О добром друге

Мой друг* Самуил Романович Виноградов обездолил меня в марте 1973 года: он исчез из жизни внезапно, как в неожиданную командировку по капризу редактора. На нем была шуба, шапка меховая, теплые ботинки... Он уже вышел из лифта навстречу мартовской морозной прохладе, но почувствовал неладное с молнией на сапоге, нагнулся — и все! И все! Конец. Остальной путь он уже проделал на руках людей, уплыл в небытие, грузный, тучный, но такой проворный в жизни и такой ловкий, никогда не веривший, что это все может однажды случиться с ним.

Когда в твоей жизни появляется человек, ты еще не знаешь, кем он для тебя станет. Значение этого события ты постигаешь, увы, с потерей. Вот так беднеешь людьми, которые наполняли тебя. Будто отняли у тебя что-то такое непременное, насущное из твоего достояния.

Он жил устремленно и весело, поигрывая своей молодой силой. Время было призывное, громкое, тянуло в стремнину лихой и рисковой жизни. Но это было и время любви, время счастливого пробуждения, время осознания себя.

Однажды его приметили в райкоме комсомола — такого крепкого, ладного. Пришел вступаться за кого-то. Пришел ругаться и скандалить по трудовому вопросу молодежи. Иди, иди, сказал ему отец, иди в райком. Куда же еще? Права молодежи с бою надо брать!

_______
* Воспоминания написаны Михаилом Марковичем Шуром (1913-1991), журналистом (в войну военным корреспондентом "Правды"), работавшим с Самуилом Романовичем в "Строительной газете", его ближайшим другом.

В райкоме поинтересовались: кто такой? каково социальное положение?

Тогда первым долгом спрашивали соцположение. Но отец у него был надежный рабочий, человек с черт знает каким стажем профсоюзного членства. Сам же Самуил работал в прачечной. Да-да, в центре Москвы, у «Метрополя», там, куда он послан был с биржи труда.

— Грамотный?

— Девять классов.

— Ого!

— Девять классов, честно.

— А не хочешь на другую работу?

— Могу.

— Тогда посиди тут, покури, я скоро...

Работник райкома по телефону с кем-то согласовал судьбу молодого парня.

— Пойдешь в журналисты, туда твой путь. И не в какую-нибудь редакцию, а в самую что ни на есть «Комсомольскую правду».

Вот так было положено ему, Самуилу Виноградову, начало его журналистской судьбы. На моем долгом пути полно было друзей из того же родничка кадров нашей печати. Полно у меня там было побратимов. Перебираю их в памяти: ушел, ушел, ушел...

Виноградова приняли в редакции, пригляделись, оценили, даже полюбили. На нем была невесть откуда добытая тельняшка, и редактору пришла мысль послать парня во льды северных морей с очередной экспедицией. Кочегаром и — по совместительству — спецкором. Очень выгодно: ледовый рейс шлифует лаконизм стиля, учит уплотнять слово в жесткие минуты судового радио. Но спервоначалу, признаться, кочегара в нем было больше.

Зато, вернувшись, умилил редакционных друзей живым рассказом, в картинках и сценках, с веселой, уже чисто моряцкой, словесностью зоркого, наблюдательного парня. Сядь, сказали ему, опиши все как есть, выплесни на страницу как бы разговорно, лихо, с юморком, с присвистом, себя не щади, найди в себе себя.

Вроде нашел.

Когда весь переполнен, пишется легко, в дело идет самое густое, самое сочное. Одна мука творчества — просеять добычу, избавиться от сора. «Комсомолка»

тогo времени иной раз криком брала, горлом, увенчивала полосы громкими «шапками» сорок восьмого кегля. Даешь! Даешь! Даешь! Под громовыми «шапками», однако, гнездилась и нежная лирика — густо шли юношеские исповеди, а то и страдания души — ударника и умельца. Очерк, как пышущий жаром жанр, в молодежной прессе только рождался. Виноградов присматривался к старшим, угадывал их приемы. Он добывал, как мог, в гуще, в буче молодежной жизни сюжеты трудовой романтики.

Короче: расцветала еще одна молодая журналистская судьба. И вдруг оборвалась. Как это понять? Как с этим примириться? Чем это оправдать?

Редактор смотрит хмуро и как бы мимо тебя, медленно кидает жестокие и нелепые слова. Уму непостижимо: он строго спрашивает, разоблачил ли вернувшийся из командировки спецкор врагов народа? Ошеломленный человек покаянно выдыхает:

— Ни одного...

Так случилось и с Виноградовым.

Дикие наступили дни. Газета — орган ЦК комсомола, а передовая громит ЦК, громит Косарева. Слыхано ли! Да не в том дело, что Саша Косарев — генеральный секретарь. Есть за ним нечто большее, чем выборная должность. Он всесоюзно любим, вот что! Горячо любим молодежью. Любили его за то, что он такой ясный и открытый, такой близкий и свойский. Безо всякой руководящей спеси и фанаберии.

И вот пленум ЦК комсомола в присутствии Сталина, Молотова, Жданова, Маленкова, Шкирятова... Бьют Косарева! Что скрывать, Саша и сам жил в пылу классовой ярости и политической непримиримости, насыщавших революционный воздух того времени. Но клеймить и шельмовать каждого он не мог. За многих вступался. «Мною получено в Харькове до 150 заявлений о неправильном исключении из комсомола и снятии с работы по мотивам связи с врагами...» — писал он Сталину.

И вот он объявлен пособником, покровителем, сообщником! Гудит «Комсомолка». Ребят из нескольких отделов уже не к редактору на ковер вызывают, а к следователю, и тот уже лезет в душу, ковыряется в тебе... Шестнадцать журналистов «Комсомолки», включая редактора, были брошены в тюрьмы и лагеря. Все реабилитированы, но, увы, не все при жизни.

Подробности мой друг выдавал мне год за годом как бы невзначай, между делом, к слову. Исповедоваться он страсть как не любил, мстительной злобы на душе не держал, в чистоту свою верил как в силу, способную гордо перемочь невзгоды.

Его ввели в камеру вместе с Румером, другом и старшим товарищем по «Комсомолке».

— Ничего, ребята,— стал утешать их шагнувший навстречу седоватый человек, одетый по тогдашней партийной моде в полувоенный костюм,— ничего, ребята, разберутся!

Ни с кем, увы, не разобрались. И им тоже, молодым журналистам, в вину вменили жуткий криминал: пособники, прислужники, наймиты.

Дальнейший сюжет длиною в десять лютых годов Колымы во многом повторяет то, что нами читано в бесчисленных горьких воспоминаниях. Для Виноградова лучшее из той поры — привилегия слесарить в полутемных промозглых пространствах грузового гаража.

Вот уже, кажется, и свобода... Да свобода ли? Домой хода нет, к родным в Киев хода нет...

Отважный партизанский комиссар, имя которого широко известно Украине, занял в тот год видную должность в органах республики и, преступив запреты, дал команду поселить и прописать журналиста.

Но к читателю Виноградов вернуться не успел: последовал еще один, несудебный, приговор — в бессрочную ссылку. Вот тебе и киевская прописка! Получай: Венгеровский район Новосибирской области, тайга приютит.

К реабилитации дочке было уже шесть лет.

Летом пятьдесят четвертого, в 43 года, восстановили его в комсомоле. И выдали соответствующую случаю бумагу от ЦК ВЛКСМ. В Москве, в огромном новом доме близ Измайловского парка ему дали комнату и предоставили рабочее место в «Строительной газете», только что восстановленной, воодушевленной новой программой массового домостроения пятидесятых годов.

С Виноградовым весело было работать, он уже сформировался в журналиста хорошей хватки, быстрой мысли, взвешенных решений. С неуемной жадностью хватал он интересных людей и тащил, как говорится, в редакцию. «Чудесный мужик!» Вся земля, на его взгляд, густо населена «чудесными мужика-

ми» — умей их только отыскивать в жизни, а встретившись с ним — умей еще найти подход к нему. У него так оно и было: люди открывались в главном — в творческом, а часто и напряженном труде, но каждый наособицу блистал своей неповторимостью, мелкими забавными черточками, которые журналисту сам бог велел брать на заметку.

Как-то я поехал в командировку на строительство завода сборного железобетона. Оттуда, со стройки, позвонил в редакцию. На проводе оказался Виноградов: «О, старик, мы ждем от тебя полполосы...» Я так и передал, очерк на пол полосы.

Виноградов отозвался очень быстро:

— Старик, симпатично написал, поздравляю.

— Что, в номер ставите?

— Да что ты?! Материал забракован...

— Кем?

— Да есть тут один чин. Но ты не беспокойся, он завтра в отпуск уезжает...

Мы часто работали вместе, в две, что называется, руки. Восемнадцать лет у нас стучала вот эта самая машинка, на которой сейчас выбиваю эти строки памяти. Машинка то умолкала, когда мы останавливались перед препятствием или на время размолвки и спора, то возвещала о примирении лихим барабанным боем.

Сколько у нас было за восемнадцать лет таких вечеров! Он отыскивал талантливых сварщиков, монтажников, каменщиков, проектировщиков, экскаваторщиков, хозяйственников разного ранга, главных и неглавных инженеров. Да, время было другое. Но мы не были, смею заверить, его заложниками. Мы видели жизнь широко, и безжалостно выбрасывали из текста пустые слова бравады и показухи, люди у нас были настоящие, несущие на себе груз проблем. Они бились за высокий счет прогрессивных решений, за строгий график ввода в действие строящихся объектов...

Однажды мы поехали с Самуилом в молодой белорусский город Солигорск, к моему старому знакомому — бригадиру Ивану Чеботарю.

Чеботарь — острослов и балагур, но работник огневой, яростный. Терпеть не мог профсоюзные инсценировки соревнования, фанерные атрибуты бюрократической обрядности. Он задавал нам загадки и хитроумные вопросы по произведениям «художественной» вульгаризации рабочей темы. Например, такое.

— Всю ночь шел ливень, затопило наш котлован. Что же предпринимаем мы, бригада? Ну! Не медлите, интеллигенты!

Мы переглядываемся.

— Скажете, бригада работает по грудь в ледяной воде, так? Не считаясь с опасностями, так? И выходит победительницей, так?

Мы, как говорится, сдаемся.

— Так вот, братцы-интеллигенты, так вот, братцы- писатели, наша бригада вызывает пожарную машину с мощными насосами, задает ей дела на полчаса, у нас ведь тут сроду пожаров не бывает, и откачиваем всю воду, и работаем по-человечески. А работать в ледяной воде — нет у нас дураков.

Развеселился.

— Или вот такую мне отгадайте загадку. Вы там в научных кругах вращаетесь, так попробуйте ответить, сколько, к примеру, человек может не дышать, если его погрузили на дно реки и поместили в трубу для героического выполнения производственной задачи?

Молчим и, между прочим, любуемся этим славным словоохотливым парнем.

— Ага, не знаете! А я это к тому, что в одной нашумевшей повести о неслыханной рабочей доблести герой захлебывается и задыхается под рекой, на дне, протаскивая трос или шланг через дюкер. А я вам, братцы, авторитетно скажу, что современная техника позволяет рабочему не захлебываться на дне реки, протаскивая шланг, не задыхаться ради рапорта начальству или «Строительной газете». Есть такие простые способы. А писатель рисует героический, видите ли, труд. Так ведь труд хорош лишь тогда, когда он умнее. Умнее! Вот в чем вся суть современного строительства. Или я не прав?

Случалось нам в Солигорске чаевать в компании строительных и шахтерских бригадиров. В разгар разговора Виноградов отлучился во вторую комнату и там с азартом заиграл с детишками. Долго возился с ними, а к столу вернулся хмурый и сердитый:

— Я понимаю: вы публика пришлая, вам сроки нужны... Но вы уже здесь лет по пять-шесть, а детишки — как же это вам не совестно? — ни бельмеса по-белорусски не знают.

Мы старались совмещать наши командировки. Бы-

ли как-то на КамАЗе, искали живой опыт строителей. На ловца, как известно, и зверь бежит: мы встретили бригадира Газаряна, армянина, который здесь, на татарской земле, внедрял новый по тому времени метод каменной кладки. Хорошо? Хорошо! Конечно же — «чудесный мужик!». Кладка-то филигранная!

В нем была такая жажда работы, такая жажда жизни, словно он намеревался отработать за загубленную молодость. Нам, друзьям и товарищам, явился тип журналиста, который способен выразить себя не только строкой очерка, меткой шуткой, смешной сценкой, но и песней, особенно песней, которая, как мне кажется, жила в его натуре как непременное вещество приязни и дружбы. Поющих журналистов я знавал па фронте, есть они и сейчас, барды редакционных посиделок. Не обходилось у него, конечно, без лагерного фольклора, песенок лихих, залихватских, но была и горькая печаль одиночества, роковой безысходности. И вдруг — веселая удаль, молодецкий припляс, бешеная скороговорка соленых частушек. Дай только ему и тару, и он выложится весь, душу распахнет настежь.

Однажды вдруг потянуло его, против обыкновения, на лагерную тему. Даже из той поры память его извлекала смешное и неожиданное. Был среди лагерных начальников некто бывший москвич, крикун отчаянный, притом книгочей и меломан. Он неплохо устроился в своей лагерной хатенке среди ковров, стеллажей и этажерок с пластинками. Он как-то сразу примечал среди зэков людей интересных. И вот однажды при обходе он ткнул пальцем в Самуила:

— Отправьте этого падлу ко мне на квартиру дрова колоть!

В назначенный час заключенный явился, готовый браться за топор. Но смазливая пышненькая хозяйка объявила, что его ждут к столу. Там, уже в блаженном состоянии, восседал ее властный супруг. Он встретил «гостя» улыбкой. А на столе... На столе были невиданные для таежной гастрономии яства. М-да, это приятнее, чем дрова колоть... С первой же рюмки Виноградов разговорился, развеселился. Рассказывал, что он будто бы встречался с Маяковским, бывал в компании с Кольцовым, в Доме печати слушал Эренбурга, только что вернувшегося из Испании.

Кончился вечер, и «гость» — опять-таки «падла».

...В Москве гремел фестиваль молодежи и студентов

1957 года. Мой друг с изумлением вглядывался в новую молодежь — как она общительна и жизнерадостна, как красива, как обаятельна. А я думал о том, как хорошо вписался бы он во многие пропущенные годы, особенно во фронтовую жизнь огневых лет, как ладно пришелся бы он ко двору при любых обстоятельствах, при любых испытаниях со своей веселой хваткой, неунывающей победительной страстью. Вот уж кто живо заслужил бы меткое звание несгораемого, непромокаемого, неутопающего Теркина, открытого людям в своей любви и доброте, в своей рисковой удали. С ним надежней было бы под обстрелом, под бомбежкой, в болоте, в чащобе, на опасной тропе.

— Я снова москвич! — в восторге смотрел Самуил на ватаги молодежи.

Кончился вроде период вживания, период адаптации. Вместе с радостями обступили Виноградова и проблемы — самые насущные. Он-то думал, что без него журналистика обрела силу для новых времен. Но, оказывается, кресла многих ее инстанций заняты не знающими нашего дела и потому не любящими его. Один такой новоиспеченный журналист-чиновник, прочитав очерк о талантливом каменщике, спросил: «А что, он сам, что ли, не может написать?»

Короче говоря, инфаркт подкрадывался к Виноградову с каждой командировкой, с каждой летучкой, с каждым собранием.

Пятьдесят восьмой — это уже был год инфаркта. Мой друг, разумеется, нашел в палате Института переливания крови трех «чудесных мужиков» с соседних кроватей, один из которых был монтажником и тут же был завербован в авторы «Строительной газеты». А вышел из больницы, отдышался в санатории — и сразу же в командировку. Куда бы вы думали? В Братск! В зимний Братск он был как бы непременный ездок.

С ним весело было работать. Но бывали минуты неверия, минуты уныния. Черт подери, кричал он самому себе, голова трещит, не идет строка, спотыкается мысль, все плохо, все дрянь. Бывало, подаст мне на рецензию рукопись и предупредит:

— Если бред — прямо и скажи, что бред. Всю ночь не спал: ничего, по-моему, не получилось...

Читаю: нет, совсем неплохо, натужно немного, но дельно. А он спорит — сам против себя, сам к себе придирается...

Среди строителей в стране был шумно известен Алексей Улесов, дважды Герой, мировой сварщик, новатор, глава школы, наш общий друг. Бывали мы у него и в Тольятти, и на КамАЗе, привечали в столице.

Какой-то зловещий вид желтухи поразил этого замечательного человека. Виноградов в Москве организовал что-то вроде оперативного штаба. Он сидел на телефонах и связывался с Набережными Челнами, от имени редакции выяснял, какие медикаменты требуются, какие нужны консультации у специалистов. Добытые лекарства тут же вручались пилоту на ближайший самолет. И выходили знаменитого сварщика объединенными усилиями общественности и прессы.

Вот так же сидел он на телефонах, когда хулиганы напали на дочку другого знакомого рабочего. Он донимал звонками милицию, прокурора Тольятти, «стучался» в МВД — пока не нашли и не наказали преступников.

Если от тебя что-то зависит, ввязывайся без оглядки и помогай людям — так он оправдывал трату служебного времени на житейские проблемы.

...Собрался на прогулку. В шубе, в шапке, в теплых ботинках спустился на лифте, улыбался прояснившейся погоде, навстречу ему дыхнул мартовский солнечный морозец...

И — все.

Вот и вся жизнь журналиста. Из которой у него грубо изъяли, вычли шестнадцать лет свободы. Шестнадцать лет!..