Н. Е. ЗОЛОТОВ

ЗНАТЬ И ПОМНИТЬ

Николай Емельянович Золотов — внук сахалинского каторжанина. Родился в 1920 году в селе Михайловка, что возле города Александровска-Сахалинского. В 1937 году как «враг народа» был арестован. Почти полтора года находился между жизнью и смертью, в тюремном заключении. Затем учился, работал. В 1942 году призван на фронт. Имеет ранения, награды. Вновь учился, работал учителем, директором школы, заведующим гороно, председателем Александровского горисполкома, Курильского райисполкома и в других должностях. Был делегатом XXII съезда КПСС. С 1985 года Николай Емельянович — пенсионер республиканского значения.

В один из трагических периодов жизни Сахалина, в начале второй половины 30-х годов, я жил у своего дяди, брата моего отца — Золотова Федора Федоровича. Он в то время работал в системе народного образования в городе Александровске-Сахалинском.

Это было время массовых арестов «врагов народа». Обстановка была гнетущей. Люди ждали утра, чтобы с недоумением узнать, кто арестован ночью. Почти в каждом доме хранились вещи, собранные на случай ареста. Газеты были полны сообщениями об одобрении борьбы с врагами народа. По поводу одобрения этой борьбы проходило немало собраний. Были случаи показного патриотизма, когда отдельные люди публично заявляли об отказе от своих родственников.

В середине декабря 1937 года ночью Ф. Ф. Золотова арестовали. Он не был единственным арестованным из среды учительства. В тот же период были подвергнуты аресту и многие другие учителя. Среди них учителя М. Ф. Шумейко, Р. Кузьмин, С. Александров, А. Подопригора, заведующий Сахалинским облоно М. Хлевовой и другие.

После ареста дяди мне пришлось жить в общежитии школы, в которой учился. Мне шел 17-й год.

Примерно через неделю, как раз в день моего рождения и исполнения семнадцатилетия — 21 декабря 1937 года, меня вызвали с урока. Директор школы А. Кудрявцева сообщила: звонили с контрольно-пропускного пункта морского порта, где под арестом находится дядя, просили принести ему немно-

го денег и некоторые вещи. В тот же День с небольшой передачей я был в порту. Меня провели в кабинет следователя Кобзана. За столом сидел полный человек. Видел его я впервые.

Назвав фамилии ряда учителей города, Кобзан спросил, знаю ли я их.

Ответил: знаю.

Он протянул лист бумаги с написанным на нем текстом. Прочел. В нем перечислялись знакомые мне учителя, утверждалось, что они занимаются контрреволюционной пропагандой в школе.

Кобзан потребовал: — Подпиши документ. Уходи домой.

— Это неправда, — ответил я. — Нас они учили по учебникам. Написанное здесь — ложь.

Кобзан стал кричать, обзывать меня. Заявил, что я такой же, как и эти учителя.

Вместо того, чтобы отправить домой, надели наручники. Я остался на контрольно-пропускном пункте, сразу почувствовал строгость порядков. Есть не давали. Все время стоял у стены. Садиться не разрешали. Прошла первая ночь.

Почти девять суток длился изнурительный допрос, требовали подписать показания. Хотелось спать. Хотелось пить. Следователь наливал в стакан воду. Как только я протягивал руку, он убирал стакан, показывал на бумагу: — Подписывай и пей сколько хочешь. Я отказывался, снова щелкали наручники.

Однажды днем дали кусок мягкого пшеничного хлеба, посыпанного солью. Я съел его. И вскоре же пожалел об этом. Снова хотелось пить. Снова повторился разговор о подписи.

Дней через 5—6 появился другой вариант документа, теперь уже протокол допроса, где я признавался, что «являюсь членом контрреволюционной организации». И снова требования подписи. Каждый день и каждую ночь.

Однажды приехал В. М. Дреков. Это была вторая моя встреча с ним.

Несколько слов о первой. В конце 1936 года проводились военные учения. В селе Михайловка около Александровска под штаб учений был избран дом моего друга В. Лобанова. Находясь в доме, Дреков видел, как мы во дворе мастерили планер. Дня через два нам вручили пакет с материалами для изготовления модели планера. С нескрываемым восторгом мы говорили мальчишкам: «Это подарок Дрекова».

Надеясь, что Дреков человек справедливый, при второй

встрече у меня была мысль сказать ему о происходящем. Но случилось другое. Когда меня ввели к нему, он взглянул.

— Это Золотов? Молод. Скоро подпишет. Я понял — говорить бесполезно.

В ночь с 27 на 28 декабря 1937 года следователь Кобзан в моем присутствии распорядился:

— Нечего с ним возиться. Ведите...

Двое сотрудников НКВД вывели меня из помещения. Все мы пошли в направлении тоннеля мыса Жонкьер и «трех братьев». Появилась мысль: «Чем может это кончиться? Расстрелом?» Но были и сомнения: «Раз суда не было, расстрелять не могут». В общем так и оказалось. Но...

Не доходя до тоннеля последовала команда:

— Стой! Повернись к скале!

Когда оглянулся — увидел: целятся из пистолетов. Тогда и мелькнуло: могут убить. Почувствовал, как поднимаются волосы на голове...

Крикнул: «Скоро там!»

В ответ мат и команда идти назад.

Имитация расстрела входила в арсенал методов допросов.

30 декабря утром разбудили, посадили в сани. Рядом Кобзан. Солдат тронул лошадь. В погранотряде привели к капитану Николаеву. Стоя посреди кабинета, в присутствии еще троих сотрудников НКВД, он зачитал бумагу — протокол «допроса».

— Ну, что, Золотов? Все здесь правильно?

— Нет, неправильно, — ответил я.

— Почему же ты подписал протокол?

Он показал мне последнюю страницу. Я был поражен. Подпись действительно была моей.

Еще раз ответил, что все написанное ложь, а как появилась моя подпись, не представляю. И, чтобы я сам подписывал, не помню.

— Смотри не пожалей об этом, — пригрозил Кобзан. Возвратились в порт. Снова выстойка у стены. На следующий день меня отвезли в тюрьму в городе Александровске-Сахалинском с одиночными камерами и строгим режимом.

В тюрьме не оставляла мысль: «Как, при каких обстоятельствах я подписал протокол-признание?»

В памяти всплыло — после девяти суток изнурительного допроса был в полусознательном состоянии. Отрывочно пом-

ню: снимали наручники, предлагали сесть за стол, предлагали подписать протокол. Сил хватало лишь на прочтение первых строк. Одолевал сон. Следовал толчок в лицо, грубости, крики. Выстойка у стены. И опять чтение протокола. Начинал читать и снова засыпал. Все повторялось много раз.

В этом полубессознательном, сонном состоянии, видимо, и подписал свое «сочинение», свое «признание». Оно оказалось роковым.

До сих пор помню строчки этого признания: «Я, Николай Золотов, являюсь членом контрреволюционной, фашистско-шпионской организации...».

Вскоре меня перевели в другое здание. Камера была огромной. Арестованных в ней было много. В феврале или марте 1938 года меня перевели в Армудан. Там содержали под стражей около 8 месяцев. Там же находились и приговоренные к высшей мере наказания — расстрелу. Все арестованные знали и о проводившихся расстрелах. В октябре 1938 года вместе с десятками других «врагов народа» отправили пароходом во Владивосток. Из Владивостока — в Хабаровскую тюрьму. В ней я просидел до марта 1939 года.

Находясь в Верхнем Армудане, получил известие об аресте моей матери — Анастасии Тихоновны — доярки колхоза «Новый Сахалин» села Михайловка. Поводом ареста послужила докладная записка бывшего заведующего фермой, «уличившего» ее в «антисоветской пропаганде». Разлука с матерью продолжалась 7 лет. Она была освобождена лишь после войны.

В камерах разных тюрем я встретил немало настоящих патриотов, порядочных людей. Они оказали определенное влияние на мою жизнь и судьбу. Сами, находясь в тяжком положении, видимо, учитывая мой возраст, они даже в тех условиях проявляли заботу обо мне. Хотелось бы назвать первого секретаря Охинского горкома ВКП (б) И. А. Кудинова, учителя А. С. Подопригора, работника милиции Ф. П. Власенко, врача Чащевого. Многие из них оттуда не возвратились.