События, о которых я расскажу, начались 22 января 1952 года. Не знаю, вышло ли это случайно или было как-то связано с теми событиями, которые произошли незадолго до этого, но факт остается фактом: неделей раньше, 14 января, сменили начальника наших лагерей, Особлага №8 — место полковника Борисова занял генерал-лейтенант Сергиенко. Может быть, но каким-то высшим политическим соображениям генерал получил задание спровоцировать бунт в лагере?

Наш барак стоял почти в углу лагеря, вблизи вахты. Это был тот барак, который Солженицын описывает в «Одном дне Ивана Денисовича». Так же, как и в части остальных, в нем была коридорная система; посередине во всю его длину шел коридор, а по обе стороны коридора были небольшие комнатушки, которые занимали по четыре-шесть зэков, размещавшихся на двухъярусных нарах. В той же самой комнатушке жил и наш бригадир, Солженицын, а также вместе со мной работавший Карбе и, может быть, Панин. Окно нашей комнаты выходило на лагерную площадь. Если смотреть из окна вправо, в самом углу лагеря стоял БУР (барак усиленного режима), но его из окна видно не было, так как он был огорожен деревянным забором, а перпендикулярно к нему, у самого ограждения лагеря, — штабной барак, дальше ворота с вахтой, а еще дальше, параллельно нашему бараку, — каменное здание тюрьмы, тоже огороженное. Следующим зданием была лагерная пекарня. Налево, у стены, разделяющей два отделения лагеря, была столовая вместе с кухней. Остальное пространство занимали другие бараки.

В тот памятный день, 22 января 1952 г., как всегда после работы, уже в сумерки, мы всей бригадой направились в столовую. Мы были уже внутри, когда со стороны тюрьмы стали доходить до нас какие-то крики и треск. Вскоре стало известно, что часть заключенных штурмует тюрьму, чтобы освободить тех, кто там оказался за недавние убийства стукачей, и чтобы рассчитаться с сидящими там же уцелевшими стукачами, искавшими укрытия за стенами тюрьмы. Однако вечерняя порция каши была для еще ценнее, чем желание присоединиться к штурмующим, а может, такого желания и не было ввиду безнадежности замысла, о котором мы раньше ничего не знали, по крайней мере, я не знал.

Мы еще доедали кашу, когда от вахты и от тюрьмы раздался треск автоматных очередей. Мы упали на пол между столами и лавками в столовой. Стрельба продолжалась недолго. Наступила тишина, и вскоре кто-то — может, помощник бригадира или один из надзирателей — велел подниматься и возвращаться в барак. Возвращались мы почти бегом, друг за дружкой проскальзывая среди затихших бараков.

В тот вечер мы улеглись поздно, вслушиваясь в поступающие все время новые сведения, обсуждая случившееся и возможные последствия. Кажется, только утром до нас дошла весть, что решено объявить голодовку и не выходить на работу. В совещаниях и переговорах с лагерным начальством участвовали лишь несколько зэков из нашего барака. Невозможно было разобраться, и я так никогда и не узнал, кто руководил нападением на тюрьму, а потом забастовкой и голодовкой.

Голодовка, продолжавшаяся несколько дней, не стала катастрофой даже для меня, воистину лишенного тогда всякой помощи извне, как это описывает Солженицын. Правда, это не был мой десятый, последний год в лагере, а только шестой, и вышел я лишь через три года. Часть зэков из нашей бригады получала передачи, и в бараке тоже

был небольшой запас продуктов. Мы варили кашу в котелках в топках печей, обогревавших барак, и делились ею со своим ближайшим окружением. Это было немного, но кое-как продержаться было можно.

От выстрелов вохры, которая с автоматами ворвалась в лагерь, погибло несколько человек. Один погиб, лежа на нарах, когда автоматная очередь прошила деревянную стену барака. В нашем бараке не было ни убитых, ни раненых.

Через несколько дней голодовку пресекли так, как это описал Солженицын. Пообещали ужин получше обыкновенного, из сэкономленных за эти несколько дней продуктов. Я разозлился, влез на свои верхние нары и действительно сказал запомнившиеся Солженицыну слова: «Бригадир, я на ужин не пойду!» Отвернулся лицом к стене и постарался уснуть. Не думал я, что этот невольный порыв «войдет в историю».

Никто из поляков не был замешан в организации бунта; мы составляли незначительную маленькую группку. Думаю, действовали главным образом самые многочисленные в лагере русские и западные украинцы. Тогда я считал, что в какой-то связи с организаторами бунта состоят Солженицын и его друзья, Карбс и Панин. Они все время перешептывались. Но из «Архипелага ГУЛАГ» вроде бы следует, что и они не знали о закулисных аспектах бунта. Впрочем, они не попали в число репрессированных после бунта и остались в лагере.

Позже, уже в ссылке, я узнал, что бунты охватили в то время целый ряд лагерей. В недалеком Кенгире на подавление бунта бросили танки. На севере зэки, преодолев сопротивление охраны, разбежались из лагерей. Распространение бунтов но лагерям провоцировало — толп вопреки своим замыслам, то ли совершенно сознательно?— само руководство ГУ Лага, развозя «бунтовщиков» подругам лагерям. Кому на руку были эти бунты, вспыхивавшие почти одновременно в разных концах СССР? Опять вспоминаю, как сменили начальников Песчанлага перед самым началом бунта в Экибастузе.

Теперь мне хотелось бы сделать небольшое отступление, касающееся Солженицына. В декабре 1962 г. еженедельник «Политика» начал печатать с продолжением повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича» в переводе с оригинала, вышедшего в № 11 «Нового мира» за тот же год. Меня поразило, что описанная Солженицыным топография лагеря, в котором происходит действие, живо напоминает мне один из лагерей, в котором я был. Сначала я не мог припомнить, который это был лагерь, однако начал предполагать, что автор повести в каком-то из лагерей сидел вместе со мной. Фамилия писателя мне ничего не говорила: в лагерях я сталкивался с очень многими русскими. Но в том номере «Политики», где напечатали третью часть повести, поместили фотографию Солженицына. Меня осенило: это же Саша, мой бригадир из 104-й бригады техников и механиков в Экибастузе! Я вспомнил также, что в лагере он делал заметки; теперь я знал, зачем.

Я немедленно отправил главному редактору «Нового мира» Александру Твардовскому просьбу передать Солженицыну мое коротенькое письмо. Отклик последовал очень скоро. В ответ я получил очень теплое письмо Солженицына из Рязани от 10 Января 1963 года. Перевод этого письма Дануга Любич напечатала вместе со взятым у меня интервью в газете «Кулисы—Экспресс вечорный» (1994, № 152). Письмо было следующего содержания:

10.01.63

Дорогой Юрий Юрьевич!

Среди сотен писем, которые я теперь получил, было особенно радостно и приятно получить Ваше.

Я искренне Вас любил, часто вспоминал эти годы. Удивительное в Вас сочетание с одной стороны доброты и человеческого расположения, с другой стороны выдержки и чувства чести. Никогда не забуду Вас вечером 26-го января, как Вы отказались идти на ужин. А первого знакомства нашего Вы, наверное, и не помните: Вы были десятником на постройке «сто какого-то» жилого квартала, а я работягой и пришел просить у Вас складной метр. И хотя Вы очень дорожили им, а меня не знали — но дали.

Спасибо Вам за Ваше теплое поздравление.

Жизнь иногда устраивает чудеса — может быть, мы когда-нибудь с Вами еще и увидимся!

Мои самые лучшие пожелания

Вам и Вашим родным

А.Солженицын

Рязань. 23

Касимовский пер. 12, кв. 3

Переписка с Солженицыным, вначале частая, потом пореже, продолжалась до 1968 года. Бывая в этот период в командировках в Москве и Ленинграде, я пытался договориться с ним о встрече или

пригласить его в Польшу. К сожалению, не удалось, несмотря на то, что посредниками были его жена Наталья Решетовская и ее родные, с которыми я несколько раз встречался в Москве. Зато благодаря им у меня завязались прочные контакты с Александром (Сашей) Гуревичем, который уже тогда был главным инженером в проектном бюро в Москве. Это был тоже интересный человек, который, между прочим, учился в какой-то специальной школе вместе с сыном Сталина, а потом, уже выйдя из лагеря, работал вместе с сыном Бухарина. Гуревич, потом его первая, а после ее смерти — вторая жена несколько раз бывали в Польше.

После выхода на Западе в 1973 г. книги «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына в феврале 1974-го лишили советского гражданства и выслали из страны. Он осел в США, и оттуда я получил еще одно — косвенное и последнее — известие от него. Торунский историк, коллекционер автографов Ежи Ярузельский как-то обратился ко мне с просьбой об автографе Солженицына; я отдал ему конверт, адресованный мне Солженицыным собственноручно. Когда в 1983 г. вышла [по-польски, в переводе Ежи Помяновского] книга Солженицына «Август Четырнадцатого» с описанием разгрома в Восточной Пруссии русских войск, которыми командовал генерал Самсонов, Ярузельский во время пребывания в США передал Солженицыну фотографию памятника-валуна, установленного на месте самоубийства Самсонова. Взамен он привез мне привет от Солженицына, записанный на магнитофонной пленке.

В июне 1995 г. в Катыни должны были пройти главные траурные мероприятия Катынского года с участием президента Валенсы. Прилагались усилия, чтобы на эти мероприятия приехал Солженицын. Рассчитывая, что мое присутствие там может склонить его к приезду, чтобы повидаться со мной, пригласили и меня. Мыс женой поехали, вернее полетели правительственным самолетом. Солженицын не приехал. Это был уже совершенно другой человек, чем 30 лет назад.

Не помню, то ли в первый рабочий день после забастовки, то ли в один из следующих, когда опера уже сумели собрать достаточно много доносов стукачей, нашу колонну остановили по дороге на работу пли с работы, велели нам сесть на землю, а офицеры, уже ожидавшие колонну, начали выкликать фамилии. Из названных полутора десятков человек сформировали отдельную колонну и куда-то повели. Вроде бы это были те, которых должны были судить как вожаков бута. Солженицын тоже пишет об этом.

Вскоре после этого — по Солженицыну, 19 февраля — часть зэков задержали в лагере, чтобы сформировать этап. Я оказался в их числе вместе с католическим священником Богаткевичем. За день до этапа нас начали, как обычно, готовить, велев сдать в каптерку лишние вещи и постель. Утром, как обычно, бригада вышла на работу, а мы, назначенные на этап, оставались в зоне. Я не помню, как прощался с Сашей Солженицыным. Помню только, что я уничтожил свои заметки, философские размышления. Помню суету в лагере. Из нашей бригады, кроме меня, поехал, кажется, только Олег Мальцев из Харбина, с которым я потом подружился за многие месяцы совместного пребывания в лагерной тюрьме. Почему его сочли нужным репрессировать, я не знаю. Что касается меня, то я считал тогда, что, будучи единственным офицером среди заключенных-поляков, я мог считаться особо подозрительным. Однако, может быть, мой тихий протест против окончания голодовки, так хорошо запомнившийся Солженицы-

ну, был замечен и сообщен «куда надо» каким-нибудь стукачом. Нас загрузили в товарные вагоны, и мы двинулись. После загрузки как-то необычно долго простукивали вагон.

Тот этап, как никакой другой, не оставил у меня почти никаких воспоминаний. Ехали мы в сравнительно человеческих условиях. Крытый товарный вагон был застроен по обе стороны прохода двухъярусными нарами. С сожалением должен отметить, что у священника Богаткевича был полный мешок провианта, который он ел сам, ни с кем не делясь и вызывая возмущение соседей по вагону.

В моей памяти осталась лишь яркая картина завершения этапа. Когда мы прибыли на место, конвой слегка раздвинул двери нашего вагона. Мы стояли па каком-то боковом пути. Нас начали вызывать по двое. За столами напротив двери сидели офицеры НКВД, а перед ними лежали наши дела. Выскакивая из вагона, мы с удивлением увидели, что весь наш вагон, так же, как и все остальные, был густо обмотан колючей проволокой. Ничего подобного мы никогда не видели за все лагерное время. Так вот почему так стучали по вагону после погрузки: прибивали колючую проволоку. Вот как нас боятся! Такие меры были приняты на тот случай, если б кому-нибудь пришло в голову выломать доски в вагоне и попытаться сбежать.

Приводим отрывки из книги «Архипелаг ГУЛАГ» А.И. Солжешщына, касающиеся Елен Венгерского (цит. по изданию «Архипелаг ГУЛАГ». М., «Советский писатель»— «Новый мир», /989, т. 3, с. 117 и 266):

Иногда на стройке побежишь попросить у заключенного десятника складной метр — замерить надо, сколько выложили. Метром этим он очень дорожит, а тебя в лицо не знает, — тут много бригад, но почему-то сразу безоружно протянет тебе свою драгоценность (в лагерном понимании это просто глупость!). А когда ты ему этот метр еще и вернешь, — он же тебя будет очень благодарить. Как может быть такой чудак в лагере десятником? Акценту него. Ах, он, оказывается, поляк, зовут его Юрий Венгерский. Ты еще о нем услышишь.

(...)

И тут я понял, что значит польская гордость — и в чем же были их самозабвенные восстания. Тот самый инженер поляк Юрий Венгерский был теперь в пашей бригаде. Он досиживал свой последний десятый год. Даже когда он был прорабом — никто не слышал от него повышенного топа. Всегда он был тих, вежлив, мягок.

А сейчас — исказилось его лицо. С гневом, с презрением, с мукой он откинул голову от этого шествия за милостыней, выпрямился и злым звонким голосом крикнул:

— Бригадир! Не будите меня на ужин! Я не пойду!

Взобрался на верх вагонки, отвернулся к стене и — не встал! Он не получал посылок, он был одинок, всегда не сыт — и не встал. Видение дымящейся каши не могло заслонить для него — бестелесной Свободы!

Если бы все мы были так горды и тверды — какой бы тиран удержался?