Памяти П.В. Виттенбурга

В самом центре Владивостока есть Косой переулок, соединяющий две старинные улочки. Время здесь будто бы остановилось. Как и в старину, переулок насквозь продувается пронизывающим ветром, приносящим то морось, то снежные заряды, а то и тайфун, в один миг превращающий узкую мостовую в бушующий поток. Причуды погоды и низкорослые деревья с изогнутыми стволами все так же напоминают прохожим, что они на Дальнем Востоке. Архитектура же соединила невозможное, и в эклектику провинциального модернизма нет-нет да и вплетаются восточные элементы. Так и в характере родившегося здесь известного геолога и ученого Павла Владимировича Виттенбурга совместились дальневосточная закалка, немецкая дотошность и широта русской души.

К радости любителей парадоксов отметим, что учеба во Владивостокской гимназии у будущего профессора шла не очень гладко. Учителя не смогли разглядеть за неуемной энергией и непоседливостью мальчика любознательность и жажду познания, приводивших окружающих в недоумение. Мальчишкой, бегая по полуострову Муравьева-Амурского, Павел Виттенбург заинтересовался геологией. Затем было кругосветное путешествие, жизнь в европейской части России, учеба в Германии. Во Владивосток он вернулся, чтобы провести первые исследования, за что получил и первую в своей жизни награду — премию имени Ф.Ф. Буссе, учрежденную Обществом изучения Амурского края. Эта первая на Дальнем Востоке научно-просветительская организация и выдвинула кандидатуру молодого геолога Виттенбурга на эту награду. Ныне редко какая краеведческая книга в Приморье обходится без упоминания его имени, чьи заслуги отмечены не только в геологии, но и в топонимии Владивостока. На своей геологической карте он оставил имена коллег и тех, кто способствовал его экспедиции в окрестностях Владивостока. Эти географические названия сохраняются и поныне.

В свое время, собирая материалы для книги «Терра инкогнито, или Хроника русских путешествий по Приморью и Дальнему Востоку» мне захотелось рассказать об этом замечательном человеке, а заодно и о тех, в честь кого им были названы мысы, горы и бухты на полуострове Муравьева-Амурского. С этими вопросами я и появился в архиве Русского Географического общества, деятели которого провели немало исследований на далекой окраине России. В тихом переулке Гривцова в Санкт-Петербурге меня не только познакомили с необходимыми документами, но и дали телефон дочери геолога.

Как мне показалось, она не очень удивилась моим вопросам об отце и сразу же предложила встретиться. С этого дня и началась моя дружба с Евгенией

Павловной Виттенбург. Теперь каждый раз, приезжая в город на Неве, я припадаю к этому неиссякаемому источнику интереса к своим корням, оптимизма и молодости души. Те, кто знал ее отца лично или знаком с ним по его книгам или воспоминаниям коллег и учеников, отмечают, что Евгения Виттенбург многое унаследовала от родителей: подлинную интеллигентность и природное очарование, стремление передать другим знания, которыми она располагает. Ее ироничность в оценке фактов рука об руку идет с философским пониманием суеты сует, характерной для нынешнего дня. И все же, Е.П. Виттенбург все эти годы оставалась верна своей памяти об отце. Она сохранила огромное множество фактов и свидетельств о жизни и деятельности Павла Владимировича и готова щедро делиться ими со всеми, кого интересует эта тема. К ней обращаются и те историки, которые пишут о немцах в России (В.И. Гохнадель), и деятели «Мемориала», ну а письма-запросы приходят из всех уголков России, где довелось работать Павлу Владимировичу.

Говорят, что каждый человек способен написать хотя бы одну книгу — о себе самом, но не каждому дано написать книгу о своем Отце и его Деле. Мне посчастливилось проследить весь процесс работы Евгении Павловны над книгой о П.В. Виттенбурге. Конечно, она рождалась не просто. Помню, как однажды, встретившись в Петербурге, мы обсуждали замыслы и идеи Евгении Павловны с энтузиастом истории науки Ф.Ф. Перченком. Работе над рукописью предшествовали многие часы, проведенные в библиотеках и архивах. Она даже совершила поездку во Владивосток, чтобы посмотреть на то место, где родился и вырос ее отец. Доверительный разговор, который ведет Евгения Павловна с читателем на страницах книги, можно сравнить с тем, как у музыканта рождается мелодия. У каждого в душе возникает свой собственный отклик, свои собственные чувства, но вы обязательно проникнитесь духом трагической эпохи не столь уж далекого прошлого и получите заряд для будущего. Так уж сложилось в судьбе П.В. Виттенбурга, что на его долю сполна выпало все, что может быть отмерено в жизни: азарт в достижении научной истины и приговор к расстрелу, почитание учеников и бесправное положение зэка, несколько войн и осознание жизни, без остатка отданной науке. И все это время, в любых обстоятельствах Павла Владимировича окружали любовь и забота близких. Свидетельством этому и является книга его дочери.

Амир Хисамутдинов,

профессор Дальневосточного государственного

технического университета.

16 декабря 2002 г.

Предисловие

Жизнь и деятельность Павла Владимировича Виттенбурга, моего отца, ученого, исследователя Дальнего Востока и Арктики предстали передо мною особенно ярко тогда, когда я приступила к подготовке его архива для передачи в архив Русского Географического общества. Помимо книг и рукописей в моих руках оказалось много разных материалов: научные доклады, переписка с учеными, друзьями и даже с малоизвестными корреспондентами, что дало мне возможность почувствовать необыкновенную силу личности отца и многосторонность его интересов.

Написать об отце книгу меня побудило, с одной стороны, поступающие ко мне запросы о тех или других его работах и фактах его жизни, с другой — большое количество ошибок в публикациях о нем¹. Вместе с тем хотелось показать ученого в меняющихся условиях жизни нашего государства, в обстановке семьи и близких ему друзей. Отсюда — разный характер моего изложения: деловая жизнь отца написана по документам, а семейная и общественная по преданиям и собственным воспоминаниям, а также наглядным материалам — семейным фотографиям, сохранившимся за 100 лет. Не будучи геологом, я, конечно, не ставила целью дать исчерпывающую характеристику отца как ученого.

В процессе работы над книгой я использовала как литературу, так и неизвестные ранее архивные материалы, отложившиеся в 19 фондах Российского государственного исторического архива, Российского государственного архива Военно-морского флота, С.-Петербургского филиала архива Российской Академии наук, Института русской литературы РАН, архива Управления Федеральной службы безопасности по С.-Петербургу и Ленинградской области, Центрального государственного архива г. С.-Петербурга и архивов Русского Географического общества, Музея Арктики и Антарктики, общества изучения Амурского края (Владивосток). Источниками для описания научной деятельности отца послужили также документы

домашнего архива, где находится подробный дневник его Таймырской экспедиции, написанная им автобиография и рукописи его неизданных работ, обширная переписка, воспоминания его сослуживцев. Эти материалы относятся в основном к периоду после освобождения отца из лагеря в 1935 году, тогда как научный архив 1910—1920-х годов полностью пропал в ГПУ при конфискации имущества.

В процессе работы над книгой я получала моральную поддержку своих друзей-историков Е.В. Вернадской, А.А. Хисамутдинова, Н.В. Михайлова, филолога В.С. Сухановой, а также врача-мемуариста В.А. Самсонова, за что им очень признательна. Большую помощь в сборе материала в архиве Академии наук оказала мне Н.С. Прохоренко.

В связи с тем, что Научно-информационный центр общества «Мемориал» предполагал издать мою рукопись в сильно сокращенном виде под названием «Время полярных стран», мне самостоятельно пришлось выпустить в свет небольшим тиражом данное издание — полное и исправленное. В редактировании и подготовке его к печати горячее участие принял Н.В. Михайлов, а также внучки папы Н.Н. Сапрыкина, О.Д. Школьникова и правнучка В.А. Школьникова, за что выражаю им свою благодарность.

Глава I

Семейные предания. 1855—1911

В Петербурге и сегодня проживает немало людей с иностранными фамилиями. В 1920-е годы, во времена моего детства, такие фамилии встречались чаще, но уже тогда их, как правило, носили люди, которые родились в России, считали ее своей родиной и по-русски говорили свободно, без акцента. Таким был и мой отец. Он считал себя русским гражданином, хотя носил немецкую фамилию, а его фамильные корни уходили в Прибалтику, Польшу, Англию, Швецию... Сегодня можно только удивляться тому, как причудливо в генеалогическом древе одной российской семьи пересеклись представители различных культур, национальностей и вероисповеданий.

На первых листах семейного альбома, названного отцом «.Домик в сосновом лесу», старинные фотографии — одни выцвели, другие прекрасно сохранились. На фотографии, датированной 1860 годом, скромная девушка в темном закрытом платье задумчиво смотрит в сторону. Это моя бабушка по папиной линии Мария Тыдельская. Она родилась в 1848 году во Влоцлавске. Ее отец поляк, пастор евангелического вероисповедания Джон Тыдельский, а мать англичанка, урожденная Черч. У Марии был брат, по-видимому, близнец — Вильгельм-Адольф. Он окончил в 1873 году Горный институт в Петербурге, успешно работал горным инженером в Туле и инспектировал горные разработки в разных губерниях страны. О детстве Марии Тыдельской мне ничего не известно.

На той же странице альбома фотография также 1860 года: высокий стройный красивый брюнет с небольшими усиками, рядом сидит другой, помоложе, в пенсне. Оба они в форменных сюртуках — это братья Вольдемар-Карл и Адольф фон Виттенбурги. Родители их были тоже

разной национальности: отец — немец, а мать — шведка. Вольдемар-Карл, мой дедушка, родился в 1840 году в г. Вольмара¹ вблизи Риги. О его брате Адольфе никаких сведений не сохранилось.

Вольдемар-Карл воспитывался в частном учебном заведении и окончил в Риге телеграфную школу. Его направили служить в Польшу, где он и познакомился с юной Марией Тыдельской. Молодой телеграфист обладал хорошими знаниями и добросовестностью, что видно из его быстрого продвижения по службе. Вскоре ему доверили заведование телеграфной станцией в Лодзи. В его послужном списке написано: «Во внимание отличной усердной службы, всемилостивейше награжден полугодовым окладом»². В это же время он получил первый чин — коллежского регистратора.

В 1862—1863 годах в Польше вспыхнуло восстание³. Оно не оставило равнодушным молодого немца. Видимо, слишком велики были его симпатии к полякам. Его участие в восстании было обнаружено с некоторым запозданием, возможно, он не сражался с оружием в руках, а помогал восставшим, задерживая телеграфные депеши. Наказание было суровым: ссылка в Сибирь, лишение дворянства и всех привилегий. По окончании срока ссылки Владимир Иванович (так его стали называть в Сибири) должен был оставаться в тех же краях. В 1870 году он получил назначение в Благовещенск начальником телеграфного отделения. Сильный характер Марии Тыдельской, любовь и преданность толкнули ее на поездку в дальнюю суровую страну к своему избраннику. В Сибири они обвенчались.

Службу Владимир Иванович нес по-прежнему добросовестно, и его заслуги были отмечены орденом Св. Станислава 3-й степени и чином коллежского секретаря за поездку на Амур. В 1877 году его перевели на должность телеграфиста во Владивосток, который в то время представлял собою небольшое селение, только в 1880 году получившее статус города.

Уссурийские тигры не раз появлялись на его улицах, как отмечали современники⁴. Виттенбурги обосновались на окраине в маленьком деревянном домике на Косой улице. У четы Виттенбургов родилось в Сибири девять детей — пять девочек и четыре мальчика. Жили очень скромно, кроватей на всех не хватало: подросшие мальчики спали в одной из комнат на полу, но зато каждый имел свое постельное белье.

Дети были предоставлены в основном самим себе, так как у Марии Ивановны было много забот по дому. Старшие дочери и сын Сергей учились в гимназиях, а младшие бегали по окрестностям и шалили. Не раз Марии Ивановне приходилось их строго наказывать, иногда даже и розгами. Отец семейства очевидно обладал мягким характером и наказывать детей не мог. Часто и мой отец попадал под тяжелую руку матери, уважал ее, но решил, что своих детей розгами никогда учить не будет, так как этот метод воспитания отдаляет ребенка от родителей.

Однажды к ним во двор забежал бурый медвежонок. Мальчики загнали его под навес сарая, накинули на него аркан. Удалось продать его в зоологический сад Шанхая, на вырученные 10 рублей купили малокалиберное ружье «Монтекристо». С этим ружьем ходили в лес стрелять бурундуков и других мелких животных, препарировать которых их научил французский натуралист Бонхов. В составе французской экспедиции он собирал естественнонаучный материал для Парижской международной выставки 1900 года. Таким образом, молодые натуралисты помогли в создании небольшой коллекции фауны Уссурийского края.

В 1884 году Владимир Иванович принял участие в основании первого на дальнем Востоке научно-просветительного общества — Общества изучения Амурского края⁵, которое успешно действует и поныне. В этот же год Мария Ивановна принесла восьмого ребенка — моего отца Пауля-Людвига.

Зимою этого года семью постигло большое несчастье — Владимира Ивановича отстранили от должности. Он имел поручение следить за строительством телеграфной линии Благовещенск—Шанхай. Произошла растрата казенных денег. Будучи человеком доверчивым, Владимир Иванович в расходах положился на десятника, а тот оказался нечист на руку. Обвинение пало на Владимира Ивановича, для него это явилось большим ударом. Лишь в Петербурге можно было доказать свою невиновность, но он не имел права выехать из Сибири.

Так как нужны были средства на содержание семьи, Владимир Иванович попробовал заняться совершенно не свойственным его натуре делом — открыть омнибусное движение в городе:

«В конце марта 1885 года горожане были поражены новым видом транспорта. На улице появился омнибус. Карета, запряженная парой лошадей, тащилась на подъем медленно, но она все же надежно развозила пассажиров. Это новшество ввел Виттенбург. Пара карет, пущенных им в работу, обеспечила хозяину в первый же день 40 рублей валовой выручки. За проезд надо было платить 15 коп. Но, к сожалению, хотя новый вид транспорта и понравился нашей публике, Виттенбург вынужден был отказаться от этой коммерции. Пара лошадей с трудом затаскивала карету на крутые подъемы, нужна была третья лошадь, а это сводило на нет всю прибыль предприятия»⁶.

Дело не удалось.

Осенью 1885 года Мария Ивановна, несмотря на то что была на сносях, решила ехать в Петербург хлопотать за мужа. Предание о героической поездке моей бабушки передавалось в нашей семье из поколения в поколение. Она потеплей оделась, взяла пистолет и санным путем отправилась в столицу. В дороге у нее родился сын Александр. Она продолжала путь, держа в одной руке младенца, в другой пистолет. Дорога заняла два месяца. В Петербурге ей удалось доказать невиновность мужа. Вернулась домой благополучно с высочайшим помилованием и со здоровым сыном. Владимир Иванович вновь получил свою должность в почтово-телеграфном ведомстве. Однако ему следовало компенсировать растрату в размере 1080 рублей из суммы, выплаченной ему за время отстранения от должности.

Вероятно в это время Мария Ивановна каким-то образом нашла возможность приобрести в Хабаровске или Благовещенске доходный дом, квартиры которого сдавались внаем. Доход от этого дома поддерживал бюджет семьи и в дальнейшем помог получить мальчикам высшее образование. Вскоре Владимир Иванович заболел туберкулезом легких и в 1895 году скончался. В городской газете было помещено извещение: «15 марта происходили похороны умершего старожила края, почтово-телеграфного чиновника В.И. Виттенбурга; гроб сопровождали сослуживцы покойного и многочисленная публика, в числе которой были все служащие Датского телеграфа. На гроб был возложен металлический венок "От сослуживцев"»⁷.

В мае того же года Мария Ивановна получила право на жительство во всех городах и селениях Российской империи.

О жизни братьев и сестер моего отца у меня очень неполные сведения.

Старшая сестра отца Елена (рождения 1871 года) во Владивостоке окончила гимназию, приобрела специальность телеграфиста и некоторое время работала. В 1890 году вышла замуж за телеграфиста Датской телеграфной компании Гуйдо-Эрнеста Шуман-Делакроа. Вскоре супруги уехали в Либаву, где муж получил место телеграфиста в той же компании.

Старший брат Сергей окончил в Санкт-Петербурге Военно-медицинскую академию и связал свою жизнь со службой на Российском флоте. Участвовал в нескольких морских сражениях, в том числе в Цусимском. Корабль, на котором служил Сергей, был взорван японцами. С тонущего корабля его спасли японцы и взяли в плен. После освобождения из плена в 1905 году Сергей был переведен на Балтийский флот и служил в Кронштадте. Он плавал старшим судовым врачом на многих судах: на эскадренном броненосце «Император Николай I», линкоре «Цесаревич» и других, совершая внутренние и заграничные плавания.

Еще во Владивостоке в 1899 году Сергей женился на дочери покойного контр-адмирала Александра Армфельта — Фриде. В 1903 году у них родился сын Вильгельм-Александр. И Фрида и сын через несколько лет умерли. Сергей женился на сестре Фриды — Карин — вдове чиновника министерства финансов Леонтия Бородовского. Дочь Карин — Ольгу (рождения 1897 года) он удочерил.

В списке личного состава судов флота за 1914 год значится: «Фон Виттенбург Сергей Карлович. Лекарь. Ст. врач 1-го Балтийского флотского экипажа. Род. 18.11.1872, Еванг. - Лют. женат, 1 дочь. В службе с 1897 г. Коллежский советник (30.ХI.1908)...»⁸ Там же перечислены его награды: Орден Св. Анны 3-й степени, Св. Станислава 2-й степени и 6 медалей, в том числе Черногорская медаль «За храбрость», В Первую мировую войну Сергей служил в Гельсингфорсе главным доктором русского морского госпиталя, имея чин статского советника. Затем был назначен флагманским врачом второй бригады линейных кораблей Балтийского флота⁹. Когда Юденич наступал на Петроград в 1919—1920 году, Сергей был врачом походного госпиталя. Умер он 25 января 1921 года в Эстонии от какой-то инфекционной болезни, похоронен на кладбище Куремяки

в Ракверском районе волости Иллука. Ольга, дочь Карин, жила в Шотландии и работала медицинской сестрой.

После Сергея родились три девочки: 1873 — Виктория (дома ее звали Тозой), после революции она вместе с мужем Эрнстом Блинком, возможно, уехала в Финляндию; 1877 — Елизавета-Мария (Лиза). Она была особенно красива. Умерла 6 мая 1912 года в туберкулезном санатории Шнберг (Швейцария); 1879 — Каролина-Луиза (Кеда). Окончила гимназию во Владивостоке, вышла замуж за Фридриха Мейсселя, кандидата прав. У них в 1905 году родились две девочки-близнецы Марго и Ира. Фридрих рано умер. Кеда умерла во Владивостоке 17 мая 1920 года от воспаления легких. Ее девочки остались совсем одни. Об их дальнейшей судьбе будет сказано в другой главе; и, наконец, 1880 — Ванда. Во Владивостоке после окончания гимназии в 1910 году она вышла замуж за Константина-Акселя-Рафаэля Армфельта, сына лейтенанта Сибирского флотского экипажа Густава-Феодора Армфельта. В 1912 году Акселя перевели в Або (Турку), где он возглавлял лоцманскую службу. У них родились сыновья: Аксель в 1911 году и Эрик в 1914 году. О дальнейшей судьбе семьи Ванды напишу в главе, относящейся к 1926 году.

В 1882 году появился на свет Вильям-Богомил (Виля). Окончив гимназию во Владивостоке, поступил в Томский университет на медицинский факультет. За участие в студенческих волнениях он до 1910 года находился под надзором полиции. В 1904 году Виля перевелся на медицинский факультет Киевского университета. По окончании университета женился на курсистке ярославских Демидовских курсов Нине Александровне Дуссет. В 1915 году у них родился единственный сын Владимир. Виля, или Вильгельм Владимирович, как его стали звать, специализировался в области акушерства и гинекологии, достиг ученой степени доктора наук и звания профессора, был ведущим гинекологом Украины. Об этой семье более подробно будет сказано в седьмой главе.

Об Александре-Михаиле мне ничего не известно, видимо, он умер в детстве.

После смерти мужа Мария Ивановна какое-то время оставалась во Владивостоке. Когда дети подросли и разлетелись в разные края, она, по-видимому, посетила Европу. Сохранилась ее фотография, снятая в ателье в городе Галле в Германии. В кресле, держась прямо, сидит пожилая дама с четкими прямыми чертами лица. Седые волосы убраны в высокую прическу, взгляд немного снисходителен. Лицо и осанка несут на себе черты значительности и душевной силы.

Последние годы ее жизни прошли в Киеве в семье сына Вильгельма. Ее могила сохранилась и сейчас. На памятнике надпись на немецком языке: «Hier ruhet sanft in Frieden Marie v. Wittenburg, geb. Tydelsky. Geb. 1848, den 2 Juli, Gest. 1920 den 8 Mai. Die Dankbaren Kinder». («Здесь покоится в мире Мария ф. Виттенбург, урожд. Тыдельская. Род. 1848, июля, ум. 1920, 8 мая. Благодарные дети».)

Пауль-Людвиг, мой отец родился 9 февраля 1884 года восьмым ребенком в семье. Из-за отстранения от службы Владимира Ивановича, отъезда Марии Ивановны в Петербург крестить мальчика повели, когда ему было почти два года. Крестил его пастор Август Румпетер — евангелическо-лютеранский дивизионный проповедник Амурской и Приморской областей. Восприемниками от купели были сестра Елена (Эля) и доктор медицины Людвиг Бирк.

Мальчик рос большим шалуном. Ему не раз попадало от матери за разные проделки, его даже привязывали к столбу у крыльца. В гимназию поступил восьми лет. Позже он вспоминал: «Старанием и поведением не отличался, и из третьего класса был исключен «за нерадение к наукам», как было сказано в кондуите»¹⁰. В то время другой мужской гимназии во Владивостоке не было, и Мария Ивановна решила отправить Павла к своей замужней дочери Елене Делакроа (Эле), которая жила в Либаве. Железная дорога к тому времени доведена была только от Москвы до Иркутска. Регулярное сообщение с Россией поддерживалось судами Добровольного флота, курсировавшими между Владивостоком и Одессой.

В конце весны 1899 года пятнадцатилетнего мальчика отправили морем на пароходе «Киев» в сопровождении старшей сестры Каролины. По пути следования пароход заходил во многие порты, можно было выходить на берег и знакомиться с их достопримечательностями. Знание английского языка, полученное в гимназии, позволило общаться с местным населением. Первым портом был Нагасаки в Японии. Вот как позднее отец описывал свое первое большое путешествие:

«Меня, как молодого путешественника, пленила миниатюрность японской природы, большой порядок и чистота, а также рикши — легкие двуколки, в которых перевозились пассажиры. Простояв два дня в

Нагасаки, осмотрев город и окрестности, мы поплыли дальше в Порт-Артур. В ту пору Квантунский полуостров населен был главным образом военными. Порт-Артур представлял собою крепость среди голых скал, где располагались орудия, на улицах расстилался мощный покров пыли. Отсюда взяли курс на остров Сингапур. Сингапур — изумительно красивый город тропиков. Легкие постройки раскинулись вдоль набережной. На рикшах мы проехали аллеями через остров с тем, чтобы на полуострове Малакке посетить королевство Джохор. На лодке переплыли пролив. На противоположном берегу стояло мрачное серое здание — тюрьма, куда загонялась большая часть населения вечером, а утром выпускалась на волю, на работу. Король маленького королевства находился в вассальной зависимости от Англии. На рикшах по прекрасной дороге мы приехали обратно. Дорога была усажена кокосовыми пальмами и мощными банановыми деревьями, а между ними располагались плантации ананасов. К пароходу приплывали туземцы на пирогах и просили бросать им деньги. Они ныряли и в зубах держали монетки, которые доставали со дна.

Как в Тихом океане, так и в Индийском качки не замечалось, и так мы подошли к острову Цейлону. Коломбо — большой портовый город со значительным волноломом. На рикшах проехали полюбоваться величественным прибоем волн в Монтелавиньи. Волны с шумом и ревом ритмично разбивались о прибрежные скалы, производя внушительное впечатление. Также большое впечатление произвела гора Адама со своим Ботаническим садом. В Коломбо, так же как и в Сингапуре, среди цветов крупными буквами по-русски было написано: «Цветов не рвать!»

Из Коломбо курс был взят в Аденский залив на город Аден, где мы осмотрели мощные цистерны для хранения пресной воды. Затем, минуя Баб-эль-Мандебский пролив, «Киев» пошел в Красное море. По пути мы приставали у берегов Аравийской пустыни, затем вошли в Суэцкий канал, останавливаясь у берегов Египта, зашли далее в Порт-Саид и вошли в Средиземное море, испытав по пути действие самума — сухого горячего ветра с сильной песчаной бурей, далее через пролив Дарданеллы в Мраморное море, и пристали к берегу Константинополя, где поражает большое количество собак. Из Константинополя "Киев" направился в Одессу, где и закончилось наше 50-дневное морское плавание. Далее по железной дороге отправились в Либаву.

Это путешествие оставило сильное впечатление, и оно немало стимулировало в дальнейшем выбор мною специальности — географа-исследователя».¹¹

Эля и ее муж Эрнест поселили Павла у себя. Он готовился к поступлению в четвертый класс реального училища, но был принят во второй. Мальчика очень изменили и путешествие и новая обстановка: он стал серьезным юношей. «В кондуите при переходе из 3-го класса в 4-й была запись классного наставника: «Ничего не могу сказать, кроме хорошего»»¹².

Когда Павлу исполнилось семнадцать лет, он смог сам зарабатывать себе на жизнь: давал частные уроки, репетировал отстающих учеников. В семье сестры Эли подрастало трое детей — Эрна (1891 года рождения), Владимир (1892 года рождения) и Валида (1899 года рождения). Павел не хотел обременять сестру дополнительными заботами, да и в доме было тесно. В одной симпатичной семье он снял комнату с пансионом.

В это время он увлекся фотографией, собственноручно собрал аппарат и при помощи легкого штатива снимал не только окрестности, своих родных и друзей, но и самого себя. Сохранились фотографии, запечатлевшие переезд на новую квартиру, интерьер его комнаты. Здесь можно увидеть все, что занимало молодой пытливый ум. Много книг на полках, сделанных собственноручно, письменный стол с пристроенной-самодельной столешницей. На столе человеческий череп, черепа мелких млекопитающих, микроскоп, бутылочки с химикатами. На столе и стене фотографии родных. Интересно, что вид этого стола изобличает характер человека, который во многом уже сложился. И позже, когда бы и где бы папа ни устраивал себе рабочее место, оно имело те же особенности: пристройки к книжным полкам, к столу, фотографии близких.

Семья Эли владела под Либавой в Рейне домиком с садом. Некоторые фотографии этих лет отразили сцены сельского быта. На одной — забор воды для поливки сада из залива: лошадь, запряженная в повозку с бочкой, заходит в море, и Павел черпает воду ковшом, наполняя бочку. Эля с малышкой Валидой стоят на берегу. На другой фотографии — метание сена на воз, и так далее.

Еще одно увлечение Павла в это время, также оставшееся на всю жизнь, — фигурное катание. Ученики реального училища устроили специальный каток, где местные фигуристы с наслаждением плавно скользили, выделывая «восьмерки» или «тройки», или катались «голландским шагом» и вертелись «штопором». Следующим увлечением был велосипед. Павлу удалось накопить деньги и купить велосипед. Чтобы правильно обращаться с ним и суметь его починить, он поступил учеником в велосипедную мастерскую. У него вообще было стремление к основательным знаниям по каждому делу, которым приходилось заниматься.

В старших классах Павел получил возможность преподавать в воскресной школе для заводских рабочих, он с увлечением занялся этим и составил для учеников первый в своей жизни учебник — учебник арифметики.

В 1905 году Павел окончил реальное училище с отличием. По этому случаю он запечатлел себя у профессионального фотографа. Перед нами молодой человек, стройный и подтянутый, с горящими глазами. Под фотографией рукой папы написано: «Все в будущем».

В этом же году по конкурсу баллов он поступил в Рижский политехнический институт, но из-за студенческих забастовок занятия в нем прекратились. Тогда он решил поехать в Германию. Выбрал Тюбингенский университет, известный хорошо организованным процессом обучения естественноисторическим наукам. Кроме того, в маленьком немецком городке можно было жить на небольшие средства. В то время перед поступающими в германские университеты был выбор: если молодой человек готовился к государственной службе, то нужно было сдавать экзамены по всем предметам избранного факультета, а если предпочитал научную карьеру, тогда необходимо было сдать 125 экзаменов по теме своей диссертации, чтобы стать кандидатом, а затем сдать докторский экзамен, состоящий из одного главного предмета и двух дополнительных. Диссертация должна была быть напечатана в одном из научных изданий на любом европейском языке. Павел избрал второй путь.

Выбор курса лекций и практических занятий предоставлялся самим студентам:

«Мною были намечены геология общая и историческая как главный предмет и дополнительно химия и ботаника. В зимнем семестре я стал заниматься в химической лаборатории по количественному и качественному анализам и посещать лекции по общей химии и ботанике, а также по физике и зоологии. В летний семестр 1906 года, кроме продолжения слушания начатых лекций, протекали параллельно занятия в лабораториях и институтах. Мною совершались экскурсии на велосипеде по Южной Германии в долине Неккера, посещались вулканы-эмбрионы в Швабской Юре. Под руководством геолога доктора Ф.Целлера изучалась геология Шварцвальда. Он был первый наставник, который познакомил меня с элементами полевой геологии и привил мне любовь к стратиграфии и палеогеографии, в данном случае к триасовым отложениям германского типа. Когда я учился в Тюбингенском университете, вернулся из путешествия по Мексике профессор К. Заппер. Профессор Заппер заведовал кафедрой географии и вел специальный курс географических

наблюдений в полевых условиях с практическими занятиями. Этот курс читался увлеченно и определил мое будущее направление — любовь к путешествиям и научным исследованиям.

Будучи на втором курсе университета, я обратился к профессору Э.Кокену, директору Геологического института, с просьбой дать мне тему для докторской работы. Профессор Кокен предложил заняться нижнетриасовыми отложениями Южного Тироля в районе Доломитов, включая Предаццо и Монцони, где, как известно, развиты сиениты и монцониты. <...> Эту экскурсию я совершил под руководством профессора Э. Кокена. С ним были совершены экскурсии и в Бергамские Альпы и в долину реки По, как по верхнеитальянским озерам Лугано и Комо, так и по озеру Гарда (1906—1907 гг.). Результаты геологических и палеонтологических исследовании были опубликованы в немецких палеонтологических журналах в 1908—1909 годах. Докторская работа о фауне верфенских отложений была издана отдельной монографией.

Будучи еще студентом-кандидатом, я был премирован Тюбингенским университетом поездкой с научной целью во внеевропейскую страну. Я выбрал Дальний Восток, место моей родины, залив Петра Великого. Собранный геологический материал послужил второй темой для докторской диссертации»¹³.

Студенты жили в частных домах, снимая комнаты с пансионом. Университет на старших курсах предоставлял студенту- кандидату отдельный кабинет для работы над докторской диссертацией. На одной из фотографий видим просторную комнату с большим письменным столом. На столе глобус, геологические образцы, на стене карты и схемы, полки с книгами, шкафы с ящиками для геологических образцов. В Тюбингенском университете академические занятия дополнялись личным общением с профессурой. Было принято приглашать студентов вечером к себе домой на чашку чая. В семейной обстановке велись беседы на научные и философские темы.

Во время обучения в университете Павла волновали философские и нравственные вопросы. Он изучал труды английского моралиста С. Смайльса и немецкого философа А. Шопенгауэра. С товарищем по университету Шмидтом они обсуждали прочитанное за чашкой кофе в его уютном кабинете, где тот сидел в своем любимом старинном кресле в виде шкафа. Поскольку Павел по-прежнему увлекался фотографией, он принял участие

в конкурсе на лучшую почтовую открытку, которая выпускалась в пользу беженцев, пострадавших от землетрясения в Южной Италии. Его фотография Вюрмлингерской капеллы на вершине холма, засаженного виноградниками, послужила оригиналом для открытки. На последнем курсе Павел купил в рассрочку мотоцикл (за который расплачивался несколько лет, будучи уже женатым). Он хотел объехать на нем окрестности и осмотреть интересные с геологической точки зрения места. В его памяти сохранился эпизод: однажды он мчался на своем мотоцикле по горной дороге. На перекрестке оказалась лошадь с телегой. Лошадь испугалась мотоцикла, встала на дыбы, мотоциклисту ничего не оставалось, как промчаться под брюхом лошади.

Намереваясь проводить самостоятельные научные исследования на Дальнем Востоке, Павел отправился в Санкт-Петербург, чтобы согласовать свои действия с Геологическим комитетом. Здесь он нашел поддержку у директора комитета академика Ф.Н. Чернышева, в результате чего смог приступить к геологическим изысканиям в заливе Петра Великого в районе крепости Владивосток. Павел занимался сбором палеонтологического материала и знакомился с триасовой системой полуострова Муравьева-Амурского и острова Русского. В его работах этого лета принимали участие В.Е. Глуздовский, консерватор музея Общества изучения Амурского края, и поручик в отставке М.Х. Полеводин. На небольшом судне, любезно предоставленном заведующим охраной рыбных промыслов К.Н. Бражниковым, экспедиция обследовала западный и восточный берега полуострова и близлежащих островов. Во время плавания было сделано много снимков, которые послужили иллюстрациями в первом и последующих изданиях, посвященных геологии этих мест. 16 августа 1908 года Павел впервые прочел доклад о своих работах в Обществе изучения Амурского края во Владивостоке. Так началась его самостоятельная научная деятельность.

Возвратившись в Тюбинген, на этих материалах он подготовил докторскую диссертацию, которая вышла отдельным изданием в Штутгарте на немецком языке под названием «Геологический очерк восточно-азиатского берега залива Петра Великого»¹⁴. На шмуц-титуле: «Meiner lieben Mutter gewidmet» (Моей любимой маме посвящаю). Несколько статей по геологии Южного Тироля, Южно-Уссурийского края, по сравнительному анализу триасовых отложений тех и других вышли в свет в «Новом ежегоднике по минералогии, геологии и палеонтологии Тюбикгенского университета» за 1908—1909 гг.

В Санкт-Петербургском филиале Архива Российской Академии наук хранится диплом доктора Тюбингенского университета. Это огромный лист плотной бумаги с типографским напечатанным текстом. Там же хранится его русский перевод:

«Так как Бог повелевает быть лучшим, величайшим, милостивым и счастливым, при всемилостивейшем государе Вильгельме II, короле Вюртенбергском, при славном Ректоре Университета Рихарде Гербе, награжденном за искусства и науки королем Вюртенбергским большой золотой медалью на ленте, согласно уставу короны Вюртенбергской, докторе философии восточных наук <...> с соизволения славного Ректора надлежащим образом делает Ученейшего мужа Павла фон Витгенбурга из Владивостока по выдержании экзамена с большой похвалой и представлении диплом-диссертации: "Геологические исследования на восточно-азиатском берегу залива Петра Великого" Доктором естественных наук, торжественно объявляет этим дипломом и предоставляет ему все права и привилегии, связанные со степенью доктора. Тюбинген. 6 февраля 1909 г.»¹⁵.

Университет окончен. Павел вернулся в Россию.

В Петербурге удалось найти работу лишь сверхштатного коллектора в Геологическом комитете. В апреле 1909 года он избран действительным членом Минералогического общества¹⁶. Дирекция общества поручила ему составление указателя статей по геологии, вышедших в свет с 1895 по 1909 годы во второй серии «.Записок» Минералогического общества и «Материалов по геологии России». Молодой ученый с удовольствием принимается за работу, так как это давало, помимо столь необходимого ему заработка, знание специальной литературы. Указатель, составлявшийся сразу на двух языках — русском и немецком — был издан в 1911 году. Геологический комитет предложил папе летом продолжить исследование полуострова Муравьева-Амурского в районе Анненских минеральных вод и триасовых отложений на реке Амур.

Вернувшись в Петербург, Павел приступил к осуществлению своего второго после науки жизненно важного замысла — созданию семьи. В мечтах он видел жену-медичку.

Теперь перейду к другой ветви нашего семейства — Разумихиным. Она, хотя и носила русскую фамилию, тоже была многонациональной.

В том же альбоме «Домик в сосновом лесу» фотография 1855 года сидящей в кресле дамы в пышном платье, с приветливым немного простоватым лицом. Это прабабушка Шмунк, урожденная Мейссель, — немка лютеранского вероисповедания, жена столярных дел мастера Людвига Шмунка. Рядом с ней двое детей — мальчик и девочка. Шестилетняя девочка — моя бабушка (мать моей мамы) Берта-Анна-Мария Людвиговна (Анна Львовна), которая родилась в Петербурге в 1849 году. Она получила хорошее образование — знала языки, играла на рояле и отличалась веселым нравом и общительностью. До замужества преподавала французский язык.

Семейная фотография 1859 года запечатлела другую прабабушку с прадедушкой и маленьким сыном Иваном (моим дедом). Это Разумихины — Елизавета Ивановна (Бенигна Доротея Елизавета — дочь либавского региегеря Иоганна Мибиеля) и Александр Иванович. Он девятнадцати лет начал службу унтер-офицером в Софийском морском полку, затем служил в Курляндской полубригаде пограничной стражи, участвовал в отражении английских и французских войск во время Крымской кампании 1855 года у берегов Лифляндии и Курляндии. В связи с этим был награжден орденом Св. Анны 4-й степени с надписью «За храбрость». Затем его перевели в телеграфный корпус ведомства путей сообщения, где он занимал должности начальника различных телеграфных станций. Был награжден орденами Св. Станислава 3-й и 2-й степени, Св. Анны 3-й степени. Вышел в отставку в чине действительного статского советника.

Их единственный сын Иван родился в 1853 году в Либаве. Мальчик был любознателен и не по летам серьезен. В нем рано проявились музыкальные способности, и его стали обучать игре на скрипке. Скрипка настолько увлекла Ивана, что по окончании гимназии он захотел стать профессиональным музыкантом, но родители ему этого не позволили. Елизавета Ивановна сказала: «Es ist Brotlosekunst!».¹⁷ Когда семья переехала в Санкт-Петербург, юноша поступил в Институт путей сообщения — один из лучших технических институтов того времени. В 1877 году Иван Александрович окончил его «с правом на чин коллежского секретаря» (чин 10 класса)¹⁸ и со званием гражданского инженера. Все эти годы он не расставался со скрипкой, много играл, увлекался литературой и с ранних лет начал собирать библиотеку.

Сохранилось предание о знакомстве Ивана Александровича с Анной Львовной. Однажды к отцу Анны Львовны пришли молодые инженеры-

путейцы. Они сразу прошли в кабинет главы семьи, а барышне Анне Львовне, проказнице и шалунье, очень хотелось на них посмотреть. Она решила переодеться горничной и подать в кабинет чай — вышла к гостям с подносом. Один из присутствующих привлек ее внимание — это был Иван Разумихин. Через год они поженились, несмотря на противоположность характеров, их брак оказался счастливым. Молодой семье приходилось переезжать с места на место, как того требовала служба Ивана Александровича. В конце 1880-х годов он служил инспектором Варшавской железной дороги в Привисленском крае. У них было двое детей. Сначала появилась на свет Наталия, а два года спустя, в 1888 году, в городе Радом родилась вторая дочь, которую назвали Зинаидой¹⁹. Девочки удивительно точно унаследовали черты характера своих родителей: старшая — матери, младшая — отца.

В конце 1890-х годов семья поселилась в Москве в Гранатном переулке. Девочкам пришло время учиться, и их отдали в частную гимназию Л.Ф. Ржевской. Среди преподавателей была сестра Антона Павловича Чехова — Мария Павловна. Она настолько запомнилась маме, что, когда спустя 50 лет мне удалось побывать в домике А.П. Чехова в Ялте, мама просила меня передать ей поклон от бывшей ученицы. Обе девочки учились в одном классе, так как младшая из сестер — Зина — рано развилась, и разница в возрасте не являлась помехой. Гимназия Ржевской давала основательные знания как в гуманитарных науках, так и в точных. Языки французский и немецкий оставались в памяти на всю жизнь. За отличные успехи и поведение при переходе из класса в класс Зина получала поощрения — подаренные ей однотомники Пушкина, Жуковского и Гоголя хранятся до сих пор в домашней библиотеке. Эти издания были любимыми и в нашей детской жизни.

Гимназические годы были веселы и беспечны. Девочки учились игре на фортепиано, правда, Зина иногда засыпала над клавиатурой, так как по ночам читала книги. Иван Александрович часто вывозил семью в театры, главным образом в Большой и оперу Мамонтова. Впечатления от голоса и игры Ф. Шаляпина, Л. Собинова, Н. Забелы-Врубель и других великих певцов того времени остались у мамы на всю жизнь. Посещали спектакли и Малого театра и МХАТа. Зимой катались на коньках. Радостно праздновался Татьянин день — 25 января — день открытия Московского университета. Мама рассказывала, как в пасхальную ночь люди с нетерпением

ожидали удара колокола Ивана Великого, и тогда по всей Москве разливались звоны «сорока сороков». Гимназисты и студенты обходили церкви, предвкушая возможность похристосоваться с хорошенькими гимназистками и курсистками. А отказать было невозможно. Летом большими компаниями уезжали на природу. Анна Львовна принимала участие во всех пикниках и других развлечениях дочерей. Иногда посещали монастыри для осмотра достопримечательностей, останавливаясь в монастырских гостиницах. Надо сказать, что ни Анна Львовна, ни Иван Александрович не были религиозны. Дедушка считал себя атеистом, однако в семье сохранялось уважение и интерес к русской церковной культуре.

В 1905 году Зина и Наташа окончили гимназию, Зина прошла дополнительный специальный курс 8-го класса «для лиц, желающих приобрести права на звание домашней наставницы и учительницы по предметам русского языка и математики». Этим правом Зина воспользовалась уже в Петербурге, когда Ивана Александровича направили служить в столицу. По приезде семья легко сняла квартиру в доходном доме. Старший дворник показывал желающим свободные квартиры, узнать о наличии которых можно было по наклеенным белым бумажкам на их окнах. Сдавая квартиру, хозяин предварительно делал ремонт соответственно вкусу нанимателя, затем приглашались обойщики, которые расставляли по указанию хозяйки мебель, вешали гардины, шторы, картины, расстилали ковры. Интересно, что в начале лета, когда семья уезжала из города, а на будущий сезон предполагала снять другую квартиру, то мебель и вещи отвозились на склад, а осенью их привозили уже на новую квартиру. Квартиры менялись часто: то изменялся состав семьи с приездом кого-либо из родственников, то прошлогодняя квартира оказывалась холодной или неудобной и т. п.

Мама рассказывала, что Иван Александрович каждый день ходил на службу к 10 часам утра, а возвращался в 4 часа дня. Утром он успевал час-два поупражняться на скрипке. Вечерами, по определенным дням недели, собирались знакомые музыканты, разыгрывали квартеты, квинтеты и трио. Так бывало во всех городах, где приходилось служить дедушке. Обычно гостям подавался чай с булочками или бубликами. В другие вечера Иван Александрович играл на скрипке один, аккомпанировала ему на фортепиано или фисгармонии Зина. Анна Львовна играла слишком бравурно, и мужу это не нравилось, а Наташа, которую в семье звали Таля, избегала серьезных занятий. Иван Александрович любил в свободное время вести беседы о музыке, литературе, политике. Он брал младшую дочь под руку и часами ходил с ней по гостиной и столовой. Зина с интересом слушала отца, а он, увлекшись, не замечал усталости

дочери. Семья из года в год имела абонемент в Мариинском театре. Иван Александрович очень любил оперу и близко знал Н.А. Римского-Корсакова, Ц.А. Кюи, А.К. Лядова. Он высоко ценил их творчество, как и вообще музыку, особенно — русских композиторов.

На жалованье инженера путей сообщения семья жила в достатке, хотя скромно. Содержали одну или двух горничных и стряпуху за повара. Львовна иногда уезжала за границу лечиться — Иван Александрович никогда отпуском не пользовался. Летом 1906 года Зина и Таля отправились в небольшое путешествие по Европе. Они составили маршрут таким образом, чтобы переезд из города в город происходил ночью, а день оставался для осмотра достопримечательностей. Им удалось посетить некоторые города Германии, Австрии, Франции и Швейцарии. Зина очень любила проверять свою способность ориентироваться в незнакомом городе. Вообще она любила испытывать себя. Это свойство сохранилось у нее до глубокой старости.

Зина, как многие молодые люди того времени, мечтала служить народу, поэтому решила поступать на медицинский факультет. Она считала, что именно медицина даст ей такую возможность. Зине хотелось попробовать жить самостоятельно, и с этой целью она выбрала для поступления медицинский факультет Харьковского университета. Прежде всего, надо было сдать экзамен по латинскому языку за мужскую гимназию. Зиму 1907 года Зина усердно изучала латынь, а в апреле «успешно выдержала испытания из курса Ларинской гимназии». Свидетельством этому служит ее фотография, заверенная подписью секретаря педагогического совета и сургучной гербовой печатью. Еще предстояло сдать экзамен на аттестат зрелости при Харьковской мужской гимназии. Зина все экзамены сдала успешно и в результате стала студенткой Харьковского университета. Сохранилась фотография первокурсниц в анатомическом театре медицинского факультета: юные девушки стоят вокруг препарированного трупа. Одновременно с занятиями в университете Зина подрабатывала частными уроками и корректурой.

Старшая сестра Таля в это время поступила учиться в Санкт-Петербургскую консерваторию. (У нее был приятный голос — меццо-сопрано.) Она часто приезжала к Зине в Харьков. К этому времени относятся фотографии, снятые в ателье Р.И. Падеревского: две красивые барышни, у них открытые добрые лица, пышные волосы, прекрасные фигуры, не нуждавшиеся в корсетах, на барышнях изящные платья и элегантные большие шляпы по моде того времени.

Уже на следующий учебный год (1908) Зина перевелась в Санкт-Петербург на второй курс Женского медицинского института и на летние

каникулы поступила в семью присяжного поверенного Варушон-Яросевича в качестве наставницы к их детям. Все семейство проводило лето в Финляндии в Ваммельсуу недалеко от Черной речки. На заработанные деньги Зина заказала себе бальное платье — светло-серый плиссированный шифон на золотистом шелковом чехле. Тале сшили черное вуалевое платье на светлом атласном чехле. Она была очень красива, любила успех и отличалась беспечностью. Как-то обе барышни гостили у бабушки Елизаветы Ивановны в Царском Селе. Таля слегка кокетничала с молодым человеком, живущим в доме напротив. Тот стал посылать букеты цветов. Как оказалось, это был один из великих князей. Зина не отличалась кокетством и ловила каждую минуту, чтобы уединиться с книгой. Ночью, когда никто не мог ей помешать и чтобы не тревожить зажженным светом бабушку, которая в свои 50 лет считалась уже старушкой, она забиралась в платяной шкаф и там с электрической лампочкой преспокойно читала.

Благодаря легкому характеру Анны Львовны их дом был открыт для молодежи как в Москве, так и в Петербурге. С утра в воскресенье приходили студенты и гимназисты. Шли кататься на коньках или санках. Потом дома играли в разные игры, особенным успехом пользовались живые картины и шарады. Зимою в Петербурге устраивалось вообще много балов и маскарадов, в том числе и в учебных заведениях, особенно военных. Обе барышни охотно посещали балы и танцевали до упаду.

Летом 1909 года Анна Львовна с дочерьми отправилась в путешествие по Крыму, желая познакомиться с его достопримечательностями. Посетили и Бахчисарай, и дворцы на побережье. С места на место их перевозили татары на лошадях, запряженных в повозку с тентом. Иногда останавливались в татарских деревнях. В это время Зина вела оживленную переписку с женихом, и на почту ей приходилось ходить через татарское кладбище. Желая закалить свою волю, она проделывала этот путь ночью. (Как ей пригодилась выдержка и твердая воля в дальнейшей жизни!)

Достигнув восточного Крыма, путешественницы посетили гостеприимный дом Максимилиана Волошина в Коктебеле. Хозяин радушно встретил вновь прибывших. В доме гостило много людей, и среди них находился Василий Витальевич Шульгин, член Государственной думы, впоследствии принимавший отречение от престола Николая II. Вечером, когда устроили концерт, Шульгин играл на скрипке, аккомпанировала ему Зина.

С семьей Разумихиных Павел познакомился еще в Москве в 1904 году, когда наносил визит своим очень дальним родственникам. Таля и Зина тогда были еще гимназистками, а он учеником реального училища. В 1909 году они вновь встретились в Петербурге. Зина и Павел заинтересовались

друг другом, и между ними завязалась переписка. Вскоре Зина-медичка получила предложение руки и сердца молодого доктора Тюбингенского университета. И хотя жених не имел еще постоянного заработка, тем не менее предложение его было принято.

Анне Львовне, матери невесты, пришлось приложить немало сил, чтобы найти православную церковь, священник которой согласился бы обвенчать молодых без принятия причастия невестой: Зине, студентке III курса, во время сессии некогда было соблюдать церковные ритуалы. Священника нашли в церкви Св. Мефодия на Песках²⁰. Венчание состоялось 8 января 1910 года. Подвенечное платье Зине шила домашняя портниха. Во время многочисленных примерок невеста несколько раз падала в обморок, так как по ночам готовилась к экзаменам. Тем не менее платье из тонкого белого сукна, отделанное белым пухом и с небольшим треном, прекрасно сидело на тоненькой фигурке. На голове над короткой фатой — флердоранж.

С экипировкой жениха было сложнее: у него не было фрака, достать удалось только смокинг, и было заметно, что он с чужого плеча. Но хуже всего — это проношенные ботинки. Когда венчающиеся встали перед алтарем на колени, то гости могли заметить дыры на подошвах. Свадьба прошла в семейной обстановке в квартире родителей Зины в 6-й роте (ныне 6-я Красноармейская ул.), д. 22, кв. 11. Гости — близкие родственники с той и другой стороны. Молодые сняли маленькую дешевую квартирку в первом этаже дома на Архиерейской улице (ныне улица Льва Толстого), д. 33, кв. 59. Окна выходили во двор, было темновато, но зато близко к Медицинскому институту.

Научные интересы Павла Владимировича тяготели к Геологическому музею имени Петра Великого Академии наук, директором которого был академик Ф.Н. Чернышев. В те годы приоритетами музея были теоретические, фундаментальные проблемы геологии, в отличие от Геологического комитета, занимавшегося преимущественно разведкой недр. Ф.Н. Чернышев стремился создать в академии Национальный русский геологический музей, который должен был стать центром научной работы, так как, по его мнению, «успех практического приложения геологии находится в самой тесной зависимости от успехов теоретической разработки ее насущных вопросов»²¹.

Папа передал в Геологический музей палеонтологическую коллекцию, собранную им в Южном Тироле в 1907 году. Ему поручили разбор и описание коллекций триасовой фауны, собранных Ф.Н. Чернышевым в 1901 году на о. Шпицберген, и коллекции, собранной Э. Толлем и А. Бунге на реке Дулголах в Якутии в 1886 году. Эти работы были опубликованы в «Трудах музея»²². Летом 1910 года Геологический музей предложил папе произвести геологические исследования медных руд в Олонецкой губернии.

Осенью молодой ученый был избран в действительные члены Императорского Русского Географического общества²³. В личном архиве сохранился членский билет под № 307, размером в четверть листа ватмана с красиво написанным текстом, увенчанный условно изображенной в круге географической картой Земли. Собственноручные подписи председателя великого князя Николая Михайловича, вице-председателя В.П. Семенова-Тян-Шанского и секретаря А. Достоевского свидетельствуют об избрании Павла Владимировича Виттенбурга своим действительным членом.

В конце 1910 года в семье появился первый ребенок — девочка. Назвали ее Валерией. Анна Львовна предложила Зинаиде Ивановне свою прислугу Аннушку, которая жила у нее с детства. Аннушка нянчила Валерию, а молодая мать продолжала учиться. Вышла замуж и ее сестра Таля за артиллерийского инженера Игоря Лунина. В начале 1911 года у них родился сын Славушка (Ростислав).

Сестры со своими младенцами и родителями Анной Львовной и Иваном Александровичем провели лето 1911 года в Сестрорецком Разливе, где сняли дачу.

Папа отправился в экспедицию на Северный Кавказ. Геологический музей поручил ему обследовать ту часть Кубанской области, которая примыкает к реке Белой и Малой Лабе. В сохранившихся полевых дневниках этой экспедиции содержится описание маршрутов, нумерация произведенных фотоснимков и геологических образцов, зарисовки обнажений. Вот описание одного из маршрутов:

«По дороге все время видно было, какая масса зверья живет в этой местности. Все время шли совершенно утоптанными тропами со следами зубров, оленей, кабанов. Зубриные лепешки попадались на каждом шагу. Вообще вся местность носит какой-то первобытный характер, донельзя интересный и увлекательный. <...> Налево все время возвышаются причудливые скалы самого высокого отрога Оштени, под которым расположено громадное снежное поле с чудным голубым озером. <...> Там вспугнули целых два стада джейранов. Дальше пришлось идти по очень высокой дороге, причем наши лошади едва шли: одна из них свалилась под кручу, но задержалась на выступе. Перекатив этот выступ, она слетела бы под обрыв в несколько сот метров. Наконец, не доходя до гребня сажень 200, мы оставили лошадей, а я, надев на себя шесть инструментов, в виде вьючного осла пришел на вершину. Ровно в четыре часа был там. Поразительный вид: чудно видно море, все горы вокруг. Снял панораму, сделал направление главных вершин, гипсометр, анейроды, взял кое-что из окаменелостей, которых здесь много, минералов (кальциты), почву и в 6 часов 30 минут вместе с Данилой пошли назад. Едва свели лошадей. Пришли в лагерь ночью, около 10 часов»²⁴.

В последующие два года по материалам этой экспедиции в «Известиях имп. Академии наук» вышли две папины статьи о стратиграфии кавказского триаса и сравнительных данных триаса Кавказа и Аляски.

Глубокой осенью 1911 года молодое семейство Виттенбургов понесло горькую утрату — скончалась от воспаления легких маленькая Валерия.

Глава II

Многообещающее начало. Трудные годы. 1912-1920

1912

1912 год ознаменовался для семьи двумя большими событиями: папа был избран на штатную должность в Геологический музей Академии наук и тем на многие годы связал свою судьбу с Академией. Вторым событием явилось рождение дочери, появление которой несколько смягчило горе утраты первенца.

В начале года инженерное управление Владивостокской крепостью обратилось в Геологический комитет (Геолком) с просьбой рекомендовать геолога для работ по изысканиям в районе крепости в связи с предстоящим ее укреплением. Геолком предложил кандидатуру папы, который с интересом принял это предложение и был назначен геологом крепости Владивосток¹. Председатель Общества изучения Амурского края Николай Матвеевич Соловьев, зная об этом назначении, предложил папе в течение летних месяцев продолжить геолого-палеонтологические исследования полуострова Муравьева-Амурского и близлежащих островов.

Во Владивосток папа отправился вместе со своей матерью, Марией Ивановной, возвращавшейся домой из Европы через Петербург. Сохранилась почтовая открытка, в которой его любимая сестра Лиза передавала желание матери ехать вместе с сыном, так как здоровье ее «стало пошаливать». Еще до отъезда в Южно-Уссурийский край папа, имея ученую степень доктора естественных наук Тюбингенского университета, решил получить научную степень в одном из российских университетов. Он выбрал Юрьевский (Тартуский) университет. В конце апреля после сдачи экзаменов ему была присуждена искомая степень магистра минералогии и геогносии.

В Уссурийской экспедиции папа проработал четыре месяца чрезвычайно плодотворно². В процессе полевых работ ему пришлось самому дать названия многим географическим пунктам, «где развиты те или иные описываемые мною горные породы, — писал он. — Причина возникновения названий чисто утилитарная — географическая»³. Около 60 географических объектов: горы, бухты, мысы, ранее безымянные, получили названия, в последующие годы многие из них переименовали. Одновременно была собрана большая коллекция геологических образцов и минералов, предназначенных как для музея общества⁴, так и для Геологического музея Академии наук. Научные результаты этой экспедиции предполагалось издать в трех томах «Записок Общества изучения Амурского края». В свет вышли только том 1-й и часть 2-го, но об этом ниже. Общество изучения Амурского края за эти работы присудило папе премию имени Ф.Ш. Буссе⁵. Для молодого ученого это была большая честь.

По возвращении в Петербург папу ждала новость: Ф.Н. Чернышеву удалось добиться расширения штатов для Геологического музея, и 10 октября 1912 года папа был избран на открывшуюся новую должность младшего научного хранителя.

Для поступления на государственную службу надо было подать прошение на имя самого государя императора:

Всемилостивейший, державный Великий Государь Император

Николай Александрович,

самодержец Всероссийский, Государь Всемилостивейший

Просит доктор естественных наук Тюбингенского Университета,

магистр имп. Юрьевского Университета

Павел Владимирович фон Виттенбург о нижеследующем:

Желая поступить на службу Вашего Императорского Величества в должности младшего ученого хранителя Геологического отделения Геологического и Минералогического Музея имп. Петра Великого имп. Академии наук, всеподданнейше прошу к сему дабы повелено было сие мое прошение принять и меня на означенную должность определить.

Моему прошению, мною написанному, руку приложил Павел Владимирович фон Виттенбург.

К поданию подлежит в Правление имп. Академии наук.

Жительство имею:

Лахта «Ольгино»

Лесная ул. № 21.

2 ноября 1912 г.⁶

Затем требовалось принять присягу на верность и дать подписку о непринадлежности к тайным обществам, текст «Клятвенного обещания» подписан 28 февраля 1913 года папой и принимавшим присягу пастором. Поступление на службу в Академию наук предоставило папе огромные возможности для реализации его научных интересов, его энергия находила приложение в разных направлениях деятельности Академии. Это был самый плодотворный период его жизни. В этом же 1912 году папа стал членом еще двух научных обществ: Петербургского общества естествоиспытателей⁷ и Геологического общества в Вене.

Вторым знаменательным событием этого года было появление на свет 16 марта дочери, при крещении по православному обряду названной Вероникой. Крестной матерью стала Эрна, дочь папиной сестры Эли. Девочка родилась здоровенькая, необычайно улыбчивая и совсем не плакса. Маме пришлось на время оставить институт. Поскольку не хотелось жить там,

где потеряли своего первого ребенка, семья переехала на другую квартиру, более светлую, на Ропшинской улице.

На все лето мама с Аннушкой поехали в Финляндию под Гельсингфорс, где им тетя Таля, мамина сестра, сняла дачу. Мама, как человек деятельный, принялась в это время за вышивание. В Гельсингфорсе можно было купить все, что нужно для рукоделия — нитки, ткань, образцы для вышивания. За лето мама успела вышить шерстью большую картину: опушка хвойного леса, озеро, закат солнца. Папа очень любил эту картину, она прошла с нами долгий путь, а сейчас висит в раме под стеклом над моим письменным столом.

На одном из островов близ Гельсингфорса мои родители увидели домик, который им очень понравился. Дом принадлежал архитектору. Хозяин любезно разрешил осмотреть дом и подарил его план, узнав, что молодые люди хотели бы построить себе такой же.

В этом же году папа с мамой решили поселиться за городом. Маленькой Веронике нужен чистый воздух. Выбран был поселок Ольгино по Сестрорецкой железной дороге, недалеко от Петербурга, верстах в девяти. Сняли первый этаж одной из дач архитектора А.П. Вайтенса по Лесной улице, дом № 21. Ежедневная поездка в город для папы не составляла труда, так как поезда ходили регулярно.

1913

В 1913 году Академия наук командировала папу с 20 мая по 15 сентября на остров Шпицберген, чтобы продолжить изучение геологии, начатое экспедицией под руководством Владимира Александровича Русанова. В состав новой экспедиции вошел также горный инженер Рудольф Лазаревич Самойлович. Они обследовали триасовые отложения и каменноугольные месторождения Айсфиорда, Белзунда и острова Акселя. На острове Акселя папа открыл верфенские отложения.

На Шпицбергене папа познакомился с несколькими учеными из Швеции и Норвегии, в частности с Адольфом Гулем, с которыми и в дальнейшем поддерживал научные контакты. Вскоре они прислали в Геологический музей для обработки триасовые коллекции, собранные ими на Шпицбергене⁸.

Первое посещение Арктики, ее суровая красота произвели на папу сильное впечатление, взволновали его. Он понял, что мысли и сердце его теперь будут принадлежать этим далеким странам с их бескрайними просторами.

1914

К лету 1914 года в связи с открытием в Арктике новых земель, в Академии наук созрело решение о создании специальной межведомственной Полярной комиссии. На заседании физико-математического отделения Академии наук обсуждалась записка И.П. Толмачева «Об изучении новооткрытых земель и островов у берегов Сибири». В.И. Вернадский в записке «К вопросу о задаче Полярной комиссии»⁹ изложил свои предложения. В результате от Академии были разосланы письма семнадцати ученым с приглашением войти в состав Полярной комиссии. Среди давших согласие на работу в комиссии был и папа.

1 декабря 1914 года под председательством президента Академии великого князя Константина Константиновича состоялось предварительное совещание, на котором был определен состав Полярной комиссии и ее задачи. Главной темой совещания был вопрос об организации круглогодичных научных экспедиций, для чего предполагалось создать склады продовольствия на побережьях арктических морей и разработать «Положение о снаряжении полярных экспедиций во избежание повторений тех катастроф, к которым привели недостаточно продуманные и неправильно снаряженные экспедиции Седова, Брусилова, Русанова»¹⁰. Условия военного времени задержали начало деятельности комиссии. Следующее заседание состоялось лишь через два года под председательством А.П. Карпинского, который взял на себя руководство Полярной комиссией после смерти великого князя Константина Константиновича.

В летний экспедиционный период 1914 года папа

«был командирован имп. Академией наук для геологических исследований в Терскую область, где по приглашению начальника гидротехнических изысканий на Северном Кавказе инженера Ю.В. Кашкина принимал участие в работах по исследованию верховий рек бассейна Терека и Сунжи в области предполагаемых ... значительных технических сооружений по ирригации и мелиорации водных сил северного склона Кавказа. — О ходе работ он писал так: В первый год своих двухлетних работ я решил произвести беглый осмотр тех мест, где впоследствии должны быть сосредоточены детальные исследования. <...> Рекогносцировочный характер моих исследований сам собой понятен, <...> ибо невозможно в два месяца изучить хотя

бы с приблизительной точностью такой обширный район, который мне пришлось объехать, более точное исследование было предположено произвести во второй год работы»¹¹.

Папа из экспедиции вернулся только к началу октября. Предварительный отчет он закончил конкретными рекомендациями по выбору места для устройства водохранилищ, основанных на геологической структуре горных пород.

Жизнь в Ольгино очень понравилась родителям — поселок переживал пору своего расцвета. Среди пригородных поселков он славился комфортабельностью, богатой культурной жизнью, красотой окрестностей, пляжами, купальнями. Папе с мамой удалось скопить немного денег для покупки земли и строительства собственного дома, участки в то время в Ольгино стоили недорого. Родители выбрали место на краю соснового леса, где когда-то был берег древнего Балтийского моря. За участком открывался вид на поля, вдалеке чернел лес. Мечта о собственном доме, где спокойно могла бы жить семья, на чистом воздухе росли бы дети, зародилась у папы еще в молодости.

Весной 1914 года началось строительство дома по плану, подаренному в 1912 году финским архитектором из Гельсингфорса. Заложили фундамент из грубо отесанного гранита, возвели сруб. Как только настелили пол и покрыли толем крышу, сразу переехали жить в собственный дом. Первое время оконные и дверные проемы завешивали одеялами и коврами. Денег не хватало. Чтобы продолжить строительство, первый этаж пришлось заложить. В Ольгино теперь стали приезжать гости. В семейном альбоме несколько фотографий запечатлели сцены летней жизни. Появился сторож — сенбернар (леонберг) по кличке Миллон. Эхо военных действий Первой мировой войны еще не нарушало привычной жизни.

1915

Мама стремилась закончить медицинский институт, все экзамены сдала на отлично. Совсем уже на сносях она сдала последний экзамен того года — патоанатомию. В мае родилась девочка. При крещении ей дали имя Валентина, а дома называли Валюсей или Люсей.

Иван Александрович и Анна Львовна имели в Тайцах небольшой дом, но лето проводили у своей младшей дочери Зины. Эрна, старшая дочь папиной сестры Эли тоже часто гостила в нашей семье. Она любила детей и с удовольствием проводила с ними время.

В строящемся доме можно было жить только на первом этаже. Внутри еще не было отделки, стены бревенчатые. Трубы водяного отопления и радиаторы укрепили сразу, а котел для отопления поместили в подвале. К нему из кухни вел спуск в несколько ступеней. Летом заготавливались дрова — швырок, которым заполнялся подвал. Участок со стороны леса огородили сплошным забором, со стороны улицы — штакетником, а две другие стороны только наметили жердями.

Детям много удовольствия доставляли прогулки. Зимой Миллона запрягали в саночки, и он степенно возил детей. Летом в саду устанавливали качели на специально врытых столбах и трясучку — длинную доску, укрепленную по концам на низких опорах. Стоило сесть или встать на нее, как она пружинила и подбрасывала вверх. В саду выкопали прудик скорее всего в противопожарных целях. Его огородили со всех сторон невысоким заборчиком, подходить к воде разрешалось только со взрослыми...

Геологический музей, где работал папа, был одним из старейших музеев России, он вел свое начало от минерального кабинета Петра I, образованного в 1716 году. Долгие годы он существовал как геологическое отделение Минералогического музея. По мере развития геологической науки в 1903 году геологическое отделение стало самостоятельным музеем, а в 1912 году оба музея объединили, образовался Геологический и минералогический музей имени Петра Великого. Директором объединенных музеев с небольшими перерывами был В.И. Вернадский, а геологического отделения с 1900 года до своей смерти в 1914-м — Ф.Н. Чернышев, после него руководство принял на себя Н.И. Андрусов.

Фонды музея постоянно росли, занимал же он в течение нескольких лет чрезвычайно тесное помещение в главном здании Академии наук, поэтому свои коллекции не мог представить для обозрения широкой публике — посещали его только специалисты и экскурсии студентов. В 1915 году музею передали две небольшие квартиры на третьем этаже главного здания. Шла Первая мировая война, Академия, как и большинство учреждений и дворцов города, отдавала свои помещения для размещения раненых. В Академии находился лазарет имени великой княгини Елизаветы Маврикиевны, вдовы покойного президента Академии. Оставшиеся комнаты были использованы для экспозиции коллекций и научной работы.

В 1915 году экспедиционная деятельность папы ограничилась изучением делювиальных отложений в окрестностях Петрограда. Текущая работа заключалась в изучении коллекций триаса Евразии и Кавказа, редактировании «Трудов» музея. Кроме того, ему поручили заведование

делопроизводством, как геологического отделения, так и всего Геолого-минералогического музея¹². Помимо этого, в порядке помощи периферийным музеям, папа собрал и отправил в Симбирский областной музей геологическую коллекцию из дублетных образцов. В ответ ему прислали благодарственное письмо: «Милостивый государь Павел Владимирович, Правление Симбирского областного музея на собрании своем 29 мая 1915 года постановило просить Вас, Милостивый государь, принять звание члена-корреспондента Музея»¹³. По-видимому, папа давал рекомендации по борьбе с оползнями в Симбирской губернии, так как в домашнем архиве сохранился присланный оттуда в дар альбом с фотографиями разных случаев смещения почвы в окрестностях Симбирска.

1916

Все предыдущие годы папа работал над монографией, обобщающей его геологические исследования в заливе Петра Великого, начатые еще в 1908 году. Монография «Геологическое описание полуострова Муравьева-Амурского и архипелага Императрицы Евгении» вышла в качестве XV тома «Записок Общества изучения Амурского края» со многими иллюстрациями в виде карт, таблиц, рисунков и фотографий. Большая часть фотографий, в том числе и панорама бухты Золотой Рог, была снята самим автором. Исследование завершила геологическая карта полуострова.

Книгу автор посвятил Николаю Матвеевичу Соловьеву, председателю Общества изучения Амурского края, организатору экспедиции 1912 года. Н.М. Соловьев в ответ писал:

«Я не ожидал, что труд Ваш выйдет такой объемистой книгой, не ожидал такой массы иллюстраций, такой изящной внешности книги, особенно ввиду тяжелых условий военного времени. Приятным сюрпризом явился исторический очерк исследований Уссурийского края, старые карты, сотни ссылок на источники. XV том вышел объемистее, чем все предшествующие 14 томов вместе взятых, научную же ценность XV тома нечего и сравнивать с предшествующими»¹⁴.

Научные результаты экспедиции 1912 года предполагалось издать в трех частях, но помимо монографии отца в свет успела выйти только работа А.Н. Криштофовича «Материалы к познанию юрской флоры Уссурийского

края» в виде XVI тома «Записок», а остальные шесть статей этого тома, хотя и готовились к печати, как и XVII том «Петрография», издать не успели в связи с революцией. Во всех папиных изданиях принимала участие мама: она редактировала рукописи, правила корректуру и даже составляла указатели.

Из-за войны и революции не весь тираж монографии отца был разослан, часть его осталась дома. Всего два или три года назад по просьбе нескольких геологов Владивостока, я выслала им эту книгу¹⁵. По своему научному значению она до сих пор не потеряла ценности, о чем они мне и сообщили. Эта монография всегда оставалась для папы дорогой и любимой.

Несмотря на военное время, отдел торговых портов министерства торговли и промышленности искал возможности освоения Северного морского пути для торгового мореплавания. Необходимо было строить порты в устьях великих сибирских рек — Енисея и Оби. «Прежде чем приступить к портовым изысканиям и выбору пункта для возведения порта, отделом торговых портов было поручено П.В. Виттенбургу, Р.Ю. Гутману и И.Д. Лукашевичу составить гидрометеорологический очерк рек Енисея и Енисейского залива»¹⁶.

С мая по сентябрь 1916 года папа продолжил изыскания на Северном Кавказе, особый интерес для него представляли найденные там триасовые отложения¹⁷. По возвращении в Петроград он получил по совместительству место геолога гидрометеорологической части отдела торговых портов министерства торговли и промышленности для производства гидрогеологических изысканий и предложение прочесть курс лекций «Учение о морских берегах и формах поверхности суши» на гидрометеорологических курсах. Кроме того, папа стал преподавателем открывшихся в Петрограде Высших географических курсов¹⁸ и в дальнейшем принял горячее участие в организации высшего географического образования. Одна из сторон папиной натуры — потребность передавать свои знания молодежи, воодушевлять ее, зажигать стремлением познать новое — с этого времени приобретает ведущее значение в его жизни.

В этом году папа подал просьбу в Харьковский университет о присуждении ему звания магистра минералогии и геологии за только что вышедшую

монографию «Геологическое описание полуострова Муравьева-Амурского и архипелага Имп. Евгении». Просьба была удовлетворена. Это была третья ученая степень, полученная моим отцом. Две другие были получены в Тюбингенском (1909) и Юрьевском (Тартусском) (1912) университетах. Будучи уже членом Русского Географического общества и Петербургского общества естествоиспытателей, папа вступил в Русское палеонтологическое общество¹⁹.

Семейная жизнь шла своим чередом. Дом в Ольгино строился, девочки росли. Мама возобновила занятия медициной, посещала клиники института и готовилась к выпускным экзаменам.

1917

Наступил год революций. Жизнь в Петрограде бурлила, но катаклизмы этих лет для нашей семьи прошли не так трагично, как для других. Ни в армию, ни в ополчение папу не призывали, так как он состоял на службе в государственном учреждении и являлся уроженцем Владивостока²⁰. Мама сдала государственные экзамены и получила диплом с отличием. Она считала, что для медицинского образования неприемлемы оценки ни хорошо, ни тем более удовлетворительно, так как врач должен знать свой предмет только на отлично. Теперь мама стала терапевтом-микропедиатром, это помимо хозяйки, жены, редактора папиных рукописей, а в душе еще и музыканта.

5 мая 1917 года Иван Александрович Разумихин, мамин отец, вышел в отставку. Он был на службе с 1880 года, вел инженерные наблюдения за строительством железных дорог в Польше, Закавказье, Средней России и принимал участие в проектировании Забайкальской железной дороги, имел чин статского советника и ордена Св. Анны 2-й степени и Св. Станислава 2-й степени. С 1914 года, будучи инженером при управлении железных дорог, он успешно провел работы по мобилизации железных дорог в связи с вступлением России в Мировую войну, за что в январе 1916 года был награжден орденом Св. Владимира 4-й степени. По ходатайству начальника управления железных дорог Рейснера ему была назначена усиленная пенсия в размере 1200 рублей в год «за продолжительную усердную и ревностную службу».²¹

В начале 1917 года президентом Академии наук был избран А.П. Карпинский. Во время Февральской революции непременный секретарь Академии С.Ф. Ольденбург вошел во Временное правительство России в качестве министра народного просвещения. После Октябрьского переворота большевистское правительство обратилось к Академии с вопросом: согласна ли она сотрудничать с новыми властями? Ответ Академии: «Академия полагает, что значительная часть задач ставится самою жизнью, и Академия всегда готова по требованию жизни и Государства приняться за посильную научную и теоретическую разработку отдельных задач, выдвигаемых нуждами государственного строительства, являясь при этом организующим и привлекающим ученые силы страны центром»²². До поры до времени ученым позволили ведать наукой самостоятельно. В это время и еще несколько лет, как бы по инерции, ценился профессионализм: наукой занимались ученые, а политикой — политики.

Академия наук опять командировала папу в Южно-Уссурийский край для продолжения геологических исследований береговой полосы залива Петра Великого. Экспедиция продолжалась с мая по сентябрь 1917 года. Из письма к маме:

«...Мне очень важно знать, что мои детки здоровы, что они пьют, едят и отдыхают на свежем воздухе вдоволь.

Мои работы идут вперед. На днях устроил я совместную экскурсию с Полевым и Соловьевым. Хотел показать первому интересные места, но, конечно, как и следовало ожидать, комитетский геолог остался верен себе. Был ко всему окружающему хладнокровен и в объяснения мудрые не пускался. Прокатил я его в автомобиле по горам и доставил бы любому геологу западноевропейскому, наверное, бесконечное удовольствие, а этот даже не выразил особого интереса к таким геологическим явлениям, которые заставляют шевелиться, по моему, всякий инертный ум, не только геолога. <...>

Мною Соловьев, кажется, доволен. Я стараюсь добросовестно выполнять мою работу. Знаешь, дружок, я, кажется, тебе еще этого не писал, что он, кажется, собирался или имел мысль свою дочь — барышню — выдать за меня²³ и был очень удивлен, когда узнал, что я уже женат и имею деточку. Он немного изменил свое поведение, но

теперь вполне освоился и очень хорошо относится ко мне. Он вообще очень славный человек. Его сын, гимназист 4-го класса, живет у меня и экскурсирует со мной, очень симпатичный мальчик»²⁴.

В это лето особенно подробно были изучены острова, расположенные в заливе Петра Великого: Аскольд, Путятин и группа островов архипелага Имп. Евгении. Кроме того, были исследованы в геологическом отношении Мангурайское и Николаевское угольные месторождения Уссурийского края.

Как видно из отчета Геологического музея за 1917 год, VIII том его « Трудов» находился в печати. Туда вошли отчеты папы по экспедиции на Шпицберген, материалы по геологии Северного склона Кавказа и история Минералогического общества за период с 1817 по 1863 год, выполненные по поручению этого общества, но весь тираж этого тома пропал.

На годичном собрании Академии наук 29 декабря 1917 года в торжественной обстановке было объявлено о присуждении папе Малой премии имени Ахматова²⁵ за книгу «Геологическое описание полуострова Муравьева-Амурского и архипелага Имп. Евгении»: Академия еще жила своею жизнью.

По возвращении из экспедиции папа узнал, что пустующий дом геолога К.А. Воллосовича в Ольгино занят детской трудовой колонией. Книги и рукописи ученого, а также материалы Русской полярной экспедиции, геологические коллекции находятся где попало. Ему удалось собрать все уцелевшее и передать в Академию наук.

В октябре 1917 года папа был избран председателем Лахтинского волостного земства.

1918

Страна в глубоком кризисе. Парализована промышленность, разорено сельское хозяйство, голод, Гражданская война, бандитизм...

«Никогда еще со времени Государства Российского темнота и невежество широких масс не проявлялось в такой поражающей наготе, как во время Великой Революции, когда нация подводит итоги пережитого и производит себе самой переоценку. Поэтому лозунгом момента является "просвещение" — самое широкое, во всех видах. Не только школы, эти специальные органы Наркомпроса всех типов и ступеней, все учреждения отдают все силы просвещению, так как это единственный путь, который уведет нас от первобытной дикости и некультурности, к сознательному творчеству общественной жизни...»

Эти мысли, возможно, принадлежали В.И. Вернадскому и относятся к 1921 году²⁶. Деятельность Академии и многих ее ученых демонстрировали именно такое понимание своих задач в новой обстановке. Вопреки тяжелым материальным условиям жизни ученые не только не потеряли интереса к своей деятельности, а, напротив, выступали инициаторами многих начинаний и с огромным энтузиазмом сплошь и рядом в них безвозмездно участвовали.

В феврале 1918 года при Коллегии единой трудовой школы Наркомпроса была учреждена Экскурсионная секция. Она была призвана организовать расширенное естественноисторическое и гуманитарное образование учащихся путем создания экскурсионных станций. В окрестностях Петрограда открылась сеть экскурсионных станций для углубленного изучения природы во всей ее «целокупности», а также истории своих мест. Фактическим руководителем Экскурсионной секции был профессор Иван Иванович Полянский при участии профессоров С.П. Кравкова, М.М. Римского-Корсакова, Б.А. Федченко и И.И. Михайлова. Консультантами стали профессора В.М. Шимкевич, В.Л. Комаров, Д.Н. Кайгородов, В.Я. Курбатов, Л.С. Берг и академик С.Ф. Ольденбург²⁷.

Отец в это время занимался организацией в поселке Ольгино трудовой школы с политехническим уклоном и экскурсионной станции с музеем природы на Лахте в пустовавшем замке графа А.В. Стенбок-Фермора. Тогда же он был избран председателем объединенного школьного совета Сестрорецкого района. Одновременно с экскурсионным направлением в просветительной деятельности ученых в стране успешно развивалось краеведение. Широкие круги интеллигенции в центре и на местах, движимые заботой о сохранении культуры во всех ее проявлениях и охране природы, стали участниками этого общественного добровольного движения. Российские

ученые в первые послереволюционные годы оказались в крайне тяжелом материальном положении. Кроме того, они постоянно ощущали недоверчивое и даже подозрительное отношение к себе новых властей.

Наряду с высокими материями Академии наук приходилось хлопотать о пайках ученым и служащим, о получении карточек на сахар и дрова, о защите имущества сотрудников от конфискации, а их самих от мобилизаций. В архиве Академии хранится такой документ: «Удостоверение в том, что П.В. Виттенбург состоит на службе по Комиссариату Народного просвещения в Российской Академии наук [Академия к этому времени была в ведении Наркомпроса. — Е.В.] в ученой должности и по условиям дела и рода занятий не подлежит привлечению к общественным трудовым повинностям, равно как и явке ко всеобщему воинскому обучению»²⁸. Требовались «охранные грамоты» на обычное имущество ученого, что видно из справки от Академии наук о том, что пишущие машинки и бинокли, находящиеся в личном пользовании папы, принадлежат якобы государственному учреждению, в данном случае — Геологическому музею.

Характерно письмо Николая Ивановича Андрусова, обращенное частным порядком к главным хранителям Геологического музея:

«Отправляясь из Петрограда лишь по необходимости и в особенности по состоянию здоровья, я уезжаю, к сожалению, в такой момент, когда в Геологическом отделении нет ни одного хранителя. Хотя обстоятельства времени действительно таковы, что пребывание в Петрограде является тягостным и в материальном отношении мало выносимым, и такое положение Отделения является в высшей степени ненормальным и требует в будущем известных мер, которые бы обеспечивали наличность в Музее определенного % хранителей. Этого требуют: а) интересы самого Музея, который иногда может остаться без всякой защиты, б) интересы самих хранителей, для которых слишком продолжительное отсутствие из Петрограда может грозить им, если на это будет обращено внимание, потерей их места. <...> Продержавшись на этом посту в нынешнем году 10 месяцев, я дошел в настоящую минуту до крайнего физического истощения и душевной усталости, не говоря уже о части моей семьи — поэтому, несмотря на серьезный и даже опасный момент, который теперь переживает Геологический и Минералогический музей, повелительно требуется для меня продолжительный отпуск, после которого я, может быть, могу снова приняться за энергичную работу. В мое отсутствие тем из хранителей, которые соберутся, я надеюсь, хотя бы в малом числе,

придется взять на себя сообща и коллегиально заботу о Музее, директором которого, в мое отсутствие, останется академик С.Ф. Ольденбург»²⁹.

Далее Андрусов просит экономить газ и электричество, вечерами не работать из-за дороговизны энергоносителей.

Тем не менее жизнь в Геологическом музее продолжалась. «Тяжелые современные условия не давали возможности развить работы Геологического отделения, все же ученые хранители М.В. Баярунас, П.В. Виттенбург и И.П. Толмачев занимались обработкой научных коллекций и подготовкой их к выставке. <...> П.В. Виттенбургом была составлена коллекция для Вологодского учительского института и других учебных заведений», — отмечалось в отчете музея за 1918 год³⁰. Летом трое старших ученых хранителей разъехались в длительные командировки за пределы Петрограда: И.П. Толмачев — в Западную Сибирь, И.П. Рачковский — в Урянхойский край, а О.О. Баклунд — в Финляндию и Швецию³¹. Папа оставался выполнять их обязанности один в течение двух лет, вплоть до 1920 года³². Помимо заведования делопроизводством Геологического и минералогического музея на него легло и временное заведование хозяйством музея.

Когда наступили летние месяцы, «академик Н.И. Андрусов попросил Отделение [физико-математическое, которому подчинялся Геологический музей. — Е.В.] командировать хранителя Геологического и Минералогического музея П.В. Виттенбурга в Архангельскую губернию, преимущественно на мурманское побережье (Кольский залив) для геологических исследований на срок с 15 июня по 25 июля 1918 года»³³. Это была первая Лапландская экспедиция папы. Она началась позже и закончилась раньше намеченных сроков, так как в районе Мурмана шли военные действия. Экспедиция обследовала Кольский залив, остров Кильдин. Обнаружила залежи железной руды у мыса Мишукова. Папа предположил, что рудные залежи, скорее всего, простираются к Печенгскому заливу. Чтобы установить их промышленное значение, требовались специальные геологические изыскания, которые в том сезоне провести было невозможно. Не удалось даже доставить в Петроград полную коллекцию образцов. Тем не менее

попутно было обращено внимание на удобство расположения залежей железа для дальнейшей эксплуатации: береговые террасы и широкая долина пригодны для возведения построек, есть пресная вода и возможно получение электроэнергии из водопадов реки Лавны³⁴.

Папу по-прежнему привлекала деятельность многих научных обществ, в которых встречались в диалоге исследователи разных школ и разных поколений, от приобщающихся к науке до уходящих на покой последних могикан. Но, может быть, еще более, чем интеллектуальную жизнь, он ценил то общественное мнение и тот моральный климат, хранителями которых являлись многие научные объединения. Несмотря на загруженность в этом тяжелом году папа вступил в Русское общество любителей мироведения³⁵.

Возобновила свою работу постоянная Полярная комиссия. Ее председателем оставался А.П. Карпинский. Еще 25 января 1916 года комиссия предложила к изданию закон, «регулирующий плавания в полярных водах и предупреждающий возможность отправления плохо снаряженных экспедиций»³⁶. Теперь, в феврале, на заседании комиссии обсуждалось в связи с окончанием Первой мировой войны проведение научных исследований Севера, и в частности экспедиции на Таймырский полуостров; расширение работ Мурманской биологической станции; издание трудов экспедиции Э.В. Толля по магнитным, метеорологическим и океанографическим наблюдениям; наконец, издание органа Полярной комиссии «Arktica», который должен был содержать извлечения из протоколов заседаний Комиссии, научные материалы, текущие известия, хронику и библиографию³⁷. Однако следующее заседание Полярной комиссии состоялось только 26 сентября. Председатель комиссии А.П. Карпинский отметил, что «вследствие выезда из Петрограда половины членов комиссии <...> и отсутствия секретаря И.П. Толмачева, а также в силу обстоятельств переживаемого времени, заседания Постоянной Полярной комиссии в течение долгого времени не

было»³⁸. На этом заседании секретарем временно был избран М.Е. Жданко. Обсуждались вопросы о возможности строительства железной дороги от низовий реки Оби до реки Печоры.

А что же мама? Конечно, она не оставалась в стороне. Еще до замужества, будучи студенткой, она мечтала работать в лепрозории, ей хотелось посвятить себя помощи несчастным. Теперь представилась такая возможность: профессор Даниил Кириллович Заболотный организовал в Петрограде противохолерные отряды. Ему нужны были молодые силы, и мама включилась в работу. В это же время в поселках Аахта и Ольгино вспыхнула эпидемия черной оспы. С помощью Евсея Наумовича Гуревича, владельца аптеки на Лахте, мама доставала бесплатные лекарства и сыворотки в институте имени Пастера и лечила больных, а особо тяжелых госпитализировала. Тогда не было поликлиник и участковых врачей. Эпидемия продолжалась вплоть до 1919 года. Черной оспой болело преимущественно бедное население Лахты и деревни Бобыльской, жившее в антисанитарных условиях. Кроме того, мама лечила детей в колонии беспризорных, так называемой Приморской трудовой колонии на Лахте.

Жизнь семьи осложнял голод. Около дома был участок земли, хотя и небольшой и заросший соснами, все же можно было на грядках кое-что вырастить. Детям было нужно молоко. Мама узнала, что на одной из дальних станций по Сестрорецкой железной дороге продается коза швейцарской породы. Нужно купить ее и привезти в Ольгино. Как? Пассажирским поездом ее не привезешь. Кое-как удалось втиснуться с козой в товарный вагон, набитый солдатами. Поезд шел в Петроград, а маме в Ольгино надо выходить. Выпрыгнуть из вагона с козой невозможно — нужны сходни, коза упирается. С 'большими трудностями маме все же удалось доставить безрогую козочку домой. Ее назвали Зорькой. Дети были обеспечены свежим молоком. Сперва Аннушка отказалась доить козу, пришлось учиться маме. Потом Аннушка привязалась к Зорьке и сама с удовольствием доила и ухаживала за нею.

Родители мамы, Анна Львовна и Иван Александрович, которые жили в Тайцах, решили окончательно переехать к дочери в Ольгино. Свою огромную библиотеку Иван Александрович взял с собой. Он собирал книги всю жизнь и хорошо знал литературу. Когда на подводе везли книги в Тайцах на вокзал, им повстречался отряд солдат. Они тут же реквизировали

библиотеку как несомненную собственность республики. Единственное, что дедушке удалось сохранить — это скрипку.

Наталия Ивановна, тетя Таля, тем временем без памяти увлеклась одним человеком и стремительно уехала с ним в Берлин, бросив мужа и сына. Как сложилась судьба Игоря Лунина, ее прежнего мужа, я не знаю. В нашей семье его любили. В начале 1920-х годов он жил в Риге. Больше о нем никто ничего не говорил, лишь в 1928 году мы получили фотографию Игоря с сыном Ростиславом (Славушкой), семнадцатилетним юношей. В это же время через Валериана Евгеньевича Ляхницкого, друга юности Зины и Тали, мы получили письмо и фото Наталии Ивановны из Парижа. Она писала о трудной жизни, которая выпала на ее долю во Франции. На фото мы увидели рядом с нею маленького сына Вольдемара Пузино, родившегося, по всей вероятности, в 1924 году.

1919

В Геологическом музее осталось совсем мало сотрудников, но все же велась обработка имеющихся коллекций. Папа изучал и систематизировал коллекции мезозоя, которыми впоследствии заведовал. Он также продолжал составлять естественноисторические коллекции для учебных целей.

1919 год был единственным годом в истории Академии наук, когда она не могла организовать ни одной экспедиции³⁹. Страна была в огне Гражданской войны, многие территории оказались оккупированы иностранными войсками. По поручению Академии наук папа «производил совместно с управлением по изысканиям Петроградского порта геологические исследования побережья Невской губы от Лисьего Носа до Ораниенбаума»⁴⁰.

В этом же году при Академии наук как специальное научное учреждение был создан Российский гидрологический институт⁴¹. Был проведен конкурс на замещение должности старшего гидролога — заведующего отделом изучения морфологии морских берегов. Папа принял участие в конкурсе и был избран на должность заведующего отделом, так как с 1916 года работал в Отделе торговых портов министерства торговли и промышленности, а затем в комиссариате того же профиля по изучению морских берегов Залива Петра Великого и Невской дельты.

Постоянная Полярная комиссия, несмотря на неполноту своего состава, провела шесть заседаний, на которых среди прочего обсуждался вопрос о необходимости ходатайства перед правительством об установлении четких границ в районе рек Печенги и Назреки в связи с притязаниями Финляндии в этом районе, о подготовке к навигации в Северных морях и о готовности причала в устье реки Дудинки, о целесообразности строительства железной дороги к будущим морским портам полярных морей страны. Представлялось неотложным исследование открытой в 1913 году Земли имени Николая II⁴², так как другие страны начали интересоваться ею. Стало очевидным, что Полярной комиссии надлежит объединить всю полярную деятельность Академии наук и вступить в контакт со всеми учреждениями, работающими на Севере.

Высшие географические курсы, на которых папа преподавал и был ученым секретарем, переросли в Географический институт⁴³. Разместился он в здании под № 122 на набережной Мойки. Папа был избран профессором и читал курс «Геология и география Полярных стран», а затем и историю исследований Полярных стран. Один из студентов того времени, впоследствии доктор биологических наук, Роман Федорович Геккер, писал в своих воспоминаниях:

«Появление Павла Владимировича в качестве преподавателя в только что тогда созданном, единственном в своем роде — Географическом институте — и новая область знаний, которой он себя посвятил, полностью отвечали умонаклонению и запросам Павла Владимировича — его увлечению заманчивым новым, малоизвестным или полностью неизвестным, поэтому захватывающим и по большей частью красивым. Этим требованиям всецело отвечают география, географические исследования, и в особенности географическое изучение и освоение полярных стран. Поэтому Павел Владимирович избрал для себя это поле деятельности и создал в Географическом институте небольшую кафедру географии Полярных стран, на которой читал одноименный курс. На лекциях Павел Владимирович уделял преимущественное внимание истории открытий и изучения полярных стран, которая, как известно, вершилась мужественными личностями, полна эпизодами преодоления больших трудностей, героизма и романтики. На своих лекциях Павел Владимирович говорил, что на севере исследователь заражается "микробом севера" и он сам был им заражен»⁴⁴.

В 1919 году в Ольгино папа закончил организацию полной средней школы в большом доме, принадлежавшем в прошлом шведу Русвурму. Школа открылась, оборудованная мастерскими по обработке дерева и металла, а также электротехнической лабораторией. Преподавательский состав сложился из местной интеллигенции. Мама стала врачом в этой школе, лечила детей и взрослых в Ольгино.

19 мая торжественно, в присутствии представителей Наркомпроса, Сестрорецкого и Лахтинского советов и местного населения, в бывшем замке графа Стенбок-Фермора была открыта Лахтинская экскурсионная станция и музей природы Северного побережья Невской губы. Организаторы станции, и прежде всего папа, ставили перед собой задачу исследовать окружающую природу, оставшуюся малоизученной, с одной стороны, а с другой — привлечь учащуюся молодежь к наблюдениям над природой и ознакомить ее с методами научной работы. Основные приемы обучения — экскурсии и кружковые занятия. При станции были устроены лаборатории, оборудованы террариумы, помещения для просушки гербария и тому подобное, а также столовая, спальни для приезжающих экскурсантов и помещение для персонала. Вокруг замка развели огороды, чтобы было чем кормить приезжих.

На следующий день после открытия станции, 20 мая, папа был арестован военным комиссариатом Сестрорецкого района, но уже 22 мая освобожден по ходатайству Отдела ученых учреждений и высших учебных заведений. 26 мая он опять был арестован, на этот раз по распоряжению ЧК. Отдел ученых учреждений 30 июня снова ходатайствовал о его освобождении⁴⁵, и вскоре папа был освобожден, никаких обвинений выдвинуто не было.

За короткий срок открыть станцию и основать при ней музей природы стало возможно при поддержке местного населения и благодаря деятельному, абсолютно бескорыстному участию петроградских ученых, папиных коллег по Академии наук. Профессора А.А. Бялыницкий-Бируля, Д.Н. Кайгородов, Н.В. Шипчинский, Р.Ю. Рожвиц и Б.Ф. Земляков, а также многие другие проводили исследования животного и растительного мира, почвы, геологии и археологии окружающих мест. Некоторые из них жили подолгу в замке, тем самым им было легче «переносить невзгоды внешней жизни»⁴⁶, как деликатно выразился папа. Академик С.Ф. Платонов занимался на станции и прочел курс истории колонизации Севера. Папа привлек к работе на станции и в музее студенток Географического института Таисию Ефимову и Ольгу Досманову, которые вскоре вошли в штат.

Альберт Николаевич Бенуа, академик, живописец, архитектор, также бескорыстно принимал участие в создании музея.

«С Альбертом Николаевичем я познакомился в 1918 году, когда он заведовал Музеем прикладного искусства Комиссариата торговли и промышленности, который размещался на бывшей Морской улице под аркой Главного штаба, — вспоминал отец. — Я в то время работал в Геологическом музее Академии наук. Кроме того, по общественной линии, я занимался организацией трудовой школы в Ольгино под Ленинградом, где в то время жил в своей даче. Мне приходилось получать некоторые материалы для школы из Музея прикладного искусства.

Так состоялось наше знакомство. Обаятельная личность Альберта Николаевича не могла не привлечь к себе. Вскоре он стал частым гостем моей семьи и жил подолгу у меня дома в Ольгино по Полевой улице № 5. В это же время я был занят организацией Экскурсионной станции при отделе народного образования города Ленинграда (тогда Петрограда) на станции Лахта. Весной 1919 года при ней был основан возглавляемый мною Музей природы Северного побережья Невской губы. Альберт Николаевич принимал деятельное участие в оформлении музея.

А.Н. Бенуа написал акварель-панно, размером 2 на 1,5 метра, на фоне которой проводились экскурсии по геоморфологии Северного побережья Невской губы. Картина передает взморье у Экскурсионной станции. Эрратический валун рельефно выступает на фоне размытых моренных отложений, характеризуя ландшафт ледникового периода и размывающийся низменный берег, где сосны с обнаженной корневой системой периодически подмываются нагонными водами Невской губы при юго-западном ветре. Тут же вырисовывается засохшая "Петровская" сосна и братская могила русских солдат, погибших в Русско-шведской войне, на фоне более молодого соснового леса. Налево гладь Невской губы при свете вечерней зари дает в великолепном сочетании гамму красок, чем так известен наш талантливый акварелист А.Н. Бенуа»⁴⁷.

Далее папа перечислил остальные картины, написанные для лахтинского музея⁴⁸. Интересно, что для папы все они, помимо художественного значения, имели ценность как иллюстрация тех или иных природных явлений.

Экскурсионная станция и музей были любимым детищем папы. Его организаторские и педагогические способности проявились здесь в полной мере.

1920

В этом году папа провел вторую Лапландскую экспедицию на север Мурмана. Она оказалась возможной благодаря участию Академии в работе нового учреждения ВСНХ — Северной научно-промысловой экспедиции (Севэкспедиции).

Полярная комиссия Академии наук в январе подготовила план своей работы. Были определены ближайшие задачи ее деятельности:

«1. Составить общую сводку всего того, что сделано в области изучения Полярных стран и приполярных областей России до последнего времени.

2. Разработать общий план программы исследований указанных областей. В качестве первоочередной задачи подготовить экспедиции:

а) для подробного научно-промыслового исследования морей Баренцева и Карского, их побережий и прилегаемых к ним районов;

б) для исследования Земли Николая II.

3. Разработать план экономической политики по отношению к инородцам Севера и устроения их быта с целью предотвращения их вымирания и создания для них здоровых условий жизни.

4. Принять необходимые меры к осуществлению издания органа Полярной комиссии «Arktica»»⁴⁹

Тем временем правительство искало путей организации снабжения армии и флота продовольствием и обратило свое внимание на Север. Президиум ВСНХ 4 марта 1920 года вынес постановление: «В целях научно-практических исследований и попутного использования естественных производительных сил, по преимуществу звериных, рыбных промыслов и оленеводства на Крайнем Севере, учредить при Научно-техническом отделе Выссовнархоза Северную научно-промысловую экспедицию»⁵⁰. Экспедиция

получила государственные ассигнования (100 миллионов рублей), право пользования морскими судами и другие привилегии. Севэкспедиция должна была координировать всю работу, ведущуюся на Севере, ей было разрешено организовать горно-геологические, почвенно-ботанические, гидрологические и другие отряды, начальником был назначен Рудольф Лазаревич Самойлович. Таким образом, планы Севэкспедиции в какой-то мере совпали с направлением деятельности Полярной комиссии Академии наук. Ученые Академии наук приняли участие в организации научной деятельности Севэкспедиции.

Был создан ученый совет Севэкспедиции под председательством А.Е. Ферсмана и при секретаре М.Е. Жданко. Членами совета стали А.П. Карпинский, А.А. Бялыницкий-Бируля, К.М. Дерюгин, Л.С. Берг, Н.М. Книпович и другие, в том числе и папа. Вот тогда и представилась возможность Академии наук отправить несколько отрядов ученых на Кольский полуостров, Северный Урал и Печору⁵¹. Геологическому отряду под руководством папы надлежало исследовать полярную часть Кольского полуострова. В районе Мурмана необходимо было продолжить изучение железной руды, начатое в 1918 году. Подготовка к экспедиции велась с мая, но выехать на место удалось лишь 6 августа «ввиду сложности снаряжения в настоящих условиях»⁵². Отряд состоял из восьми человек: начальник — папа, заместитель начальника А.С. Кузнецов, помощник по геологической части Д.Н. Алякринский (студент Географического института), инженер Н.М. Кузьмина, коллектор и секретарь М.А. Лаврова, художник А.Н. Бенуа, кухарка Е.С. Воробьева, завхоз А.А. Куклина.

Принять участие в экспедиции папа предложил Альберту Николаевичу. В свои 68 лет академик живописи с удовольствием собрался в столь необычное путешествие. Мурманская железная дорога предоставила отряду теплушку — товарный вагон. Члены экспедиции теплушку оборудовали с максимально возможным комфортом — печуркой и всем необходимым для геологической работы и работы художника. Через две недели пути экспедиция прибыла в Мурманск. А.А. Куклина занялась добыванием продовольствия, так как из Петрограда взять было нечего. Для работы получили плоскодонную моторную лодку. На буксир взяли другую лодку с экспедиционным снаряжением и частью личного состава. Исследовать надлежало южную часть Кольского залива и реку Тулому с ее порогами и водопадами до Нотозера. Затем отряд приступил к исследованию медного железняка

в районе массива Пинагория и Мишукова. В результате был составлен продольный профиль и геологическая карта этого района.

По возвращению в Мурманск экспедиции был предоставлен траулер под № 21 для исследования побережья полуострова Рыбачьего и дальше на запад, до Печенги. Осмотрев на полуострове Рыбачьем ряд бухт, доступных для траулера, папа задумал исследовать губу Долгая Щель. Попасть туда можно было только на шлюпке. 28 сентября он вместе с Марией Алексеевной Лавровой высадился в губе Долгая Щель, где были проведены исследования по геологии и минералогии, особое внимание было обращено на выходы серебросвинцовой руды. Тем временем поднялся шторм. Поспешили вернуться на корабль.

«По оплошности вахтенного на траулере, приближающаяся лодка не была замечена, и судно пошло отстаиваться от поднявшегося шторма в соседнюю бухту Базарную. Таким образом, лодка с одним гребцом и рулевым была предоставлена все возрастающим волнам и юго-восточному ветру, который уносил ее в открытое море»⁵³. «...После девяти часов усиленной гребли в бурную и темную ночь счастливо выкинулись на берег губы Малой Волоковой [как установили впоследствии] голодные и мокрые. Только через двое суток добрались до становища Земляного, где нашли приют, подкрепились пищей и отдохнули. Из Земляного отправились на боте в Вайда-губу, куда пришли благополучно на шестой день после того, как вышли из губы Долгая Щель. Тем временем траулер усиленно искал начальника экспедиции и его спутницу по всему западному побережью Рыбачьего полуострова и, получив, наконец, телеграмму, что они в Вайда-губе, пришел туда и принял их на борт»⁵⁴.

Пока папа добирался до становища Земляного, Академия наук получила известие, что начальник геологического отряда пропал без вести, о чем и сообщили маме в Ольгино. Можно себе представить, что пережила мама! Она с детьми и Аннушкой оставалась совсем одна в недостроенном доме. Было начало октября, темными вечерами какие-то оборванцы разжигали костер у самого нашего забора, выламывая для этого штакетник. Маму беспокоило, как бы огонь не подобрался к дому по остаткам строительного мусора и сухой траве. На случай нападения этих проходимцев мама и Аннушка условились между собой, что будут громко кричать: «Иван, ружье!» Но, увы, никакого Ивана и никакого ружья в доме не было.

После воссоединения членов экспедиции судно направилось в Мурманск, где им разрешили посетить город Киркинес в Норвегии. Папа хотел познакомиться на месте с разработками железно-рудных залежей и сравнить их с залежами в районе Пинагория и Мишукова.

Рассказ об экспедиции проходил в расширенном заседании ученого совета Севэкспедиции 1 ноября 1920 года под председательством А.Е. Ферсмана и при секретаре М.Е. Жданко в присутствии многих ученых. Всего было 28 человек.

Папа представил официальный отчет:

«Отряд вышел туда на предоставленном в его распоряжение пароходе "Руслан'. <...> подробно ознакомились с выработкой и обработкой железной руды в окрестностях этого маленького благоустроенного городка. Администрация железоделательного завода в Киркинесе оказала отряду полное внимание и показала все, что заслуживает осмотра. <...> Что касается самого месторождения, очень богатого рудой, то оно вполне аналогично месторождениям в Кольском заливе у мысов Пинагория и Мишукова, причем и простирание руды, так же как и там направлено с северо-запада на юго-восток.

<...> Затем Павел Владимирович Виттенбург поделился с собранием своими впечатлениями из командировки в Киркинес, которая доставила и ему лично и всем его сотрудникам много отрадных часов. Хлопот с местной властью нет. Дали представиться. На пароходе — Ч К, досмотр, арест⁵⁵... Съехали на берег в Киркинес. Свободная торговля, булочные, рестораны, цены невеликие. Визит к старшему инженеру, вечером осмотр завода, но до этого гуляли по городу. Завод вечером освещен. Руда берется взрывами. Руда идет в дробилку, потом электромойка, сушка, весы, пароход. Все идет аккуратно, чисто. С работы в Рабочий дом... Встреча с известными геологами, старыми приятелями. В Рабочем доме устроили в честь нас банкет. Шоколад, сласти, виноград... Обмены любезностями... Товары для торговли готовы, но нет ответа от правительства. В Норвегии жизнь идет полным ходом. Свободная торговля, нет заботы о завтрашнем дне. Заключительный аккорд был восхитительный: подарки — сахар и другие продукты. Прием вообще очень любезный.

Пришли в Мурманск. Опять обыск. Разрешили взять с собой все. Представитель особого отдела просит изложить все письменно. Местные

власти относились вообще хорошо, не требовали канцелярщину. Власти дали теплушку в хорошем виде, часто посещали вагон. Бенуа дарил свои акварели. После трудной зимы в Петрограде экспедиция была отдыхом.

<...> Собрание благодарит Павла Владимировича за его интересный доклад и просит затем А.Н. Бенуа ознакомить с его картинами, рисующие как посещенные места, так и быт и условия работы отряда.

А.Н. Бенуа, переходя от картины к картине, провел собрание по тем местам, где работал и останавливался геологический отряд, и своим живым рассказом доставил присутствующим большое удовольствие. Его рассказ показал, что теплушка, в которой путешествовал отряд, была мастерской, где шла успешно работа с утра до ночи, а зачастую и в светлые северные ночи»⁵⁶.

Во время экспедиции «собраны были обширные коллекции по физической геологии, по петрографии Западного Мурмана и по имеющей большой научный интерес фауне палеозойских кораллов острова Кильдина»⁵⁷. Научную обработку материалов вели несколько ученых — Н.Н. Яковлев, И.А. Литгольм, А.А. Полканов, Н.И. Свитальский. Папа и М.А. Лаврова работали над геологическим описанием района работ экспедиции.

Альберт Николаевич за время экспедиции написал 76 акварелей. В январе 1921 года он выставил их в Доме искусств. В Географическом институте была развернута экспозиция в виде наиболее характерных образцов из геологической и палеонтологической коллекции и также несколько мурманских пейзажей А.Н. Бенуа⁵⁸. В домашнем архиве сохранился альбом фотографий этой экспедиции.

В Геологическом музее папа по-прежнему исполнял обязанности отсутствовавших старших ученых хранителей, поэтому А.П. Карпинский, совмещавший в это время должность президента Академии наук и директора Геологического и минералогического музея, обратился к правлению Академии с просьбой утвердить папу с 1 января 1920 года временно в должности старшего ученого хранителя. На следующий год папу утвердили в этой должности окончательно.

Помимо музейной работы, папа все еще должен был заниматься делопроизводством и выполнять чисто хозяйственные обязанности. В архиве Академии наук сохранились его многочисленные расписки, удостоверяющие выполнение тех или иных хозяйственных работ: пилка и доставка дров, просьбы о выдаче мыла со склада Совнархоза для мытья коллекций, а также веревок, красок, печных дверок и т.д. О хозяйственных проблемах того времени можно судить, например, по такому документу: «С 20 марта 1919 года каждую из топившихся печей полагается топить два (2) раза в неделю и на нее выдается вязанка дров в неделю»⁵⁹.

В конце года вернулся в Петроград с Украины Иван Петрович Рач-ковский и «принял заведование петрографическим отделением и принял в свои руки ведение хозяйства музея от П.В. Виттенбурга»⁶⁰. К этому времени заведование канцелярией музея поручили Т.П. Дон. Эта аккуратная и исполнительная женщина все время работы папы в Академии была ему помощницей в делах делопроизводства. Уже много позже, в 1960-х годах, они снова встретились.

Дома, после возвращения из экспедиции, папа рассказал, как трудно пришлось на полуострове Рыбачьем. Двое суток они шли вдоль берега неизвестно куда, надеясь встретить следы человека. Речки, скалистые бухты, сон под открытым небом в конце сентября... Питались только яйцами птиц. Достигли становища Земляного совершенно измученными. Папа задумал найти ту шлюпку, которая спасла им жизнь во время экспедиции. Это была особая шлюпка: у нее были борта, обитые пробкой, и высокий киль. Она не могла ни утонуть, ни перевернуться. Несколько лет спустя папе удалось найти ее. Лодку привезли в Ольгино и поставили в специально построенный для нее сарай.

В 1920 году дедушка Иван Александрович и бабушка Анна Львовна уехали в Берлин, куда их настойчиво звала старшая дочь, Наталия Ивановна. Горестно сложился остаток их жизни. В Берлине они ничего хорошего не нашли. Дедушка вскоре заболел и умер в 1921 году, а бабушка не смогла жить в тоске и одиночестве и в 1922 году покончила с собой на могиле мужа (повесилась на кресте).

Глава III

Время полярных стран. 1921—1926

1921 год начался с очередного ареста папы¹. Его взяли в марте в качестве заложника (!) в связи с Кронштадтским восстанием. Сколько продолжался арест — я не знаю, по-видимому, недолго. Мама в поисках заступничества обратилась к Максиму Горькому, так как он в это время пытался помогать ученым. Горький жил в Петрограде на Кронверкском проспекте. Принял ли он участие в судьбе папы — осталось неизвестным. Много лет спустя мама вспоминала, что ее поразила необъятность квартиры писателя, представлявшей собою соединение двух барских квартир.

Работа музея оживилась в связи с возвращением в Петроград значительного числа штатных сотрудников из Сибири, Кавказа и других областей России. В.И. Вернадский был вновь избран директором Геологического и минералогического музея. В середине года после многолетних хлопот Академии удалось получить право на владение зданием по Тучковой набережной, дом 2², «столь необходимого для правильной деятельности Музея, для превращения его в Национальный геолого-палеонтологический и минералогический музей»³, как мечтал Ф.Н. Чернышев.

Папе как старшему ученому хранителю было поручено заведование отделом мезозоя музея. Предстояло готовить фонды к переезду в новое здание. В отчете за 1921 год читаем:

«Возрождение ученой и учебной жизни России за отчетный год вызвало также усиленную работу ученого персонала музея по снаряжению вновь открытых высших учебных заведений палеонтологическими коллекциями и собраниями по исторической геологии, которые выделялись из дублетных коллекций. Этой работой руководил П.В. Виттенбург»⁴. И далее: «Как новый отдел и новую часть музея, нужно отметить отдел негативов. По инициативе П.В. Виттенбурга в музее собираются негативы экспедиций, которые хранятся в специальных шкафах и особо каталогизируются, при этом к каждой коллекции составляются альбомы. Так составлены собрания негативов и фотографий экспедиции Ф.Н. Чернышева на архипелаг Шпицберген, В.И. Воробьева — Кавказ, С.А. Яковлева — Черноморское побережье. Для заведования Отделом негативов приглашена М.А. Лаврова»⁵.

Сергей Федорович Ольденбург, непременный секретарь в отчете Академии наук за этот год писал:

«Холод, недостаток света, недостаток во всех рабочих материалах, недостаток в книгах, отсутствие или невероятное запаздывание кредитов, постоянно тормозящее работу, бесконечное бумажное делопроизводство, с невероятным количеством анкет, отрывающих от настоящей работы, от дела, болезни и смерти работников, вообще исключительная трудность жизненных условий, вот картина, которую рисует каждый отчет. <...> Казалось бы, о какой серьезной и плодотворной работе можно здесь говорить? Это было бы так, если бы мы не знали, что ученый больше всего любит науку и для нее готов на все, на какие угодно лишения, преодоление всех трудностей. Поэтому мы и можем говорить о сделанной и делающейся работе, и даже, несмотря на почти катастрофические трудности, можем говорить о несомненных успехах и улучшениях сравнительно с прошлым годом»⁶.

Приближавшийся летний сезон знаменовал собою подготовку к новым экспедициям. Папа предполагал продолжить обследование геологического строения остатков континента Арктис, начатое в 1920 году. Теперь следовало осмотреть северное побережье Кольского и Канина полуостровов, а в следующем, 1922 году, направиться в пределы той части Баренцева моря, которая омывает берега Новой Земли.

Экспедиция готовилась первоначально Академией наук совместно с Севэкспедицией. В состав ее входило двенадцать человек, в том числе студенты Географического института, художник (А.Н. Бенуа) и кинооператор-фотограф (Ф.К. Вериго-Доровский). «В мае месяце возникла необходимость осведомить общественные организации города Архангельска о целях и задачах Северной научно-промысловой экспедиции и о работах Мурманского Кольско-Канинского геологических отрядов»⁷. Для этой цели в Архангельск поехали Р.Л. Самойлович, папа и А.Н. Бенуа. Папа прочел два доклада: «Геологическое исследование Севера» и «Проблемы геологических работ в прошлом и настоящем».

«Доклады были иллюстрированы художественными произведениями академика А.Н. Бенуа. Р.Л. Самойлович ознакомил власти Архангельска с целями и задачами Северной научно-промысловой экспедиции. <...> Профессор П.В. Виттенбург и горный инженер Р.Л. Самойлович взяли на себя осуществить экспедицию на Новую Землю в 1921 году. Горный инженер Р.Л. Самойлович взял на себя часть горноразведовательную, а геологическую часть исследований и научное освещение вопросов, сопряженных с ним, выпала на долю профессора П.В. Виттенбурга, на что он был уполномочен также Академией наук, Российским Гидрологическим и Географическим институтами»⁸.

В результате геологический отряд на Новую Землю сложился из части сотрудников Кольско-Канинской экспедиции. Альберт Николаевич Бенуа на Новую Землю не поехал. Начальником геологического отряда был папа, а начальником всей экспедиции — Р.Л. Самойлович⁹.

«8 августа все погрузились на парусно-моторную шхуну «Шарлотту», разместившись в количестве 11 человек в трюме, который был приспособлен для жилья нашей экспедиции, — записал папа в дневнике. — Судно "Шарлотта" до 120 т емкостью с мотором в 40 л.с., имея полную парусную оснастку, должно быть вполне пригодно для экспедиционных целей, но оно запущено и нуждается в основательном ремонте такелажа, что делает его в настоящий момент не достаточно пригодным для путешествия в Полярных странах. 15 августа, после того как мы

брали ряд галсов по горлу Белого моря, мы обогнули Канин Нос и 17 августа вечером пришли на Новую Землю и бросили якорь у становища Малые Кармакулы»¹⁰. Геологическому обследованию подвергся как Южный остров Новой Земли, так и часть Северного со стороны Баренцева моря, включая губу Сульменевую. «Во время работы экспедицией собран богатый материал по морфологии морских берегов и их строению, большие палеонтологические сборы по палеозою, значительно дополняющие таковые, собранные экспедицией академика Ф.Н. Чернышева, затем собран исключительный материал по почвообразовательным процессам полярной области и обильный гербарии. Прекрасная погода благоприятствовала фотографической работе, вследствие чего удалось сделать более 300 фотоснимков и весь ход экспедиции снять киноаппаратом, лентою 250 метров длины; во время этой экспедиции производились метеорологические наблюдения и измерения температуры поверхностного слоя воды»¹¹.

Работы продолжались до октября месяца. Геологическое строение Новой Земли оказалось столь интересным, что папа счел необходимым продолжить планомерное ее исследование в ближайшие же годы. С этой целью при Полярной комиссии Академии была создана Новоземельская подкомиссия, но об этом позже.

Фотографии экспедиции составили специальный альбом, который хранится в архиве Российского Географического общества¹². У нас в семейном альбоме сохранилась фотография Ш.К. Вериго-Доровского, подаренная М.М. Ермолаевым, на ней видим папу, который рассматривает обнажения, открывшие древние почвы под мореной отступившего ледника. Одна из фотографий этой экспедиции послужила сюжетом для экслибриса папиной библиотеки: борт шхуны, край паруса и чайка над морем. Кто автор рисунка экслибриса — не знаю, скорее всего Б. Земляков или Н. Пинегин. Типографским методом он был напечатан много позже в двух форматах — малом и большом.

Перед отъездом в экспедицию папа пригласил Ф.К. Вериго-Доровского в Ольгино сделать несколько снимков для семейного альбома. Эти фотографии запечатлели нашу семью в саду, на крыльце, детей на балконе и в детской. Мама в длинной юбке, блузке с галстуком, папа в костюме с жилетом, девочки в прелестных платьицах, обшитых кружевом и с бантами

в волосах. Платьица и даже туфли Ники — это изделия маминых рук. Туфли связаны из веревки, подошва — пришитые плотные подметки. Через плечо Люси (ей 6 лет) висит мешочек с аппликацией — для носового платочка.

Поселок Ольгино с начала 1920-х понемножку оживал, чему, возможно, способствовало начало НЭПа. На лето приезжали из Петрограда дачники. Многие из них до революции любили отдыхать в Финляндии — теперь недоступной. Интеллигенция, которой было не так уж много, естественно, знакомилась между собой. Недалеко от нашего дома, по Полевой улице, снимала дачу писательница Татьяна Львовна Щепкина-Куперник со своей приятельницей москвичкой-художницей Анной Алексеевной Геннерт. Татьяна Львовна потом рассказывала, что обратила внимание на женский голос, который спокойно звал: «Дети, идите обедать», тогда как всюду детей уже называли ребятами. Вскоре мама с ними познакомилась, и они обе, а также муж Татьяны Львовны — адвокат Николай Борисович Полынов — стали друзьями нашей семьи до конца своих дней. «Ваша семья дала мне очень много и навсегда осталась в моих воспоминаниях примером настоящей (подчеркнуто автором письма. — Е.В.) семьи. Я любила всех вас девочек, а у Николая Борисовича любимицей была ты»¹³, — так много лет спустя Татьяна Львовна писала в письме ко мне.

Альберт Николаевич, наверное именно он, пригласил к нам свою племянницу Зинаиду Евгеньевну Серебрякову. Она написала пастелью два портрета — Ники и Люси. Особенно хорош был портрет Люси. К великому сожалению, оба портрета погибли: их стерла сырой тряпкой прислуга, пожелав «освежить». Летние месяцы в Ольгино проводил и профессор Академии художеств Михаил Васильевич Матюшин. Его живой темперамент, разносторонность интересов, оригинальность ума привлекали к нему внимание окружающих. Он часто бывал у нас в семье, играл на своей самодельной скрипке в форме прямоугольника. Дома у нас его называли просто Михвасом.

В эти годы многие художники, свободные от каких-либо традиций в искусстве и горящие в душе пламенем революции, ниспровержения всего и вся, образовывали множество различных группировок. Специального образования не требовалось, свобода творчества выливалась в деформацию образных средств, создание ребусов. Главное — поразить зрителя своей оригинальностью. Для этого использовались разные предметы, такие как пружины, болты, гайки и тому подобное. Их произведения часто вызывали

недоумение и споры. В Петрограде объединения художников имели весьма оригинальные названия: «Всёки», «Поствсёки», «Ничвоки», «Пост-ничевока». Мама любила ходить на эти выставки с Михаилом Васильевичем, который охотно расшифровывал супрематические построения и разъяснял замыслы авторов.

Между Альбертом Николаевичем и Михаилом Васильевичем, видимо, бывали споры на художественные темы. Один — убежденный реалист, другой — сторонник экспериментального искусства. Сохранилась акварель-пародия Альберта Николаевича на систему «цветовых контрастов» Михаила Васильевича: на небольшом листе ватмана — ряд горизонтальных цветовых полос — прием, часто применявшийся Матюшиным, но реалист Бенуа не удержался, чтобы по сторонам не нарисовать по пальме¹⁴.

У нас часто бывал профессор, орнитолог и фенолог, Дмитрий Никифорович Кайгородов, инициатор и поборник изучения природы в ее «целокупности», то есть среди самой природы путем наблюдений и экскурсий. Дмитрий Никифорович осень 1920 и зиму 1921 пережил на Лахтинской станции. Там он плодотворно работал, а в свободное время с удовольствием посещал нас. Папа и мама его очень любили.

1922

Мое появление на свет произошло в начале этого года в Петрограде в клинике Вайдемана. Папа был очень занят в Академии наук (приехали какие-то геологи из-за границы), ему было некогда привезти домой маму с новорожденной: пришлось подождать. Потом мама не раз подтрунивала над папой на эту тему, а он отшучивался. Всех детей в семье крестили по православному обряду. С моим крещением оказались некоторые затруднения. Сначала родители не могли остановиться на каком-либо имени: Агата — в школе будут дразнить Агашкой, — потом еще какое-то имя обсуждалось, затем решили назвать Виргинией. Почему-то это имя в то время не казалось претенциозным. Но священник нашей Лахтинской церкви¹⁵, справившись в святцах, сказал, что такого православного имени нет. Пришлось наречь Евгенией. Моими восприемниками от купели были Ника и Альберт Николаевич. Едва я начала говорить, то стала сама себя называть Гулей. И так это детское нелепое имя осталось со мной на всю жизнь.

Из моего раннего детства известно несколько курьезных ситуаций. Однажды в дождливый летний день Татьяна Львовна Щепкина-Куперник подходила к парадному крыльцу дома. Из распахнутой двери доносились звуки фортепиано. Перед крыльцом в саду стояла детская коляска, уже насквозь промокшая. Татьяна Львовна заглянула в нее и увидела там спящего младенца: мама забыла обо мне... В другой раз, уже наверное на следующий год, приехала Татьяна Львовна тоже днем, вошла в столовую (вход от парадной двери вел через маленькую переднюю прямо в столовую) и чуть было не споткнулась о какой-то странный предмет. Будучи сильно близорукой, она раскрыла свой лорнет и увидела опрокинутый детский стульчик с перевернутым горшком, а под ним спящего ребенка. Из соседней комнаты — гостиной — неслись звуки фортепиано.

Музыка постоянно звучала в нашем доме. Альберт Николаевич прекрасно импровизировал, он мог играть на рояле подолгу, не отрываясь, тут же сочиняя, но никогда не записывая. Во время музицирования он любил меня сажать себе на колени, играть и что-нибудь рассказывать.

Наш сад перед домом был очень красив, Альберт Николаевич запечатлел его на одной из акварелей.

Летом в Ольгино жил Корней Иванович Чуковский, который бывал у нас и даже бегал с мамой наперегонки. Мама познакомила Корнея Ивановича с Татьяной Львовной, и они оба участвовали в концерте «Утро для маленьких». В концерте для детей, где исполнялись различные вокальные и инструментальные произведения, принимал участие и Михаил Васильевич Матюшин — он играл на скрипке, Татьяна Львовна читала стихи. Это нашло отражение в дневнике Корнея Ивановича: «1 сентября. Ольгино. <...> Детское утро в Ольгино — вышло не слишком удачно. Щепкина-Куперник читала долго и нудно. Романсы пелись самые неподходящие. Должно быть, поэтому мой "Тараканище" имел наибольший успех»¹⁶. «Утро...», как и два других публичных концерта, были организованы папой с целью получения средств на ремонт здания Экскурсионной станции. У меня сохранилась программа одного из вечерних концертов, устроенного в воскресенье, 6 августа, в зале Ольгинской трудовой школы. Программа концерта издана типографски. Над текстом — репродукция с рисунка пером А.Н. Бенуа «Лахта. Морской берег» — пейзаж с Гром-камнем. Этот рисунок был у папы словно визитная карточка ко всем изданиям, касающимся Лахтинской экскурсионной станции и Музея природы. Концерт

состоял из двух отделений: фортепианной, скрипичной и вокальной музыки от Генделя до Грига и Римского-Корсакова, а также художественного чтения. Исполнители — коренные жители Лахты и Ольгино, а также гости. Кроме концерта, программа приглашала на «открытие выставки картин Лахты и сопредельных с нею мест художника Академика Альберта Николаевича Бенуа на Лахтинской экскурсионной станции»¹⁷. В экспозиции находилось около 40 акварелей. Экскурсионная станция открыла свой кинотеатр, которым занимался завхоз Влас Семенович Семенов, житель поселка Ольгино, но кинотеатр дохода не приносил.

В этом году папе посчастливилось привлечь к работе на Экскурсионной станции опытного педагога и доброго человека Наталию Петровну Серебренникову, которая стала верным его помощником и другом нашей семьи.

Лето 1922 года ознаменовалось неожиданным открытием стоянки первобытного человека. Семилетняя Люся со своим приятелем Витей Александровым, играя невдалеке от нашего дома, нашли в песке интересные камешки. Оказалось, что это были наконечники стрел и скребки из кремня и кварца — орудия человека каменного века, и найдены они были в береговом склоне древнего Балтийского моря. Эта находка привлекла внимание ученых, так как до сих пор не было известно о пребывании доисторического человека в окрестностях Ольгино. Находки детей заняли подобающее место в археологическом отделе Музея природы Северного побережья Невской губы.

Для Геологического музея 1922 год был трижды знаменателен: во-первых, музей получил новое здание на Тучковой набережной и начал готовиться к переезду, во-вторых, была издана краткая памятка, содержащая перечень главных коллекций музея с их характеристикой¹⁸ и, в-третьих, музей посетили делегаты Первого всероссийского геологического съезда¹⁹. Последний раз его осматривали в 1897 году члены Международного геологического конгресса. Как упоминалось, в последующие годы музей для массовых посещений был недоступен.

В связи с расширением экспозиции музея возникла необходимость дополнить и издать инструкцию по каталогизации, описанию и хранению коллекций. Еще во времена Н.И. Андрусова, по его поручению и при участии И.П. Толмачева и В.И. Воробьева, папа составил таковую, и

теперь отредактированная инструкция была принята советом музея и издана для внутреннего пользования. В этом году научному персоналу пришлось отказаться от участия в экспедициях, так как переезд в новое здание потребовал усилий всего коллектива. Папе поручили лишь собрать коллекцию послетретичных отложений в районе поселка Токсово и на реке Мга, а Гидрологический институт — провести наблюдения над разрушением береговой полосы Невской губы. В конце 1921 года на заседании сотрудников музея папе предложили курировать библиотеку Геологического и минералогического музея. Можно себе представить, с каким особым удовольствием он взялся и за эту работу, так как любил, знал и ценил книгу. Принялся пополнять библиотеку русскими изданиями и налаживать выписку книг и журналов из-за границы.

Папа принимал деятельное участие в работе еще одной комиссии Академии наук — Постоянной комиссии по научным экспедициям. Комиссия была основана конференцией Академии в конце 1921 года. Председательствовал в комиссии С.Ф. Ольденбург, секретарем был избран М.В. Баярунас. Она предназначалась для разработки правильной организации научных экспедиций, так как «до сих пор экспедиционное дело в организационном отношении нигде не поставлено надлежащим образом и что принципы научной экспедиции не только не применяются на практике, но даже и не выработаны. Этой выработке и должна себя посвятить новая академическая комиссия, объединяя в этом отношении науки естественноисторические и гуманитарные»²⁰. Вначале комиссия состояла из пяти постоянных членов: М.В. Баярунаса, А.А. Бялыницкого-Бирули, Б.Н. Городкова, Н.А. Кулика и Золотарева. На одном из заседаний в начале 1922 года В.И. Вернадский предложил пригласить папу²¹. На комиссии обсуждалась организация экспедиций: палеонтологической в Тургайскую область, геологической и зоологической в Монголию, геоботанической в Северо-Западную Сибирь и других. Сметы экспедиций в первом чтении рассматривались Нарком-просом, поэтому Академия получала отказы по причине высокой стоимости одних, излишней научности других, не дающих практической выгоды сегодня же, или «невозможности провоза вещей и продовольствия и через районы, захваченные голодом, ввиду грабежей поездов».²²

Обсуждению предстоящей экспедиции на Новую Землю было посвящено специальное заседание²³. Папа охарактеризовал деятельность норвежской экспедиции под руководством О.Хольтедаля, которая в это время исследовала Новую Землю. (Районы Арктики в это время еще не были распределены между государствами.) А.Е. Ферсман зачитал письмо самоеда Вылка о плохом отношении к самоедам русских, в отличие от норвежцев. С.Ф. Ольденбург подытожил: «Необходимо принять все меры, чтобы предупредить возможность мирного завоевания Новой Земли норвежцами, и наука должна здесь сыграть громадную роль. <...> Приступить немедленно к составлению обзоров литературы и напечатания ее»²⁴. Для возбуждения интереса к проблемам Севера комиссия просила папу и Р.Л. Самойловича прочесть ряд популярных докладов.

Полярная комиссия понесла большие потери в последние годы: в числе других «скончались участники русской полярной экспедиции К.А. Воллосович, А.В. Колчак, плодотворно работавшие над исследованием полярных окраин Сибири»²⁵. Постоянная Полярная комиссия как наследница научных трудов и технического инвентаря Русской полярной экспедиции под руководством Э.В. Толля продолжала работы по подготовке к изданию научных результатов экспедиции. Папе было поручено наблюдение за обработкой геологического материала экспедиции и за изданием трудов.

1923

В 1923 году переезд в новое здание Геологического музея был полностью завершен. Отдел мезозоя (более 300 образцов), который находился в ведении папы, был упорядочен и снабжен каталогом²⁶. Каждый старший ученый хранитель получил в свое распоряжение кабинет, в котором мог расположиться со всеми необходимыми материалами. Папин кабинет — № 28. У окна большой письменный стол, полка книг, столы с книгами и папками, а на стене геологическая карта полуострова Муравьева-Амурского, акварели Альберта Бенуа и, как всегда, у письменного стола цветы в горшках.

Некоторые сотрудники музея получили по маленькой квартире — комната и кухня. Папа тоже имел такую в помещении музея. В то время поощрялось наличие жилых квартир в учреждениях, так как это служило дополнительной охраной заведению. Нередко ученые заседания оканчивались

поздно вечером, возвратиться в Ольгино было невозможно, и папа оставался в музее. Кроме того, в эти годы так развилось воровство, что для нового здания Геологического музея были затребованы решетки к окнам первого этажа и железные двери, а также организовано дежурство сторожей и дворников, установлена сигнализация. Хищению музейных ценностей и возможному вывозу их за границу было посвящено специальное заседание правления Академии наук.

Папа готовил развернутый план изучения геологии Новой Земли, но экспедиция туда в этом году не удалась, так как у Академии не было денег. Предстояла командировка в Уссурийский край с целью дополнительных исследований на побережье у Владивостока и доставки ранее собранных коллекций. Во Владивостоке к экспедиции присоединились те ученые, которые были в то время на Дальнем Востоке: А.Н. Криштофович, В.Д. Принада, В.Е. Глуздовский²⁷ и несколько студентов Географического института, приехавших из Петрограда. Папа приглашал на экскурсии Марго Мейссель, свою племянницу, — она жила во Владивостоке. Папа хотел заинтересовать ее геологией. В музей Общества изучения Амурского края папа передал привезенную с собой «Панораму залива Петра Великого» — акварель Альберта Бенуа²⁸.

«Последняя экспедиция собрала обильный материал по флоре и фауне палеозоя, мезозоя, кайнозоя и обнаружила впервые распространение верхнетриасовых отложений в Восточной Сибири»²⁹. Академии пришлось ходатайствовать перед наркоматом путей сообщения о предоставлении льготного провоза научного материала, который состоял из 150 пудов геологических образцов экспедиций папы 1917 и 1923 годов и гидрографической экспедиции Тихого океана за 5 лет работы³⁰.

Кроме научной работы, во Владивостоке папа занялся хлопотами по утверждению в наследстве детей Марии Ивановны Виттенбург. Наследников осталось шестеро: дочери — Елена (Эля) Делакроа, Ванда Армфельт, сыновья — Вильгельм, Павел и две внучки, сироты Марго и Ира Мейссель. Наследство состояло из дома по Косой улице № 16, земельного

участка в квартале 180, сданного под застройку китайского городка, и вклада в сейфе № 78 в бывшем Русско-Азиатском банке³¹. Хлопоты были напрасны, обращения в суд не принесли, конечно, успеха.

Перед отъездом во Владивосток папа оформил завещание. В здании Фондовой биржи в то время помещалась, среди прочих учреждений, государственная нотариальная контора. Представив в качестве удостоверения личности трудовую книжку (тогда паспортов еще не было), папа 31 марта получил на руки текст завещания, где было указано, что в случае смерти завещателя все имущество передается во владение жене, а в случае ее смерти, в равных долях их детям, настоящим и будущим.

Во время поездки во Владивосток папа вел записную книжку, в которой среди множества деловых заметок, фамилий и адресов, названий необходимых книг, текстов заявлений в суд по наследству, находим стихи. Это гимн йогов. Он об ответственности человека за свои поступки и о том, что только добродетели выносят человека из мрака забвения.

В 1923 году Лахтинская экскурсионная станция и Музей природы отмечали пятилетие своей работы. Весной вышел из печати сборник научных статей и материалов сотрудников станции под редакцией папы: «Северное побережье Невской губы в свете естествознания и истории». Папа посвятил его профессору Д.Н. Кайгородову. Из 14 статей, касающихся биологических, исторических и этнографических результатов деятельности ученых, напечатать удалось только три «по независимым от редакции обстоятельствам»³²: Б.Ф. Землякова «О следах каменного века в районе Северного побережья Невской губы», П.П. Иванова «Дюны Сестрорецка и зоологические экскурсии на них» и папы «Лахтинская экскурсионная станция и Музей природы Северного побережья Невской губы». В своей статье папа охарактеризовал задачи и деятельность экскурсионной станции, методы работы с учащимися, способствующие развитию «интереса к родиноведению». Вторая часть статьи посвящена описанию музея. Книга иллюстрирована репродукциями с акварелей Альберта Бенуа, заставками к статьям послужили его же рисунки пером. Научным статьям предпосланы два стихотворения Т.Л. Щепкиной-Куперник «На Лахте» и «Лахта зимой». Первое посвящено маме.

Издание вызвало интерес научной общественности.

«Многоуважаемый Павел Владимирович, — писал А.П. Карпинский. — Приношу Вам большую благодарность за присланный мне сборник «Северное побережье Невской губы», изданный под Вашей редакцией. Он интересен для меня вдвойне: и как дающий новые знания о окрестностях любимого мною Петербурга, а также потому, что на Лахте и в Сестрорецке я много раз бывал, а недавно был в экскурсии с Б.Ф. Земляковым и на Тарховском разливе на стоянке неолитического человека. Кроме того, меня заинтересовала судьба дома графов Стенбок-Фермор. Дело в том, что последний из них, Александр Владимирович, был моим учеником, как раз по естественным наукам... Радуюсь, что он сделался большим настоящим естество-[испытателем] и даже дом его пошел на естественно научную станцию, (хотя последнее едва ли для него утешительно!). Затем, изумляюсь Вашей энергии, помогшей осуществить это издание. Пусть скорее явится Сборник № 2»³³.

К сожалению, второй сборник так и не удалось издать. Впоследствии некоторые статьи были напечатаны в других сборниках и журналах.

В конце лета, по возвращении папы из Владивостока, в замке Стенбок-Фермора состоялось большое собрание, приуроченное к пятой годовщине работы станции и музея. Приглашены были деятели краеведческого движения Петрограда, ученые, принимавшие участие в создании Музея, президент Академии наук А.П. Карпинский, а также местные жители и учащиеся. Говоря о работе станции, папа демонстрировал различные схемы и графики, наглядно иллюстрировавшие методику экскурсионной работы, посещаемость музея³⁴, маршруты экскурсий и т.д.³⁵ Относительно себя папа заметил: «Несмотря на все неудобства внешней жизни, многодневные экскурсии пользовались большим успехом, и систематические занятия с детьми принадлежат к лучшим воспоминаниям моей деятельности на экскурсионной станции»³⁶.

Затем приезжим демонстрировался музей, теперь состоящий из семи отделов: зоологического, ботанического, болотного, почвенного, геологического, археологического и исторического. Из просторного вестибюля

первого этажа, где размещались разные лаборатории, террариум, столовая и спальные комнаты для приезжающих, широкая лестница вела в залы второго этажа. Первый — зоологический, где чучела животных соседствовали с коллекцией птиц (52 вида). Особый интерес посетителей вызывал инсектарий с живыми муравьями, представлявший муравейник в разрезе. В ботаническом отделе 17 видов древесных растений были показаны по этапам роста каждого и в зависимости от условий произрастания. Остальные залы также открывали много нового и занимательного. Их украшали соответствующие акварели Бенуа.

В том же году на станции появился молодой и энергичный студент Академии художеств Борис Пестинский. Он заинтересовался зоологией и начал изучать местную фауну. Его увлечение животным миром переросло во вторую специальность, и, окончив в 1925 году Академию художеств, он остался работать на экскурсионной станции как зоолог и художник. Экскурсии его были столь увлекательны и по научному интересны, что многие дети в дальнейшем избрали зоологию своей специальностью.

1924

Геологическому музею, наконец, представилась возможность расширить свою деятельность, подвести итоги и разработать устав. Директор музея А.А. Борисяк поручил М.В. Баярунасу и папе собрать необходимый материал и составить отчет за период с 1914 по 1918 годы для опубликования его в «Трудах» музея.

В архиве Академии сохранился проект устава Геологического музея РАН, рассматривавший музей как «высшее научное геологическое учреждение СССР», призванное собирать и хранить геологические материалы Земли, вести научные разработки по различным видам геологических дисциплин и популяризацию геологических знаний³⁷. Интересно, что спустя много лет, когда папа выходил на пенсию, чтобы получить пенсию научного работника, ему пришлось предъявить этот устав в качестве доказательства того, что Геологический музей Академии наук — научное учреждение.

В 1924 году музей имел три отдела: геологии, палеонтологии и петрографии с соответствующими подотделами и самостоятельные коллекции: Сибирскую, Северо-Двинскую и Центрально-Азиатскую. Папа предложил выделить в самостоятельный отдел геологию Полярных стран.

Он вообще был горячим сторонником отражения в музейных экспозициях достижений науки, мечтал о создании комплексного музея, посвященного Полярным странам как научно-исследовательского центра.

Полярный отдел, по его замыслу, который он изложил в докладной записке³⁸, должен был представить геологию Арктики, а затем и Антарктики. Он комплектуется за счет коллекций, имеющихся в музее и полученных в дар или обмен из-за границы.

«Выявлению подлежат: коллекции с архипелага Шпицбергена, острова Новой Земли, острова Вайгача и части Евразии, тяготеющей к Шпицбергеновскому квадранту, затем Таймырского полуострова и Северной Земли, архипелага Ново-Сибирского и северной части Якутии и Чукотского полуострова, относящегося к сибирскому квадранту. Коллекции квадранта Американского в музее немногочисленны, но все же музей располагает коллекциями из Аляски и дублетами с архипелага Пэрри, нет лишь коллекций с Северной Гренландии, но они могут быть получены от исследователей Гренландии (Лауте Коха). Наряду с коллекциями предложено геологию Арктики иллюстрировать геологическими разрезами и палеографическими и геотектоническими картами по географии Полярных стран, с выявлением характерных полярных ландшафтов посредством соответствующих рисунков и акварелей. Галерея исследователей Полярных стран дополняет содержание отдела. Для систематического пополнения коллекций отдел Полярных стран производит полевые исследования и принимает меры к посылке коллекторов для сбора материалов по геологии Полярных стран»³⁹.

10 февраля 1925 года Ученый совет одобрил предложенный подробный план этого отдела, физико-математическое отделение Академии, в чьем ведении был музей, назначило заведующим Полярного отдела его автора — папу. Он вместе с научными сотрудниками М.А. Лавровой, Б.Ш. Земляковым, Е.К. Ивановой и Э.Г. Шредер осуществлял научную обработку коллекций и подготовку их к выставке.

В 1926 году отдел пополнился ценнейшими рукописными материалами полярных исследователей: дневниками Э.В. Толля в экспедициях 1885— 1886, 1893 и 1900—1901 годов, переданных вдовой покойного геолога

Эммелиной Николаевной Толль, дневниками К.А. Воллосовича, также полученными от его вдовы, рукописями М.И. Бруснёва о геологических наблюдениях на островах Новой Сибири. А.А. Бунге прислал свой экспедиционный дневник из Ревеля (Таллина). Ряд ценных геологических коллекций этих ученых пополнили экспозицию Полярного отдела. Позже папа писал одному из своих корреспондентов: «С родственниками Э.В. Толля (женой) я был в переписке до моего лишения свободы в 1930 г. и выплачивал ей пособие за предоставление Академии наук материалов, но эта поддержка кончилась вместе с моей свободой»⁴⁰. Кроме того, папа приобрел рукописи и материалы у вдовы Н.А. Бегичева, боцмана яхты «Заря», судна последней экспедиции Толля. Также удалось, на этот раз из личных средств, поддержать его бедствовавшую семью⁴¹.

Несмотря на все развивающиеся международные контакты ученых, существовало как бы соперничество в исследовании малоизученных недавно открытых территорий в районе Ледовитого океана. Это касалось Новой Земли, Земли Николая II и острова Врангеля. Еще раньше папа докладывал в Полярной комиссии о попытке присвоения острова Врангеля разными странами и о трагических последствиях Канадской экспедиции в 1923 году. В марте 1924 года папа сообщил постоянной Полярной комиссии, что, по имеющимся у него сведениям, датский геолог Лауте Кох и норвежец Олаф Хольтедаль намерены получить субсидии от своих правительств для исследования Новой Северной Земли (так назвал он Землю Николая II). Его, как и всю Полярную комиссию, беспокоила возможность исследования этими учеными земель, открытых русскими моряками в 1913 году.

12 апреля 1924 года Полярная комиссия обратилась с письмом в конференцию Академии наук «с просьбой ходатайствовать перед центром о необходимости в ближайшее время в интересах науки и государства организовать исследование Таймыра и вновь открытых островов. Необходим отпуск средств в срочном, сверхсрочном порядке для организации исследований»⁴².

Ответ правительства, видимо, был отрицательным.

Тем не менее папа не терял надежды приступить к планомерному исследованию Новой Земли. Полярная комиссия его поддерживала. Одно время даже были попытки создать специальный Новоземельский отдел при КЕПСе (Комиссии для изучения естественных производительных сил

России). Но они остались нереализованными. При Полярной комиссии в течение двух лет, с 1922 по 1924 год, состояла Новоземельская подкомиссия. Она разработала пятилетний план комплексного исследования Новой Земли согласно предложению Госплана. Однако Госплан денег на пятилетний план не выделил, предложив рассматривать смету отдельно на каждый год.

В июле 1924 года Полярная комиссия поручила папе организовать геологические исследования Новой Земли в следующем, 1925 году, составить программу и смету. То и другое Полярная комиссия утвердила: «Продолжаются исследования Полярных стран в области Новой Земли. Академия наук отправляет экспедицию под руководством профессора П.В. Витген-бурга. В программу работ Новоземельской экспедиции, которой Академия наук придает большое значение, входят...»⁴³ Далее следует изложение целей и направлений маршрутов от западного побережья (Баренцева моря) до восточного (Карского моря), составление геологического разреза, пересекающего северный остров, что чрезвычайно важно для понимания геологического строения Новой Земли. По мнению папы, в этом должна была заключаться первая часть исследований, а с 1926 года надлежало попутно с геологическими работами провести ботанические сборы, наблюдения над почвенным покровом, ископаемыми торфяниками, скоростью движения ледников, гидрологические исследования и прочее. Но в осуществлении своих новоземельских планов папе так и не пришлось принять участия: в следующем же году перед ним были поставлены новые задачи.

Из архивных материалов видно, какая огромная предварительная работа была проведена для подготовки экспедиции. От поиска приборов и инструментов в разных институтах и лабораториях до раздобывания палаток и резиновых лодок. Был налажен контакт с фабрикой «Красный водник», которая предложила палатку английского образца, и в свою очередь с благодарностью приняла к производству брезентовые лодки по образцу, присланному начальником экспедиции (это была первая надувная лодка). Помню, я ужасно боялась, когда нас, детей, катали на такой лодке по Маркизовой луже напротив Лахтинской экскурсионной станции. Мне казалось, что лодка вот-вот пойдет ко дну. Находясь на Новой Земле еще в 1921 году, папа выяснил, что самоеды готовы предоставить оленьи упряжки и вместе с экспедицией кочевать по острову. Для отъезда все было готово, но Академия не смогла отпустить папу, так как предстояло празднование ее 200-летия. Пришлось передать проведение экспедиции М.А. Лавровой.

Под ее руководством все намеченные маршруты были выполнены. По окончании работ в бухте Крестовой ждали судна «Декрет». Оно не пришло, так как потерпело аварию. Был уже октябрь, навигация заканчивалась. Комиссия по научным экспедициям обратилась в Управление государственного торгового флота в Архангельске с просьбой направить на Новую Землю другое судно. Ледокольный пароход «Русанов» взял курс на Новую Землю. Чтобы известить об этом персонал экспедиции, пришлось просить московскую радиостанцию «Коминтерн» сообщить об этом по радио в бухту Крестовую — в Ленинграде в то время не было достаточно мощной радиостанции.

На заседании Полярной комиссии в декабре 1924 года обсуждался проект капитана В.Брунса (Германия) об использовании воздухоплавательных аппаратов для трансарктических перелетов. С докладом выступил Р.Л. Самойлович. У членов комиссии возникли сомнения в возможности осуществления перелетов при отсутствии метеорологических станций на островах и материке. Вместе с тем с помощью аэропланов, по мнению папы, можно было бы скорее организовать и содержать метеорологические станции, которые так нужны и судам, плавающим в северных морях, и науке. О значении авиации для исследования Полярных стран он писал еще в 1922 году⁴⁴. Кроме того, папа предложил «высказать пожелание об участии русских представителей в пробном полете капитана Брунса к Северному полюсу»⁴⁵ и о необходимости созыва Международного съезда по изучению Полярных стран. Полярная комиссия поручила В.Ю. Визе и Р.Л. Самойловичу разработать экономическую и метеорологическую часть проекта. В результате в Ленинградское бюро Госплана была направлена записка, в которой отмечалось, что по рассмотрении проекта капитана Брунса Полярная комиссия признала его трудноосуществимым, пока не будет поставлен ряд метео- и аэростанций в высоких широтах. Эти станции нужно снабдить воздухоплавательными аппаратами для рекогносцировки ледовых условий -в научных целях. Кроме того, желателен созыв Международного совещания по изучению Полярных стран с участием представителей заинтересованных государств.

В 1924 году по инициативе В.Брунса и Л.Брейтфуса (в прошлом одного из первых членов Полярной комиссии Академии наук) было положено начало созданию Международного общества «Аэроарктик» (цель — изуче-

ние Арктики при помощи воздушного корабля, предпочтительно дирижабля). Полярная комиссия не раз обращала внимание ученых на необходимость подытожить работы в Арктике за период войны и первые послевоенные годы. Такой итоговой работой стала папина книга, написанная при участии французского историка Арктики и Антарктики Ш. Рабо «Полярные страны. 1914—1924»⁴⁶. В книге собран материал обо всех научных экспедициях разных стран, работавших в Арктике и Антарктике за это десятилетие, приведены маршруты и научные итоги экспедиций. Как свойственно папиным книгам, в ней подробный справочный аппарат, список русской и иностранной литературы, а также именной, географический и предметный указатели. Интересно предложение автора: «Ныне, когда меняются многие географические названия, следовало бы, если заменить данное экспедицией Б.А. Вилькицкого название (Земля Николая II) новым, предложить назвать вновь открытую землю «Новая Северная Земля»»⁴⁷.

В предисловии папа пишет:

«Если мы окинем взором всю совершенную работу в области исследования Полярных стран за время с 1914 года, начала великой войны, по 1924 год, мы видим, что за последние 10 лет произведено более 70 полярных экспедиций и издан целый ряд выдающихся произведений, посвященных физической географии этих стран. <...> Первой четвертью XX столетия, когда были достигнуты крайние точки земного шара, быть может, кончается героический период полярных исследований и новая декада даст нам возможность, покорив воздушные стихии, свободно покрывать пространства, которые с таким упорством и жертвами преодолевались в течение столетий»⁴⁸.

Эту книгу папа послал Ф. Нансену и получил в ответ теплое письмо с благодарностью.

Академия наук придавала большое значение созданной в 1921 году комиссии по научным экспедициям. В этом она видела один из способов организации плановых и согласованных исследований страны⁴⁹. Госплан предложил Академии составить пятилетний план работ по всем ее учреждениям. К этому времени (июнь 1924 года) ученый секретарь комиссии М.В. Баярунас уехал в экспедицию, и С.Ф. Ольденбург как председатель

Комиссии предложил на эту должность временно выбрать папу. Прежде всего, предстояло составить отчет за 1923 и начало 1924 года. Затем обещанную Госпланом сумму в 15000 рублей распределить между экспедициями, заявленными Азиатским, Зоологическим, Геологическим, Ботаническим, Минералогическим музеями, Комиссией по изучению Байкала, КЕПСом, Полярной комиссией, Севастопольской биологической станцией. С получением от Госплана ассигнований на экспедиции возникла потребность в расширении состава комиссии путем делегирования представителей от заинтересованных учреждений Академии. Товарищем председателя был избран А.Е. Ферсман, ученым секретарем — папа. При составлении экспедиционных планов на 1925 год вся экспедиционная деятельность в стране координировалась Академией наук, в том числе экспедиции, осуществляемые краеведческим движением и отдельными учеными. «Всего за 1924 год было проведено 78 экспедиций⁵⁰ и отдельных поездок»⁵¹.

Домашняя жизнь текла спокойно. Для меня пригласили бонну, некую Ольгу Владимировну. Она была в нашей семье недолго. Я ее совсем не помню, и чувств, которые она во мне вызывала, не сохранилось. Называла я ее Дидикой, но кто она была, откуда — не знаю. В раннем детстве я мечтала иметь бабушку. Аннушка в какой-то мере удовлетворяла мое желание ласки и любви. Я ее называла Бабенькой и очень любила. Но Аннушка была много занята по хозяйству: готовила обед, завтрак, ужин, ухаживала за козами, содержала в чистоте кухню. У нее оставалось мало времени для меня.

Мама много работала. Обычно она делала в день несколько визитов к больным (как я уже писала, в то время еще не было поликлиник). Сохранились ее записные книжки, в которых она помечала имя, возраст и адрес больного, диагноз, выписанные ею лекарства или назначения. Уборкой дома большей частью мама занималась сама, но для генеральных уборок перед праздниками приглашали кого-нибудь на помощь. Детскую комнату, которая принадлежала нам с Люсей, убирать должны были мы сами и, конечно, ужасно не любили это делать. В то время мама сама шила нам платья, главным образом переделывая одно из другого. Временами приезжала к нам глуховатая белошвейка Луша (Гликерия Андреевна). Мне она казалась

старушкой, хотя вряд ли это соответствовало действительности. Она чинила белье, шила незамысловатые платья. За работой она любила заунывно напевать: «Ямщик, не гони лошадей, мне некуда больше спешить...» и еще: «Милый, купи ты мне дачу, не купишь — тогда я заплачу и перестану любить».

Мы часто видели маму сидящей с карандашом за рукописями. Перед моим письменным столом висит прекрасная акварель Анны Алексеевны Геннерт: мама у окна в папином кабинете на фоне книжных полок склонилась над листами бумаги. Мама в Ольгино много играла на рояле. Если находился кто-то, кто тоже умел играть, то она приглашала поиграть в четыре руки симфонии Бетховена и Гайдна. К нам приходил книгоноша — невысокий старичок (а может быть, и не старый человек!) с рюкзаком за плечами и сумками в руках. Он приносил книги и ноты, давал их на время и принимал любые заказы.. Благодаря ему дома читали только что вышедшие в свет романы и стихи, а мама могла играть с листа (что она так любила) почти всю изданную музыкальную литературу. Из письма Т.Л. Щепкиной-Куперник: «...Мы с Маргаритой Николаевной⁵² стали с нежностью вспоминать Вашу семью и всю жизнь на Лахте, и то, например, как вы одновременно мыли Гуленьку, играли Грига и пекли миндальный кекс — и все это выходило прекрасно»⁵³.

Чтение в нашей семье было любимым занятием. Летом в саду мама или Татьяна Львовна читали вслух, а тот, кто не читал, обычно был занят вышиванием, дети тоже вышивали или рисовали. Детям читали сказки Андерсена и братьев Гримм, «Радужную книжку» (не помню автора), где каждому цвету радуги соответствовал определенный занимательный сюжет. Я особенно любила «Дюймовочку» Андерсена. Читать ее просила каждый раз, от многократного повторения она не становилась скучной, напротив, волновала все более. Всеобщими нашими любимцами были Макс и Мориц — герои небольшой немецкой книжки Буша с множеством иллюстраций, изображавших всевозможные проделки этих отпетых шалунов. По вечерам — уже в более поздние годы — Люся читала на кухне вслух Аннушке, главным образом Диккенса. Я при этом тоже присутствовала. Люся читала хорошо, выразительно. В драматических местах все лили слезы.

Кухня нас, Люсю и меня, притягивала по вечерам, особенно зимою, когда появлялись на свет козлята. Их, совсем еще маленьких, приносили из

козлятника. Спуск к отопительному котлу заслонялся табуретками, и эти прелестные трогательные создания прыгали, играли, бодались друг с другом и резвились по всей кухне. Удовольствие они доставляли огромное! С ними можно было и самой попрыгать. Кроме козлят близкими животными был и песик по имени Тобик — лайка черная с белым «ошейником» (Миллона пришлось застрелить, так как он взбесился), и кошка Мушка, тоже черная с белым. Тобик жил в саду, в своей будке, сторожевую службу нес по мере умения. Ника любила его дразнить — звала к себе в комнату и выставляла перед дверью зеркало. Бедный Тобик выходил из себя при виде своего отражения. В интересы кошки я особенно не вникала, так как у меня была любимая игрушка — плюшевый мишка, который принадлежал только мне.

Старые знакомые, небольшой круг друзей, посещали наш дом. Покинул нас только Альберт Николаевич — он уехал во Францию. «Моя милая хорошая Зинаида Ивановна! — писала Татьяна Львовна. — Завидую Анне Алексеевне, которая послезавтра уже очутится в чудесном "домике в лесу", увидит вас всех и моих любимиц-девочек. Я чувствую, как ей будет хорошо у Вас — у Вас не может быть плохо, в атмосфере Вашего тепла и умной простоты, в очаровании Вашего семейного уюта...»⁵⁴.

Корней Иванович Чуковский весною этого года жил на Лахтинской экскурсионной станции. Папа предложил ему стол и кров, чтобы тот мог спокойно заняться литературным трудом. Как увидим, поработал он успешно, но привычка во всем видеть смешное и поязвить ему не изменила. Вот заметка из его дневника:

«15 апреля 1924. Лахта. Экскурсионная станция. Надо мною полка, на ней банки: «Гадюка обыкновенная» «acerta vivipara»(ящерица живородящая) и пр. Я только что закончил целую кучу работ: 1) статью об Алексее Толстом, 2) перевод романа Честертона «Manalive», 3) редактуру Джэка Лондона "Лунная долина", 4) редактуру первой книжки № Современника⁵⁵ и пр. Здесь мне было хорошо, уединенно. Учреждение патетически ненужное: мальчишки и девчонки, которые приезжают с экскурсиями, музеем не интересуются, но дуются ночью в карты; солдаты похищают банки с лягушками и пьют налитый в банки спирт с формалином. Есть ученая женщина Таисия Львовна⁵⁶, которая три раза в день делает наблюдения над высотой снега, направлением и силою ветра, количеством атмосферных осадков. Делает она это добросовестно, в трех местах у нее снегомеры, к двум из них она идет на лыжах и даже ложится на снег

животом, чтобы точнее рассмотреть цифру. И вот, когда мы заговорили о будущей погоде, кто-то сказал: будет завтра дождь. Я, веря в науку, спрашиваю: "Откуда вы знаете?" — Таисия Львовна видела во сне покойника. Покойника видеть — к дождю! " Зачем же тогда ложиться на снег животом?»⁵⁷

Кстати, детские книжки Чуковского с дарственными надписями Нике и Люсе принесли много удовольствия двум поколениям нашей семьи. Лаконичные иллюстрации Ю. Анненкова и Вл. Конашевича как и стихи легко запоминались.

Этот год, как известно, был отмечен одним из самых больших наводнений в бытность Петербурга — Петрограда — Ленинграда⁵⁸. Последствия его были ужасны. Приведу отрывок из воспоминаний о нем моей сестры Люси (Валентины Павловны Сапрыкиной):

«В тот страшный сентябрьский день 1924 года дул сильный западный ветер, который к вечеру превратился в ураган. Под его напором гнулись и ломались стволы сосен, некоторые вырывало с корнями. Одно дерево, сломавшись, упало на крышу нашего дома. Ветер завывал в кронах деревьев, напоминая шум морского прибоя. Хлестал дождь.

Выглянув из дома, мы увидели, что река Юнтоловка подобралась вплотную к нашему участку и плескалась у самой ограды. Всех нас очень волновало, как сможет вернуться домой наш отец, который работал в Академии наук и ежедневно ездил в Ленинград на поезде. Телефонные провода были оборваны, связь с городом отсутствовала. Всю ночь и следующий день ураган неистовствовал. Буря стала утихать только на третьи сутки. Наконец вода начала постепенно спадать. Наш поселок оказался отрезанным от города, железную дорогу и шоссе размыло. Рельсы вместе со шпалами отнесло далеко в сторону. Мост в устье Юнтоловки разрушило. Стало известно, что некоторые жители поселка, попытавшиеся добраться вечером домой, пропали без вести. Никто ничего определенного не знал. Ходили всевозможные слухи. Каждый понимал, что бедствия, причиненные наводнением, огромны, и в городе могут быть жертвы.

Мы ждали возвращения отца несколько дней. Кто-то из соседей сказал, что видел его вечером в день наводнения, идущего из города пешком, но шоссе и железнодорожное полотно были залиты, а вода катастрофически поднималась. Больше его не видели. Но вот наконец установилась связь с городом, люди смогли добраться пешком, и пришел наш отец. Разрушенная железная дорога и шоссе были восстановлены не скоро, так как в первую очередь нужно было ликвидировать последствия наводнения в Ленинграде.

Через некоторое время мы с мамой направились пешком в город, так как у нас был абонементный спектакль в Народном доме. И что мы увидели? Больше всего пострадала окраина станции Лахта, примыкающая к заливу, так называемая деревня Бобылка. Здесь везде были следы разбушевавшейся стихии: сломаны и вывернуты с корнем деревья, разрушены дома, снесены сараи и заборы. Двухэтажного дома, стоявшего ближе всего к заливу, не оказалось вообще — он был смыт. К счастью, женщину с детьми, находившихся в доме, успели спасти на лодке. Вдоль дорог, в канавах, на огородах — повсюду валялись вещи, вынесенные водой из домов: мебель, всевозможная утварь, одежда. Все было изломано и испорчено. Возле вокзала станции Лахта мне запомнился лежавший в канаве диван с вывернутыми пружинами.

Следы урагана долго еще были видны повсюду. Так, например, в парке, окружавшем Лахтинскую экскурсионную станцию, еще не скоро заросла широченная "просека", образованная вывернутыми с корнем вековыми деревьями»⁵⁹.

3 января 1925 года произошло еще одно довольно сильное наводнение. Ранней весной мама привела нас на побережье посмотреть на последствия разгула стихии. На берегу громоздились горы ломаного льда, намного превышавшие Гром-камень⁶⁰, лежали деревья, вывернутые с корнем. Страшно было представить, что здесь творилось осенью... Гидрологический институт командировал папу и нескольких сотрудников обследовать берега Невской губы от Сестрорецка до Северной Лахтинской отмели и от деревни Красная Горка до Южной Лахтинской отмели для выяснения разрушений, причиненных наводнением⁶¹.

1925

К 1925 году деятельность Академии наук уже имела четкую организационную структуру: научные разработки проблем велись отраслевыми научными институтами и музеями, а общие комплексные проблемы изучались специальными комиссиями, состоявшими из сотрудников, делегированных научными учреждениями Академии. Комиссии были постоянными, например Полярная, и временными, которые создавались по мере необходимости.

Постоянная Полярная комиссия неоднократно обращала внимание на необходимость исследования Северо-Восточной Сибири — района, совершенно не изученного. Однако денег на эти работы не поступило. Ситуация изменилась, когда весной 1924 года в Академию наук обратился представитель Якутской республики⁶² М.К. Аммосов⁶³ с просьбой взять на себя разработку плана и организацию изучения производительных сил Якутии. Правительство Якутии проявляло заинтересованность не только в изучении, но и в рекомендациях по использованию природных богатств края, развитию народного хозяйства и в исследовании демографических процессов.

Письмо за подписью М.К. Аммосова, полученное Академией наук 25 апреля 1924 года, гласило:

«...По поручению нашего Автономного Правительства настоящим обращаюсь в Академию Наук с предложением, не возьмется ли Академия за организацию научно-исследовательской экспедиции, ставящей себе задачей — изучение естественно-производительных сил Якутии? Основные вопросы, подлежащие освещению, суть: 1) Население, главным образом со стороны смертности и прироста, 2) Скотоводство, включая собаководство и оленеводство, 3) Земледелие, 4) Пушной и рыбный промысел, 5) Кустарная промышленность <...>»⁶⁴.

Академия наук поддержала предложение правительства Якутии. Непременный секретарь Академии и он же председатель комиссии по научным экспедициям С.Ф. Ольденбург провел ряд обсуждений реальных планов и направлений деятельности будущих экспедиций. Для Академии эта задача была совершенно новой как по масштабу работ, так и в связи с необходимостью сформулировать практические рекомендации. Всю подготовительную работу по планированию научных исследований на ближайшие пять лет в Якутии провел С.Ш. Ольденбург при участии папы как

секретаря комиссии по научным экспедициям, в том числе обсуждение финансирования в Госплане СССР.

«7 апреля 1925 г. в истории исследования не только северо-востока Азии, но и всего Союза является знаменательной датой. В этот день Совет Народных Комиссаров признал необходимым произвести всестороннее исследование Якутской Советской Социалистической Республики и отпустить на осуществление исследований и изучение этнических и естественно-производительных сил страны необходимые средства»⁶⁵. Общее собрание Академии наук как высшая инстанция Академии 4 апреля 1925 года утвердило создание новой комиссии — комиссии по изучению Якутской АССР (КЯР).

«Академик С.Ф. Ольденбург, закончив первую часть работы, передал председательствование академику А.Е. Ферсману, ответственным секретарем был избран профессор П.В. Виттенбург. 11 апреля на заседании пленума комиссии был избран президиум, в который, помимо Витгенбурга и Ферсмана, вошли академик Ф.Ю. Левинсон-Лессинг, проф. А.А. Бялыницкий-Бируля и М.К. Аммосов, как представитель Совнаркома Якутреспублики и его заместитель И.Н. Винокуров, уполномоченный Я.А.С.С.Р. при ВЦИКе»⁶⁶.

В состав Якутской комиссии вошли также академики: А.П. Карпинский, В.А. Стеклов, С.Ф. Ольденбург, В.В. Бартольд, В.Л. Комаров, П.П. Сушкин; представители ведомств и учреждений: Главнауки, ВСНХ, Наркомпути, Наркомздрава, Главной Геофизической обсерватории, Главного Гидрологического Управления, Северного Научно-исследовательского института (бывшей Северной научно-промысловой экспедиции) и другие, всего 15 человек. Кроме того, были приглашены 35 ученых разных специальностей⁶⁷.

«Якутская Академическая экспедиция поставила себе задачей в течение ряда лет подвергнуть всестороннему исследованию территорию Якутской АССР, общая площадь которой простирается на 3.827.613 кв. км., т.е. занимает пространство, превосходящее в общей сложности площадь Англии, Германии, Франции, Австрии, Венгрии, Испании, Греции, Италии, Швеции и Норвегии вместе взятых. Принимая во внимание огромное протяжение подлежащей изучению территории, ее малонаселенность, отдаленность исследуемых районов от обитаемых пунктов и, наконец, слабое развитие и местами полное отсутствие

путей сообщения, следует признать чрезвычайную важность выбора маршрута и правильно сконструированной программы для успешности полевых работ»⁶⁸.

Уже в мае 1925 года в Якутию выехало шесть отрядов в составе 44 человек. Это были комплексные отряды Алданский и Вилюйский, представленные учеными разных специальностей, затем Ленский ихтиологический, Алданский гидрологический, Тимптонская гидрологическая станция и аэрометеорологическая служба. Отряды направились в зоны, имевшие первоочередное хозяйственно-экономическое значение. В конце августа был сформирован еще статистико-экономический отряд, который тотчас выехал в Якутию. «Таким образом, персонал научных работников 1925 года достиг 50 человек, причем, большая часть осталась зимовать в Якутском крае»⁶⁹.

На ближайшую зиму и следующий год в Якутии остался Вилюйский отряд. Помощником начальника отряда по медицинской части была Тамара Александровна Колпакова, мамина соученица по Медицинскому институту и друг нашей семьи. Столь не тронутое цивилизацией место требовало от медицинской группы напряжения всех сил и знаний. Следовало изучить причины чрезвычайно высокой смертности, особенно женской части населения и детей. Помимо сбора научного материала в связи с широким распространением инфекционных заболеваний и низкой социальной гигиеной, надо было просто вести врачебный прием, лечить больных не только в поселках, но и в местах кочевья.

Тамара Александровна, будучи человеком, горячо заинтересованным в своей работе (она не посчитала возможным пожертвовать своим медицинским призванием ради семейного очага), активно принялась за работу. Неудобства экспедиционной жизни ее не смущали. Имея отзывчивое сердце, она находила среди якутских юношей способных молодых людей, которым помогла получить высшее образование и специальность. Помню ее воспитанника якута Гришу Кокшарского. Он жил у нее в ленинградской квартире, учился в Медицинском институте. Приобрел специальность хирурга. Кроме того, он увлекался игрой на скрипке, достиг профессионального уровня. Получив образование, вернулся в Якутию. К сожалению, он умер в расцвете лет не то от рака, не то от туберкулеза.

В следующем году Якутской комиссией было организовано десять отрядов и 24 подотряда, а также семь аэрологических и метеорологических

станций, гидрологические и водомерные посты и опорные сельскохозяйственные пункты⁷⁰. Я не смогу описать все направления работы отрядов комиссии. Это специальная тема для научного исследования. Упомяну лишь о некоторых моментах их деятельности. «Так, всем начальникам экспедиционных отрядов вменено было в обязанность производство докладов и научных сообщений по пути следования отрядов и в пунктах больших остановок. Доклады и сообщения были сделаны в городах Иркутске и Якутске, а также предстоят в ближайшее время в некоторых научных учреждениях Ленинграда»⁷¹, — читаем мы в отчете за 1925 год. Комиссия с самого начала предусматривала подготовку научных кадров из местного населения. Были установлены тесные контакты с научно-просветительным обществом «Саха-Кескиле», которому оказывалась поддержка.

В сентябре 1925 года папа получил письмо от представителя Якутской Республики при Президиуме ВЦИК в Москве И.Н. Винокурова: «Многоуважаемый Павел Владимирович! Якутское исследовательское общество «Саха-Кескиле», ценя Вашу неустанную работу в должности ответственного секретаря Комиссии по исследованию Якутии, избрало Вас своим почетным членом. Сообщая об этом, прошу принять мое искреннее поздравление»⁷².

Краеведческий музей в Якутске нуждался в упорядочении коллекций и пополнении их. Якутской комиссией было предложено членам экспедиции, занятым в полевых партиях, собирать материалы для музея. Заведование музеем поручили специалисту, был найден препаратор, а Зоологический музей Академии наук подготовил специалиста по набивке чучел и обработке скелетов.

Организация Национальной библиотеки началась с доставки книг, посвященных Сибири, Северу и Якутии, из разных библиотек и книгохранилищ Ленинграда и Москвы. В первый же год было прислано в Якутск около 7000 томов, снабженных каталожными карточками. По ходатайству КЯР перед коллегией Наркомпроса Национальная библиотека Якутии стала получать обязательный экземпляр печатных издании, выходящих в СССР.

В задачу комиссии входила и целенаправленная издательская деятельность. Причем не только публикация научных трудов сотрудников экспедиции, но и издание всех материалов по Якутии, которые были выполнены прежними экспедициями, путешественниками и отдельными исследователями, остававшихся не опубликованными. Издантаг КЯР выходили в виде сборников «Трудов» и «Материалов».

Из всех изданных отчетов по Якутской комиссии, других публикаций и архивных материалов видно, что основным организатором разносторонних исследований в Якутии являлся папа. Приведу воспоминания Романа Федоровича Геккера, работавшего также в Якутской комиссии:

«В личности и характере Павла Владимировича сочетается несколько черт, которые позволили ему сделать то многое, что он сделал за свою жизнь. По складу ума Павел Владимирович энтузиаст, человек увлекающийся, а не спокойно, размеренно делающий свое дело. Поэтому он очень активный человек. Павел Владимирович всегда вдохновлялся новым, полезным и вместе с тем красивым: у него большой и хороший вкус. Павел Владимирович обладает большими организаторскими способностями, которые при его активном характере, приводили к очень большим положительным результатам. <...>

Когда в 1920-х годах перед Российской Академией наук была поставлена задача крупных комплексных исследований на территории тогда очень слабо изученной сибирской части Союза — в Якутской АССР, — Павел Владимирович полностью ушел в это совершенно новое по своему масштабу и организационным формам дело. Он стал работать в Якутии не как полевой исследователь — начальник одного из многочисленных отрядов, которые тогда отправлялись изучать ее территорию, — он взял на себя значительно более трудное, сложное и ответственное дело. Он стал ученым секретарем академической Комиссии по изучению Якутской республики, при сменявших друг друга председателях — академиках В.Л. Комарове, А.Е. Ферсмане и Ф.Ю. Левинсон-Лессинге.

Павел Владимирович был организаторской душой этого крупного и сложного начинания — первого в своем роде в Академии наук. Деятельность П.В. Виттенбурга в КЯР была кипучей. Лучшего секретаря трудно было бы найти, и, думается, не будь Павла Владимировича, работы экспедиций КЯР не получили бы такого размаха и не принесли бы столько пользы. Вспоминая сейчас работу КЯР и роль Павла Владимировича в ней, можно понять, что здесь он нашел свое настоящее место. Действительно, требовалась организация очень большой исследовательской работы на огромной, в то время еще во многих ее частях и в многих областях знаний неведомой территории, лежащей в северном и полярном поясах, — на территории с героическим, почти легендарным прошлым ее открытия и изучения немногочисленными мужественными землепроходцами, моряками и учеными.

Павел Владимирович очень любит книгу. Поэтому издательское дело в КЯР было им поставлено на большую высоту. Сразу стали издаваться «Труды», «Материалы» и другие серии, в которых публиковались результаты работ экспедиций КЯР и предшествовавших им исследователей на территории Якутской АССР. Очень полезным было издание, под редакцией Павла Владимировича, сборника «Якутия», в кратких очерках подытоживавшего все то, в общем, очень немногое, что к тому времени было известно о природе Якутии.

Этот сборник явился вместе с тем портретной галереей многих исследователей территории Якутской республики. Если бы в те годы не были собраны для сборника, трудами Павла Владимировича, эти фотографии, — они могли бы быть навсегда утрачены»⁷³.

На одном из заседаний Комиссии по научным экспедициям папа передал мнение президиума Госплана в связи с утверждением Положения об Якутской комиссии: «Это первая большая, серьезно продуманная и соответствующая плановому требованию экспедиция, которая могла бы служить образцом для других автономных республик»⁷⁴.

Папа по-прежнему принимал участие в краеведческом движении. Комиссия по научным экспедициям Академии командировала его на 2-й Краеведческий съезд Аджаристана и Черноморского побережья Северного Кавказа. Съезд проходил в Батуми в конце сентября и начале октября. Папа выступил с тремя докладами: «Краеведение в трудовой школе», «Географический факультет ЛГУ»⁷⁵, «Якутская экспедиция Академии наук».

Воспользовавшись пребыванием в Аджарии, он по поручению Гидрологического института исследовал береговую зону Кавказа в районе Батуми в геоморфологическом отношении. Сохранились фотографии участников съезда на Зеленом Мысу. Снимал, наверное, папа. Рядом с учеными — В.Г. Богоразом-Таном, В.П. Семеновым-Тян-Шанским, Л.Я. Штеренбергом — десятилетняя Люся, папа взял ее с собой. Скромная серьезная девочка не могла помешать в работе — ей всегда можно было дать книгу, и она забывала обо всем.

Ко времени возвращения папы со съезда произошло разделение музеев: Геологический и Минералогический музеи получили самостоятельность внутри Академии наук. Директором Геологического музея стал Ф.Ю. Левинсон-Лессинг.

В конце года папа получил приглашение от В.К. Арсеньева принять участие в работе конференции по изучению производительных сил Дальнего Востока. Он с сожалением отказался от участия в конференции из-за «сложности, лежащих на мне обязанностей по Академии наук», пожелал успеха от имени КЯР и послал 3 экземпляра первого выпуска «Материалов

по изучению Якутии»⁷⁶. Видимо, папа все же не смог принять участия в дальневосточном съезде еще и потому, что в том же 1926 году с 10 апреля по 15 июня он получил командировку по делам КЯР за границу.

В июле 1925 года Российская Академия наук из ведения Наркомпроса была переведена в ведение Отдела научных учреждений Совнаркома СССР⁷⁷. А осенью 1925 года Академия праздновала свой 200-летний юбилей. Юбилейные тожества начались в Ленинграде и продолжались в Москве. В Большом зале Ленинградской филармонии собрались отечественные ученые и гости из двадцати четырех стран мира. С приветственным словом выступил президент Академии А.П. Карпинский и объявил об открытии торжественного заседания. Оркестр Филармонии и хор Капеллы исполнили Интернационал и Торжественную увертюру А. Глазунова под управлением автора. Затем Председатель ЦИК СССР М.И. Калинин обратился с речью, в которой он огласил текст официального приветствия правительства, где объявлялось, что Российской Академии наук присвоено название Академии наук СССР⁷⁸.

Далее он отметил:

«Народ не знал Академии наук, и она его очень немного знала, да и не могла знать, ибо этому решительно воспротивилось бы самодержавие. Теперь Академия наук получила возможность широкой связи с народными массами, из недр которых будут приливать новые и новые силы для развития науки. Лозунгом Академии теперь должно быть "Наука для масс — для трудового народа'». М.И. Калинин выразил пожелания Академии: «Теснее связаться с революционными массами, откуда черпать творческие соки и туда возвращать результаты побед человеческого разума над силами природы и прийти на помощь союзным и автономным республикам и областям в развитии их языка и культуры»⁷⁹.

В ответной речи непременный секретарь Академии наук С.Ф. Ольденбург сказал:

«Ближайшие задачи будущей работы Академии предопределяются сами: интенсивная исследовательская работа и ее организация в союзном и мировом масштабе, детальное и планомерное исследование нашей страны во всех отношениях путем экспедиций, с одной стороны, и организации и поддержки местных краеведческих исследований, с другой. Таким путем она лучше исполнит

свой долг — внести науку в жизнь для наилучшего ее устройства и понимания. <...> Между наукой и трудом не может не существовать тесного единения. Научная работа дается с таким же трудом, как работа серпом и молотом»⁸⁰.

Обращает на себя внимание противоположная оценка роли науки компартией и учеными: борьба человека с силами природы для подчинения природы, противопоставление физического труда интеллектуальному (Калинин), и наука — способ познания жизни для наилучшего ее устройства и понимания (Ольденбург). Еще в 1918 году А.П. Карпинский писал А.В. Луначарскому: «...Глубоко ложное понимание труда квалифицированного как труда привилегированного, антидемократического <...> легло тяжелой гранью между массами и работниками мысли и науки»⁸¹. Характерно, что в краеведческом движении Академия наук находила один из путей проведения исследовательской работы на всей территории страны силами местной интеллигенции. Не случайно академик С.Ф. Ольденбург возглавлял Центральное бюро краеведения. Однако уже через несколько лет краеведение было признано правительством вредным для Советского государства и уничтожено⁸².

В январе 1925 года папа был избран проректором по учебной части Географического института⁸³. С организацией на базе института географического факультета Ленинградского университета он стал штатным профессором по кафедре страноведения, ему было поручено чтение курса «Полярные страны» и заведование кабинетом «Полярные страны», превращенного вскоре в кафедру географии Полярных стран⁸⁴, руководство дипломными работами. Кроме того, он был избран членом президиума (ученого совета) географического факультета⁸⁵. Папа с увлечением читал лекции и занимался со студентами. Его кабинет Полярных стран превратился в маленький музей. Сохранились краткие конспекты лекций, читанные им с осени 1928 года по начало 1930 года: история исследования Полярных стран, их география и геология. Видимо, он постепенно разрабатывал свой курс. Переплетенные вместе, по всей вероятности позже, на Вайгаче, простые школьные тетради исписаны четким беглым мелким почерком. Каждой теме

предшествует перечень использованной литературы. Текст сопровождается вклеенными выкопировками карт тех регионов, о которых идет речь.

В Ольгино жизнь летом 1925 года протекала тихо, без особых событий. Погода выдалась прохладная. Занятость папы, отъезд его с Люсей на Кавказ придавали нашей жизни ощущение покинутости. Татьяна Львовна с Николаем Борисовичем уехали далеко — через Берлин и Париж в бретонскую деревню отдыхать на берегу океана. В письме она напоминала о своей просьбе, обращенной к папе: похлопотать об аренде соседнего с нами участка по Полевой улице, для строительства на нем собственного дома⁸⁶. Мама в сопровождении своих коллег докторов С.Е. Шрейбер, В.И. Андрусон и других совершила поездку в лепрозорий «Крутые Ручьи» для ознакомления на месте с новыми методами лечения проказы. Расширился круг ее пациентов среди дачников. Потребовалась медицинская помощь академику химику Оресту Даниловичу Хвольсону. О.Д. Хвольсон был очень милым приветливым человеком, приходил к нам, и завязалось приятное знакомство. Он обращался к маме и в последующие годы, когда отдыхал в Ольгино.

Зима, какое это было веселое время года!.. Катание на саночках с горы — берега древнего Балтийского моря около стоянки человека каменного века... Особенно почему-то любили кататься вечером, перед ужином... Собирались дети и молодежь из ближайших домов, играли в снежки, дурачились. Огромное удовольствие доставляли финские сани-спортетинги: деревянный стул на длинных и узких металлических полозьях. Один сидит, а другой сзади толкает перед собой сани. По хорошо накатанной дороге можно было развить большую скорость. Мальчики, воспитанники Лахтинской экскурсионной станции, часто приходили к нам и катали с ветерком нас, девочек, по поселку и на взморье.

Каждую зиму перед нашим домом в саду заливался каток, небольшой, но вполне достаточный, чтобы на нем можно было кататься всей семьей. Папа, заядлый фигурист еще со студенческих лет, зимой в своем портфеле всегда носил фигурные коньки. Рядом с Финляндским вокзалом находился каток, если перед поездом оставалось время, папа надевал коньки и с удовольствием делал несколько фигур или проходился «голландским шагом». На домашнем катке папа учил нас стоять на льду, показывал фигуры, которые мы старались повторить далеко не всегда успешно. В центре катка якорем спасения служила липа — за ее ствол всегда можно было ухватиться.

Как-то в солнечный морозный зимний день папа повез нас в Стрельну на экскурсионную станцию⁸⁷ при Яхт-клубе. У заведующего были буера, и зимой можно было на них кататься. Нас закутали в медвежью полость, уложили на деревянный настил, подняли паруса, и мы понеслись по гладкому льду залива. Незабываемое впечатление полета, простора, солнечного света!..

Зима — праздник Рождества. Не могу сказать, что родители были религиозны, но в семье соблюдались все большие церковные праздники с их общепринятыми ритуалами и приличествующими каждому празднику яствами. Как было свойственно интеллигенции того времени, вера в Бога не отягощалась неприменным строгим соблюдением правил той или иной конфессии. Икон, как мне помнится, в доме было только три: в кухне, в столовой и в комнате Аннушки. Перед праздниками в них зажигались лампады. В столовой лампадка мерцала красным огоньком. Становилось как-то удивительно спокойно и уютно. Праздник Рождества у нас в семье отмечался по новому стилю — 24 декабря, а остальные по старому вместе с православной церковью.

К Рождеству готовились заранее. Радостное волнение начиналось с изготовления елочных украшений. Всей семьей, кроме папы, мы усаживались в столовой вокруг стола, и приступали к осуществлению своих фантазий. Материалом служила разноцветная бумага, пустые яичные скорлупки, вата, бертолетова соль, акварельные краски, клей. Из яичной скорлупы или кусочка картона делалась голова задуманного персонажа. Одеждой служила вата: ее покрывали клеем из крахмала и обсыпали бертолетовой солью для блеска. Иногда использовали проволочные каркасы, чтобы придать фигуркам разные позы. Какая радость была разрисовывать физиономии пьеро, арлекинов, коломбин, снегурочек, принцесс или рожицы разной лесной нечисти! Мы вырезали и клеили разноцветные колпачки, жабо, короны, костюмчики! Каждый творил в пределах своих возможностей. Все волновало, все испытывали муки и радости творчества. У Люси удач было больше всех. На кухне тоже велась подготовка к празднику. Дети там выполняли подсобные функции — главным образом, вылизывали миски из-под кремов.

Пик радостного возбуждения — поездка за елкой в лес. Папа звонил по телефону владельцу лошади Казимиру Федоровичу Грюнбушу (дедушке Грюнбушу) и просил на какой-то определенный день предоставить нам

лошадь с розвальнями. Казимир Федорович, седой солидный строгий старик, с готовностью выполнял папину просьбу, и мы, папа и дети, ехали в лес за Конную Лахту. Закутанные, катили на санях, снег хрустел под полозьями, солнышко подымалось над лесом, сердце радовалось. Въехав в лес, все, кроме меня, углублялись в чащу, а меня оставляли «стеречь» лошадь, строго-настрого наказывая никуда не уходить — мол могут выскочить волки или медведи. Становилось немного жутковато, но делать было нечего. И хорошо, что мне не приходилось видеть, как рубят дерево, как оно падает — этого ребенку видеть не надо. Когда же пушистую лесную красавицу взваливали на розвальни, мне, наивной, казалось, что она сама пришла к нам на радость.

Быстро темнело, на небе зажигались звезды. Уже в полной темноте подъезжали к дому. Всей гурьбой вваливались в кухню. Соблазнительные запахи праздничных яств кружили голову. Папа устанавливал елку в гостиной (она обычно упиралась вершиной в потолок), и мы все вместе ее украшали.

Надо описать наш дом — домик в сосновом лесу, как назвал его папа. Дом на Полевой улице, 5, сначала был бревенчатый, темный, со светлой обшитой досками мансардой и крышей, крытой толем. Такой вид он имел до второй половины 1920-х годов.

Если войти в дом через черное крыльцо и пройти темноватый тамбур, попадаешь в просторную кухню с широким окном на запад. Это царство Аннушки. Большая плита топилась ежедневно дровами, в огромном котле — пойло для коз. Основная еда для нас тоже тут приготавливалась Аннушкой, а сфера деятельности мамы на кухне — сладкие блюда: крем-буберт, «снежки», мороженое, торты, кексы, печенья и т.п. Над плитой на полке блестят начищенные медные кастрюли. В глубине кухни — буфет из темного резного дуба. Он необычайно высок и глубок, и всегда казался мне живым таинственным существом, молчаливым и знающим себе цену. Перед окном — большой стол для приготовления пищи. За этим столом обедала Аннушка и ее гости, когда случались. Ближе к входной двери помещался огромный светло-коричневый бак, куда мотором, находившимся рядом, накачивалась вода из колодца. За плитой несколько ступеней вели вниз к котлу водяного отопления.

Из кухни коротенький коридорчик вел в столовую. Налево в этом коридорчике — дверь в чулан. Этот чулан мне весьма памятен: Ника как-то заперла меня в нем. Не помню за что, но, конечно, по моим представлениям, абсолютно несправедливо. Во-первых, я была не ее, а мамина, и она не имела права мной распоряжаться, а во-вторых, никого в этот чулан не сажали — там темно и страшно. Аннушка подходила к двери и утешала меня, даже втайне приносила что-то вкусное. Мамы в это время, видимо, не было дома.

Мама нас редко наказывала. Самым убедительным и уничижительным было, когда она своим маленьким кулачком стучала провинившейся по лбу, приговаривая: «Рохля, ты, рохля!» или: «Какая плохая девочка!» Бывало, за ту или иную провинность ставили нас в угол. Больше всего попадало Нике. Случилось даже, что в саду, при всех Никиных приятелях, папа ее выдрал тут же.вырванной из земли елкой, — это свою любимицу! (Ника без спроса отдала папин фотоаппарат кому-то из мальчишек.) Люсю я хорошо помню в том возрасте, когда не хочется слушаться, и она частенько дерзила маме. Папа всегда спокойно объяснял ей, что так нельзя, а когда возвращался домой поздно, и мы уже спали, оставлял записку примерно такого содержания: «Люсенька, надо мамочку беречь, надо мамочку любить, она у нас хорошая»! Метод этот был весьма действенен.

В детстве Ника с Люсей часто дрались. Маме надоело их разнимать и выслушивать претензии сторон. Тогда мама предложила: «Пожалуйста, деритесь, только по четвергам за сараями». Удивительное дело, именно по четвергам драться не хотелось и, таким образом, драки прекратились.

В столовой, оклеенной синими обоями, было высоко поставленное горизонтальное окно. Оно смотрело на север, в поля. Сразу налево от двери из коридорчика пологая деревянная лестница вела на второй этаж. Напротив нее на стене висел телефон (наш № 48—393) в деревянном футляре с ручкой. Нужно было несколько раз повернуть ручку, чтобы вызвать станцию. Мебели в столовой было мало: посередине большой обеденный стол со стульями, у стены, между двумя арками, полубуфет с чайной и обеденной посудой. Направо от двери из коридорчика — диванчик с полкой книг. Над ним висела большая вышитая мамой картина — финский пейзаж, о которой я уже писала.

Диванчик этот был замечательным, он находился как бы в нише, образованной верхним маршем лестницы. Зимними вечерами мы, дети, усаживались на нем около Татьяны Львовны и пускались в «путешествие в город Самовар» — так это называлось. Татьяна Львовна рассказывала нам всевозможные истории из своей жизни, путешествий или сочиняла увлекательные сказки, которые имели продолжение на следующий день. Мама обычно в это время играла на рояле. Аннушка приносила пыхтящий самовар, звала маму: «Барынька, самовар подан!» Мама не могла оторваться от музыки, мы не могли оторваться от захватывающих рассказов, Аннушка уносила остывший самовар, а затем, подогрев, опять приносила. Папа в это время работал у себя в кабинете.

За столом каждый имел свое место. Все вместе собирались только по вечерам и в воскресенья. В будние дни папа рано завтракал (всегда

геркулесовой кашей), к обеду не успевал вернуться. Когда встречалась вся семья, папа спрашивал нас, что мы делали, что видели, что узнали, обсуждали планы. За разговором выяснялись разные животрепещущие вопросы, маленькие и большие. После ужина папа уходил к себе в кабинет работать. Частенько меня посылал наверх в спальню за вечным пером, которое оставалось у него в пиджаке рабочего костюма. В детстве я была ужасная трусиха. Подняться на второй этаж, пройти через одну темную комнату в другую — требовалась мобилизация всей моей воли. Показать трусость — нельзя. Исключено. Если поблизости оказывалась кошка Мушка, то я брала ее на руки и с нею шла увереннее. Ступени лестницы поскрипывали, в темных углах мерещилось что-то страшное. Схватив авторучку, я опрометью неслась назад.

Из столовой две арки вели — большая в гостиную и малая в переднюю — маленькую комнату с небольшим квадратным высоко расположенным окном. Здесь стояли шкафы с верхней одеждой, зеркало и комод. Помимо обычной одежды, там висело пальто, которое называлось искательное. Темное, весьма потрепанное пальто надевалось, когда вечером ходили искать старших девочек, которые иногда засиживались где-нибудь со своими друзьями, в то время как давно уже пора было спать. Комод, стоявший в передней! Что это был за комод! Что только в нем не хранилось!.. — старинные шляпы, платья, невиданная обувь. Любимейшим занятием Люси и ее подруги Люли⁸⁸ было наряжаться во все эти вещи и разыгрывать придуманные ими же роли, а особенное удовольствие получали, мистифицируя меня, маленькую девчушку.

Из передней вела двухстворчатая стеклянная дверь к парадному крыльцу. Парадный вход открывали только летом, а зимою за стеклянной дверью на полках хранились приготовленные мамой различные варенья. Мама посылала кого-либо из нас положить из банки в вазочку варенье и при этом говорила: «Облизанной ложкой в банку лезть нельзя — варенье сразу заплесневеет». А как хотелось тайком съесть ложечку варенья!..

Высокую арку, ведущую в гостиную, задергивали шерстяной темно-зеленой портьерой. Обычно портьера была раздвинута. Наверху арки ввинчены два крюка, на которые иногда вешали трапецию-лесенку на веревках. Мы по ней лазали и качались, как на качелях. Однажды, когда папа с мамой были в городе, Ника и Аннушка тоже куда-то ушли, дома остались мы с Люсей. Играя, я залезла на самую верхнюю перекладину, уселась на подушку и начала качаться. Конечно, подушка соскользнула, я полетела на пол. Люся в ужасе не знала, что делать, я ревела, кровь струилась изо рта. К счастью,

вскоре вернулись мама с папой. Оказывается, я прокусила себе нижнюю губу, пришлось маме накладывать швы. Шрам так и остался на всю жизнь.

В гостиной было много света: три высоких окна в эркере почти от потолка до пола выходили на юг. Обои светло-зеленого цвета, окаймленные широким бордюром с розами в зелени, ковер на всю комнату тоже с гирляндами из роз придавали комнате особую легкость и жизнерадостность. Здесь стоял черный кабинетный рояль, гарнитур светлой мебели в стиле модерн и торшер с большим абажуром в крупных розах с бахромой из бисера. Он был специально заказан мамой. (Этот абажур мы утаили во время конфискации, но в войну его у нас украли.) В углу гостиной — небольшой мраморный камин. В эркере стояли два кресла и журнальный столик с настольной лампой тоже под большим абажуром. Общей люстры в гостиной не было, по углам с потолка свисали одиночные лампы с матовыми колпачками. В эркере на подоконниках было много цветов в горшках, а рядом — высокое дерево в кадке — камелия. Она расцветала к Рождеству. На боковых стенах эркера симметрично висели две вертикальные картины маслом работы Г.З. Башинджигяна «Сосна» и «Береза». В углу перед аркой маминого кабинета на мольберте стоял этюд И.И. Шишкина. Стены украшали пейзажи А.Н. Бенуа. В эркере в простенке между окнами находился самодельный детекторный радиоприемник с наушниками. Как-то во время большой грозы, к моему страху и ужасу, из него посыпались искры.

Из гостиной по левой стене раздвижная дверь вела в папин кабинет, а справа большая арка — в мамин. Пол маминого кабинета был на ступень выше общего пола, край которого до половины ограждали деревянные перила. Такой же занавес, как и из столовой, прикрывал часть арки.

Папин кабинет — угловая комната с двумя большими квадратными окнами. Стены в книжных полках до потолка. Большой письменный стол поставлен перпендикулярно к правому окну. Между полками напротив стола встроен узенький шкафчик с запирающейся на ключ дверкой (по-моему, единственное, что у нас в доме закрывалось на ключ). В этом шкафчике хранились конфеты и всякие необыкновенные сладости. Ключ мама прятала на одну из книжных полок. Он иногда терялся, но мы всегда точно знали, где его найти. Однако сами в шкаф никогда не лазали. На шкафу большие старинные часы, каждые полчаса раздавался их низкий мерный бой. Мы их спасли от конфискации, и сейчас они стоят в моей комнате на шкафу.

Слева от двери в глубине между стеллажами помещался широкий диван с тумбами по бокам, где хранились две пишущие машинки с русским и латинским шрифтами — мама печатала на них папины рукописи. На одной

из тумб стоял глобус, такой таинственный и непонятый. И еще там лежал стереоскоп с фотографиями европейских городов, видами Альп и другими пейзажами. Рассматривать все это было чрезвычайно интересно, словно присутствуешь при чужой жизни. Около дивана под окном находился небольшой, несколько примитивный, деревянный столик, на котором лежала толстая старинная книга с раскрашенными от руки иллюстрациями. Не помню, что это была за книга, рукописная или печатная. Эта книга и столик видны на акварели А.А. Геннерт, о которой я упоминала выше. Дверь папиного кабинета, когда он работал за письменным столом, всегда оставалась открытой — он любил чувствовать жизнь дома и особенно слышать мамино музицирование. Нам, детям, и в голову не могло прийти отрывать его от работы или чем-либо беспокоить.

Когда папе случалось поздно возвращаться из города, а к нам приезжала Татьяна Львовна, то в столовой он находил у своего прибора записочку с таким текстом:

Вам у себя покоя нет.

Как не роптать на жизнь такую?

Не заходите в кабинет —

Сегодня я у Вас ночую!

Мамин кабинет был обставлен совсем просто: письменный стол, кожаный диван и два книжных шкафа. Продолговатое окно расположено высоко, так что сидя за письменным столом, можно было видеть только вершины сосен и небо. Под окном находился открытый балкон. Бывало, когда мама засиживалась поздним вечером, в окне появлялась какая-либо подозрительная физиономия. Дубовый письменный стол был в одночасье покрашен папой белой масляной краской, когда мама однажды пришла от больных скарлатиной детей. Чтобы не заразились свои дети, папа таким образом произвел дезинфекцию. За этим самым белым столом я теперь и пишу. Передо мною стоят мамин любимый чернильный прибор и настольные часы, вмонтированные в подставку из камня.

В одном из шкафов кабинета хранились домашние печенья и бисквиты в высоких железных банках когда-то процветавших кондитерских фирм Ландрин и Жорж Борман. Мы, дети, конечно, с любопытством заглядывали в эти банки. Другой шкаф, книжный, был сделан по папиному заказу ольгинским столяром Петром Ивановичем, прекрасным мастером, но горьким пьяницей. У него была маленькая собачка по кличке Нобиле (!), которая всегда его сопровождала, совсем как чеховская Каштанка.

Из маминого кабинета небольшая дверь вела в кухню. Можно было пробежать вкруговую: кухня, столовая, гостиная, кабинет и так далее. Летом из кухни около большого буфета открывалась дверь на веранду. Застекленная веранда делилась как бы на две части — ближе к кухне стоял большой круглый обеденный стол со спускающимся над ним большим абажуром, а дальше, ближе к выходу, как бы маленькая летняя гостиная: угловой деревянный диванчик с разбросанными по нему подушками, кресло-шезлонг и круглый журнальный столик. На подоконниках цветы и здесь же на полу камелия. Она на лето выносилась из дома. Под ногами лежал якутский меховой коврик. В дождливую погоду так уютно чувствовали себя здесь и взрослые и дети — кто читал, кто вышивал, а кто играл в куклы.

Спальные и ванная комнаты помещались на втором этаже дома, в мансарде. Деревянная широкая лестница вела туда из столовой. При подходе ко второму этажу на правой сплошной стене висела огромная картина художника Р.Г. Судковского «Берег Черного моря в Крыму». Не знаю, был ли это подлинник или копия. Прозрачность воды, когда виден каждый камушек, залитый солнцем берег, голубое море — словно открывалось окно в другой мир. Картина хорошо была видна из общей комнаты второго этажа — халле⁸⁹. Три окна этой комнаты помещались выше обычного уровня, поэтому под окнами стоял угловой диван, изготовленный тем же Петром Ивановичем. Обои, как и обивка дивана, имели приятный голубовато-сероватый матовый цвет — электрик. Первоначально здесь тоже был камин в виде очага под колпаком и на опорах. Пришлось его разобрать, так как он дымил. Эта комната — основное место пребывания женской части семьи в холодное время года. В халле шили, вышивали, читали вслух, чинили белье, а дети с упоением играли в куклы. Большая часть пространства около перил принадлежала Люсиной кукле Тусе, а позже Сольвейг, а другая — мне с моей куклой Ирочкой (эта большая кукла с закрывающимися глазами перешла по наследству ко мне от Ники). Но особенно любимой у меня была тряпичная кукла с лицом из папье-маше, увы, облысевшая, по имени Мимилка. Ее можно было класть с собой в постель, как угодно сгибать, а иногда и колотить головой об стол, держа за ноги — было и такое проявление любви. Люся играла в куклы очень серьезно: как хорошая мать она воспитывала своих «детей», учила их, шила из лоскутков всевозможные одежды. Иногда появлялся «отец семейства» в лице Люли Коломийцевой, которая напускала на себя ужасающую строгость и тут же придумывала

всевозможные шалости: объектом всяческих шуток оказывались мои куклы. При этом безжалостно попирались мои «родительские» права.

В этот период жизни разница в возрасте между мной и сестрами — с Люсей в 7 лет, с Никой в 10 лет — была чувствительна. Старшим сестрам частенько доставляло удовольствие меня третировать, а Ника любила использовать меня на побегушках — принеси то, подай сё, за что она однажды и поплатилась. Как-то все сидели внизу в гостиной. Ника меня послала в свою комнату за корзинкой для рукоделия. Она вышивала гладью какую-то салфетку. В этой корзиночке лежали новые маленькие ножницы. Когда я пришла в ее комнату, меня охватило, по всей вероятности, чувство мести: я надрезала материал этими новыми ножницами и преспокойно принесла все вниз. Как только Ника увидела следы моей проделки, она ударилась в слезы не без некоторой аффектации (чем грешила в ту пору). Я же забилась в угол под рояль — лучшее детское укрытие.

Папа прошел в свой кабинет, сел за письменный стол и позвал меня. Он сидел за письменным столом, говорил со мной строго — хотел знать причину моего поступка. Я стояла напротив стола с поникшей головой. Строгим голосом спросил о причине моего поступка. Я запомнила эту сцену на всю жизнь, так как в то время не могла понять себя, на душе было ужасно, объяснить свое поведение не могла. И здесь впервые я сказала неправду, что мол хотела попробовать новые ножницы. Папа, все понял, сделал мне внушение. Я в смятении отправилась спать.

В халле стоял двухэтажный кукольный домик размером метр на метр, коробка поставленная вертикально без передней стенки. Он представлял собою дом как бы в разрезе. Внутреннее пространство было разделено перегородками на четыре комнатки: кухня и столовая — внизу, спальня и гостиная — наверху. Каждая комната имела полную меблировку, на окнах висели занавески, а в кухне стояла плита с кухонными принадлежностями. На крыше дома — сад с деревьями, кустами, дорожками и скамейками, а также небольшой бассейн, куда якобы накачивалась вода из колодца ручным насосом. Самое интересное было переставлять в нем мебель, что-то дополнять, усовершенствовать, а в кухне будто бы готовить обед. «Жили» в этом доме маленькие куклы.

Из халле четыре двери вели в спальные комнаты — мамину с папой, нашу детскую — Люси и мою, Никину комнату и комнату Аннушки. Крайняя левая дверь вела в ванную комнату с окном на восток. В ней светло-зеленые стены окаймлял греческий бегущий орнамент. Дровяная ванная колонка нагревала воду, когда мама нас мыла. Папа каждое утро принимал холодный душ. Из ванной вторая дверь вела в спальню родителей, окна и

балконная дверь которой также были обращены на восток. Небольшой балкон служил одновременно навесом над парадным крыльцом. С балкона открывался чудесный вид через стволы сосен на дальние поля и виднеющуюся вдалеке речку Юнтоловку. Мебель этой комнаты — две белые эмалированные кровати, туалетный столик, зеркальный шкаф и кресло. Стены были оклеены светлыми розовато-желтыми обоями, на стене большая картина (фотокопия) Г. Гесмина «Музыка — утешительница», изображающая двух молодых женщин, одна из которых играет на скрипке, другая в задумчивости слушает. Под зеркальным шкафом почему-то хранились старые журналы мод и «Нива». Когда совсем нечего было делать, то мы их вытаскивали и раскрашивали картинки.

Из спальни родителей еще одна дверь вела в детскую комнату. Здесь, кроме двух кроваток, помещались шведский книжный шкаф, на одной из полок которого — зоосад А.П. Карпинского⁹⁰, два письменных столика — Люсин и маленький мой. У Люсиного стола — книжная полка, на столе лампа и маленький глобус. Люся очень серьезно относилась к наукам, много занималась и читала, за что Ника дразнила ее зубрилой. У изголовья Люсиной кровати висело небольшое распятие. В детстве под влиянием Аннушки она была очень набожная, каждый вечер молилась, целовала распятие. Над моей кроватью висела географическая карта Африки. Когда папа подходил к моей кроватке пожелать спокойной ночи, он рассказывал мне о природе и обычаях африканцев, вспоминал стишок о крокодилах и реке Ниле (к сожалению, я его забыла). У моего изголовья висела картинка-олеография «Христос в окружении ангелов», Я также перед сном читала молитву (в произвольной форме), прося у Бога здоровья всем родным и любимым.

В детской обои завершались бордюром с занимательными сюжетами из жизни детей, рассматривать которые было преинтересно.

Бывали такие счастливые дни, когда Люле разрешали остаться у нас ночевать. В детской еще до завтрака мы начинали устраивать разные шалости: борьбу подушками, шутки с переодеванием наподобие театральных сцен. Игры с участием Люли всегда были живыми и интересными. Одна из таких занимательных игр длилась не один год, строилась на импровизированных сюжетах и Люлиной изобретательности. Еще мы с Люсей увлекались рисованием туалетов для своих бумажных кукол. Анна Алексеевна Геннерт нарисовала и подарила двух куколок одетых в нижнее белье.

Потом Люся мне нарисовала еще маму, дочку, сына, мужа, бабушку. Отец семейства, конечно, был капитан дальнего плавания, его молодая стройная жена Инга скандинавка, а бабушка — это моя милая Бабенька — наша Аннушка. Все это семейство я наделяла различными жизненными историями — отголосками услышанного, прочитанного взрослыми и собственными фантазиями. (Признаюсь, рисовать платья я продолжала лет до двадцати.)

Соседняя с нашей детской комната принадлежала Нике. Широкое, высоко расположенное окно было обращено на запад, кровать помещалась как бы в алькове, образованном срезом крыши, в комнате был небольшой туалетный столик и большой письменный стол. Надо сказать, что величина стола не способствовала усердию Ники в науках. Ее характер удивительно был похож на характер Тали — маминой сестры. Мама иногда по ошибка называла ее Талей.

Следующая комната, крайняя направо, — это комната Аннушки. Большое окно также смотрело на запад. Кровать с перинами, лоскутным одеялом и множеством подушек выглядела очень уютной. Большой комод и столик дополняли меблировку этой комнаты. Из комнаты Аннушки вела крутая лестница на чердак, вход задвигался специальными щитами. Чердак был огромным, там сушили белье после стирки.

Между комнатой Аннушки и лестницей вниз находилась уборная. Это было узкое длинное помещение с окном наверху. В уборной стоял большой платяной шкаф, на котором в футляре лежала дедушкина скрипка. Иногда сестры запирались в уборной, чтобы попиликать на этой скрипке.

Возвращаюсь к кульминации зимних удовольствий — Рождеству.

Елка установлена в гостиной и украшена, от нее пахнет хвоей и праздником. Занавес в гостиную опущен и плотно задернут. Мы в столовой накрываем на стол, из кухни проникают соблазнительные запахи. Нас отправляют наверх нарядиться. Мы быстро одеваемся и с замиранием сердца ждем звуков рояля. Мама берет несколько аккордов — мы летим вниз. Занавес в гостиную распахнут, и под елкой с зажженными многочисленными свечами находим свои подарки. В этот момент было очень важно не ошибиться и раскрыть именно свой пакет. Я ужасно волновалась, пожалуй, даже больше, чем потом на экзаменах в школе. Подарки бывали разные — и лакомства, и игрушки, и книжки. Бросались благодарить маму и папу. Все были счастливы... Потом в столовой сочельник завершался праздничным ужином.

На следующий день утром, едва одевшись, а иногда и не вполне, бежали вниз снова смотреть подарки — те, что остались под елкой. В гостиной цвела камелия, солнце заливало комнату, елка поблескивала игрушками... Казалось, весь мир улыбается!..

В рождественские праздники жизнь переносилась в гостиную. Часто приезжали гости: Татьяна Львовна с Маргаритой Николаевной Зелениной, Мария Викторовна Тарковская (сестра Е.В. Тарле), Тамара Александровна Колпакова или папины коллеги по Лахтинской экскурсионной станции — Наталия Петровна Серебренникова и Борис Владимирович Пестинский, не говоря о молодых людях — Вове Лежоеве и Шуре Алешко — воспитанниках станции. Если гостей не было, то ничуть не становилось скучно: папа был свободен от службы, с удовольствием придумывал разные игры с нами. Самой его любимой игрой были прятки. Папа бросал кого-либо из нас на диван в своем кабинете, задвигал дверь, и вместе с остальными прятался в доме. Тем, кто был еще мал, найти папу было трудно. Для них папа облегчал задачу, показывая путь, как его найти: в столовой лежала его туфля, на лестнице — вторая, наверху — пиджак, в халле — жилет, а за дверью спальни был сам папа. Радость постепенного нахождения была необычайной!..

С мамой мы пели детские песенки «Есть в лесу темном избушка, стоит задом наперед, а в избушке той старушка — бабушка-яга живет...» и «Кошка Машка и Мяушка, Васька кот и кот Мордан как-то в детскую забрались и уселись на диван...» — дальше о проделках кота Мордана. Эту песенку я любила больше всех других. Ну, конечно, и рождественскую песенку «О, Tannenbaum...» и «Новгород великий, город буйных сил...». Когда я немножко подросла, мы с Люсей танцевали под мамину музыку. То мог быть и Бетховен, и Шопен, и Григ... Наши танцевальные импровизации строились на сюжете, который рождался из характера музыки — лирической или драматической. Позже, уже во второй половине 1930-х годов, когда у нас вновь появился рояль, мы с Люсей продолжали эти танцевальные импровизации.

За Рождеством шел черед дней рождения членов семьи. Дни рождения родителей отмечались скромно. Мы заранее готовили подарки: рисунки со стишками, картинки, вышивки. Что-нибудь вкусное готовилось на кухне, одевались по-праздничному и день проходил в приподнятом настроении. Дни рождения детей, напротив, проходили шумно и весело. Приглашали друзей — девочек и мальчиков, устраивали в гостиной разные игры, например «море волнуется». Посреди комнаты ставили стулья спинками друг к другу на один меньше, чем количество играющих. Кто-нибудь садился за рояль, и под спокойную музыку все должны были ходить, пока не зазвучит бравурная музыка — тогда надо было успеть занять стул. Тот, кто остался без места, должен был спеть, сыграть или станцевать.

Другой любимой игрой была «пробка». Кто-то один удалялся в соседнюю комнату, а оставшиеся ставили на видное место пробку от бутылки.

Удаленный возвращался и под общий смех и возгласы «холодно», «тепло», «жарко» отыскивал пробку. Была еще игра в «колечко»: присутствующие садились в кружок и брали в руки веревочку, на которую было надето колечко. Один из играющих стоял в центре. Он должен был угадать, в чьих руках находится это колечко, которое все время передавалось от одного к другому. Когда Ника и Люся подросли, то стали играть с друзьями в шарады. Все эти игры комнатные, так как дни рождения падали на зимние и весенние месяцы. Не помню, чтобы устраивались пышные застолья. Скорее всего, чай с домашним печеньем и вареньем. Продолжением общих праздников было Вербное воскресенье. Приведу воспоминания Люси.

«Верба — один из самых веселых, пестрых праздников. Нас, детей, особенно привлекал Вербный базар, который длился всю Вербную неделю, предшествующую Страстной. Заканчивался праздник Вербным воскресеньем. Вербная неделя приходилась на Великий пост, но нас это ничем не ограничивало, так как никакие посты у нас в семье не соблюдались.

Вербные базары в Петрограде всегда устраивались на Большой Конюшенной улице. Вдоль бульвара по обе его стороны располагались небольшие ярко разукрашенные ларьки. Торговали в них, главным образом, сладостями и игрушками, а также канцелярскими принадлежностями, галантереей и всякой мелочью. Традиционными угощениями были халва, коврижки и леденцы. Большим успехом пользовались пирожки — "с пылу, с жару — пятачок за пару\" На прилавках выставлялось обилие разнообразных поделок — частной продукции начала НЭПа.

Бульвар кишел народом — в основном детьми и просто зеваками. Среди базарной толпы толкались продавцы мелких нехитрых поделок — "тещиных языков", "морских жителей"⁹¹, "раскидаев" и проч. Продавцы заманивали покупателей всевозможными свистками, дудочками и забавными присказками. Стоял невообразимый шум, писк и визг. В общем, толкаться среди всего этого гама было весело и интересно. Но больше всего привлекала, конечно, карусель. <...> Карусель — это еще не завершение праздника. Предстояло катание на вейке.

Вейки — легкие обычные извозничьи саночки с лошадками, разукрашенными пестрыми ленточками и бумажными цветами. Цветы и ленты вплетались в гриву и хвост, а под расписной дугой звенели колокольчики. У самых богатых хозяев сбруя была очень нарядная, с бубенцами и медными бляхами. Мама договаривалась с кучером, мы садились в санки, ноги прикрывались медвежьей полостью. Счастливые, мы неслись по городу. В те времена снег

с улиц не убирался, только кое-где его разгребали. Мостовые были булыжные, а на главных проспектах — деревянные торцовые. Асфальта в Ленинграде тогда еще не было. Дорога была прекрасно накатана. Наш путь кончался на Финляндском вокзале. Пофыркивающий паровик увозил нас домой в Ольгино с массой впечатлений и кучей дешевеньких покупок.

В Вербную субботу вечером мы шли в церковь святить вербу. Наша Аннушка — Бабенька — и я были одни из самых аккуратных прихожан нашей маленькой уютной деревянной церковки. В большие праздники иногда к нам присоединялись мама и кое-кто из ее друзей, гостивших у нас в это время. Обычно это была Татьяна Львовна Щепкина-Куперник. В руках у всех букетики вербы, перевязанные цветной ленточкой. Возвращаясь в темноте, мы несли с собой "святые огоньки" — свечи, зажженные от церковных лампадок. Наш путь составлял около километра, и сберечь огонек от свежего весеннего ветра было нелегко. Существовали даже специальные приспособления в виде стеклянных вазочек для защиты свечи от ветра.

Народ расходился из церкви с огоньками в руках, мерцавшими в темноте, как светлячки. Донести домой непотухший огонек было особой доблестью. Дома от этого огонька зажигались лампадки — одна в столовой, другая на кухне. Иконы украшались букетиками вербы. Тихо теплится живой огонек в цветной лампадке, создавая какую-то особую умиротворенную обстановку, особенно при погашенном электричестве»⁹².

С приближением Пасхи было много хлопот, особенно на кухне: пеклись куличи, растирался творог, вкусно пахло ванилью и другими специями. В духовке запекался окорок. Занимательным занятием было крашение яиц. Мы с мамой усаживались в столовой вокруг стола. Разного цвета лак для яиц, кисточки и собственная фантазия превращали яйца в пестрый цветистый букет, когда их складывали на тарелку... Вечером шли в церковь на Лахту и возвращались к празднично накрытому столу. Не помню, чтобы по-настоящему постились. В будние дни всегда питались скромно. Великий пост соблюдали лишь Аннушка и, возможно, Люся. Радость прихода весны, возрождения природы и чего-то большого, доброго, светлого — такими остались у меня в памяти дни праздника Пасхи.

Чтобы закончить с церковными праздниками, приведу воспоминания Люси о Троице, которая, несмотря на свою раннюю набожность, о символическом смысле праздника тогда почти ничего не знала:

«У нас же праздник состоял главным образом в том, что мы всей семьей, включая нашу домработницу Анну Власьевну — Бабеньку, как мы, дети, ее

называли — шли в субботу в лес за березками. Готовились к этому походу с вечера. Приготавливали себе старенькую обувь и далеко не праздничную одежду. Мы, девочки и мама, повязывали головы на деревенский манер ситцевыми косынками. Утром папа и Бабенька брали топорики и все запасались веревками. Шли напрямик через поле к темнеющей вдали полоске леса. Происходило варварское, с современной точки зрения, уничтожение молодых березок. Папа срубал отдельные молодые деревца, высотой 1,5—2 метра, а мы ломали ветки. Выбирались самые красивые, свежие, с липкими молодыми листочками. Каждый связывал себе вязанку, перекидывал через плечо, и мы двигались назад.

Всякое путешествие на природу, в лес, вместе со взрослыми доставляло большую радость — это уже был праздник. Березками украшали все комнаты. Большие деревца ставили в углах столовой и гостиной. Из-за картин и икон выглядывали зеленые веточки. У нас в детской за кроватями зеленели деревца, украшался и кукольный уголок. По всем комнатам распространялся аромат весеннего леса. Очень приятно было засыпать в этот вечер и просыпаться наутро в березовой роще.

Завтрак был праздничный — с ароматным кофе, домашним печеньем за белой скатертью, украшенной желтыми японскими салфеточками из какого-то необычайно прозрачного шелка, привезенными папой из Владивостока. Пили из английских прабабушкиных розовых чашек. Так стол выглядел только в особо торжественных случаях. Так как березки стояли без воды, то, к большому нашему огорчению, через несколько дней они начинали вянуть. От праздника оставалось приятное воспоминание и легкий запах увядшей листвы»⁹³.

1926

В середине 1920-х годов Академию наук особенно привлекала возможность возобновления международных связей для решения научных проблем. «Теперь главная задача Академий вообще, а следовательно и нашей, создать общую научную работу в мировом масштабе. Трудно сейчас даже представить громадные результаты этой объединенной работы, но и теперь ясно, что они будут громадны»⁹⁴, — писал С.Ф. Ольденбург в академическом журнале. В это время научные конгрессы в разных странах Европы и Азии не обходились без участия русских исследователей, практиковались обмены учеными, совместные работы в лабораториях, обмен научными изданиями и коллекциями⁹⁵.

Международные контакты в области изучения Полярных стран задуманы были еще в XIX веке. В 1879 году в Гамбурге была создана Международная Полярная комиссия. В 1882—1883 годах она организовала Первый международный полярный год — одновременное изучение учеными разных стран Арктики и Антарктики. Результатом явились 37 томов описания географии Полярных стран. В 1905 году в Бельгии собралась Вторая Полярная комиссия, а в 1913 году была поставлена задача объединения исследований Полярных стран и ведение их едиными методами⁹⁶. Первая мировая война помешала осуществлению этого замысла. И только в середине 1920-х годов контакты ученых возобновились.

В 1926 году в Англии в Кембридже был открыт Институт исследования Полярных стран имени Роберта Скотта. По поводу открытия этого института папа написал обстоятельную статью. В ней он поддержал тех ученых, которые стремились объединить полярных исследователей всех стран как практиков, так и историков, создать специально укомплектованную библиотеку, полярный архив и музей, где были бы собраны рукописи, дневники, карты, записи очевидцев и, конечно, материалы экспедиций и плаваний, а также образцы полярного снаряжения с указанием основных характеристик (вес, материал, прочность и др.), их изготовителей, отзывы полярников, чтобы на опыте предыдущих исследователей не повторять их ошибок.

Развивая мысль о необходимости создания при институте музея, папа писал, что полезно коллекционирование снимков и негативов прошлых экспедиций. Его украшением, по его мнению, должна была бы служить картинная галерея ландшафтов Полярных стран и портреты всех выдающихся полярных исследователей.

«Основанный при институте музей должен выявить целокупную природу полярных стран на основании того богатейшего материала, который годами собирался экспедициями и редко где был выявлен настолько полно, чтобы дать хотя бы приближенное представление о полярном ландшафте, геологическом строении, флоре и фауне, так как в общих естественноисторических музеях Арктике и Антарктике отведено скромное место лишь в виде второстепенных отделов»⁹⁷.

Папа считал, что пока Институт Полярных стран не располагает собственным зданием, а находится в стенах Кембриджского университета, то решение

о местоположении музея Полярных стран должно быть принято на международной конференции.

В том же 1926 году В. Брунс и Л. Брейтфус созвали в Берлине I съезд Международного общества «Аэроарктик», созданного ими еще в 1924 году. Председателем общества был избран 75-летний Фритьоф Нансен. Его дочь Лив вспоминает, что он до последних дней жизни лелеял мечту самому провести изыскания Северного морского пути⁹⁸.

Папе предстояло несколько командировок за границу. Приведу выписку из протокола заседания президиума Академии наук:

«§ 15. Доложено: 1) Просьба КЯР разрешить заграничную командировку Ученому секретарю Комиссии П.В. Виттенбургу с 10/IV по 15/VI с.г. в Норвегию и Германию для ознакомления с техникой судостроения в целях выработки наиболее целесообразного типа судов каботажного плавания в полярных условиях, между устьями рек Колымы и Лены и 2) дополнительная просьба П.В. Витгенбурга о той же командировке с указанием на необходимость быть в Швеции и Норвегии в связи с работами по изучению геологии о. Шпицберген, так как у него находится в обработке не только фауна триасовых отложений по сборам Ф.Н. Чернышева, но и собранные шведскими и норвежскими экспедициями материалы. Кроме того, П.В. Виттенбург предлагает ознакомиться там же с работами в области техники экспедиционного дела, которым ныне Комиссия по научным экспедициям уделяет особое внимание, и желал бы посетить и Германию»⁹⁹.

Эти командировки папа получил, но ему хотелось еще летом принять участие в Международном геологическом конгрессе в Мадриде. Но это оказалось невозможным, так как у Академии уже не осталось денег.

Командировки в Швецию и Норвегию прошли успешно. Папа имел полезные встречи с Ф. Нансеном, О. Свердрупом в связи с необходимостью приобретения судна для геофизической обсерватории на острове Большой Ляховский (Новосибирские острова). Там же он получил возможность обсудить специальные вопросы с коллегами-геологами, ознакомиться с собраниями музеев Стокгольма и Христиании, где хранились материалы по исследованиям острова Шпицберген. Осенью папа поехал в Берлин на 1 съезд Международного общества «Аэроарктик». Собрались ученые девяти государств (Англии, Германии, Норвегии, Испании, СССР, Финляндии,

Франции, Эстонии, Японии). На съезде было решено предпринять полет в Северные полярные страны на дирижабле¹⁰⁰.

К этому времени состоялся раздел районов Арктики между государствами. Советский Союз решением ВЦИК весною 1926 года объявил «о принадлежности к его территории всех уже известных, или имеющих быть открытыми в будущем земель, островов, расположенных в секторе, образованном меридианами, проходящими от точки побережья у северной части Советско-Финляндской границы <...> и между островами Ратманова и Крузенштерна в Беринговом проливе»¹⁰¹. Необходимость раздела Арктики была вызвана многими причинами, в том числе и потребностью обеспечения работы полярных станций для проведения метеорологических и аэрологических наблюдений.

Вслед за съездом общества «Аэроарктик» также в Берлине происходила международная конференция по проблемам фотометрии, в то время совершенно нового направления. Получив разрешение продлить командировку до 26 ноября, папа принял участие в работе и этой конференции. По возвращении в Ленинград он прочел доклад в Гидрологическом институте о фотометрических методах исследования и их применении. «В результате поездок П.В. Виттенбурга за границу Полярный отдел (Геологического музея) вступил в сношения с целым рядом музеев: Швеции, Норвегии и Германии. Намечен также обмен коллекциями и гипсовыми слепками», — сообщалось в отчете Геологического музея¹⁰².

Папины командировки в Норвегию и Швецию совпали с перелетом Роальда Амундсена на дирижабле «Норвегия» из Рима через Северный полюс на Аляску. Остановка «Норвегии» была под Ленинградом в Гатчине (тогда г. Троцк). Дирижабль прилетел 15 апреля, а 25 апреля географический факультет университета устроил прием в честь участников экспедиции. Одним из членов экспедиции был известный полярный исследователь 27-летний швед Финн Мальмгрен. На него «в этом полете была возложена обязанность проводить не только текущие метеорологические наблюдения, но и предсказывать погоду во время пути на основе данных, сообщаемых по радио»¹⁰³. Мальмгрен, заинтересованный в налаживании четкой и

устойчивой радиосвязи, попросил устроителей встречи познакомить его с опытным радистом, работавшим в экспедиционных условиях. Таким радистом оказалась папина племянница Валида Делакроа. По-видимому, перед отъездом за границу папа их познакомил. Валида уже имела семилетний стаж работы радистом, из которых пять лет — в довольно сложных условиях на судах дальнего плавания. Валида свободно общалась на немецком языке с Ф. Мальмгреном, она охарактеризовала ему особенности приема информации при различных состояниях погоды. Мальмгрен и Валида подружились, позднее она писала: «В его характере великолепно сочетались упорство ученого, здоровая жизнерадостность и юмор»¹⁰⁴. Мальмгрен пригласил Валиду осмотреть воздушный корабль и предложил в качестве радиста принять участие в этом полете, но от участия в полете ей пришлось отказаться — тяжело болела ее мать.

«Утром 5 мая 1926 г. дирижабль медленно пролетел над проспектом 25 Октября (Невским). На неярком утреннем солнце "Норвегия ослепительно блестит. Хорошо видна надпись "Норге I". Люди шапками и платками машут вслед воздушному кораблю. Стрекочущий звук моторов удаляется и уже еле слышен. Дирижабль взял курс на Шпицберген»¹⁰⁵.

Папа получил персональное приглашение участвовать во II Всесоюзном геологическом съезде и в октябре 1926 года выехал в Киев. Там он выступил с докладом о геологических работах, проводимых Якутской комиссией.

Занятость папы по организации исследований в Якутской республике, изданию трудов и материалов — результатов работ партий, привела его к мысли о необходимости отойти от работы в качестве ученого секретаря Постоянной комиссии по экспедициям, несмотря на его заинтересованность в наилучшей научной организации экспедиционного дела. За три года работы сделано было немало: с одной стороны, Академией были охвачены вниманием все экспедиционные исследования в стране, в том числе и краеведение, в целях согласования их действий; с другой — попытки развернуть плановое комплексное исследование территорий. Об этом свидетельствует хотя бы пятилетний план исследований Новой Земли (не осуществленный полностью из-за отсутствия финансирования) и организация работ Якутской комиссии. Кроме того, с весны 1925 года комиссией было введено чтение публичных лекций о деятельности экспедиций и сообщения о командировках как по Союзу, так и в зарубежные страны. За три года работы папы в качестве ученого секретаря комиссии по экспедициям было

проведено 56 естественноисторических экспедиций, 18 гуманитарных, две комплексных (Северный Урал и Якутия) и большое количество научных командировок. Как ученый секретарь, папа вел многочисленные переговоры и переписку с различными учреждениями страны в целях координации и организации взаимопомощи проводимых экспедиций¹⁰⁶.

12 апреля 1926 года председатель Комиссии по экспедициям С.Ф. Ольденбург доложил правлению Академии о просьбе папы освободить его от обязанностей ученого секретаря комиссии. В тот же день папа получил письмо от С.Ф. Ольденбурга:

«В связи с оставлением Вами должности Ученого секретаря Комиссии по экспедициям, которую Вы исполняли с таким успехом в течение трех лет, Президиум Академии наук поручил мне выразить от его имени большую и искреннюю благодарность Вам за Ваш труд по несению указанных сложных обязанностей. С особым удовольствием выполняя это поручение Президиума, не могу вместе с тем не выразить Вам и лично моей, как непременного Секретаря и Председателя Комиссии по Экспедициям, признательности за Вашу энергичную работу в Комиссии, всегда проникнутую интересами и пользою дела»¹⁰⁷.

На заседании комиссии по экспедициям 4 мая 1926 года папа принес свою благодарность С.Ф. Ольденбургу за руководство и помощь в работе комиссии. Сергей Федорович выразил надежду, что комиссия по экспедициям не лишится П.В. Виттенбурга как своего члена. Постановили: просить П.В. Виттенбурга остаться членом. На том же заседании его включили в комиссию под председательством А.Е. Ферсмана по изданию отчетов экспедиций. На следующем заседании было решено просить В.И. Вернадского, В.И. Крыжановского и папу выступить в защиту смет геологических экспедиций Академии в Ленинградском бюро Госплана. И в дальнейшем папа продолжал участвовать в работе комиссии по экспедициям, пока она существовала.

В этом же году при Академии создавалась новая структура — Особый комитет по исследованию союзных и автономных республик (ОКИСАР), поддерживаемый Совнаркомом, под председательством А.Е. Ферсмана¹⁰⁸. Цель комитета — организация исследования национальных республик

со стороны практических запросов культурно-хозяйственного значения¹⁰⁹. Казахская, Туркменская, Таджикская, Бурято-Монгольская, Карельская и Киргизская республики обратились в Академию наук с соответствующей просьбой. В ОКИСАР Якутская комиссия не вошла, она осталась самостоятельной. ОКИСАР в значительной мере потеснил комиссию по экспедициям, хотя имел несколько другие экономико-хозяйственные задачи. Через два года, в 1928 году, ОКИСАР был реорганизован¹¹⁰ в Комиссию экспедиционных исследований (КЭИ). В стране началась пора всеобщей реорганизации.

Еще от одной нагрузки папа просил освободить его — от заведования библиотекой Геологического и Минералогического музеев¹¹¹ (он выполнял это поручение в течение пяти лет). Время от времени на заседаниях совета музея он докладывал о состоянии библиотеки, пополнении ее отечественными и иностранными периодическими изданиями, приобретении геологической литературы из разных научных и частных библиотек города, об отправке дублетных экземпляров в Хабаровский музей и тому подобное. В 1923 году библиотека насчитывала 17114 названий¹¹². При переезде Геологического музея в новое здание она получила новые возможности для роста. Библиотека, помимо книг и периодики, включала также и картографический фонд. В 1925 году ассигнования на новые приобретения составили 11 тысяч рублей¹¹³.

На заседании ученого совета Геологического музея 24 марта 1926 года «Зачитано заявление П.В. Виттенбурга с просьбой о снятии с него обязанностей по заведованию библиотекой Геологического музея»¹¹⁴. Заведование библиотекой поручили Р.Ф. Геккеру.

Командировки этого года предоставили папе возможность повидаться со своей сестрой Вандой и братом Вильгельмом. По пути в Швецию в 1926 году папа остановился в Гельсингфорсе и встретился там с Вандой. К этому времени она жила одна с двумя сыновьями — двенадцатилетним Акселем и девятилетним Эриком. Муж ее, Константин-Аксель-Рафаель

Армфельт, оставил семью еще в 1923 году. Ванда тогда тяжело заболела и долго лежала в больнице. Детей поместили в приют. Поскольку доходы бывшего мужа оставались небольшими, Ванде жилось трудно. Дети учились. Как мы узнали позднее, с 1932 года положение семьи несколько поправилось, так как мальчики стали работать, а через несколько лет обрели собственные семьи. В 1960 году Аксель-младший с женой Улли купили квартиру, в которой жили все вместе. В 1966 году восьмидесятишестилетняя Ванда пожелала переехать в дом престарелых лютеранского прихода «Люднет», что означает спокойствие. Там, в покое и довольстве, она прожила еще десять лет. Умерла 6 марта 1976 года. От Ванды в 1926 году папа, видимо, узнал и о судьбе своего старшего брата Сергея, о том, что он умер в 1921 году в Эстонии.

К сожалению, в то время папе ничего не было известно об Эрне, его любимой племяннице. Оказывается, в это время она тоже жила в Гельсингфорсе. С тех пор как Эрна уехала из Петрограда, мы о ней ничего не знали. Только в 1995 году выяснилось, что Эрна уехала в Финляндию, чтобы соединить там свою судьбу с избранником сердца Алексеем Парменовичем Шеншиным — одним из представителей рода Шеншиных, к которому, как известно, принадлежал поэт Афанасий Шет. (Впоследствии их внучка Вероника посвятила свою жизнь изучению творчества Афанасия Фета.) Для того чтобы обвенчаться, Эрна считала необходимым получить благословение матери Алексея Парменовича — Софии Алексеевны, жившей в то время в Орловской губернии. Несмотря на ужасы Гражданской войны, Эрна пробралась в Касьяново, и София Алексеевна благословила ее на брак с сыном. Свадьба состоялась 30 мая 1924 года в Сердоболе (Сортавала).

Алексей Парменович окончил Александровский кадетский корпус и Михайловское артиллерийское училище, служил в канцелярии двора его императорского величества. В Первую мировую войну пошел в ополчение и сражался в артиллерийских частях русской армии. В 1921 году служил в Кронштадте, после подавления Кронштадтского восстания ушел по льду Финского залива в Финляндию. После смерти мужа в 1935 году Эрна со своим маленьким сыном Шурой в Финляндии жила очень трудно, терпела лишения. Она постоянно искала кого-либо из родных, но с Россией, как мы знаем, контакты в то время были невозможны. В начале 1960-х годов, во время так называемой хрущевской оттепели, она попыталась наладить связь через Ригу со своей сестрой Валидой, но встреча и тогда была невозможна. Как стало известно, Эрна умерла 84-х лет в Хельсинки в 1975 году и похоронена там же на русском кладбище. Как ни горько, надо отметить, что общения между тетей и племянницей не было, хотя они

жили в одном городе. Только в последние годы, благодаря поиску недостающих ветвей генеалогического древа, по папиной записной книжке 1923 года мне удалось разыскать семью Александра, сына Эрны, познакомиться и получить эти сведения.

Во время Геологического съезда, проходившего в Киеве, папа встретился с братом Вильгельмом и его семьей. Дядя Виля был видным врачом-гинекологом. Сохранилась фотография, где вся семья запечатлена во время приезда папы. Братья сильно отличались друг от друга. Виля, более крупный и плотный мужчина, рано поседевший, носил черные большие закрученные усы и бородку. Папа, более похожий на своего отца, высокий и стройный, с тонкими чертами лица, имел проседь в волосах, у него были небольшие усики и эспаньолка. Особой близости между братьями не было. Интересно, что различие их натур сказалось и в том, что Виля считал себя немцем и ценил свою принадлежность к этой нации, а папа считал себя русским и вовсе не из-за каких-либо конъюнктурных соображений: раз живет и работает в России — значит, русский. Тем не менее они оба были в равной мере патриотами России. Папу приветливо встретила жена дяди Вили — Нина Александровна и их одиннадцатилетний сын Владимир.

Куда бы папа ни уезжал, он всегда находил время прислать нам, детям, каждому персонально, открытку с видом тех мест, где он был, и написать несколько слов. Мы очень радовались и гордились личной корреспонденцией.

Тем временем жизнь в стране значительно изменилась — НЭП принес изобилие. В Ольгино появилось множество разносчиков. По домам крестьянки разносили прекрасный творог, сметану, молоко, масло. Торгующие различались, так сказать, по специальностям: были торговцы свежей рыбой, парным мясом, свежеиспеченными булками, а летом — всевозможной зеленью. Огромные плоские корзины каким-то чудом держались у них на голове. Продавец шел вдоль улицы и громкими выкриками предлагал свой товар. Тот, кто уже был знаком хозяевам, входил в сад. Аннушка договаривалась с ними, когда и что именно надо принести. Я особенно любила булочника. У него всегда бывали мои любимые рогалики — небольшие хрустящие подковки с маком. Мы все покупали у разносчиков, только за ржаным хлебом Аннушка ходила в лавочку.

В 1926 году среди наших близких друзей появилась новая семья, которая во всей нашей дальнейшей жизни принимала участие и не побоялась репрессий — это семья Безруких: Павел Ефимович, Александра Федоровна, его жена, и Зоя — их дочь, моя сверстница. Жили они в Ленинграде, но часто гостили в Ольгино. Надо сказать несколько слов об отце семейства.

Ко времени нашего знакомства (познакомила нас с ним Т.Л. Щепкина-Куперник) Павел Ефимович был плотный средних лет мужчина. Он занимал пост начальника Октябрьской железной дороги, ректора Института путей сообщения. Будучи революционером «первой волны», если так позволительно выразиться, был романтиком и поэтом. Он участвовал в революционных событиях на юге России¹¹⁵. По мере установления советской государственности, революционный романтизм вытиснился объективным взглядом на современность. Это стало заметно властям, и в конце 1920-х годов его направили посланником в Персию; в 1930—1931 годах — членом советской миссии в Германию (Мюнхен); затем он долго болел, чуть не умер после операции в Кремлевской больнице (жена подозревала, что его намеренно заразили туберкулезом почек); был главным редактором литературно-художественного журнала «30 дней», хранителем Пушкинского заповедника в Михайловском и последнее — председателем ВТО. Все перечисленное не дает представления о его светлой личности. Большое счастье встретить в жизни такого человека! Его внимательное доброе участие, освещенное тонким умом, раскрывало совершенно новые горизонты жизни. От общения с ним совсем другими глазами смотришь на мир, он предстает более ясным и значительным. Павел Ефимович был широко образованным человеком и замечательным собеседником¹¹⁶.

Александра Федоровна была значительно моложе мужа, миловидна и женственна. Между супругами царила нежная заботливая любовь. Александре Федоровне посвящены многие стихи мужа. Мама с ней, единственной из всех своих приятельниц, была на ты. Александра Федоровна намного пережила и своего мужа, и дочь Зюкашу.

В раннем детстве мы с Зоей очень дружили, хотя иногда и ссорились. Позже, когда их семья переехала в Москву, а мы были еще младшими школьницами, то вели между собою оживленную переписку. О чем же можно писать в этом возрасте? Остались кое-какие письма. Предметом переписки были... лошади (!) Каждая из нас «владела» несколькими любимыми лошадками. Они имели имена и свои повадки.

В 1920-е годы Безруких часто у нас бывали, а летом жили подолгу. Они любили, когда мама играла на рояле. Помню, как однажды летом мы с Зюкой бегали вокруг дома, а через балконную дверь слышалась музыка, вдруг Зоя остановилась, зажмурила глаза и сказала: «Как хорошо спать под музыку»!

Зимой заболела мама. Всегда деятельная и бодрая, она не вставала с постели. Лечил ли ее кто-либо, не знаю, болезнь затянулась, ей становилось все хуже и хуже. Отчетливо помню, как маму повели под руки из спальни вниз. Ее увезли в Ленинград в больницу скорой помощи. В халле я горько и безутешно рыдала среди своих кукол, на меня, естественно, никто не обращал внимания. Меня, еще не понимавшую значения случившегося, приводило в отчаяние расставание с мамой и было жалко себя (!). Доктор Рабинович сделал маме операцию, и через какое-то время она вернулась домой, очень слабая. Папа привез ей из Германии розовый махровый халат, весь как бы заплетенный белыми паутинками (в то время махровые халаты были редкостью). Мама приходила в себя постепенно, куталась в этот розовый халат и часто полеживала.

На время отсутствия мамы срочно вызвали жену маминого дяди, тетю Мили Шмунк. Она жила в Ленинграде на Английском проспекте и с готовностью приехала к нам. Тетя Мили говорила по-русски с немецким акцентом, была очень добрая и ласковая. Мы, дети, ее беззаветно любили.

Глава IV

«Предписывать и регламентировать сверху»,

Роковые годы. 1927-1930

Юбилейный год советской власти, 1927-й, для Академии наук оказался роковым — кончилась ее автономия как научного учреждения. На протяжении своей 200-летней истории Академия самостоятельно решала научные задачи, опираясь на авторитет ученых — членов Академии. Процесс подчинения Академии наук государству, превращения ее в советское учреждение, начался сразу после 1917 года и занял целое десятилетие. Ученые не оказывали сопротивления советской власти, но отстаивали свою независимость и пытались сохранить статус Академии наук как самостоятельного научного учреждения.

По мнению академика В.И. Вернадского, «государство должно дать средства, вызвать к жизни научные организации, поставить перед ними задачи. Но мы должны всегда помнить и знать, что дальше этого его вмешательство в научную творческую работу идти не может. <...> Задачей является не государственная организация науки, а государственная помощь научному творчеству нации»¹.

В 1921 году непременный секретарь академик С.Ф. Ольденбург на торжественном собрании Академии напомнил:

«Учреждения научные, создающие величайшие и необходимейшие для страны ценности духовные, должны содержаться всецело государством и не могут

быть приравнены к предприятиям, создающим ценности материальные, легко поддающиеся самой точной оценке и расценке <...>. Ценности духовные ни на каком рынке не расцениваются, их цену надо сознавать и понимать, и только тот народ и то государство сильны и жизненны, которые обладают этим сознанием. Попытка предписывать и регламентировать сверху может лишь убить всякую научно-исследовательскую работу, а не организовать и укрепить ее. Только путем бережного подхода, считаясь постоянно с единственно жизненным признанием свободной науки, можно действительно достигнуть громадных результатов не только в теории, но и на практике, достигнуть громадных результатов для жизни»².

Но в 1925 году с присвоением Академии статуса высшего научного учреждения СССР она была выведена из подчинения народного комиссариата просвещения и передана в ведение Отдела научных учреждений Совнаркома, как упоминалось ранее. Совнарком образовал специальную комиссию для разработки нового устава Академии под председательством В.П. Милютина. Устав был разработан и в мае 1927 года утвержден Совнаркомом³. Постепенно деятельность Академии перешла в ведение трех учреждений Совнаркома. Комиссия Милютина, в которую также вошли А.Н. Бах, М.Н. Покровский, А.Я. Вышинский, В.П. Волгин и другие, рассматривала планы, отчеты и сметы Академии. Впервые ученые должны были согласовывать планы своих работ с государственными чиновниками и отчитываться перед ними. Мало того, заключения комиссии являлись секретными и оглашению не подлежали. Общие направления работ Академии, в том числе ее заграничные связи, контролировались комиссией Совнаркома по содействию работам Академии под председательством А.С. Енукидзе. Третье учреждение — Отдел научных учреждений Совнаркома (заведующий Е.П. Воронов) — занималось решением текущих дел. Чиновничий аппарат вокруг Академии разрастался... Непременный секретарь С.Ф. Ольденбург летом 1928 года получил разъяснение от Е.П. Воронова: «Правительство десять лет ждало и дало много авансов, но <…> на одиннадцатом году оно поступает с Академией наук по-своему. Академия не сумела понять и занять то положение, которое она должна занять в Советском государстве»⁴.

Кроме того, правительство посчитало необходимым пополнить состав академиков новыми кадрами. Постановлением СНК СССР от 3 апреля 1928 года число действительных членов Академии было увеличено с 70 до 85⁵. Новые лица — Н. Бухарин, Г. Кржижановский, А. Деборин и другие — были избраны в академики.

Якутская комиссия пока продолжала работать согласно своему пятилетнему плану. К 1927 году председателем комиссии после А.Е. Ферсмана (1925) и Ф.Ю. Левинсона-Лессинга (1926—1927) был избран В.Л. Комаров. К этому времени работало десять полевых отрядов, которые в свою очередь делились на 24 подотряда. Ими были исследованы южные районы республики. За время работ было пройдено свыше 100 тысяч километров, участвовало в работах 177 человек научного персонала, из которых 73 непосредственно принимали участие в экспедициях, в том числе 34 молодых якутских краеведа.

Результаты работы каждого отряда — конкретные рекомендации по здравоохранению, организации хозяйства, наилучшему его ведению в разных климатических условиях республики. Была создана Центральная опытная агрономическая станция с сетью опорных пунктов. В Якутске открылась геофизическая обсерватория, которая вместе с метеорологическими и аэрологическими станциями изучала природные явления на всей обширной территории Якутии. В 1927 году ее удалось передать в ведение Главной геофизической обсерватории в Ленинграде, тем самым освободились средства для финансирования других отрядов. С продвижением экспедиционных исследований на север в 1927 году приступили к созданию аэрогидрометеорологической станции на острове Большом Ляховском. Углубленное исследование полезных ископаемых потребовало организации в Якутске геологической научной базы.

Кроме того, велась специальная работа по составлению «Библиографического сборника по Якутскому краю» (14000 названий), который предстояло издать по окончании работ. Были разработаны научно обоснованные положения по организации Якутского национального музея и библиотеки, а также Национальной картинной галереи. Второй год велась работа по составлению новой карты Якутии в масштабе 1:500000 с поправками и уточнениями по результатам работ КЯР. В Академии наук в Ленинграде проводилась подготовка якутских научных кадров по разным отраслям знаний. Все научные результаты деятельности экспедиций регулярно издавались в «Материалах» и « Трудах» КЯР. К этому времени вышло 20 выпусков

«Материалов» и 12 томов « Трудов»⁶. Вышел в свет сборник «Якутия» под редакцией папы и с предисловием С.Ф. Ольденбурга. Сергей Федорович писал: «Настоящий сборник является как бы «Введением» в познание той новой Якутии, которой суждено, мы в этом уверены, стать цветущей, культурной страной. Когда для всех частей нашего обширного Союза появятся сборники, подобные настоящему, все вспомнят, что в этой важной научной серии — первой явилась «Якутия»»⁷. На личном экземпляре папы есть вклейка: карта Якутии (рисунок акварелью), и на ней текст: «Глубокоуважаемому Павлу Владимировичу Виттенбургу, вдохновителю этого ценного труда по исследованию далекой Якутии на добрую память от сослуживцев КЯР» (22 подписи).

В течение апреля в большом конференц-зале Академии демонстрировалась выставка к трехлетию работы Якутской комиссии. Экспонаты — материалы, собранные за это время сотрудниками всех отрядов и многочисленные фотографии. Демонстрировалась также кинолента аэрометеоролога Н.В. Пинегина, на ней была заснята с самолета река Лена на всем ее протяжении вплоть до устья. По отзыву современника: «На выставке собран целый комплексный музей, представляющий собою ценный вклад в специальный академический музей»⁸.

По просьбе правительства Якутской республики президиум Академии предоставил папе командировку в Якутию на 4,5 месяца. Перед правительством республики он выступил с докладом о работах и перспективных планах экспедиции, ознакомился на месте с ходом работ отрядов, как в самом Якутске, так и в отдаленных районах. Результаты работ некоторых отрядов дали возможность Якутскому правительству корректировать свои действия как в области районирования, так и ведения народного хозяйства. В декабре 1927 года на заседании президиума Академии наук папа доложил о работе КЯР. По окончании доклада было предложено: «Благодарить ученого секретаря КЯР профессора П.В. Виттенбурга за сделанный доклад и за большую важную выполненную им работу»⁹. В постановлении президиума подчеркивалось, что по экономическим вопросам правительству Якутской республики целесообразно обращаться в ОКИСАР, а КЯР занята лишь научными исследованиями.

О работе Якутской комиссии папа не раз делал доклады в разных обществах, в том числе и в Якутском землячестве в Ленинграде. Он принимал участие в работах Общества социальной и экономической гигиены в Комитете содействия народностям Северных окраин при Госплане и в деятельности Общества изучения Урала, Сибири и Дальнего Востока.

Папа по-прежнему участвовал в заседаниях Полярной комиссии. Его настойчивое предложение направлять кого-либо из советских ученых в состав экспедиций зарубежных стран, а в этом году в экспедицию Роальда Амундсена, так и не нашло поддержки. Правда, теперь полярные исследования стали принимать новые формы — это были не столько экспедиции одиночек, сколько предприятия международных организаций, таких как «Аэроарктик». СССР имел в «Аэроарктик» свою группу, в состав которой входил и папа»¹⁰.

Комиссия по научным экспедициям продолжала работу, но средства на экспедиции постоянно урезывались, новое объединение ОКИСАР, особенно поддерживаемое Совнаркомом, постепенно перехватывало инициативу, требовало, чтобы Академия согласовывала свои экспедиции с Главным управлением по науке при Совнаркоме, что, естественно, еще более стесняло Академию.

Международная Тихоокеанская ассоциация обратилась к Академии наук с предложением принять участие в ее работе. Академия ответила согласием и 30 ноября 1927 года учредила свой постоянный Тихоокеанский комитет¹¹. После получения разрешения от комиссии Совнаркома общим собранием был избран состав комитета в количестве двенадцати человек во главе с председателем В.Л. Комаровым¹². В архиве сохранилось письмо С.Ф. Ольденбурга к папе с сообщением об образовании Тихоокеанского комитета: «Об изложенном считаю необходимым довести до Вашего сведения, просить Вас принять участие в работе названного комитета»13. В ответе папа выражал благодарность за избрание и готовность «принести посильную помощь интересующему меня делу изучения Тихого океана»14. Сверх избранного состава ученых правительством был назначен в Тихоокеанский комитет представитель народного комиссариата иностранных дел И.А. Залкинд. Бюрократический контроль распространялся на все стороны деятельности ученых.

Тихоокеанский комитет подразделялся на четыре секции — океанографическую, геологическую (в ее состав входил папа), этнологическую и местную, Владивостокскую. Академия надеялась, что с вхождением ее в состав Международной Тихоокеанской ассоциации она сможет провести новые научные исследования в водах северной части Тихого океана, поскольку у самой Академии на эти работы средств не было. По предложению папы, издательскую деятельность комитета следовало начать с напечатания карты Камчатки экспедиции Н.Г. Келля, трудов экспедиции Ф.П. Рябушинского, как представляющих исключительный научный интерес, и подготовить к печати рукописи покойного Л.Я. Штеренберга. Предполагалось также издавать « Труды» Тихоокеанского комитета и «Бюллетень».

При обсуждении возможных экспедиций папа предложил ассигнованную сумму использовать лишь на одну экспедицию, но провести ее углубленно и основательно. Такую экспедицию было решено провести на Камчатке, с расчетом ее работ в течение пяти лет. В.Л. Комарову, П.Ю. Шмидту и папе было поручено составить смету экспедиции. Геологическая секция под председательством А.Н. Криштофовича готовила доклады к IV Тихоокеанскому конгрессу на острове Ява, составляла также планы «тех геологических работ сводного характера, которые только и могут быть осуществлены при полном недостатке денежных средств на специальные геологические исследования на берегу Тихого океана»¹⁵.

Упомяну еще о Геологическом музее. Папе было поручено дирекцией в составе специальной комиссии принять участие в разработке каталога для всего музея. Директор Геологического музея А.А. Борисяк охарактеризовал состояние музея к 1927 году:

«В настоящее время, доминирующее значение в области геологии имеются две темы, разрабатываемые Музеем: изучение геологии Полярных стран и изучение геологии Центральной Азии. <...> Указанным двум основным областям работы Геологического Музея отвечают два его Отдела, основанные в самые последние его годы: Отдел Геологии Центральной Азии и Отдел Геологии Полярных стран. Последний, вместе со старым Отделом Музея Геологии Сибири, заключает ценнейшие материалы, на которых строилась в свое время геология Северной Азии»¹⁶.

Далее он отметил, что пополнение музея ведется за счет экспедиций. КЯР также предоставила ряд интересных новых материалов из районов реки Лены, Вилюя, Алдана и Верхоянского хребта.

В середине декабря 1927 года в Москве папа участвовал в III (как оказалось, последней) Конференции по краеведению. Над краеведением постепенно стали сгущаться тучи: начались аресты краеведов. Лахтинскую станцию и музей природы посещали комиссии, но пока их выводы носили благожелательный характер. В одной из статей по поводу краеведческой работы в Ленинградской области В.М. Непорожнева писала: «Благодаря необычайным организаторским талантам заведующего и умению подобрать себе сотрудников, этот музей может считаться одним из лучших в Ленинградской губернии по естественно-географическому разделу...»¹⁷.

Кажется, именно летом 1927 года папа предпринял ремонт нашего дома. Он решил оштукатурить дом снаружи, покрыть крышу кровельным железом и пристроить веранду. Все работы были выполнены настолько быстро, что не внесли большого неудобства в жизнь семьи. Теперь вместо коричневого бревенчатого дома с черной толевой крышей стоял белый стройный красавец в стиле северного модерна. С тех пор новые хозяева (завод № 7 — «Арсенал») дом ни разу капитально не ремонтировали, он обветшал, но внешне мало изменился: сгнили балконы первого и второго этажей, да кое-где переделаны окна. С этим ремонтом был связан один неприятный случай: воры влезли по лесам на чердак и украли все сушившееся там белье. Тобик не поднял тревогу, и никто воров не услышал.

Кстати, раньше просушенное постельное белье обычно не гладили утюгом, а разглаживали с помощью деревянных валька и скалки. Делалось это, естественно, вручную, белье получалось гладкое, наполненное ароматом озона.

Не только дом, но и сад постепенно преображался. Татьяна Львовна купила соседний с нами участок земли по Полевой улице № 3. Оба участка обнесли общим забором, вход перенесли на угол Полевой и Юнтоловской улиц. Неровность местности, его пониженную часть, обращенную к улице, папа оградил от более высокой гранитными блоками, как бы подпирающими высокую часть участка. Поскольку низкая часть была обращена к югу, то получился естественный солярий. Посередине посадили три яблони, которые почему-то плодов не давали. Гранитная ограда имела поворот в сторону дома, в ней были выемки в виде скамеек. На новом участке в следующем году заложили фундамент дома Татьяны Львовны.

В саду появилась своеобразная мебель — позвонки китов или мамонтов. Белые, большого размера, они были разбросаны по саду. Сидеть на них было очень удобно, особенно детям. У прудика был возведен прелестный «кукольный домик». Он был дощатый, площадью, наверное, 2 на 2 метра и имел два этажа. В первом — два длинных горизонтальных угловых окна, винтовая лестница вела во второй этаж, который находился под крутой высокой крышей, так что стоять в рост можно было только посередине. Окно выходило на прудик и в поля. Над фасадом домика сильно выступала крыша, по бокам у входа — резные встроенные скамейки, а над дверью — оленьи рога. Крутая крыша была покрыта деревянными зелеными дощечками, как бы черепицей. Этот домик был любимым местом детских игр, импровизированных «званых» детских обедов. Наверху, на разложенном во всю площадь пола ковре, можно было спать и даже разрешалось ночевать. Много детских тайн и фантазий знал этот домик... Удивительно, что он до сих пор еще сохранился, хотя и в поврежденном временем виде.

Сохранилась фотография, на которой видны три сидящие в саду фигуры, рисующие дом. Это художница Анна Алексеевна Геннерт, рядом Люся и я на маленькой скамеечке. Люсина акварель получилась лучше всех, и она в дальнейшем напоминала нам о счастливом далеком времени. Люся проявляла явную способность к рисованию. Она брала уроки рисунка, акварели, позже и гравюры на линолеуме у художника Адриана Владимировича Каплуна. Уроки были очень интересны, я тоже приглядывалась. Техника гравюры представляла большой интерес, особенно полихромная гравюра. Люся всю жизнь любила и умела рисовать, но судьба увела ее далеко от искусства.

Нику обучали игре на рояле. Приходил молодой учитель поэтической внешности. Ника с ним капризничала не без кокетства, отлынивала от уроков. Тогда пригласили преподавать фортепиано Елену Осиповну Блех. Она была опытным педагогом и хорошей пианисткой. Начали обучать и Люсю. Люся, прилежная во всем, занималась усердно и делала успехи. Она и в дальнейшем не потеряла интереса к музицированию. Мама любила играть в четыре руки с Еленой Осиповной.

Хочется немного рассказать о Татьяне Львовне Щепкиной-Куперник и ее муже Николае Борисовиче Полынове, об этих преданных друг другу людях. Внешне они были различны: Татьяна Львовна — миниатюрная миловидная женщина, а Николаи Борисович, напротив, высок и статен. Его стройная фигура с седой шевелюрой на красиво посаженой голове привлекала внимание представительниц противоположного пола. Он был адвокат по бракоразводным делам. Случались у него увлечения. Татьяна Львовна, безмерно его любя, находила мудрое решение — уезжала на время

в Москву к своей приятельнице Маргарите Николаевне Зелениной. Спустя некоторое время Николай Борисович приезжал за ней, и они возвращались вместе в свою квартиру на Кирочной улице, д. 12. Между ними никогда не бывало ссор. Как мне передавала мама, однажды, в самом начале их совместной жизни, когда Николай Борисович повысил голос, Татьяна Львовна скрала ему: «Никуся, ты не лакей, а я не кухарка, между нами скандалов быть не может». Так и было всю жизнь. У них не было детей. Татьяна Львовна называла себя биологической ненужностью.

Николай Борисович любил со мной гулять и частенько поддразнивал меня, называя слова, которые заведомо у меня не получались, например, «крыса» вместо «крыша» или бросал как бы невзначай в меня шишки, притворно удивляясь — откуда?.. Я его очень любила. Сохранилась присланная мне впоследствии Татьяной Львовной выдержка из его дневника от 5 июля 1927 года: «Ездил в Лахту. С Гулей ходил к морю. Сидели, беседовали. Необычайное ощущение чистоты и душевного покоя от этой прогулки... С удовольствием узнал, что Лахтинские две семьи Виттенбургов и Безруких очень подружились и сблизились. На эту тему беседовал по душам с 3[инаидой] И[вановной]»¹⁸. В самом деле, сложившаяся дружба между тремя этими семьями оказалась подлинной, выдержала самые тяжелые испытания жизни. Татьяна Львовна писала как-то маме: «Мы все многогранны и умудряемся одновременно жить душою в разных плоскостях и разных планах: тот, в котором я встречаюсь с Вами, — один из самых светлых, мирных и дорогих мне в моей жизни»¹⁹.

Благодаря Татьяне Львовне у нас бытовали разные игры, которыми увлекались и взрослые и дети. Так сочинялись истории весьма правдоподобного характера, действующим лицом или рассказчиком которых являлся загадочный персонаж под именем Тигельперчик. От его лица давались советы и предостережения. Любимой игрой на всю жизнь осталась игра в букву. Всем участникам, сколько бы их ни было, надлежало называть слова, начинающиеся на одну условленную букву в определенном порядке: страну, город, реку или море, растение, животное, неживую природу (минерал), политического деятеля или историческую личность, композитора, художника, писателя, название художественного произведения, героя, героиню, цитату из поэтического произведения, пословицу или поговорку. Вспоминать надо было названия более редкие и без задержки. Эта игра спасала нас в трудные моменты

жизни, когда надо было отвлечься от окружающего, например от бомбежки. Эта игра никогда не надоедала, а теперь, пожалуй, забыта совсем.

Татьяна Львовна любила давать свои имена некоторым знакомым: Маргариту Николаевну называла «Кисой», а ее сына, как мне казалось, взрослого человека, «Кошачьим обсоском», Люсю — «Лесной нечистью», по-видимому, длинные распущенные волосы Люси, меланхолический, задумчивый взгляд подсказали ей этот образ.

Иногда у нас бывали ученые, папины знакомые. Как-то приехал известный норвежский исследователь Шпицбергена Адольф Гуль (Хуль). Он ночевал в папином кабинете. Утром за завтраком мы должны были встретиться внизу в столовой. Меня одели в мое любимое платье из красной шерстяной ткани с юбочкой в мелкую складку и белым кружевным воротником. В детстве я носила челку, в это время такая прическа называлась пажен-копф. Одев меня, мама сказала: «Спустись вниз, вежливо поздоровайся с гостем и скажи Guten Morgen Herr Hul! Повтори». Повторяю. — «Все поняла?» — «Все!» Я спустилась по лестнице, в столовой стоит высокий господин. Я ему говорю: «Здравствуйте, Хера Хуля!» Что заставило меня проявить себя таким образом — так и не знаю. Родители как-то замяли мою выходку. В семье обиходным языком был русский, пересыпанный немецкими, французскими и латинскими поговорками и меткими словечками. Почему-то иногда за обеденным столом от нас, детей, требовали обращения на немецком, например: «Gieb mir bitte die Zuckerdose (Дай мне, пожалуйста, сахарницу)».

Летом жизнь перемещалась в сад. Взрослые читали, шили, вышивали в тени кустов сирени, а дети играли. Сложные переплетения открытых корней сосен на участке Татьяны Львовны создавали фантастический микромир в детском сознании — замки, гроты и тому подобное. Это было любимым Люсиным и моим местом игры в куклы. Папа привез Люсе из Норвегии куклу в национальном костюме — Сольвейг. К ней полагалась и детская колясочка. Люся с упоением играла, шила разнообразные платья и шляпки, и так мастерски, что все удивлялись.

Когда в летние вечера папе случалось быть свободным, он собирал окрестных детей и с ними вместе играл на опушке леса в лапту или городки. Лапта была самой увлекательной игрой, в ней могли участвовать все, от мала до велика. Сколько смеха, шуток и веселья!.. В ночь на Ивана-Купала молодежь также собиралась на этой опушке. Водили хороводы, играли в горелки, разводили костер, храбрые прыгали через огонь. Ходили и в лес искать цветущий папоротник... В саду у нас тоже бывали общие игры, более степенные — крокет и развеселые — прятки, когда и дети и взрослые принимали в них участие.

С открытием зимнего сезона мама с папой ездили на концерты в Филармонию. В Мариинском театре брали отдельную ложу и всей семьей направлялись слушать оперы и смотреть балеты. Перед поездкой в театр мама рассказывала нам сюжет оперы, на рояле проигрывала отрывки из нее. Первый мой выход в театр был на оперу «Сказки Гофмана» Оффенбаха. На вопрос, понравилась ли мне опера, я заявила, что музыка мне мешает понять, что делается на сцене, чем вызвала смех взрослых. Несколько позже опера «Руслан и Людмила» и балеты «Коппелия», «Спящая красавица» и «Щелкунчик» оставили неизгладимое впечатление. Увиденное в театре омрачалось для меня обратной дорогой домой. В жестком полутемном холодном вагоне я, конечно, засыпала. Проснуться же не было никаких сил, со станции тащилась с мамой за руку заплетающимися ногами, готовая заснуть каждую минуту.

В 1927 году в Ленинграде умерла папина старшая сестра Елена (Эля) Делакроа. Папа глубоко переживал ее смерть. Похоронили ее на Парго-ловском (Северном) кладбище.

1928

Этот год был знаменателен событиями, связанными с исследованиями Арктики: полет дирижабля «Италия» к Северному полюсу, организация спасения потерпевших крушение, затем поиски Роальда Амундсена, устремившегося на помощь пострадавшим и погибшего во льдах, и проводившаяся летом в Ленинграде Вторая конференция Международного общества «Аэроарктикл. Если в подготовке полета к Северному полюсу и в спасательной экспедиции папа, по-видимому, непосредственного участия не принимал, то в деятельности общества «Аэроарктик» его участие заметно.

Оба эти события связаны между собою, они явились свидетельством настойчивого поиска возможности исследования Арктики при помощи воздушного корабля, в том числе и для нахождения кратчайшего пути между Европой и Америкой через Северный полюс. Неудачная попытка Амундсена достичь Северного полюса на самолете в 1925 году, едва не стоившая ему и его спутникам жизни, затем в следующем году полет Амундсена на дирижабле «Норвегия» совместно со строителем дирижабля Умберто Нобиле на Аляску через Северный полюс, склонили ученых к мнению о предпочтительности дирижаблей перед самолетом при исследовании Арктики, так как они могли совершать более длительные полеты без заправки топливом.

Успех полета дирижабля «Норвегия» не давал покоя Нобиле. В середине мая 1928 года дирижабль «Италия» во главе с Нобиле и в основном с итальянским экипажем направился к Северному полюсу. На обратном пути

дирижабль обледенел и упал на лед. В поисках потерпевших крушение принимали участие многие страны, в том числе и Советский Союз. Спустя некоторое время ледоколу «Красин» удалось найти и спасти часть уцелевших итальянцев. Об этом много написано, пересказывать не буду.

Норвежское правительство обратилось к уже ушедшему на покой Амундсену с просьбой принять участие в поисках Нобиле и его команды. Амундсен моментально откликнулся, несмотря на свою ссору с Нобиле (как говорил папа), сел на самолет «Латам» и полетел на поиск. Самолет Амундсена пропал без вести. Его следов найти нигде не удалось, мир был потрясен его гибелью. В результате второго полета Нобиле к Северному полюсу два замечательных полярных исследователя — швед Финн Мальмгрен, метеоролог экспедиции, и норвежец Роальд Амундсен погибли. Мальмгрен был человеком исключительного обаяния и глубокой порядочности. В нашей семье его гибель приняли близко к сердцу. Амундсена папа лично не знал, но очень высоко ценил его как отважного полярного исследователя. Папе импонировала его целеустремленность и тщательность в подготовке экспедиций, благодаря чему у него никогда не было срывов, личная выносливость, достигнутая постоянными тренировками. Фотопортрет Амундсена, как и Нансена, всегда висели около папиного письменного стола.

Во время всех этих событий папа не только сам горячо сопереживал им, но и свою заинтересованность и увлеченность передавал студентам. Памяти Амундсена папа посвятил специальное заседание, проходившее 14 декабря 1928 года в конференц-зале университета. Сохранилась типографски изданная программа этого вечера²⁰. На форзаце профильный портрет Амундсена (орлиный нос, высокий лоб, решимость во взгляде), с его факсимильной подписью. Заседание открыл президент Академии наук А.П. Карпинский, затем профессорами П.В. Виттенбургом, В.Ю. Визе, Н.В. Розе и Н.И. Евгеновым были прочитаны четыре доклада об Амундсене как об исследователе, ученом, геофизике и одном из первых исследователей Северо-Западных и Северо-Восточных морских путей Арктики. Между докладами звучала музыка Э. Грига и Р. Вагнера. Поэт Всеволод Рождественский прочел свои стихи, посвященные Амундсену. В завершение вечера прозвучал «Марш на смерть героя» Бетховена.

Вторая конференция общества «Аэроарктик» открылась в Ленинграде в большом конференц-зале Академии наук 18 июня 1928 года. Приехали ученые семи стран: Германии, Дании, Италии, Норвегии, СССР, Финляндии и Эстонии. Конференцию возглавил Фритьоф Нансен. Он сообщил

о предложении правительства Германии предоставить обществу «Аэроарктик» новый дирижабль «Граф Цеппелин», для которого необходимо построить две причальные мачты — в СССР и США. Открытие конференции приветствовали: президент Академии наук А.П. Карпинский, представитель группы СССР профессор Н.М. Книпович, и от университета — папа. Были получены в адрес конференции правительственные телеграммы от председателя ВЦИКа СССР М.И. Калинина, германского посла, управляющего делами Совнаркома Н.П. Горбунова и других. К этому времени вышел в свет журнал «Arktic» № 1 (и единственный)²¹. Было избрано общее правление общества в количестве 17 человек. В процессе работы конференции сочли необходимым организовать 10 научных комиссий. Папа вошел в географическую комиссию.

По окончании докладов и прений папа выступил с предложением приступить к подготовке Второго Международного полярного года, подобного Первому, проведенному в 1882—1883 годах по синхронным метеорологическим наблюдениям на полярных станциях. Он предложил приурочить новый период наблюдений к 1932—1933 годам — пятидесятилетию Первого международного года, для чего организовать полярные станции, в том числе на острове Ляховском, на Земле Франца-Иосифа и на Новой Земле (мыс Желания). Эти предложения были приняты. А 22 июня «вечером профессор Нансен и профессор Виттенбург прочли в Коммунистическом университете имени Зиновьева доклады о целях и задачах исследований Полярных стран»²².

В журнале «Вокруг света» за 1928 год помещена статья папы «Загадки Арктики», содержащая основные положения этого доклада, его фотография за чтением доклада в зале дворца Урицкого (Таврического), последний снимок Фритьофа Нансена с его автографом и иллюстрация в виде схематического изображения Шапки холода над полюсом. В статье приводился обзор экспедиций и сделанных ими открытий, автор также подчеркнул, что многое еще остается неизвестным — наличие тех или иных земель, воздушных и морских течений и других явлений природы. «Для разрешения только что здесь намеченных основных загадок Арктики или проблем исследования полярных стран необходимы объединенные силы ученого мира в международном масштабе. <...> В Общество "Аэроарктик" объединилось 20 государств и около 300 отдельных ученых, занимающихся вопросами изучения Арктики»²³. Предстоящая экспедиция под общим научным

руководством Нансена на дирижабле вселяет надежду, писал автор, что многие вопросы будут разрешены.

«После закрытия официального заседания профессор Виттенбург пригласил присутствующих членов конгресса осмотреть Кабинет географии Полярных стран географического факультета при Ленинградском университете, выставку Якутской экспедиции Академии наук и Отделение геологии Полярных стран Геологического музея Академии. Председатель Общества Ф. Нансен и многочисленные члены конгресса последовали этому приглашению»²⁴.

Папа подготовил к печати все материалы Полярной конференции. Они вышли в 1929 году отдельным изданием. В предисловии читаем:

«Итак, мы видим, как в свете международных полярных исследований развернулась работа «Аэроарктик» и как преемственно идеи Карла Вейпрехта, дополненные идеями Фритьофа Нансена — президента Общества «Аэроарктик», за последние 50 лет развились и оформились и естественно должны будут вылиться в организацию Международного Института исследования Полярных стран с Музеем и Архивом, в котором научные работники могли бы найти все нужные материалы и литературу по части наших знаний Полярных стран»²⁵.

Папа последовательно проводил свою идею объединения ученых мира в изучении Полярных стран. Еще несколько лет продолжалось развитие международных связей в .области исследования Арктики²⁶, но вскоре мировые события сделали это невозможным.

В связи с окончанием работы 2-й Международной конференции общества «Аэроарктик» был устроен торжественный прием отечественных и иностранных ученых в ресторане гостиницы «Европейская» — на «крыше». Папа с мамой тоже были приглашены. Из-за границы папа привез маме крепдешиновое платье цвета беж с юбкой плиссе и костюм из тонкой

шерсти сиренево-коричневатого цвета, скромный, но с золотой полоской кожи на воротнике. Платье мама не любила, оно казалось ей слишком шикарным, а костюм носила очень долго, до дыр, потом из него получилось платье и для меня. В крепдешиновом платье с белым песцом на плечах мама в сопровождении элегантного папы (а он всегда выглядел элегантно) появилась на приеме. Маму кто-то пригласил танцевать, она положила мех на спинку стула, а когда вернулась — песца не оказалось. Господин, сидевший за соседним столиком, принял горячее участие в поисках, и в конце концов песец нашелся.

Якутская комиссия осенью 1928 года закончила строительство на острове Большой Ляховской (Новосибирские острова) радиометеостанции — одной из первых станций, предназначенных для обслуживания навигации в восточных районах Крайнего Севера и ведения научных наблюдений. Руководил строительством станции Н.В. Пинегин. Академия поздравила его радиограммой: «Президиум Академии наук и КЯР приветствуют Вас и персонал Ляховской станции с крупным достижением, имеющим международное значение. Радио 26 ноября было встречено общим восторгом и уверенностью в дальнейшей благополучной работе на благо науки Союза и процветания Якутии. Искренне желаем благополучия, дружной совместной работы. Примите и передайте сотрудникам благодарность Академии за проявленную самоотверженность. Ольденбург, Комаров, Виттенбург»²⁷.

Папа писал в предисловии к 11 выпуску материалов КЯР, что Ляховская станция вскоре должна стать «Полярной геофизической обсерваторией, чтобы включиться тем самым в кольцо полярных станций, изучающих не только законы циркуляции атмосферы как на поверхности земли, так и на разных высотах в свободной атмосфере, столь важных для аэронавигации, но и геомагнитные элементы, знание которых необходимо для правильного применения магнитнометрического метода при разведках полезных ископаемых»²⁸.

Радость по поводу успешного начала деятельности Ляховской станции сменилась тревогой. Уже в апреле 1929 года Полярная комиссия заслушала

сообщение папы о бедственном состоянии зимовщиков вследствие невозможности доставки продовольствия из-за неисправности судна, принадлежавшего КЯР. Пришлось сократить численность персонала станции до четырех человек и организовать вывоз людей и доставку продовольствия самолетами. Для того чтобы не свертывать работу станции, столь важной для науки и мореплавания, получили разрешение финансировать ее в размере 60 тысяч рублей за счет сметы КЯР будущего года.

Академия наук как центр фундаментальной науки считала, что всякой хозяйственной деятельности должны предшествовать научные изыскания. Правительство же, заинтересованное в получении природных ресурсов, таких как пушнина, рыба, лес из районов Дальнего Севера, организовывало специальные экспедиции, имевшие в первую очередь хозяйственное назначение (Северная научно-промысловая экспедиция, реорганизованная в Институт народов Севера, Карские товарообменные экспедиции и др.) и всячески ограничивало финансирование научных экспедиций как второстепенных с его точки зрения.

Эти противоречия повлекли за собой несогласованность действий. Так, Якутская Комиссия не считала возможным брать на себя ответственность за неподготовленные в научном отношении хозяйственные мероприятия. «Осуществление рейса на Лену в коммерческих целях находится вне компетенции Комиссии. Считаю долгом отметить, что без научного обоснования организация такого плавания рискованна. Поэтому в нем Академия наук принять участия не может. <...> Научное исследование устьевых участков должно предшествовать практическому использованию»²⁹.

Программу освоения побережья Якутии ученый секретарь КЯР изложил так:

«Каботажное плаванье вдоль берегов Якутии, помимо непосредственного обслуживания насущных нужд населения Крайнего Севера, должно также способствовать разрешению морской транспортной проблемы Северного Морского пути в его восточной части. Средством для осуществления плавания северо-восточным путем является исследование условий плаваний к устьевым участкам рек Колымы и Лены на восток к реке Яне и на запад — к устьевым участкам рек Оленка, Анабары и Хатанги. Особенное значение имеет изучение гидрометеорологического режима морей Лаптевых и Восточно-Сибирского»³⁰.

Далее папа раскрывает, что именно осуществлено и что будет выполнено при завершении плана пятилетних работ КЯР в этом направлении. Это гидрологические исследования побережья моря Лаптевых, изучение рек Яны, Индигирки, Алазеи и Колымы и их устьев для выяснения возможности судоходства, открытие геофизической станции на острове Ляховском с коротковолновым радиоприемником, опубликование материалов работ экспедиций, предшествовавших КЯР.

В 1928 году папа предложил правительству Якутии установить на острове Котельном (Новосибирские острова) мемориальную доску в память работ Э.В. Толля и Русской Полярной экспедиции на яхте «.Заря». На мраморной доске работы скульптора А.А. Улина высечен портрет в анфас отважного исследователя Арктики. Внизу надпись: «Эдуард Васильевич Толль вступил впервые на Ново-Сибирские острова 2 мая 1886 года. Погиб во время работ Русской Полярной экспедиции при возвращении с о. Бенетта в 1902 г. вместе со своими доблестными спутниками Ф.Г. Зеебергом, Н. Дьяконовым и В. Гороховым. Академия наук СССР, Якутская АССР. Лето 1928 года»³¹. В Полярном отделе Геологического музея папа установил бюст Э.В. Толля работы того же скульптора. К этому времени относится и папин бюст, выполненный Улиным из гипса. Художник предложил папе немного попозировать. Улин работал суховато, но бюст получился очень похожий. У нас дома он стоял в гостиной, потом, когда папу арестовали, мы его похитили из запечатанной комнаты, сохранили, а уже в конце 1970-х годов я передала его в Музей Арктики и Антарктики по их просьбе.

В Геологическом музее папа продолжал заниматься изучением коллекции, собранных экспедициями Э.В. Толля, К.А. Воллосовича, А. Бунге, Г.Л. Брусилова, и редактировать геологическую часть работ Русской полярной экспедиции 1900—1903 годов. Параллельно он подготавливал к печати «Геологический очерк Новой Земли», а в Гидрологическом институте прочел доклад «Морфология берегов Новой Земли в связи с тектоникой Арктики». Кроме того, он не оставлял исследования триасовой фауны, собранной Ш.Н. Чернышевым на Шпицбергене, и хотел заняться сбором материалов в Центрархиве по истории первых посещений русскими этого архипелага.

В сентябре—октябре 1928 года открылся 2-й Всесоюзный геологический съезд в Ташкенте. На него папу делегировал Геологический музей. Помимо заседаний, предлагались экскурсии в разные районы, интересные с геологической точки зрения. Папа выбрал Ташкентский и Алтайский. Работу на съезде ему пришлось ненадолго прервать, так как

он был вызван в Москву телеграммой заместителя Наркомвоенмора и Предреввоенсовета:

«Аэроарктик профессору П.В. Виттенбургу. Заседание Правительственной комиссии по Пятилетнему плану научно-исследовательских работ в Арктике состоится 28 сентября с.г. в 11 часов в кабинете тов. Каменева С.С. (ул. Фрунзе, 19). Просьба прибыть»³².

По окончании заседания он вернулся в Ташкент.

Правительственная комиссия по ведению научных работ в Арктике была создана 31 июля 1928 года решением Совнаркома СССР «в связи с ходатайством ряда научных учреждений Союза ССР об усилении научно-исследовательских работ в арктических владениях Союза ССР»³³. Образованная при Совнаркоме, она, помимо составления пятилетнего плана работ в Арктике, обсуждала организацию на земле Франца-Иосифа, Новой Земле и Северной Земле геофизических обсерваторий с радиоустановками, строительство причальных мачт. Возглавил комиссию С.С. Каменев. В ее состав, помимо персонально приглашенных ученых и общественных деятелей, вошли представители Академии наук, общества «Аэроарктик», Наркомвоенмора и другие. Академия наук вручила папе удостоверение: «Ученый секретарь КЯР командирован Академией наук в Москву для участия в Комиссии для проработки пятилетнего плана научно-исследовательской работы в Арктических владениях Союза ССР»³⁴. На заседания комиссии папу вызывали неоднократно. Пятилетний план формировался вплоть до 1930 года. Создание этой комиссии практически ликвидировало Полярную комиссию Академии наук, которая к этому времени из-за отсутствия финансирования потеряла свое значение как координирующий орган в арктических исследованиях.

Академия наук также получила указание Совнаркома составить пятилетний план научной работы на 1928—1933 годы. Многие ученые недоумевали, как можно жестко планировать научную работу, когда «новые идеи появляются иной раз совершенно неожиданно»³⁵. Попытки составить пятилетний план исследований в Полярной зоне страны предпринимались и ранее. Такой план был составлен в 1924 году, но осуществить его не удалось из-за прекращения финансирования. Работа КЯР также строилась на основе пятилетнего плана (1925—1930), но следовать ему становилось все труднее,

так как деньги не поступали то на работу отдельных отрядов, то на оснащение Ляховской станции, то на издание « Трудов» и «Материалов».

Академия стремительно теряла свою автономию. Еще в 1927 году ей в противовес был создан Московский научный центр ВАРНИТСО, поддерживаемый высшим партийным аппаратом. Независимость взглядов академиков, неприятие диктата сверху раздражало власть. Председатель ВСНХ Куйбышев потребовал действовать против Академии «огнем и мечом»³⁶. Теперь борьба шла и в стенах Академии: ряды академиков пополнены членами правящей партии по принципу: «небольшой по объему научный багаж не может служить препятствием»³⁷. Курировал Академию новый академик М.Н. Покровский, руководитель Комакадемии, института Красной профессуры и тому подобных заведений, сторонник абсолютной централизации управления научной деятельностью. «Надо переходить в наступление на всех научных фронтах. Период мирного сожительства с наукой буржуазной изжит до конца»³⁸, — призывал Покровский. Вот вкратце та атмосфера, которая сложилась в Академии к концу 1920-х годов.

В середине октября мама поехала в Москву навстречу папе, возвращавшемуся с Геологического съезда. Она прислала нам несколько открыток. Вот ее впечатление от дороги: «Ни минуты не спала в дороге, так как в течение всей ночи ходили охранники в погоне за воришками. И, действительно, к 5 часам утра их охота благодаря полицейской собаке увенчалась успехом — поймали трех человек, которые бегали по крыше вагона». И дальше — впечатления от Москвы: «Вчера был дивный балет "Красный мак в Большом театре. Видела там всех красинцев и Чухновского. Билеты только очень дорогие. Сегодня улицы оцеплены из-за похорон Скворцова-Степанова. Москва мне очень нравится. Стало гораздо чище и много красивых новых домов в том стиле, как в заграничных журналах»³⁹.

Домашняя жизнь шла своим чередом. В этом году Нике исполнилось шестнадцать лет. Мама поехала с ней к хорошему фотографу. В честь Никиного шестнадцатилетия устроили два праздника. В первый вечер — молодежный маскарад. Были приглашены Никины и Люсины соклассники в маскарадных костюмах, народу набралось много, и было весело.

Нике сшили костюм Коломбины, Люся появилась в виде бабочки, за ее спиной красовались пестрые крылья, волосы распущены, надо лбом два изогнутых усика. Меня же нарядили котенком в шапочке с ушками и мохнатым хвостиком. Другой вечер был литературно-художественный — игры, стихи, музыка. В этом году у Ники появился серьезный поклонник — Николай Петрович Богородицкий — студент, будущий инженер. У нас дома он играл на скрипке, что меня в нем чрезвычайно привлекало. Тамара Александровна Колпакова, друг нашей семьи, считала своим долгом подыскать каждой из нас жениха. Для Ники был предназначен Николай Петрович, но у нее уже было много поклонников и выбор пал на другого. Об этом Тамара Александровна не переставала жалеть всю жизнь, так как Николай Петрович представлял хорошую партию, став впоследствии ректором АЭТИ.

Подвигалось вперед строительство дома Татьяны Львовны: крышу покрыли толем, второй этаж кое-где зашили тесом. В углах крыши с четырех сторон на уровне второго этажа образовались как бы карманы. Такой маленький карман, обращенный в сторону поля и леса, словно парящий над землей, был любимым местом уединения Люси. Она забиралась туда по приставной лестнице, чтобы спокойно почитать или помечтать.

Родители решили учить меня языку и определили в немецкую группу Эдиты Казимировны Коломийцевой, одной из дочерей Казимира Федоровича Грюнбуша. Я ходила в их большой семейный дом, где на втором этаже были комнаты Эдиты Казимировны. Группа состояла из пяти-шести человек, занятия шли в занимательной форме. Пожалуй, то, что я знаю из немецкого, все это получено в детстве. Ни школа, ни университет к моим знаниям немецкого языка почти ничего не прибавили. Иногда нас приглашали в большую столовую, где за семейным столом с множеством ножек (такие столы-сороконожки бывали в больших семьях) восседали — на одном конце стола глава дома Казимир Федорович, а на противоположном — добрая его жена София Романовна, остальные уже взрослые дети занимали свои места по бокам стола. Если в комнатах Эдиты Казимировны можно было шалить (в присутствии Люли вообще невозможно было не шалить, такая она была выдумщица), то в столовой следовало себя вести чинно и благородно. В их доме так было уютно, спокойно, доброжелательно, что осталось на всю жизнь в памяти чувство порядка, аккуратности и благопристойности, царивших в этой семье, от которой, увы, не осталось никого.

В хорошую погоду мама возила нас и Люлю в город осматривать разные музеи и пригородные дворцы. Хорошо зная русскую и западную живопись, мама нам рассказывала о художниках, объясняла сюжеты картин. Она помнила, в каком зале какие художники представлены, ей не надо

было читать этикетки. Помню мамино замешательство однажды в Эрмитаже, когда, приведя нас в один из залов итальянского искусства, она сказала: «В следующем зале вы увидите одну из замечательнейших картин Тициана «Венера перед зеркалом»». Входим в зал... Картины нет. Нет нигде... Тогда еще не было известно о распродаже правительством картин Эрмитажа.

1929 и начало 1930

Работа в Якутской комиссии протекала в эти годы весьма напряженно: подводились итоги выполнения плана текущего пятилетия и составлялся план на следующие пять лет (1930—1935). Для согласования предварительных наметок плана КЯР папе приходилось множество раз выезжать в командировки в Москву в Совнарком, Гидрометеорологический комитет, Якутское представительство и другие учреждения. 4 июня папа выехал в Якутию для обсуждения нового плана с правительством. В Якутске он сделал подробный доклад. Обсуждались вопросы, связанные с Якутской геофизической обсерваторией и аэрометеостанциями, центральной опытной сельскохозяйственной станцией и ее опорными пунктами, геохимической лабораторией, консервным заводом, лабораторией по рыбному делу и другими, а также задачи, посвященные научным проблемам изучения республики. Видимо, в эту поездку папа узнал подробности о Якутском восстании зимой 1927—1928 года под лозунгом «Якутия для якутов». Восстание было подавлено через несколько месяцев войсками, подошедшими из Иркутска⁴⁰. Это восстание чуть не стоило ему жизни в 1930 году.

Дела Якутской комиссии требовали поездки папы в Норвегию и Германию. В Норвегии следовало осмотреть научное судно «Веслепер», предназначенное для исследования гидрометеорологического режима морей Лаптевых и Восточно-Сибирского. Якутское правительство еще в 1928 году ассигновало на его покупку определенную сумму. В Германии необходимо было приобрести научное оборудование для гидроаэрологической станции на острове Большой Ляховский, а также для Индигирского отряда, занятого наблюдением за земным магнетизмом, солнечной радиацией и другими природными явлениями. Кроме того, в Германии папе предстояло участвовать в заседании геологической комиссии общества «Аэроарктик», а в 1930 году желательно присутствовать на 2-м Международном конгрессе по фотометрии — столь важному методу для изучения Якутии.

Многократные обращения непременного секретаря Академии С.Ф. Ольденбурга и председателя КЯР В.Л. Комарова в высшие инстанции с

просьбой предоставить папе командировки успеха не имели. «Возбуждение этого ходатайства по линии Академии наук представляется в настоящее время затруднительным»⁴¹, — констатировал президиум Академии наук. Ничего удивительного в этом ответе нет: власть занялась «чисткой» научного состава Академии и ради выполнения этой задачи готова была принести в жертву и науку и самых ее талантливых и преданных служителей. Приступила к «работе» правительственная комиссия во главе с Ю.П. Фигатнером, членом коллегии наркомата РКИ и Президиума ЦКК ВКП(б)⁴² как раз в то время, когда папа начал подводить итоги пятилетней работы Якутской комиссии.

К весне 1930 года еще не все отряды Якутской экспедиции закончили свои маршруты. Они должны были вернуться осенью и тогда составить отчеты. Поэтому «.Краткий обзор Якутской экспедиции Академии наук за первое пятилетие (1925—1930)»⁴³, подготовленный папой перед арестом, далек от полноты и тем более научного осмысления материалов. В нем одиннадцать разделов посвящены характеристике работы отраслевых отрядов (по числу отрядов), раздел с отчетом по издательской деятельности и раздел с описанием общественно-культурной работы сотрудников экспедиции.

За время работы Якутская комиссия создала в республике в общей сложности 32 самостоятельных учреждения: обсерватории, лаборатории, станции, рыбоконсервный завод, библиотеку в 60 тысяч томов и многое другое. Деятельность КЯР имела следствием не только помощь в организации изучения состояния и возможностей естественно-производительных сил республики, но и конкретные действия по оздоровлению ее населения, организации медицинской службы, методов ведения сельского хозяйства и многое другое. Работы КЯР подготовили условия для начавшегося освоения Северного морского пути. Благодаря изучению устьев рек Лены, Яны, Индигирки, Колымы, гидрологии прибрежных районов моря Лаптевых и Восточно-Сибирского стало возможным приступить к строительству морских портов. Функционирование сети метеостанций, и особенно Ляховской станции, внесло существенный вклад в организацию арктического мореплавания⁴⁴.

Результаты научных исследований, проводившихся в течение пяти лет, опубликованы в 36 выпусках «Материалов» КЯР, 16 томах «Трудов»,

двух сборниках «Якутия» и «Полезные ископаемые и транспортные проблемы Якутии». Папа надеялся, что по окончании пятилетних работ будет издан такой же объемный сборник, каким был сборник «Якутия», вышедший в свет в 1927 году, в котором будут подведены все итоги.

Вообще Академия с большим напряжением заканчивала экспедиционные работы КЯР из-за нехватки денежных средств. Из всех отпущенных ассигнований на академические экспедиции 1929 года было решено 50 % предоставить КЯР для завершения полевых работ⁴⁵. В соответствии с постановлением Госплана было решено: «Признать необходимым продолжение работ по исследованию Якутской ССР, считая, что Якутская экспедиция должна полностью закончить первый концентр исследовательских работ в Якутии и дать материалы как по общему описанию Якутии, так и материалы для правильного намечания культурного строительства ЯАССР на пятилетие»⁴⁶. Якутская комиссия Академии наук была ликвидирована в 1931 году. Исследование и освоение Якутии в дальнейшем передали разным отраслевым ведомствам⁴⁷, тем не менее оно шло успешно во многом благодаря предшествующей работе КЯР.

Насколько мне известно, серьезного исследования, посвященного истории Якутской комиссии Академии наук, нет. «Академическое дело» с изъятием из научной жизни ученых, в том числе и работавших в Якутской комиссии, пренебрежение в дальнейшем к истории науки привело к забвению интересных научных начинаний. В 1960-х годах занялся историей изучения Якутии и в том числе КЯР московский геолог А.В. Мельников. Однако свой труд он не довел до конца по неизвестным мне обстоятельствам.

В 1965 году Институт географии Академии наук и Институт географии Сибири и Дальнего Востока Сибирского отделения Академии наук СССР издали сборник «Якутия» из серии «.Природные условия и естественные ресурсы СССР» под общей редакцией академика И.П. Герасимова. Во введении, написанном С.С. Коржуевым и К.П. Космачевым, дана характеристика работ Якутской комиссии 1925—1930 годов. Приведу выдержки из него:

«Исследования Якутской экспедиции дали много нового и для развития науки, в частности, была выдвинута гипотеза о фирновом оледенении равнины Центральной Якутии (А.А. Григорьев), сделаны обобщения по истории развития

рельефа в условиях многолетней мерзлоты и об оледенениях гор и его влиянии на развитие рельефа. Были высказаны интересные соображения о происхождении и развитии почв Якутии и освещены некоторые вопросы геоботаники, зоогеографии и гидрологии. Теоретические представления о геологическом строении и развитии территории Якутии были существенно дополнены. Появились сводные работы о полезных ископаемых, в которых давался научный прогноз и перспективная оценка минеральных ресурсов Якутии. Важные обобщения были сделаны и в других отраслях знаний (этнографии, экономике, медицине и др.). <...> В целом Якутская экспедиция была выдающимся событием в истории исследования и освоения Якутии. Собранные ею материалы надолго оставались основным источником наших знаний об этой стране»⁴⁸.

Полярная комиссия Академии наук в это время также доживала последние дни. Ее теснил создаваемый правительственной комиссией С.С. Каменева Всесоюзный Арктический институт (ВАИ). Полярная комиссия по существу готовила научную и практическую базу институту. Она представила проект пятилетнего плана исследований в Арктике: развитие сети полярных станций (Земля Франца-Иосифа, остров Колгуев, мыс Желания, остров Белый, Таймыр или Северная Земля, бухта Тикси, устье Колымы, мыс Шелагский, мыс Северный, расширение станций на Индигирке, Малых Кармакулах, село Хатангское, мыс Дежнева), организацию баз для воздушных экспедиций в Арктике, исследование Таймырского архипелага как первоочередного региона в Арктике⁴⁹. Папу множество раз вызывали на заседания в Москву в связи с организацией Арктического института. Его официальное открытие состоялось 22 ноября 1930 года. В положении об институте говорится, что ВАИ «является центральным организующим и руководящим научно-исследовательским учреждением для всестороннего изучения полярных стран Союза ССР»⁵⁰.

Постоянная комиссия по научным экспедициям Академии наук в начале 1929 года трансформировалась в Комиссию экспедиционных исследований под председательством А.Е. Ферсмана при секретаре Н.В. Раевском. В ее деятельности папа почти не участвовал.

Геологический музей — второе основное место работы папы в Академии наук — в эти годы также подлежал реорганизации. По мнению комиссии Локального бюро (отделения комиссии Ю.П. Фигатнера, в данном случае занятой реорганизацией Геологического музея), следовало упразднить отделы Сибирских коллекций и Полярных стран⁵¹.

Папа представил комиссии содержание работ Полярного отдела: составление геологической карты Арктики, обработка геологических материалов с Новой Земли, Ново-Сибирских островов, триасовой фауны острова Шпицберген, редакция научных работ по геологии Арктики, в том числе о кристаллических породах Таймырского полуострова. Директор музея Ф.Ю. Левинсон-Лессинг после обсуждения этих вопросов на заседании совета музея предложил провести голосование. 8 января 1930 года против упразднения отделов проголосовало 8 членов совета, за — 3, воздержалось — 4. Что касается общей реорганизации музея, большинство совета признало желательным разделение музея на три самостоятельных отделения или института: геологии, палеозоологии и петрографии⁵². В 1930 году Геологический музей Академии наук был в соответствии с этим решением реорганизован.

Тем временем Музей получил задание организовать отчетную выставку о своей работе за период 1928—1929 годы к середине марта 1930 года. Наряду с М.В. Баярунасом, Д.С. Белянкиным и Р.Ф. Геккером это поручение получил и папа. Весь выставочный материал, и особенно этикетки и объяснительные тексты, черновики докладов требовалось представить для тщательной проверки в другую комиссию, специально для этого созданную⁵³.

Пришло время, когда и С.Ф. Ольденбург вынужден был заняться организацией социалистического соревнования: «Непременный секретарь просит Вас прибыть на собрание коллектива Академии наук совместно с профактивом Академии наук по вопросу о социалистическом соревновании Академии с некоторыми другими учреждениями, назначенное на 13 сего июня в 5 часов в Клубе Академии (Тучкова наб. 2а) 12.VI.29»⁵⁴.

С июля 1929 года началась чистка аппарата Академии наук⁵⁵. 30 октября 1929 года Председатель Совнаркома А.И. Рыков отстранил от должности академика С.Ф. Ольденбурга — непременного секретаря Академии с 1904 года⁵⁶. Аресты в Академии наук начались с октября 1929 и закончились в

основном в декабре 1930 года⁵⁷. Комиссия Фигатнера усердно поработала: из академии было уволено более 640 человек, под следствием оказались 86 ученых и служащих Академии. Фигатнер заявил: «Сейчас Академии в старом виде нет, она сломлена»⁵⁸.

Из командировки в Якутию папа вернулся 24 августа. «Разбор» его личного дела начался в ноябре. В.Л. Комаров, обязанный участвовать в работе комиссии и будучи в это время председателем КЯР, послал телеграмму-молнию в Якутский обком Барышеву:

«Телеграфируйте отзыв также характеристику работы Ученого секретаря Якутской комиссии Виттенбурга Якутске ввиду проверки аппарата Академии наук. Ответ сроч[но] те[леграфируйте]»⁵⁹.

5 ноября Представитель Якутской Автономной Республики при Президиуме ВЦИК в Москве сообщил в комиссию по проверке аппарата Академии:

«Со дня организации комиссии по изучению Якутской АССР при АН СССР профессор П.В. Виттенбург состоит ученым секретарем этой комиссии. Как ученый секретарь в деле выполнения плана изучения Якутской АССР проявил максимум энергии и зарекомендовал себя как дельный организатор этого дела.

Якутское правительство работу Комиссии, где непосредственным руководителем состоит профессор П.В. Виттенбург, не раз признавало удовлетворительной и выражало Академии наук благодарность за успешное выполнение намеченного плана.

Представительство Якутской республики при Президиуме ВЦИК со своей стороны отмечает плодотворную работу профессора Виттенбурга и комиссии по изучению ЯАССР и его отзывчивое отношение к запросам якутских научных организаций. Правительство в своей практической работе не раз пользовалось ценными советами профессора П.В. Виттенбурга, как человека сведущего с научной стороны вопросами Якутии.

Врид. Представителя ЯАССР при Президиуме ВЦИК С.Ф. Гоголев»⁶⁰.

Привожу документы без комментариев:

«8 ноября 1929 года. В Правительственную комиссию по проверке аппарата АН СССР.

В связи с проверкой работы проф. П.В. Виттенбурга препровождаю при этом материалы, характеризующие деятельность П.В. Виттенбурга как Ученого Секретаря Комиссии по изучению ЯАССР:

1. Отзыв представителя ЯАССР.

2. Резолюцию по докладу П.В. Виттенбурга в Якутске Объединенного Собрания членов Якутского исследовательского общества «Саха-Каскиле» и Якутского Отдела Географического общества.

3. Протокол Госплана ЯАССР с постановлением по докладу П.В. Виттенбурга.

4. Протокол заседания Президиума ЦИК и СНК ЯАССР с постановлением по докладу проф. П.В. Виттенбурга.

Председатель Комиссии академик В.Л. Комаров»⁶¹.

«Выписка из Протокола Заседания Комиссии по проверке аппарата Академии наук СССР от 24 ноября 1929 года. <...>

Постановили: Виттенбурга П.В. снять с административной работы, не возражая против использования на научной работе в Академии наук»⁶².

«Приказ по Академии наук СССР от 25 ноября 1929 года.

На основании постановления Комиссии по проверке аппарата АН СССР:

По комиссии по изучению Як.АССР — ученый секретарь Виттенбург П.В. снимается с административных должностей в А.Н. в двухдневный срок.

Так как Комиссия по проверке А.Н. не возражает против использования П.В. Виттенбурга на научной работе в А.Н., просит Председателя КЯР срочно представить в Президиум А.Н. по этому поводу свои соображения.

И. об. Непременного секретаря акад. В. Комаров

Вице-президент акад. А. Ферсман

За управделами А.Н. В. Тереховко»⁶³.

Папа на следующий день после выхода приказа по Академии наук послал письмо представителю правительства ЯАССР в Москве С.Ф. Гоголеву:

«26 ноября 1929 г. № 3218.

Многоуважаемый Степан Филиппович, считаю своим долгом довести до Вашего сведения, что постановлением от 24 сего ноября

Правительственной Комиссией по проверке аппарата Академии наук я освобожден от административных обязанностей по должности Ученого секретаря Якутской комиссии Академии наук. Настоящим прошу Вас не отказать довести также до сведения Правительства ЯАССР, представителем коего Вы состоите»⁶⁴.

За этим последовало письмо С. Гоголева В.Л. Комарову:

«Сегодня получил от нашего ученого Секретаря проф. П.В. Виттенбурга сообщение, в котором пишет: что "постановлением 24 сего ноября Правительственной комиссией по проверке аппарата я освобожден от административных обязанностей [...] Как понимать это постановление? Оставлен ли он Ученым Секретарем комиссии? Кто будет выполнять административные обязанности? Прошу Вас не отказать в исполнении настоящей просьбы»⁶⁵.

6 декабря 1929 года последовал ответ:

«На Ваш запрос о служебном положении проф. П.В. Виттенбурга КЯР сообщает, что проф. П.В. Виттенбург состоит в настоящее время членом Президиума КЯР со специальным поручением вести с Вами совместную плановую работу по научному исследованию Якутской АССР. Временно исполняющим обязанности Ученого секретаря, впредь до решения этого вопроса Секцией Научных работников, приглашен руководитель Этнографического Отдела В.Н. Васильев»⁶⁶.

Папа некоторое время продолжал работать, как и прежде, в Якутской комиссии. Он в течение всех этих пяти лет не пользовался отпуском. 27 ноября обратился в КЯР с просьбой выдать компенсацию за неиспользованный отпуск за последний год.

Все 1920-е годы папа не оставлял своим вниманием любимое детище — Лахтинскую экскурсионную станцию и Музей природы Северного побережья Невской губы. Станция и музей успешно развивались. Отрабатывалась методика занятий, расширялся круг тем, пополнялся ученическими работами учебный музей, созданный в 1922 году как дополнение к основному Музею природы. Школьное краеведение увлекало его возможностью развития у детей любознательности, приобщения к начальным основам

научного познания путем овладения методами исследовательской работы, обращенными к природе своего края. Была опубликована папина статья о ходе работ на станции⁶⁷.

На станции сложилась четкая система работы с детьми — экскурсии и кружки по отраслям наук — зоологии, ботанике, почвоведению, геологии, метеорологии и — дань времени — обществоведению (изучению быта населения). Кружки работали и летом и зимою. Каждый экскурсант мог выбрать себе отрасль знания, по которой будет заниматься. Переходя под руководством специалиста от непосредственного наблюдения своего объекта в природе, учащийся постепенно приступал к его изучению в лабораториях станции, ведя при этом ежедневный дневник наблюдений. В его распоряжении находились различные справочники и определители.

Результаты работ в виде препаратов и дневниковых записей поступали в специальный отдел ученических работ музея природы или в школьные краеведческие музеи. Кроме того, кружковцы, занимающиеся, например, вредителями растений, имели возможность при завершении своей темы составить рекомендации крестьянам и лесозаготовителям о средствах борьбы с данным вредителем. «Такая небольшая общественно полезная работа и является по существу той целью, к которой должен стремиться при своем исследовании молодой краевед»⁶⁸, — считал папа. Занимающиеся в кружках по обществоведению пробовали обследовать совхоз, местную артель, выяснить их производительность и рентабельность, влияние совхоза на население, оценить влияние города и тому подобное, что требовали вышестоящие организации. Обществоведение еще не разработало свою научную методику, учащиеся большей частью просто помогали крестьянам в уборке урожая и вели просветительную работу. Более органичными были попытки этнографического обследования населения.

Музей природы выполнял две функции: он представлял животный, растительный мир и явления природы и одновременно знакомил с методами ведения краеведческой работы. Папа надеялся, что пример Лахтинской станции приведет к возникновению кружков и музеев на периферии, организованных молодыми краеведами. В ноябре 1928 года он организовал на Экскурсионной станции «собрание членов Объединения молодых краеведов Ленинграда и его округа». Тиражом 500 экземпляров была издана

листовка с призывом к учебным заведениям Ленинграда принять участие в краеведческой работе и указанием порядка проведения собрания. Предлагалось выступление председателя объединения молодых краеведов Н.П. Иешина, папы и руководителя краеведов станции П.А. Вельтищева. Листовка украшена рисунком пером Альберта Бенуа «Лахта. Северное побережье Невской губы».

В свободное время папа бывал на станции, а иногда и сам вел занятия по геологии. В ведении дел он полностью полагался на свой персонал — Н.П. Серебренникову, своего помощника; научных работников — Б.В. Пестинского (зоолог, художник), И.Е. Сергееву (экскурсовод), П.А. Вельтищева и технический персонал — В.С. Семенова (завхоз), А.Ю. Манн (кассир) и А.И. Ковалеву (уборщица).

Население поселков Лахта и Ольгино гордилось музеем, жители часто приходили вместе со своими приезжими друзьями осмотреть экспонаты животного и растительного мира этих мест. С 1919 года по 1929 год музей и станцию посетило более 104 тысяч человек. За это время было опубликовано 27 научных и методических работ, 18 — подготовлено к печати. На станции велся журнал посещений. Сам журнал не сохранился, но по одному из печатных источников можно познакомиться с некоторыми отзывами, относящимися к 1928 году.

С.Пархоменко, помощник ученого секретаря Центрального бюро краеведения (Москва) пишет:

«Лахтинская экскурсионная станция представляет прекрасное учреждение, которое может научить школьника и взрослого краеведа методике и технике изучения природы и ее производительных сил, а вместе с тем и любви к природе и бережному к ней отношению. Для школ Ленинграда и его окрестностей станция удачно разрешает вопрос о лабораторной постановке в деле изучения природы в трудовой школе. Для краеведа станция является тем учреждением, где он может значительно повысить свою исследовательскую квалификацию по целому ряду вопросов. Способность станции пропускать в течение года тысячи экскурсантов делает доступным для широких масс исследовательский метод, — проблема, которая еще никем не была разрешена. Строго научная постановка дела облегчает учащимся, поработавшим на станции, сделаться исследователями, что с большим трудом добиваются лишь избранные. Тематическое расположение материала в музее делает его весьма ценным пособием для школ, работающих по программам Гуса⁶⁹. Значение станции для советской школы и для краеведения огромно».⁷⁰

Воспитатель детского карантинного пункта отметил, что три дня, проведенных на станции, имели колоссальное педагогическое значение для работы с трудновоспитуемыми подростками. «Хорошо представленная организация приема экскурсий, хорошее отношение сотрудников станции видно из того, что наши дети — бывшие беспризорники, воры, хулиганы — вели себя прекрасно. Из беседы с воспитанниками видно, что то, что они получили здесь, оставит в их памяти неизгладимый след. Четко поставленная исследовательская работа станции, прекрасно оборудованный интересными экспонатами музей лишний раз оправдывает педагогическое значение краеведческого музея Лахты»⁷¹.

Среди отзывов есть запись, сделанная профессором Д. Дьюи, возглавившим группу американских педагогов, работников экспериментальной школы в Нью-Йорке:

«В этом учреждении мы видим образцовый пример правильного педагогического метода в деле изучения природы и ее отношения к человеку. Замечательными особенностями этого учреждения являются: 1. полное изучение местной природы в отношении окружающей среды, 2. уяснение взаимной связи ботанических, зоологических и геологических факторов и 3. то обстоятельство, что дети, сами составляя коллекции и производя опыты и наблюдения, знакомятся не только с общим количеством фактов, но и С методами исследования, которые они научаются применять. Я был бы счастлив, если бы многие американские преподаватели естественных наук могли бы ближе ознакомиться с этой прекрасной развитой педагогической системой»⁷².

К 1929 году резко изменилась политика правительства по отношению к музеям и краеведческому движению. Руководящие организации Ленинграда требовали во всех музеях вести активную политико-воспитательную работу с трудящимися. Лахтинская станция и Музей природы получили от вышестоящих организаций критические замечания в свой адрес:

«Изучение экономики края в связи с классовой структурой населения его, изучение форм классовой борьбы в городе и деревне, изучение различных пережитков буржуазного прошлого, начиная с элемента религии, и изучение форм борьбы с этими пережитками, изучение темпа и форм развития социалистического сектора, отражение в музее победоносного шествия пролетарской революции, — вот что надо было бы добавить, чтобы вся работа станции, весь ее музей создали действительно "симфонию краевого музея"»⁷³.

Музейный сектор Наркомпроса считал целесообразным объединить малые музеи, которых в Ленинграде и области насчитывалось до 50. Музею Лахтинской экскурсионной станции неоднократно предлагали свернуть свою экспозицию, а экспонаты отправить в Ленинград. Идея «разрушения до основания» господствовала в умах власть предержащих. Пока папа руководил музеем, ему удавалось убедить высокие инстанции, что смысл музея природы только в том месте, на материале которого он создан.

После 1930 года Лахтинская станция и Музей природы просуществовали еще около двух лет. В 1932 году и музей и станция были ликвидированы. Богатейшие коллекции музея, в том числе великолепные чучела зверей и птиц, выполненные таксидермистом Академии наук С.К. Приходко, разошлись по многим организациям. Часть экспонатов была передана в Сельскохозяйственный музей в Пушкине, часть археологической коллекции влилась в отдел первобытного искусства Эрмитажа, многие экспонаты погибли на чердаках жителей Ольгино и Лахты, которые пытались их сохранить. Большая картина Альберта Бенуа была разорвана при переезде. Зоолога и художника Б.В. Пестинского арестовали и выслали.

Краеведческое движение оказалось разгромлено по всей стране. Центральное бюро краеведения ГПУ расценило как подпольную контрреволюционную организацию, его деятели были арестованы.

К сожалению, я мало смогла написать о папиной работе в Ленинградском университете, так как в архиве университета мне не удалось поработать. Знаю, что папа с увлечением читал лекции, привлекал студентов к участию в экспедициях, всегда был готов оказать помощь терпящим затруднения. У него были ученики, на которых он особенно возлагал надежды — это С.В. Калесник и Д.Г. Панов.

Жизнь в Ольгино, несмотря на все сгущающиеся тучи в Академии, внешне не менялась. Папа, как всегда, дома был доброжелателен, приветлив, внимателен, но в маме чувствовалась напряженность и тревога. Не знаю, как реагировали мои сестры, я же ощущала мамину озабоченность не домашними делами, а чем-то другим, посторонним.

У нас бывали прежние друзья. Из молодежи часто гостили Вова Лежоев, Шура Алешко и Петя Вельтищев — питомцы Лахтинскои экскурсионной станции. Они старались быть полезными в домашних делах, завоевать симпатии старших девочек. Ника кокетничала со всеми, но предпочитала Вову. Она кончила школу и готовилась к поступлению в Горный институт, где уже учился Вова. Люся усердно училась в школе, рисовала и занималась музыкой. Была по-прежнему задумчивой и несколько отчужденной. Ника, желая быть на уровне моды, однажды приехала из города в совершенно

новом виде — постриглась почти под мальчика с прической так называемой боби-копф. Люся оставалась с длинными волосами недолго: они как-то поспорили между собой — слабо мол Нике отрезать косу Люси. Сказано — сделано. Ника с трудом перерезала Люсину толстую косу. Та рыдала долго и безутешно, наверное, была не готова переступить порог новой жизни, нового самоощущения.

Проявилась необходимость завести собаку-сторожа, так как воровство в поселке процветало. Тобика, нашу любимую собачку-лайку, кто-то зимой убил и поставил в снег на дорожке, ведущей от железнодорожной станции к дому. Мы долго горевали, потом мама решила отправиться на собачью выставку, чтобы там выбрать верного сторожа. На выставке среди покупателей собак оказались пограничники. Мама подумала, что надо ориентироваться на их выбор — они-то в собаках понимают. Так мама купила приглянувшуюся ей и им немецкую овчарку под кличкой Мирза. В строгом ошейнике и наморднике, на цепи мама привезла его домой. Свирепость Мирзы была очевидна — он рвался, рычал и устрашал всех. Его привязали в столовой к столбу лестницы, ведущей наверх. Пищу подали в миске, пододвигаемой длинной палкой. Прошло немного времени и Мирза превратился в добряка-простофилю: как-то он спал под яблоней в саду, а мальчишки преспокойно воровали яблоки с той же яблони.

Мирза был красавцем. Он запечатлен на большом холсте — картине маслом, где Ника с развевающимся шарфом изображена стоящей на берегу Финского залива на фоне летящих облаков и виднеющегося вдалеке силуэта города. Она держит на коротком поводке Мирзу. Картину написал художник П.М. Дикий, вероятно, увлеченный Никой. Она с лукавой полуулыбкой смотрит на зрителя. Эту картину мы повсюду возили с собой. Она украшала самые разные наши жилища. Сейчас она висит у меня над роялем.

Два погрудных портрета — итальянским карандашом и маслом — написал с меня Б.В. Пестинский. Карандашный портрет вышел очень удачно. Портрет маслом не сохранился.

В то время в Ольгино часто случались пожары. Когда кто-то увидит начинающийся пожар, хватает медную трубу, которую полагалось иметь в каждом доме, и трубит на весь поселок. Это был единственный способ оповещения. Однажды случился пожар на даче Яичкиных, недалеко от нас. Мама выбежала на балкон детской комнаты и громко затрубила. Мне стало ужасно страшно. С тех пор я панически боюсь пожаров.

Одно из воспоминаний детства, которое застряло в памяти на всю жизнь: Бабенька (Аннушка) ведет меня за руку. Мы направляемся по Полевой улице в кооператив за продуктами (НЭП уже кончился). Бабенька рассуждает:

«Как это можно было город, построенный Петром Великим, назвать Ленинградом? Ведь Ленин его не строил и ничего для него не сделал». Я тоже думала: как это?

Новый 1930-й год мы встречали как будто спокойно. Сохранилась фотография: за круглым столом в столовой сидит семья и гости. Папа наставил фотоаппарат и сам успел встать за маминым стулом.

Весна 1930 года была ранней. Приближалась Пасха. В этом году она совпадала с маминым днем рождения. С продуктами становилось все хуже и хуже, но мы старались хотя бы что-то приготовить к празднику. Предчувствие чего-то страшного витало в воздухе, родители по вечерам долго не ложились. В ночь на 15 апреля, когда мы, дети, уже засыпали, раздался резкий звонок у входной двери. Свершилось... Гэпэушники обыскивали дом... Как они поднимались по скрипучим ступеням на второй этаж (с моей кроватки видна была лестница), запечатлелось на всю жизнь. Много раз с ужасом я видела эту сцену во сне.

Окончив обыск, опечатали кабинеты и гостиную, наложив печати на портьеры, пол и плинтусы, так как в гостиной двери не было.

Папу увезли. Наутро мы вступили в другую жизнь.

Глава V

Другая жизнь. Лагерь на Вайгаче. 1930—1935

Папа никогда не рассказывал нам, детям, о своем пребывании в тюрьме, о тех унижениях и страданиях, которые он там испытал. Мама, наверное, знала. Мы только слышали, что его долго держали в одиночке. За 10 месяцев, пока шло следствие, его волосы поседели.

Я читала папино следственное дело в архиве ФСБ. Оно занимает один очень толстый том допросов (том № 4) в многотомном «Деле Академии наук», еще в трех томах есть разные следственные материалы. Дело вели главным образом следователи А.Р. Стромин, А.П. Радзивилловский и С.Я. Рудовский. «Показания» папы, «дополнения к показаниям» и еще «дополнения» (некоторые из них написаны нервным, а не твердым папиным почерком) — под каким страшным прессом они добывались, невозможно себе даже представить... Допросы велись еженощно, начались, возможно, через месяц после ареста, о чем свидетельствуют даты протоколов, первый помечен 17 мая, а последний — 4 сентября.

Папа вначале, видимо, не мог взять в толк, что нужно следователю. Он полагал, что следователь интересуется сутью его работы. Показания его на многих страницах — обстоятельный отчет о его работе в КЯР. Следователь толкает его на признание во вредительстве, на что папа возражает: «Выполнение пятилетнего плана в 1930 году исключает возможность сознательного вредительства»¹. И далее: «Теперь надо подвести итоги, закончить камеральную обработку материала — я могу этим заняться».²

Через несколько дней он говорит о своих планах: «В научном отношении в порядке соцсоревнования разработать применение диалектического метода для изучения геологии Полярных стран, издать свои труды по геологии Новой Земли и Ново-Сибирских островов, закончить научные исследования по Якутии с подведением всех итогов»³. Не это нужно было следователям. Им были не нужны научные результаты работ в Арктике. Их интересовало вредительство, организация интервенции США и Японии в Якутию, принадлежность папы к вымышленному «Всенародному союзу борьбы за возрождение свободной России», которым якобы руководили С.Ф. Платонов и А.Е. Ферсман.

В «Дополнительных показаниях» от 7 июня 1930 года читаем:

«Я не имел твердых политических убеждений. Те, которых я придерживался, можно квалифицировать как конституционно-демократические. В прошлом к политическим партиям я не принадлежал. Недостаточно воспринял Октябрьскую революцию и, не проникнувшись новыми задачами, которые ею были выдвинуты, я продолжал быть убежденным в том, что большевики, взяв в руки государственную власть, не будут в состоянии управлять страной. Впоследствии я, как многие другие, заявляя о себе как о человеке, стоящем на советской платформе, с неверием относился к тому, что большевики смогут быть строителями государства, и стоял на той точке зрения, что они должны уступить место другому политическому строю.

Все это, а также среда, в которой я вращался, естественно порождали мое последующее вовлечение и участие в контрреволюционной организации»⁴.

В 1956 году в обращении к прокурору Ленинграда с просьбой о реабилитации папа писал:

«Систематически применяя недопустимые методы воздействия, следователь сумел подавить мою психику.

Остатки душевных сил были сломлены, когда следователь начал угрожать применением санкций в отношении моей семьи. При одном из многочисленных ночных допросов следователь, в моем присутствии, по телефону дал распоряжение об аресте моей жены.

Вся моя жизнь, и предреволюционная и послереволюционная, была целиком посвящена научной работе в Академии наук СССР и геологическим исследованиям Крайнего Севера и других районов Союза. К таким психическим испытаниям я не был подготовлен и не смог дать должный отпор следователю.

Я был окончательно подавлен и морально и физически, и в результате появились мои "признания" в совершенно выдуманных преступлениях, полностью продиктованных следователем, как в отношении меня, так и других работников Академии наук: акад. А.Е. Ферсмана, проф. С.И. Руденко и тт. Халтурина и Раевского»⁵.

В результате допроса, проводимого Радзивилловским 9 июня 1930 года, папу вынудили дать показания, явно написанные под диктовку следователя:

«Исходя из анализа всей контрреволюционной деятельности организации, причинявшей реальный вред делу строительства в Союзе, я считаю своим долгом заявить о своем решительном и категорическом отмежевании от контрреволюционной идеологии и деятельности.

Если мне поверят в мое искреннее раскаяние и предоставят возможность, я отдам все свои силы для строительства СССР и заглажу тем самым те преступления, в которых я повинен перед Советской властью»⁶.

6 сентября 1930 года папе было предъявлено обвинение⁷: «Виттенбург П.В. достаточно изобличается в участии в контрреволюционной монархической организации и Якутском восстании, а также в умышленно небрежном исполнении своих обязанностей в период работы в Академии наук СССР»⁸.

До вынесения приговора в феврале 1931 года папа находился в ДПЗ (Доме предварительного заключения) на Шпалерной улице.

После ареста папы на следующий же день мама поехала в Ленинград искать работу. Нужны были средства к существованию, так как папино жалованье ушло на завершение ремонта дома и усовершенствование сада. В Горздраве предложили маме вакантное место врача в колонии несовершеннолетних преступников в поселке Лисий Нос. Колония была в ведении

социально-правовой охраны несовершеннолетних (СПОН), ее питомцы назывались споновцами. На должности врача там долго никто не задерживался. Если споновцы кого-либо невзлюбили, тому жизни уже не было. Но маму споновцы не испугали, она нашла с ними общий язык, ей даже было с ними интересно. Она удивлялась их изобретательности и находчивости. Показанный им фильм «Путевка в жизнь», они оценили как надуманный и фальшивый.

Кроме того, мама поступила школьным врачом в 7-ю детскую поликлинику Выборгского района (пр. К. Маркса, д. 4). Все 1930-е годы она работала в этой поликлинике. Война застала ее в должности заместителя главного врача. (Главным врачом была прекрасный человек Екатерина Григорьевна Быстрова.) В то время врачей было мало, разрешалось брать более одной ставки. Мама заняла еще место врача в Выборгском доме культуры. Там нужно было дежурить по вечерам. В результате она работала с раннего утра до позднего вечера.

Мама регулярно ходила в ГПУ, которое тогда помещалось в доме № 2 по Гороховой улице. Вход к следователю был через арку двора. Мама бесстрашно твердила следователю, пытаясь его убедить, что папа не преступник, что он ни в чем не виновен, что выступать или действовать против советской власти он абсолютно не мог. Как-то следователь (это был Стромин) ответил: «Я все понимаю, но сделать ничего не могу».

Когда мама шла на Гороховую, она имела с собой маленькую подушечку-думку, чтобы в случае ареста было на что в камере приклонить голову. Часто ей приходилось брать с собой меня, восьмилетнюю девочку: оставить дома было не с кем. У фонтана Адмиралтейского сада, тогда бездействовавшего, я дожидалась ее возвращения. На случай, если ее арестуют, я должна была по записочке, лежащей у меня в кармане, найти дом, где жила Татьяна Львовна (Кирочная дом 12, кв. 5) — она бы меня приютила.

Мы — мама, Люся и я — продолжали жить в Ольгино в своем доме, наполовину опечатанном. Появился в качестве «жильца» некий Мышкин, соглядатай ГПУ⁹.

Ника как-то незаметно вышла замуж за Вову Лежоева и уехала жить к его матери Екатерине Михайловне — машинистке КЯР. (Папа в середине 1920-х годов помог ей найти эту работу). Жили они на Ораниенбаумской улице, дом № 1. Люся заканчивала Ольгинскую школу-семилетку (тогда школьное образование состояло из семи классов). Я осенью поступила в первый класс.

Мама несколько раз ездила хлопотать о папе в Москву, в Политический Красный крест, которым руководила Екатерина Павловна Пешкова. Хлопоты ничем не увенчались: «Дело Академии наук» было крепко «сшито».

По всему было видно, что конфискации имущества не избежать. Пока Мышкин отсутствовал, Вова Лежоев и Шура Алешко помогли вытащить из запечатанных комнат Ольгинского дома многое, дорогое как память. Вове удалось достать из папиного кабинета то, что папа особенно любил, — старинные часы с боем, из гостиной извлекли картины Альберта Николаевича, некоторые книги, настольную лампу с красивым абажуром. Эти вещи мы рассовали по знакомым.

Жизнь стала очень тоскливой...

Перед папиным арестом, предчувствуя катастрофу, мама вспоминала слова цыганки, которая еще во Владивостоке нагадала мальчику Павлу: «Ты добьешься многого, станешь известным человеком, но потом тебя настигнет крах».

Одно из последних теплых воспоминаний моего детства: осенний вечер, кухня. Мама приласкала меня, взяла на руки. Удивилась, что ноги почти достают до пола, и сказала Аннушке: «Боже мой, как выросла, а я и не заметила когда...»

1931 год. «Академическое дело» подвигалось к развязке. В феврале следствие вынесло «Обвинительное заключение по "Всенародному Союзу борьбы за возрождение свободной России»¹⁰. Теперь оно смотрится, как «сочинение» со многими разделами и подразделами. Выделена группа заключенных из десяти человек, в том числе и Виттенбург П.В., которым предъявлено обвинение:

«а) Вступление в разное время в организацию ВСБ за ВСР, занимались систематической пропагандой идей организации, содержащей призыв к свержению Соввласти, путем вооруженного восстания и иностранной интервенции и установления конституционно-монархического образа правления, б) По поручению руководства ядра организации использовали свое служебное положение в учреждениях Академии наук и занимались систематическим вредительством в области экспедиционных исследований: вредительство выражалось в бесцельной трате гос. средств на экспедиции, лишенные научного и практического значения; в сокрытии результатов экспедиционных исследований, имеющих актуальное практическое значение для развития народного хозяйства СССР,

использовании отдельных экспедиции путем включения в ее состав своих сторонников для организации антисоветского движения в окраинах СССР (Якутии, Башкирии и др.). поддержки местных контрреволюционных элементов. Означенные преступления предусмотрены ст. 58-11 УК»¹¹.

Первая серия приговоров была вынесена 10 февраля 1931 года. Среди группы обвиняемых, получивших разные сроки исправительно-трудовых лагерей, было выделено индивидуально «дело» папы: «По решению Тройки ОГПУ ЛВО от 11.02.1931. Виттенбурга П.В. по ст. 58-П расстрелять. Высшая мера соц. защиты заменена заключением в лагере на 10 лет. Имущество конфисковать»¹².

Врезалась в память сцена: мама, вернувшись в Ольгино после последнего посещения ГПУ, бросилась в спальне на кровать и рыдала. Впервые видела я маму, потерявшую власть над собой.

Один из ученых Академии Сергей Викторович Сигрист, тоже осужденный по «Академическому делу», написал в воспоминаниях: «Первая партия приговоренных вечером 16 февраля после прощания с родными (через коридор, разделявший нас двумя решетками) отправилась из Крестов по Полюстровской набережной на запасные пути Финляндской железной дороги и погружена в арестантские вагоны. <...> 24-го мы прибыли на Май-Губу на берегу карельского озера Выг, откуда нас разбросали по разным "командировкам"»¹³. Видимо, среди этой партии был и папа.

Папу определили рабочим на лесоповал в районе Май-Губы. Силами заключенных велось строительство Беломорско-Балтийского канала. Затем начальство нашло целесообразным использовать папу в качестве санитара при санчасти в Кеми. Там он встретил своего коллегу А.А. Бялыницкого-Бирулю, получившего срок 3 года.

Тем временем в конце весны или в самом начале лета 1931 года ГПУ приступило к конфискации дома, папиных работ и книг в кабинете Академии наук. В Академии у него хранилась большая библиотека, примерно в 5000 томов по полярным странам, разные коллекции, в том числе плакатов и медалей полярных исследователей. Дома, еще при обыске, забрали большую толстую книгу-альбом в кожаном коричневом переплете с вытесненным названием «Ольгино». В ней оставляли свои заметки, стихи и рисунки

наши друзья, приезжавшие к нам. Были там стихи, написанные рукою Татьяны Львовны, акварели Альберта Николаевича. Книга, очевидно, погибла. Поскольку нас выселяли из дома, маме предложили на выбор одну из трех комнат на Петроградской стороне, освободившихся после ареста живших в них людей. Мама согласилась на комнату в 22 метра в доме 61 по улице Красных Зорь (Каменноостровскому проспекту).

Я не помню каких-либо специальных сборов — носильных вещей у нас было мало. Всем распоряжались гэпэушники. Помнится, что во время вывоза вещей мы с мамой остались вдвоем. Аннушка переехала жить к своей замужней дочери там же, в Ольгино. Люся и Ника занимались уборкой в новой комнате. Мама себя словно заморозила — она была совершенно безучастна к происходящему, легла на перила балкона первого этажа и неотрывно смотрела в небо. Я же сидела в кустах смородины, плакала и подвывала себе под нос: «Последний нынешней денечек...»

Чтобы вывезти содержимое нашего дома, понадобилось одиннадцать грузовых машин, а на последнюю погрузили оставленные нам вещи: кровать, сундук (служивший потом диваном и шкафом), два стола — письменный мамин и обеденный, книжный шкаф (частично ставший буфетом), платяной шкаф и старинное бабушкино кресло.

Началась другая жизнь...

Квартира, в которой мы поселились, ранее принадлежала одной семье. Пожилая пара, как тогда говорили, «из бывших», были интеллигентные забитые люди, которые старались быть незаметными. Они продолжали занимать две комнаты у парадного входа. Их сын был только что арестован, его комната предназначалась для нас. Обаятельная, красивая дочь где-то работала, а ее муж, молодой элегантный бездельник, бравировал своей свободой. Рядом с нами занимал комнату молодой веселый человек, Елисеев, кажется, рабочий. Он играл на балалайке, был всегда приветлив, подсовывал под нашу дверь Нике, когда она бывала у нас, записочки с приглашением вместе куда-нибудь пойти. Около кухни в маленькой комнате для прислуги жила одинокая женщина Кирилловна — работница какой-то фабрики. Все было бы прекрасно, если бы в коридоре за занавеской у окна не поместилась бывшая прислуга прежних хозяев квартиры — Клавдия Боломотова (мы назвали ее Боломоткиной). Худая, некрасивая женщина неопределенного возраста, косноязычная, сугубо пролетарских воззрений. Нас она возненавидела классовой ненавистью. Устраивать скандалы на общей кухне, стучать кулаками в нашу дверь и кричать всякую чушь было ее любимым занятием. Она дошла до того, что ко времени получения

паспортов¹⁴ сообщила в паспортную комиссию, что мама помещица, владелица имения. Помню, как мама после болезни — тяжелого рожистого воспаления ноги, поддерживаемая мной и Люсей, медленно направилась по вызову в паспортную комиссию, заседавшую в бывшем доме Лопухиных в саду имени Дзержинского. Не получить паспорта, стать лишенцем — было катастрофой: ни работы, ни хлебных и прочих карточек. Мама очень волновалась, но все обошлось, наветы Боломоткиной успеха не имели.

В коммунальных квартирах центр пересечения интересов — это кухня. Каждая семья имела свой стол. В нашей кухне их было сначала три, а потом пять. На бывшей дровяной плите «лес» примусов. Уют прежней кухни с плитой, топящейся дровами, и кипящим самоваром сменили шум и копоть примусов. Недаром сложилась песенка на мотив из «Баядеры»: «Цветок душистых прерий, о, как вы загорели! Но ваш загар совсем не натурален — живете вы в квартире коммунальной: там примусов штук 200, горят они все вместе!» Я быстро усвоила эту песенку и с удовольствием распевала ее. Кстати, мой песенный репертуар в это время чрезвычайно «обогатился». Как то: «На окраине, где-то в городе я в убогой семье родилась...» и т.д., или: «Мы познакомились на клубной вечериночке, картину ставили тогда "Багдадский вор", Оксфорд коричневый и желтые ботиночки зажгли в душе моей пылающий костер...» или несколько другого направления, наверное, еще со времен НЭПа: «Дон подшкипер английской шхуны уж плавал много лет. Знал заливы, моря, лагуны и Старый, Новый свет», припев: «Есть на свете свободная страна, всем защитой служит она!» Особенно душевной казалась песня из кинофильма «Путевка в жизнь»: «Позабыт, позаброшен...».

В начале лета Ника сдала экзамены в Горный институт и с Вовой, студентом третьего курса, уехала на практику в Дагестан.

Мама получила предложение от дяди Вили из Киева прислать на лето младших детей — Люсю и меня. Мы с трудом купили билеты, собрались и отправились на вокзал.

В те годы поездка в поезде дальнего следования была малокомфортна. Вагоны прежнего 3-го класса, места не нумерованные, на билете указывался только номер вагона. Посадка начиналась невесть когда. В вагон лезли и через окна и через двери. Когда мы приехали на вокзал, оказалось, что наш вагон уже забит до предела. С трудом втиснулись в тамбур у самых дверей. Через несколько часов в коридоре стало свободнее и протиснулись

туда, а к ночи приблизились к купе, и там на чьей-то поклаже удалось даже поспать. В Орше предстояла пересадка. Поезд туда прибыл на рассвете. На пустых путях нашли нужный нам вагон, который должны были прицепить к другому поезду, и через несколько часов мы были в Киеве,

После изнурительной дороги, грязи и хаоса попали в чистоту, уют и порядок. Порядок прежде всего... Ведущий врач города Киева, хирург-гинеколог, профессор, дядя Видя получил в свое пользование полуразрушенный одноэтажный дом с большим садом по улице Короленко, № 66. После капитального ремонта дом превратился в удобную виллу с комнатами для семьи и специализированным кабинетом профессора. Открытый балкон выходил в прекрасный цветник, а за ним, теснимый высокими городскими домами, фруктовый сад. Быт был организован по старому порядку: горничная (бывшая монахиня), повариха, садовник — он же дворник. В боковом флигеле дома поселились племянницы дяди Вили — Марго и Ира Мейссель, которых он пригласил из Владивостока, где они, оставшись без родителей, бедствовали.

Я впервые увидела дядю Вилю. Он был похож и одновременно не похож на папу: крупнее папы, солидный и даже важный, с черными усами. Но в интонациях голоса, манерах у них оказалось много общего. Сердился же он совсем как папа — бурно и моментально отходил. Мы с Люсей не могли нарадоваться, увидев у него общие с папой черты. Он любил сажать меня к себе на колени и слушать мои рассказы о нашей жизни, просил спеть ему в новой интерпретации «Цветок душистых прерий...». Его жена, тетя Нина, была красива и приветлива, но я ее немного чуждалась. Сын Володя — ровесник Люси — готовился к поступлению в университет на биологический факультет.

Их жизнь настолько отличалась от нашей новой жизни, что казалась ненастоящей. По стилю была непохожа и на нашу прежнюю, ольгинскою, строгостью, упорядоченностью и какой-то значительностью.

Свой летний отпуск мама провела в Май-Губе. Она добилась разрешения приехать в лагерь на свидание, а там получила право работать врачом по вольному найму на время отпуска. Ей предложили место участкового врача при лесозаводе № 3. Благодаря этому она смогла морально поддержать папу. В Кеми они сфотографировались. Папа с коротко остриженными волосами и печальным взглядом, мама прильнула к нему, в глазах застыл ужас.

Мама рассказывала, что в Май-Губе ей пришлось пережить самый страшный день своей жизни. Надлежало провести судебно-правовую экспертизу трех трупов — жертв взрыва корабельного котла. Врачи-мужчины

отказались это сделать. Маме пришлось заставить себя во мраке спуститься вниз в котельное отделение и среди смрада уже полуразложившихся трупов их освидетельствовать. В течение нескольких дней ей не удавалось прийти в себя.

В августе, уже после маминого отъезда, лагерное начальство приступило к отбору заключенных с большими сроками для работы по специальности в других лагерях. На остров Вайгач, в лагерь под названием Вайгачская экспедиция ОГПУ¹⁵, требовались геологи, топографы и рабочие в шахты. Здесь судьба улыбнулась папе — его направили в Арктику. Хотя он оставался невольником, но работать предстояло в регионе, который его давно интересовал в научном отношении.

На Вайгач из Архангельска ходил пароход «Глеб Бокий». В прошлом нефтеналивное судно, превращенное затем в сухогруз, использовалось для перевозки заключенных и грузов для лагеря.

В воспоминаниях «Пути больших этапов» Вацлав Дворжецкий, отбывавший часть срока в лагере на Вайгаче, написал, как доставлялись заключенные на остров с Большой земли:

«[в Архангельске] ...перегрузили в трюм большого грузового корабля. Добавили еще человек 100. Через день вышли в открытое море. Слухи были: не то остров Колгуев, не то Новая Земля, не то Соловки. Белое море, Баренцево, Карское — это было путешествие! В этом же трюме груз: трубы, доски, ящики, бумажные мешки с цементом, железные бочки с соляркой и керосином — и люди! 300 человек без какой-либо подстилки. День и ночь страшная качка! То килевая, то бортовая. Шторм! Временами через открытый люк высоко-высоко горизонт виден, море, волны. Морская болезнь — рвота, стоны, вонь; грохот волн, падают ящики, рассыпается цемент, люди пытаются удержаться, хватаются за что попало, все вповалку, без еды, питья и воздуха... Прибыли. Сколько времени длился этот ад — сообразить трудно. Потом выяснилось — трое суток (высадились 10 августа 1931 года). Высаживаются живые, сколько там в трюме осталось — неизвестно, да и не важно: выгружаются! Корабль на рейде, в бухте, километров в 10 от берега. Льдины-айсберги рядом, низкий песчаный берег, скалы, до горизонта тундра, бараки и запах еды... остров Вайгач»¹⁶.

Лагерь был создан для разведки и разработки полиметаллических руд. Большую часть заключенных составляли уголовники-тридцатипятники¹⁷ —

они работали в шахтах. Научно-технический персонал (ИТР) состоял из осужденных по 58 статье. Начальником лагеря в 1931 году был А.Ф. Дицкалн, в прошлом красный латышский стрелок.

На мысе Раздельном в бухте Варнека в шахтах добывалась свинцово-цинковая руда. Папу назначили рудничным геологом, а потом начальником геологической части и старшим геологом экспедиции.

Будучи еще на Беломорканале, папа заинтересовался природными особенностями Карелии, ее почвами и геологией. Свидетельство тому толстая общая тетрадь с конспектами, схемами и разрезами. Тетрадь помечена: «Кемь-Вайгач. 1931». Вайгачские записи касаются геологии Вайгача и Новой Земли, составлены на основании проработанных книг на русском и немецком языках. В конце тетради, уже рукою мамы, законспектирована книга профессора Ливеровского о проектировании железных дорог в условиях вечной мерзлоты, видимо, выполненная для папы уже в 1932 году. Папе предстояло закладывать новые штольни в вечной мерзлоте. Подобного опыта пока в стране не существовало.

В лагере папа сразу же организовал курсы коллекторов. Предстояли большие поисковые работы на острове и нужен был средний геологический персонал. Среди его учеников, в частности, были Аркадии Викентьевич Малаховский, Константин Петрович Гурский и Вацлав Янович Дворжецкий. Малаховского после освобождения папа пригласил в большую Таймырскую экспедицию в качестве коллектора. Рурскому папа помог в лагере приобрести профессию топографа, которая в дальнейшем ему весьма пригодилась. Много лет спустя в переписке со мною Константин Петрович уважительно и тепло вспоминал о папе¹⁸. Вацлав Дворжецкий писал: «Увлекся геологией. Геолог профессор Виттенбург четыре года был моим учителем. А профессор Сущинский познакомил меня с основами петрографии. Летом я уходил в поисковую партию с геологами: палатки, лаборатория, инструменты, топография»¹⁹.

Вернувшись из Май-Губы, мама с головой ушла в работу. Новые неприятности: Нику и Вову исключили из Горного института. Нику — как дочь осужденного, а Вову — как сына бывшего торговца (его покойный отец имел писчебумажный магазин в Гостином Дворе). Ника пошла работать на завод имени Макса Гельца (теперь Линотип). Ее взяли ученицей на фрезерный станок, вскоре она овладела им и стала фрезеровщицей довольно высокого разряда. Вова искал себе применения по геологической

специальности. Люсе после окончания школы ничего не оставалось, как поступить на завод, сперва ученицей ФЗУ «Красного Выборжца», а затем фрезеровщицей в цех. Работала в три смены, ночная смена давалась ей очень тяжело.

НЭП давно кончился. В разгаре коллективизация. В Ленинграде наступил очередной голод. Появились магазины — закрытые распределители. Ближайший к нам, на углу Вологодской улицы и Красных Зорь (Чапыгина и Каменноостровского проспекта), — распределитель завода М. Гельца, а на углу Песочной улицы (ул. Проф. Попова) и Каменноостровского — завода «Красногвардеец». Продовольственные карточки нужно было прикреплять к магазинам, так же как и хлебные к булочным. В магазинах почти ничего не было. Появлялась колбаса, которую шутя разделили, наверное, не без основания, на три сорта: «Первая конная», «Собачья радость» и «Маруся отравилась». Зато открылось много так называемых пунктов общественного питания — столовых. Туда тоже нужно было прикреплять карточки (взамен магазина). Столовые были ужасные. Меню одно и то же изо дня в день: «вода со пшой» и «пша с водой» — и суп и второе из пшенной крупы с чайной ложечкой какого-то растительного масла. В столовой все-таки можно было что-то съесть горячее, а дома некому было готовить, да и не из чего.

Как-то мама в качестве поощрения за хорошую работу получила ордер на несколько килограммов сухофруктов. Для этого она сшила специальный баул, в котором сухофрукты долго хранились под письменным столом. Они оказались невкусными, да и сахара, чтобы сварить компот, у нас не было.

Люся как-то получила ордер на отрез для платья. В распределителе, куда мы пришли его отоваривать, предложили хлопчатобумажную материю серо-зелено-голубого цвета, словно уже выцветшую, с красным орнаментом в виде маленьких тракторов и шестеренок — рисунок на злобу дня: Путиловский завод начал выпускать тракторы.

К началу учебного года меня приняли во 2-й класс школы № 190, находившейся в здании бывшей гимназии на Плуталовой улице. Наш класс вела молодая учительница Рита, не Маргарита, а именно Рита, — совсем молоденькая девушка. Она нашла к своим ученикам подход, и мы все, как мне казалось, в нее влюбились. Учиться было легко и радостно.

В школу я ходила по Каменноостровскому проспекту. Разглядывала высокие каменные дома, мама показала мне дом эмира Бухарского. Рассматривала дом с затаенным любопытством, старалась представить жизнь эмира. В одной из ниш парадного входа дома напротив часто играл на скрипке старичок. Перед ним лежал футляр. Редко кто-нибудь из прохожих

бросал ему монету. Как мне казалось, играл он очень хорошо, хотелось с ним познакомиться, как-нибудь помочь ему — наверное, он был совсем одинок...

Однажды осенью, в выходной день (теперь он падал то на пятый день — тогда неделя становилась пятидневкой, то на шестой — тогда шестидневкой), все были свободны и пошли вечером погулять по Каменному острову. Тогда еще сохранялись на острове особняки и дачи самой разнообразной архитектуры. Их было так интересно рассматривать, представлять, кто и как в них живет. Так, один замысловатый дом архитектора Р.Ф. Мельцера мы представляли домом «Маленькой хозяйки большого дома» Джека Лондона, другой — домом Маргариты из «Фауста» Гете, и так далее. Особенное восхищение вызывал собственный дом архитектора Мельцера с огромным подсолнухом над деревянным крыльцом, построенный из трех видов материала — внизу нетесаный камень, затем кирпич, выше темные круглые бревна. Все это под высокой черепичной крышей. Он был уже разделен на коммунальные квартиры и заселен разной публикой.

Тихо гуляя, почти никого не встретив, мы дошли до Елагина острова. Перешли мост и увидели в прелестном павильоне Росси свет. Зашли. При входе стояло на задних лапах чучело медведя. Внутри тепло, хозяин, прилично одетый мужчина, приветливо пригласил нас войти, предложил кофе. Сели за столик, подали кофе, подогреваемый на спиртовке. Не помню, были ли сухарики или что-то еще. Мы были поражены этим «осколком» прошлой жизни.

1932

Событием этого года было свидание с папой. В марте папа получил благодарность от начальника лагеря и в виде поощрения разрешение на свидание с семьей. Свидание было возможно только в период навигации, что совпадало с летними полевыми работами геологических партий. Папа предложил совместить наш приезд с работой в поле. Мама получила отпуск и быстро собралась в далекую Арктику. Она решила взять меня с собой.

Дорога до Архангельска с пересадкой в Вологде в то время представляла много трудностей. Поездов мало, народу много. Куда-то всем надо ехать, а билетов нет. В Вологде на вокзале нам пришлось провести несколько суток, народ со своими вещами забил сплошь как билетный зал, так и зал ожидания. Духота. Плач детей. Снуют какие-то подозрительные личности. Мама беспокоилась, что опоздаем на пароход. Когда мы, наконец, достигли Архангельска и нашли нужное начальство, выяснилось, что пароход «Глеб Бокий» пойдет в рейс через несколько дней. Предложили остановиться в пустом здании школы на улице Павлина Виноградова.

Угловой класс, который нам был предназначен, представлял собой склад столов. Улеглись на голых столах. Ни подстилок, ни одеял, хорошо, что лето было теплое. В качестве запора — ключей, крючков, задвижек на дверях не было — устроили систему поясков и веревочек, соединивших ручку двери с ножкой нашего стола. Утром проснулись и с удивлением увидели незнакомую женщину, стоящую рядом.

Через несколько дней разрешили занять каюту на пароходе, и мы с облегчением перешли на «Глеб Бокий». На этом небольшом корабле было несколько пассажирских кают. На пароходе оказались еще пассажиры — три женщины, в том числе жена заведующего политической частью лагеря И.А. Кокорева с маленькой дочкой Галочкой.

Говорили, что и капитан судна Штеренберг — настоящий морской волк, суровый и сдержанный, и первый помощник капитана Евгений Сергеевич Вилецкий — обаятельный, общительный человек, и остальная команда — все тоже отбывали свои сроки.

Как только мы взошли на пароход, мама, встретив капитана, вежливо спросила, когда он предполагает прибыть на Вайгач. Ее удивил суровый, даже грубоватый ответ: «Не могу знать». Довольно скоро мы поняли, что более бестактного вопроса задать капитану невозможно...

Настал день отплытия. В Белом море корабль круто повернул на запад. Нас предупредили, чтобы никто не проявлял любопытства и не высовывался, так как «Глеб Бокий» заходит на Соловецкие острова. Раннее солнечное утро. В бухте у высоких стен монастыря истошно кричат чайки. Конечно, через щелочку в иллюминатор мы наблюдали происходящее. Когда судно пришвартовалось, раскрылись ворота в каменной стене, и к кораблю потянулась цепочка молодых, довольно бесшабашных на вид заключенных. У некоторых из них в руках были балалайки. Это тридцатипятники — рабочая сила для рудников лагеря на Варнека. Их поглотил трюм «Глеба Бокого». Больше мы их не видели и не слышали.

После выхода из горла Белого моря корабль стало сильно качать. А между мысом Канин и островом Колгуев разыгрался настоящий шторм. Мама морской болезнью не страдала — стояла на палубе и любовалась разыгравшейся стихией. Я же пластом лежала в каюте. По мере приближения к Вайгачу в Баренцевом море стали появляться льдины, а потом и ледяные поля. В результате постоянной подвижки льдов наш «Глеб Бокий» оказался затерт ими со всех сторон. Утром, поднявшись на палубу, увидели что-то совсем невероятное: кругом сплошные белоснежные ледяные поля, а на горизонте — красивые, освещенные солнцем горы. Нам сказали, что горы — это мираж.

Льдины при движении плотно сжимали корпус корабля, он поскрипывал, на льду оставались следы краски с бортов судна. Капитан стал еще суровее... По радио вызвали ледокол. Скоро пришел ледокольный буксир «Девятка», но помочь ничем не смог. В эти дни мы узнали, что на корабле есть еще один пассажир. Это Максим Пешков — сын Алексея Максимовича Горького. Он ехал в сопровождении охраны и всю дорогу беспробудно пьянствовал. Когда корабль остановился, окруженный льдами, его вывели на палубу и он занялся стрельбой из ружья в белых медведей, которые из любопытства приближались к судну.

Во льдах мы простояли две последние недели июля месяца. Наконец, капитану удалось вызвать на помощь один из наиболее мощных ледоколов того времени «Ленин». В густом тумане беспрестанно раздавались гудки то нашего корабля, то ледокола. Чтобы вывести нас изо льдов, «Ленин» должен был вплотную подойти так, чтобы мы своим носом врезались в его раздвоенную корму. Тем самым возникал как бы сплошной корпус, и выводимый корабль становился словно продолжением ледокола. Так мы и двинулись по направлению к Вайгачу. На горизонте показался берег желанного острова. Ледовая обстановка стала улучшаться. «Ленин» оставил нас, так как «Глеб Бокии» мог уже своим ходом понемножку продвигаться среди битого льда. Как выяснилось, капитан очень опасался, что неприспособленное к плаванию в Арктике судно легко могло быть раздавлено льдами. Скоро среди разводий увидели приближающуюся к нам моторную лодку. На этой лодке среди нескольких мужчин был и папа! Он поднялся на палубу, и мы радостно обнялись.

Поселок в бухте Варнека в то время представлял собой небольшое поселение. Поскольку нам с мамой предстояло сопровождать папу в полевых работах, то остановиться на время пришлось у Кокоревых, в домике на холме. Когда настал день отъезда, к нашему домику подкатил своеобразный экипаж: упряжка с пятью оленями, запряженными веером в нарты. Нарты — легкие сани, на которых ездят по тундре: летом — на оленях, а зимой — на собаках. Они изготавливаются без гвоздей, крепления связываются полосками оленьей кожи. Ненец с хореем — длинной палкой с костяным кружочком на конце для управления упряжкой — уже поджидал нас. Мы с мамой уселись на одни нарты, папа подъехал на других и все отправились в тундру. Езда на оленях без поклажи очень быстрая. Удивительно, как ненцы ориентируются в тундре, где ландшафт столь однообразен. Когда нужно проверить правильность взятого направления, ненец останавливается, слезает с нарт и смотрит под ноги. Ему становилось ясно, куда надо ехать. Что он там видел, оставалось тайной.

Для транспортировки геологического отряда и его снаряжения существовала договоренность с ненецким семейством Вылка, которые владели на острове стадом оленей. Семья состояла из старейшины, трех сыновей: Василия — старшего, красавца (мама говорила, что он готовый типаж для роли Бориса Годунова), среднего сына (не помню его имени) и младшего — Степана. Старшие братья с семьями жили все вместе, младший еще не был женат. Много женщин, много детей, однако в их клане царил порядок: каждый знал свое место.

Папа легко находил с ними контакт. Они его уважали, называли «та-рик» — старик (в свои 48 лет папа был совершенно седым), а маму — «баба-русак». Во время разъездов по острову ненцы ставили чум на самом высоком месте, а геологи свои палатки — наоборот, поближе к речке, с подветренной стороны. Рассказывали, что в прошлом году происходило раскулачивание ненцев. Кулаком считался тот, кто имел примус — символ излишнего достатка.

Геологическую партию составляли семь человек: коллекторы, рабочие и начальник — папа. Все заключенные. Располагались в четырех палатках. Когда мы приехали на первую базу и вошли в свою палатку, ахнули от удивления — так было уютно и красиво устроено папой: три топчана, аккуратно прибранные, стояли по трем сторонам палатки, посередине складной столик под белой салфеткой и с букетом желтых полярных маков, перед входом — железная печурка с трубой, выведенной над входом. Папина потребность в красоте и уюте не изменяла ему и в полевых условиях.

Ежедневно рано утром, позавтракав густым супом, в любую погоду папа уходил во главе своей партии на поисковые работы. Все маршруты по разведке полезных ископаемых проводились пешком за многие километры. Возвращались поздним вечером, тогда только обедали, сушили на печурках вещи. Один из рабочих по очереди оставался дежурным — готовил обед, запасал воду, протапливал печурки к приходу остальных. Выходных дней не было — лето короткое.

Мы с мамой целыми днями оставались одни. Когда не было дождя, мы гуляли по тундре (на ногах — выданные нам русские сапоги: никакая другая обувь не годилась). Тундра летом живописна: много цветов, кочки сплошь покрыты незабудками разнообразных оттенков, встречаются колокольчики, среди камней вырастают невысокие маки. Здесь и там видны карликовые березы и ивы с изогнутыми прижатыми к почве ветками — ветры не дают им выпрямиться. Кочки в тундре служат пристанищем бесхвостым мышкам-пеструшкам — леммингам. Лемминги — основное питание песцов, численность которых находится в прямой зависимости от

величины популяции мышек. На Вайгаче множество птиц. Кто-то из ненцев одним выстрелом подстрелил трех лебедей. Мы пробовали мясо этой птицы не без трепета в сердце.

Когда палатки ставили невдалеке от моря, маршрутами наших прогулок становился морской берег. Незабываемы эти прогулки вдоль кромки бурлящих волн в нехоженых бухточках среди отвесных скал. Что только море не выбрасывало на берег!.. Под ногами находили морских звезд и морских ежей, разнообразные заморские винные бутылки (искали в них записки и как-то нашли), зеленые стеклянные шары — поплавки от сетей норвежских рыбаков... Если берег бывал высок и скалист, тогда мы ходили над морем. Мама мне рассказывала много интересного, чаще сюжеты опер, напевала увертюры, арии всех партий. Она вспоминала великих артистов, их манеру пения, игры, и передо мной возникал совсем другой, чудесный мир.

Когда погода не располагала к прогулке, мы оставались в палатке. Бывало, к нам прокрадывались гостьи — молодые ненецкие женщины. Подталкиваемые любопытством, преодолевая робость, они пролезали в палатку снизу, словно в чум. Смеялись, но ничего сказать не могли: русского языка они не знали. Их все интересовало. Зеркала они никогда не видели. Мама показала им маленькое карманное зеркальце — они никак не могли взять в толк, что видят свое отражение: искали кого-то за ним. К сожалению, у нас с собой не было ничего занимательного, что могли бы им подарить: наше хозяйство было сведено до минимума. К всеобщей радости, мама дала им какую-то коробочку с картинкой.

Мама всегда имела с собой фонендоскоп и кое-какие лекарства. На одной из стоянок Василий пришел попросить маму осмотреть отца, глубокого старика. В чум полагалось влезать на четвереньках, откинув шкуру при входе. Она нашла старейшину рода тяжелобольным — спасти его было невозможно. Через несколько дней он умер. Как хоронили старика — мы не видели, но были свидетелями тризны. Съехались многие ненцы из Большеземельной тундры, с Новой Земли и других островов. Оставалось загадкой, как без радио и телефона они сумели оповестить своих родичей, кочующих по таким огромным безлюдным пространствам? Один из ненцев крикнул собакам несколько гортанных слов, собаки тотчас понеслись в тундру разыскивать пасущихся оленей. Олени пригнаны, ненцы всей семьей окружают стадо с помощью веревки. Ненец подлезает под веревку, чтобы выбрать подходящего оленя, он заглядывает каждому под морду и, выбрав лучшего, выводит и тут же закалывает. Мужчины садятся вокруг лежащего оленя, отрезают большие куски еще теплого мяса, макают его в кровь, налитую в желудок оленя, хватают мясо зубами, а ножом,

который у каждого ненца всегда висит в ножнах у пояса, отрезают меньший кусок взмахом ножа снизу вверх прямо перед своим носом. Запивается это лакомство водкой. Женщины, находящиеся в отдалении, спустя некоторое время получают свою часть угощения, а детям полагаются панты — тонкий мясистый слой на рогах. Оживление достигало определенного, но не слишком высокого уровня. Были ли песни и пляски, к сожалению, не помню. Так как ненцы никогда не мылись и даже не умывали лица и рук, то они долго ходили со следами крови на лицах и одежде.

Однажды, когда ненец увидал, что мы с мамой умываемся у речки, он пришел в ужас, показал на свое горло и сказал: «Бог — хррр, хррр!» — Бог пошлет болезнь. Молодого ненца Степана заключенные уговаривали в обмен на литр спирта вымыться в бане. Не уговорили.

Когда геологической партии нужно было менять место базы, то ненецкие собаки также собирали стадо оленей. В этом случае ненцы запрягали оленей попарно, соединялось все цугом в длинный поезд, который во главе с основной упряжкой медленно двигался по тундре.

Лето кончилось. Геологическая партия вернулась в лагерь — и мы с нею. Пароход скоро уходил, пришлось прощаться с папой. Было очень грустно. Возвращались в Архангельск на «Глебе Боком». Качки было мало, я уже не болела морской болезнью, а стояла с мамой на палубе. На этот раз для судна представляли опасность не льдины, а бревна. В Белом море и особенно в устье Двины их плавало множество, они могли попасть в винт или под руль корабля, тогда бы судно потеряло управление. На носу «Глеба Бокого» стоял второй помощник капитана и давал команду застопорить машину, когда бревно попадало под днище корабля. Страна начала широкий вывоз леса за границу. Лес сплавлялся плотами, но плоты разбивались, очень много леса пропадало выброшенным на берега рек и морей, превращалось в топляк. Говорили, что это вредительство, но, скорее всего, головотяпство и халатность.

Папины работы шли настолько успешно, что помощник начальника ГУЛАГа ОГПУ Фирин в письме от 29 августа 1932 года предложил начальнику Вайгачской экспедиции подготовить к печати научные материалы по результатам разведки острова Вайгач геологами Флеровым и Виттенбургом²⁰.

В конце года всем сотрудникам папиной партии была объявлена благодарность:

«Начальнику Геологической партии инж. Виттенбургу П.В. за образцовую организацию труда, примерную постановку труддисциплины, перевыполнение планов задания, несмотря на тяжелые климатические условия — ОБЪЯВЛЯЮ благодарность с занесением в личное дело с одновременной выдачей премиального вознаграждения в размере двухмесячного оклада. Всему составу партии Виттенбурга а/к з/к 1) Утилову Н.С., 2) Данилко В.С., 3) Спрудже В.С., Пурикову Н.И., 5) Колбину В.В., 6) Кравченко Г.А., 7) Макарову И.А. ОБЪЯВЛЯЮ благодарность с занесением в личное дело. Аттестационной комиссии — учесть особо проработанные упомянутыми лицами двадцать выходных дней. Подлинный подписал Начальник Экспедиции Дицкали»²¹.

Иначе папа работать не умел.

Переполненные впечатлениями, мы вернулись в Ленинград. Мама опять ушла в работу. Материальные условия жизни были такими же тяжелыми. В городе чувствовался голод. По дворам ходили несчастные просить милостыню под видом певцов и бродячих музыкантов. Из окон высовывались люди, смотрели, а иногда бросали им завернутую в бумажку мелочь. Мелочь рассыпалась, ее усердно собирали.

По дворам также ходили точильщики и паяльщики со своими станочками. Кричали: «Точить ножи, ножница, править бритвы!» «Паять самовары, кастрюли, чайники!» Некоторые жившие в городе татары занимались сбором тряпья. Во дворах они кричали: «Халат, халат...» — все это жалкие остатки НЭПа...

В Ленинграде открылись торгсины (торговля с иностранцами): государство нуждалось в драгоценных металлах и камнях, чтобы приобретать на них за границей станки и прочее. Эти «магазины» меняли драгоценности, сдаваемые населением, на кое-какие продукты и одежду. Мама снесла туда что-то и получила каждому из взрослых по джемперу. К этому времени мы все обносились. Торгсин был спасением для многих.

Еще со старых времен в каждом доме оставались дворники. Они имели обычно квартиру в первом этаже и жили там с семьей. В нашем доме дворником был высокий важный бородатый мужчина. Несмотря на общую разруху, дом содержался в порядке. Регулярно по черной лестнице дворник обходил квартиры, собирал отходы в большой чан, висевший у него за спиной. Посередине асфальтированного двора была яма, выгребать которую приезжал мусорщик на лошади. Чуть услышишь стук подков — беги скорее

захлопывать форточку. Дворник аккуратно выметал лестницы, двор, рано утром мыл улицу с помощью шланга. На ночь ворота и все парадные закрывались на ключ. Запоздалый жилец должен был позвонить в специальный звонок — дворник дежурил до полуночи. Такой порядок в нашем доме продолжался вплоть до войны. Не помню, были ли помощники у нашего дворника или он один со всем справлялся?..

Каждый обитатель нашего дома имел в своем распоряжении клеть в подвале. Там можно было хранить дрова, если был камин, ненужную мебель или овощи, если они имелись. В середине 1930-х годов подвалы превратили в бомбоубежища.

Недалеко от нас, в саду имени Дзержинского (бывшем Лопухинском), в летнее время на открытой сцене шли спектакли силами профессиональных артистов. Запомнился веселый спектакль «Слуга двух господ» К. Гольдони. Часто играл духовой оркестр, можно было взять шашки или шахматы, книгу в читальне или поблуждать в лабиринте, устроенном на одном из островков. В саду всегда было чисто, спокойно, хулиганов почему-то не было заметно, хотя город уже наполнился пришлым людом.

В те годы главные улицы города, такие как улица Красных Зорь (Каменноостровский проспект) и проспект 25 октября (Невский), мостили торцами — деревянными шестигранниками, выпиленными из бревен поперек и уложенными плотно один к другому. По торцам приятно было ступать — мягко. Но после продолжительного дождя под ними оказывались невидимые лужи и, наступив на торец, можно было неожиданно окатить себя струей воды. Асфальта в то время не было, и улицы мостили булыжником или, в лучшем случае, диабазом. Тротуары выкладывали квадратными плитками из пудостского камня.

Неожиданный случай помог мне приобрести некоторую уверенность в себе. Хотя в школу я ходила самостоятельно, но производила, наверное, впечатление маменькиной дочки. На мне было бархатное зимнее пальтишко, из которого я уже заметно выросла, с пелеринкой и воротником из меха виверры, на голове бархатная шапочка с помпоном — роскошь еще 1920-х годов. Возвращаясь из школы, в подворотне нашего дома встретила нескольких воинственных сорванцов. Одна из девочек подскочила ко мне. Не обладая боевым духом, я все же не испугалась и, развернувшись, попала ей портфелем по голове. Победа была решающей: больше ко мне не приставали.

Помимо школьных обязанностей, у меня были и семейные: прикрепление хлебных карточек в булочной на углу Карповского переулка, покупка там хлеба. Чтобы прикрепить карточки, надо было выстоять длинную очередь не в один час. Покупка керосина тоже была моей обязанностью и также с многочасовой очередью. Иногда для этого приходилось пропускать уроки в школе.

С приходом зимы на пустырях заливали катки. Напротив нашего дома был каток «Металлистов», напротив дома 26/28 по Каменноостровскому проспекту — «Красногвардеец» и так далее. Со школьными подругами я каталась на катке днем, а вечером под музыку — с сестрами. На катке стадиона «Динамо» давали специальные креслица, держась за которые, можно было научиться уверенно чувствовать себя на коньках или кого-либо покатать. Как-то удалось уговорить маму пойти с нами. Через двадцать лет мама снова встала на коньки. Всем было весело — мы молоды, а мама обладала неистощимым оптимизмом. Мама говорила, что это даже к лучшему, что конфисковали дом в Ольгино: нам никто не завидует, не показывает на нас пальцем, как на буржуев. Мы теперь такие же, как и все.

На зимние каникулы мама отправила меня в Москву в семью Безруких. Они занимали отдельную квартиру в Большом Тишинском переулке. Павел Ефимович в то время работал в правительственных структурах, и мама с ним советовалась. С Зюкашей мы по-прежнему дружили и постоянно переписывались. Мама по обыкновению писала мне в Москву письма, и я ей отвечала. Любопытен сюжет, изображенный на одной из присланных открыток, — пулеметы на собачьей упряжке (!).

Все время мама не переставала хлопотать о папе. В январе 1933 года она подала в ГПУ заявление:

«Обращаюсь в Коллегию ОГПУ с просьбой о досрочном освобождении моего мужа Павла Владимировича Виттенбурга. Свою просьбу я мотивирую следующими основаниями:

1.   После его ареста семья, состоящая из троих учащихся детей, очутилась в крайне тяжелом положении и прежде всего в отношении продолжения их образования, в связи с тем, что они числятся детьми осужденного, старшая дочь была исключена из Горного института и до сих пор не восстановлена. Участь старшей дочери ожидает и остальных.

2.   Назначенную ему крайне высокую меру наказания (10 лет), он в настоящее время с зачетом трудодней, уже отбыл на 50 %. Отбывая наказание, он в то же время ведет очень большую научно-исследовательскую работу по геологии острова Вайгача и недавно назначен заведующим геологической частью экспедиции. В течение 1932 года он за энергичную работу и перевыполнение плана два раза получал приказом благодарность с выдачей вознаграждения и с занесением в личное дело(копии телеграмм прилагаю).

Указанные мотивы дают мне право надеяться, что моя просьба будет коллегией удовлетворена».²²

Как наивна была мама — высшее образование для детей интеллигенции было совсем не обязательно, напротив, в качестве классовой прослойки создавалась новая рабоче-крестьянская интеллигенция. И остальные доводы были не убедительны для ОГПУ. Ответа мама, по-видимому, не получила. Она начала хлопотать о возможности работы в качестве вольнонаемного врача в Вайгачской экспедиции.

1933-1935

Геологические изыскания Вайгачской экспедиции постепенно распространялись и на Югорский полуостров, особенно на район Амдермы²³. У ОГПУ на серьезные геологические работы находились средства (даровая рабочая сила), тогда как Академия наук в предшествующие годы не смогла получить денег на изучение Новой Земли, чего в свое время добивался папа.

Как ни удивительно, но именно в заключении папе представилась возможность углубленно вести полевые работы, осуществлять и камеральную обработку собранных материалов, обдумывать геологическое строение исследуемой территории, в результате чего могла быть составлена геологическая карта самого острова и полуострова Югорского, а также подготовлена соответствующая монография о рудных месторождениях Вайгача и Амдермы, что давало ученому-невольнику громадное моральное удовлетворение.

Забежав вперед, скажу, что в 1940 году горно-геологическое управление Главсевморпути издало папину монографию «Рудные месторождения острова Вайгача и Амдермы» (М.; Л., 1940) с геологической картой и чертежами. Эта монография в 1946 году была представлена папой для защиты еще одной докторской диссертации в Москве. Но об этом позже.

В Вайгачской экспедиции ОГПУ, также как и по всей стране, развернулось социалистическое соревнование и ударничество. В геологической части экспедиции работа была хорошо налажена. Папа получал неоднократно благодарности, почетные грамоты, ему была выдана книжка ударника. Вот несколько выдержек из этих документов:

«Ударнику — полярнику Павлу Владимировичу Виттенбургу.

Центральный штаб Ударничества и Соревнования Вайгачской Экспедиции ОГПУ, приняв во внимание тот энтузиазм и неослабную энергию, с которой Вы проводили Вашу работу за период 1931—1934 гг. истинно ударными темпами в рядах Экспедиции, борющейся за освоение богатств и индустриализацию одного из секторов Советской Арктики, награждает Вас почетной грамотой:

1. За Вашу безупречную работу в качестве геолога и Зав. Геологической частью Экспедиции в период 1931—1934.

2. За точное определение генезиса рудных месторождений и составление первой геологической карты о. Вайгача и п-ва Югорского.

3. За активное участие в подготовке новых технических кадров и плодотворные занятия по геологии с адмтехперсоналом экспедиции».

Из другой книжки ударника: «Неутомимому изыскателю, руководителю и вдохновителю работ по генезису амдерминских месторождений фтористого кальция, ударнику освоения Севера, активному общественнику, руководителю профтехучебы, научному работнику по изучению вопросов флюоритовых месторождений от широкой общественности краснознаменной Амдермы в память об ударной работе в 1933—1934 году»²⁴.

В 1933 году начальство разрешило папе не только свидание летом с семьей, но предоставило возможность маме остаться на зиму. Мама в Москве выхлопотала право работать в лагере вольнонаемным врачом до окончания папиного срока.

В поликлинике она получила отпуск на два года и приступила к сборам в дорогу. Нику и Люсю решилась оставить под присмотром строгой Тамары Александровны, своей близкой приятельницы, а что делать со мной — вопрос оставался открытым, так как не было известно, смогу ли я учиться на Вайгаче. Помню, как мама обсуждала с Павлом Ефимовичем, брать ли меня с собой или оставить с сестрами. Решили взять с собой.

В начале лета 1933 года мама опять отправила меня в Москву. Павел Ефимович снял дачу в Барвихе, тогда еще обычном дачном поселке. Домик стоял на опушке темного соснового бора. Подобного леса в своей жизни я никогда больше не видала. Стройные высокие сосны стояли близко друг к другу, вершинами закрывая небо. В бору было темно и жутковато. Никакой другой растительности, только густой слой опавшей хвои.

Из Москвы я с мамой отправилась на Вайгач. На этот раз мы благополучно приехали в Архангельск. Там стоял уже под погрузкой пароход «Вологда», где нам дали каюту. Вскоре Архангельск остался за кормой. Море было спокойным. На третий день «Вологда» подошла к бухте Варнека и встала на рейд. На моторной лодке приехал папа и мы расцеловались.

За год поселок разросся. Он раскинулся на южном обращенном к морю пологом склоне гряды невысоких сопок. Его разделял на две неравные части ручей под названием Казенный. В поселке стояло 8—10 жилых бараков, здание технического отдела, столовой, санчасть и два дома специалистов,

строился клуб. В низине у речки двухэтажное здание, на первом этаже которого находилась баня с прачечной, а наверху — хозяйственная часть и комната для занятий — школа. За ручьем на возвышенности три небольших отдельно стоящих домика: начальника экспедиции, его помощника и радиостанция. Эти дома как бы господствовали с северной стороны над лагерем. Было и кладбище. Его устроили на сопках за лагерем. Между постройками были проложены деревянные мостки. Пристань представляла собою небольшой дощатый настил, рядом с нею — здания складов. Бухту Варнека разделяет вдоль небольшой полуостров, так и названный Раздельным, с шахтами по добыче цинково-свинцовой руды. Противоположный берег бухты оканчивается скалистым мысом Гребень, на котором постоянно мигал огонь маяка.

Папа привел нас в первый дом специалистов. Несколько ступенек вверх, и мы в светлом коридоре, куда выходят несколько дверей. Для старшего геолога и старшего инженера в конце коридора приготовлены маленькие квартирки. Две маленькие комнатки, соединенные дверным проемом (дверь была просто снята — папа не любил дверей), представляли папину квартиру. Между комнатами стояла огромная кирпичная побеленная печь. Ее топили каменным углем. Комнатки были обставлены самодельной мебелью, выполненной лагерным столяром по папиному заказу: три спальных ящика, внутрь которых убиралась одежда, письменный стол для папы с книжными полками, маленький письменный столик для меня, обеденный круглый столик, миниатюрный буфетик, стулья. Пол покрыт линолеумом, стены беленые, окна с тройным застеклением. Для проветривания под потолком дырка с обитой войлоком затычкой. Зимой она покрывалась инеем. На обеденном столе букет цветов. Мама привезла с собой любимые папой вещи: вышитую ею картину, акварели... Стало домовито и очень уютно.

Во второй квартирке жил старший инженер экспедиции Константин Дмитриевич Клыков с семьей — женой Людмилой Николаевной и дочерью Еленой лет пятнадцати. Людмила Николаевна, тоже вольнонаемная, работала в бухгалтерии. В доме было еще три отдельные комнаты, одну из которых занимал начальник санчасти, хирург Иван Сергеевич Полищук (заключенный), другую — старший механик, тоже заключенный, с женой и сыном, а третью, маленькую — приставленный для поддержания порядка в доме дневальный. Им был пожилой заключенный, служивший в свое время на КВЖД. У него в Харбине остались жена и дети, о которых он очень тосковал. В его обязанности входило наполнять водою большую бочку, стоявшую у дверей (пресную воду развозили на лошади), топить печи, протирать мокрой тряпкой полы. Он это делал тщательно и аккуратно: в доме был порядок.

Мама сразу включилась в работу санчасти. Кроме начальника-хирурга и ее, терапевта, был зубной врач Гурьев, фельдшер и несколько лекпомов. На руднике был свой вольнонаемный врач по фамилии Микал — жена начальника рудника. Мама ежедневно вела прием больных. Надо было освоиться с психологией уголовников — основного состава пациентов: не попадать впросак, когда на вопрос «Ваша профессия?» ответ был — «летчик», понимать же следовало — «налетчик», и тому подобное. Великолепные копии с картин, большей частью В.В. Верещагина, открывались на груди и спине пациентов, вытатуированные мастерами своего дела. Мама говорила, что стоило немалого труда не засмотреться. Уголовники замечательно владели искусством симуляции, поэтому приходилось постоянно быть начеку. Интересно, что суровый арктический климат не способствовал простудным заболеваниям. Люди мокли под дождем, проваливались в воду и — ни насморка, ни кашля.

Маме еще раз случилось встретиться с ненцем Василием в трагической для него ситуации. Кто-то обворовал один из чумов, оставленный ненцами в тундре до другого сезона. Василия потряс факт воровства — ведь ненцы абсолютно честный народ. Кто-то из лагерных сказал Василию, что это он сам украл. Он впал в глубокую депрессию, потерял волю к жизни, отвергал пищу, не хотел ни с кем входить в контакт. Его поместили в отдельную комнату лазарета, мама пыталась с ним заговорить, успокаивала его, уговаривала поесть, просила принять лекарства. Он ни на что не реагировал и вскоре умер. Папа и мама очень жалели Василия.

Санчасть, так же как и лагерь, участвовала в социалистическом соревновании. Соревновались между собой и врачи. От них, как и от всех остальных, требовался соцдоговор. Вот текст этого «памятника времени»:

«Включаясь в соцсоревнование работников Западно-Арктического Комбината²⁵, принимаю на себя выполнение следующих ударных обязательств:

1. Быть образцом сознательной пролетарской трудовой дисциплины и всемерно поддерживать образцовую производственную дисциплину всей бригады санотдела.

2. Бороться за твердую дисциплину в расходовании лечебных средств(медикаментов, перевязочных материалов и т.д.)

3. Всемерно бороться за снижение себестоимости основного производства, путем снижения заболеваемости и сокращения сроков освобождения от работы, для чего беру на себя:

а) Углубить качество амбулаторной работы с применением диспансерного метода.

б) Проводить лабораторные медицинские анализы во всех необходимых случаях.

в) В целях быстрейшего излечения назначать больных на двукратное в течение дня посещение амбулатории.

г) Проводить профилактические мероприятия, особенно в отношении травматических повреждений.

д) Срочно проводить все требования эпидемиологического характера.

4. Систематически повышать свою квалификацию, используя имеющуюся специальную литературу.

5. Посещать аккуратно Школу партпросвещения, заранее прорабатывать рекомендуемый материал по очередной теме, активно участвовать на занятиях и сдавать зачеты не ниже, чем на хорошо.

6. По общественной линии образцово исполнять нагрузку, как член группы рабочего контроля по общественному питанию.

7. Выявлять хорошие и плохие стороны производства и вести решительную борьбу с нарушениями в работе, путем развертывания большевистской критики и самокритики, невзирая на лица.

8. Аккуратно посещать все касающиеся меня собрания и заседания, быть активным членом их и привлекать на них остальных.

9. Аккуратно платить членские взносы во все общественные организации. На соцсоревнование вызываю Начальника Санчасти доктора Полищука И.С.»²⁶.

Что говорить о том, что нам, и особенно следующим поколениям, по меньшей мере странными кажутся такие соцобязательства. Они словно предусматривают заведомо недобросовестное отношение к своему делу, как бы рассчитывают на бездельников и лентяев. В борьбе за построение социалистического общества партия призывала усилить идейно-политическую работу среди трудящихся, проводя одновременно чудовищные политические репрессии против тех же трудящихся. Мама не могла не понимать абсурдности этого соцдоговора и даже оскорбительности его для чести профессионального врача, но ничего поделать не могла.

В начале лета 1933 года папа опять уехал на оленях вглубь острова на полевые работы. Мама целыми днями вела прием в санчасти. Я оставалась одна, предоставленная самой себе и обществу Лены Клыковой, которая прилично играла на домре и гитаре. Она научила меня игре на балалайке и немного на гитаре. Здесь мой песенный репертуар пополнился заунывными

песнями: «На Муромской дороге...», «Друзья мои, в детишках я несчастный...», «Баргузин» и тому подобное.

Мы с Леной ходили гулять по берегу моря, спускались в бухточки, искали морские звезды и другие дары моря. Однажды на берегу наткнулись на лодку. Недолго думая, решили покататься. Стащили ее в воду и уселись. В лодке было два разновеликих весла. Лена села за весла, поплыли подальше от берега, чтобы не разбиться о скалы. Внезапно поднялась буря. Потемнело небо, налетел ветер, и нас стало уносить в открытое море. Развернуть лодку к берегу не давала волна. Положение отчаянное. К счастью, нашу лодчонку заметили в лагере. С пристани направилась к нам моторная лодка, взяла нас на буксир и доставила в поселок. Конечно, нам здорово влетело. У Лены обе ладони оказались в водяных пузырях от весел.

В начале октября выпал снег. Небо и вода в бухте свинцовые, на их фоне резко выделялись заснеженные прибрежные скалы. Ушел последний пароход, и душу охватило чувство глубокой тоски. День становился короче, а в ноябре наступила полярная ночь. Солнце не поднималось из-за горизонта вплоть до февраля месяца. На девять месяцев остров оторван от Большой земли. Связь с миром только по радио и с редкими прилетами летчика Ш.Б. Фариха на его фанерном самолете один, два раза за зиму. Фарих привозил письма, написанные несколько месяцев назад, но они от этого не становились менее интересными.

В лагере было несколько упряжек ездовых собак, служивших транспортным средством в зимнее время. Выпадавший и наметенный снег благодаря ветру становился очень плотным. Его даже пилили пилами, чтобы превратить в воду для хозяйственных целей. Собакам по такому снегу легко было тянуть нарты. Среди собак был известен своей хитростью и ленью пес Юшка. Как только он чувствовал, что собирают упряжку, моментально исчезал — прятался в каком-нибудь укромном месте.

Мне разрешили взять щенка — рыженькую лайку. Я назвала ее Зорькой (в память козочки, которая была у нас в Ольгино). Для нее с чьей-то помощью была устроена конура около входа в наш дом, где она и жила. Рыженькая лайка, веселая и приветливая, сопровождала меня при прогулках в тундру — вдвоем веселее. Я отводила душу с милой Зорькой. Однажды, когда я каталась с горки на лыжах, Зорька помогла мне выбраться из сугроба, в который я зарылась с головой. Его нельзя было увидеть — в полярную ночь все серо, однотонно.

На следующий год Зорька принесла щенков. Их было пять или шесть. Все щенки, кроме последнего, были крепкие и резвые. Их взяли для обучения в упряжках. Самый маленький, которого назвали Штымп, остался с

Зорькой. Он подрос и стал славным песиком. В следующую навигацию в бухту зашел ледокол «Малыгин». Смышленый Штымп понравился морякам — они взяли его на корабль, где он стал всеобщим любимцем.

Моим развлечениям способствовал молодой ненец Степан, который приходил к нам в поселок. По собственной инициативе сделал мне из палочки стрелу с зарубкой посередине и научил ее пускать с помощью другой палочки, к концу которой был привязан кусочек веревки. Стрелы летели высоко и далеко.

В Варнека на зимовку осталось несколько детей, которые были определены в «школу», то есть в назначенные дни приходили на занятия в комнату над баней. Преподаватели — заключенные разных специальностей. По-видимому, они руководствовались государственными программами. Мне нужна была программа 4-го и 5-го классов, наверное, по соответствующей программе меня и учили, так как по возвращении в Ленинград выяснилось, что я не отстала от своих прежних одноклассников. Так как в лагере дети были разных возрастов, то учились по одному в классе. Уроки бывали не каждый день, учителя относились к обучению очень серьезно. Математику и физику мне преподавал один из сотрудников геологической части, немецкий язык кто-то другой, русский язык и литературу вел пожилой человек. Он обращался со мною с особой теплотой, у него на воле, наверное, остались такие же дети.

Зимой обычно дули сильные ветры. Не помню, чтобы когда-нибудь свободно падал снег — всегда он несся, увлекаемый ветром. Пурга бывала столь сильной и непроницаемой, что вдоль дороги из лагеря на мыс Раздельный ставили столбы в лед и между ними натягивали канат, иначе можно было сбиться с пути. Дверь в наш дом иногда было трудно открыть — ветер буквально сдувал с крыльца и не давал возможности ухватиться за ручку. За окнами нашей квартиры надувало столько снега, что сугроб достигал крыши дома. На вершинах же сопок снега совсем не было, ветер сдувал его, оставляя голые камни.

В тихие морозные ночи на небе расцветало северное сияние. Вспыхнет вертикальная полоса, и тут же от нее побежит колыхающаяся горизонтальная лента, мгновенно меняющая свой фосфорический свет. В такие ночи мама страдала тяжелой мигренью от насыщенности воздуха электричеством, не могла оторвать голову от подушки. Бывало, мы с папой поднимались на сопку и любовались непрестанной сменой форм и красок на черном небе. Папа называл мне созвездия и отдельные звезды. Тишина, только слабо потрескивают новые вспышки северного сияния. Величие природы, бесконечность вселенной представали перед нами.

На зиму всем выдавали валенки, бушлаты, теплые шапки. Многие получали и овчинные тулупы. У мамы был темно-красный тулуп, нещадно пачкавший руки, у папы — черный. Кроме того, папа имел малицу из оленьего меха, пимы с унтами из оленьего меха и меха нерпы — это для зимних поездок. Несколько раз за зиму он ездил через пролив Югорский Шар в Амдерму в обществе Дицкална.

Начальник лагеря Алексей Федорович Дицкалн, по слухам, в прошлом был красным латышским стрелком. Жил он в отдельном домике с женой Галиной Сергеевной — невысокой полненькой приветливой женщиной. По тому, как был организован лагерь, и по условиям жизни и работы заключенных можно судить, что он был человек порядочный и гуманный. В конце лета 1934 года его сменил уже другого рода чекист — Сидоров. Но в тот год лагерь стал понемногу перебазироваться на Амдерму, а летом 1935 года и мы уехали с Вайгача, так как папин срок заключения истек.

В первую зимовку на Вайгаче, впрочем так же как и во вторую, наша жизнь складывалась для папы и мамы из работы, а для меня — из учебы и домашних дел. Папа в любую погоду и при любой температуре в комнате утром обтирался холодной водой над тазом. Затем завтракал и уходил в геологическую часть или ехал на полуостров Раздельный осматривать проходку шахт, иногда уезжал на несколько дней в Амдерму. По возвращении с работы, поужинав, снова садился за письменный стол, углублялся в книги и писал. У него зимою в спичечном коробке в ватке хранилась муха. До нашего приезда она делила с ним его одиночество — летала, жужжала, создавала впечатление домовитости.

Часто зимою, когда мама вставала с постели, температура у ее изголовья бывала 0° или около того. Огромная печь не могла за всю ночь прогреть комнату. На работе мама очень уставала. Вечером у нее хватало сил только на чтение, а иногда она раскладывала пасьянсы. Хозяйством занималась я, как самая свободная. В мои обязанности входило приносить домой в судках готовый обед из столовой для вольнонаемных и из другой — для заключенных ИТР. Поварами в лагере были преимущественно китайцы, арестованные на КВЖД. Готовили они прекрасно, и вообще питание по сравнению с ленинградским нам казалось царским. Я, «гадкий утенок», стала быстро расти.

В пекарне нам охотно давали закваску, истопник вытапливал нужным образом печи, внутри топки мы пекли все, что хотели. Муку, изюм, джем, мак и прочее можно было купить в ларьке. Соседка по нашему коридору, жена механика, научила меня печь из дрожжевого теста разнообразные булочки и пироги. Мы изощрялись во всевозможных выпечках. Обычно

тесто замешивалось в эмалированном ведре, и румяных печеностеи хватало на целую неделю. В то же время я наловчилась чистить рыбу — омуля и гольца, которых было много на Вайгаче и в соленом и в свежем виде.

Маме очень не хватало музыки. Иногда по радио из Москвы транслировались музыкальные передачи и даже оперы. Но это случалось редко. С замиранием сердца мы слушали звуки города: гудки машин, когда в полночь по радио звучал бой часов на Спасской башне Кремля. Однажды маму известили телеграммой, что в определенный день и час в очередной радиоперекличке примут участие ее дочери Вероника и Валентина. В те годы шло активное освоение Арктики — полярники входили в моду, считались героями. Радиостанция «Коминтерн» в Москве предприняла трансляцию выступлений родственников зимовщиков из разных городов. С затаенным дыханием мы услышали поздно вечером прерывающиеся от волнения голоса Ники и Люси: они живы и здоровы, все у них в порядке. Текст выступления, оказалось, надо было заранее представить на радио и потом читать по бумажке. Ничего существенного ведь не скажешь на весь мир, но живой голос услышать было так важно.

К зиме 1934 года в лагере закончили строительство двухэтажного просторного здания для клуба. В нем был предусмотрен зал со сценой для спектаклей и демонстрации кинофильмов, комнаты для репетиций самодеятельности, библиотека. Оказалось, с Большой земли привезли рояль, он стоял на сцене. Однажды, когда в клубе никого не было, мама осмелилась сесть за рояль и немного поиграть свои любимые вещи Бетховена и Грига.

Жизнь в лагере с открытием клуба оживилась. Среди заключенных нашлись талантливые артисты, режиссеры, музыканты и певцы. Организовали два оркестра — духовой и народных инструментов. В последний рискнула записаться и я. Меня взяли в группу гитар. Руководил группой некий Слава — симпатичный парень, отбывавший срок за убийство. Публика горячо принимала артистов эстрадного жанра — фокусников, жонглеров, акробатов. Были и почти профессиональные певцы — зубной врач Гурьев пел баритоном, не раз бисировал свой коронный номер — душещипательный романс « Там, где Ганг стремится в океан...». Заведующий баней Холявко имел приятный тенор, но репертуар его, к сожалению, не помню. В промежутках между номерами солистов играл наш оркестр народных инструментов. Духовой оркестр выступал обыкновенно по каким-либо торжественным случаям или перед киносеансами.

Драматический кружок ставил популярную в те годы «Живгазету» и великолепные спектакли. На всю жизнь запомнились два спектакля: «На дне» М. Горького и «Интервенция» Л. Славина. Оба спектакля

исполнялись с искренним чувством и, я бы сказала, со смаком. Когда, много позже, я смотрела «На дне» во МХАТе, впечатление было гораздо слабее. В «Интервенции» песня «Гол со смыком» много раз повторялась благодарным слушателям на бис.

В клубе читались научно-популярные лекции. Папа прочел лекцию об экспедициях Р. Амундсена. За его спиной висел большой портрет Амундсена между картами Арктики и Антарктики. Помню интересную лекцию Д.С. Гальперина об открытии М. и П. Кюри разложения атомного ядра. Зал бывал полон народа.

Однажды, когда мы вернулись из клуба, нас встретила мышиная вакханалия. По столу, по буфетику между стоящими там стаканами, по полу бегали и пищали мыши. Обычно серые мышки жили под печкой тихо и спокойно. Оказывается, на полу около буфетика опрокинулась стоявшая там бутылка с кагором и разлилась по линолеуму. Мышки напились и почувствовали себя хозяевами положения.

Помимо общедоступных киносеансов были и элитные вечера, которые устраивала у себя Галина Сергеевна Дицкалн. Она приглашала на них вольнонаемных и заключенных ИТР. Демонстрировались те же кинофильмы, что и в клубе. Ни папа, ни мама туда не ходили. Несколько раз я там бывала, но чувствовала себя совсем неуютно. Вообще-то в гости к Дицкалнам многие любили ходить.

После Кокорева на следующий год помощником начальника по политической части прибыл некий Широков. Однажды он вызвал меня к себе и принялся со строгостью и лаской выпытывать, о чем у нас дома ведутся разговоры. Конечно, его любопытство я удовлетворять не стала, с отвращением ушла и долго испытывала гадливое чувство.

В конце зимы 1934 года в лагере случилось чрезвычайное происшествие. На небольших разработках на мысе Белом (с Карской стороны острова) взбунтовались работавшие там уголовники. Они убили часть охраны, захватили оружие и хотели бежать. Но бежать-то было некуда... Оставшиеся в живых стрелки охраны ранили главаря бунтовщиков, пришла подмога с Варнека, и бунт был усмирен. Ярким солнечным морозным днем (полярная ночь уже кончилась) все население лагеря вышло за поселок встречать группу бунтовщиков, ведомых охраной. В первом ряду — раненый главарь. Перед лагерем прибывшие с Белого мыса остановились. Лагерь замер. Была минута, когда каждый подумал: не примкнут ли к ним лагерные уголовники? Что будет дальше? И в этот момент со стороны лагеря отделилась женская фигурка — мама. Она была направлена перевязать раны бунтовщика. Раны осмотрены и перевязаны, вправлен плечевой сустав пострадавшего.

Лагерная охрана увела прибывших. Все успокоилось. Жизнь лагеря вступила в свою привычную колею.

Нашими гостями частенько были ненцы. Папа усаживал их за стол, поил чаем и вел разговоры на весьма своеобразном языке — русско-ненецком. Рядом со стульями, на которых они сидели, «стояли» снятые ими малицы. От малиц исходил застаревший запах рыбы, нерпичьего сала и еще чего-то.

Первая полярная ночь кончалась, среди дня становилось светлее, и, наконец, из-за горизонта на минуту выглянуло солнце! Оно показалось и тут же спряталось. Но радости было столько! Постепенно как-то быстро солнце завладело всем небом, ослепительно блестел снег под его лучами. Таять — не таял, просто блестел. В конце концов потеплело, прилетели пуночки (маленькие мохнатые птички), а за ними еще много разных птиц, в том числе и лебеди. В тундре кое-где показались цветы. Песцы стали линять, из белых превратились в серо-бежевых. Их шкурки стали совсем непривлекательными. Гонимые голодом, они без страха приближались к домам в надежде найти что-либо съестное.

Наступил полярный день. Солнце не заходило за горизонт, лишь немного к нему склонялось. Это время тоже трудное для человека — наступала бессонница. Частенько днем бывало пасмурно, шел дождь, а к вечеру тучи расходились, и солнце сияло над тундрой. Небо приобретало необычайно прозрачный нежный цвет благодаря легким едва заметным облачкам. Где же тут заснуть? Кто-то гулял по верху сопки, кто-то играл в волейбол... Долго сковывал бухту лед, да и снег не всюду стаивал — местами оставался почти на все лето. Приближалась пора ожидания первого парохода.

Папа продумывал маршруты новых поисковых работ, составлял отряды и готовился к отъезду в поле. С ненцами уже была договоренность о времени отъезда.

Летом 1934 года мама получила разрешение на приезд дочерей, оставшихся в Ленинграде. Она, считавшая одним из самых больших удовольствий в жизни путешествия, очень хотела, чтобы Ника и Люся повидали Арктику, получили новые впечатления, а главное, повидались бы с папой, для чего ему пришлось бы ненадолго прервать полевые работы.

Телеграммами согласовали время приезда. На Вайгач из Архангельска как раз направлялся ледокольный пароход « Таймыр». На нем были оставлены для Ники и Люси два места. Случилось так, что когда сестры прибыли в Архангельский порт, то увидели удаляющийся корабль — это был « Таймыр». Что же делать? О следующем рейсе еще ничего определенного не было известно. Благодаря своей энергии и обаянию, Ника уговорила начальство порта послать вдогонку « Таймыру» катер. Они взобрались по трапу на борт корабля уже при выходе его из Северной Двины в Белое море.

Из тундры приехал папа. Радость встречи была необычайная! Правда, через несколько дней олени опять умчали его вглубь острова. У мамы тоже было мало свободного времени. Полярное лето было в разгаре, все ходили гулять вдоль берега, фотографировались на прибрежных скалах. Мы даже однажды рискнули выкупаться в прозрачных водах Баренцева моря. Вода обожгла холодом, но никто не простудился. В эти дни приехал с радиостанции Югорский Шар ее начальник — Ананий Владимирович Остальцев, интересный и весьма привлекательный человек. Он с удовольствием проводил время с молодыми девушками, заметно выделяя старшую. Та тоже не упускала возможности пококетничать.

Незаметно подошло время отъезда. В обратный рейс направлялся тот же « Таймыр». Команда была уже знакома, капитан очень любезен, так что возвращение на Большую землю прошло благополучно.

Вновь померкло полярное лето. Ему был дан срок всего два месяца — июль и август. Приближалась осень. Опять повисли темные тучи над морем и бухтой. Выпал первый снег и остался белеть на прибрежных скалах и в тундре. Последний корабль покинул остров. Полярная ночь вступала в свои права.

Зима 1934—1935 года для папы была тревожной. В шахты рудника на острове Раздельном стала проникать вода. Подземные воды в условиях вечной мерзлоты были мало изучены. Рудник в Раздельном в то время являлся первым в нашей стране заложенным за Полярным кругом. Для выявления природы поступавшей в шахты воды пришлось провести дополнительные работы, в том числе бурение в разных точках самой бухты Варнека, сравнительный химический анализ добываемой воды, определение термического режима горных пород для определения глубины простирания вечной мерзлоты. Начавшаяся промышленная разработка плавикового шпата (флюорита) в Амдерме требовала решения аналогичной задачи и на материке²⁷.

Появление рудничных вод в шахтах Раздельного беспокоило папу и в личном плане. Ему предстояло освобождение из лагеря, но он опасался, как бы природное явление — прорыв воды — не было бы использовано начальством, как умышленное вредительство, и в связи с этим не прибавили бы срок. В марте 1935 года предстояла консервация рудника в Раздельном, и папа предложил нам с мамой посмотреть шахты. Мы спустились в преисподнюю на глубину 50 метров. В выработанных штольнях

при свете фонаря нам открылась фантастическая картина: с потолка свисали многочисленные сталактиты. Но вообще под землей, как и следовало ожидать, было черно, сыро и зябко.

Папа часто выезжал в Амдерму на месторождения флюорита давать направление выработкам и следить за их состоянием. Помимо добычи флюорита, велись поисковые работы на Карском побережье Югорского полуострова. Технику с Вайгача понемногу перевозили на Амдерму. В лагерной газете, посвященной 5-й годовщине Вайгачской экспедиции ОГПУ, была помещена большая статья папы²⁸. В ней он дал обзор проведенных Вайгачской экспедицией геологических работ на Вайгаче и Югорском полуострове с указанием найденных мест залегания полезных ископаемых, упомянул геологов и коллекторов, проводивших эти работы. Задачи 1935 года: установление наличия полезных ископаемых (каменного угля, плавикового шпата и свинцово-цинковых руд) на территории от Амдермы до реки Кары и составление геологической карты береговой полосы, что даст возможность вскрыть природу Карско-Югорского и Вайгачско-Баренцевского тектонических поясов.

В начале декабря 1934 года с содроганием услышали мы по радио об убийстве С.М. Кирова. Конечно, всех последствий происшедшего предположить было еще невозможно, но папа предчувствовал возможные осложнения для находящихся в заключении. Тем не менее поселок Варнека продолжал спокойно работать и готовился отметить пятую годовщину своего существования. Драмкружок репетировал к первому рейсу «Глеба Бокого» оперетту собственного сочинения под названием «.Арктическая оперетка». Она ставилась на музыку разных оперетт и главным образом «Баядеры» Кальмана. Сюжет прост: первый помощник капитана увлекся ненецкой девушкой, но та им пренебрегла. Одна из арий «ненца» начиналась такими словами: «Песцов мы ловим, убиваем зверей. Лучший охотник среди нас Тайборей...» и так далее. Постановщиком спектакля и, наверное, его автором был заключенный П. Энгельфельдт. Оперетта получилась веселой, с юмором. Ненцы сидели в первом ряду, скинув малицы, аплодировали. На этот раз первым в навигацию пришел не «Глеб Бокий», а другой пароход, правда, для «Глеба Бокого» спектакль был повторен.

Приближалось время, когда папа должен был получить свободу. В те годы в условиях Арктики срок зачитывался из расчета один день за два. У нас в квартире к книжным полкам было прикреплено зеркало. Вдруг в

Какой-то из дней оно неожиданно упало и разбилось вдребезги. Дурная примета… Но все-таки 12 июля папе вручили справку об освобождении.

НКВД СССР ГУИТЛ

Вайгачская экспедиция

12 июля 1935 г.

№ 349

о. Вайгач

Справка № 83

Выдана гр-ну Виттенбург Павлу Владимировичу в том, что он отбывал наказание в Вайгачской экспедиции ГУИТЛ НКВД с 15 апреля 1930 г. по 11 июля 1935 г. по ст.ст. 58" УК. На основании произведенного ему зачета рабочих дней за время с 1 августа 1931 г. по 11 июля 1935 г. в количестве 1359 дней, он 12 июля 1935 г. досрочно освобожден²⁹.

Эта желтоватая, казалось, простенькая бумажка имела такое важнейшее значение в жизни человека!.. Из нее как бы следовало, что папа может свободно возвратиться домой, в Ленинград, и продолжить свою прежнюю творческую работу. Но за прошедшие пять лет в стране многое изменилось. Найти свое место после лагеря было чрезвычайно трудно как по субъективным, так и по объективным причинам.

Прежде всего, папа хотел закончить намеченные исследования по Вайгачу. В это время геологические поисковые работы перешли в ведение горнорудного треста Главсевморпути. Папа как вольнонаемный заключил с ним договор и в качестве начальника геологоразведочного отряда отправился на север Вайгача, где проработал до 12 октября 1935 года.

Глава VI

Таймырская экспедиция. 1936—1938

Мы готовились к возвращению в Ленинград, а папа уезжал на оленях в тундру. Я его спросила: «Неужели тебе хочется ехать в тундру?» Его ответ запомнился на всю жизнь — «Если надо, то хочу». Мы вышли проводить его на горку, где уже ожидал ненец с нартами. Ненец сел на свою упряжку, папа — на другую, помахал нам рукой и скоро скрылся вдали. Меня охватило тоскливое чувство. По моему разумению, следовало ехать домой, а не мчаться в сумрачную даль острова.

Мы с мамой собрали вещи и на мотоботе «Вайгач» направились в Амдерму. Там стоял под погрузкой лесовоз, кажется, «Володарский». В то время Амдерма представляла собою маленький поселочек с небольшой пристанью, немного выдававшейся в море. Пароход стоял далеко на рейде. Когда нам следовало занять свои места на «.Володарском», в Карском море разыгрался шторм. Вещи уже переправлены на корабль, и нам ничего не оставалось, как последовать за ними. Между дощатой пристанью и пароходом, ныряя вниз и взлетая на гребни волн, сновала маленькая моторная лодка с необычайно соответствующим ей названием «Зверь». У нее был крытый железом нос, открытая корма, а внутри между узкими сиденьями тарахтел мотор. Волны подымали лодку выше пристани и тут же опускали вниз. Надо было уловить момент, когда она поравняется с настилом пристани, и прыгнуть на железный нос, доползти на четвереньках до кормы, и там уже моторист подхватывал смельчака.

Мама первой преодолела этот маршрут. Ей было потом стыдно вспоминать, что от страха на какой-то момент она совсем забыла о моем существовании. Все жизненные силы были направлены на то, чтобы удержаться

на скользком носу. Вслед за нею — моя очередь. Другого выхода не было. Дождавшись приблизившегося катера, я шлепнулась на его крышу и распласталась на ней. Вниз меня втащил моторист. Мотор затрещал громче, и «Зверь-» кинулся навстречу волнам. Он оказался удивительно устойчив — нырял вглубь волн, выскакивал на их гребни и несся дальше, обдаваемый морской пеной. Было жутко. Спасала мысль: чему быть — того не миновать. Но на этом не кончились наши страхи. Нужно было еще взобраться на палубу по вертикальному штормтрапу. Волна подымала и опускала катер. Следовало изловчиться и поймать момент, когда волна поднимет ее до уровня спущенного трапа, ухватиться за его перекладину и ползти на палубу, не глядя вниз в бушующую морскую пучину. Не всем удавалось благополучно осуществить это путешествие. У кого-то из рук выскользнула сумка с документами и пошла ко дну, одну из женщин, впавшую в панику, пришлось поднимать на корабль в корзине подъемным краном.

Вся палуба лесовоза оказалась сплошь заставлена до уровня борта шаткими пустыми железными бочками. Чтобы не свалиться в море, вдоль борта были натянуты канаты. Нас провели в трюм (пассажирские каюты на лесовозе отсутствовали). Это была бункерная яма, часть ее завалена каменным углем, а другая — сплошные дощатые нары. Удалось найти на них небольшое свободное пространство, где мы разместились со своими вещами. «Володарский» дал три прощальных гудка и поднял якорь. Теперь можно осмотреться. Картина предстала весьма пестрая: кто спал, кто играл на гитаре, кто закусывал, кто-то, отгородясь от соседей простынями, сажал на горшок ребенка, а рядом веселая компания играла в карты... На Большую землю возвращались лагерники, отбыв свой срок, семьи вольнонаемных, разные специалисты.

Мама уволилась с Варнека, получив такое удостоверение:

«Выдано настоящее гр. Виттенбург Зинаиде Ивановне в том, что она работала в санчасти Вайгачского Лагеря НКВД с 20 июля 1933 г. по 10 августа 1935 г. и уволена по личному желанию. Гр. Виттенбург З.И. с дочерью Гулей Павловной следует к постоянному месту жительства в город Ленинград. Продовольствием Виттенбург удовлетворена по 15 августа с.г., что и удостоверяется»¹.

В те времена перемещаться по стране люди могли только на основании какого-нибудь документа. Даже при поездке в отпуск следовало запастись справкой из своего учреждения, свидетельствующей о предоставленном отпуске с указанием его продолжительности.

В этой оживленной компании на четвертый день пути мы благополучно прибыли в Архангельск. Выйдя на берег, увидели перед собою высокие зеленые березки. Они показались такими красивыми и родными, что на глаза навернулись слезы.

В Ленинграде произошло много перемен: отменены продовольственные карточки, в магазинах свободно продаются продукты и промтовары. Город чист, нет нищих, много транспорта, такси. От площади Льва Толстого к Московскому вокзалу курсирует стоместный автобус.

Дома, в нашей комнате на Кировском проспекте, переименованном за время нашего отсутствия из улицы Красных Зорь, на маминой кровати лежал прелестный грудной ребенок — Танечка. Ее появление для нас с мамой оказалось неожиданностью. Ника таким образом решила укрепить свою семью и приблизить к себе Вову. Но он по понятным причинам удалился. А причины были таковы: на обратном пути с Вайгача между Никой и Ананием Владимировичем Остальцевым завязался бурный роман. Он предложил ей руку и сердце. Ника готова была принять его предложение, но Тамара Александровна, присматривавшая за сестрами во время маминого отсутствия, категорически воспротивилась. Причиной тому явилось кожаное пальто Остальцева. Тамара Александровна, будучи человеком категоричным, была твердо уверена, что кожаные пальто в то время носили только энкавэдэшники. Ника во всем призналась Вове. К моменту рождения их общего ребенка они фактически разошлись. Вова завербовался на Дальний Восток и уехал. Нике помогал и всячески ее опекал товарищ Вовы, Шура Алешко, тоже воспитанник Лахтинской экскурсионной станции. Верный друг нашей семьи, он поочередно ухаживал за каждой из сестер, всерьез же его никто не принимал. Ника очень растолстела, но молока у нее было мало. За толщину ее прозвали «поросячьей мамашей».

К тому времени завод имени Макса Гельца направил Нику учиться в ЛИТ — Ленинградский институт труда. Там ей следовало приобрести специальность чертежницы. И действительно она научилась очень хорошо чертить.

В Люсиной судьбе тоже произошли перемены. Ее направили в институт, но не в архитектурный, как ей всегда мечталось, а в педагогический имени Герцена. Она выбрала физико-математический факультет. Завод «Красный Выборжец» давал путевку желающим учиться только в тот институт, специалисты которого в данное время нужны были государству, а нужны были учителя. К педагогике же у Люси не обнаруживалось никакой склонности.

В нашей комнате стояла незнакомая мебель. Перед отъездом на Вайгач мама хлопотала через Политический Красный Крест о возвращении мебели,

принадлежавшей ей еще до замужества и конфискованной ГПУ. Это два кресла, диван, зеркальный и книжный шкафы, рояль. В мамино отсутствие пришло извещение, что можно получить желаемую мебель на складе ГПУ. Мама поручила это сделать Нике и Люсе. Они рассказали, что когда их привели на склад, то глаза разбежались от огромного количества домашних вещей. Все аккуратнейшим образом расставлено и сложено, даже ковры, пересыпанные нафталином, заботливо свернуты. Ника с Люсей ходили среди чужих вещей, наших же найти не могли. Тогда им предложили на выбор заменить другими. Так у нас появились чьи-то вещи, свидетели других трагических событий.

Перемены произошли и в нашей коммунальной квартире. Справа от нас поселилась семья: отец семейства, крупный человек, наверное инженер, высокая худая и очень нервная жена с дочкой лет семи. Они держались замкнуто. Слева две комнаты занял сотрудник НКВД Борис Сергеевич Лысенко с вальяжной красавицей женой. Во время Гражданской войны на юге России он будто бы отбил ее у главаря какой-то банды. Теперь для квартирантов открылся второй выход на парадную мраморную лестницу с дверями из красного дерева. (Дом постройки 1910—1912 года архитектора Лидваля, принадлежал ранее семейству Циммерман.)

Мама вернулась на свою прежнюю работу в детскую поликлинику № 7 Выборгской стороны. Ее приветливо приняли сослуживцы. Райздрав назначил ее старшим школьным врачом района. На полставки она взяла место врача детского сада в переулке Бабурина и по-прежнему несла дежурства в вечерние часы в Выборгском доме культуры. Меня приняли в тот же класс, в котором я училась до отъезда, но школа за это время переехала в новое здание на углу реки Карповки и Вяземского переулка.

Только поздней осенью папа закончил работы на Вайгаче. За пять лет им была завершена геологическая съемка острова и Югорского полуострова, составлена геологическая карта, обнаружены месторождения флюорита на реках Болванской, Орот-Яге и мысе Стакан, найдены медные орудинения и прослежена зона разлома со сфалеритом у гор Цинковой и Медной, проведена геологическая съемка и первая промышленная оценка месторождения плавикового шпата Амдермы. Оставалось осмыслить весь этот материал и изложить его в монографии².

Возвратясь на Большую землю, папе предстояло включиться в мир науки и полярных исследований. За годы изоляции папы произошли большие

структурные изменения в организации науки и практики: создан Арктический институт³, образовано Главное управление Северного Морского пути — ГУСМП⁴. В организации того и другого папа принимал деятельное участие еще до ареста, так же как и в подготовке 2-го Международного полярного года, осуществленного при активном участии СССР⁵. Обо всем этом, так же как и о героическом плавании ледокольного парохода «Сибиряков», впервые прошедшего по всей трассе Северных морей до Тихого океана (1932 год), открытии многих новых метеорологических полярных станций, организации геологических и гидрологических экспедиций в Арктике, папа мог узнать только из передач радиостанции «Коминтерн», то есть получал общедоступную официальную информацию. Ни одно экспедиционное судно в бухту Варнека не заходило — лагерь. Вернувшись в Ленинград, папа не нашел ни Геологического музея Академии наук, ни самой Академии — они были, в 1934 году переведены в Москву. Арктический институт, где папа надеялся осуществить обработку Вайгачских материалов, не имел для папы штатного места. Нет работы — нет прописки. Круг замкнулся. Надо уезжать. Куда? В Архангельск? В 1935 году в Архангельске было образовано Северное геологическое управление, подчиненное ГУСМП. Там папе предложили вести камеральную обработку геологических материалов. Папа принял предложение, хотя и сокрушался: «Как горько мне, что Арктический институт от меня отвернулся, а я не в семье русских советских полярников»⁶.

Прежде чем уехать в Архангельск, папа вместе с мамой впервые в жизни смогли отдохнуть. Маме была выдана бесплатная путевка в Кисловодск за ударную двухлетнюю работу в Арктике. По возвращении из Кисловодска папа уехал в Архангельск и с 14 декабря 1935 года Распоряжением № 128 по ГГУ был зачислен в штат в качестве старшего инженера-геолога по камеральной обработке материалов Вайгачского месторождения.

В январе 1936 года комиссия по изучению вечной мерзлоты Академии наук СССР проводила в Москве свою очередную, 5-ю конференцию⁷. Папа получил персональное приглашение. Наверное, папе было приятно, что о нем вспомнили. Возможно, что в этот приезд в Москву или независимо от того, папа обратился к президенту Академии А.П. Карпинскому с просьбой ходатайствовать о снятии с него судимости. Папа не чувствовал себя перед государством в чем-либо виновным и ему представлялось естественным, чтобы судимость была снята.

Весной 1936 года полярное Управление и горно-геологическое управление ГУСМП приступили к организации очередных экспедиций. Папе предложили принять на себя руководство экспедицией по геологическим исследованиям Северной Земли в районе мыса Оловянного в заливе Шокальского. Экспедиции надлежало также обеспечить работу находившейся там метеорологической станции. Папу давно занимала мысль об исследовании Северной Земли. «С большим удовольствием я принял это предложение и направился в 1936 году к интересовавшим меня проявлениям зоны высокотемпературного минерала касситерита»⁸. Папа стал готовиться к экспедиции. Доставить ее на Северную Землю должен был знаменитый ледокольный пароход «Сибиряков». Перед самым отплытием в первых числах августа папа получил из Комиссии по делам частных амнистий при Президиуме ЦИК СССР выписку из Постановления президиума о снятии судимости⁹.

Теперь он вздохнул свободно. Его коробили косые взгляды или какие-то недомолвки на свой счет, да и просто отказы в приеме на работу, как это произошло с Арктическим институтом. Можно было спокойно отправляться в экспедицию. Папе хотелось, чтобы мама еще раз взглянула на Арктику и проводила его до Северной Земли. Воспользовавшись очередным отпуском, мама приехала в Архангельск, чтобы сопроводить папу к этим дальним арктическим островам.

В моем архиве остались папины дневники, «Поденные записки», которые папа вел во время экспедиции. Это четыре толстые тетради. Кроме того, сохранились три дневника — письма, присланные мне по почте.

Они в общей сложности составляют 290 страниц, иллюстрированы фотографиями, планом дома, картами маршрутов, даже небольшим гербарием из полярных цветов^¹. Благодаря этим источникам представилась возможность узнать доподлинные условия, в которых проходила работа в Арктике геологической экспедиции в середине 1930-х годов.

7 августа «Сибиряков» под началом капитана М.Г. Маркова отчалил от пристани Архангельска с участниками папиной экспедиции на борту и со сменами зимовщиков для нескольких полярных станций. Выход его намечался на 27 июля, но произошла задержка, что вскоре привело к тяжелым последствиям. 1 сентября «Сибиряков» подошел к острову Домашнему, находящемуся к западу от Северной Земли. Он снял зимовавших там Э.Т. Кренкеля и Н.Г. Мехреньгина, высадил новую смену во главе с Коншиным и только Ъ сентября приблизился к Северной Земле. Пролив Шокальского, разделяющий острова архипелага, был забит льдом. «Напрягая все усилия, ледокольный пароход не мог преодолеть полутораметровый лед пролива». Едва он остановился, как оказался окруженным со всех сторон льдами, так как лед постоянно находился в движении. С корабля четырежды в сутки на Диксон и в Москву передавались подробные сведения о состоянии льдов, их подвижках и метеорологических условиях. В ожидании перемены ледовой обстановки «Сибиряков» простоял целый месяц.

Люди и собаки совершали прогулки по ледяным полям, окружавшим судно. Местами торосы громоздились выше человеческого роста, что видно на фотографиях, иллюстрирующих письмо. «Мы готовились уже к зимовке, учитывали теплую одежду, продовольствие и топливо. Всего у нас было мало. Нужно удивляться беспечности нашего руководства, которое отправляет суда с людьми в столь дальние плавания, не снабжая их всем необходимым для вынужденных зимовок», — читаем в письме-дневнике.

Быстро наступила зима, на горизонте виднелись острова под снежным покровом, палуба «Сибирякова» тоже засыпана снегом. «Ввиду того, что льды непреодолимы: мощность машины Сибирякова 2400 л/сил, пришлось вызывать ледокол Ермак, нашего дедушку ледоколов. <...> Из мрака ночи, льда и непогоды подошел к нам рано утром, и капитан его т. Воронин велел нам следовать за ним по проделанному руслу». Мама рассказывала, что как только «Ермак» приблизился к борту «Сибирякова» и перекинули

трап, первыми на ледокол взбежали папины экспедиционные собаки. «Точно утюжок движется ледокол, и мы с трудом за ним поспеваем». С помощью «Ермака» удалось выйти из сплошных льдов. Стало очевидным, что невозможно ни высадить папину экспедицию на Северную Землю, ни снять зимовавших там уже два года полярников Б.А. Кремера и А.А. Голубева. Горно-геологическое управление ГУСМП распорядилось высадить экспедицию у мыса Стерлегова.

«Л[едокольный]п[ароход] «Сибиряков» 9 октября через льды северного Карского моря доставил нас к мысу Стерлегова на западном берегу Таймырского полуострова, который называется берегом Харитона Лаптева, где экспедиция, вверенная мне, должна производить поиски и разведку полезных ископаемых: слюды, вольфрама, олова и редких земель иттриевой группы и других. <...> Вокруг парохода стоял уже лед, образовалась шуга. Ведь было уже 9—10 октября, берег был покрыт снегом, береговая полоса обмерзла, наступала полярная ночь. Нам нужно было принять 300 тонн груза. <.„> Три прощальных гудка, а с нашей стороны три аммональных взрыва-салюта в знак последнего прости. 13 октября пароход ушел. Вместе с ним удалялась вдаль и любимая. На палубе я видел еще долго дорогую фигуру в серой тужурке — это стояла мамочка. Я долго не сводил своего бинокля <...> Началась новая страница жизни — Западно-Таймырская геологическая экспедиция.

Нам нужно было в первую очередь построить крышу — отвоевать у суровой арктической природы некоторое количество кубометров и приспособить для жилья 8-ми человек. Временно нас приютила Полярная станция, где мы ночевали и питались. Жить было очень неудобно — негде было прилечь, а ютились кое-как, то на стульях, то на полу. Я лично имел складную кровать, которую на ночь ставил в комнату к начальнику станции — перпендикулярно к его кровати.

Все очень дружно и энергично принялись за постройку дома¹⁰ и за подтягивание нашего 300-тонного груза с берега на более высокое место. Могла разразиться буря, и наше продовольствие и снаряжение могли подвергнуться опасности. Часть бревен и досок одной такой бурей были смыты с берега, и мы их лишение ощущали очень тяжело. Каждый предмет и каждая вещь здесь на учете, так как достать их негде и ничем не заменишь.

Все наши перевозки мы производили на двух санях канадского типа. Это узкие, метра два длиною сани с полозьями из лыж. Они идут легко и не проваливаются в рыхлом снегу.

Двое рабочих были выделены к двум плотникам со станции и образовали строительную бригаду. Все остальные, и я в том числе, представляли возчиков. Никогда в жизни мне еще не приходилось так много тянуть, возить, поднимать и таскать, как в этой экспедиции. При этом мне всегда нужно быть первым, поднимать дух и настроение, а также служить примером в ударной работе, а это значит первым впрягаться в работу и последним уходить с места постройки.

Снег подваливал все время и мороз крепчал, достигая 27—30°. Ночь полярная надвигалась быстро, но как только мы подвели под крышу наш дом, то сразу поставили двигатель и пустили в ход динамо-машину — 6 электрических ламп освещали место работы, что дало нам возможность работать с 9 часов утра до 8 часов вечера. Перерыв на обед был с 2-х до 3-х часов. В 10 часов мы, конечно, уже спали как убитые. 26 октября мы все уже могли переехать в свой дом. Дом был только прикрыт, но совсем еще не готов, правда, печка стояла в готовности. Рамы были одинарные, двери прикрывались кое-как, но жить в доме было можно. Кое-как поставили койки, столы и задымился очаг. В это время бухта уже замерзла и начали появляться медведи».

Экспедиция состояла из восьми человек: начальника — папы, его заместителя — инженера-разведчика Г.Д. Курочкина, коллектора А.В. Малаховского (папиного ученика на курсах в бухте Варнека), топографа Н.А. Федулова, радиста-механика А.А. Стащенко, повара И.С. Суховерова, каюра-промышленника Г.М. Кузнецова и рабочего В.П. Ершова. Большинство из них молодые люди до 30 лет, кроме Малаховского, в Арктике никто раньше не работал. Опытными полярниками были только папа и каюр. На мысе Стерлегова рядом находилась полярная станция (в первую зимовку под начальством П.С. Солдатова, во вторую — Л.М. Повлодзинского). На станции зимовало четыре полярника, двое из них с женами. Один из зимовщиков, А.А. Лаврентьев, был фельдшером и парторгом. Его партийные и медицинские обязанности распространились и на экспедицию. Папа не упоминает о том, кто именно был членом партии в его экспедиции (видимо, не придавал значения партийности), но ждал помощи от А.А. Лаврентьева при разрешении случавшихся нравственных конфликтов. Особенно это относилось к Н.А. Федулову, который, будучи комсомольцем, по мнению папы, должен был отличаться образцовой дисциплиной и трудолюбием.

В первую зимовку заболели Г.Д. Курочкин и И.С. Суховеров. В начале 1937 года пришлось отправить на самолете в Москву Курочкина и немного спустя в Амдерму Суховерова. Экспедиция на несколько месяцев осталась без повара. В результате пришлось согласно составленному графику каждому члену экспедиции, включая начальника, нести дежурство по кухне — готовить трехразовую еду, мыть посуду и пр. В распоряжении экспедиции была корова и свинья. Уход за скотом на это время выпал папе — никто не захотел этим заниматься. Доить корову согласилась одна из женщин станции. Новый повар Ф.П. Мещанинов прибыл в экспедицию только в сентябре 1937 года. Взамен Курочкина Горно-геологическое управление прислало инженера-геолога В.П. Левского.

Дом с пристройкой вскоре был закончен. Общая площадь дома 40 м², в середине большая квадратная печь. Она обогревала четыре комнаты и коридор. В двух комнатах по две койки, столы для работы и полки книг, в третьей — три койки, в четвертой, папиной, помимо койки, стола и полок с книгами, маленькая фотолаборатория и у печи таз для ежедневного обтирания. Все, что нужно для жизни:

«Портреты любимых и книги всегда со мной и около меня. <...> Часто думает моя седая головушка, начинающая жить "сызнова", как был бы я счастлив иметь такую светлую, уютную комнатку в Москве или в Ленинграде, даже в Архангельске. Ведь у меня по существу нет дома, нет помещения, где я мог бы склонить свою голову. У вас на Кировском я стесняю, как получить жилплощадь для нас, чтобы мы могли все вместе жить одной единой дружной семьей — для меня задача эта не разрешима <...> а трудно так скитаться! Еще труднее сознавать, что я бессилен создать вам уютную жизнь так, как это вы заслужили своими страданиями вместе со мной».

В пристройке расположена столовая-салон и кухня. Посередине салона обеденный стол, вдоль стен — рабочие столы, верстак, швейная машинка, шкаф с книгами, патефон. «Правда, наш салон является салоном постольку, поскольку мы там принимаем пищу, по существу мастерская: там, кроме обеденного стола и библиотеки, находится верстак и рабочий стол. Здесь чинится обувь и шьются меховые вещи, ремонтируются моторы и механические части машин и пр., пр.» Во второй части пристройки помещается кухня, в которой основное место занимает печь в два с лишним квадратных метра. Печь эта как бы многофункциональная: это и русская печь, где пекутся черный и белый хлеб, плита для приготовления пищи и вмонтированный в печь огромный котел для таяния снега. Отдельно поставлен бак, куда

наливается натаянная вода. Разделочный стол и полки — это как обычно. В меньшей трети пристройки — машинное отделение, где динамомашина вырабатывает электроэнергию.

«Из фотографии видно, что дом состоит из двух частей — основного дома и пристройки, а затем бесплатного приложения — массы снега. Снег закрыл до крыши с северной стороны наш дом так, что тоннель служит сообщением с домом. В тоннеле расположен весь наш собачник». У каждой собаки своя конура. Собачьи упряжки были единственным транспортом экспедиции.

Экспедиции надлежало работать на совершенно необитаемой территории, если не считать четверых зимовщиков на полярной станции мыса Стерлегова. Дикие животные встречались часто — это белые медведи, нерпы, олени, песцы, волки. Они же служили кормом ездовым собакам. Летом прилетали дикие гуси и веселые пуночки.

Конец октября, ноябрь, декабрь и январь — темные месяцы полярной ночи, когда солнце не поднимается из-за горизонта. В это время экспедиция занимается подготовкой к полевым работам: папа отрабатывает маршрут, кто-то подготавливает приборы, другие изготавливают соответствующую сезону обувь и снаряжение, а Аркадий Викентьевич Малаховский, по совместительству заведующий продовольственным складом, фасует продукты для отправки на временные базы.

Первый луч солнца мелькнул на несколько минут в день папиного рождения — 9 февраля. Этот день папа провел за чтением научных книг. Никому ничего не сказал: не хотел подавать повода для винных возлияний, к которым всегда была готова молодежь. Получил поздравительные радиограммы из дома и от Тамары Александровны. В дневнике появилась запись:

«Как-то в холодной Арктике дважды острее воспринимается внимание, любовь и ласка! Быть может потому, что очень холодно, температура все время стоит сорокаградусная или потому, что все время думаешь об одном: о своей работе и об окружающих людях, а также о собаках...

С появлением первых лучей солнца воскресли те, которые чувствовали себя угнетенными темнотой полярной ночи. Первые дни было пасмурно, но зато последующие дни солнечные, морозные, температура достигала 40—42°».

В первую поездку папа отправился в середине марта, чтобы заложить одну из баз для летних работ: «Ездил я туда с каюром Г.М. Кузнецовым на двух упряжках. На одной каюр, на другой — я. Температура была ниже 30 градусов, но было солнце, собаки бежали весело». На площади предстоящих полевых работ по берегу Харитона Лаптева надо было заложить шесть временных баз с оборудованием и продовольствием.

Планы на весну и лето выглядели так:

«Числа около 15 (апреля) я уезжаю на полевые зимние работы на двух упряжках с Кузнецовым. Мне нужно объехать все побережье от мыса Михайлова до мыса Иванова в заливе Миддендорфа — проделать работу по геологической съемке берега около 400 км и по реке Ленивой 150 км. Затем в первых числах июня переждать снеготаяние и двинуться на исследование пегматитов и начать горные работы, где я думаю пробыть до начала сентября».

Вначале путь отца лежал на мыс Михайлова — крайний южный пункт его маршрутов — 200 километров от Стерлегова. Затем он направился вглубь материка и, поднимаясь на горы, пережил несколько волнительных часов:

«Здесь я впервые увидел следы волка — какая жуткая картина! Лежит гладкий, чистый как скатерть снег, а по нему в одном направлении одинокая тропа лап волка. Не видя его уже мурашки пробегают по телу. Оружия с собой не было, а Кузнецов остался внизу с собаками. Идешь и думаешь, вот из-за камня или утеса на тебя обрушится серый гость, которому всегда холодно и голодно. <...> Подумаешь и все же свернешь в сторону, а след большой-пребольшой! Иногда попадаются разорванные волком олени. Волк даже оставляет по пол-оленя — видно, не так уж голоден, но большей частью находишь лишь "рожки да ножки"».

В папиных описаниях чувствуется ориентация на восприятие ребенка, хотя в то время мне было уже 15 лет. Писать в полевых условиях было трудно: «Когда находился в маршруте, так и рвалась рука к бумаге, чтобы поделиться впечатлениями с тобой, мой милый друг! Но условия жизни в маленькой палатке, где с трудом размещалось два человека, прикинь их зимнюю одежду: меховые штаны с курткой и малицей — это покажет сразу объем дорожного человека и тесноту в палатке, когда на дворе свищет ветер и температура обычно — 35° — 38°, а то и 40°С. При таких условиях... стынут чернила и стынут руки, писать не можется — делаешь только беглые заметки карандашом в своем дорожном дневнике».

Осмотрев берега реки Ленивой папа с каюром вернулся на базу. Следующий маршрут шел на север до острова Бонневи. Перед отъездом папа получил радиограмму от капитана В.А. Радзеевского, зимовавшего на экспедиционном судне « Торос», о находке топографической партией кусков слюды в заливе Бирули:

«В.А. Радзеевский пригласил меня к нему приехать отдохнуть во время моей поездки на север. Правда, это удлинит мой маршрут более чем на 100 километров — по арктическим масштабам это "завернуть" не считается далеким.

Я опять с Григорием Моисеевичем Кузнецовым собрался в путь на двух упряжках. Собаки те же, но всегда узнаешь их нрав в пути. Передовиком у меня был опять Ермак. От прежних маршрутов он усвоил привычку, что я все подворачиваю к камням, и он тоже стал подворачивать нужно и не нужно. Но у него, хитрюги, была определенная цель — это подбежать к камню и поднять лапу и сделать пи-пи. Это так меня изводило, что я испытывал большие затруднения, так как сани наезжали на камни, а мне их нужно было стаскивать, а он, дрянь, хоть бы что. Вторая его слабость, это идя по следу за первой упряжкой, в которой запряжено 8 собак, обязательно понюхать и остановиться на месте, где сделал его товарищ пи-пи и добавить хоть капельку, но своего. Это прямо озорство! Второе затруднение я испытывал из-за жалости моего сердца. Собаки должны справлять свои большие и малые дела на ходу. Так это заведено у Кузнецова и у всех порядочных каюров. А в моей упряжке собаке нужно обязательно остановиться и, исправив все свои дела, быть готовой бежать дальше. Для этого мне нужно встать и сдвинуть сани, а то они не смогут их поднять. Для меня лишняя нагрузка — временами в тяжелой малице — эта каждая лишняя операция тяжела и связана с затратой лишней энергии, а если эти дела повторяются дважды по восемь да дополнительные проделки шалуна Ермака и других, то это уже много!

Фотографии рядом передают картину нашего маленького отряда. На задке саней всегда лежит туша медведя, оленя или нерпы. Здесь видно, как мы тянем за собой нерпу — односуточное питание нашей «стаи славных» собачат. Если есть питание в избытке, то им лучше, да и у нас на душе легче. Мы имеем всегда пятидневный запас мяса для двух упряжек — что составляет мясо одного большого медведя. Олень идет на питание двух дней. <...>

Дальше мой путь лежал через залив Миддендорфа — имя академика, первого исследователя Таймырского полуострова, через остров Рогачева и полуостров Зуева в залив Бирули, ты помнишь директора Зоологического музея Алексея Андреевича Бялыницкого-Бирулю — он часто бывал у меня на Экскурсионной станции. Так вот этот залив назван в честь его. Он был молодым зоологом, когда участвовал в экспедиции Э.В. Толля — Русской полярной экспедиции. Эта экспедиция

зимовала в 6—7 километрах от залива Бирули, где мне приведется проводить вторую зимовку и создавать новую базу.

В память этой большой и славной экспедиции Академии наук поставлен каменный гурий выше двойного человеческого роста. <...> На этом гурии имеется медная доска, на которой выгравирована историческая дата 1900—1901 гг. — время зимовки экспедиции Толля на острове Наблюдения. Судно экспедиции называлось "Заря". Много дум проходило через голову твоего папочки, когда он стоял перед гурием. Теперь я и сам шагаю по этим историческим местам. Лучшие мои годы были всегда связаны с работами этой экспедиции».

Сказанное иллюстрируют в письме четыре фотографии гурия, памятной доски, папы и Кузнецова около этого гурия. Впереди их ожидали неприятности:

«По следам этой экспедиции передвигался и я на «Торос», но был сильный туман и метель и я потерял ориентировку и заехал не туда, куда следовало, а заехал на остров Таймыр вместо острова Бонневи. <...> После трех дней блужданий по Таймырскому острову, где в прошлом году «Седов» ставил знаки — ездил я. В тумане и непогоде можно было ориентироваться только по знакам, которые были поставлены экспедицией Тамары Александровны¹¹. Миллион проклятий вылетало из моего раздосадованного горла: «Черт знает, что такое!» и еще крепче словечки были обычны, когда доберешься до знака, а там надпись: «Поставлен кочегаром «Седова» в 1936 году» и тому подобное... вместо того, чтобы вырезать имя острова и мыс, где поставлен знак, как это сделал Свердруп на мысе Вильда.

В это время у меня страшно болела левая нога, и я не мог совершенно передвигаться. Случилось несчастье со мной, когда Кузнецов охотился, а я должен был сдерживать собак, чтобы они не спугнули нерпу. Нерпа очень пуглива, а собаки рвутся вперед и хотят тоже помочь. Всемогущий хорей в моих руках, я их не бью, но пугаю. Чтобы успокоить более активных диксоновских, я вздумал, по мягкости моего женоподобного сердца, их погладить. Они, видно, приняли как знак одобрения и рванулись, за ними все остальные. Мгновение, и я был сбит ими

и попал под сани, зацепив ногой. Меня поволокли противные безжалостные псы. Ушиб был настолько силен, что я к вечеру уже не мог сгибать ногу, а на другой день лишился свободы передвижения. Четыре дня страдал я неимоверно, как разразилась непогода и я с Кузнецовым должны были отлеживаться в палатке, выжидая погоду. Кузнецов спал все время как сурок, а я лежал в теплом спальном мешке и был счастлив, что мне не надо двигаться. Боль в ноге не утихала, но и не мучила меня так, как при движении. Все же после лежания было лучше, но начав ходить, боль снова возобновлялась. Я хотел уже возвращаться, как Кузнецов вернулся с охоты на оленя и сказал мне: "Павел Владимирович, ставьте бутылку коньяку, скажу, где "Торос". — "Ладно, уверен, что нам путь надо держать на север". — "Здесь "Торос", за горой видел своими глазами, там же стоит самолет Фариха". Оказывается, в тумане, не зная того сами, мы попали на искомый остров Бонневи и оказались около бухты Ледяной, где из-за вьюги и метели отлеживались два дня.

Спускаясь с горы к месту стоянки "Тороса", видели, как брал старт самолет Фариха, который три дня из-за плохой погоды оставался у "Тороса". <...> Фарих улетал с «Тороса», а я подъезжал. Был очень радушно встречен капитаном судна Виктором Алексеевичем Радзеевским и начальником экспедиции Николаем Николаевичем Алексеевым. С капитаном я имел возможность познакомиться раньше. Он прилетал с Махоткиным в марте и останавливался у меня. <...> Как странно бывает в жизни — не знаешь, где встретишь врагов и злых людей, а где таятся жемчужины человеческой души. К одним из таких редких людей относится, как оказалось, капитан Радзеевский. Он молодой человек, ему всего 28 лет — живой, бодрый, что свойственно южной природе. Он по отцу — армянин. Два исключительно приятных вечера провел я с ним. "Плоды наук, добро и зло" <...> — обо всем переговорили, все успели перебрать.

На судне " Торос" врач подлечил мою больную ногу, клал спиртовый компресс и массировал. Я находился в лежачем положении. Нога заметно поправилась, и после трех дней приятного душевного отдыха я собрался в обратный путь. Тепло провожала вся команда. Приятно видеть, когда окружают тебя к тебе расположенные люди. Виктор Алексеевич снял меня с Николаем Николаевичем Алексеевым».

В своей книге «Зимовка на "Торосе"» Николай Николаевич Алексеев пишет об обнаружении слюды во время триангуляционных работ и вспоминает о приезде на « Торос» папы:

«Маститый геолог и полярник решил лично обследовать место нашей находки и приехал на « Торос» на собаках. Во время путешествия П.В. Виттенбург повредил себе ногу и теперь вынужден был в течение нескольких дней отлеживаться у нас на корабле.

Наш гость знал Арктику и ее историю едва ли не лучше всех своих современников. Связанный в своей деятельности в течение многих лет с Академией наук, П.В. Виттенбург знал лично многих из наших и зарубежных исследователей Арктики, и его рассказы о их работе собирали по вечерам в нашей кают-компании полную аудиторию слушателей.

30 мая П.В. Виттенбург, получив от нас точные указания о месте находки слюды, уехал в залив Бирули и далее на свою базу на мыс Стерлегова. Через несколько дней мы получили от него телеграмму, в которой он сообщал, что месторождение оказалось настолько богатым, что вся геологическая экспедиция с мыса Стерлегова выедет в залив Бирули, где и продолжит детальное обследование минеральных богатств района»¹².

От обратного пути у папы остались более приятные впечатления:

«Стоял теплый слегка морозный майский день. Повозка-сани были уже уложены и готовы к отъезду. Хореи в руках, собаки поднялись, мы готовы тронуться. Первым приходит в движение Г.М. Кузнецов, за ним я. <...> Начинается мерный бег собачьих лапок и красиво задранные султаны собачьих хвостов. Они сыты, хорошо отдохнули и легко бегут... Бодро гляжу вперед навстречу ветру и неизвестному. Сколько вопросов неразрешенных и нового ждешь с пароходом. Наладится ли у меня работа второй зимовки? Все вопросы и вопросы...

Путь обратно прошел вполне благополучно — собаки сыты, бегут весело! Любопытной картиной нашей зимней работы является привал — это остановка на ночевку. Постановка палатки дело простое, укладка и разбивка спального мешка — тоже дело несложное¹³. При этом работа у нас как-то сама собой разбилась на две части: я начинаю варить еду — это значит развожу примус, ставлю кастрюлю и начинаю

снег превращать в воду. Когда вода вскипит, забрасываю приготовленные ранее пельмени. Это один ком бывших пельменей, сбитых в общую массу, которая отрезается ножом. Масса имеет вид сельсисона — род колбасы. Затем кладу несколько кусков свинины, макарон или риса, соли, лаврового листа и варю.

Г.М. Кузнецов берет кусок мяса и топором отрубает на куски в среднем по килограмму, а то и больше — по числу собак. У нас их было шестнадцать. Все собаки смирно кругом садятся в ожидании разрешения приступить к уничтожению. Дело не обходится без ругани и драк, так как ряд собак стремятся из-под руки вырвать раньше времени кусок мяса и лезут прямо под топор. Часто мне приходится стоять рядом и хореем отгонять жаждущих украсть кусок мяса. Мясо порублено и все означающее "Ля" разрешает собакам хватать мясо. Ты бы посмотрела с какой жадностью и молниеносностью поглощается мясо и глотаются кости. Как они не подавятся — я прямо себе не представляю! Собаки поели, немного успокоились и свернулись в клубочек. Некоторые псы нуждаются в более усиленном питании, поэтому им дается двойная порция, а то и приварок. В этом нуждается Блажка — работает усердно, а ест мало, ее приходится усердно кормить.

Когда Г.М. Кузнецов кончил свое дело, то к этому времени и у меня тоже готова еда и согрет чай. Зову его, и мы начинаем еду чаем и кончаем чаем, а суп служит первым и вторым блюдом. Наш лагерь имеет один и тот же вид. Мало разнообразия и в нашей беседе. Г.М. Кузнецов, как северянин-промышленник, мало разговорчив. Он не словоохотлив. Про него даже говорят наши ребята: "Ему все хны, были бы песцы..." Действительно, его ничем не удивишь — все он знает лучше, уверен в себе и в своей силе. Зато, когда Григорий Моисеевич выпьет, а пьет он как полярник здорово, вот начинает говорить и говорить с большим воодушевлением и подъемом. Он вспоминает прошлые славные походы, зимовки и особенно много говорит о собаках. С великой любовью и душой отзывается о них и с чувством нескрываемого достоинства о промысле и о себе, который носит звание промышленника, а не каюра.

Действительно, неоднократно я имел возможность убедиться, что Кузнецов достоин гордого звания "промышленник". Неутомим Григорий Моисеевич в походе, беспрестанно смотрит в бинокль и высматривает зверя. Я еду и ничего не замечаю кроме камней, а он не пропустит ни одного следа. Когда встретит след, остановится, посмотрит, куда зверь прошел, до вьюги или после вьюги и лишь тогда, когда произведет всестороннее

исследование и анализ, он поедет дальше, и то тронется, когда будет убежден, что зверь находится вне поля зрения призматического бинокля».

Дальше папа пишет:

«Помню раз была отчаянная метель, мы курс держали по компасу. Мне было холодно, и нога адски болела. "Павел Владимирович, — обращается ко мне Кузнецов, — олений след заметил, позвольте сходить попугать их". " Что ж, валяйте", — говорю ему. А сам про себя думаю, какого черта он идет, глаза ничего не видят, ветер свистит и снег слепит. Я бы ни за что в такую погоду не двинулся, а он пошел. Закрылся я в свою малицу, собак привязал и стал ждать его возвращения. Ждать пришлось часа три-четыре. Наконец приходит. Лицо все залеплено, как говорится, на лице ледяная маска. Лег около моих ног. "Вспотел, жарко", — говорит мой каюр. "Ну, что, получили?' — спрашиваю я. "Да, Павел Владимирович, четырех уложил! "

Подняли собак, которых снег совсем закрыл, тронулись. Куда мы ехали, я ничего не мог сказать, так как абсолютно ничего не видно. Только стараюсь не отставать от Григория Моисеевича. Останавливаемся — один олень, дальше второй, и так во мраке снежном собрали всех четырех оленей...»

В другой раз собрался Григорий Моисеевич в непогоду на медведя налегке без палатки. Папа высказал ему свою обеспокоеность: «"Беда, — говорю ему, — если непогода Вас застанет". — "Ничего, убью медведя и завернусь в его шкуру, да сплю, высплюсь, а там и погода уймется". "Хороший шалаш", — подумал я». Постоянный промысел был необходим для добывания корма собакам. Во время весенних полевых работ на прокорм 26—30 собак¹⁴, как подсчитал папа, требовалось 12 тонн мяса зверя. В конце ноября 1937 года медведи ушли из окрестностей Стерлегова, а продолжительные штормы мешали охоте на нерп. Из Архангельска с пароходом должны были доставить экспедиции семь тонн мяса, но этого не произошло. Пришлось Кузнецову кормить собак селедкой с сухими овощами и картофелем. Для питания собак во время полевых работ изготовили консервы. Беда заключалась в том, что экспедиция не имела специального собачьего корма — пеммикана. Пеммикан изготовляется из молотого и высушенного мяса с жиром. Он высококалориен и легок на вес. Собаки едят его с большим удовольствием, чем сырое мясо. Небольшое количество пеммикана,

оставшееся от экспедиции Н.Н. Урванцева и П.Н. Ушакова 1930—1932 . годов, передали папе с Северной Земли, но это спасти положение не могло.

В те годы белые медведи и песцы жестоко истреблялись охотниками-любителями. Охотничьи страсти разгорались до ссор между рабочими экспедициями и персоналом полярной станции. Добыть шкуру медведя или песца было очень заманчиво, так как на Большой земле за них давали «хорошие» деньги.

6 июня папа и Григорий Моисеевич Кузнецов вернулись на основную базу экспедиции — мыс Стерлегова. Предстояло отправить группу на разведку пегматитовых жил в заливе Бирули во главе с геологом В.П. Левским. Для этого требовалось получить согласие горно-геологического управления. 22 июня пять членов экспедиции уехали на собаках на север. Перед отъездом В.П. Левского на полевые работы папа по его просьбе провел с ним ряд занятий по геологии Северо-Западного Таймыра. К папиному сожалению, Левский не обладал глубокими знаниями по своей специальности, но имел возможность через папину голову сноситься с Горно-Геологическим управлением. Как оказалось, он получал повышенную зарплату, равную зарплате начальника экспедиции.

Командование « Тороса» — Виктор Алексеевич Радзеевский и Николай Николаевич Алексеев — предложило свой корабль в качестве базы для экспедиции. Они выразили готовность поделиться продуктами питания и снаряжением. В своих «Поденных записках» папа писал: «Восторгаюсь капитаном Радзеевским —