Памяти моего отца,

дивизионного военврача, профессора, доктора медицинских наук

Великанова Ивана Михайловича,

моей матери,

военврача I ранга, кандидата медицинских наук

Михайловой Зои Ивановны,

а также

всех жертв политических репрессий Сталинского режима –

посвящаю

ВСТУПЛЕНИЕ

6 июля 1937 года заместитель народного комиссара Внутренних дел СССР, комиссар государственной безопасности I ранга Фриновский подписал два ордера № 2708 и № 2709 на арест и обыск Великанова Ивана Михайловича и Михайловой Зои Ивановны.

А через час, в ночь с 5 на 6 июля, лейтенант Главного управления государственной безопасности НКВД Петерс подъехал на «черном вороне» к нашему дому в поселке Власиха Одинцовского района, Московской области, где располагался Биотехнический институт РККА.

Из машины вышли сотрудники НКВД и арестовали моего отца – начальника Биотехнического института РККА, дивизионного военврача, профессора, доктора медицинских наук Ивана Михайловича Великанова, произвели обыск в доме, где мы жили, а также в служебном кабинете отца, в институте. Обыск продолжался несколько часов. Затем отца отвезли в Бутырскую тюрьму.

На следующий вечер была арестована моя мать, также работавшая в Биотехническом институте РККА, военврач I ранга, кандидат медицинских наук Зоя Ивановна Михайлова. Ее арестовали после партийного собрания в Биотехническом институте РККА, так как она не признала своего мужа врагом народа.

Мои родители уже весной 1937 года понимали, что и для них могут начаться тяжелые времена, так как 1936 и первая половина 1937 года принесли много арестов видных деятелей Советского Государства.

Среди них был и первый заместитель наркома обороны Маршал Советского Союза М.Н. Тухачевский – один из непосредственных руководителей отца. Тухачевский был арестован 22 мая 1937 года как враг народа.

В конце июня 1937 года отец, вместе со своим сотрудником по институту военврачом II ранга А.С. Коссовским уехал в командировку в Ленинградскую область.

Возвращаясь в Москву, в начале июля, Коссовский признался отцу, что он секретный осведомитель НКВД, и что НКВД считает, что Великанов шпион и диверсант. Вместе с тем, Коссовский сказал отцу, что по его мнению Великанов старый партиец, орденоносец и человек, пользующийся большим доверием со стороны высших прави-

тельственных органов и Наркомвнудела СССР, и поэтому у него нет оснований не доверять ему, и у него остается одна лишь возможность для решения вопроса о доверии Великанову – обратиться к наркому обороны маршалу Ворошилову, с чем Великанов И.М. вполне и согласился. (Из показаний Коссоского в архивном деле № 142135 КГБ СССР.)

2 июля вернулась из длительной командировки в Грузию моя мать, где она проводила серию экспериментальных однократных прививок от брюшного тифа и паратифа.

Думаю, что в оставшиеся три дня и три ночи до 6 июля родителям было о чем поговорить...

Начался второй, трагический этап их жизни, о котором я частично смог узнать только в 1993–1994 годах, после того как КГБ открыло свои отдельные архивы.

Мысль о книге, посвященной судьбе моих родителей впервые появилась в 1981 году, после того как я прочитал в журнале «Наш современник» (№ 9 и 11) записки хирурга «Под белой мантией». Написал их академик АМН СССР, лауреат Ленинской премии Федор Григорьевич Углов. Там было написано много хорошего об академике М.П. Чумакове и его первом учителе – профессоре И.М. Великанове.

Ф.Г. Углов впервые за последние 44 года в многотиражной прессе упомянул имя профессора Великанова. Он писал: «... М.П. Чумаков в 1931 году окончил медицинский факультет и остался аспирантом у профессора И.М. Великанова, который в то время успешно занимался раневой и газовой инфекцией. В 1937 году его любимого учителя, профессора Великанова, репрессировали за то, что его работой заинтересовался Маршал Тухачевский. Ученый, правда, вскоре был реабилитирован, но его здоровье было сильно подорвано...»

Я бросился искать редакцию «Нашего современника». Нашел в одном из переулков Старого Арбата, недалеко от дома № 8 по Малой Молчановке, где я прожил 24 года, с 1937 по 1961 год.

Узнал адрес и телефон академика Углова в Ленинграде и позвонил ему. С большим волнением говорил с ним о его публикации в журнале «Наш современник». Он дал мне адрес института, где работал в Москве академик Чумаков. Звоню Чумакову. Он был очень рад узнать, что дети его первого учителя живы, а через 2 дня я знакомился с ним в

его коттедже на территории института полиомиелита, который он создал и длительное время был его директором.

Михаил Петрович произвел на меня очень большое впечатление. Он вспомнил свои первые шаги в медицине, вспомнил самыми добрыми словами моих родителей. Вспомнил и 1956 год – год реабилитации И.М. Великанова и З.И. Михайловой. В последующие встречи мы говорили об увековечивании их памяти.

Михаил Петрович назвал мне несколько фамилий больших ученых, хорошо знавших отца и работавших вместе с ним в 30-е годы. Это были академики Смирнов М.Н., Смирнов Е.И., Комаров Ф.И., Петровский Б.Ф. и Арапов Д.А. Вскоре судьба свела меня с академиком АМН СССР, Героем Социалистического труда, генерал-лейтенантом медицинской службы, видным советским хирургом Дмитрием Алексеевичем Араповым. Во время беседы у него дома на Каляевской улице он много рассказывал об отце, об их совместной работе. Показал книгу «Анаэробная инфекция», выпущенную в 1960 году. Там я прочитал: «С 1930 года изучением газовой гангрены занялись и советские хирурги. Первая наша совместная с профессором И.М. Великановым работа о газовой гангрене появилась в 1932 году». О том, что говорил Дмитрий Алексеевич про 1937 год, я расскажу позднее, а мою мысль об издании книги воспоминаний о родителях полностью поддержал.

2 июня 1989 года «Медицинская газета» напечатала мою статью – первую публикацию о родителях – «Остается людям».

Время шло. Комитет государственной безопасности стал открывать свои архивы. В конце 1992 года я поехал на Кузнецкий мост, д. 24, в приемную КГБ. Встретился с одним из сотрудников Комитета и написал заявление с просьбой ознакомить меня со следственными делами на моих родителей.

Так началось мое третье знакомство с КГБ. В 1993–1994 годах я много времени проводил в читальном зале КГБ, изучая 4 тома предоставленных мне документов. В читальном зале всегда было многолюдно. Возраст читателей был довольно разнообразен, от 20 до 70 лет. Настроение у читателей подавленное.

За год до своей смерти, в 1992 году, М.П. Чумаков познакомил меня с академиком АМН Российской Федерации,

генерал-майором в отставке, бывшим заместителем министра здравоохранения СССР, Главный санитарным врачом СССР Петром Николаевичем Бургасовым. Я в то время писал статью для «Военно-медицинского журнала».

Несколько раз я бывал на даче в Барвихе, и Петр Николаевич рецензировал мою статью. Он много знал о профессоре Великанове, бывал в городе Кирове, куда был впоследствии переведен Биотехнический институт. В бытность заместителем министра СССР знакомился с сохранившимися там архивами института 30-х годов.

Он также рекомендовал мне написать книгу, не только об отце и матери, а также вспомнить весь период жизни нашей семьи, начиная с 20-х до 90-х годов нашего столетия.

Последняя точка в моих планах была поставлена после знакомства с главным редактором «Военно-медицинского журнала» полковником Леонидом Латыповичем Галиным. Его мнение было однозначным – нужно писать книгу и быстрее.

Глава 1

Семьи родителей.
Начало научной деятельности

Жизнь удивительна. Мы в своей жизни часто то хвалим, то ругаем наше правительство, руководителей нашей Великой страны. Прошло 78 лет после Октябрьского переворота, или, как он был впоследствии назван, Октябрьской революции. Теперь мы понимаем, что это была трагедия для русского народа, для всей Российской Империи. По неполным данным за этот период в СССР погибло более 100 млн. человек. Но на это можно посмотреть с другой стороны.

Как быть тем, кто родился после 1917 года? Ведь многие будущие отцы и матери повстречались и полюбили друг друга только в результате величайших изменений в нашей стране. Ведь они никогда бы не встретились в жизни, если бы не произошел октябрьский переворот. Наглядный пример этому мои родители.

Мой отец, Иван Михайлович Великанов, родился 7 ноября 1898 года (по новому стилю) в деревне Яманово Быковской волости, Ковровского уезда, Владимирской губернии, ровно за 19 лет до Октябрьской революции, а в ВКП(б) вступил в 1919 году.

На вопросы в «анкете арестованного», датированной 6 июля 1937 года, отец отвечал:

пункт 9. Род занятий родителей – рабочие, ткачи;

пункт 10. Социальное положение:

а) до революции – учился до 1916 года и окончил 4 класса городского училища. С 1916 года табельщик, конторщик механического завода;

б) после революции – студент-медик I МГУ, врач с 1923 года, научный работник, дивизионный врач РККА, начальник Биотехнического института, профессор-микро-биолог.

Сведений о его отце (моем дедушке), Михаиле Ивановиче Великанове, очень мало. В протоколе допроса от 8 июля 1937 года сказано: «отец осужден в 1928 году, умер в концлагере». До ареста Михаил Иванович работал на ткацкой фабрике...

Мать отца (моя бабушка), Татьяна Ивановна Великанова, в молодости работала ткачихой, а затем воспитывала детей: Ивана, Виктора, Николая, Елизавету и Григория.

Отец несколько раз писал свои автобиографии. Одна из них хранится в личном деле Главного архива Министерства обороны в городе Подольске.

Вот выдержки из нее:

«...В 1923 году по окончании МГУ Постановлением МК ВКП(б) я был оставлен при университете для научной работы при кафедре бактериологии.

В 1923–1926 гг. – научный работник этой кафедры, аспирант.

В 1926–1928 гг. – ассистент-преподаватель МГУ, заместитель декана; одновременно с этим слушатель Института Красной профессуры, который окончил в 1928 году по циклу естественных и философских наук с присвоением звания профессора.

По окончании Института Красной профессуры по разверстке Орграспреда МК ВКП(б) получил назначение в город Саратов – профессором кафедры диалектического материализма. Перед самым отъездом в город Саратов состоялось решение Секретариата ЦК ВКП(б) о передаче как специалиста для работы в военном ведомстве».

В 1930 году И. М. Великанов назначается начальником Военной вакцинно-сывороточной лаборатории ВСУ (Военно-санитарного управления) РККА и в его жизни начинается новый период, принесший и радости, и страшные трагедии.

Несколько по-иному складывалась биография моей матери, Зои Ивановны Михайловой, родившейся 31 декабря 1892 года (по новому стилю). В своей автобиографии, 7 апреля 1933 года она написала:

«Родилась 18 декабря 1892 года в городе Орске Оренбургской губернии в семье городских учителей. Для получения образования, а детей было шесть, семья переехала в город Казань, где я и окончила гимназию и Высшие женские курсы. Желая получить медицинское образование, которое нельзя было получить в Казани, – женщин в университет не принимали – я уехала в Москву для подготовки к экзаменам и поступила сестрой в лазарет. В 1916 году была принята слушательницей Женского медицинского института в городе Петрограде. В 1918 году я перевелась в Москву на медицинский

факультет I МГУ, одновременно поступив на работу в редакцию газеты «Беднота» при ЦК ВКП(б) в качестве секретаря, а затем корректора.

В октябре 1919 года вступила в ВКП(б), во время наступления Деникина на город Москву. В 1920 году в МГУ познакомилась с И.М. Великановым и вскоре вышла замуж. В 1923 году окончила МГУ и была оставлена МК ВКП(б) при I МГУ на кафедре микробиологии в качестве научного работника.

В мае 1931 года была мобилизована для работы в Военной вакцинно-сывороточной лаборатории. Владею французским, немецким и английским языками».

Отец мамы – Михайлов Иван Александрович – 1858 года рождения. Вначале работал учителем, а затем в Военном ведомстве по снабжению, дослужившись до полковника.

Мать – Лидия Афанасьевна Михайловна (Диомиди), 1861 года рождения – учительница младших классов. У них было девять детей. До 1937 года дожили четверо: Зоя, Константин, Николай и Алевтина.

В архивах семьи осталось очень мало документов и фотографий наших предков.

Так, отец бабушки Лиды – Афанасий Павлович Диомиди – мой прадед, наверное, был греком, судя по фамилии. Грамотой, которая сохранилась, император Александр II в 1856 году пожаловал ему чин коллежского асессора «...За оказанную его в службе Нашей ревность и прилежность». В 1870 году он был избран «членом-сотрудником Императорского русского географического общества» и ему был «препровожден диплом из Санкт-Петербурга».

От моего деда – Михайлова Ивана Александровича – осталось девять тетрадей с дневниками, стихами и мыслями о жизни. Очень бы хотелось подробнее остановиться на содержании этих тетрадей, но это в следующий раз.

Теперь если вернуться к времени Октябрьской революции, то становится ясно, что не будь революционного переворота 1917 года, не был бы сын владимирских ткачей, Иван Великанов, студентом Московского университета и не встретил бы там бывшую гимназистку Зою Михайлову, и не родились бы у них дети, Нинель и Владимир, названные в честь вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина. Если читать фамилию «Ленин» с конца, то получается «Нинел..ь».

В 20-х годах отец получил квартиру в десятиэтажном «небоскребе», построенном зодчим немцем Эрнстом-Рихардом Нирнзее в 1912–1914 гг., по Большому Гнездниковскому переулку, дом 10. Этот дом был одним из самых знаменитых в центре Москвы. Его историю очень хорошо описали В.А. Бессонов и Р.М. Янгиров в книге «Большой Гнездниковский, 10». Дом строился как «доходный» с гостиничной системой поэтажной планировки. Полезная площадь квартир составляла от 27 до 48 кв. м. На крыше дома была оборудована зона отдыха со сквером, кафе «Крыша» и смотровой площадкой. В «театральном подвале» было оставлено место для культурного досуга жильцов. И вскоре там появился театр-кабаре «Летучая мышь», а с 1931 года театр «Ромен». В 1958 году театральный подвал отдали ГИТИСу, а в 1989 году туда после почти 70-летнего перерыва возвратился театр-кабаре «Летучая мышь».

Вскоре после победы революции в Москве началось «великое переселение».

Несколько крупных московских зданий, такие как гостиницы «Метрополь» и «Националь», передали под жилье для партийных и советских работников. В начале 1918 года бывший дом Нирнзее также был национализирован, получив название – четвертый дом Московского Совета.

Со второй половины 30-х годов в истории дома открывается одна из самых тягостных его страниц. По самым скромным подсчетам около трети его жильцов было репрессировано. Ночами одни исчезали поодиночке и целыми семьями, а для других время, предназначенное для сна и отдыха, превращалось в бесконечную пытку – ожидание своей очереди...

Каждое утро беспроволочный телеграф разносил по дому вести об очередных исчезновения, означавших, что друзья и соседи вычеркивались из жизни, уходили в небытие...

Зловещими стали появления Прокурора Союза ССР А.Я. Вышинского, жившего в одной из квартир 7 этажа. Он поднимался к себе на специально для него предназначенном лифте, немедленно погружая весь дом в тревожную тишину.

4 декабря 1937 года Вышинский утвердил обвинительное заключение на мою мать, Михайлову Зою Ивановну, а 29 марта 1938 года на моего отца, Великанова Ивана Михайловича, живших в этом же доме в квартире 809, на один этаж выше квартиры Вышинского.

Как я уже отмечал, научная деятельность моих родителей началась в 1923 году по окончании медицинского факультета I МГУ. Они посвятили свою жизнь проблемам микробиологии. Основными направлениями в их работе тех лет было изучение причин возникновения у раненых газовой гангрены и методов борьбы с этим страшным заболеванием. В 1929 году была получена сыворотка против газовой гангрены, впоследствии успешно применявшаяся в институте им. Склифосовского. Профессор Великанов активно изучал явления ботулизма, предложил и внедрил впервые в СССР сыворотку против отравления недоброкачественной пищей, в первую очередь, мясными, овощными и рыбными консервами.

Доктор Михайлова продолжала изучение проблем столбняка, подготовив противостолбнячную сыворотку, в дальнейшем широко использовавшуюся в нашей стране.

В 20-е годы все эти работы проводились на базе Института им. Габричевского, Института им. Мечникова и при кафедре микробиологии I МГУ.

И.М. Великанов в 1925–1927 гг. занимал должность заместителя декана, а в 1929–1930 гг. – должность профессора кафедры микробиологии I МГУ.

1923–1930 годы были годами становления талантливых советских микробиологов, полностью раскрывших свои дарования в 30-е годы XX века.

Глава 2

Организация Биотехнического института РККА

В конце 20-х годов резко обострилась международная обстановка. В воздухе запахло войной. Но не простой войной, а «бактериальной войной». Во втором томе «Советской Военной Энциклопедии», выпущенной в 1933 году, вот так описывал этот период профессор И.М. Великанов.

«Бактериальная война» – это новая форма войны, подготавливаемая в буржуазных странах, оружием которой являются микробы (бактерии). Буржуазия, готовясь к войне, мобилизует все научные достижения. Изыскиваются наиболее эффективные средства нападения. К числу последних относятся бактерии, изучением которых как боевого оружия усиленно занимаются институты и лаборатории всех буржуазных стран. Вопрос о подготовке к бактериальной войне не сходил со страниц буржуазной общей и специальной прессы. Буржуазные авторы расценивают бактериальную войну как наиболее эффективный и дешевый способ нападения, считают, что от применения его не должны отвлекать никакие соображения о международных договорах, о чувстве гуманности – цель оправдывает средства.

Судя по литературным материалам буржуазных стран, наиболее эффективными способами применения бактериальных средств нападения считается распыление их в воздухе артиллерийскими снарядами и аэробомбами с приспособленными распылителями. Особое значение придается комбинированному применению бактерий и ОВ, а также бактерий и дымов. Наиболее подходящим для целей отравления считается токсин микроба ботулизма. Загрязнение этим микробом консервов превращает содержимое консервной банки в серьезное оружие в руках противника.

Этот микроб оценивается как лучшее средство для диверсии в тылу, для персональных отравлений и для оставления своих отравленных консервов в качестве трофейного имущества для неприятельской армии. Для борьбы с бактериальным оружием нужна систематическая углубленная подготовка как по линии научно-исследовательской работы институтов и лабораторий, так и в области боевой подготовки войск и по разработке вопросов тактики и стратегии ведения войны.

Своевременно и широко проведенные профилактические прививки личному составу будут являться могущественным средством защиты от бактериального оружия противника».

Руководство Красной Армии понимало эти проблемы. В 1930 году была создана Вакцинно-сывороточная лаборатория Военно-санитарного управления РККА. Возглавить ее было поручено моему отцу, незадолго до этого мобилизованному в РККА, по решению ЦК ВКП(б). Через несколько месяцев туда была переведена и моя мать. Началась новая, военная страница в их биографии.

Выдающийся ученый нашей страны, академик Российской АМН, лауреат Ленинской и Государственной премий, Герой Социалистического Труда Михаил Петрович Чумаков начинал свою деятельность в стенах вновь созданной лаборатории РККА. Вот что писал об этом М.П. Чумаков («Медицинская газета» от 2 июня 1989 года № 65 (4926).

«В числе моих глубокоуважаемых учителей Иван Михайлович Великанов был самым любимым наставником. По этой причине по окончании медицинского института весной 1931 года я с радостью принял предложение Ивана Михайловича работать под его началом врачом-лаборантом в Вакцинно-сывороточной лаборатории Военно-санитарного управления РККА по проблеме раневых инфекций. Вместе с моим сокурсником И.А. Павлюченко мы в течение года провели исследования по усовершенствованию лабораторной диагностики газовой гангрены у травматологических больных в Московском институте имени Н.В. Склифосовского под руководством и при участии И.М. Великанова. В результате была опубликована совместная научная статья трех авторов по этой проблеме.

Наше общение закончилось в 1937 году. Через 19 лет в 1956 году мне пришлось, по запросу следователей КГБ СССР, участвовать в посмертной реабилитации И.М. Великанова».

В 1930 году лаборатория была размещена в поселке Власиха, неподалеку от станции Перхушково Белорусской железной дороги, в 30 км от Москвы. Сразу же началось строительство новых корпусов и жилых зданий для сотрудников, а пока все специалисты ездили из Москвы по железной дороге до станции Перхушково, а затем автобусом до Власихи.

Жизнь показала, что одной лаборатории в ВСУ РККА для решения задач, поставленных наркомом обороны К.Е. Воро

шиловым и первым зам. наркома М.Н. Тухачевским, было явно мало. Требовался новый специализированный институт РККА, в котором можно было бы решать проблемы защиты армии и населения страны от бактериального нападения противника. И 16 апреля 1933 года он был создан на базе Вакцинно-сывороточной лаборатории ВСУ РККА. Его создателем и первым начальником стал дивизионный военврач Иван Михайлович Великанов, которому в то время было 34 года. Военврач 1 ранга Зоя Ивановна Михайлова вначале возглавила один из ведущих отделов института, а в 1935–1936 годах была заместителем начальника института по медицинской части.

Правительство Советского Союза высоко оценило деятельность профессора Великанова. За активную работу он был награжден Реввоенсоветом СССР (приказ № 0306 от 1931 года) именным серебряным оружием.

«За исключительно полезную деятельность и работу по выработке сывороток и вакцин» постановлением Президиума ЦИК СССР от 27 октября 1932 года И.М. Великанов был награжден орденом Красная Звезда за номером 50».

В 1982 году я встречался с академиком АМН СССР Героем Социалистического Труда генерал-лейтенантом Дмитрием Алексеевичем Араповым у него дома. Арапов работал с отцом еще с конца 20-х годов над проблемой анаэробной инфекции. Так вот, когда разговор зашел о звании Героя Социалистического Труда, недавно полученном Араповым, он сказал: «Орден Красной Звезды за № 50, полученный Вашим отцом в 1932 году, в тот период был выше звания Героя Социалистического Труда по многим показателям, в том числе по возрасту Вашего отца. Ведь ему в то время было только 33 года».

В 1988 году я подготовил для «Медицинской газеты» статью о своих родителях. Статья писалась к 90-летию со дня рождения отца, т.е. к 7 ноября 1988 года. Но напечатали ее только 2 июня 1989 года, значительно сократив, да и то только благодаря поддержке академика Чумакова. Я мало надеялся на то, что эту статью прочитает кто-нибудь из сотрудников отца. И вдруг!..

В декабре 1989 года я получаю поздравительную открытку из Ленинграда от полковника в отставке Чалисова Иосифа Александровича. Оказывается, он с 1934-го по 1937-й работал во Власихе под руководством отца. Прочитав мою статью, он

связался с редакцией «Медицинской газеты», узнал мой адрес и прислал мне поздравление с 1990 годом, а также свой адрес и телефон. Я тут же позвонил в Ленинград, от всей души поблагодарил и попросил написать мне письмо с воспоминаниями о работе в те годы.

Вот выдержки из его писем:

17 декабря 1989 года

«Глубокоуважаемый Владимир Иванович!

Благодарю вас за телефонный звонок и вторичное знакомство с вами. Я знаю Вас ребенком 2–3 лет и Вашу сестру, которая была несколько старше Вас.

Ваша статья всколыхнула воспоминания прошлых лет и заставила вспомнить это трагическое время.

Несколько слов о себе. В 1928 году окончил медицинский факультет Ростовского университета. В 1932 году был призван в ряды Красной Армии и назначен старшим врачом железнодорожного полка в Забайкалье, так как к этому времени я был уже патологоанатомом, то я стал настойчиво хлопотать о возможности работы по специальности. На мое счастье покойный Иван Михайлович в кадрах Санитарного управления подбирал работников для работы в создаваемом институте. Выбор пал на меня, и в 1934 году я приехал в Москву и был направлен во Власиху (ст. Перхушково), где на территории дачи бывшего купца-чаеторговца Вагау разместился институт. Был доброжелательно принят молодым дивизионным врачом (два ромба в петлицах) с орденом Красной Звезды на кителе, Иваном Михайловичем Великановым. После длительной доброжелательной беседы с ним я был назначен начальником патоморфологической лаборатории и получил помещение на территории, которую занимала лаборатория военврача I ранга Зои Ивановны Михайловой. Итак началась моя служба в институте и научная работа под руководством Ивана Михайловича и Зои Ивановны. В моей лаборатории работала и моя жена, Клавдия Николаевна Чалисова (Шевченко).

На наших глазах был построен большой 2-этажный корпус, в котором разместилось главное здание института, где мы работали до трагических событий 1937 года. На втором этаже был кабинет Ивана Михайловича. Ваша семья жила на территории института в одноэтажном домике.

Планы научной работы у И.М. Великанова были огромны. Он отобрал в Москве и других городах группу профессоров и

врачей для работы в институте. Вскоре прибыли реабилитированные по делу профессора Коршуна – директора Института микробиологии в г. Москве – профессора-бактериологии: Б.Я. Эльберт, О.Г. Биргер, Ф.Г. Бернгоф, А.Н. Саватеев, П.П. Движков, Губин. Из военных начальников лабораторий и отделов работали: М.М. Файбич, А.А. Дорофеев, Р.В. Корнеев, Беленков, Неустроев, Бакина, Павлов, Мрыкин, Крутяков и другие. При деятельности Ивана Михайловича в городе Осташкове на острове Городомля был организован филиал нашего института. Одновременно со строительством главного корпуса строился жилой корпус для семей военнослужащих, в котором мы все получили квартиры...»

30 марта 1993 года

«...После трагедии с Вашими родителями институт передислоцировали на остров Городомля, где мы проработали до Великой Отечественной войны.

Затем эвакуировались в г. Саратов, а потом в г. Киров, где до сих пор находится институт, но под другим названием. За длительные годы менялись начальники и названия института, но светлая память об Иване Михайловиче и Зое Ивановне у старожил института глубоко хранилась в памяти.

В 1954 году я был переведен в Ленинград в Военно-медицинскую академию. Я – кандидат медицинских наук, старший научный сотрудник, лауреат Государственной премии награжден 5 орденами, из них два ордена Ленина. Имею свыше 200 научных работ, из них 92 закрытых. Сейчас, по моим сведениям из кадровых работников института никого уже нет в живых, кроме меня. Да и мои дни уже сочтены – исполнилось 87 лет. Продолжаю работать в Военно-медицинской академии. Храню добрую память о Ваших родителях и основанном ими институте».

Всего Вам доброго.

С глубоким уважением (И.А. Чалисов)

Я несколько раз связывался с Чалисовым по телефону. Было очень приятно говорить с этим умным, смелым, порядочным человеком. Он мне рассказал, что в ночь с 5 на 6 июля 1937 года, когда арестовали отца, он был дежурным по институту и в его присутствии проводили обыск в кабинете отца и его сейфе. Но разговор о 1937 годе еще впереди, а пока вернемся в 1933–1934 годы.

Создание института требовало колоссальных усилий, высокой организованности, перспективности мышления, больших знакомств в верхних слоях общества, решения тактических и стратегических задач. Очень много зависело от руководства РККА.

Нарком обороны К.Е. Ворошилов дважды побывал во Власихе, первый зам. наркома обороны М.Н. Тухачевский приезжал три раза. Это уже говорит о многом – и о тех надеждах, которые возлагало руководство Наркомата обороны на продукцию, которую начал выпускать Биотехнический институт РККА.

В гостях у Ивана Михайловича, как заявил он на допросах в НКВД, побывали Уборевич и Рудзутак, не говоря уже о постоянных посетителях, – начальнике ВСУ РККА корпусном военвраче Михаиле Ивановиче Баранове и начальнике Химического управления РККА Я.М. Фишмане.

Для института поставлялось советское и иностранное оборудование, закупались лошади, обезьяны, кролики, морские свинки, белые мыши для проведения медицинских исследований и получения сывороток. Полным ходом шло укомплектование штатов. Приехало по вольному найму и было направлено отделом кадров Наркомата обороны большое количество специалистов-бактериологов и военных врачей на должности начальников отделов и лабораторий.

Наша семья из Москвы, из Б. Гнездниковского переулка тоже переехала во Власиху и прочно осела там, так как работа родителей в институте требовала почти круглосуточной отдачи времени.

Моя сестра ходила в сельскую школу, расположенную неподалеку от ст. Перхушково, а на территории института уже началось строительство большого школьного здания для детей сотрудников.

Отец и мать работали с раннего утра до позднего вечера, а потом в кабинете отца горел до 2–3 часов ночи свет – отец писал статьи и книги. В доме, особенно за завтраком и ужином, все разговоры велись на медицинские темы, в первую очередь о тематике института на ближайшие годы. Родители не успевали заниматься детьми и домашним хозяйством. Для этого были приглашены другие люди. С Нелей занималась француженка-гувернантка Евгения Мейер. Со мной – немка Ида Ивановна. Хозяйство вели – вначале Груша (Аграфена Михайловна Юдашина), а затем другие женщины. Шофером у отца на

машине, сначала на «форде», а потом на «эмке» (М-1) был Мурашев – хороший специалист, очень помогавший родителям в их сложной жизни. Часто, особенно последние годы перед арестом, во Власиху приезжали родственники папы и мамы.

В годы социалистического строительства нам прививали отрицательное отношение к семьям, где работали люди, помогающие по хозяйству и воспитывающие детей. Но если бы их не было, то крупным государственным руководителям, ученым, деятелям искусств и другим категориям людей пришлось бы заниматься хозяйственными делами в ущерб своему призванию. Думаю, что каждый должен заниматься своим делом, тем, на что он способен, принося максимальную пользу обществу.

Как я уже отмечал ранее, семьи у моих дедушек и бабушек были большими по нашим временам. Родители отца вырастили пятерых детей: старший, Иван, родился 7 ноября 1898 года, и о его судьбе эта книга.

В 1900 году родилась Елизавета. Перед 1937 годом она работала врачом-фтизиатром. В период войны работала в военном госпитале. В дальнейшем получила звание Заслуженного врача РСФСР и была награждена орденом Трудового Красного Знамени. Умерла в 1980 году. У нее в 1931 году родился сын Александр. Специалист-гидроэнергетик, профессор, доктор технических наук. Одно время был заместителем директора института, который занимался решением вопросов поворота рек Урала и Сибири с Севера на Юг. Верил в необходимость и положительное решение этих проблем...

Средний брат, Виктор, родился в 1902 году. Во время ареста старшего брата работал в обкоме ВКП(б) города Архангельска заведующим отделом Культурно-просветительной работы. Был исключен из рядов ВКП(б), так же как и младшие братья Николай и Григорий «за притупление бдительности». Виктор воевал в 1941–1945 годах в звании майора, а после войны работал председателем обкома профсоюзов. В тридцатых годах родилась дочь Вера.

Брат Николай родился в 1904 году. Работал в Московском Метрополитене. Проектировал метромост через Москву-реку около Лужников. Его сын, тоже Николай, активно и плодотворно трудился в ТАСС, а в настоящее время работает в РИА (Российское информационное агентство).

Младший брат отца, Григорий, всеобщий любимец и весельчак родился в 1907 году, окончил МВТУ. Работал главным инженером ряда московских заводов. Его дочь, Майя – кандидат технических наук, сейчас на пенсии.

1937 год оставил в их сознании глубокий отпечаток и, конечно, во многом осложнил жизнь.

Тяжелее сложилась судьба братьев и сестры моей матери. У ее родителей, Ивана Александровича и Лидии Афанасьевны, было девять детей. Но до 1937 года дожили только четверо.

О старшей, Зое, вы узнаете из этой книги, хотя родилась она не в 1892 году, как записано в документах, а в 1888 году. Об этом есть запись в дневнике ее отца, моего деда Ивана Александровича. В начале 20-х годов было модно женщинам убавлять свой возраст. И моя мать при оформлении паспорта записала свой год рождения – 1892, т.е. помолодела на 4 года. Такую же операцию провела ее младшая сестра Алевтина, записав свой год рождения не 1894, а 1898, т.е. также помолодев на 4 года.

Брат Константин родился 2 октября 1892 года. В период ареста старшей сестры в 1937 году работал юристом-консультантом в городе Москве. Перед войной в 1940 году отголоски семьи «врагов народа» дошли и до него, и он был арестован. У него было двое детей: Елена – архитектор, 1925 года рождения и Кирилл – инженер-электронщик, сейчас живет с семьей в подмосковном городе Зеленограде.

Особенно трагична судьба младшего брата моей матери – Николая. О его судьбе и судьбе его семьи написан очерк в газете «Московский комсомолец» от 31 октября 1991 года № 208 (16208). Написала очерк Наталья Дардыкина. Он назывался «Подлежащий уничтожению» (о судьбе художника Михайлова). Очерк довольно сумбурный, с искажениями отдельных фамилий и фактов, но в целом правильный.

Михайлов был большим художником. Он работал вместе с Соколовым-Скаля, Богородским, Сарьяном и Павлом Кузнецовым. В декабре 1934 года он написал небольшую картину «Москва в Колонном зале Дома Союзов прощается с Кировым». У гроба Кирова стоит Сталин, рядом Ворошилов и другие вожди. Картину поместили на выставку. И вдруг в складках знамени, склоненного над Сталиным «разглядели» скелет...

Богородский крикнул: «Николай, ты что наделал? Ты видишь скелет?» «И правда, – скелет...», – удивился Михайлов.

В конце января 1935 года его разбирали на собрании ячейки художников (МОССХа). Придя домой, он сказал жене: «Меня, наверное, арестуют...» Так оно и случилось. Его арестовали на следующую ночь, 27 января 1935 года, и после суда отправили в Воркуту, а затем в Ухту. Умер он в 1940 году. Мои родители пытались хлопотать за него, но безрезультатно. У Николая Ивановича остались двое детей: Вадим и Ия. Об их судьбе я расскажу дальше.

Больше других повезло младшей сестре матери – Алевтине, о которой я уже писал. Она умерла в Москве в возрасте 85 лет в 1979 году. Ее сын ушел добровольцем в армию осенью 1941 года и погиб в начале 1943 года под Ленинградом. Ему было всего 19 лет. После ареста родителей я воспитывался в ее семье до 1953 года, то есть 16 лет.

Я думаю, что арест Николая Ивановича в январе 1935 года был одной из первых ласточек в трагической судьбе моих родителей. НКВД, наверное, завел дела не только на Николая Михайловича, а и на его родную сестру и ее мужа...

И я, и моя сестра Неля первые годы после рождения были на попечении нашей няни Аграфены Михайловны Юдашиной, удивительной доброты человека. Груша, как ее все ласково звали, вложила всю свою душу в наше воспитание и практически заменяла нам мать во многие периоды нашей жизни.

В 1932 году она устроилась работать в Кремль официанткой, где обслуживала руководителей партии и правительства, в том числе и Сталина, Молотова, Ворошилова. Память у нее была прекрасная, она дожила до 90 лет (умерла в 1984 году) и много рассказывала о наших вождях. Особенно ей нравились как люди, как руководители, как вожди Ворошилов, Енукидзе, Куйбышев, Рудзутак, Орджоникидзе...

К Сталину, а также к Молотову отношение было другое. Сталин боялся всего.

Когда он шел по коридору, у каждой двери стоял охранник (работник НКВД), не пропуская никого в коридор. Чай и бутерброды, которые официантки приносили во время совещаний у Сталина, предварительно тщательно проверялись. В Кремле Груша проработала 4 года. В 1936 году ее перевели в Наркомат тяжелого машиностроения СССР. Отец несколько раз бывал на совещаниях у Сталина, докладывая о работе ин-

ститута. Это были очень неприятные встречи, так как до и после них были встречи с работниками НКВД, которые считали, что бактериями, которыми занимался Биотехнический институт РККА, можно отравить руководство партии и правительство. Вновь организованный Биотехнический институт занимался решением многих вопросов. Одним из важнейших в то время были газовая гангрена, столбняк и ботулизм.

4 ноября 1933 года газета «Известия» № 270 (5201) опубликовала статью «Что они сделали для своего класса». Вот выдержки из нее:

«Что было движущим стимулом молодых ученых, достойных представителей класса-победителя, когда они брались за решение сложнейших медицинских проблем? Этот вопрос вставал перед многими участниками вечера – смотра молодых научных сил советской медицины, организованного Наркомздравом 2 ноября 1933 года в Доме ученых. Ответ на этот вопрос прозвучал в речах самих молодых ученых».

«Кто они, эти молодые соколята, вырвавшие у маститых буржуазных стариков-ученых научное первенство при разрешении многих проблем? Их возраст и социальное положение лучше всего покажут их лицо.

Профессор-микробиолог И. М. Великанов – сын рабочего, ему 34 года, имеет 20 научных работ, получил премию Главнауки, награжден серебряным оружием и орденом Красная Звезда. Что внесли они в нашу науку? Самый страшный враг раненого на войне, газовая гангрена, известная более под названием «антонов огонь». Болезнь эту вызывают особые микробы, во множестве находящиеся в земле. От газовой гангрены погибло на войне больше, чем от пуль и снарядов. Секрет производства сыворотки против газовой гангрены открыл в 1929 году профессор Великанов, и сейчас «сыворотка Великанова» получила широкую известность среди советских хирургов. Кроме того, профессор Великанов изготовил сыворотку против отравлений недоброкачественной пищей. Эта сыворотка против ботулизма превосходит по своему качеству лучшие европейские образцы».

Вопросами изготовления сыворотки против столбняка занималась лаборатория под руководством военврача I ранга Зои Ивановны Михайловой. За успешную разработку этих проблем она была награждена именными золотыми часами и неоднократно премировалась.

Глава 3

1933–1937 годы.
Научная тематика Биотехнического института РККА.
Публикации.
Командировки в Японию, Францию и Италию.

Даже простое перечисление тем, которыми занимался Биотехнических институт РККА, говорит о колоссальном вкладе руководства института и его сотрудников в решение назревших медицинских проблем в нашей стране. Газовая гангрена, столбняк, ботулизм, чума, бруцеллез, сыпной тиф, паратиф – вот неполный перечень заболеваний, для борьбы с которыми создавались в институте сыворотки. Многие вопросы были решены уже в середине 30-х годов.

Во Власихе появились корреспонденты центральных газет. В феврале 1937 года «Комсомольская правда» поместила интервью с начальником Военно-санитарного управления РККА корпусным врачом М.И. Барановым, непосредственным начальником отца. В нем говорилось: «Смело работает в области военной медицины один из наших молодых специалистов – дивизионный врач профессор Великанов. Открытая им противогангреновая сыворотка имеет громадное значение и окажет исключительную помощь раненым, спасая тысячи жизней. Эта сыворотка существует уже на снабжении армии. Благодаря исключительной работе других наших специалистов жизни наших бойцов будут спасены от многих инфекционных заболеваний, носящих во время войны эпидемический характер. В этом отношении нами проделаны большие и удачные опыты, уже вышедшие из рамок лабораторий».

Как уже говорилось, основным направлением в военной тематике института в 1933–1937 гг. было изучение и создание способов и средств защиты армии, населения от бактериального и химического нападения. Были изучены возможности использования авиационных и артиллерийских средств для перемещения бактериологического оружия. Оборудован специи-

альный танк для разведки и диагностики использованного (распыленного) противником бактериологического оружия. Создан универсальный противогаз, способный надежно защитить людей как от химических, так и от бактериологических средств нападения. К началу 1937 года был создан опытный образец противогаза, названный Б-3, вполне отвечающий предъявленным требованиям. В 1936–1937 годах был сконструирован чемодан-лаборатория для определения видов бактериального заражения.

Особенно нужно отметить создание масляной вакцины для однократной вакцинации. В период зимы 1933–1934 годов проводилось испытание на безвредность масляной тифозно-паратифозной вакцины на сотрудниках института и рабочих строительной организации в количестве около 100 человек. Испытание дало положительные результаты. В дальнейшем испытания масляной вакцины проводились по указанию зам. наркома обороны Гамарника в Сибири среди личного состава РККА. Их выполняла военврач I ранга З.И. Михайлова. Блестящие результаты превзошли все ожидания.

Во время закрытого судебного заседания Военной коллегии Верховного суда СССР 9 декабря 1937 года под председательством дивизионного военного юриста Голякова доктор Михайлова З.И. виновной себя не признала, сказав что «...проводила однократную прививку и считает ее самой ценной».

Сотрудники института под руководством отца проводили очень важные и опасные испытания бактериологических вакцин на островах Аральского моря и других объектах, часто испытывая их на себе.

Очень интересна статья А. Лазебникова в газете «Комсомольская правда» от 15 марта 1937 года. Она называлась «Чудесные сыворотки Великанова» и была посвящена работам моих родителей. Вот выдержки из этой статьи.

«Ночью столице стало известно о событии, потрясшем большой южный город. Произошло массовое отравление овощными консервами. В Наркомздраве знали, что проблемой ботулизма активно занимается профессор Великанов. Ему и было поручено помочь пострадавшим людям. Через три дня руководители города и области доложили в Москву, что все отравившиеся спасены, благодаря использованию сыворотки против ботулизма, созданной Великановым. А вот новый звонок... Первый зам. наркома обороны маршал Тухачевский вы

звал Ивана Михайловича и сообщил о несчастном случае в Ленинграде с одним выдающимся командиром Красной Армии.

«Консилиум утверждает, что спасти товарища уже нельзя – тяжелый случай газовой гангрены. Берите вашу сыворотку, садитесь в самолет и летите в Ленинград».

Помощь поспела вовремя. Командарм был спасен.

Молодой ученый, которому наша родина будет благодарна за тысячи жизней, спасенных во время войны, недавно сам испытал на себе чудеснейшее свойство своей сыворотки. После автомобильной катастрофы Великанов был доставлен в бессознательном состоянии, с тяжелой травмой. Ему была вспрыснута спасительная доза его сыворотки, сейчас называющаяся в литературе «сывороткой Великанова».

«Теперь я сам – ходячая реклама», – смеется Иван Михайлович. Две сыворотки, о которых мы рассказывали, – далеко не все открытия дивизионного врача и возглавляемого им института.

«Но вот об однократной прививке можно и нужно написать», – говорит Иван Михайлович и рассказывает, как мировая наука старается давно уже заменить существующие пять и три укола против различных инфекционных заболеваний – одним равноценным. «Опыты делались в различных странах, но результатов пока нет», – заключает Великанов.

В институте Великанова такие же опыты проводила военврач I ранга Михайлова. Далеко от Москвы нескольким тысячам человек были сделаны эти однократные прививки, действующие не только против одной серьезной инфекции, но сразу против трех. Все эти дни Великанов ждал телеграфного результата этой прививки. На днях он нашел в ежедневной почте долгожданную телеграмму.

«Зоя Ивановна, – радостно зовет он Михайлову, которую здесь друзья величают «полковником медицины» за три шпалы в ее петлицах, – ни одного болезненного случая. Вот здорово!» И они поздравляют друг друга. Иван Михайлович снимает трубку и вызывает свой наркомат. Через минуту он зачитывает телеграмму и слышит высокоавторитетное поздравление с огромной победой советской науки.

Так наша пресса освещала успехи Биотехнического института и его руководителей.

В 1935 году вышла книга профессора Великанова «Микробиология консервов». На титульном листе надпись: «Посвящаю жене и другу – Зое Ивановне Михайловой».

Эта книга явилась многолетней работой отца над проблемой ботулизма. В 1 главе о качестве консервной продукции он писал: «Консервная промышленность обязана своим существованием изобретению Николая Апперта (1795 год), успешно осуществившему длительное хранение продуктов без порчи в герметичной упаковке. За 124 года, прошедшие со времени опубликования изобретения, и за 64 года существования консервной промышленности процесс консервирования во многом изменился. Но принципы консервирования остались в основном те же. Современный процесс консервирования, как и у Апперта, сводится к следующему:

1. Подбору совершенно свежих продуктов (овощи, фрукты, рыба, мясо).

2. Своевременной и особо осторожной обработке продукта.

3. Упаковке продукта в совершенно герметичную тару и к нагреванию его до соответствующей температуры, чтобы создать необходимые условия сохранения продукта.

4. Очень важное значение имеет наличие на банках даты выпуска продукции и сроков использования этих консервов.

5. Запрещаются к употреблению помятые банки, так как это может вызвать бомбаж банок за счет химических изменений и развития остаточной флоры микробов».

И далее: «В количественном росте и в овладении техникой консервной промышленности Советский Союз имеет бесспорные успехи. В вопросе же качества консервов мы, к сожалению, имеем значительное отставание. Причиной этого является невнимание к вопросам санитарии и гигиены и недоучет роли микробиологии в техническом производстве консервов. Получился разрыв между освоенной нашими заводами лучшей американской техникой и антисанитарией наших заводов».

Случаи единичных и групповых отравлений поставили со всей резкостью вопрос о качестве консервной промышленности. Результаты исследования консервированной кабачковой икры, вызвавшей массовое отравление населения в г. Днепропетровске, показали, что причиной отравления было загрязне

ние продукта микробом ботулизма. Своеобразие этого микроба, его большая роль в пищевой промышленности и большая смертность при ботулизме потребовали изучения вопроса микробиологии консервов.

Профессор Великанов постоянно контактировал с наркомом пищевой промышленности А.И. Микояном. Не всегда эти встречи проходили для Великанова хорошо, так как со свойственной ему прямотой он всегда доказывал необходимость резко улучшить культуру работы на консервных заводах. А это обычно не нравится старшим начальникам, тем более руководителям страны.

В 1937 году профессором Великановым было начато издание, под его редакцией, многотомного труда «Руководство по микробиологии и эпидемиологии». В работе под этим коллективным изданием, охватывающим многие разделы науки, приняли участие выдающиеся микробиологи нашей страны – В.А. Башенин, Ф.Г. Бернгооф, О.Г. Биргер, А.Н. Саватеев, Б.Я. Эльберт, а также Д.М. Новогрудский, В.А. Барыкин и другие.

В ведении к I тому профессор Великанов писал: «Появление настоящего руководства является жизненно необходимым. До сих пор советская медицина не имела своего руководства, объединяющего и обобщающего весь огромный материал, накопленный нашими микробиологами и эпидемиологами.

...Среди энтузиастов русской медицины прежде всего нужно вспомнить Минха и Мочутовского. На заре развития микробиологии, еще до окончания блестящих работ Пастера, Минх опытом на себе доказал заразительность крови больного возвратным тифом. Этот опыт был произведен в апреле 1874 года. Сподвижник и друг Минха, Мочутовский, пошел по этому же героическому пути, привив себе кровь сыпнотифозного больного и, тяжело заболев, доказал заразительность этой болезни и возможность передачи сыпного тифа через кровь.

В истории современной микробиологии одно из почетных мест занимает И.И. Мечников. Этот «поэт микробиологии», как его образно назвал Шарль Николь, оставил глубокий след в науке и заслуженно считается одним из основоположников медицинской микробиологии, наряду с Пастером, Кохом и Листером. Он создал теорию иммунитета, развернув сущность невосприимчивости к инфекционным заболеваниям. Во время

вспышки холеры во Франции в 1892 году Мечников едет в холерный очаг и делает опыт на себе, выпив холерную культуру и не заболев. Лебединой песней Мечникова была его работа по изучению причин старости. Придя к выводу, что старость есть хронически развивающаяся болезнь, он ревностно ищет способы борьбы с ней. Соблюдение разработанной им целой системы правильно научно обоснованной жизни является, по мнению Мечникова, лучшим методом борьбы со старостью и лучшей гарантией продолжительности жизни».

К сожалению, профессор Великанов успел до своего ареста издать только первый том этого труда. Все другие материалы, в том числе подготовленные им совместно с доктором Михайловой, по газовой гангрене, ботулизму и столбняку бесследно исчезли в 1937 году, после ареста авторов. Профессор Великанов написал около 30 научных работ, напечатанных в русских, французских и немецких журналах.

Из напечатанных работ по бактериологии особое значение имеют труды по изучению иммунитета против микробов раневых инфекций (газовая гангрена) и против микроба пищевого отравления – ботулизма. Он имел связи с проф. Пастеровского института Вейнбергом по вопросам изучения культур микробов газовой гангрены.

Профессор Азоацци (Италия) просил его прислать свою научную биографию для опубликования в научном журнале, где печатались биографии всех микробиологов мира. Были письма из Лос-Анджелеса с просьбой прислать научную статью по иммунитету столбняка.

В 1935 году вышла книга профессора Великанова под псевдонимом «Иван Эйфель», в которой разбираются секретные работы фашистской Германии по изучению распространения микробов в метро Парижа. Она наделала много шума как в Европе, так и в СССР. В 1936 году для опубликования на Втором Международном конгрессе микробиологов в Лондоне, через профессора Кричевского были посланы тезисы доклада профессора Великанова о газовой гангрене и ботулизме. Но поездка в Лондон на конгресс по непонятным причинам не состоялась. За границу отец выезжал только один раз. В 1994 году по моей просьбе КГБ вернул мне заграничные паспорта моих родителей. В паспорте отца написано: «...направляется в

Японию, в качестве делегата СССР на Международную конференцию Красного Креста в Токио». Это была осень 1934 года. Он находился в Японии с 15 октября по 5 ноября 1934 года. Как вспоминают мои родственники, ведь мне было в то время 3 года, сборы в Японию были довольно сложными. Отец в душе остался владимирским рабочим и никогда не носил фраков и смокингов. Он ходил или в военной гимнастерке, или в белой русской косоворотке. А тут предстояли дипломатические приемы, соблюдение этикета и многочисленные встречи с учеными всего мира. Для него это было сложней, чем сделать научное открытие и написать большую статью в журнал.

Сначала шили фрак, затем подбирали обувь, примеряли рубашки и особенно мучились с манжетами... В доме все ходило ходуном. Но вот сборы позади, и делегация едет в поезде Москва–Владивосток. Возглавлял делегацию СССР Х.Г. Раковский – известный советский дипломат. Членами были – Найда (член исполкома Красного Креста) и Великанов (профессор, начальник Биотехнического института).

В 1993 году выяснились некоторые подробности, почему третий пункт приговора военной коллегии отцу гласил: «...Великанов в бытность свою в Японии в 1934 году был завербован для шпионской и террористической деятельности японской разведкой и эту деятельность проводил вплоть до ареста...»

В Токио Найда и Великанов жили в одной комнате. Найда сообщил Раковскому, что «...как Великанов не конспирирует, он все же не может скрыть, что он ведет какие-то самостоятельные переговоры с представителями японского правительства, с военными сферами. Военный министр Японии генерал Араки выказывал Великанову особые знаки внимания. Он предложил Великанову сесть рядом с ним во время фотографирования».

Раковский был арестован 27 января 1936 года. 8 сентября 1937 года на одном из допросов он показал: «Я ехал в одном купе в Москву из Владивостока с Великановым. Я его спросил, чего касались переговоры с Араки? Великанов уклончиво ответил, что он принял задание японского военного министра, связанное с его специальностью, о характере которого он воздержался говорить, в виду его особой секретности».

Х.Г. Раковский был осужден на 20 лет...

Когда я просматривал материалы следственных дел моих родителей, то пришел к выводу, что все неприятности отца и матери начались после ложных показаний арестованных НКВД ответственных работников РККА и Наркомздрава:

Х.Г. Раковского – арестован 27 января 1936 г;

Я.М. Фишмана – арестован 5 июня 1936 г;

М.Н. Гендлера – арестован 8 июня 1937 г.

Были и другие «личности», но о них позднее...

Отец вернулся из Японии уставшим, но в хорошем настроении. Привез всем подарки и даже японский патефон с пластинками Вертинского и Лещенко. Сейчас от поездки в Японию осталось восемь почтовых открыток. В одной из них от 23 октября 1934 года он писал: «Токио. Милая Нинеличка и дорогой Володя. Шлю Вам горячий привет из далекой Японии. Крепко целую. Ваш папа. Привезу хорошие игрушки».

Эта открытка пришла 14 ноября 1934 г., а на следующий день его встречали на Ярославском вокзале. Вернулся отец 15 ноября, а 1 декабря 1934 г. был убит Сергей Миронович Киров. Я уже писал, что брат мамы – художник Николай Иванович Михайлов – написал картину с изображением Кирова, лежащего в гробу в Колонном зале Дома Союзов. В конце января 1935 года он был арестован, а его старший сын Вадим, которому тогда было три года, был взят моими родителями на воспитание, так как семья дяди Коли осталась без средств существования.

В феврале 1935 г. вся наша семья сфотографировалась в Москве, на Петровке: папа, мама (в военной форме) и мы трое детей – Неля, я и Вадим. Эта фотография висит на стене в моем кабинете.

На допросе в НКВД 22 сентября 1937 года Зоя Ивановна Михайлова показала:

«...В Биотехнический институт РККА я поступила по мобилизации из Московского университета в 1931 году на должность начальника Вакцинного отдела. Проработала до 1934 года. Затем один год начальником Экспериментального отдела. С 1935 по 1936 год была заместителем начальника Биотехнического института, а последнее время работала старшим специалистом института. Разработанные институтом вакцины для борьбы с газовой гангреной, чумой, столбняком, ботулизмом и

паратифом постоянно требовали совершенствования. Необходимо было повысить время живучести вакцин, что облегчило бы их применение на поле боя и при эпидемиях среди гражданского населения. Этими вопросами активно занимались микробиологи Франции и Италии».

В Наркомате обороны принимается решение послать в командировку в эти страны военврача I ранга Михайлову З.И.

Архивы КГБ сохранили заграничный паспорт «граж-данки СССР Михайловой Зои Ивановны, отправляющейся в Италию и Францию, родившуюся 31 декабря 1892 г. в г. Орске».

На фотографии в паспорте запечатлена красивая женщина среднего возраста с черными вьющимися волосами и улыбкой на лице. Паспорт выдан 30 декабря 1935 года. В те времена в заграничный паспорт вшивался большой бланк для виз городов и государств, которые посещал владелец паспорта. В паспорте Михайловой были отметки:

«Пограничный пункт – Негорелое – 12. 02.36 г., 09.08.36 г.

Польша – Варшава – 12.02.36, 07.08.36 г.

Германия – Берлин – 13.02.36, 07.08.36 г. (с отметкой о сборе в пользу Олимпийских игр 1936 года ста рейхсмарок).

Бельгия – 26.07.36 г.

Италия – Милан – 09.05.36, 16.07.36 г.

Франция – Париж – 14.02.36, 26.05.36, 26.07.36 г.

Из архивной справки КГБ СССР за 1955 год:

«...В документальных справках Центрального государственного особого архива СССР имеются следующие сведения о запрашиваемой Михайловой Зое.

По документам и картотеке французской полиции проходит Михайлова Зоя. В деле имеется анкета, заполненная Михайловой 15 января 1936 года во Французском посольстве в г. Москве.

Михайлова просила разрешения на жительство во Франции в течение 30 дней для «изучения проблем медицинских школ». Она намеревалась выехать во Францию по получении визы через Жемон и остановиться в Советском посольстве. Виза была выдана Михайловой 25 января 1936 года. Михайлова остановилась в Париже по ул. Фруадево, 21.

В документе от 29 мая 1936 года говорится, что Советское посольство ходатайствовало перед французскими властями о продлении срока жительства во Франции на 10 дней Михайловой для окончания научных работ в институте Пастера в Па

риже. Министр иностранных дел Франции не возражал против удовлетворения ходатайства».

Итак, мама провела за границей 6 месяцев. Она писала много писем. За это время очень скучала по семье. Ждала в Париже мужа и товарища по работе (И.М. Великанова) для совместной поездки в Англию на II Международный съезд микробиологов. Но Великанов в Англию не приехал, якобы из-за опоздания с оформлением виз на выезд.

По рассказам наших родственников подготовкой к командировке во Францию были заняты все в доме. Главным занятием было изучение французского языка. Мама, папа, тетя Инна (мамина сестра) под руководством специально приглашенной француженки по вечерам грызли гранит французской грамматики, читали французскими книги, а главное, пытались разговаривать между собой по-французски. Наибольших успехов добилась мама, как и должно было быть. Поэтому, приехав в Париж, она хорошо понимала французов, да и они кое-что понимали...

Память о Франции и Италии осталась в 29 почтовых открытках с видами Парижа и других городов Франции и Италии.

Первые открытки, датированные 16 и 17 февраля 1936 года, посланные из Парижа, написаны с восторгом от увиденного прекрасного города.

«... пишу из столицы Франции, где живу уже 3-й день. Исходила очень много. После 9 часов вечера ноги так устают, что ложусь в кровать и читаю. Я взяла 1/2 пансиона, т.е. в 8 час. утра – кофе – очень вкусный, в 8 час. вечера обед из 5–6 блюд – очень изысканно приготовленный. А сколько здесь вкусных вещей: от свежей виктории до прекрасного шоколада. Цены в магазинах самые разнообразные. Можно было одно и то же платье купить дорого и дешево. Вообще жду, когда Ганя (И.М. Великанов) приедет и привезет деньги...»

Значит решался вопрос о поездке папы не только в Лондон, но и в Париж, наверное в Пастеровский институт?

Следующая открытка от 25 февраля с фотографией Триумфальной арки. Под ней могила неизвестного солдата, погибшего в первую мировую войну. А на открытке от 4 марта – Эйфелева башня во всей своей красе. Мама пишет – «была на самой верхушке башни, куда со 2-го этажа ходит лифт. Жутко сверху смотреть на дома, люди, как букашки. Зрелище необы

чайное. Вечером Эйфелева башня освещена огнями, очень красиво...»

Последняя – из Милана (Италия), датирована 2 июля 1936 года и адресована моему отцу:

«Дорогой мой Ганек!

Пока писала тебе письмо, меня начала забирать малярия. Провалялась целый день, глотала хину, теперь день отдыха. Во время приступов у меня отвратительное настроение, все кажется, что меня обижают, без причины могу реветь. Но здесь, пожалуй, и причины появились. Я говорю о причинах объективных. Скорее приезжай. Волнуюсь за Вову, как его здоровье? Здоровы ли все? Не скрывайте, пишите».

А в период между февралем и июлем 1936 года были и другие письма и открытки. Вот выдержки из некоторых:

...Венеция. «Дорогие мои детки, Неля, Вова, Вадя. Посмотрите на вашу маму с голубями. Голуби здесь совсем ручные, садятся на всех. Если долго стоять, то облепят с ног до головы. Их приучили так жители Венеции. Голубей здесь никто не трогает и не обижает, наоборот, их все кормят».

...Париж «...Котик! (Мой двоюродный брат, которому в 1936 году было 12 лет). Посылаю тебе фотографию французского мальчика. Они здесь все от рождения и до 15–16 лет ходят в коротких брючках и чулках с голыми коленями. Иногда мне холодно, а им нет, они привыкли так ходить, белые чулки и лакированные туфли у большинства детей».

Но не все в жизни мамы за границей было хорошим.

...Париж «...Я здесь одна работаю до головокружения. Климат здесь в эти месяцы плохой, похож на наш осенний дождливый месяц. Я похудела, побледнела, и что-то голова стала кружиться...»

...Неаполь «Дорогая мама. Ездила на остров Капри. Завтра уезжаю обратно. Скоро Париж, там Лондон и наконец домой. Кончается мое одиночество... Скоро уже конец моей интересной, но и мучительной поездки».

По рассказам моей сестры Нели, первые дни после возвращения из Франции были омрачены для матери поисками пропавших в дороге документов, наверное, секретных. Обыскали все чемоданы, но ничего не нашли. Это был серьезный удар... Отец и мать ходили бледными, страшно расстроенными, но никому ничего не объясняли...

Эта история с пропажей документов для нас и сегодня является загадкой, да и вопросов появляется много.

В 1956 году после реабилитации родителей я обратился в Главное медицинское управление Министерства обороны с просьбой об их восстановлении в Коммунистической партии Советского Союза, членами которой они были с 1919 года. Отца восстановили в партии, а о матери попросили обратиться в Главное разведывательное управление. Почему в ГРУ? Какое отношение имеют врачи-медики к ГРУ? В конце концов бывший член ВКП(б) З.И. Михайлова тоже была восстановлена в рядах КПСС, а вопрос о роли ГРУ так и остался открытым...

Министр обороны Российской Федерации по моей просьбе предоставил мне возможность в 1993 году ознакомиться с имеющимися в ГРУ материалами на З.И. Михайлову. Ими оказалось выездное дело, оформленное в 1936 году на мать, для поездки в командировку во Францию. Других документов или не было, или мне их не смогли показать по соображениям секретности, хотя уже прошло около 60 лет.

Вызывает удивление и тот факт, что отца судили как японского шпиона, хотя он пробыл в Японии всего 20 дней в 1934 году, а о том, что мама была полгода во Франции и Италии в 1936 году, в допросах не говорится ни слова. Создается впечатление, что после ее ареста о ее командировке за границу «забыли»? А ведь следствие тянулось с 7 июля по 9 декабря, то есть 5 месяцев. Так не бывает!

Следственные органы тех лет обязаны были сделать Михайлову французским и итальянским шпионом. Возможна версия о том, что Михайлову допрашивали не только следователи НКВД, а представители какой-то другой организации, типа ГРУ, но этих-то материалов мне и не показали... Прояснится ли этот вопрос, покажет будущее. А пока вспомним о научном вкладе в микробиологию моей матери, З.И. Михайловой.

Командировка в институт Пастера в Париж с научной точки зрения была очень плодотворна. Михайлова сделала в Биотехническом институте большой доклад о своей поездке и новейших достижениях французских и итальянских микробиологов.

Знакомство с Миланским бактериологическим институтом в Италии еще раз подтвердило возможность и правильность замены оливкового масла подсолнечным как исходного материала для создания одноразовой вакцины для предохранения от заболевания тифом и паратифом.

Доктор Михайлова получила звание кандидата медицинских наук еще в 1926 году. Благодаря ее активной исследовательской деятельности материалы на соискание звания доктор медицинских наук были готовы уже к 1933 году, но она не хотела их подавать в ВКК (Высшая квалификационная комиссия) до окончания работ по главной теме, которой она посвятила последние 8 лет своей жизни. Это – «однократная прививка против тифов».

К 1937 году все исследовательские работы была закончены, и на столе начальника Биотехнического института РККА появилось заявление следующего содержания:

«В Высшую квалификационную комиссию

Заявление

Прошу рассмотреть мои научные работы для получения степени доктора медицины.

В качестве диссертационной работы прилагаю доклад об «Однократной прививке против тифов».

Прилагаю при сем свои научные работы в количестве 27 экземпляров.

Зоя Михайлова.»

Это было в начале июля 1937 года, а уже 6 июля она была арестована. Папку со всеми документами чудом спас от НКВД один из маминых помощников-врачей и затем передал нашим родственникам, попросив «...хранить как зеницу ока, так как там сосредоточен бесценный для микробиологов материал».

Я за последние годы несколько раз пытался разобраться в наследии матери и понял, что это действительно очень важные документы для микробиологов 30–50-х годов. Сейчас мне хотелось бы привести некоторые выкладки из «черной» папки, имеющие интерес не только для узкого круга специалистов. Материалы в основном посвящены вопросам заболеваний столбняком, бруцеллезом и однократной прививке.

Из статьи З. Михайловой, И. Великанова (Москва) «Активная иммунизация человека против столбняка, 1934 год.

«Вопрос об активной иммунизации человека против столбняка приобретает в настоящее время актуальное значение

в деле профилактических мероприятий против этой инфекции.

Столбняк как заболевание связан главным образом с послераневыми осложнениями. Занимает далеко не последнее место среди инфекций военного времени и проявляется в условиях мирной обстановки в связи с наличием травматизма.

Первые опыты активной иммунизации против столбняка были предприняты в 1917 году Люи Бэзи (Франция) иодизированным токсином на раненых. В 1927 году профессора Рамон и Целлер (Франция) применили для этой цели анатоксин, т.е. детоксифицированный формалином токсин. Уже в 1933 году профессора Рамон и Целлер применяли комбинированную вакцинацию против нескольких инфекций (столбняк, дифтерия, брюшной тиф), называя ее «Vaccination associee» (ассоциированная вакцина).

У нас в СССР этому вопросу уделялось мало внимания. Первые эксперименты Михайловой и Великанова в 1931 году касаются вакцинации против столбняка морских свинок и обезьян. В феврале 1931 года была начата вакцинация первой группы людей – добровольцев. Была испытана сыворотка на 31 человеке. Результаты были положительны. Через год после вакцинации мы вернулись к опытам. Испытание сыворотки после удачного промежутка показало, что титр ее не только не слабеет от времени, а несколько увеличивается. Поэтому представлялось интересным проверить сыворотку на антитоксические свойства человека, переболевшего столбняком несколько лет назад.

Такой случай нам представлялся, так как один из авторов данной работы, З.И. Михайлова, перенесла столбняк 14 лет назад. Для сравнения была взята сыворотка здорового человека, И.М. Великанова, никогда ранее не болевшего столбняком и не подвергавшегося противостолбнячной иммунизации. Выяснилось, что у Великанова сыворотка не предохраняла мышь даже от двух смертельных доз, в то время как у Михайловой сыворотка предохраняла от 20 смертельных доз токсина.

Вывод: иммунизированный заранее человеческий организм более стоек к заболеванию столбняком...

В статье проф. И.Г. Руфанова «Столбняк, пассивная и активная иммунизация» 1936 года говорится: «...метод активной иммунизации, или вакцинации против столбняка, основан на

применении анатоксина, под которым понимается столбнячный токсин, потерявший свои ядовитые свойства, но сохранивший свой антиген. Методика его получения основана на детоксификации 2–4%-ным формалином столбнячного токсина.

У нас в СССР заслуга проведения первых опытов по активной иммунизации противостолбнячным анатоксином принадлежит Михайловой и Великанову. Они вакцинировали в 1929 году против столбняка морских свинок и обезьян и получили у них высокий и длительный иммунитет. В 1931 году исследованию подвергались 42 человека – врачи клиники, на которых была проверена полная безвредность и отсутствие реакции после активной иммунизации.

Общий вывод: предложенная вакцинация позволит в значительной степени сократить, а может и уничтожить, заболевание столбняком».

По предложению начальника Биотехнического института профессора Великанова летом 1935 года была организована экспедиция в Восточный Казахстан по изучению мальтийской лихорадки (бруцеллеза).

Основным источником инфекции в распространении бруцеллеза среди овец и людей совхозов Восточного Казахстана послужили импортные овцы «рамбулье», привезенные в 1927 году из Америки, и совхоза им. Голощекина, откуда овцы продавались в другие совхозы.

Коллектив совхоза был подвергнут обследованию, и было установлено заболевание бруцеллезом пятидесяти процентов людей и 80 процентов овец. Все работники совхоза, а также большая группа овец были вакцинированы олеовакционой. Последующие исследования показали, что все вакцинированные люди и овцы не заболели бруцеллезом, а ревакцинация олеовакциной через полгода создала еще более высокую невосприимчивость к бруцеллезу.

Комиссия во главе с доктором Михайловой выявила большое количество нарушений в совхозе по содержанию овец и полнейшую антисанитарию как на территории совхоза, так и в местах содержания овец (в отарах). Были даны предложения по улучшению работы совхоза и улучшению медицинского обслуживания. Исследования доказали правильность использования предложенной доктором Михайловой олеовакцины для предохранения от заболевания бруцеллезом.

Военврач I ранга Михайлова говорила: «Главное, что я сделала в своей жизни, – это однократная прививка». В своей последней научной работе «Однократная прививка против брюшного тифа и паратифов», датированной 1937 годом, она писала:

«В СССР вакцинация против брюшного тифа и паратифов производится у 100 процентов бойцов Красной Армии и широко практикуется среди организованного населения. Благодаря этому по всему Союзу отмечается снижение заболеваемости и еще большее уменьшение смертности от тифа среди заболевших привитых по сравнению с заболевшими непривитыми. Этот накопленный опыт массовых прививок, помимо положительных сторон вакцинации, выявил ряд моментов, препятствующих еще большему охвату населения вакцинацией в назначенные сроки.

Одним из таких моментов является многократность прививок, требующая больших затрат времени на проведение 3 уколов через несколько дней (5–7 дней). Особенно это относится к войсковым частям, где общая сумма времени, затраченная на полную вакцинацию, имеет решающее значение при быстром передвижении с одного места на другое.

Другим не менее важным моментом в проведении профилактических прививок служит реактивность после введения вакцины, отпугивающая население от вакцинации. Если не встречается возражений против первого укола, то постоянно приходится преодолевать немалые трудности при трехразовых реактивных прививках. Часто получается, что вакцинация заканчивается полностью только в 50% случаев, снижаясь в некоторых случаях до 10%. Кроме того, нельзя забывать, что эти затруднения мирного времени в проведении трехкратной вакцинации в значительной степени увеличиваются в условиях военного времени.

Все эти моменты заставляют признать, что вопрос о замене трехкратной вакцинации однократной прививкой приобретает особо актуальное значение.

Впервые этим занялись французские микробиологи. В 1916 году проф. Ле-Муаньи, учтя медленное рассасывание масла в организме, заменил физиологический раствор, применявшийся в вакцине, оливковым маслом. Со временем на однократную прививку перешли не только Франция, а Италия и США. Французские исследователи, проф. Рамон и Целлер, применили в конце 20-х годов смешанные вакцины, называя

их «ассоциированной вакциной», и пришли к заключению, что следует настойчиво рекомендовать одновременную комбинированную прививку.

Учитывая огромное значение и большие преимущества однократной прививки перед трехкратной, я поставила перед собой цель – найти такой способ вакцинации, который бы от одной лишь прививки создавал невосприимчивость к тифам, равную по своей эффективности 3 прививкам.

Я исходила из той теоретической установки, что на эффективность вакцинации влияют два фактора в одинаковой степени. Первый фактор – это высококачественный антиген, второй – длительное действие иммунизаторного раздражения в организме человека. Лишь при наличии обоих этих факторов (при совместном действии обоих факторов) можно получить полный эффект от вакцинации. Но первый фактор в свою очередь зависит от способа приготовления вакцины, а второй – от времени рассасывания вакцины в организме. Так, например, обычная водная вакцина очень быстро рассасывается у человека, по данным доктора Чалисова через 3–4 часа, что конечно создает кратковременное иммунизаторное раздражение. Если же ввести в вакцину растительное масло, то по данным доктора Чалисова она будет рассасываться 30 дней. Это ведет к созданию прочного иммунитета от одной единственной прививки.

Наиболее подходящими для этих целей оказались растительные масла: подсолнечное и соевое. Эти масла не вызывали ни некрозов, ни абсцессов в организме, они медленно, но целиком всасывались организмом, стерилизовались без изменения своего химического состава в запаянных ампулах. Проверка активного иммунитета через 3, 6, 9 месяцев окончательно подтвердила эффективность одноразовой масляной вакцинации».

В 1932 году на II Всесоюзном съезде микробиологов доктор Михайлова доложила об исследовании, которое она провела над собой, выпив живую суточную культуру тифозного штамма, и заразилась брюшным тифом. По словам профессора Плетнева тиф протекал классически... Лечение проводилось с помощью вакцины на подсолнечном масле и дало положительные результаты.

«В настоящий момент вопрос однократной вакцинации против тифов решен положительно. Это дает возможность перейти к изучению однократности прививок не только против

тифов, но и к комбинации с другими инфекциями, как дизентерия, столбняк, бруцеллез».

26 февраля 1937 года на совещании в ВСУ РККА было принято следующее решение:

«...пункт 3. Олеумвакцина доктора Михайловой, по доложенным ею материалам, удобна в употреблении, мало реактивна и легко переносится.

Принимая во внимание огромные преимущества однократной вакцинации против брюшного тифа и паратифов, совещание полагает, что олеумвакцина д-ра Михайловой может быть допущена как в войсковых частях, так и среди гражданского населения в целях ее широкого испытания в 1937 году, чтобы в начале 1938 года она могла заменить принятые сейчас в РККА троекратные прививки вакциной типа Колле».

А уже через 37 дней, 4 апреля 1937 года, Всесоюзное совещание эпидемиологов по кишечным инфекциям принимает следующую резолюцию по докладу доктора Михайловой:

«Отмечая исключительное практическое значение метода однократной вакцинации против тифозных заболеваний, совещание считает нужным указать на несомненный успех в разработке этой проблемы. Совещание считает, что экспериментальный и эпидемический материал, представленный в докладе доктора Михайловой, дает несомненное доказательство достаточно высокой иммунизирующей способности олеовакцины в отношении брюшного тифа и паратифов.

...Необходимо организовать Центральную комиссию для общего руководства опытом под началом ВГСИ (Всесоюзная государственная санитарная инспекция) и выделить материальные средства, чтобы в 1938 году препарат был использован для широкой практики».

Можно было торжествовать победу, но жизнь складывалась в 1937 году не так хорошо, как научные исследования и открытия, которым родители посвятили последние 14 лет своей жизни.

Обстановка всеобщего подозрения, выискивания шпионов и врагов народа достигли в нашей стране предела. В Биотехническом институте работало много видных ученых, привлекавшихся в 20-х – 30-х годах к ответственности за участие в троцкистских и других партиях, выступавших за иной путь

развития Советского государства. За ними, да за одно и за руководителями института был установлен контроль со стороны служб НКВД. В институт был назначен замполитом или комиссаром тов. Лисицын. По свидетельству видевших и знавших его людей, он был очень неприятным и подозрительным человеком. Он стал тенью отца... Куда бы отец не поехал, рядом был Лисицын. Даже дома, по вечерам, он сидел у нас. Это было довольно тяжело переносить, так как родители понимали, что об их научной деятельности и домашней жизни постоянно идут доклады в НКВД, в Наркомат обороны, ругались, но это, наверное, только усугубляло положение. Доносы Гинзбурга, Коссовского, да и других «помощников» делали свое дело. Подходил день «икс», которого ждали все...

В современной литературе много написано об этих страшных годах. Довольно интересной представляется книга Ф.Д. Волкова «Взлет и падение Сталина», изданная в Москве в 1992 году.

Волков в Х главе на стр. 119 писал: «Одной из самых тяжких и трагических страниц в истории Советского государства, связанной с репрессиями периода культа личности Сталина, является гибель выдающихся советских военачальников – Маршалов Советского Союза М.Н. Тухаческого, В.К. Блюхера, А.И. Егорова; командармов I ранга Якира, Уборевича и Белова; всех десяти командармов II ранга, а также обоих армейских комиссаров I ранга: Гамарника и Смирнова».

Это были герои гражданской войны, люди, преданные Советской власти.

Из 67 командиров корпусов погибло 60, из 199 командиров дивизий – 136, среди них был и мой отец – дивизионный военврач Иван Михайлович Великанов.

Прав был известный революционер, герой гражданской войны Федор Раскольников, писавший в открытом письме на имя Сталина от 17 августа 1939 года:

«Накануне войны Вы разрушаете Красную Армию – любовь и гордость страны, оплот ее мощи. Вы обезглавили Красную Армию и Красный Флот. Вы убили многих талантливых полководцев, воспитанных на опыте мировой и гражданских войн, во главе с блестящим полководцем Тухачевским».

И далее Ф.Д. Волков пишет:

«Сталин обвинил Тухачевского в «бонапартизме». Нарком обороны К.Е. Ворошилов, не отличавшийся стратегическим мышлением, весьма болезненно относился к теоретическим трудам Тухачевского, добивавшегося ускоренного формирования танковых корпусов.

Начальник Главпура РККА Я.Б. Гамарник был мужественным человеком, осмелившимся возражать Сталину, поддерживающий Тухачевского и разделявший его опасения по поводу возрастающей угрозы фашизма. Это честное, мужественное поведение стоило Гамарнику жизни».

Настали черные дни рабоче-крестьянской Красной Армии. Она была полностью разгромлена. Такого поражения наша армия не испытывала даже в первый год Великой Отечественной войны.

Глава 4

1937–1938 годы.
Бутырская тюрьма. Изменения в жизни ЧСИР

Жизнь большинства людей можно изобразить геометрической фигурой – это синусоида, где взлеты чередуются с плавным спуском вниз. Жизнь моих родителей под синусоиду не подходит. Это, скорее всего, восхождение на вершину горы или пика, связанное с успехами и трудностями. И в тот момент, когда до вершины оставалось не так уж много, налетел ураган, вызвавший камнепад, и лавина смела их в пропасть. Летом 1937 года пришла беда и к нам. Сначала все оцепенели: «Не может быть?», хотя обстановка в Советском Союзе была такая, что почти в каждой семье ждали, когда кого-то арестуют. Газеты и радио широко пропагандировали тезис И.В. Сталина об обострении классовой борьбы в период строительства социализма, о проникновении на нашу землю шпионов из буржуазных стран, о вредителях, сидящих во всех советских организациях, на заводах, фабриках, в институтах и колхозах.

6 июля 1937 года после ареста отца в Биотехническом институте было проведено партийное собрание. Начальник института Иван Михайлович Великанов, член ВКП(б) с 1919 года был исключен из партии как враг народа, участник военно-фашистского заговора маршала Тухачевского и японский шпион. Зоя Ивановна Михайлова, член ВКП(б) также с 1919 года, была исключена из партии как жена «врага народа» И.М. Великанова, не признавшая своего мужа врагом народа и отвергнувшая все лживые обвинения против него. Ее привезли домой с сердечным приступом.

Итак, мы стали «членами семьи изменников родины – ЧСИР». Закон о ЧСИР был принят 30 марта 1935 года и гласил, что, если жена, дочь или сын не отрекались от своего мужа или отца (а такие мужественные люди находились), они автоматически осуждались на 8-летний срок заключения или высылались в отдаленные районы страны – на Колыму, в Магадан и т.д. 7 апреля 1935 года ЦИК СССР принял бесчеловечный указ, разрешающий привлекать к уголовной ответст

венности детей с 12-летнего возраста. Дети могли быть даже приговорены к смертной казни.

Итак, 7 июля 1937 года все было кончено. Родители были арестованы и находились в Бутырской тюрьме. Квартира в Москве, по Б. Гнездниковскому переулку, дом 10, после обыска и конфискации имущества всей семьи была опечатана.

Такая же участь, но днем раньше, постигла и наш дом на территории Биотехнического института во Власихе. Мы лишились всего – родителей, жилья, вещей, средств существования.

Как я уже писал, во время ареста матери меня, 5-летнего, больного скарлатиной, отвезли на «воронке» в больницу. Адреса родственникам не сказали, так как после выздоровления меня как сына врагов народа, должны были отправить в детдом.

Но я, наверное, родился под счастливой звездой. Впоследствии я не раз в этом убеждался. Жизнь преподносила мне такие сюрпризы, что другой бы не выкарабкался, а я живу уже 64 года, да и помирать не собираюсь. Да умирать просто нельзя, не имею права. Я обязан написать книгу о судьбе родителей и издать ее. Это будет лучшим им памятником... Меня привезли в больницу и поместили в инфекционное отделение, где лежало около десятка таких же больных скарлатиной детей. Началась обычная больничная жизнь: лечение, процедуры, лекарства, завтраки и обеды. Только не было почему-то, как у других детей, передач с вкусными вещами от родителей, да и самих родителей... Я смотрел вокруг и удивлялся, а где же мама, папа, Груша, бабушка? Спрашивал, а мне отвечали, что они уехали в длительную командировку... Так продолжалось больше месяца. И вдруг..., в моей жизни часто еще будет это «вдруг». Пришла медсестра и сказала, чтобы я шел за ней, так как приехала Груша. Оказывается, Груша после ареста родителей стала разыскивать меня по московским больницам, увидела меня во дворе детской больницы по улице Чехова (бывшая Дмитровка), то есть практически рядом с нашим домом на Б. Гнездниковском. Но мало того, что нашла, она забрала меня оттуда, не оставив врачам своего адреса, что дало мне возможность избежать «поездки» в детский дом, как предполагалось НКВД. Из

больницы она отвезла меня на Арбат, к сестре мамы, Алевтине Ивановне Кулаковой, или просто к тете Инне, где я прожил 16 лет, до 1953 года.

Моя сестра Неля, ей только исполнилось 13 лет, в начале июля 1937 года жила на даче у родственников в пос. Лианозово. После возвращения с дачи, так как Неле жить было негде, ее взяла к себе Груша в небольшую комнатку около площади Маяковского, где Неля прожила с небольшими перерывами 12 лет.

Судьба же моего двоюродного брата Вадима, которого мои родители взяли на воспитание в начале 1935 года после ареста его отца – художника Николая Ивановича Михайлова, – достойна отдельной книги.

С весны 1937 года мы с Вадимом жили в специальном детском саду для детей Высшего комсостава РККА, в санатории Архангельское. Туда два раза в неделю приезжали мои родители, привозя гостинцы и игрушки. Обслуживание в детском саду было первоклассным, так что мы хорошо отдыхали.

Но в конце июня мы заболели скарлатиной и меня отвезли во Власиху, а Вадима в Кремлевскую больницу в Москву, которая находилась в переулке Грановского. О том, что произошло дальше со мной, я уже рассказал, а Вадим до августа находился в Кремлевке. Затем он был перевезен снова в санаторий Архангельское. В сентябре 1937 года в Архангельское приехала «эмочка», в которой сидел «важ-ный военный», как рассказывал Вадим, и увезла его в Москву, в детский распределитель, находившийся в Даниловом монастыре. Через некоторое время его отправили в детдом, в маленький захудалый городишко Беднодемьяновск Пензенской области, где он провел два года.

Но самое интересное в том, что Вадим там жил под моим именем. Он был «Володей Великановым, сыном врага народа диввоенврача И.М. Великанова». В НКВД тоже, наверное, успокоились, так как «нашелся» сын начальника Биотехнического института РККА... Об этой истории я более подробно расскажу позднее. Итак, с изменениями в жизни детей летом 1937 года мы разобрались. Теперь необходимо разобраться, что же происходило в это время в Бутырской тюрьме.

В конце 80-х годов я беседовал с академиком АМН СССР, Героем Социалистического Труда Дмитрием Алексеевичем

Араповым у него дома на Каляевской улице. Арапов родился так же, как и отец, 7 ноября, только не 1898, а 1897 года, то есть был на год старше отца. Уже в 20-х годах они активно сотрудничали, занимаясь вопросами газовой гангрены.

Мой приезд к нему был связан с воспоминаниями об отце и о тяжелом периоде 1937–1938 годов.

В 60-х годах к Арапову приезжал врач, репрессированный в 1937 году и освобожденный в 1958 году.

Он сидел летом 1937 года в одной камере в Бутырке вместе с И.М. Великановым. Я не помню фамилии этого врача, чудом оставшегося в живых. Он рассказывал Арапову, что Великанова ежедневно избивали так, что после допросов он уже идти не мог, и его волокли, притаскивали и бросали в камеру. Один из изуверских способов воздействия на психику человека был следующий: арестованного помещали лежа в деревянный ящик, вроде гроба, закрывали крышкой и начинали методично бить по этому ящику палкой. Через 1–2 часа арестованный начинал сходить с ума. После этого его заставляли подписывать нужные следователю показания. Чаще всего следователи добивались этого...

Мои родственники, несмотря на понятный страх, неоднократно обращались на Кузнецкий мост, в приемную НКВД, пытаясь выяснить судьбу моих родителей. Вначале ответов не было, а потом моей бабушке – матери отца – сообщили, что «Великанов и Михайлова осуждены на 10 лет без права переписки». Только через 20 лет мы узнали, что эта фраза, или так называемый приговор, означает расстрел.

В 1992–1993 годах мне и моей сестре была предоставлена возможность ознакомиться со следственными делами наших родителей, находящимися в архивах КГБ. О том, что мы прочитали, мне бы и хотелось рассказать...

Изучать материалы, связанные со сталинскими репрессиями, я начал в 1988 году. Получил разрешение на ознакомление с газетами тех лет и постоянно пропадал в хранилищах ленинской библиотеки, расположенных на окраине Москвы в пос. Левобережный на Библиотечной улице. Вот некоторые выписки из газет 1937 года:

«Комсомольская правда»:

22 января 1937 г.

...21 января 1937 г. в Октябрьском зале Дома Союзов началось открытое судебное разбирательство по делу параллельного центра во главе с Пятаковым Ю.Л. Председатель суда – армвоенюрист В.В. Ульрих. Обвинение поддерживает Прокурор СССР – А.Я. Вышинский. Пятаков заявил, что его группа планировала убийство Сталина, Кагановича и других.

27 января 1937 г.

«Наркому внутренних дел тов. Н. Н. Ежову присвоено звание генерального комиссара государственной безопасности»

Москва, Кремль

Калинин. Акулов

30 января 1937 г.

Военная коллегия приговорила: Пятакова, Серебрякова и еще 11 чел. – к расстрелу. Сокольникова, Радека, Арнольда – к 10 годам. Троцкий Л.Д. и Троцкий Л.Л. – подлежат немедленному аресту и преданию суду.

2 февраля 1937 г.

Из речи Н. С. Хрущева 1 февраля 1937 г. о солидарности с приговором Верховного Суда СССР:

«Да здравствует вождь мирового пролетариата, продолжатель дела Ленина – тов. Сталин!»

19 февраля 1937 г.

«18 февраля в 17:30 в Москве, у себя в квартире в Кремле от паралича сердца скоропостижно скончался нарком тяжелой промышленности, член Политбюро ЦК ВКП(б) тов. Орджоникидзе Григорий Константинович».

25 февраля 1937 г.

«Наркомом тяжелой промышленности СССР назначен тов. Межлаук Валерий Иванович».

«Февральский пленум ЦК ВКП(б) 1937 года исключил Бухарина и Рыкова из партии».

4 апреля 1937 г.

«Ввиду обнаруженных должностных преступлений уголовного характера наркома связи Г.Г. Ягоды, президиум ЦИК СССР постановляет:

1. Отрешить от должности наркома связи Г.Г. Ягоду.

2. Передать дело Г.Г. Ягоды следственным органам.

Москва. Кремль. 03.04.37 г.

Калинин. Акулов».

23 апреля 1937 г.

«Сталин, Молотов, Ворошилов и Ежов на канале Волга–Москва. Пояснения давали гл. инженер строительства тов. Жук и начальник работ центрального участка тов. Комаровский»

1 июня 1937 г.

«Бывший член ЦК ВКП(б) Я.Б. Гамарник, запутавшись в своих связях с антисоветскими элементами и, видимо, боясь разоблачения, 31 мая покончил жизнь самоубийством».

2 июня 1937 г.

В учебнике Леонтьева «Начальный курс политэкономии» Партиздат ЦК ВКП(б) 1925 г. на стр. 23 сказано: «При социализме уничтожается деление общества на классы, уничтожаются классовые противоречия и классовая борьба, уничтожается деление на эксплуататоров и эксплуатируемых».

Это идет в разрез с теорией тов. Сталина о развертывании классовой борьбы по мере построения социализма.

12 июня 1937 г.

«11 июня в зале Верховного Суда СССР специальное судебное присутствие Верховного Суда СССР в составе:

председателя – Ульриха В.В.

членов – зам. наркома обороны; начальника Воздушных Сил РККА, командира 2-го ранга Алксниса;

маршала Буденного;

маршала Блюхера;

начальника Генерального штаба Шапошникова;

командующего Белорусским военным округом командарма 1 ранга Белова И.П.;

командующего Ленинградским военным округом командарма 2 ранга Дыбенко П.Е.;

командующего Северо-Кавказским военным округом командарма 2 ранга Каширина;

комдива Горячева

в закрытом судебном заседании рассмотрело в порядке, установленном законом от 1 декабря 1934 г., дело Тухачевского М.Н., Якира Н.Э., Уборевича И.П., Корка А.Н., Эйдемана Р.П., Фельдмана Б.М., Примакова и Путны по обвинению в преступлениях по ст. ст. 58-1б, 58, 58-11 УК РСФСР.

Все подсудимые признали себя виновными. Судом установлено, что указанные выше обвиняемые, находясь на службе у военной разведки одного из иностранных государств, ведущего недружелюбную политику в отношении СССР, систематически доставляли военным кругам этого государства шпионские сведения, совершали вредительские акты в целях подрыва мощи РККА, содействовали расчленению СССР и восстановлению в СССР власти помещиков и капиталистов. Все подсудимые приговорены к расстрелу».

(приговор приведен в исполнение 12 июня 1937 г.)

13 июня 1937 г.

12 июня в 1 час 50 мин в Москве скончалась Мария Ильинична Ульянова (заведующая бюро жалоб Комиссии советского контроля) 59 лет.

20 июня 1937 г.

18 июня Чкалов, Беляков, Байдуков начали перелет через Северный Полюс в США. 20 июня в 19 час 30 мин по Московскому времени Чкалов совершил посадку на аэродроме Баракс, близ Портленда.

В июле 1937 года Ежов и Вышинский награждены орденами Ленина.

Вот такие совершенно разнообразные события происходили в СССР в первом полугодии 1937 года.

Итак, передо мной следственное дело № 12332, позднее перерегистрированное на дело № Р-23158 том 1, по обвинению Великанова Ивана Михайловича и следственное дело № 12345, также в дальнейшем перерегистрированное на дело №

Р-8845 по обвинению Михайловой Зои Ивановны, на титульном листе:

НКВД

Главное управление государственной безопасности

= Хранить вечно=

Производил арест и обыск моих родителей оперуполномоченный 2 отделения 5 отдела ГУГБ НКВД лейтенант Петерс. Он же проводил большинство допросов и писал обвинительное заключение. Помогали ему в следствии и допросах начальник 2 отделения 5 отдела ГУГБ НКВД, ст. лейтенант Авсеевич и сержант государственной безопасности Елистратов.

Обвинительные заключения на И.М. Великанова и З.И. Михайлову подписали лейтенант государственной безопасности Петерс и помощник начальника 5-го отдела ГУГБ НКВД майор государственной безопасности Листенгурт.

Утвердили оба обвинительных заключения начальник 5-го отдела ГУГБ НКВД комиссар государственной безопасности 3 ранга Николаев и Прокурор Союза СССР А. Вышинский, на З.И. Михайлову – 4 декабря 1937 года и на И.М. Великанова – 29 марта 1938 года.

Первый допрос И.М. Великанова датирован 8 июля 1937 года и был посвящен биографическим сведениям. Но уже здесь было отмечено, что его отец (мой дед) был осужден в 1928 году и умер в концлагере, а брат жены, Николай Иванович Михайлов, художник – 2 года тому назад арестован и осужден.

Второй допрос проводился 9 июля. На нем упоминались официальные люди, посещавшие в последние годы Биотехнический институт. В первую очередь – троцкист Воробьев, а также Тухачевский, Уборевич, Фишман, Рудзутак. Следователь поставил вопрос о связях Великанова с женой белогвардейца и «невозвращенкой» Секретевой, а также о заграничных связях и их характере. Отец отвечал, что поддерживал связь с профессором Вейнбергом из Пастеровского института в Париже, с итальянским профессором Азоацци и доктором из Лос-Анджелеса.

Во время командировки в 1934 году в Японию он встречался с профессорами Такинучи и Хоссая в Институте инфек-

ционных болезней. Следователь задал вопрос: «Вы печатали свои труды в фашистских журналах Германии. Как это связывается с вашей бывшей партийностью?» Отец отвечал: «В том, что я печатал свои научные труды в 1933 году в журналах Германии, я ничего непартийного не вижу, так как это было общепринятым явлением, мои статьи предварительно печатались в советских журналах. Антисоветские цели я не преследовал».

Параллельно шли допросы З.И. Михайловой. 26 июня 1937 года следователь задал ей вопрос: «С какого времени вы живете совместно с врагом народа Великановым? Каковы его политические убеждения».

Ответ: «Великанова я не считаю врагом народа, жила с ним с 1920 года до его ареста, то есть до 6 июля с.г. Знаю Великанова как абсолютно преданного Советской власти и стойкого большевика. Его политические убеждения разделяю».

В деле имеются собственноручные показания И.М. Великанова от 27 июля 1937 года. Когда их читаешь, то начинаешь понимать, в какой сложной обстановке приходилось отцу работать. Эти показания – крик души. Это желание высказать свое мнение о насущных, срочных вопросах, которые не решены вышестоящими начальниками. Это очень похоже на выступление на большом партактиве, когда руководитель высказывает все наболевшее за последнее время и не просит, а требует принять меры для обеспечения безопасности нашей армии, гражданского населения Советского Союза в целом. Поставленные профессором Великановым вопросы, требующие срочного решения, состоят из 9 пунктов:

1. В 1937 году ликвидированы бактериологические исследования в НИИСИ РККА.

2. Законсервированы окружные санитарно-бактериологические лаборатории.

3. Не готовятся кадры бактериологов и эпидемиологов.

4. Отсутствуют необходимые запасы сывороток и вакцин от холеры, чумы и других заболеваний.

5. Отсутствуют дезинфекционные средства, необходимые во время войны.

6. Затягивается внедрение однократной вакцины против брюшного тифа и паратифа, вместо 3-кратной прививки.

7. Не хватает сухих питательных сред для выращивания микробов и не дается заказ на их изготовление в Биотехническом институте.

8. Не внедряется сумка бактериологического разведчика, разработанная в Биотехническом институте.

9. Срывается разработка плана оперативного обеспечения СССР при бактериологическом и химическом нападении противника.

Ответственными за решение этих вопросов являлись Баранов, Рейнер, Фишман, Каминский».

На дальнейших допросах в августе – сентябре 1937 года отец частично признал свою вину в срыве сроков разработки в Биотехническом институте таких серьезных проблем, как ввод на вооружение РККА авиационно-распыляющей бомбы, бактериологического танка, диверсионного чемодана. Жизнь доказала, что это был самооговор, это было получение следователями признаний любым путем, в основном, с применением пыток.

Недозволенные законом методы воздействия на арестованных применялись не только по отношению к отцу. Следователям были нужны признания в антисоветских действиях всех арестованных. В следственном деле матери есть документ, отражающий ее стойкость и не сломленную волю, датированный 5 августа 1937 года, то есть через 29 дней после ареста.

Зам. начальника 5 отдела ГУГБ НКВД СССР

майору госбезопасности тов. Агас

Рапорт

Арестованная Михайлова Зоя Ивановна (жена Великанова) на допросах держит себя вызывающе, нанося оскорбления сотрудникам, допрашивающим ее. При допросе ее оперуполном 2 отделения т. Каплан обозвала его садистом, как и всех сотрудников НКВД.

Доношу на распоряжение.

Начальник 2-го отделения 5 отдела ГУГБ НКВД

Ст. лейт. госуд. безопасности

подпись /Авсеевич/

В протоколе допроса З.И. Михайловой от 22.09.37 г. имеются такие фразы:

Вопрос: «Какую вредительскую работу вы проводили в Биотехническом институте?»

Ответ: «Никакой вредительской работы я не проводила».

Вопрос: «Какую вредительскую работу проводил Великанов в Биотехническом института и системе Наркомздрава?»

Ответ: «Никакой вредительской и подрывной работы в Биотехническом институте и в системе Наркомздрава Великанов не проводил».

А через 3 дня 25 сентября 1937 года мать написала следователю Елистратову:

Заявление

Давать показания на поставленные следствием вопросы в дальнейшем отказываюсь.

Арестованная Зоя Михайлова.

11 ноября 1937 года арестованный зам. начальника Военно-санитарного управления РККА диввоенврач Рейнер на допросе показал: «Мне как участнику заговора было известно от начальника ВСУ РККА корп. военврача Баранова, что общий план диверсионной работы включал в себя 2 раздела по применению химического и бактериологического средств заражения, которые возглавляли начальник Химического управления РККА корп. военврач Фишман и начальник Биотехнического института РККА диввоенврач Великанов. Михайлова, так же как и я, знала о том, что мы являемся участниками военно-фашистского заговора». Впоследствии выяснилось, что это был оговор, а на суде Рейнер от своих показаний отказался...

20 ноября следователь Петерс подписал постановление «об избрании меры пресечения и предъявления обвинения З.И. Михайловой», а 4 декабря Николаев и Вышинский утвердили на нее обвинительное заключение.

Суд состоялся 9 декабря 1937 года. Привожу протокол «Закрытого судебного заседания военной коллегии Верховного суда СССР. 9 декабря 1937 года г. Москва.

Председательствующий – диввоенюрист – Голяков

Члены – бригвоенюристы – Преображенцев и Рутман

Подлежит рассмотрению дело по обвинению Михайловой Зои Ивановны в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58-1б, 58-7, 58-8, 58-9.

Подсудимая никаких ходатайств к отводу суда не заявила. После оглашения обвинений председательствующий спросил подсудимую, признает ли она себя виновной, на что подсудимая ответила, что виновной себя не признает. Свои показания на предварительном следствии подтверждает и заявляет, что показания свидетелей не верны. Она проводила однократную прививку и считает ее самой ценной. Рейнер ложно показывает на нее. Эта работа проводилась в 1935–1936 годах и признана ценной. В последнем слове, которое было предоставлено подсудимой, она заявила, что невиновна.

Суд удалился на совещание. По возвращении суда председательствующий огласил приговор: «Предварительным и судебным следствием установлено, что Михайлова, будучи в курсе антисоветской и шпионской деятельности врага народа Великанова, принимала активное участие в осуществлении намеченной бактериологической диверсии. Одновременно с этим Михайлова принимала участие в проводимой Великановым вредительской работе в Бактериологическом институте РККА. Признавая виновной Михайлову в совершении преступлений, предусмотренных ст. ст. 58-1б, 58-7, 58-8, 58-9 УК РСФСР, военная коллегия Верховного суда СССР приговорила:

Михайлову Зою Ивановну лишить воинского звания военврача 1 ранга и подвергнуть высшей мере наказания – расстрелу с конфискацией всего лично ей принадлежащего имущества. Приговор окончательный и в силу постановления ЦИК СССР от 1 декабря 1934 г. приводится в исполнение немедленно».

Председательствующий – Голяков.

Члены – Преображенцев, Рутман.

(«Суд» длился 15 минут).

В имеющейся в деле справке с грифом «Сов. секретно» говорится, что «приговор о расстреле Михайловой Зои Ивановны приведен в исполнение в г. Москве 9 декабря 1937 года.

Акт о приведении приговора в исполнение хранится в особом архиве 1 спец. отдела МВД СССР, том 2, лист № 429».

Нач. 10 отделения 1 спецотдела МВД СССР

майор – Михалев

Далее рукою работника Архива КГБ Сергея Бутова написано:

«Акт о кремации отсутствует, данных о месте захоронения не имеется»

= 5 ноября 1992 г. =

Материалы процессов 1937–1938 годов говорят о том, что арестованных заставляли признаваться в несовершенных преступлениях и оговаривать других неповинных людей, а тех, кто противился этому, после непродолжительного следствия расстреливали. Моя мать оказалась смелым, порядочным человеком, предпочтя смерть требуемой от нее лжи.

В нашей прессе сообщалось, что в те годы расстреливали людей, так как они признавали себя виновными. А как же с теми, кто не признавал свою вину, кто не был виноват на самом деле, кто держался до конца, несмотря на зверские пытки. Их все равно расстреливали, ибо это было нужно тем, кто допрашивал, тем, кто утверждал обвинительное заключение, тем, кто был членом военной коллегии Верховного суда СССР и тем руководителям партии и правительства, которые санкционировали эти преступления.

Итак, с З.И. Михайловой советская власть расправилась. Был расстрелян человек, посвятивший всю жизнь служению идеалам социализма и коммунизма, отдавший все свои силы и знания работе, направленной на улучшение здравоохранения и медицинского обслуживания советского народа. А допросы И.М. Великанова продолжались. Ему предъявлялись все новые и новые обвинения. В деле появляется все больше фамилий людей, оговаривающих отца. Я думаю, все это происходило после пыток, или, как сейчас принято говорить, «после физических воздействий».

Это – А.С. Коссовский, Х. Г. Раковский, Найда, М.Г. Геллер, Я.М. Фишман, В.А. Барыкин, Б.Я. Суслов, С.М. Никаноров, Сабанин, М.И. Баранов, Б.А. Рейнер, Н.Н. Гинзбург, проф. Скородумов, а впоследствии и нарком связи Халепский.

Допрос И.М. Великанова 10 августа 1937 г.

Вопрос: «Вы арестованы как участник военно-фашистского заговора. Однако до сих пор вы не говорили всей правды о вашей преступной деятельности. Начните говорить правду».

Ответ: «В антисоветский военный заговор я был завербован в 1936 г. Тухачевским. Этому предшествовала длительная обработка меня в антисоветском духе со стороны нынешнего наркома связи Халепского. Тухачевский меня предупредил о строгой конспирации. По делам заговора и бактериальной диверсии ни с кем не связываться и не говорить...»

А дальше идет такая чушь, что и пересказывать не хочется. Когда читаешь эти показания, то приходишь к выводу, что давать их мог человек полностью сломленный и физически, и морально. Все его «признания» были полнейшим абсурдом, изготовленным следователями и подписанным дрожащей рукой полуживого человека...

То, что дело на И.М. Великанова было сфабриковано, сразу понимаешь, когда читаешь Обзорную справку КГБ по архивно-следственному делу № 967581 по обвинению Тухачевского М.Н. 1893 года рождения, составленную в 1956 году.

...Тухачевский признавал себя виновным в своих собственноручных показаниях от 1 июня 1937 года. Он назвал 20 фамилий руководящих работников лично им завербованных в военный заговор. Кроме этого, он назвал фамилии 44 участников заговора. В суде Тухачевский себя виновным признал и был приговорен к расстрелу. Фамилии диввоенврача Великанова И.М. и военврача 1 ранга Михайловой З.И. в показаниях Тухачевского и других обвиняемых не упоминаются. А ведь Великанов был арестован как участник военного заговора, организованного Тухачевским. Я думаю, следователи знали об этом, но получили приказ любой ценой заставить отца «признаться», что он завербован Тухачевским, и в некоторой степени преуспели в этом.

Я уже писал о совместной командировке под Ленинград летом 1937 года И.М. Великанова и его помощника военврача II ранга А.С. Коссовского.

А вот материалы следственного дела:

Протокол допроса

Коссовского Александра Сигизмундовича от 17.09.37 г.

1902 года рождения, поляк, вышел из партии как троцкист, военврач II ранга.

Вопрос: Как вы попали в Биотехнический институт?

Ответ: Я врач-микробиолог. Профессор Великанов отобрал меня для работы в своем институте, когда я работал в Военно-медицинской академии в Ленинграде. С апреля 1937 года я был секретно связан с представителями НКВД и несколько раз информировал НКВД о Великанове. В своих донесениях я не называл его вредителем, так как я его уважал и считался с его авторитетом, но указывал на недостатки в руководстве институтом.

Вопрос: Вы предательски сообщили Великанову о своей секретной связи с НКВД и о том задании, которое вы получили от НКВД.

Ответ: Я признаю, что этим я совершил тяжелое преступление. Пошел на это потому, что полностью доверял Великанову и ценил в нем крупного ученого, начальника института и культурного человека. Но антисоветской деятельности я не вел.

Вопрос: Вы совсем запутались. Не врите и расскажите о вашей антисоветской деятельности.

Ответ: Великанов завербовал меня для выполнения диверсионных актов против населения г. Москвы в конце мая 1937 года. Он говорил мне, что Тухачевский и Фишман болеют за научную работу в РККА, но им не дают развернуться, так как в РККА очень развит карьеризм и никто серьезно не интересуется научной работой. Великанов сказал мне, что «японские круги уделяют мне и моему институту больше внимания, чем в СССР». В конце мая 1937 года после служебного заседания в институте Великанов заявил мне: «Я знаю вашу преданность мне, я знаю вашу ненависть к политическому режиму в стране и поэтому говорю с вами откровенно. Вы, вероятно, слышали о происшедших арестах. Не пощадили и таких людей, как Тухачевский и Корк. Идут массовые аресты лучших людей. НКВД становится в положение руководящего, узурпирующего органа в стране, наступает катастрофа. Надо ее остановить».

И далее...

«Накануне отъезда с Великановым в Кричевицы меня вызвал уполномоченный особого отдела НКВД тов. Кузьменко, с которым я был связан несколько месяцев. Он заявил мне, что Великанов шпион и диверсант и что не исключена возможность, что свою поездку через Ленинград в Кричевицы он попытается использовать для бегства за границу и что в случае, если он попытается бежать, это следует пресечь или, если это

будет необходимо, уничтожить его. За время своей поездки я, однако, ничего подозрительного со стороны Великанова не видел. Во время разговоров с Великановым во время командировки, он, видя мое недоверие к нему, спросил: «Уж не дошло ли до вас сведений о том, что я шпион и диверсант, мне эти поклепы известны уже давно, вы седьмой человек из нач. состава института, говорящий мне об этом». Далее Великанов заявил мне, что все это следствие провокационной и контрреволюционной разрушительной работы, которую ведет в институте комиссар Лисицын, являющийся ставленником Гамарника, и что Кузменко находится в заблуждении и под влиянием Лисицына. По приезде в Москву я сейчас же написал рапорт наркому тов. Ворошилову, в котором изложил все случившееся и просил указания о том, могу ли я при сложившихся обстоятельствах выполнять приказания Великанова?

На свой рапорт я получил от личного секретаря наркома Ворошилова, тов. Хмельницкого ответ, что нарком прочел мой рапорт и что я беспрекословно должен выполнять все распоряжения Великанова, иначе пойду под суд. Я никогда не сомневался в политической честности Великанова, считая его преданным большевиком. Теперь же мне очевидно, что я ошибался, что я не был вправе в чем-то ни было поверить Великанову».

Справка по архивно-следственному делу № 959830

на Коссовского А.С.

Коссовский Александр Сигизмундович 1902 г. рожд., уроженец Гродненской губернии, местечко Свислочь, еврей, гражданин СССР. До 1921 г. член ВКП(б), до ареста научный сотрудник Биотехнического института РККА, арестован УНКВД Ленинградской области 9 августа 1937 г.

В справке на арест Коссовского указано: Коссовский имеет родственников в Польше. В 1921 году выбыл из ВКП(б) по несогласию с генеральной линией партии. Будучи тесно связан с участником антисоветского военного заговора Великановым и являясь нашим источником, нас не информировал, а, получив задание следить за Великановым при совместной с ним поезд

ке в погранзону, о полученном от нас задании поставил в известность Великанова.

В начале следствия Коссовский отрицал свою виновность в предъявленном ему обвинении, заявляя, что он честно выполнил задание НКВД, сообщая о недостатках в работе Великанова. В дальнейшем он полностью признал себя виновным в предъявленном обвинении.

19 ноября 1937 г. была проведена очная ставка между Коссовским и Великановым. На этой очной ставке Коссовский утверждал, что Великанов обрабатывал его в антисоветском духе и втянул в заговор, что Великанов отрицал.

10 декабря 1937 г. военной коллегией Верховного суда СССР Коссовский по ст. ст. 58-1б, 58-6, 58-8, 58-11 УК РСФСР осужден к В. М. Н. Приговор исполнен.

В судебном заседании Коссовский виновным себя не признал и показания, данные на предварительном следствии, не подтвердил, назвав ложными.

Михайлова З.И. по показаниям Коссовского не проходит.

Следователь 1 отдела КГБ

капитан – подпись (Кульбашный)

17 апреля 1956 г.

Протокол допроса

Великанова от 6 ноября 1937 года

Вопрос: Когда вы были в командировке в Японии?

Ответ: В Японию я ездил в составе делегации Красного Креста СССР в 1934 г.

Вопрос: Следствием установлено, что в период вашего пребывания в Японии вы были завербованы японской разведкой для целей шпионажа в ее пользу. Вы признаете это?

Ответ: Нет, я это отрицаю.

Вопрос: Поймите, что ваше дальнейшее запирательство совершенно бесполезно для вас. В своей шпионской связи с японской разведкой вы обличаетесь показаниями японских шпионов Раковского и Сабанина.

Ответ: Это я категорически отрицаю.

Вопрос: Следствием установлено, что ваша подлая предательская работа этим не ограничивается. Установлено также, что после ареста Тухачевского вы намеревались совершить массовый терр. акт против населения г. Москвы пу

тем заражения пищевых продуктов бактериологическими средствами.

Ответ: Это я также категорически отрицаю.

Вопрос: В этом вы изобличаетесь показаниями Коссовского, которого вы привлекли для выполнения этого терр. акта. Вам теперь понятно, бесполезная ложь вам не поможет скрыть свои преступления перед народом и Советской властью.

Ответ: Это я отрицаю, я никогда его ни для чего не вербовал.

Вопрос: В этом же вы изобличаетесь показаниями бывшего профессора Скородумова, арестованного в Иркутске. Скородумов показал, что вы его привлекли к антисоветской деятельности и дали ему задание провести в интересах Японии акт бактериологической диверсии в Забайкалье с целью обеспечения интервенции против СССР.

Ответ: Это я также отрицаю.

Вопрос: Вы теперь видите, что вы полностью изобличены. Ваше запирательство на следствии подтверждает лишь степень вашей враждебности против Советской власти. Следствию ваша физиономия злейшего врага народа ясна. Запирательством избежать ответственности перед пролетарским судом за свои подлые злодеяния против советского народа вам не удастся. Вам объявляется, что следствие по вашему делу закончено.

Допросил: оперуполномоченный

5 отдела госбезопасности

лейтенант – подпись (Петерс)

Несмотря на то, что 6 ноября следствие по делу отца было якобы закончено, допросы продолжались... Последний протокол датирован 21 ноября 1937 г.

Вопрос: На очной ставке с Коссовским вы убедились в том, что нам ваша попытка провести бактериологическую диверсию известна. Ваше утверждение того, что вы по бактериологической диверсии, возложенной на вас Тухачевским, ничего не сделали, следствием отвергнуто. Прекратите, наконец, бесцельное запирательство и начните полностью рассказывать о своей шпионской и диверсионной работе.

Ответ: Предъявленное мне обвинение отрицаю. От дачи дальнейших показаний отказываюсь.

21 ноября 1937 г.

Собственноручная подпись Великанова.

А дальше начинается непонятная история. До 10 марта 1938 года в деле нет никаких документов – ни допросов, ни вызовов следствия, то есть 3 месяца и 20 дней исчезли из жизни арестованного Великанова. Что это? На мой взгляд, или Великанова допрашивали, применяя методы физического воздействия, но он отрицал свою вину и это не фиксировалось протоколами, или он сидел в камере и ждал суда, что маловероятно. Так вот перед нами самый последний протокол из дела от 10 марта 1938 года Допрашивает отца тот же самый Петерс:

Вопрос: Вы пытаетесь скрыть свою шпионскую деятельность. Сейчас, когда эта сторона ваших преступлений установлена, ваше отрицание следствие может расценивать не иначе как продолжение вашей шпионской провокационной работы.

Ответ: Я продолжаю отрицать обвинение меня в шпионаже.

Вопрос: Помимо тех показаний, ранее вам предъявленных, изобличающих вас в шпионаже, вам предъявляются показания Халепского в части, где он излагает ваш разговор с ним о вашей связи с японскими военными кругами. Имел место такой разговор?

Ответ: Нет. Подобного разговора у меня с Халепским не было. Это я отрицаю.

Вопрос: Вы хотите сказать, что Халепский вас оговаривает?

Ответ: Да, очевидно.

Вопрос: Чем же это объяснить? Разве Халепский с вами имеет личные счеты, в силу которых ему понадобилось вас оговаривать?

Ответ: Не знаю, чем это объяснять. Личных счетов у меня с ним не было никогда.

Вопрос: Разве Халепский не ваш сообщник по предательской деятельности?

Ответ: Нет, о его предательской деятельности мне ничего не известно.

Вопрос: Вам предъявляются показания Халепского, из которых устанавливается, что он является Вашим сообщником по антисоветской деятельности.

Ответ: Я отрицаю показания Халепского, так как они не отвечают действительности. Он моим сообщником никогда не был.

Собственноручная подпись – Великанов

Через 19 дней начальник 5 отдела ГУГБ НКВД СССР Комиссар госбезопасности 3 ранга Николаев и Прокурор Союза СССР Вышинский утвердили

Обвинительное заключение

5-м отделом ГУГБ НКВД СССР был арестован бывший начальник Биотехнического института РККА, диввоенврач Великанов Иван Михайлович на основании имеющихся в НКВД данных о его причастности к деятельности антисоветского военного заговора.

В процессе следствия по его делу установлено, что обвиняемый Великанов является шпионом японской разведки, будучи завербован для этой цели в момент своего пребывания в 1934 году в Японии в составе делегации Красного Креста бывшим японским военным министром Араки, которому передавал ряд секретных сведений, касающихся вопросов биотехнического вооружения РККА.

В 1936 году Великанов был привлечен врагом народа Тухачевским к участию в антисоветском военном заговоре, подготовлявшим вооруженное восстание с целью свержения советской власти.

По заданию Тухачевского обвиняемый Великанов, будучи начальником Биотехнического института РККА, проводил активную вредительскую работу по срыву вооружения Красной Армии средствами бактериологического оружия.

Одновременно с этим обвиняемый Великанов по заданию Тухачевского подготавливал план массовой бактериологической диверсии, намеченной Тухачевским, к осуществлению внутри СССР в момент вооруженного выступления против Советской власти.

Помимо этого следствием установлено, что обвиняемый Великанов в момент ликвидации органами НКВД антисоветского военного заговора, после ареста Тухачевского и других главарей этой банды, подготавливал совершение в Москве массового террористического акта путем заражения пищевых продуктов, потребляемых населением г. Москвы, средствами бактериологического поражения.

С этой целью обвиняемым Великановым был завербован троцкист, военный микробиолог Коссовский, на которого Великанов возложил практическую подготовку и выполнение этого террористического акта.

На основании изложенного – Великанов Иван Михайлович, 1898 г. рождения, уроженец деревни Яманово, бывшей Владимирской губернии, бывший член ВКП(б) с 1919 г. Отец, бывший провокатор царской охранки, умер в концлагере. До ареста начальник биотехнического института РККА, диввоенврач – обвиняется в том, что:

1. Является с 1934 г. шпионом японской разведки.

2. В 1936 г. вошел в состав антисоветского военного заговора.

3. Проводил активное вредительство в области бактериологического вооружения.

4. В конце мая 1937 г. подготавливал терр. акт против населения г. Москвы, путем бактериологического заражения.

Обвиняемый Великанов в предъявленном ему обвинении сознался частично.

Изобличается показаниями Гендлер, Коссовского, Раковского, Сабанина, Фишман, Рейнер и Халепского.

Подлежит преданию суду военной коллегии Верховного суда СССР с применением к нему закона правительства от 1 декабря 1934 г.

Опер. уполномоченный 5-го отдела ГУГБ НКВД

лейтенант госбезопасности (Петерс)

Согласен: пом. начальника 6 отдела ГУГБ НКВД

майор госбезопасности (Листенгурт)

Справка: Арестованный Великанов И.М. содержится в Бутырской тюрьме НКВД.

(Петерс)

8 апреля 1938 г. состоялось закрытое судебное заседание выездной сессии военной коллегии Верховного суда СССР.

Председательствующий – Бригвоенюрист – Кандыбин.

Заседание открыто в 10 час 30 мин

Заседание закрыто в 10 час 45 мин

Рассмотрено дело по обвинению Великанова И.М. в преступлениях, на основании ст. ст. 58-1б, 58-7, 58-8, 58-11.

Подсудимый виновным себя не признал и свои показания на предварительном следствии не подтвердил. Дал ложные

показания, потому что сильно волновался на допросе. В заговоре он не состоял. Показания Раковского знает и считает их оговором. Министр Обороны Японии Араки его на шпионскую работу не вербовал. Правильность известных ему показаний Гендлера, Коссовского, Сабанина, Фишмана, Рейнера и Халепского – отрицает.

Почему все эти лица дают такие показания, объяснить не может.

Судебное следствие закончено. В последнем слове подсудимый заявляет, что он сам себя и другие его оговорили. После совещания председательствующий оглашает приговор: Великанова Ивана Михайловича – лишить воинского звания диввоенврача и подвергнуть высшей мере наказания – расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества.

В деле имеется справка:

Приговор о расстреле Великанова Ивана Михайловича приведен в исполнение в Москве 8 апреля 1938 года.

Акт о проведении приговора в исполнение хранится в 1 спецотделе НКВД СССР, том № 3, лист № 142.

Начальник 12 отдаления 1 спецотдела НКВД СССР

лейтенант госбезопасности (Щевелев)

В справке имеется приписка:

Акт о кремации отсутствует, данных о месте захоронения не имеется.

5 ноября 1992 г. Сотрудник архива КГБ

подпись – (Сергей Бутов)

Могилы многих партийных и советских деятелей, а так же руководителей Красной Армии, расстрелянных в 1937–1938 годах, остались неизвестными. Я пытался найти места захоронения моих родителей, но безрезультатно.

Отец погиб в возрасте 39 лет, а мать в 48 лет. Им не дали дойти до вершины своей научной деятельности. Военная микробиология была отброшена на 10–20 лет назад, так как все научные разработки, связанные с фамилиями Великанова и Михайловой, были уничтожены.

После их реабилитации в 1956 году я получил свидетельство о смерти родителей. В первоначальном варианте НКВД – отец умер 15 июня 1940 г., а мать умерла 12 августа 1939 г.

В январе 1993 года Военная прокуратура выдала мне другие свидетельства о смерти, где стояли новые даты, соответствующие датам, приведенным в следственных делах, которые я изучал.

Но хотелось бы рассказать еще об одной немаловажной истории. Перед войной и в первые годы войны мы слышали от знакомых, что их друзья видели и встречались в «шарашках» с Великановым и Михайловой. Шарашками в те годы называли научные учреждения различного профиля, работавшие в составе НКВД.

Одну из них хорошо описал А.И. Солженицын в своем романе «В круге первом».

В шарашках работали Туполев, Королев и многие другие знаменитые люди.

Мои родственники очень взволновались в то время, говоря, что такие видные микробиологи, как мои родители, не должны были быть расстреляны, так как они могли принести еще Советскому Союзу большую пользу. Но потом эти разговоры стихли, и мы потеряли надежду увидеть живыми наших родителей. А как же было на самом деле? Эту тайну, наверное, мы уже никогда не узнаем.

А может быть публикация этой книги поможет открыть последние страницы в жизни первооткрывателей Советской военной микробиологии – Ивана Михайловича Великанова и Зои Ивановны Михайловой.

Глава 5

Жизнь на Арбате перед войной.
Письма в НКВД и Сталину.
Школа

Нашим историкам необходимо в ближайшие годы написать всю историю Государства Российского за XX век, начиная с царствования Николая II, а затем поэтапно периоды правления Ленина, Сталина, Маленкова, Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко, Горбачева и Ельцина. Это был бы колоссальный труд в 50, а может быть и в 100 томах.

Только создавать его должны порядочные люди, нейтральные во всех отношениях к руководителям страны и к политическим партиям, допущенные ко всем архивам Царской России, советского государства и Российской Федерации. Пора народу знать правдивую историю своей страны.

Даже если остановиться, в общих чертах, на Сталинском периоде правления, то явно прослеживаются крупные ошибки, а лучше сказать преступления руководителей страны и в первую очередь самого Сталина за 29-летний период его правления. Это:

1. Полное уничтожение «оппозиции» и всех инакомыслящих партий.

2. Практическое запрещение религий или подчинение остатков религиозных течений руководящей Коммунистической партии.

3. Истребление зажиточных, работящих крестьян, или, как его называли, «класса кулаков» и создание колхозов и совхозов, которые в целом себя не оправдали и привели к тому, что Россия, кормившая до революции не только себя, а еще пол-Европы, стала закупать зерно и другие сельхозпродукты за рубежом.

4. Создание репрессивного аппарата, с помощью которого были осуждены и уничтожены десятки миллионов честных невиновных людей.

5. Превращение советского человека в «винтик» гигантской машины, в робота, не имеющего своего мнения и только выполняющего приказы руководителей, в существо, которое

должно день и ночь работать, не получая при этом заслуженной заработной платы; в существо, которое обязано было единодушно голосовать за тов. Сталина и восхвалять «отца всех народов».

6. Одним из самых страшных преступлений является то, что Сталин и его ближайшее окружение полностью игнорировали донесения Советской разведки о нападении фашистской Германии на Советский Союз 22 июня 1941 года.

Эта война разорила Советский Союз и унесла жизни почти 40 миллионов советских людей.

21 июня 1941 года Берия докладывал Сталину:

«...посол в Берлине Деканозов дезинформирует нас о том, что Гитлер завтра нападет на Советский Союз. Но я и мои люди, Иосиф Виссарионович, твердо помним Ваше мудрое предначертание: в 1941 году Гитлер на нас не нападет!»

Л. Берия

21 июня 1941 года.

Наш вождь и учитель тов. Сталин сам себя перехитрил после заключения 23 августа 1939 года пакта о ненападении с Гитлером. Миф о его гениальной прозорливости лопнул как мыльный пузырь. Ефрейтор Гитлер оставил в дураках Генералиссимуса Сталина. А заплатил за ошибки и преступления Сталина советский народ.

Русскому и советскому народу всегда жилось тяжело, особенно трудно бывало во время войн, коллективизации и репрессий. Поэтому период 1938–1941 годов можно рассматривать как небольшой перелом в лучшую сторону, но до хорошей жизни ох как было далеко.

Квартира, в которой мне предстояло жить в течение 16 лет, находилась на 2-м этаже знаменитого 8-этажного дома «со львами» по Малой Молчановке на Арбате. Этот дом был построен в 1913 году и был одним из красивейших домов центра Москвы. Фасад дома, с сидящими у центрального подъезда бетонными львами в натуральную величину, часто привлекал кинематографистов, и мы нередко видели свой дом на экране. Особенно он запомнился в фильме «Офицеры», который нам очень нравился, да и было за что. Ведь в дальнейшем и я, и мой сын продолжат военный род наших предков.

Квартира, в которой с конца двадцатых годов жило шесть семей, ранее принадлежала знаменитому юристу Брусиловскому. Каждая семья жила в одной комнате, а всего нас было 20 человек. Самое сложное было на кухне разместиться в утренние и вечерние часы. Бывали и раздоры, но никто друг другу в суп соль не сыпал и песок на сковородку не бросал.

Жена Брусиловского, очень экспансивная женщина, до самой смерти не могла привыкнуть к тому, что советская власть вселила в ее квартиру еще пять семей. Она с годами даже забывала об этом и часто выбегала из своей комнаты голая, чтобы умыться или сходить в уборную (так мы тогда называли туалет). Разнообразен был и состав семей. В квартире жили и интеллигенты, к которым мы себя причисляли, и бывшая домашняя прислуга Брусиловских, тетя Маша с семьей, и музыканты, и даже советский милиционер. Он единственный, кто в нашей квартире часто напивался, буянил и бил свою жену и сына.

Моя новая семья состояла из четырех человек. Алевтина Ивановна Кулакова, тетя Инна – моя родная тетка по матери, владелица комнаты. Евгений Николаевич Теремецкий, дядя Женя – гражданский муж тети Инны (они вместе прожили 42 года, но так и не расписались, так как в тридцатые годы это было не модно и не обязательно, а потом про это забыли). Сын тети Инны – Константин, 1924 года рождения, от первого мужа, врача Василия Васильевича Кулакова. И вот появился я – четвертый член семьи, семьи, где и третий был лишним. Но мне-то было шесть лет, поэтому понимать обстановку того времени было еще рано.

Так как кроватей лишних не было, мне определили место на комоде, который поставили в угол и задвинули его шкафом, чтобы не было видно. На этом комоде, среди грязных простыней и наволочек, я и проспал более 4 лет вместе с клопами, водившимися там в изобилии. Моя сестра Неля, а она старше меня на 7 лет, как-то приехала перед войной к нам и зачем-то полезла на комод. Простыня соскользнула на пол, а с ней и полчища моих родных клопов.

Быстро промелькнули зима и весна 38 года, и мои родственники стали готовиться к поездке в деревню, а так как дядя Женя работал учителем русского языка и литературы в школе, то у него был большой отпуск – с начала июня по конец августа. Обычно летом в селе Спасское – так называлось «родовое

имение» дяди Жени – собирались его родственники с детьми. Село Спасское находится в Тульской области, в 225 км от Москвы, недалеко от Ясной Поляны. Отец дяди Жени был священником в селе Спасское. Он пользовался большим авторитетом у местных жителей, был в хороших отношениях с Львом Николаевичем Толстым.

И вот конец августа 1938 года. Мне 7 лет. В школу в тридцатые годы принимали с 8 лет, но мои родственники решили, что мне пора учиться. Наверное, у меня было уже достаточно начальных знаний. Я умел читать, писать и знал, что дважды два четыре. А главное, я был очень энергичен.

Екатерина Николаевна Жадовская (Теремецкая), родная сестра дяди Жени, называла меня «мешок с костями плюс энергия». Это было правдой. Я был очень подвижен и худ. Первой моей школой была бывшая гимназия, находившаяся на Арбате, на углу ул. Воровского и Большой Молчановки. Школа числилась под номером 91. Сейчас ее нет. Здание было снесено в 50-е годы, когда прокладывался Новый Арбат.

Мои приемные родители были людьми среднего достатка. Тетя Инна работала в Институте переливания крови машинисткой-стенографисткой, а дядя Женя преподавал в школе. Средств на воспитание, теперь уже двоих детей, не хватало. Но мои родственники были людьми неунывающими и все свободное время по вечерам проводили в игре в карты. Это был преферанс, бридж, покер и стуколка. Когда же собиралось 8–10 человек, то играли в лото. Все курили, пили брагу или легкое вино и шумели до глубокой ночи. Я же, лежа на комоде, пытался заснуть. Первое время это было трудно, а потом привык.

Самым большим увлечением дяди Жени были бега. Он бывал там два-три раза в неделю. Через несколько лет меня дважды брали туда. Ипподром находился, да и сейчас находится, на Беговой улице. Я до сих пор помню этот сумасшедший дом. Очень много народа, как на стадионе во время футбольного матча. Правда, трибуна только одна. Люди бегут к кассам, толкаясь и ругаясь, стремясь успеть поставить свои последние деньги на только им известную лучшую лошадь. Это «ординар», или если на двух лошадей, то «дубль» или

«экспресс». Потом несколько минут ожидания, неистовых воплей во время заезда и... полное разочарование.

Твоя любимая, лучшая в стране лошадь – проиграла. Причин проигрыша всегда много, но главная уже слышится с трибун: «Жулики, жулики...» и т.д. и т.п.

Это значит, что фаворит проиграл из-за договоренности между собой наездников или жокеев. Но среди этих хмурых, бледных людей с дрожащими руками появляются 2–3 человека с сияющими лицами, радостно возбужденных, пересчитывающих выигрыш в кругу своих друзей и знакомых. А раз выиграл, то нужно обмыть, и идет вся эта ватага в ресторан. Чаще всего заканчивалось это тем, что у этой компании не оставалось денег даже на трамвай и метро. И так до следующего воскресения. Дядя Женя тоже иногда выигрывал. Но так как он был человеком слишком возбудимым, то, получив в руки 200, 500, а то и 1000 рублей, старался выиграть еще больше. И вместо того, чтобы отложить хотя бы половину выигрыша для жены и детей, он кидался снова к кассам и все проигрывал. Это называлось «все спустить!» В этом был элемент геройства, безрассудной русской души. И когда его спрашивали на следующий день, как он съездил на бега, он отвечал: «Сначала много взял, а потом все спустил!»

У дяди Жени на бегах было много знакомых как среди посетителей, так и среди наездников.

Особо интересными личностями были «Алеша» – Алексей Бибиков, сын тульского помещика Бибикова и цыганки, а также «Петр» – Петр Анатольевич Клименков, врач, в будущем известный гомеопат. Алеша в пятидесятые годы работал личным шофером у президента Академии наук СССР. В нем всю жизнь играла цыганская кровь. Он любил лошадей, веселье, женщин, а в зрелом возрасте легковые машины. Петр Анатольевич с помощью Николая Константиновича Жадовского, мужа тети Кати, стал знаменитым гомеопатом. Он жил в высотном доме на Котельнической набережной, где мы иногда в 60-е годы играли с ним в преферанс.

Уже в детстве я понял, что на бега ездить не нужно, так как они приносят только вред и калечат людей как в нравственном, так и психологическом и материальном отношении.

А Москва в эти годы жила своей сложной, напряженной жизнью. Сняли и расстреляли сначала Ягоду, а затем и Ежова.

Пришел Берия и сделал вид, что он за пересмотр политических дел. Было расстреляно 3000 человек сотрудников НКВД, в основном следователей и руководителей высшего эшелона Наркомата, готовивших дела на политзаключенных, арестованных в 1936–1937 годах. Но тем не менее, по указанию Сталина были расстреляны Бухарин, Рыков, Крестинский и другие руководители правотроцкистского блока.

Перед войной было уничтожено более 50 тыс. высших командиров Красной Армии, в том числе:

из 11 заместителей наркома обороны — все 11;

из 80 членов Высшего Военного Совета — 75;

из 5 маршалов — 3;

из 16 командиров I и II ранга — 14;

из 8 флагманов I и II ранга — все 8;

из 67 командиров корпусов — 60;

из 199 командиров дивизий — 136;

из 397 командиров бригад — 221.

Это был полный разгром рабоче-крестьянской Красной Армии. Такого в мировой истории никогда не было и, наверное, не будет. Гитлер и Сталин торжествовали победу, но каждый по-своему. Интересно, о чем думал Сталин 22 июня 1941 года? Понял ли он свои ошибки и преступления 30-х годов?

В следственных делах на моих родителей сохранилось несколько писем, адресованных товарищам Ежову, Берия и Сталину, от моих бабушек и нашей воспитательницы, француженки Е. Мейер.

Ведь после ареста были конфискованы все, повторяю все вещи нашей семьи, находившиеся в Москве и во Власихе, до последней ложки и до последних ботинок. Не осталось ничего. В АХУ НКВД были вывезены не только наши вещи, но и личные вещи людей, живших в нашем доме. К ним относилась и гувернантка Евгения Мейер. Первое письмо она написала Ежову 11 июля 1937 года, второе – 23 сентября 1937 года. Ответа не последовало. И она решилась написать лично Сталину: вначале, в ноябре 1937 года, а затем 16 января 1938 года. Вот выдержки из этого письма. Оно было написано на французском языке и в деле имеется перевод.

«...Скоро уже год, как я поступила на службу к профессору бактериологии Великанову Иванову Михайловичу в качестве гувернантки его детей. 7 июля 1937 года были арестованы Ве-

ликанов и его жена в Институте бактериологии во Власихе. Меня не было дома во время их ареста, и я осталась без моих вещей, так как все было опечатано. Мне 58 лет. Я родилась француженкой в Лионе. Живу в России с 1912 года безвыездно. Я Вас убедительно прошу, товарищ Сталин, прийти мне на помощь в получении моих вещей. Я не прошу милости, я прошу возвратить то, что мне принадлежит. Я Вас знаю очень добрым и справедливым.

Вас уважающий и преданный слуга, товарищ и гражданин Евгения Мейер».

По воспоминаниям моих родственников Мейер никаких вещей не получила, и в 1938 году связь с ней была потеряна. Думаю, что ее отправили искать правду в ГУЛАГ.

Письма в НКВД моих бабушек, Великановой Татьяны Ивановны и Михайловой Лидии Афанасьевны, с просьбой сообщить о судьбе их детей – Великанова И.М. и Михайловой З.И., а также вернуть детям принадлежавшее им имущество также практически остались без ответа.

Правда, в октябре 1939 года был получен от Берии ответ удивительного содержания:

«...Сообщаем Вам, что заявление Ваше разобрано. По части получения вещей запросите доверенность Вашей дочери» и далее «...Великанов и Михайлова осуждены на 10 лет без права переписки с конфискацией лично им принадлежащего имущества и находятся в особо режимных лагерях».

Это уже верх цинизма, так как З.И. Михайлова была расстреляна уже 9 декабря 1937 года, а И.М. Великанов 8 апреля 1938 года.

Об отношении к живым лучше ничего не говорить, это было еще страшнее.

Мы же дети этого не понимали и единственное, что видели в Москве на Арбате, это странных дядей в темных плащах или пальто, в кепках, с правой рукой в кармане и стальным взглядом подозрительно изучающих глаз.

Наши же родственники поняли, что ждать хорошего от НКВД не приходится и еще раз «почистили» свои архивы. Были уничтожены и выброшены все документы, почти все фотографии и письма наших родителей.

Осенью 37 года моя сестра Неля пошла в 6 класс 91 школы, где и я начал учиться. Училась она хорошо. Про то, что родители арестованы, никому не рассказывала. Кстати, она во

всех автобиографиях и анкетах при устройстве на работу никогда не писала о том, что она была дочерью «врагов народа». У меня же, наоборот, начиная со школы, во всех анкетах было написано, что мои родители были репрессированы в 1937 году. В нашем доме по Малой Молчановке в квартире № 6 жила подруга моей сестры – Клара Борзова. Ее отец работал в органах НКВД. Видя, что Неля всегда находилась в состоянии повышенной нервозности, Борзов-отец стал допытываться что с ней и расспрашивать о родителях. Сестра все поняла, и общение с Борзовыми закончилось. В это время Неля жила у бабушки Лиды в Староконюшенном переулке, так что ходить в школу было не так уж близко.

Летом 1939 года все родственники Теремецких и Жадовских готовились к поездке в Спасское. Сын тети Кати – Миша, одного возраста с Нелей, тоже поехал в Спасское. Там собрались ребята в возрасте 15 лет, очень дружная компания. Время летело быстро, ребята купались, загорали, ходили в лес за грибами и ягодами, лазали по садам за яблоками, ездили верхом на лошадях в ночном и иногда помогали по хозяйству Леночке – Елене Николаевне Теремецкой, сестре дяди Жени, бывшей хозяйкой этого дома. Леночка была добрейшей души человек, умная, образованная русская женщина, мастерица на все руки. Она работала в сельской школе учительницей. Очень любила своих московских племянников, да и всех детей. В войну погиб ее муж Алексей Иванович. В пятидесятые годы Елена Николаевна была награждена орденом Ленина. А племянники быстро подрастали. Мише и Неле исполнилось по 15 лет, и пришла первая любовь. Правда, влюбилась только Неля в Мишу, и до взаимности было далеко. Поэтому, когда все вернулись в Москву, Неле уже было не до учебы в школе.

Из моих воспоминаний этого периода – это тоже Спасское. Жизнь на свободе, предоставленный сам себе, купанье в реке Уперта, притоке Упы, впадающей в Оку. Рыбалка, лазанье по всем видам деревьев, главными из которых были яблони и груши из большого сада, а также устройство своих гнезд на больших ветлах. В деревне их называли лозинками, наверное, от слова лоза. Каждый из ребят устраивал на лозинке, в гуще ветвей, свое гнездо, куда складывал все свое детское добро. И никто не имел права брать что-нибудь чужое.

Никакого воровства, даже мелкого, не было.

В сентябре 1939 года в Москве открылась Всесоюзная сельскохозяйственная выставка (ВСХВ). Прекрасно помню, как дядя Ника, муж Екатерины Николаевны – гомеопат, заказал два такси ЗИС-101 и мы, дети и взрослые, поехали осматривать диковинные павильоны. Впечатление было огромное. Все посетители восторгались экспонатами, да и всем комплексом выставочных павильонов, фонтанов, отличным благоустройством территории и сферой обслуживания.

До сих пор, а ведь прошло уже 57 лет, в Малаховке у Михаила Николаевича Жадовского стоит в серванте большой расписной фарфоровый чайник, емкостью несколько литров, купленный в тот день на выставке.

Зиму 1939–1940 годов Неля прожила у бабушки, на иждивении дяди Кости – родного брата нашей матери. А весной 40-го года он выгнал Нелю из дома. Пришлось ехать к Груше на пл. Маяковского, в ее десятиметровую комнату. Вся эта нервотрепка здорово повлияла на 15-летнюю девочку. Она почти забросила учебу и на экзаменах весной 40-го года получила две двойки по алгебре и физике. Предстояли переэкзаменовки или исключение из школы. Но вмешался дядя Женя. Он помог ей в августе, после усиленной подготовки пересдать эти предметы и перевел в свою школу на Пироговской улице в 9-й класс. Но проучилась Неля там всего три месяца.

Наркомат просвещения для ускорения выпуска учащихся средней школы ввел в конце 40-го года сдачу экзаменов за 9 и 10 классы экстерном. Школьники, а главным образом взрослые люди, в течение 2–3 месяцев проходили интенсивную подготовку в школе, а затем должны были сдать экзамены за 10 классов и получить аттестат зрелости. Этой идеей увлеклись все наши родственники. И вот в декабре 40-го года Неля, Котик, Миша, Алеся и их товарищи начали учиться на этих ускоренных курсах, но в январе 1941 года, так и не получив необходимых знаний, успешно провалили все экзамены. Все были в шоке и в первую очередь Неля. И она приняла решение – идти работать. В марте 41 года она устроилась в библиотеку больницы у Покровских ворот. Стала получать 150 руб. в месяц, что помогло продолжить существование. Проработала она там до июля 1941 года. С началом войны больницу сделали госпиталем, и многих служащих просто уволили. Я же до войны успел закончить три класса и только с оценками «отлично».

Глава 6

Начало войны.
Трудные осень и зима 41 года.
Поражение немцев под Москвой.
Уборка урожая в колхозе

Лето 1941 года было жаркое. Стояла прекрасная солнечная погода. На синем, синем небе изредка проплывали кучевые облака. В один из таких дней, в воскресенье 22 июня, мы проснулись поздно, часов в 10 утра. Дядя Женя начал собираться на бега. Обычно он уезжал часов в одиннадцать, в полдвенадцатого, так как хотелось поговорить со своими друзьями перед началом заездов. Мы только позавтракали и уже собирались идти гулять на улицу, как по радио объявили, что в 12 часов с важным сообщением выступит Вячеслав Михайлович Молотов.

На это среагировали как-то странно, почти не обратив внимания, но решили подождать и послушать. И вот Молотов объявляет, что началась война. Фашистская Германия напала на СССР. Вся квартира пришла в движение. Соседи вышли из комнат и на кухне стали обсуждать нашу дальнейшую жизнь. Тетя Инна взяла у дяди Жени предназначенные для проигрыша на бегах тридцать рублей, дала мне и сказала, чтобы я купил запасов на войну...

Меня отправили в магазин, где я купил два килограмма сахару, немного крупы, масла и конфет. Так мы встретили начало Великой Отечественной войны. А через две-три недели мы уже увидели войну в действии. Опять было воскресенье, начало июля. Около подъезда нашего знаменитого дома со львами собралось человек десять ребят, возрастом от 6 до 16 лет. И вдруг мы услышали гул моторов самолета, но какой-то странный, прерывистый, как будто двигатели устали и немного захлебывались. В чистом, как всегда голубом небе появилась серебряная птица, летевшая с запада к центру Москвы. Все разговоры прекратились, и мы внимательно следили за самолетом. Вдруг от него отделились две черные точки и понеслись к земле. Кто-то закричал: «Смотрите, парашютисты прыгнули!» Но парашюты не раскрывались, а точки быстро

приближались к земле. Мы, затаив дыхание, ждали, что же будет. И грянул взрыв, за ним другой. Эти точки оказались бомбами. Первая взорвалась рядом с детской поликлиникой, около дома, где теперь музей М.Ю. Лермонтова на Малой Молчановке, в 150 метрах от нас. Вторая, немного дальше, около Арбата. Потом уже мы поняли, что немецкий летчик целился в высокую кирпичную фабричную трубу, ясно выделявшуюся в этот солнечный день. По территории этой бывшей фабрики сейчас летят машины, здесь проходит Новый Арбат.

Сначала мы остолбенели, а потом бросились бегом к месту взрыва бомбы. Воронка была метров десять диаметром и глубиной метра три. Вокруг лежали осколки бомбы. Я подобрал несколько штук – они были еще теплые. Самый тяжелый был весом около двух килограммов. Со временем, к осени 41-го года, у меня будет этих осколков уже целый ящик – килограмм тридцать. Из домов начали выбегать жильцы. Вокруг воронки образовалась толпа, человек 30–40. Мы же забрались в воронку и искали остатки бомбы. Потом таким же образом обследовали воронку от второй бомбы. Так мы почувствовали, что война пришла в Москву, на наш Арбат.

Через некоторое время немцы стали бомбить Москву постоянно. В основном это случалось ночью. Как-то в конце июля, если не ошибаюсь, я проснулся от страшного грохота. Взрывной волной меня сбросило с кровати на пол. Спал я на кровати рядом с окном, на месте Котика, двоюродного брата, который записался добровольцем на фронт, но так как ему не было еще 18 лет, то его послали учиться в истребительный батальон танков. Все горшки с цветами были сброшены с окна на пол. Были и другие взрывы. Этой ночью мы почти не спали. Утром я вместе с другими ребятами пошел искать место, где разорвалась бомба. Это был театр им. Вахтангова. Мы подошли к полуразрушенному зданию и долго смотрели на гору кирпича, исковерканного металла, разбитых дверей и оконных рам. Конечно, полезли что-нибудь искать. В памяти остались пачки билетов в театр, перемешанные с цементной пылью. В последующие дни ходили к таким же разрушенным зданиям в Староконюшенном переулке и на площади у Никитских ворот. Там был разрушен памятник Тимирязеву.

В августе мы решили «эвакуироваться». Нас оставалось только двое, я и тетя Инна, так как дядю Женю забрали в армию и он учился на курсах пулеметчиков. Эвакуацией назывался переезд на дачу в Малаховку, к живущим там родственникам дяди Жени. Дача, а попросту говоря кирпичный двухэтажный кооперативный дом на две семьи со всеми удобствами, был построен в начале 30-х годов Николаем Константиновичем Жадовским и Борисом Николаевичем Теремецким на средства, которые у них были от частной врачебной практики. В правой половине жила семья дяди Ники: тетя Катя с сыном Мишей, а в левой половине – семья дяди Бори: тетя Шура с дочерью Еленой.

В доме всегда было много гостей. Приезжали и родственники, и знакомые. Для ускоренного общения сделали на первом этаже дверцу, через которую лазали из одной половины на другую. Миша весь август строил бомбоубежище. Тогда их строили во всех дачных поселках под Москвой. Это была траншея глубиной 2,5 м и длиной 4 м, при ширине около 2 м, перекрытая бревнами в 2 ряда и засыпанная сверху землей. Спастись в этом бомбоубежище можно было от «зажигалок» и осколков фугасных бомб. Бомбоубежище имело вытяжную трубу и керосиновую лампу, стены были обиты досками, так что во время бомбежки там собиралось 10–12 человек. Все сидели на лавках и обсуждали события дня до отбоя. Несколько раз мы наблюдали зарево над Москвой. Горели и дачи в Малаховке и Красково. Нам повезло. На наш участок упали всего две зажигательные бомбы. Одна попала в огород и тут же погасла, а вторую, которая пробила крышу над крыльцом и попала в ступеньки, долго гасили водой и песком, так уже в 10 лет я получил некоторый военный опыт. Но «эвакуация» быстро закончилась. В сентябре я пошел в 4 класс школы в Красково, но проучился недолго. Немцы стремительно приближались к Москве. И мы с тетей Инной в первых числах октября вернулись в Москву на Арбат.

Запомнился день 16 октября 1941 года. Об этих тяжелых для столицы днях написано много, но в основном крупными военачальниками и партийными деятелями. Как же воспринимал этот день 10-летний мальчик? Во-первых, паника и не просто паника, а очень большая паника. Лавина машин всех марок рвалась из центра города, с Арбата на Север и Восток, через Замоскворечье и Сокольники. Машины были забиты

людьми, продуктами и вещами. Я ходил по «своему» району и с удивлением смотрел на бегущих людей с дикими глазами, с мешками за плечами и чемоданами. Видел и несколько разбитых витрин и разграбленных магазинов.

Во дворе нашего дома находился деревянный одноэтажный дом с полуподвалом. На первом этаже помещалось домоуправление, а в полуподвале жила семья, которая в октябре эвакуировалась, бросив все имущество в квартире. Кто-то потом сорвал дверь в этой квартире, и мы часто играли там в плохую погоду. Вспоминаю большие высокие шкафы, забитые книгами. Книг было очень много. Больших, тяжелых, в кожаных переплетах и с красивыми картинками. Кончилось все тем, что в зимние вечера 41–42 годов все что могло гореть, было сожжено, так как угля для котельной нашего небоскреба не было, дом замерзал, и мы, поставив в нашу комнату «буржуйку», согревались дровами и всем тем, что находили на улице.

Наш дом считался почти крепостью, все-таки 8 этажей со стенами метровой толщины. Поэтому в октябре-ноябре к нам переехали на временное жительство человек 5–6 наших родственников и знакомых. Возглавлял эту коммуну хороший товарищ дяди Жени – Анатолий Евлампиевич, или попросту «Лампыч». В дальнейшем я узнал, что у него было несколько братьев, знаменитых людей того времени. Один из них играл в футбол в «Спартаке» вместе со Старостиным. «Лампыч» был прекрасным, умным, находчивым, добрым, веселым, остроумным человеком. Возраст не позволял ему идти на фронт, и он помогал всем, кому мог. Одним из главных его достоинств было «из ничего» сварить вкусный суп или приготовить второе блюдо. В ход шло все. Однажды мы насчитали в супе пять видов круп, да еще немного картошки. Так и жила наша коммуна – днем все взрослые работали, а ночью спали в комнате или, во время воздушной тревоги, сидели в ванной комнате, так как считалось, что там нет окон и мы находимся в большей безопасности.

Воздушную тревогу обычно объявлял по радио диктор Левитан: «Граждане, воздушная тревога!» Он же объявлял к утру: «Угроза воздушного нападения миновала, отбой».

Эти фразы мне запомнились на всю жизнь.

Наша коммуна просуществовала до конца декабря 41-го года. Немцы были разбиты и отогнаны от Москвы, и началась обычная тяжелая военная жизнь москвичей, которая продолжалась 3,5 года.

Несладко складывалась жизнь в эти месяцы и у сестры. После увольнения из госпиталя она пошла работать на завод «Красная Звезда», где изготавливались лезвия для бритья. Он располагался на Пушкинской улице. А оттуда ее направили в Ивановскую область на лесозаготовки. Выбросили их в ноябре 41-го года в лес под г. Муромом, где они, 17-летние девочки, призванные по указу правительства на трудовой фронт, в течение двух суток выкопали для себя землянки, а мороз был уже под 30оС, поставили буржуйки и только потому остались живы. Работали они там до весны 42-го года и спасли москвичей от гибели в эту очень холодную зиму, так как угля не было.

Когда Неля вернулась весной в Москву, то ее не хотели пускать в метро, такая на ней была рваная и грязная одежда. Самым неприятным было то, что по ней толпами бегали вши. Груша, увидев ее, чуть не упала в обморок. Вшей выводили керосином, вычесывали частым гребешком и вымывали горячей водой. Только через неделю Неля пришла в себя. А ей в то время не было еще и 18 лет. И вот такие наши молодые девчонки спасали Россию, спасали Советский Союз на фронте и в тылу, отдавая свое здоровье, а часто и жизнь, чтобы следующие поколения людей могли жить спокойно.

И когда все это вспоминаешь, когда думаешь о тех покалеченных молодых жизнях на фронте и в тылу, то еще раз понимаешь, что нашим государством руководили преступники, не люди, а звери, хотя их даже с нормальным зверем сравнить нельзя. Они только разглагольствовали о том, что заботятся о народе, что они построили социализм и строят коммунизм как высшее благо для человека.

Вся эта клика Сталина, считавшая себя непогрешимой, с великим даром предвидения, имевшая право распоряжаться судьбами десятков миллионов людей, оказалась шайкой бандитов, узурпировавших власть в стране. Эту шайку нужно было судить и казнить самым страшным способом.

Но война есть война, и сестру мобилизовали на Московскую железную дорогу. Сначала немного подучили, а в июне

42-го года направили работать кочегаром на грузовой паровоз Э-51. «Питался» этот паровоз бурым углем. За смену, а она длилась 12 часов, нужно было забросить в топку 12 тонн угля и вынуть 3–4 тонны шлака. Так что нагрузка была более чем значительная. Осенью Неля пошла в вечернюю школу в 9 класс, который окончила в 1943 году. У всех мобилизованных были отобраны паспорта, так что перейти на другую работу или уехать куда-нибудь никто не мог.

В сентябре 41-го года дядя Женя окончил пулеметную школу, получил звание лейтенанта и был направлен в дивизию «ополченцев» на Западный фронт. Дивизия была разбита немцами под Москвой в октябре, а ее остатки с трудом вышли из окружения. Дядя Женя снова попал на фронт, прошел Сталинград и вернулся в Москву только в 1944 году. Он был переведен в Военно-воздушную академию им. Жуковского.

А в Москве осенью 41-го года ввели продуктовые карточки, и мне пришлось осваивать первую свою специальность – снабженца. Почему-то мне доверили свои карточки все члены нашей коммуны, и я бегал по магазинам «отоваривая» их, так как с продуктами в Москве было сложно. Однажды меня забрали в отделение милиции, так как я ехал на трамвае по Пушкинской улице, прицепившись с левой стороны, так как вагон был забит до отказа. В милиции меня обыскали и нашли 10 продуктовых карточек на разные фамилии. Подумали, что я их украл. Но после разъяснительных телефонных звонков меня отпустили.

Зиму 41–42-го годов школы в Москве не работали, а осенью 42-го года я снова пошел в 4 класс 93 школы.

К этому времени немцы были отброшены от Москвы, и колхозникам нужно было собирать урожай, да только заниматься этим было некому. Правительством было принято решение всех школьников, начиная с 4-го класса, направить в колхозы для оказания помощи по уборке урожая. Мы выехали всем классом, человек 25, в конце августа по Белорусской железной дороге в колхоз, расположенный в 8 км за городом Руза. На ст. Дорохово нас ждала открытая грузовая машина, и мы с ветерком проехали 30 км до колхоза. С нами поехала наша классная руководительница Мария Васильевна и бабушка одного из моих одноклассников, чтобы подработать. Председа

тель колхоза, названия которого я сейчас не помню, обещал за каждые 10 мешков вырытой картошки выделять нам по одному мешку. Разместили нас всех в одной избе. Спали на полу на мешках с сеном. Работали с утра до вечера. Собирали картошку, капусту, морковь и, что особенно было неприятно, – вику. Это культура из семейства бобовых, похожая на лущеный горох. Кусты вики высохли, и мы в кровь обдирали руки при ее уборке. Вспоминаю несколько курьезных случаев из жизни в колхозе. В лесах вокруг деревни немцы бросили много снарядов, ящиков с патронами и сигаретами. Нам это все было даже очень кстати. Начали учиться разряжать снаряды. Для этого брали зубило и молоток. Открутить головку снаряда можно было, лишь аккуратно постукивая молотком по зубилу, упирающемуся в насечку на головке снаряда. Головку свертывали против часовой стрелки, а затем вынимали цилиндрический стержень диаметром 2 см и длиной около 20 см. Он был изготовлен из вещества, напоминавшего серу красного цвета. Мы натирали этой серой поясной ремень и потом легко зажигали спички, чиркнув спичкой об ремень. Далее в снаряде шел тринитротолуол, или по-простому – тол. Его было в каждом снаряде по 2–5 кг. Им-то мы заряжали банки и бутылки, вставляли запал и бикфордов шнур и глушили этими самодельными бомбами рыбу в реке. Не всегда мы были осторожны. Один из моих товарищей долго не мог свинтить головку от снаряда, устал и случайно ударил молотком по взрывателю. Его разнесло на куски. Это была первая жертва. Второй мальчик утонул, переплывая реку. Мария Васильевна чуть не сошла с ума, а мы стали действовать более осторожно. Как-то нашли несколько деревянных ящиков с немецкими сигаретами. У нас оказалось несколько ребят, которые уже курили. Решили попробовать и мы. Я накурился так, что целый день лежал дома на матраце со страшной головной болью. После этого эксперимента я не притрагивался к куреву много лет. Чтобы готовить обед, обычно из нашей группы выделяли ежедневно по два человека, под руководством хозяйки дома. Настала и моя очередь. Обед варили в русской печи в больших чугунах, накрытых сковородками. У нас плохо горели дрова, это была сырая осина. И мы решили положить в печь немного тола. Тол горел красным пламенем с длинными языками, выделяя много черного дыма.

Дрова сразу загорелись. Мы были в восторге. Подложили еще тола, затем еще. Щи быстро сварились. Хозяйка пододвинула чугун поближе и попробовала щи... Мы стояли рядом и счастливыми глазами смотрели на хозяйку. Вот какие мы молодцы, как хорошо придумали! И вдруг хозяйка сделала дикое, испуганное лицо и выплюнула на пол ложку щей, сказав нам: «Попробуйте сами». Я попробовал. Это были не щи, а одна горечь. Мы поняли, что пламя и дым от тола проникли в чугун и отравили щи. 25 человек останутся голодными. От испуга и боли за нашу глупость мы оцепенели, не зная что делать. Вошла Мария Васильевна и, увидев наши испуганные лица, спросила: «Что вы натворили?» Мы рассказали. Хорошо хоть, что хозяйка не успела поставить в печь варить гречневую кашу. Это спасло нас от гнева всего класса. Но урок мы получили хороший.

Уезжали мы в конце октября. Каждый считал сколько он повезет домой картошки. У некоторых было заработано по 2–3 мешка. За мой труд я должен был получить 70 кг. Но радовались мы рано. Председатель колхоза сказал Марии Васильевне: «Машины нет, сколько унесут школьники, столько пускай и берут». Это было как гром с ясного неба. Я положил в мешок 12–14 кг картошки, больше поднять не мог, так как вез в Москву несколько килограммов тола, взрыватели, бикфордов шнур. И весь наш класс, выстроившись цепочкой, с трудом передвигая ногами, вышел из деревни по направлению к городу Руза. А до Рузы было аж 8 км. Шли 3–4 часа, часто останавливаясь для отдыха. К обеду пришли в Рузу, и наша учительница начала искать председателя горисполкома, чтобы получить машину, ведь до ст. Дорохово было еще 22 км и наш табор не смог бы дойти до железной дороги пешком. Нашли мы председателя на мосту через р. Руза. Это был молодой, лет двадцати пяти, мужчина в гимнастерке, галифе и сапогах, наверное, офицер после госпиталя. В руках у него был карабин. Река в этот период была довольно мелководна, и было видно плывущую крупную рыбу. Председатель, завидев рыбу, стрелял, а бегавший по воде и отмелям в резиновых сапогах его помощник, вытаскивал подсачеком очередную жертву. Когда он увидел нас, то рассмеялся и понял, что без машины мы от него не уйдем. Судьба в этот прекрасный осенний день была милостива к

нам, и уже через два часа мы подъезжали к ст. Дорохово. До Москвы ходили поезда из 10–12 вагонов, которые тащил старенький паровозик. В ожидании его мы пошли на рынок и купили три буханки черного хлеба. Я первый и последний раз в жизни ел такой хлеб. Буханка была в два раза больше обычной и весила 4–4,5 кг. Стоимость хлеба была очень велика – 140 руб. за килограмм. Мука была замешана с картошкой, и поэтому хлеб был водянистым, тяжелым, но для нас он был вкуснее пирожных. Ведь практически за день мы ничего не ели, за исключением желудей, которые собирали вокруг дубов, попадавшихся по дороге.

До Москвы ехали в тамбурах и между вагонами, так как сами вагоны были забиты пассажирами. Приехал я домой около полуночи и сразу решил похвалиться картошкой, которую привез. Но ее было мало, и я понял, что от меня ждали большего.

Боеприпасы почти не пригодились. Мы несколько раз просто из баловства подрывали взрывпакеты во дворе на «церковке», но на это почему-то никто не обращал внимания. Так закончилась моя колхозная жизнь военной поры.

Глава 7

Школьная жизнь военной поры.
Поездка в Дмитров.
Салюты в Москве.
Май 1945 г. Победа.
«Черная кошка»

1942–1943 годы я учился в 4-м классе 93 школы на Большой Молчановке. Потом, после того как школы разделили на мужские и женские, по предложению наркома просвещения Потемкина, осенью 43 года нас перевели в мужскую школу № 593, около площади Восстания. Среди школьников ходила шутка: «старик Потемкин нас заметил и в гроб сходя разъединил». Эта школьная реформа добра не дала. Мы, т.е. ребята – мужская половина, стали больше хулиганить и хуже учиться. Ведь девочки все-таки на нас оказывали положительное влияние, а здесь все пошло наперекосяк. Остались в памяти такие наши проделки:

– Урок дарвинизма. Учительница, очень похожая на обезьяну, маленькая, худенькая с испуганными глазами стоит у стены, держа в обеих руках классный журнал и как бы закрываясь им от нас: «Семенов, расскажи о происхождении человека!» «Я ничего не помню», – отвечает Семенов. «Садись, единица. Анциферов, ты что-нибудь помнишь?» «Я тоже забыл». «Садись, единица!»

Нам надоели все ее вопросы, и мы начинаем наступление... Это значит, что ребята с крайних рядов приподнимают свои парты и, перебирая ногами, движутся к середине класса, к доске, окружая учительницу. Она в ужасе закрывает лицо журналом и кричит: «Вы не смеете, хулиганы». Но бежать-то ей некуда, она в кольце школьных парт. Начинается истерика. Мы начинаем понимать, что перегнули палку, и освобождаем проход к дверям. Учительница вылетает с воплем в коридор и бежит к директору. А мы быстро восстанавливаем порядок в классе и ждем прихода начальства, как будто ничего не произошло.

– Забивали гвозди в стул учителю. Мазали чернилами стол и стул. В общем, пытались немного навредить нелюбимым учителям. Зато, какая была тишина и порядок на уроках

физики. Их вел Сергей Федорович Покровский, или, как мы его звали, СФП. Все его боготворили. СФП стал объяснять нам, что такое «килограммометр». «Это работа, которую нужно выполнить, чтобы поднять груз весом 1 кг на высоту 1 метр». Но до нас это как-то плохо доходило. Тогда СФП вынул из портфеля бутылку, наверное, с водой, и маленький стакан емкостью 100 миллилитров. Он налил воду в стакан и, обращаясь к нам, сказал: «Я поднимаю со стола стакан и выпиваю воду, т.е. я выполняю работу в 0,1 часть килограммометра. Если я десять раз подниму тост, то выполню работу в один килограммометр». Это урок мы запомнили на всю жизнь. На большой перемене нам давали завтраки: большой бублик, конфетку и стакан чая. Теперь мы практиковались по принципу СФП.

– В пятом классе, а мне было всего 12 лет, я впервые познакомился со спиртом. Да, да с самым настоящим 96-процентным чистым спиртом. Я сидел на предпоследней парте вместе с мальчиком, которому было уже 14 лет. Он третий год учился в пятом классе и знал жизнь намного лучше меня. Как-то я ему сказал, что дома есть спирт. Его иногда приносила с работы моя тетка. Он очень обрадовался и попросил принести. Я отлил в пузырек из-под тройного одеколона 200 мл спирта и с торжественным видом принес в школу. Николай, а дело было на уроке ботаники, уже после получения завтрака запихнул меня под парту, открыл пузырек и сказал, чтобы я пил... До этого я никогда не пил спиртного, даже пива. Я, запрокинув голову, влил в себя почти половину пузырька. Дыхание перехватило, глаза полезли на лоб, а мой друг запихивал мне в рот закуску – кусок бублика. После этого он сам залез под парту и выпил оставшийся спирт. Через 2 минуты раздался звонок на перемену. Я ничего не соображал, и Коля с трудом вытащил меня из-под парты. Видя мое плохое состояние, он повел меня к медсестре и сказал, что у меня обморок. Сестра, видя мое плачевное состояние, но, не предполагая, что перед ней два полупьяных мальчишки, выписала мне освобождение от уроков на трое суток. Радости не было границ и немного погодя, придя в себя, мы с Николаем поехали в Парк культуры им. Горького осматривать выставку трофейного немецкого оружия. Это была весна 1944 года. Вообще годы войны запомнились мне следующими эпизодами:

– поездка в г. Дмитров в декабре 1942 года в военный гарнизон, где служил сын тети Инны – Константин;

– мой день рождения 23 августа 1943 года и салют в честь освобождения г. Харькова;

– командировки с фронта в Москву дяди Жени и его письма с фронта;

– открытие в 1944 году коммерческих магазинов в г. Москве, там можно было купить пачку молочного мороженого (100 г) за 3 рубля;

– и, наконец, День Победы – 9 мая 1945 года.

Во время войны о моих родителях как-то никто и не говорил, а может быть, и не думал. Время было такое, что каждый не знал, доживет ли он сам до конца войны? Время было тяжелое, голодное и холодное.

Так вот о поездке в Дмитров. Декабрь сорок второго года был таким же холодным, как и год назад. Все поездки по железной дороге разрешались только при наличии пропуска. Мы с тетей Инной с трудом втиснулись в вагон, уже набитый людьми с мешками. Москвичи ехали в деревню обменивать свои вещи на продукты. На меня пропуска не было, и когда проходил контролер с милиционерами, я забрался под лавку. В Дмитров приехали днем, мороз был страшный, и никто не знал, где находилась войсковая часть, в которой проходил службу сын тети Инны. Но нашлись добрые люди и показали, где найти батальон связи. На проходной долго ждали командира, потом Котика, а потом искали дом, где можно было бы посидеть и поговорить. Пустил нас хозяин, занимавшийся плетением корзин. С какой жадностью Котик ел московские разносолы. Взрослые выпили по рюмке кагора. Встреча была недолгой и последней. Через три месяца, 24 марта 1943 года, единственный сын тети Инны Константин умер в госпитале под Ленинградом. Их воинскую часть перебросили из-под Москвы туда, перед прорывом блокады Ленинграда. В «Книге памяти», изданной в Москве, в томе 7, на стр. 565 имеется запись о погибшем Кулакове Константине Васильевиче, 1924 года рождения. Ему только исполнилось 19 лет.

В 1943 году наметился перелом в военных действиях на фронте. Особенно большие потери немцы понесли под Сталинградом и на Курской дуге. 12 августа 1943 года Москва салютовала нашим войскам, освободившим Орел и Белгород, а 23 августа Харьков снова стал советским. В этот день мне исполнилось 12 лет. Этот мой день рождения я запомнил на всю жизнь. Собрались у тети Инны на Молчановке родственники и знакомые. Неля подарила мне полкило изюма. Это был цар

ский подарок, его вкус я помню и сейчас. А вечером московское небо зарилось огнями праздничного салюта. Это был второй и последний салют, когда в небо стреляли из пулеметов трассирующими пулями. Пули падали вниз на толпы счастливых людей, были жертвы.

Дядя Женя воевал под Сталинградом. Часто присылал письма-треугольники. У меня и сейчас они хранятся. Дважды приезжал в Москву в командировку на «студебеккере» за печатными машинами для фронтовой типографии и привозил трофейные немецкие компоты в стеклянных банках без сахара и английскую тушенку. Много рассказывал о войне, об атаках, бомбежке и окопах. Самое странное было то, что, сколько он не лежал в холодной воде и грязи, в окопах и воронках от снарядов, он ни разу не заболел. А у него был хронический радикулит, или, как его раньше называли, – ишиас. До войны от легкой простуды он сутками лежал в постели не разгибаясь.

А в Москве в 1944 году открылось несколько коммерческих магазинов. Один из них в большом гастрономе № 2 на Смоленской площади. Мы ходили туда, как в музей, но денег-то не было. Все что мы могли себе позволить, это купить пачку мороженого за 3 рубля. Но уже чувствовалось окончание войны. Люди стали улыбаться, иногда слышался смех. Москва и вся страна ждали Победы. И Победа пришла. Прекрасно помню 9 мая 1945 года. Я со своими товарищами пошел на Красную площадь. Вокруг ликующие люди. Всех военных, повторяю – всех, на Красной площади обнимали, целовали и качали. Такого восторга я не переживал больше никогда, за все 64 года моей жизни.

Все мы верили в гениальность товарища Сталина, «организатора и руководителя наших побед». Когда я начал писать вторую часть моей книги, а это было летом 1995 года, я еще не прочитал книгу Виктора Суворова (Владимира Богдановича Резуна) «Последняя республика». Эта книга была подписана в печать только 18 декабря 1995 года, а купил я ее в январе 1996 года. Главная мысль автора, что Советский Союз не выиграл, а проиграл вторую мировую войну. Я прочитал все книги В. Суворова: «Ледокол», «День М», «Аквариум», «Освободитель», «Контроль», «Последняя республика» и думаю, что с интересом прочитаю будущие издания. Из этих книг следует, что Сталин должен был сам начать войну с Гитлером в день «М», т.е. 6 июля 1941 года, Гитлер понял это и опередил Сталина, начав войну 22 июня, спутав все карты Иосифа Виссарионовича. Это был шок для Сталина, так как он был уверен, что

перехитрил Гитлера и сможет «освободить» от капитализма всю Европу уже в 1941 году. Книга «Последняя республика» открывает глаза на многие неясности в истории второй мировой войны. Интересны предположения автора о причинах, почему Сталин не принимал парад Победы 24 июня 1945 года. Книга как отвечает на ряд вопросов, так и ставит еще более сложные.

А у нас началась тяжелая послевоенная жизнь. С продуктами стало хуже, чем в войну. Правда, на Арбате в магазине «Рыба» все полки были уставлены банками с крабами, но их никто не покупал. Мы еще не дозрели до деликатесов. Спасало нас то, что тетя Инна перешла работать в столовую Института переливания крови на должность кассира и это дало ей возможность через день брать с кухни банку супа, а иногда и вторые блюда, так как доноры, после того как у них брали 225, а то и 450 миллилитров крови, есть не хотели, и суп и каша с котлетой оставались в столовой. Мы выжили, да заодно помогли выжить семье дяди Коли Михайлова. К нам приходил Вадим с баночками, и ему тоже перепадало из кухонных запасов столовой.

Учился я в этот период плохо и после окончания 7 класса в 1946 году имел две переэкзаменовки, но их не сдал, и меня должны были исключить из школы. Помогла тетя Лиза. Она пошла в РОНО (районный отдел народного образования) и уговорила со слезами дать мне возможность вторично сдавать эти два экзамена. Я их сдал, и меня перевели в 8-й класс в 103 школу, немного ближе к нашему дому. Начался последний этап в моей школьной жизни.

Зимой 47 года почтальон принес к нам на квартиру бланк перевода на 10000 руб., на имя Кулаковой Алевтины Ивановны. Бабушка Лида, когда узнала об этом, очень обрадовалась и заявила, что «это прислала Зоя, она жива!», т.е. моя мама, Зоя Ивановна Михайлова. Деньги получили, истратили, а через год оказалось, что эти деньги были получены ошибочно, так как предназначались другому адресату. Был суд, и деньги пришлось возвращать...

Голод, разруха породили по всей стране различные банды. В Москве появилась «Черная кошка». Это была многочисленная, хорошо организованная банда, занимавшаяся грабежами всех слоев населения. Как выяснилось через несколько лет, один из филиалов этой банды находился в наших домах по Малой Молчановке. Мы всех этих воров и бандитов знали. На них «работало» много ребят с Арбата. Однако нас – меня, Иго

ря, Кирилла – руководители банды почему-то не привлекали. Но мы тоже следили за модой. Ходили в «прахорях» – это сапоги с заправленными в них брюками и выпущенными белыми носками, тельняшках, малокозырках и с «фиксами», так назывались коронки из латуни, надеваемые на передние зубы. Мы носили по одной коронке, а главари по четыре. За голенищами сапог часто была финка, правда, к счастью, пользоваться ей мне не пришлось. Мы были очень изобретательны, особенно на мелкие шутки и даже гадости. Вот одна из них. На тротуар около нашего дома ближе к вечеру бросался кошелек. Прохожие, увидев его, задумывались, что делать? Некоторые проходили мимо, а основная часть наклонялась и пыталась его поднять, но вдруг кошелек резко «отпрыгивал» в сторону, а затем совсем скрывался в подворотне, так как к нему была привязана черная нитка, которую держал кто-нибудь из нас. Прохожий ругался и уходил, слыша наш дружный хохот. Некоторые прохожие перед тем, как взять кошелек, исполняли «ритуальные» танцы. Самое неприятное было с теми, кто все-таки успевал схватить кошелек раньше, чем мы могли его отдернуть, так как в кошелек обычно накладывали какую-нибудь гадость.

Такого же рода «шутки» мы проделывали с входными дверями в квартиры нашего дома. Построенный в 1913–1914 годах наш восьмиэтажный небоскреб был одним из красивейших зданий в Москве. Этот дом предназначался для состоятельных людей. В каждой квартире было по 7–8 комнат, при высоте потолков 3,5–4 метра. Вместо звонков, к входным дверям каждой квартиры были прикреплены большие висячие бронзовые кольца. Каждый гость стучал этой ручкой по бронзовой пластинке, прикрепленной к двери, и не совсем мелодичный звук заставлял хозяев открывать дверь визитеру.

Этим мы и воспользовались. К бронзовой ручке привязывали черную нитку, которую не было видно, так как на лестничных клетках лампочки горели довольно тускло, а то их и вообще не было. Мы усаживались за лифтовой шахтой на лестнице и начинали игру... Подергиваем нитку, и кольцо постучит по пластинке. Бежит по квартире хозяин открывать дверь... А там никого. И так несколько раз! Наконец, жилец возмущался, а мы с шумом летели вниз по лестнице довольные своей проделкой. Были и другие игры, более жестокие, но о них как-то и писать неудобно. В общем, подрастающее поколение развлекалось, как могло.

Глава 8

Футбол. Бокс. Легкая атлетика.
Окончание школы. Планы на будущее.
Экзамены в Строительный институт

Но время шло, мы вырастали и находили другие занятия, более интересные. Одним из самых главных был футбол. На сохранившихся фотографиях 1947 года я стою с мячом, я вратарь – это было мое любимое место в команде, так как голкипер самый нужный и самый ответственный игрок. Но иногда я играл и в нападении, был левым крайним. Игра же в уличный, дворовый футбол началась уже в 43–44 годах. Как рассказывала тетя Инна, моя мама очень хотела, чтобы я играл на скрипке. Скрипки в нашем доме не было, но зато было хорошее пианино. В нашей квартире жила Евгения Ефремовна, женщина лет пятидесяти, раньше бывшая пианисткой. Она и взялась меня учить. Но я слабо поддавался фортепьянной науке. Во-первых, не было желания, во-вторых, были проблемы со слухом, а самое главное был футбол. Как только после школы я садился за пианино, с улицы начинались крики: «Володя, Ликан!» – так меня иногда звали, уменьшительное от фамилии Великанов. И я уже был в мыслях на улице с дворовыми футболистами. Фортепьянная эпопея закончилась тем, что я научился играть гаммы, «Чижика» и несколько маленьких пьес.

Мы играли в футбол везде, но самым любимым был футбол зимой, так как булыжное покрытие нашего переулка засыпал снег и мы могли играть на улице. Проезжающие автомашины нас не волновали, только шоферы усиленно сигналили, чтобы хоть как-то проехать через толпу ребят на улице. Были матчи дом на дом, улица на улицу, класс на класс. Сначала играли мячом без камеры, набитым тряпками. А затем я купил на Тишинском рынке настоящий кожаный футбольный мяч. Смотреть на него приходили ребята чуть ли не со всего Арбата. В нашей 593 школе учился Володя Нечаев, будущий мастер спорта, игравший в «Торпедо». Удивительный был парень. Более ловкого, быстрого игрока, прекрасно видевшего поле, я не встречал. Мяч как бы приклеивался к его ногам, а он летел к

воротам противника и резким ударом забивал гол. Что-то со временем не сложилось в судьбе этого талантливого футболиста, и он исчез с футбольного горизонта.

Через некоторое время у футбола появился соперник – бокс. Этим увлечением мы были обязаны братьям Степановым, которые жили в нашем доме. Старшего Виктора мы знали меньше, а средний Геннадий и особенно младший Анатолий были нашими кумирами. Они были чемпионами Советского Союза в полутяжелом весе, мастерами спорта и просто добрыми, хорошими людьми. Теперь наш двор превратился в большой ринг. Дрались все, как и раньше, но теперь уже по правилам, с соблюдением весовых категорий и даже времени, по раундам, которое отсчитывали из-за отсутствия часов маленькие мальчишки. Братья Степановы приносили нам настоящие боксерские перчатки и были первыми тренерами. Мы узнали, что такое «хук», «прямой удар», «апперкот» и «нокаут». В 1946 году вышел фильм «Первая перчатка» с Анатолием в главной роли, мы смотрели его по 10 раз. Самое интересное, что этот фильм показали по программе НТВ 2 февраля 1996 года, т.е. через 50 лет после выхода на экраны, и он смотрелся очень хорошо. Наука бокса очень пригодилась в моей жизни. Много было разных критических ситуаций, но никто никогда не набил мне физиономию, или, как мы тогда говорили, «морду». Я твердо помнил завет, если драка неизбежна и хочешь победить, – бей первым!

Потом пришли новые увлечения – волейбол и легкая атлетика. Сначала играли во дворе в «кружок», затем нашли металлическую сетку, закопали два столба, очистили и разровняли площадку и начали играть в «настоящий» волейбол. Мы уже подрастали, в нашей компании были юноши и девушки по 15–16 лет. На волейбольные матчи собирались ребята с соседних домов и улиц – Большой Молчановки, Б. Ржевского, ул. Воровского. Наш двор продолжал оставаться «центром вселенной». После волейбола к вечеру приносили патефон, пластинки и начинались танцы. Мы учились танцам. В основном это были танго, фокстрот, вальс. А заодно учились ухаживать за слабой половиной общества.

Но ведь нужно было не только заниматься спортом и развлекаться, но и учиться. Правда, дома о моих школьных успехах почти не спрашивали, а я и не старался рассказывать. Отношения в семье были довольно сложными. Я понимал, что во многом мешаю жизни тетки и дяди. Но это уже был их крест, и

нести его им пришлось до 1953 года, пока я не женился. А учеба в школе шла довольно плохо, особенно по геометрии и русскому языку. Я в девятом классе нахватал немало двоек, и в декабре 1947 года мне было поставлено условие – или я исправляю двойки до 25 декабря, или меня исключают.

Вот тут я впервые понял, что я на краю пропасти. Мне никто не мог помочь, никто не мог за меня выучить все уроки и сдать зачеты. Вторую половину декабря я сидел день и ночь за учебником по тригонометрии и, наконец, понял смысл науки, осознал трехмерное пространство, оси «X, Y и Z» и что происходит внутри этого пространства. Я получил сначала четверку, а затем пятерки и стал учеником, лучше всех в классе знающим тригонометрию. Через 1,5 года, сдавая экзамены по математике в институт, я получил только отличные оценки. Понемногу подтянул и русский язык, стал делать меньше ошибок в диктантах.

Наступила весна 1948 года. Мои товарищи, Игорь Исаковский и Леша Илюхин, уже второй год активно занимались легкой атлетикой в обществе «Крылья Советов»: зимой – в спортзале на Ленинградском шоссе, а летом на стадионе «Юных пионеров». Как-то они взяли меня с собой, и уже через 2 дня я предстал перед очами Галины Туровой, моего будущего тренера, заслуженного мастера спорта, чемпионки СССР в беге на короткие дистанции. Меня взяли в секцию и начались тренировки. Я бегал, прыгал, толкал ядро, метал диск. Правда, все это я делал довольно слабо, силенок было маловато. Тренировал нас и заслуженный мастер спорта СССР десятиборец Гавриил Коробков, муж Галины Туровой. С нами занималась и их дочь Ирина, будущая чемпионка СССР.

Занятия спортом спасали меня от болезней. А их у меня было очень много. Уже в раннем детстве я болел астмой, экземой, 5 раз воспалением легких. Во время войны ноги были покрыты нарывами. Я часто простужался, и ангина с гриппом были моими постоянными спутниками.

Легкая атлетика мне очень много дала в жизни: и физическое развитие, и реакцию, и стремление к победе, а также самоконтроль и порядок, которых мне так не хватало до этого. Я занимался легкой атлетикой пять лет. Выступал на всесоюзных соревнованиях, получил 1-й разряд по спортивной ходьбе и бегу на длинные дистанции. И вот наступил 1949 год, в мае я

оканчивал школу, и нужно было думать о своем будущем.

Были разные встречи, мне давали много советов, но между тем напоминали, что придется заполнять анкету и писать автобиографию, и что меня в институт не примут, так как родители находятся в тюрьме. Большое участие в обсуждении моих планов на будущее принял дядя Боря, родной брат дяди Жени, который жил в Малаховке. Он сказал, что нужно идти учиться или работать туда, где будет свежий воздух, а не в горячие цеха заводов и фабрик. Он как врач понимал, что свежий воздух продлевает жизнь человеку. В дальнейшем, я прислушался к его совету.

Но окончательный выбор я сделал после бесед с моими старшими товарищами Володей Широковым и Анатолием Лаписом. Оба они заканчивали 1-й курс строительного факультета Московского института инженеров городского строительства – МИИГС. Так как рисовал я плохо, то выбор пал на факультет «Водоснабжение и канализация», где конкурс был меньше чем на другие факультеты.

Но сейчас был май 1949 года, и до экзаменов в институт оставалось три месяца. Главное сейчас было сдать экзамены в школе и получить «аттестат зрелости».

Несмотря на все волнения, экзамены я сдал хорошо, получив всего одну тройку по немецкому языку. А дело было так. В билете было три вопроса. Одним из них был перевод с немецкого на русский сложного предложения. Я перевел все, кроме одного прилагательного. Текст звучал так: «В реке показалась ... голова плывущей женщины». А вот какая голова, я сообразить и перевести не мог.

Учительница решила мне помочь и говорит: «Вот ты посмотри, какая у меня голова?» Я, очень волнуясь, смотрю на ее голову и выпаливаю – «лохматая!» В классе воцарилась мертвая тишина, а очень обидевшаяся учительница сказала – «не лохматая, а седая» и поставила в ведомости жирную тройку.

После окончания школы я много думал, а кем бы я хотел быть в жизни, какую специальность хотел бы иметь? После долгих раздумий я остановился на специальности фотокорреспондента-путешественника, наверное, гены прадеда-грека здесь сыграли свою роль; затем моряка или летчика; затем тренера футбольной команды. О медицине и музыке не могло быть и речи.

И вот, когда до экзаменов в Строительный институт оставалось около месяца, меня случайно встретил на улице Леша

Илюхин, с которым я учился в одном классе, и по секрету сказал, что будет поступать в Высшее военно-морское училище в Ленинграде. У меня загорелись глаза, а он сказал: «Давай поступать вместе». На следующий день мы поехали в райвоенкомат и написали заявления... Нам дали сутки, чтобы мы собрали все нужные документы и написали свои автобиографии. Я не спал всю ночь, все думал, думал и пришел к утру к выводу, что меня все равно не примут из-за репрессированных родителей, и не пошел в военкомат. Леша же поступил в училище, но, так как был плохо подготовлен, на первой же сессии получил 3 двойки и его исключили из училища. Чудом он не попал на флот матросом, так как был еще молодым, ему не исполнилось 18 лет, и он в марте 1950 года вернулся в Москву. Мы встретились, и он начал готовиться к поступлению в институт.

Я же принял окончательное решение поступать в Строительный институт. В автобиографии я написал, что родители были военными врачами, в 1937 году были арестованы и до сих пор судьба их неизвестна, хотя прошло уже 12 лет. Потом оказалось, что я единственный, кто написал правду о родителях. В 1994 году, отмечая 40-летие окончания института нашей группой, мы выяснили, что в 30-е годы были репрессированы родители нескольких студентов, в частности Виктора Разнощика и Майи Беликовой.

Экзамены в институт я сдавал трудно, их должно было быть семь: сочинение, устный русский, письменная математика, устные алгебра и геометрия, физика и черчение. Мне же пришлось сдавать одиннадцать! На экзамене по геометрии я передал шпаргалку своему будущему товарищу Коле Смарагдову, который не знал билета. Меня поймали на месте преступления и выгнали из аудитории. Кончилось тем, что мне пришлось пересдавать все три математики, а это повлекло за собой то, что я практически не готовился к экзамену по физике. Все экзамены по математике я вторично сдал на пятерки, а по физике получил два. Но в те времена в вузы, где был недобор студентов, разрешали пересдавать экзамены, и я пересдал физику на «удовлетворительно».

25 августа 1949 года около доски объявлений нашего института толпилось много абитуриентов, разыскивая свою фамилию в списках принятых. Я долго не решался подойти к ним. Но заставил себя сделать это и не сразу, так как в глазах рябило, разглядел фамилию «Великанов В.И.». Я стал студентом, радости не было границ.

Глава 9

Студенческая жизнь.
Вступление в ВЛКСМ.
Снова КГБ.
Певица Гелена Великанова

Началось пятилетие сложной, даже иногда тяжелой и в то же время радостной и беззаботной студенческой жизни. Получив тройку по физике на вступительных экзаменах, я лишился стипендии на первый семестр, а она составляла 290 руб. в то время на 1-м курсе. Деньги небольшие, но все же, если учитывать цены в то время, то жить впроголодь можно было.

В нашем буфете винегрет стоил 5 коп., чай – 10 коп., хлеб – бесплатный, котлета с гарниром – 30 коп., т.е. на обед я тратил 70–80 коп. Первый семестр был единственным, когда я не получал стипендии. Все остальные годы я учился хорошо, получал стипендию, так как понял, что нужно «учиться, учиться и еще раз учиться».

В первые дни нашей студенческой жизни в нашей группе выбирали «руководителей» – старосту, комсорга, профорга – это был так называемый «треугольник». Так как все знали, что я занимаюсь легкой атлетикой в ДСО «Крылья Советов», то меня избрали физоргом. Я стал маленькой, но «шишкой». Эта должность мне нравилась и давала возможность быстро познакомиться со всеми студентами из нашей группы, а их было 25 человек, а также с ребятами со старших курсов. За свою активную деятельность я получил прозвище «конь», которое осталось на долгие годы. С легкой руки Виктора Разнощика я начал изучать английский язык. Пять лет изучения немецкого в школе мало что мне дало, и я решил стать полиглотом. Самое смешное в том, что, проучив английский в течение двух лет и имея твердую «четверку», я бросил им заниматься на 3-м и 4-м курсах, так как экзамены мы сдавали только на 1-м и 2-м курсах. Это привело к тому, что на 4-м курсе я не получил зачета по английскому и мог лишиться стипендии. Допустить такого было нельзя. А тут я встретил Колю Смарагдова, который вы-

ходил из аудитории, где только что сдал зачет по немецкому языку. Я с грустью в голосе рассказал ему о случившемся. И тут же получил совет: «Иди и сдай зачет по немецкому». Я опешил, но рискнул. Через 20 минут я вышел из аудитории сияющим, держа в руках зачетную книжку с зачетом по немецкому. Но так как в деканате нашего факультета знали, что я изучаю английский, и увидели в ведомости «незачет», то быстренько лишили меня стипендии. Я возмутился и, показав свою зачетку, попросил найти зачетный лист по немецкому, что и было сделано. Справедливость восторжествовала, я снова стипендиат, и по существующей у нас традиции мы с Володей Широковым это отметили... А отмечали мы различные важные события в студенческие годы следующим образом. Так как денег всегда мало, то по кафе и ресторанам мы ходили очень редко. Опыта в употреблении спиртных напитков было также мало, и мы решили после получения стипендий покупать 1–2 бутылки нового вина, которого мы раньше не пробовали и дегустировать его дома.

Так за 4 года мы перепробовали много разных вин. Причем вначале нам нравились сладкие десертные вина, затем сухие, а потом шампанское. Водки и других крепких напитков мы почти не пили.

В конце 1949 года руководство факультета и комитета ВЛКСМ, видя мою активную общественную деятельность, предложило мне вступить в комсомол. Я не возражал, но думал, а как же быть с репрессированными родителями? И снова я писал анкету, где ничего не скрывал. Перед Новым годом меня приняли в комсомол. О дальнейших событиях я узнал спустя несколько десятилетий, да и то случайно. Оказывается, когда в КГБ узнали, что сын врага народа Владимир Великанов принят в институт, да еще вступил в ВЛКСМ, возмущению его сотрудников не было предела. В середине января 1950 года в наш институт приехал работник КГБ. В отдел кадров, где начальником был тов. Колечкин, по очереди были вызваны староста, комсорг и профорг. Вот как мне об этом в 1993 году рассказывал Виктор Разнощик, бывший в то время комсоргом: «Когда я вошел в кабинет Колечкина, то увидел там небольшого роста, невзрачного незнакомого человека. После общих фраз об учебе, он стал мне задавать о тебе вопросы. Какие у Великанова политические интересы? Как он высказыва

ется о тов. Сталине, о руководителях партии и правительства? Чем занимается, ведет ли общественную работу? Я все отвечал, как есть, говорил о том, что ты порядочный человек, хороший организатор спортивной работы и так далее, т.е. дал тебе положительную характеристику».

Такую же хорошую характеристику дал мне и профорг нашей группы. Как потом оказалось, если бы профорг дал мне отрицательную характеристику, то меня бы исключили из комсомола и института. Но из троих, таким оказался только один – наш староста, который постоянно, как мы потом узнали, писал доносы на студентов нашей группы по указанию сверху.

Так состоялось мое второе, правда, заочное, знакомство с КГБ. Окончилось оно благополучно, что дало мне возможность закончить в 1954 году Строительный институт.

Ну, а пока шел 1950 год. Леша Илюхин решил сдавать экзамены в Институт цветных металлов и золота, который был расположен недалеко от Парка культуры им. Горького. После продолжительной беседы мы решили, что, так как Леша плохо знает математику и физику, то их за него буду сдавать я! Первый экзамен, сочинение, сдавал Леша и получил «хорошо». После этого мы на экзаменационный лист наклеили мою фотографию, и я пошел сдавать две математики и физику. Очень волновался, но получил две пятерки и четверку. Последним экзаменом был немецкий язык. Я отказался его сдавать, так как не было гарантии, что я получу хорошую оценку. Леша пошел сам и получил – тройку! Всего мы набрали 21 балл, а проходным оказалось 22 балла. Я готов был растерзать своего товарища, так как за эти две недели пережил намного больше, чем если бы сдавал свои экзамены. Вскоре Лешу призвали в Советскую Армию и отправили служить в Среднюю Азию.

А моя студенческая жизнь продолжалась. Хочется вспомнить несколько курьезных историй, настоящих анекдотических случаев.

На 1-м курсе мы изучали геодезию. Преподавателем был Гарнелис, прекрасный специалист с большим чувством юмора. Он вызвал Олега Демидова и спрашивает: «Что такое визирная ось?» Олег понятия не имел, что это такое, и понес какую-то околесицу. Тогда преподаватель говорит: «Ну, раз это ось, то что с ней делают?» Олег, не предполагая подвоха, отвечает:

«Смазывают маслом». Дружный хохот группы разрядил обстановку.

На 2-м курсе наша группа собралась для сдачи экзамена по высшей математике. Профессор Гоголадзе запаздывал. Вдруг открывается дверь и влетает Гоголадзе. Посмотрел на нас и, чувствуя свою вину за опоздание, заявил: «Кто первый? Ставлю на балл выше!»

Все тот же Олег подскочил к профессору с зачеткой и сказал: «Поставьте, пожалуйста, удовлетворительно!» В аудитории стало слышно, как пролетали мухи. Гоголадзе дрожащей рукой взял зачетку, поставил Олегу тройку и сказал: «Ну, а теперь посмотрим, что знают ваши товарищи?» В этот день ни одной пятерки он не поставил...

Среди преподавателей теоретической механики выделялись – зав. кафедрой профессор Маслов, грузный мужчина высокого роста, и маленький, с вечной щетиной на лице, преподаватель, тоже Маслов, которого все звали «Масленок». Сессия заканчивалась, теоретическая механика была последним экзаменом. Знал я ее неплохо, но входил в аудиторию с какой-то внутренней дрожью.

В билете два вопроса и задача. Если задачу не решить, то больше тройки не получишь. Мне не повезло, задачу я не смог решить и сидел в ужасном настроении. Экзамен я сдавал «Масленку». Он внимательно слушал, пока я отвечал на два вопроса, и кивая головой в знак одобрения. Я замолчал. Он смотрит на меня и тоже молчит, затем спрашивает: «А задачу решили?» Я отвечаю: «Нет». Он берет листочек бумаги, что-то пишет, вкладывает этот листочек в зачетку и говорит мне: «Пройдите к профессору». С обреченным видом я подошел к Маслову и отдал ему зачетку, а когда он ее открыл, то увидел, что на листке бумаги было написано «удовлетворительно». Я понял, что мне конец, стипендии не будет. И тут какой-то бес вселился в меня. Я схватил зачетку, в которую Маслов еще не успел поставить тройку и бросился к выходу из аудитории. Но профессор Маслов, этот громадный мужчина в преклонном возрасте, вдруг вскочив и опередив меня, стал около двери и расставив руки, закричал: «Назад». Все замерли в ужасе. Мне ничего не оставалось делать, как вернуться и дрожащим голосом объяснить ситуацию. После беседы был найден компромисс. Маслов поставил мне двойку, что давало мне возможность пересдать экзамен через три дня. Двойки в зачетку не ставились.

За эти дни я выучил весь материал и в результате, после того как на экзамене у профессора Маслова решил две сложнейших задачи и ответил на все дополнительные вопросы, получил заслуженную пятерку.

В начале 50-х годов в Москве появилась новая певица Гелена Великанова, быстро завоевавшая симпатии слушателей. На ее концерты достать билеты было невозможно. Зимой 1953 года мы сдавали экзамен по технике безопасности. Все считали этот экзамен ненужным и к нему не готовились. Я вошел в аудиторию совершенно спокойным, даже беззаботным, в каком-то веселом настроении. Беру билет и с ужасом читаю первый вопрос: «Расчет мачты деррика». Для непосвященного читателя деррик – это мачтовый кран, названный по фамилии его изобретателя. С его помощью в США строятся все небоскребы. В СССР эти краны почти не применялись, так как мы считали, что башенные краны более экономичны и мобильны. Я до сих пор, имея за плечами 40-летний опыт строительства, не знаю, как его рассчитывать, а тогда и подавно. И вдруг взгляд преподавателя упал на мою фамилию в зачетке: «Великанов, а вы не родственник Гелены Великановой?» Я был в таком смятении, что, ни о чем не думая, ответил: «Я брат!» У преподавателя сверкнули глаза, и он спросил меня: «А вы не смогли бы достать мне два билета на ее концерт?» Я опять, плохо представляя, что делаю, ответил: «Да, смог бы». Преподаватель взял лист бумаги, что-то записал, потом открыл снова зачетку, там что-то написал и вручил все это мне со словами: «Я написал вам свой телефон, очень прошу достать билеты и позвонить мне. Заранее благодарен». Я вышел в коридор, как во сне. Набросились ребята, схватили зачетку, стали спрашивать, что со мной. И вдруг слышу: «Так тебе пятерку поставили!» После этого я очнулся и все рассказал. Было принято решение искать билеты... Мы несколько дней носились по всем театральным кассам и, наконец, купили билеты. Я позвонил преподавателю и вручил ему два билета. Он был счастлив.

Глава 10

Марксизм-ленинизм.
Смерть и похороны Сталина.
Преферанс.
Моя женитьба.
Производственная практика.
Кавказ

В институте мы активно изучали марксизм-ленинизм, изучали труды Иосифа Виссарионовича Сталина. Я досконально проштудировал и законспектировал все, что нам предлагали профессора и преподаватели. К концу 4-го курса я составил определенное представление о наших гениальных основоположниках учения о социализме и коммунизме. Несколько раз брался за изучение, сверх программы, «Капитала» Маркса, «Государства и революции», «Материализма и эмпириокритицизма» Ленина. Особенно непонятны были книги Сталина: «К вопросам языкознания» и «Экономические проблемы социализма в СССР». С трудами Энгельса было проще. Так какой же вывод я сделал? По-моему «Капитал» уже устарел и неприменим к нашему государству. Основные теоретические труды Ленина очень далеки от реальной жизни и не являются программой построения социализма, хотя и написаны в ХХ веке. Они чем-то напоминают академические разглагольствования наших теоретиков в 1991–1992 годах о путях и способах построения в России рыночного общества. Ведь, в конечном счете, результаты были очень схожи. И там и здесь полное ограбление населения страны, развал промышленности и сельского хозяйства. Там большая гражданская война, а здесь масса мелких, но тоже кровавых конфликтов. Очень много вопросов появлялось после изучения сталинских трудов, особенно последних. И когда я пытался задавать вопросы нашему заведующему кафедрой марксизма-ленинизма, то видел недоуменный взгляд и начинал понимать, что если я хочу закончить институт, то лучше свои вопросы оставить при себе. Поделиться своими сомнениями я мог только со своими товарищами Володей Широковым и Толей Лаписом.

Но все в нашей жизни имеет конец. Так случилось и с гениальным вождем тов. Сталиным. Он умер 5 марта 1953 года. О Сталине, его жизни и смерти написано много книг. Многие из них я читал, а наиболее интересные находятся в моей библиотеке. Я бы хотел вспомнить о том периоде моей жизни глазами простого студента.

Все началось с объявлений по радио о болезни Сталина. 6 марта, придя в институт, мы почувствовали какое-то волнение руководства. Нас всех собрали в большом лекционном зале и объявили о смерти Сталина.

В зале стояла гробовая тишина, и вдруг послышались рыдания. Это плакала секретарь комитета ВЛКСМ института. У меня было двойственное отношение к смерти Сталина. Я понимал, что это был тиран, отправивший на тот свет многих невиновных людей, включая моих родителей. Но в то время мы не могли даже предполагать масштабы сталинской тирании, борьбы за власть, ГУЛАГ, сталинские просчеты и преступления перед войной и во время войны. А с другой стороны, я знал Сталина как продолжателя дела Ленина, человека который построил социалистическое общество и делал все для улучшения жизни трудящихся всего мира. Но подозрения были, они вкрадывались в мое сознание, но ответа на мои мысли и мои вопросы дать мне никто не мог.

Когда я пытался расспрашивать своих родственников о родителях, о причинах ареста, об их жизни, то никогда не получал ответов на интересующие меня темы. Все замалчивалось. Я видел страх в их глазах, а ведь прошло уже почти 20 лет. Очень многое знала тетя Инна. Она ведь и работала в институте, которым руководил отец, и ездила в командировки. Но она, наверное, дала подписку в КГБ о неразглашении государственных тайн и держала свое слово.

А пока вернемся к 6 марта 1953 года.

День был какой-то промозглый, начиналась весна, но еще такая ранняя, что выходить на улицу не хотелось. Было холодно и сыро. В общем, как говорят, в такую погоду хороший хозяин не выпустит на улицу свою собаку.

Мы встретились с Володей Широковым поздно вечером и решили идти в Колонный зал, смотреть на умершего вождя. Шли с Молчановки пешком до площади Пушкина по Бульварному кольцу. Народ шел в одном направлении к центру, но не особенно большими группами. После Никитских ворот группы превратились почти в единую массу. Все началось на площади Пушкина. Чтобы пройти к Колонному залу, нужно было по

пасть к началу Пушкинской улицы. А к этому месту стекались потоки со стороны Трубной площади, ул. Чехова, от Никитских ворот и по ул. Горького от пл. Маяковского и от центра. А Пушкинская улица имеет ширину не более 20 метров. Когда мы проходили площадь Пушкина, то еще не поняли всего трагизма нашего положения. Движение стало замедляться, так как в Колонный зал пускали тоненькой струйкой по 4–5 человек в ряду, а при входе на Пушкинскую улицу шел поток по 40–50 человек в ряду, началась давка. С правой стороны улицы у домов были глубокие ниши с выходящими в них окнами полуподвалов. В них то и стали падать первые жертвы, выбраться оттуда было невозможно. Мы с Володей прижали руки к груди, как во время бега, и старались быть ближе друг к другу. Началась давка. Кричали мужчины, не говоря уже о женщинах. Маленьких детей отцы посадили на плечи и несли, стараясь не уронить, но это не всегда удавалось. Мы поняли, что единственное наше спасение, это идти посередине улицы. Под ногами попадались упавшие люди, которые пытались проползти к краям улицы, но там их ждали стены домов и грузовые машины, поставленные в переулках, чтобы люди не могли проникнуть на Пушкинскую улицу со стороны улицы Горького. Тот, кто упал, был задавлен толпой или в лучшем случае получал тяжелые травмы. Это была вторая Ходынка. Описать весь этот ужас невозможно даже сейчас, когда я пишу об этом, а ведь прошло уже 43 года, страшно вспоминать эти события. Как мы остались живы, сказать трудно, это было просто чудо. Погибло очень много людей. Даже после своей смерти Сталин продолжал убивать... Фильм Евтушенко в какой-то мере передает весь трагизм этого дня. Но передать на бумаге и на экране весь этот кошмар невозможно. Нас спасло, в первую очередь, наверное, наше самообладание. Нас тащила толпа, а мы говорили друг другу: «Держись, не паникуй, не кричи, только выдержка и спокойствие».

Но закончились похороны, и мы снова должны были взяться за учебу, но помешали обстоятельства. Этими обстоятельствами стал преферанс. Да, да, карточная игра, как тогда говорили, интеллектуальных людей. К преферансу я присматривался давно, так как в доме на Арбате, где я жил, игра в карты была, пожалуй, основным времяпрепровождением. В Малаховке, у родственников дяди Жени, в преферанс играли по выходным дням почти постоянно. И вот наступил и мой че

ред. Мои друзья – Володя и Толя – познакомили меня с Сашей Столяровым. Его приемный отец Григорий Столяров был дирижером в Театре оперетты. Потом мы часто бывали там, встречаясь с такими блестящими актерами, как Канделаки и Татьяна Шмыга. Первые уроки наша «четверка» взяла у нас дома у дяди Жени, а потом началось... Мы играли день и ночь, конечно на деньги, правда, очень малые, но на деньги. Играли по очереди в доме каждого из нас. Это был март 1953 года. Затем так увлеклись, что в начале апреля бросили ходить в институт, а Саша в университет. Он был студентом 4-го курса географического факультета МГУ. Этот карточный запой продолжался до середины апреля. Кто-то из нас в разговоре вспомнил об институте. Все замолчали и начали думать, что делать, как быть? Володя и Толя сказали, а они были на 5-м курсе и должны были готовить дипломный проект: «Мы в институт больше не пойдем, стыдно, да и все равно нас выгонят за прогул...» Саша решил идти каяться. Я же не пришел ни к какому выводу, а на следующий день все же поехал в институт. Пошел прямо в деканат, к декану Сергею Васильевичу Яковлеву. Он был в то время по нашим теперешним меркам молодым ученым, ему было около сорока лет. К студентам он относился хорошо, и мы платили ему тем же. Были между нами какие-то доверительные отношения. Я часто просыпал и опаздывал на лекции, за что получал взыскания. А если первую лекцию читал Сергей Васильевич, то он всегда с улыбкой, увидев, что я вхожу у аудиторию, говорил: «Ну вот и профессор Великанов пожаловал».

Так вот, я вошел в деканат и остановился, тихо сказав: «Здравствуйте, я пришел». Сергей Васильевич оторопел. Пауза затягивалась. Первым очнулся Сергей Васильевич и спросил: «Так, где же вы были две недели, болели?» Я ответил: «Нет, не болел». «А может, с вашими родственниками что-нибудь случилось?» «Нет, у нас все в порядке!» «Так, где же Вы были, чем занимались?» Я ответил: «Сергей Васильевич, я не могу сказать, чем занимался и почему пропустил занятия». «Ну что же, тогда я вас исключу из института». Я молчал, лихорадочно соображая, что делать. Сергей Васильевич подумал и сказал: «Вот вам 5 минут, подумайте и все честно расскажите, тогда мы вас оставим в институте». Я сел и начал думать, думать, думать. В голове все вертелось, прокручивались эти бессонные ночи за карточным столом, и я начал понимать, что меня вы

кинут из института, если я не признаюсь. Прошло несколько минут, и Сергей Васильевич снова сказал мне: «Скажи откровенно, что случилось?» Я встал и сказал: «Я учился играть в преферанс!» Я ждал взрыва возмущения, криков и брани. А услышал хохот, да хохот, и причем довольно громкий. Сергей Васильевич хохотал до слез. Когда он успокоился, то спросил: «И как, научился играть?» Я ответил, что немного научился и эта игра мне нравится, в ней нужно думать. Кончилась вся эта история тем, что декан простил меня, правда, объявив мне строгий выговор, а я понял, что в жизни нужно быть серьезным человеком.

Моих друзей по преферансу Володю Широкова и Толю Лаписа исключили из института. Они так и не получили дипломов инженеров-строителей, а Саша Столяров через год окончил МГУ и стал преподавателем географии в одной из московских школ. Любовь к преферансу осталась у меня на всю жизнь. Но уроки апреля 1953 года пошли впрок. Я играл в преферанс в основном в отпуске или в свободное от работы время, не в пример моему дальнему родственнику Николаю Александровскому, племяннику дяди Жени, который поставил преферанс на первое место в своей жизни. По-моему, его работа и семья были где-то далеко на заднем плане. Коля был очень похож в этом плане на своего дядю – Евгения Николаевича Теремецкого. Из-за этого наши пути с Николаем Аркадьевичем разошлись.

Сейчас во всем мире, да и нашей стране, проводятся конкурсы красоты, конкурсы на самых умных, знающих, начитанных интеллектуалов. Выбираются самые достойные. Взять хотя бы передачи: «КВН», «Что, где, когда?», «Поле чудес».

Оказывается, ребята и девочки нашего двора по Малой Молчановке на Арбате уже в начале 50-х годов, т.е. 45 лет тому назад, были родоначальниками всех этих конкурсов.

У нас была большая дружная компания из 15–20 человек. Мы часто встречались, обсуждали наши общие проблемы, занимались спортом, учились танцам. Ребята ухаживали за девушками, а иногда и влюблялись.

Однажды кто-то предложил: «Давайте будем выбирать короля и королеву нашего двора!» Все согласились. Долго вырабатывали правила отбора. Решили, что нужно оценивать ум, характер, красоту, физическое развитие, успеваемость в школе или институте и много, много других крупных и мелких человеческих качеств.

И каково же было мое удивление, что первыми лауреатами стали я и моя будущая жена – симпатичная девушка Люда, у

которой было прозвище «Була», уменьшительное от «Булочки». Подруги звали ее «Люда-Була».

Мы расписались с Людой через три года, 29 апреля 1953 года. Мне был 21 год, Люде 19 лет. Хотели расписаться в мае, но нам знакомые отсоветовали. На Руси есть примета, «кто в мае женится, тот всю жизнь будет маяться». Наверное, правильно посоветовали. Вот уже 43 года мы вместе и до золотой свадьбы осталось всего 7 лет.

Компания была у нас очень интересная. И ребята, и девушки с уважением относились друг к другу, помогали в решении житейских проблем. Женская половина приобщала нас к искусству – музыке, кино, театрам, выставкам. Они писали сообща стихи и поэмы, причем даже очень интересные, если не сказать талантливые.

Круг наших знакомых расширялся. В институте мы ухаживали за Ниной Полтевой и Людой Шаркиной, которые, посверкав на небосклоне несколько лет и заставив поволноваться ни одно студенческое сердце, вышли замуж.

Зимой я со своими друзьями часто ездил в Малаховку, где мы катались на лыжах вместе с дочерью Бориса Николаевича Теремецкого Еленой и ее двоюродным братом Георгием. В память о наших поездках осталось много фотографий.

И вот я окончил 4-й курс. Впереди лето и два интересных мероприятия – производственная практика и первая в жизни самостоятельная туристическая поездка на Кавказ.

На практику меня определили в Строительно-монтаж-ное управление, которое занималось щитовой проходкой и строительством туннелей.

В Москве в то время были освоены щиты диаметром 6 и 9 в Метрострое и диаметром 3,6–2,56–2,0–1,5 м для коммуникационных туннелей. Этим и занималось наше СМУ. Для меня эта практика была очень интересна. Я впервые увидел, как роют шахты на глубину 6–12 п.м., как опускают в нее щит – стальной цилиндр определенного диаметра с большим количеством гидравлических домкратов по внутреннему периметру, благодаря которым идет продвижение щита под землей. Туннели выкладывали из керамических блоков марки 200, очень прочных, предварительно покрытых битумом. Мы работали со щитом d=1,5 м, поэтому внутренний диаметр туннеля был равен 1,25 м. Расстояние между шахтами в среднем 50 п.м. Ходить в туннеле приходилось согнувшись. Я осваивал роль инженерно-технического работника. Вначале присматривался к

работе мастера, а через две недели стал работать сменным мастером. Проходка велась круглосуточно. Бригада состояла из 3 звеньев по 6 человек. Я научился проводить геодезические работы в туннеле с помощью нивелира и теодолита, да и многим другим премудростям, о которых раньше и понятия не имел. Пожалуй, эта практика и определила мою дальнейшую специальность. Я готовился к формированию инженера-строителя, производственника.

А в это время в институте: в профкоме, комитете ВЛКСМ и деканате шли баталии. Кого посылать в туристическую поездку на юг? Путевок было всего шесть, а желающих в пять раз больше. Я почти не надеялся на успех. Но мои опасения не оправдались, и мне была выделена путевка. Из нашей группы такой же чести удостоился Миша Рыжавский. И мы в конце августа тронулись в путь.

Наш маршрут пролегал по Военно-грузинской дороге. Первым пунктом был город Дзауджикау, где мы должны были сесть на автобусы и спокойно ехать по шоссе в горы. Но за неделю до нашего приезда прошел сильнейший ливень и размыл в некоторых местах Военно-грузинскую дорогу. Пришлось нам преодолевать эти разрушенные участки, карабкаясь по скалам, вместе со своими пожитками. Так как предполагалось передвижение на автобусах, то многие туристы взяли с собой чемоданы, и их приходилось тащить в руках или привязывать, как рюкзак, к спине.

Саперы взрывали скалы и круглосуточно восстанавливали дорогу и мосты, а мы лезли в горы и в основном были довольны, так как впервые в жизни почувствовали настоящий Кавказ. Так мы и шли вдоль Дарьяльского ущелья, любуясь красавцем Тереком. К исходу третьего дня добрались до горного поселка Казбеги. Здесь мы отдыхали от первых горных походов, купаясь в стремительном Тереке, температура воды которого была +8оС. Мы нашли место с относительно ровным дном, входили в воду, где глубина была полметра, садились на «пятую» точку и течение несло нас вниз, часто перевертывая. Очень интересен был поход на Гергетский ледник Казбека. Гора Казбек имеет высоту 5030 м над уровнем моря. Мы дошли до отметки 3500 м и в течение часа фотографировались на леднике. Подходили к трещинам глубиной 40–50 м и восторгались нежно-голубым цветом льда в них.

На следующий день пошли в лес за фруктами. Набрали яблок, груш, слив так много, что пришлось снимать спортивные

брюки и использовать их как мешки. Отнесли все на кухню и повара турбазы наварили две громадные кастрюли компота. Их поставили перед входом в столовую, и каждый пил сколько хотел.

Следующим пунктом нашего путешествия была древняя столица Грузии – город Мцхета. Город небольшой, с несколькими монастырями XII–XIII веков. Здесь расположен знаменитый замок Мцыри. И, наконец, Тбилиси. Чистый, аккуратный город, который нам очень понравился. Гуляли по набережной Куры, ходили в Оперный театр им. Шота Руставели. Но особенно понравился нам пантеон на горе Давида. До сих пор перед глазами памятники Акакию Церетели, Важа Пшавела, Никосу Бараташвили. Самое сильное впечатление оставил памятник Грибоедову, который поставила ему юная жена Нина Чавчавадзе. На памятнике надпись: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего же пережила тебя любовь моя». Впервые мы поднимались на фуникулере на вершину горы Давида, которую переименовали в гору Сталина.

А дальше наш путь лежал в г. Гори, в дом-музей, где родился И.В. Сталин. Сам домик маленький, кирпичный, наверное, уже реконструированный. А над домом высится навес из бетона и гранита, поддерживаемый мраморными колоннами. Посетителей было немного.

И, наконец, мы на Черном море. Наша турбаза «Зеленый мыс» была расположена недалеко от Батуми, рядом с Ботаническим садом. Вот уж мы накупались в теплом, прозрачном море. Даже ездили в Батуми, где отведали изумительных шашлыков в ресторане на сваях, расположенном в бухте над морем. Наша группа студентов понравилась официанту-грузину, и он принес нам Хванчкару, вино считающееся одним из лучших в Грузии.

И вот наше путешествие подходит к концу. Все были очень довольны, а я на всю жизнь влюбился в море, горы и путешествия.

В течение более чем сорока лет после этой поездки я постоянно старался путешествовать, особенно если поездки были на море или в горы.

Море и горы, так же как огонь в костре или камине, притягивают человека, заставляют его отключаться от неприятных мыслей, помогают думать, вспоминать, анализировать и планировать свою жизнь, а главное, отдыхать.

Глава 11

Диплом.
Начало работы.
Борьба за реабилитацию родителей.
И снова КГБ. 25 июня 1956 года

Пятый курс пролетел быстро. Уже весной мы начали писать диплом. На это ушло четыре месяца. И вот 10 июня 1954 года, защита. Я очень волновался. Но все прошло хорошо. Я получил высший бал – отлично. Декан, Сергей Васильевич Яковлев, был руководителем моей дипломной работы. Он остался доволен. Так как в течение пяти лет учебы у меня по всем предметам были только пятерки и четверки, мне был вручен диплом с отличием. Такой чести в нашей группе удостоились еще пять человек. А через две недели последовало распределение на работу. Меня направили в трест «Мосподземстрой», в СМУ, которое находилось в центре Москвы, рядом с Елисеевским магазином. Я был назначен производителем работ с окладом 120 руб. в месяц.

Управляющим трестом был Иван Иванович Сапронов, очень хороший человек и руководитель, с которым у нас впоследствии установились прекрасные отношения. Начальником СМУ – Строительно-монтажного управления – был Сафразбекян.

Моя производственная деятельность началась 1 сентября 1954 года на строительстве туннеля по Новопетровской улице в Москве. Прекрасно помню первых моих бригадиров: Дмитрия Ивановича Булыгина и Сергея Федорова. Они были и моими подчиненными и одновременно наставниками. Я и командовал, и учился. Наш институт дал нам теоретические знания и в течение первых 2–3 лет я старательно осваивал законы практической деятельности. Хорошо помню сдачу первого объекта. Это было 31 декабря 1954 года. Мой начальник участка Киреев хорошо подготовился к встрече приемной ко

миссии. В те годы работать на стройках Москвы приезжали мужчины и женщины со всей страны, так называемые «лимитчики». Много их было и у нас. В прорабской будке наши рабочие женщины истопили печь, наварили картошки, нажарили мяса, купили водки и накрыли стол. Мы с членами комиссии долго лазали под землей, но что-то не получалось, все они были недовольны, хотя, на наш взгляд, объект был построен нормально. Терпение Киреева лопнуло около 6 часов вечера. Он прямо спросил: «Будете принимать объект и подписывать акт?» Председатель комиссии ответил: «Пока нет». Мы разошлись, так и не поняв в чем дело. Обстановка выяснилась только через неделю, когда мы узнали, что заказчик запретил принимать объект в 1954 году, так как план по вводу объектов был уже выполнен и он решил перенести сдачу на следующий год. А мы все, очень обиженные, пошли одни без комиссии в прорабскую будку и «проводили» старый год. Это было мое первое боевое крещение на стройке. Уехал я с объекта уже в 10 вечера и еле-еле успел домой к встрече Нового года.

На следующий год мы приступили к сооружению Спортивного комплекса в Лужниках и к строительству домов-коттеджей для членов Политбюро на Ленинских горах. Это были крупные стройки. Там я впервые увидел Никиту Сергеевича Хрущева.

Смерть Сталина и окончание мною института дали возможность написать запрос-жалобу по делу родителей Генеральному прокурору Союза ССР. Этому предшествовало посещение тети Инны весной 1954 года ее хорошим знакомым Николаем Оранским. Он жил в другом городе и, приехав в Москву по делам, зашел к нам на Арбат, но никого не застал и оставил записку. Вот выдержки из нее: «Инна, советую сильно и открыто хлопотать о Зое, а заодно о Великанове, если последний только жив. Сейчас разбирают все старые дела, не бойся!» На семейном совете решили, что нужно писать. Дядя Женя привлек к составлению письма своего друга юриста и 29 июля 1954 года я направил письмо следующего содержания (черновик письма, написанный карандашом, с множеством исправлений рукой дяди Жени хранится у меня).

«Генеральному прокурору СССР тов. Руденко

от Великанова Владимира Ивановича, 1931 года рождения, проживающего: г. Москва, Малая Молчановка, дом 8, кв. 7

В 1937 году мои родители: отец – Великанов Иван Михайлович и мать – Михайлова Зоя Ивановна были арестованы. Мне было тогда 5,5 лет от роду. Меня приютила и воспитала моя тетка. В настоящее время, окончив Московский строительный институт, я выхожу на самостоятельную жизненную дорогу. В 1950 году мною был сделан запрос МГБ СССР о судьбе родителей.

В ответе из МГБ было сообщено, что мои родители, арестованные в 1937 году, были осуждены спецтройкой по ст. 58 УК РСФСР сроком на 10 лет без права переписки.

Будучи членом ВЛКСМ и приступая к трудовой деятельности, мне необходимо знать, правильно ли были осуждены мои родители по ст. 58 УК РСФСР, а также выяснить их судьбу, поскольку после репрессий прошло уже 17 лет.

Прошу Вас пересмотреть дело по обвинению моих родителей Великанова И.М. и Михайловой З.И. и сообщить мне о результатах пересмотра, а также о судьбе моих родителей.

Подпись В. Великанов».

Началась длительная переписка, граничащая с борьбой с государственными правоохранительными органами.

18 сентября 1954 года мне сообщили, что моя жалоба прокуратурой СССР проверяется. Затем 22 января 1955 года пришло письмо из Главной военной прокуратуры. Я понял, что нужно писать во все инстанции. 8 июля 1955 года я пишу заявление в Комиссию партийного контроля КПСС тов. Морозову такого же содержания, как и в Прокуратуру СССР. 6 ноября 1955 года поступает ответ из Главной военной прокуратуры, что «проверка не закончена». Но я не успокоился. В декабре 1955 года я узнал, что моя жалоба направлена в КГБ. 1 февраля 1956 года я пишу письмо в КГБ, где прошу вызвать меня для допроса как свидетеля, а еще через несколько дней Никите Сергеевичу Хрущеву. Но время уже начало работать на меня. 14 февраля 1956 года открылся ХХ съезд КПСС. Как потом

выяснилось, Хрущев хотел любой ценой выступить на съезде с докладом о культе личности Сталина. Но сделать это было очень сложно, так как члены Президиума (Политбюро) В.М. Молотов, Л.М. Каганович и другие были категорически против. Вот как описывает день 25 февраля 1956 года в своей последней книге «Семь вождей» Дмитрий Волкогонов: «На утреннем заседании Хрущев произнес сенсационный доклад «О культе личности и его последствиях». Более 4 часов делегаты, затаив дыхание, слушали поражающие воображение разоблачения. На закрытом заседании не было ни зарубежных гостей, ни журналистов. Сам ход этого исторического заседания не стенографировался. Как вспоминал Хрущев, «делегаты слушали, затаив дыхание. В огромном зале стояла такая тишина, что можно было слышать, как муха пролетит. Трудно представить себе, насколько сильно были поражены люди, узнав о зверствах, чинившихся по отношению к членам партии... Никто не понимал тогда, что сталинизм родился из ленинизма, который в своей основе исповедовал неограниченное классовое насилие. Благодаря Хрущеву советские люди сделали крупный, эпохальный шаг к свободе, к свободе, которой в нашей стране не было».

А уже 28 февраля 1956 года я был вызван на допрос в Комитет государственной безопасности на Лубянку. Началось мое второе, очное, знакомство с КГБ.

В КГБ я принес список трудов отца и матери – статей, публикаций, книг – всего 36 позиций – все, что я смог собрать с помощью прекрасного человека – заведующей библиотекой Центрального института усовершенствования врачей Зинаидой Николаевной Замковой. Кроме этого, передал список из 12 ученых и руководителей высшего ранга, хорошо знавших родителей в период с 1929 по 1937 годы.

Последним в этом списке значился Председатель Президиума Верховного Совета СССР Климент Ефремович Ворошилов!

Следователь КГБ, капитан Кульбашный, внимательно изучил принесенные мной документы и после паузы спросил: «Нельзя ли вычеркнуть из этого списка тов. Ворошилова?». Я ответил категорическим отказом. Наверное, на этом допросе я впервые почувствовал веру в правду, понял, что всю жизнь буду бороться за справедливость, не останавливаясь ни перед какими препятствиями. Из-за этого я часто был неугоден на

чальникам, но зато моя совесть была чиста. Я очень рад, что тогда не испугался допроса в КГБ, так как это в значительной степени помогло ускорению реабилитации моих родителей.

В 1992 году, когда я знакомился со следственными делами моих родителей, увидел протоколы допроса бывших сотрудников Биотехнического института, которых вызывали в КГБ в апреле 1956 года. Мария Всеволодовна Пелевина, Наталья Николаевна Орлова и особенно Михаил Петрович Чумаков охарактеризовали моих родителей как выдающихся ученых, отдавших всю свою жизнь служению Коммунистической партии и советскому народу. Наверное, после допроса свидетелей и повторного изучения всех материалов следствия у КГБ и Прокуратуры СССР появилась уверенность в том, что мои родители невиновны.

Военная коллегия Верховного суда СССР 9 и 13 июня 1956 года, т.е. через полтора месяца после моего посещения КГБ, приняла следующие решения:

«Приговор Военной коллегии от 9 декабря 1937 года в отношении Михайловой З.И. и приговор Военной коллегии от 8 апреля 1938 года в отношении Великанова И.М. по вновь открывшимся обстоятельствам отменить и дела за отсутствием состава преступлений прекратить».

Прошло еще две недели, и я был вызван 25 июня 1956 года в Верховный суд СССР, который располагался на ул. Воровского, в 200 метрах от дома, где я жил.

Придя туда, я увидел около 80 человек, сидящих и стоя-щих в большом полуподвальном зале. Я зарегистрировался и стал ждать своей очереди. Часа через два я услышал: «Великанов, пройдите к прокурору». Я вскочил и быстрым шагом пошел в приемную. Через пять минут я вышел на улицу, держа в руках две справки на реабилитацию отца и матери. Потребовалось 19 лет, чтобы имена И.М. Великанова и З.И. Михайловой можно было снова спокойно произносить, не боясь нежелательных последствий. Там же в Верховном суде я встретил свою однофамилицу и ровесницу – дочь командующего Забайкальским военным округом, командарма II ранга Михаила Дмитриевича Великанова, репрессированного в 1937 году и расстрелянного 27 июля 1938 года. Она так же, как и я получи

ла справку о реабилитации отца. Мы познакомились, рассказали друг другу о своей судьбе, о своей жизни, о планах на будущее.

Но просто реабилитации мне было мало. Ведь родители были членами партии с 1919 года. И я написал письмо в Главное политическое управление Министерства обороны СССР и через несколько месяцев 22 мая 1957 года получил ответ: «Решением партийной комиссии при Главпуре Министерства обороны СССР Великанов Иван Михайлович и Михайлова Зоя Ивановна реабилитированы и восстановлены в рядах Коммунистической партии Советского Союза».

Справедливость восторжествовала. На это мне потребовалось три года.

Глава 12

Политическая оттепель в стране.
Денежная компенсация за погибших родителей.
Семейная жизнь

Страна и все мировое сообщество были в шоке. Рушилось за десятилетия устоявшееся представление о Сталине как о величайшем человеке, друге и защитнике пролетариев всего мира и в первую очередь советских людей. Проявилось истинное лицо умного, коварного иезуита, сумевшего подчинить себе сотни миллионов людей.

Человек, если Сталина можно было назвать человеком, который добивался поставленной цели любым путем, не заботясь о методах и средствах, он оказался верным продолжателем идей Маркса–Энгельса–Ленина. Ведь идеи построения бесклассового общества – коммунизма – четко выразили Маркс и Энгельс в своем небольшом, но очень емком труде «Манифест коммунистической партии», который впервые был издан в 1848 году.

Прошло почти 150 лет, я недавно заново проштудировал «Манифест» и еще раз пришел к выводу, что это один из вреднейших документов, когда-либо опубликованных за последние двести лет. Возьмем отдельные выдержки из «Манифеста» (издание 1974 г.):

стр. 36. «Из всех классов, которые противостоят теперь буржуазии, только пролетариат представляет собой действительно революционный класс»;

стр. 39. «Ближайшая цель коммунистов та же, что и всех остальных пролетарских партий: формирование пролетариата в класс, ниспровержение буржуазии, завоевание пролетариатом политической власти»;

стр. 43. «Уничтожение семьи! Буржуазная семья естественно отпадает, вместе с исчезновением капитала»;

стр. 46. «Пролетариат использует свое политическое господство для того, чтобы вырвать у буржуазии шаг за шагом весь капитал, централизовать все орудия производства в руках государства, т. е. пролетариата».

«В наиболее передовых странах могут быть почти повсеместно применены следующие меры:

1. Экспроприация земельной собственности.

2. Высокий прогрессивный налог.

3. Отмена права наследования.

4. Конфискация имущества всех эмигрантов и мятежников.

5. Централизация кредита в руках государства посредством национального банка с государственным капиталом и с исключительной монополией.

6. Централизация всего транспорта в руках государства.

7. Увеличение числа государственных фабрик.

8. Обязательность труда для всех, учреждение промышленных армий, в особенности для земледелия.

9. Содействие постепенному устранению различия между городом и деревней».

Сталин и его последователи блестяще выполнили все напутствия и пожелания классиков марксизма. Эксперимент с нашей страной, длившийся почти 80 лет, закончился катастрофой.

А в 1956 году по Советскому Союзу началась реабилитация людей, невинно осужденных и пострадавших от политических репрессий. К ним были отнесены наши родители и мы с сестрой.

По указанию Н.С. Хрущева, оставшимся в живых политзаключенным, их прямым родственникам и детям должны были выплатить по два оклада денежного содержания осужденных на момент ареста, а также компенсацию за конфискованное имущество. Была обсчитана стоимость конфискованного имущества в минимальных ценах.

Я увидел эти документы в КГБ только в 1993 году. Удивлению не было границ. Все вещи шли за бесценок. Прекрасные женские платья, привезенные мамой из Франции, оценивались по 3 рубля. Все остальное и того меньше. В общем набралась сумма 25 тыс. руб., что я с сестрой и получил, разделив поровну. Сейчас эта сумма кажется смехотворно малой, но в то время Неля купила себе мебельный гарнитур, а я мотоцикл с коляской.

28 марта 1996 года я направил Президенту России Б.Н. Ельцину письмо с просьбой об увековечивании памяти моих родителей. В письме есть предложение, так как средств у Министерства обороны на изготовление и установку мемориальной доски сейчас нет, то нужно сделать перерасчет цен 1937–1956–1996 годов. Это даст возможность установить реальную стоимость конфискованных вещей, которая в несколько раз

превышает ранее выплаченную. Разницу в стоимости нужно выделить на установку доски на фасаде жилого дома № 10 по Б. Гнездниковскому переулку. Но от моего предложения до его реализации долгий путь.

Выплатили нам еще по два оклада денежного содержания за папу и маму. Так как по теперешним меркам папа был генерал-майором, а мама полковником, то это составило около 25 тыс. руб. Мы смогли купить себе кое-что из одежды и были довольны.

Стали приходить в себя и наши родственники. Оставшимся в живых несладко пришлось в 40-х и 50-х годах. На них стояло клеймо брата или сестры врагов народа, и смыть его было невозможно. Только в 1956 году они вздохнули с облегчением, но страх так и остался с ними на всю жизнь.

А тем временем жизнь продолжалась. Наши семейные отношения складывались сложно. Мы то дружно жили, то здорово ссорились. В одну из таких ссор, когда я жил у тети Инны, я понял, что пора мириться и начинать нормальную жизнь. Для начала нужно было хотя бы встретиться с Людой, а сделать это было довольно сложно, так как на телефонные звонки она не отвечала, а идти в ее квартиру через любопытные взгляды соседей мне не хотелось. И выход был найден. Окна комнаты, в которой жила Люда, выходили во двор. Рядом с окном проходила пожарная лестница на крышу дома, по которой уже никто не лазил, так как ей от роду было уже 43 года и она сильно проржавела. Я нашел маленькую деревянную лестницу, по ней добрался с земли до основной пожарной и полез на 4 этаж. Самое сложное было добраться до окна, так как расстояние от лестницы до стены дома было около двух метров. Помогло горизонтальное крепление лестницы к стене дома – стальная полоса. По ней, балансируя, как канатоходец, я добрался до приоткрытого окна и влез в комнату. Это было в конце мая 1956 года. Люда была дома. После длительного объяснения мы помирились, а почти через 9 месяцев 21 февраля 1957 года у нас родился сын Александр.

Лето 1957 и 1958 года мы провели в Малаховке, снимая дачу у знакомых Теремецких. Это было очень веселое, беззаботное время. К нам часто приезжали наши друзья. Если не хватало места в доме, то я разбивал туристическую палатку. Я работал на стройке, Люда занималась воспитанием Саши, и все были счастливы.

Однажды приехал мой товарищ по институту Олег Овсянко. Он очень хотел покататься на моем мотоцикле, говоря, что

он «хорошо умеет его водить». Я, скрепя сердце, согласился. Он уехал, а мы занялись своими делами. Через час вспомнили про Олега, а его все не было. Пошли искать. В километре от дома увидели мотоцикл и рядом с ним Олега. Он, оказывается, не справился с управлением и врезался в сосну, а завести мотоцикл уже не смог. Часто приезжали Володя Широков, Саша Столяров, Рита Геращенко, Эля Бетанова и другие ребята.

Саша рос смышленым, энергичным мальчиком. Он был почти моей копией в этом возрасте. Светлые кудрявые волосы и серо-голубые глаза. С годами он стал больше похож на деда – Ивана Михайловича Великанова.

А в Москве мы продолжали жить вчетвером в комнате Люды: Анна Семеновна – мать Люды и мы трое. Комната была площадью 10,32 кв. м, так что свободного места просто не было.

Я стал хлопотать в райисполкоме о получении комнаты. Ведь в 1937 году у нас отобрали квартиру в Большом Гнездниковском переулке. Так дайте хоть комнату! Началась бумажная волокита, длившаяся почти два года. Писал я во все инстанции: до министра обороны и Никиты Сергеевича Хрущева. И, наконец, зимой 1959 года нам дали комнату площадью 18 кв. м на 5 этаже крупноблочного дома в Черемушках. Мы были счастливы. В нашей 3-комнатной квартире жила еще одна семья, занимавшая две комнаты. Мы купили диван-кровать, комбинированный шкаф, стол со стульями и прочую мелочь. И устроили два больших новоселья.

Сначала я пригласил своих сотрудников по работе. Было человек пятнадцать. Пили много коньяка, причем фужерами. Ведь в то время коньяк стоил 4 руб. 12 коп. бутылка. Затем собрались наши родственники. Было также шумно и весело. Запомнил дядю Борю, который съел целиком молочного поросенка. Я случайно купил несколько штук, и мы их всех зажарили. С тех пор так и повелось в нашей семье – все праздники отмечать с большим количеством гостей, хорошо накрытым столом, весельем и танцами. Особенно нравилась нам модная в то время песня «Черный поезд», которую пел югославский певец Янош Коош.

Мы с Людой очень хорошо исполняли под музыку сольный танцевальный номер.

В нашей жизни наступил довольно спокойный период, так как появился свой угол.

Глава 13

Работа на производстве 1954–1958 гг.
Комсомол и вступление в КПСС

После того как я освоил азы строительного производства на объекте Новопетровской улицы, меня назначили старшим прорабом и поручили строительство большого объекта – туннеля на Мосфильмовской улице, рядом со строящимися коттеджами для членов Политбюро во главе с Н.С. Хрущевым на Ленинских горах. Работа была очень интересной. Я самостоятельно планировал и руководил этой стройкой и, как выяснилось впоследствии, совсем неплохо. Коллектив у нас подобрался молодой, энергичный. Все работали с энтузиазмом. Потом нам добавили работы на самих правительственных особняках, затем начались работы по строительству спортивного комплекса в Лужниках. Работали в три смены. Времени на семью и отдых почти не было. Мы были так увлечены этими стройками, что забывали обо всем. А вскоре подоспел новый объект – дача Н.С. Хрущева в Усове, на берегу Москвы-реки. Тут мы почувствовали, что такое КГБ в полной мере.

Охрана была на высшем уровне. Однажды вечером привезли на трейлере бульдозер и сгрузили около ворот дачи. А придя утром, его не нашли. Он пропал... Отдали нам его только через три дня. Через несколько дней экскаваторщик из другой организации случайно повредил стальной водовод, идущий из Рублева в Москву. Увидели мы его через две недели, очень осунувшимся и молчаливым. Мы поняли, что работать нужно очень осторожно, иначе будут большие неприятности.

После реабилитации родителей меня вызвали в партбюро и предложили вступить в партию. Я согласился, так как думал об этом уже не раз. Партбюро в нашем строительно-монтажном управлении прошло спокойно, а на парткоме в тресте произошел скандал. Я в то время очень много времени уделял общественной работе в комсомоле. Был ответственным в тресте за спортивную работу. Часто бывал в наших общежитиях на Соколиной горе, где был с моей помощью организован спортивный комплекс. Здесь играли в футбол, баскетбол, во

лейбол, городки и настольный теннис. Поэтому меня знали в партийных кругах как треста, так и райкома партии. Я шел на партком совершенно спокойно, ничего плохого не предчувствуя.

Все началось после того, как зачитали мое заявление. А оно было примерно такого содержания:

«Прошу принять меня в ряды КПСС. Хочу продолжить дело моих родителей, отдавших свою жизнь делу служения советскому народу и партии» и что-то еще.

Вдруг поднимается один из членов парткома, которого я не знал, и говорит: «Как же так? Великанов хочет продолжать дело своих родителей, которых арестовали как врагов народа в 1937 году и расстреляли. Мало ли что их реабилитировали, а может, это ошибка? А почему он не пишет, что он обязан продолжать дело величайшего вождя мирового пролетариата тов. Ленина? А может он не хочет этого делать?»

Поднялся великий шум. Все говорили, и каждый свое. Я сидел ошарашенный и с горечью думал о том, что из-за таких вот членов партии оклеветали и моих родителей, и все сходило им с рук. Потом он же задает вопрос, обращаясь как бы ко всем и в первую очередь ко мне: «Меня вот не арестовали в 1937 году, а его родителей арестовали, а почему?» Тут я уже не выдержал, вскочил и крикнул: «Таких как вы не арестовывали, это вы помогали арестам невинных людей!» Мне предложили изменить формулировку заявления, исключив упоминание о родителях и добавив фразу о В.И. Ленине. Я категорически отказался. Партком быстренько закончили, объявив, что мой вопрос будет рассмотрен дополнительно, через некоторое время. Три месяца меня не трогали, а я молчал. Потом вызвали к секретарю парткома и предложили компромиссный вариант: исправить мое заявление, добавив фразу о «вожде мирового пролетариата В.И. Ленине» вначале, а потом уже вспомнить о моих родителях. Я подумал и согласился. Через неделю, в марте 1957 года я был принят единогласно кандидатом в члены КПСС, а через год во Фрунзенском райкоме КПСС мне был вручен билет члена КПСС.

В партии я состоял до конца 1991 года, т.е 33 года. В целом, я разочаровался в этой структуре, и когда мне прислали из райкома партии мою учетную карточку, после ликвидации КПСС Горбачевым и Ельциным, то отнесся к этому спокойно.

Партия, много сделавшая в годы пятилеток и особенно во время Великой Отечественной войны, к 80-м годам уже деградировала и, пожалуй, приносила советскому народу только вред.

В начале 1959 года меня по моей просьбе перевели на должность инженера по технике безопасности треста «Мосподземстрой». Это было вызвано тем, что у меня началось обострение экземы кистей рук. Заболевание практически профессиональное, так как я много времени проводил под землей в сырости и холоде. Руки постоянно мокрые и грязные. Работа в туннеле – это не отдых на берегу Черного моря.

Работа инженера по технике безопасности дала мне возможность шире узнать весь комплекс работ, которыми занимался наш трест, и сблизиться с его управляющим – Иваном Ивановичем Сапроновым. Правда, денег стало меньше, так как оклад уменьшился на 40 рублей.

Это в какой-то мере способствовало тому, что я стал подумывать о более высокооплачиваемой работе. Такой случай подвернулся.

Как-то во время посещения Малаховки я встретил там Аркадия Анатольевича Александровского. Он работал начальником отдела в Государственном проектном институте ГПИ-2, расположенном на Каланчевской площади. Он мне предложил идти к нему в отдел на должность старшего инженера, и я согласился.

Глава 14

Проектная работа 1959–1960 гг.
Первая поездка за границу

На работу в ГПИ я пришел молодым, инициативным специалистом и сразу решил взять быка за рога. Когда я разобрался, чем и как занимаются мои подчиненные, да и весь отдел в целом, то очень удивился. Как можно так мало работать и как можно так много говорить, обмениваться мнениями по любым вопросам как в отделе, так и в коридорах, обычно обкуривая собеседников. Я спросил техника из моей группы, какое у нее задание на этот месяц? Ответ был такой: «Мне нужно сделать профиль коллектора протяженностью 1500 метров». Я взял у нее все исходные данные и, никуда не отвлекаясь, за три дня выполнил всю эту работу, на которую отводилось три недели. Эффект был ошеломляющим. Сотрудники отдела стали смотреть на меня, как на сумасшедшего. Через некоторое время я разобрался, в чем причина такой низкой производительности наших специалистов. Оказывается, этот профиль по расценкам стоил 200 руб. А сдельщикам в то время платили 180–200 рублей в месяц, а самым выдающимся не более 220–250 руб. Так зачем же было активно работать, ведь все равно не заплатят! Так рождалось безделье, равнодушие, вырастало поколение людей, отбывающих на работе все время, занимаясь пустопорожней болтовней. Через месяц я понял, что я, привыкший к активной работе, не смогу здесь удержаться, и уже начал жалеть, что ушел с производства. Это поняло и мое начальство и нашло выход. Меня стали посылать в командировки. Как ни странно, но эти поездки мне очень понравились. И я за полтора года объездил полстраны. Все началось с поездки на целлюлозно-бумажный комбинат под Ленинград. Потом было много других поездок. Особенно интересными были командировки в Ереван, Тбилиси, Таганрог, Якутск и Душанбе.

В Ереване я был впервые. Центр города понравился. Через несколько дней пошел в драматический театр. Там познакомился с двумя молодыми армянками, которые приняли меня за корреспондента из Москвы. Пригласили на ужин к себе домой. Дом оказался большим особняком, таким как сейчас строят

«новые русские». Множество комнат, прекрасная обстановка, бассейн. Затем царский ужин. Самое смешное было то, что когда мы, осматривая этот дом, зашли на кухню, то я увидел горы нарезанного репчатого лука, который предназначался для жаркого. Я терпеть не мог лука и с ужасом подумал, как обижу хозяек, когда откажусь от этого блюда. Мы сели за стол, и мне положили кусок жареного мяса с луком. Я потихоньку взял немного лука и положил в рот. Каково же было мое удивление, лук-то оказался очень вкусным. Мы пили коньяк, десертные армянские вина, закусывая фруктами. Но больше всего мне понравился жареный лук, которого я съел очень много. После этого ужина любовь к жареному луку и армянскому коньяку осталась на всю жизнь. В память о посещении Еревана и знакомстве с интересными армянскими девушками у меня осталась книга «Самвел», подаренная мне вместе с несколькими бутылками коньяка.

В Тбилиси я летел уже как человек, знакомый с основными достопримечательностями города. Туристическая поездка 1953 года много дала и оставила прекрасные впечатления. Я прилетел на завод по выделке кож. Мне нужно было проверить, как идет реконструкция завода, и как используются выделенные ассигнования.

Так как завод находился на окраине Тбилиси, директор завода предложил мне поселиться в заводской гостинице, расположенной рядом, чтобы не тратить время на поездки по городу. Я согласился и, как оказалось, не ошибся. При проверке завода я не обнаружил ни реконструируемых объектов, ни денег, которые были на это выделены из Москвы. Когда я стал обсуждать этот вопрос с директором, то вразумительного ответа не получил. Пришлось звонить в Москву и докладывать обстановку. Там руководство института было в шоке. После этого я пробыл в Тбилиси еще две недели и благодаря моему соседу по комнате в общежитии узнал такие вещи, от которых у меня волосы встали дыбом. А дело было так. Мой сосед уже второй год работал на заводе экспедитором и жил в заводской гостинице, так как квартиры у него не было. Он приехал по распределению из Центральной России как молодой специалист после окончания техникума и имел специальность электронщика, в то время еще не модную, а в Тбилиси не нужную. Поэтому ему пришлось перейти на работу на кожевенный завод. Он приглядывался ко мне почти месяц, а затем, за три дня до моего отъезда в Москву, пригласил меня в ресторан, расположен

ный на берегу Тбилисского моря. Это небольшое озеро на окраине Тбилиси, которое грузины с гордостью называли морем. Мы приехали днем, заняли столик и решили попробовать все имеющиеся там грузинские сухие вина. Пили Цинандали, Хванчкару, Киндзмараули и Саперави. Когда сосед достиг определенного состояния, он разоткровенничался и рассказал о своей жизни и работе на заводе. Работая экспедитором, он получал 60 рублей в месяц. Но так как завод работал в три смены, хотя официально числился работающим в две смены, то выпускал много «левой» продукции – прекрасных кож, изготавливаемых из шкур коров, овец и коз. Эту «ле-вую» продукцию нужно было вывозить на кожевенные фабрики и в мастерские, где из них шили куртки и пальто. Этим и занимался мой сосед. За эту дополнительную работу ему «доплачивали» 300 рублей в месяц. Таким образом, зарплата у него получалась 360 руб. в месяц. Он был самым низкооплачиваемым работником этой подпольной организации. Заработанные деньги уходили вверх по республиканской лестнице, «вплоть до высших чинов», как мне сказал мой новый друг. Откуда же брали шкуры для третьей смены? Делалось это так. Из колхоза привозили машину прекрасных шкур I сорта, отход от которых официально составлял не более 10 процентов. Но завод принимал их вторым сортом, предварительно заплатив представителю колхоза несколько тысяч рублей. А раз II сорт, то отходы уже составляют 25 процентов. Разница же в 15 процентов шла для обработки в третью ночную смену. Если же привозили шкуры II сорта, то их принимали III сортом, а тут уже отход составлял 50 процентов!!

Подпольщики работали спокойно, не боясь никаких разоблачений, так как все правоохранительные структуры были куплены. В заключение мой друг сказал, что «мы никого не боимся, так как так же работают и другие предприятия легкой промышленности, все хотят хорошо жить».

Так что мафиозные структуры родились в Советском Союзе очень давно. Правда, работали они в то время с большей конспирацией, чем сейчас.

В Таганрог я приехал в июле. Была прекрасная летняя пора. После работы мы плескались в море, а иногда заходили вечером в погребок на центральной улице, где всегда можно было выпить Цимлянское шампанское, которое доставалось со льда.

Таганрог городок небольшой, интересный, с музеем А.П. Чехова, заводами и мелководной бухтой. Как-то в воскресенье

нас повезли на прогулку за город. Отъехав километров 15–20, мы с удивлением обнаружили, что едем по шоссе, по обеим сторонам которого росли большие абрикосовые деревья, сплошь усеянные плодами. Мы ехали сквозь желто-красное море абрикосов. На обратном пути остановились и набрали несколько коробок прекрасных спелых абрикосов. Я привез их в Москву и, так как их было очень много, половину раздал соседям и родственникам, а из второй половины наварили изумительного варенья и компота.

В конце февраля 1960 года, когда в Москве зима пошла на убыль и воздух прогрелся до нуля градусов, меня послали вместе с главным инженером проекта в Якутск. Совсем не думая, что нас ждет впереди, мы надели типовую для этого времени в Москве одежду: ботинки, демисезонное пальто и кепку. Когда самолет приземлился в Якутске, мы попытались разглядеть из окон салона, что же там происходит, но кроме какого-то пара ничего не увидели. Быстро пробежав метров двести от самолета до небольшого аэровокзала, мы вошли в зал и были поражены взрывом хохота. Оглянувшись по сторонам, мы никаких клоунов и ничего смешного не увидели, а смех продолжался. Мы прошли еще немного в зал и поняли, что смеются-то над нами. Оказывается, на улице было –53оС. Что такое якутский мороз, мы поняли только через два дня, когда начали обследовать площадку под строительство кожзавода. А пока нас разместили в единственной в то время в Якутске одноэтажной гостинице, срубленной из вековых таежных деревьев. Всего в номере, где нам предстояло жить в течение двух недель, стояло десять кроватей. Жизнь протекала так: утром стакан чая и быстрее на работу. Вечером, часов в 19, вся десятка собиралась в номере. Столы были уже накрыты. Каждый из нас должен был по очереди готовить ужин. На ужин покупалось десять бутылок водки, закуска и обязательно готовился гуляш или пельмени. Все уставшие, замершие с удовольствием опустошали все стоявшие на столе тарелки, а затем начинались воспоминания и разговоры.

Все восемь наших новых знакомых раньше были заключенными, отбыли свой срок и остались жить и работать в Якутской АССР. Вот некоторые из рассказов, оставшихся в памяти.

Капитан торгового судна:

«Шел 1942 год. Я получил приказ доставить груз в один из портов на Северном морском пути. Корабль подошел к входу в

бухту, но войти в нее мы не смогли, так как был сплошной густой туман. У меня было два выхода. Первый – несмотря на туман, идти через «узкость» шириной 30 метров в бухту, сесть на камни и погубить корабль и военный груз. Следствие этого – расстрел. Второй – отдать якорь и ждать, пока туман рассеется. Я так и сделал. Но войти в бухту и стать под разгрузку мы смогли только через двое суток, опоздав на 24 часа. Суд, приговор, и я был осужден на 10 лет, которые и отсидел».

18-летний тракторист:

«Лето 1938 года. Одному из колхозов было выделено два трактора. На базу для их получения послали меня и еще одного колхозника. Радости не было границ. В горячке я, молодой парень, не проверил наличие масла в картере. В результате двигатель был выведен из строя, а я 10 лет отработал в лагерях».

Такой же срок получил мой сосед по койке, рассказавший безобидный анекдот о Сталине. Но все же этим людям повезло. Они остались живы. А миллионы таких же, как они, людей погибли в лагерях. После таких встреч я стал лучше понимать всю трагедию советского народа, и в том числе нашей семьи.

А на следующее утро, купив себе меховые шапки и надев валенки, мы с главным инженером проекта проверяли разбивку корпусов нового кожзавода. За два часа мы превратились в ледышки. Руки и ноги уже ничего не чувствовали. Двигались мы с трудом, а тело охватывало странное чувство покоя, нежелания что-либо делать. Хотелось просто присесть. Но мы где-то читали, что это означало смерть. Пересилив себя, мы вошли в ближайший дом, где и отогрелись.

В воскресенье министр легкой промышленности Якутской АССР пригласил нас к себе домой – отобедать. Здесь мы тоже узнали много нового для себя. Оказывается, самую вкусную воду, которую нам приходилось пить, якутчане брали из реки Лены. Летом привозили бочками, а зимой вырубали лед и привозили его в дом на санях. В каждом дворе лежала куча льда из Лены.

Затем куски льда приносили в дом, бросали в бочку и через пару часов лед превращался в самую вкусную воду. Впервые в жизни я ел строганину. В Лене вылавливали осетров или белуг, замораживали и перед обедом или ужином куски

рыбы «строгали» острым ножом. Затем немного солили, перчили и подавали на стол. Лучшей закуски после рюмки водки я не пробовал. А потом были прекрасные сибирские пельмени, которые заранее готовились, замораживались и хранились в мешках.

Дела заставили меня побывать в строительном тресте и филиале Академии наук СССР. Наверное, я приглянулся и там, и там, и мне сделали два приглашения. В тресте предложили работать главным инженером строительно-монтажного управления, а в филиале Академии наук – должность младшего научного сотрудника с последующей защитой кандидатской диссертации по строительству различных сооружений на вечной мерзлоте. А в дальнейшем – докторская, звание профессора и выше, и выше...

Я начал думать, звонил в Москву жене, но решение так и не принял. Еще в течение трех лет я получал письма из Якутска с приглашениями на работу, очень хотел туда поехать, но обстоятельства сложились иначе. Через два с половиной года я стал лейтенантом Вооруженных Сил Советского Союза. Мне было «всего» 30 лет.

Наша командировка подходила к концу. Звонили из Москвы, нужно возвращаться, планировалась моя новая командировка, теперь уже в Среднюю Азию.

И вот Сталинабад, город, который сейчас называется Душанбе. Мы увидели его с высоты 10 км, почти закрытым облаками. Но Ил-18 вместо того, чтобы идти на посадку, круто развернулся и взял курс на запад. Через 15 минут мы приземлились на аэродроме, который оказался военным. Просидели мы в самолете часа три, так как никого не выпускали на летное поле. Духота страшная, воды нет, дети плачут, в общем «отдых» неприятный. Потом тихо, тихо подрулили к взлетной полосе и вскоре приземлились в Сталинабаде. Был март 1960 года. Термометр показывал +20оС.

За прошедший месяц я успел побывать в трех временах года. В Москве – ранняя весна 0оС, в Якутске – суровая зима –53оС, а в Сталинабаде – почти лето +20оС.

По традиции, после того как мы закончили свои рабочие дела, нас пригласили поехать в предгорья Памира. Когда смотришь на вершины Памира со стороны города, они кажутся совсем рядом, эти величественные горы со снеговыми шапками на высоте нескольких километров. Мы ехали на «Волге», поднимаясь все выше и выше, а вершины все не приближались. Через два часа появился снег, похолодало. Мы поняли, что до вершин нам не добраться. Остановились, выпили за дружбу и, полюбовавшись Памиром, собрались в обратную дорогу. Эти

неприступные горы надолго остались в моей памяти. Я очень любил командировки и с удовольствием ездил в любые места нашей родины. Греческие гены моего прадеда – путешественника Афанасия Диомиди – толкали меня к новым открытиям.

Весной этого же года в нашем ГПИ-2 появилось объявление: «Имеются туристические путевки в ГДР на 12 дней». И я решил поехать, но где взять деньги? Я все же заполнил анкету, написал заявление и стал ждать. Через неделю раздался звонок, позвали меня. Мужской голос представился работником Интуриста и спросил, не передумал ли я ехать в ГДР? Я ответил, что хочу поехать. Тогда мне сказали, что мне предлагается ехать старостой группы, а старосте положена скида 50 процентов от стоимости путевки. Я обрадовался и согласился. А на следующий день опять позвонил тот же голос и сказал, что «они решили» послать меня руководителем группы, и эта поездка будет полностью бесплатной, хотя придется выполнять некоторые обязанности. Группа собралась почти вся из строителей, и мне как молодому специалисту будет интересно. Я опешил, сказал, что никогда не был за границей и, может быть, не справлюсь с ролью руководителя группы. Меня успокоили и сказали, что проведут со мной дополнительную беседу и дадут консультации. Пришлось согласиться.

Через три дня я уже бегал из Интуриста на Белорусский вокзал и обратно, оформляя билеты на прямой поезд Москва–Берлин, и проверял документы на всех туристов, а их было 23 человека. Не успел оглянуться, как настал день отъезда. Хорошо хоть, что никто не опоздал и не забыл свой паспорт. По дороге познакомился со всеми, и мы обсудили предложенный нам план поездок по ГДР.

В Берлине нас поселили в отеле «Адлон», в котором в 1933 году Гинденбург передал Адольфу Гитлеру пост рейхсканцлера. Рано утром следующего дня я вышел прогуляться по Берлину. Мое удивление вызвали два обстоятельства. На каждом перекрестке на углу тротуара стояли металлические столбы с прикрепленными к ним указателями, где было написано название улицы и номера домов, находящихся в этом квартале. Но еще большее впечатление произвели дворники, моющие половыми щетками брусчатку тротуаров с применением стирального порошка. Все вокруг было в мыльной пене, это очень удивило.

Побывали мы в Государственном немецком оперном театре. Слушали оперу любимого композитора Гитлера – Вагнера «Зигфрид». Продолжалась она более трех часов, и не только

мы, но и многие пожилые немцы устали, а иногда даже вздремывали.

Потом посетили памятник погибшим советским воинам в Трептов-парке, скульптура Вучетича и архитектора Белопольского. Катали нас и на метро. Берлинской стены в то время еще не было и можно было спокойно проехать в Западный сектор Берлина, но мы не решились на это, доехав только до Бранденбургских ворот. Рейхстаг разглядывали издалека, он был каким-то серым и зловещим. А вечером немецкое таможенное управление дало в нашу честь ужин, о котором следует рассказать подробнее. Столы стояли буквой «П». Нас посадили через одного – немец–русский–немец–русский. Чтобы мы не запутались, на нашей тарелке стоял оригинальный желтый плюшевый мишка – герб Берлина. Наш гид Гизела Паталаускас предупредила меня, что как руководителю группы мне нужно произнести тост. Я искал на столе бутылки, но увидел только стоящие около каждого прибора небольшие пиалы с каким-то желтым напитком, похожим на сухое вино. Потихоньку я попробовал содержимое пиалы и с ужасом понял, что это обыкновенный бульон. Тут же передал по цепочке всем, что «это не вино, а бульон. Пейте с пирожками». Первое смущение улеглось, и мы начали жестами и отдельными фразами объясняться с соседями по столу. Принесли бутылки с полусухим вином, бутерброды, и мы успокоились. Прозвучали тосты, обстановка нормализовалась. После этого, неожиданно для нас, все со столов убрали, а принесли много бутылок водки и шоколадные наборы. Опять мы удивились, но вскоре привыкли. Вечер прошел очень дружно, мы много говорили, танцевали и пели. Особенно нравились немцам песни «Катюша» и «Подмосковные вечера».

На следующий день нас посадили в большой туристический автобус, и мы взяли курс на Лейпциг. Затем мы посетили Эрфурт, Эйзенах, Веймар, Иену, посетили мы и рудные горы с их прекрасными ущельями, среди которых неслись воды горных рек, впадающих в Эльбу.

Германская Демократическая Республика произвела на всех нас хорошее впечатление. Нам понравились немцы с их умением поддерживать порядок во всем, бережно относиться к дому, семье, детям. Радовала немецкая аккуратность, умение считать деньги, планировать расходы. Многое из того, что мы увидели и услышали, хотелось бы перенести в нашу страну, особенно теперь, когда социализм прекратил свое существование, а до другого более эффективного строя мы еще не дожили.

Глава 15

Снова на производстве.
Круиз по Дунаю

Вернувшись в Москву и снова окунувшись в рутинную обстановку проектной организации, я понял, что долго здесь не выдержу. Позвонил Ивану Ивановичу Сапронову и попросил принять меня. Он согласился, и через несколько дней я сидел у него в кабинете. Теперь он был уже не управляющим трестом «Мосподземстрой», а управляющим трестом Горнопроходческих работ, так как объем работ по строительству туннелей постоянно увеличивался и для этого были созданы специализированные организации. Я откровенно рассказал Ивану Ивановичу о своих мучениях и попросил взять меня обратно. Он согласился и предложил должность начальника спецучастка в СУ-19, которым руководил опытный «подземщик» Николай Васильевич Болотин. В этом спецуправлении было четыре спецучастка. Двумя из них уже руководили молодые, такие же как я инженеры – Анатолий Максимов и Олег Овсянко. Чтобы не было раздоров, нам всем установили одинаковые оклады по 185 руб. в месяц. В это время в Москве началось строительство больших транспортных туннелей. Первый был построен на площади Маяковского, на пересечении улицы Горького с Садовым Кольцом. Второй начали строить на пересечении Нового Арбата с Садовым кольцом. Во время производства работ здесь произошла авария. Проходящий вдоль Садового кольца чугунный водовод просел, лопнул стык, и вода из трубы d=200 мм начала затапливать шахту глубиной 18 метров и туннель. В этот момент в туннеле находилось 13 человек: две бригады по 6 человек и мастер, проверявший ход работ. Он дал команду: «Всем наверх!», сам он вылезал последним. Напор воды был так велик, что шахта начала рушиться. Из цепочки проходчиков, вылезавших по лестнице на поверхность, стальной балкой рушившейся шахты был «выхвачен» один проходчик и сброшен вниз. Его засыпаю грунтом, он погиб. Всю ночь, после того как остановили воду, группа спасателей с помощью двух кранов откапывала обрушившуюся шахту. К утру нашли по-

гибшего. Я вместе с другими наблюдал за этой трагедией. Потом был суд. Нескольких руководителей этой спецорганизации признали виновными.

Мой же участок, которым я руководил, выполнял работы на трассе Нового Арбата от Садового Кольца до строящегося моста через Москву-реку. Работ было очень много, сроки сжатые, но мы успели. 5 ноября 1960 года трассу Нового Арбата мы сдавали Государственной комиссии. Первой ленточку перерезала член Президиума ЦК КПСС Екатерина Алексеевна Фурцева. Прекрасно помню этот прекрасный, солнечный осенний день. Воздух прогрелся до 20 градусов тепла. Настроение было приподнятое, праздничное. Мы выполнили очень сложную задачу, построив в установленные правительством сроки новую автомагистраль, названную Новым Арбатом.

После Нового Арбата мне поручили участок на строительстве самого большого в Москве транспортного туннеля около метро Сокол.

Там мы проходили туннель на глубине более 20 метров, под построенными ранее двумя туннелями метро от станции Сокол к станции Войковская. Как всегда, работа в три смены, с множеством всяких недоразумений и тревог. Здесь я еще раз убедился в том, что техника безопасности играет на строительстве важнейшую роль. Но все это приходит после того, как что-нибудь случится. В это же время между Белорусским и Савеловским вокзалами шло строительство крупного многоэтажного корпуса для хранения бумаги издательства «Правда». Эти работы выполняла строительная организация Главмосстроя. В этот день на объекте проходило большое плановое совещание, на котором присутствовало около 50 человек. Планерку проводили на 1 этаже строящегося здания. Моя сестра Неля в этот период работала в проектной организации, окна которой выходили на строящийся объект. В этот день Неля с сотрудниками отдела стояла у окна и наблюдала за стройкой. Вот кран берет железобетонную балку и поднимает ее наверх. В следующий момент они услышали глухой шум и вместо каркаса здания увидели столб пыли и дыма, похожий на колоссальный взрыв. Через некоторое время, когда пыль рассеялась, они увидели вместо строящегося здания гору искореженных железобетонных балок и плит. Здание рухнуло... Это была одна из

крупнейших аварий в Москве. Погибли все участники планового совещания: строители, проектировщики, заказчики.

Как выяснилось при расследовании, монтаж железобетонных балок вели только на прихватках, без проварки всего шва. Так смонтировали несколько ярусов. Во время подъема башенным краном одной из железобетонных балок сильным порывом ветра балка ударила по прихваченным стойкам, и... здание рухнуло, как карточный домик. Следствие продолжалось несколько месяцев.

А в это время произошло ЧП на моем объекте на Соколе. Погиб один из проходчиков. Он со своим напарником подкатил из забоя по туннелю к шахте тележку с грунтом. Зацепил ее к крюку крана и решил закурить. Попросил у своего товарища спички и вышел из укрытия, что во время движения груза в шахте категорически запрещалось. Крановщик, поднимавший тележку с грунтом, на мгновение раньше повернул стрелу крана, тележка ударилась о направляющую шахты, и траверса тележки соскочила с крюка. Тележка полетела вниз на стоявшего в шахте проходчика. От перелома позвоночника он скончался на месте. Это опять трагедия, правда, в меньше степени, чем на строительстве хранилища газеты «Правда». Погибшего уже не вернуть. Началось расследование. Обвиняли меня, самого погибшего, крановщика. Я тут же получил первый строгий выговор по производственной линии и первый выговор по партийной линии. Делом занялась прокуратура Ленинградского района Москвы. Она же занималась расследованием причин аварии на строительстве корпуса издательства «Правды». Может быть, это в какой-то мере в глазах прокуратуры снизило мою ответственность за происшедшее. Меня не судили. Но у меня остался очень неприятный осадок на многие годы. Теперь каждое утро, идя на работу, я думал: «А как прошли вечерняя и ночные смены, не произошло ли ЧП?» Это уже превращалось в навязчивую идею. Я стал подумывать о смене профессии. Тем более что зарплата, несмотря на колоссальную ответственность, была небольшой. Я стал заходить в пункты по организованному набору работы, написал письма в Воркуту и другие северные города. Ответы и предложения были, но неинтересные.

А тем временем началось покорение целинных земель в Казахстане. Мне это нравилось, и я подумал, а почему бы не мне? Было бы интересно поехать. Как комсомольский акти

вист я часто бывал в райкоме комсомола. В один из приездов меня встретил первый секретарь и попросил зайти к нему. Ничего не подозревая, я вместе с ним поднялся к нему в кабинет. И он, улыбаясь, протянул мне комсомольскую путевку на Целину. Я сначала растерялся, но потом согласился. Договорились, что через три дня я буду готов к выезду. Из райкома я снова приехал на свой объект на Соколе. Через час к нам приехал для проверки хода работ управляющий трестом И.И. Сапронов. Я с восторгом рассказал ему о посещении райкома комсомола. Он удивился, а потом сказал, чтобы я садился в его машину. Через полчаса мы были в тресте. Войдя в кабинет, Иван Иванович попросил меня показать ему путевку на целину. Он сел за стол, внимательно изучил ее и набрал какой-то номер телефона. Потом я услышал, что он кричит на кого-то, причем в очень грубых выражениях, а затем бросил трубку. После этого он встал, разорвал путевку и сказал мне: «Возвращайся на объект и забудь о поездке на целину». Так закончилась, даже не начавшись, эта возможная поездка в Казахстан, которая, наверняка, изменила бы мою судьбу. Начиналась осень 1961 года. В нашем тресте я узнал, что в октябре намечается турпоездка на корабле по Дунаю.

Туристы в течение почти трех недель должны будут посетить Румынию, Болгарию, Венгрию, Югославию, Австрию и Чехословакию. Я загорелся и стал быстро оформлять документы. Я надеялся, что меня снова назначат руководителем группы, и я поеду бесплатно, но почему-то не получилось. С большим трудом уговорил И.И. Сапронова. Он дал разрешение на отъезд только в последний день. И снова Белорусский вокзал. Через сутки мы пересекаем границу и оказываемся в Венгерской Народной Республике, хотя маршрут должен был начаться в Румынии. В Будапеште мы пробыли два дня. Город понравился, но удивили очень высокие цены на все, что мы видели. А главное, мы плохо понимали мадьяр. Язык их представлял что-то среднее между немецким, словацким и еще каким-то. В Будапеште нас разместили на прекрасном речном лайнере «Амур», построенном в ГДР. Вместе с еще семью группами, общей численностью 240 человек, мы, как говорят моряки, «пошли» в Югославию. На корабле нам рассказали о причинах изменения маршрута. Оказывается, Дунай в нижнем течении резко обмелел, и корабли не могли по нему идти. Вместо пяти

дней в Румынии и Болгарии нам добавили пять суток в Австрии и Чехословакии. Теперь после Будапешта мы пошли в Югославию, а затем, вернувшись, должны будем посетить Австрию и Чехословакию.

Утром нас разбудило радио – подошли к границе с Югославией. Предстояла проверка паспортов и таможенный досмотр. В этот период отношения с Югославией у СССР были плохими, и пограничники над нами изрядно поиздевались, но нарушений не нашли.

А вскоре мы пришвартовались у молодого города Нови Сад, весь центр которого был застроен высотными панельными зданиями. К вечеру подошли к столице Югославии – Белграду. Ночевали мы на «Амуре», а все светлое время проводили в экскурсиях по городу, раздаривая при встречах с югославами значки с изображением Юрия Гагарина и Германа Титова. Ведь 1961 год был годом триумфа Советского Союза в космосе.

Несколько слов о нашем корабле. «Амур» – трехпалубный корабль. На первой и второй палубе были каюты 1-го и 2-го класса с большими окнами. Мы же жили в обычных каютах с круглыми иллюминаторами в 3-м классе. Нам с моим соседом Виктором повезло, так как у нас была двухместная каюта. Питались в ресторане на 120 мест, то есть в две смены.

Ресторан с кондиционером, прекрасным баром и изумительным шеф-поваром из московского ресторана «Метрополь». Пожалуй, за всю свою жизнь я не питался так хорошо, как на «Амуре». Здесь все было очень вкусно и вдоволь. На обед и ужин мы могли себе взять в буфете пару бутылок шампанского или коньяка.

Во время путешествия у нас был праздник Нептуна. Веселились от души. Меня назначили парикмахером, и я исправно выполнял свои обязанности, обмыливая туристов мочалкой, после чего их бросали в бассейн.

И вот мы пересекаем границу с Австрией, но уже без неприятных формальностей, и подходим к причалу города Вены. Начинался вечер, смеркалось, на улицах зажигались огни. И нам решили сразу показать вечернюю Вену. Посадили всех 240 туристов в восемь автобусов и в течение часа возили по городу. Это было совершенно потрясающее зрелище. Такое не забывается. Все центральные улицы переливались световыми рекламами и гремели музыкой оркестров. Мы сидели, сжав

шись, в автобусах, ошарашенные увиденным. Я лишь изредка нажимал на спуск фотоаппарата. Остановились в центре и минут 15 гуляли, слившись с венской публикой, прекрасно одетой и веселой. Все, что мы могли иногда увидеть в Москве в кино, вдруг слилось вместе с нами в какую-то единую карусель с шумовыми и световыми эффектами. Мы были покорены городом Штраусов, столицей Голубого Дуная. А потом поездки в Императорский дворец, в парламент, по набережной Дуная, к памятнику Иоганну Штраусу, в Венский лес, в Готический собор, на аттракционы с американскими горками и, конечно, по предместьям Вены. Мы возвращались на «Амур» уставшими, но довольными, полными впечатлений.

Завершался наш маршрут в Чехословакии. Мы осмотрели столицу Словакии Братиславу и направились на автобусах в Злату Прагу. По дороге останавливались и осматривали коттеджи. Очень разнообразные и красивые. Особенно понравилась цветная штукатурка «под шубу». Мы наблюдали этот процесс. В цементный раствор добавляется краситель, цвет которого выбирает заказчик – будущий хозяин этого дома, и раствор наносится на стены. Затем специальной «теркой» он заглаживается, но поверхность стены получается шершавой. Это было очень красиво и долговечно.

В Праге нас поселили в один из лучших отелей «Европа», расположенный на Вацлавской площади. У всех были одно- или двухместные номера, хотя времени находиться в них у нас почти не было. Сплошные поездки и походы. Ровно через семь лет, в октябре 1968 года, я снова прилечу в Прагу, но уже не как турист, а как оккупант – офицер Советской Армии, выполняющий приказ советского правительства.

А в те дни 1961 года мы старались как можно больше увидеть, услышать, узнать. Правда, нас удивило то, что в крупных магазинах, где вывешены таблички, что здесь говорят на английском, немецком, французском и других языках, русского или не было, или он значился последним в списке. Мы-то в Москве привыкли к другому. Ведь нам все уши прожужжали, что чехи и словаки наши самые лучшие друзья. Мы стали как-то в этом сомневаться. Интересными были поездки на шоколадную фабрику, в музей Ленина, на Карлов мост и в универ-

маг «Белый лебедь». Запомнились поездка в замок Карлштейн и осмотр магазинов на Вацлавской площади, где в витринах горами лежала парная говядина, свиные отбивные и масса разных мясных деликатесов. Такого в Москве мы не могли видеть, да и сейчас видишь только в «Елисеевском», «Новоарбатском» и некоторых других магазинах, а ведь прошло уже 35 лет. Большое удовольствие доставило общение с нашим гидом – студенткой Ганой Хлавиковой. Она была очень приветлива и хорошо расположена к советским туристам. Возвратясь в Москву, я отпечатал фотографии и послал ей в Прагу. Через некоторое время я получил ответ от нее с большой благодарностью. Как-то она встретила ввод наших войск в Чехословакию в 1968 году? Больше мы не встречались.

У нас дома остались сувениры из Чехословакии – ваза из цветного чешского стекла и бокалы для пива. Они всегда напоминают мне об этой прекрасной стране, где мне придется еще жить, служить и работать почти целый год в 1968–1969 годах.

Круиз по Дунаю закончился!

Глава 16

Тяга к науке.
Увеличение семьи.
Кубинский кризис.
Призыв в Советскую Армию

Я думаю, из предыдущих глав книги читатели поняли, что мои родители были выдающимися учеными. Они внесли колоссальный вклад в науку и в первую очередь в микробиологию. Наверное, гены должны передаваться по наследству, но до 20 лет меня в науку не тянуло. Первые опыты начались на 4-м курсе, когда заведующий кафедрой организации строительного производства доцент Бородин предложил мне поработать с ним. Эксперимент продолжался почти год, но ничего хорошего никому не дал, и я успокоился. Но через пять лет гены начали тревожить меня, и я решил сдавать экзамены в аспирантуру при нашем институте. Но вступительные экзамены почему-то не сдал, и мечты о науке отошли на второй план. Через два года опять кольнуло, и решил сдавать экзамены в аспирантуру Академии коммунального хозяйства им. Памфилова. Здесь я уже готовился более серьезно, даже нанял преподавателя для изучения немецкого языка. На экзаменах получил следующие оценки: марксизм-ленинизм – 5, специальность – 5, немецкий язык – 3, и меня приняли в аспирантуру. На радостях, а дело было в конце августа, я взял отпуск и укатил с семьей в Крым, к теплому морю, предварительно написав заявление на увольнение «в связи с поступлением в аспирантуру». Каково же было мое удивление и расстройство, когда после отпуска я пришел в Академию и узнал о том, что пока я отдыхал вместо меня «приняли более подготовленного специалиста, который получил 14 баллов». Я был в шоке и не знал, что делать. Потом пришел с повинной к своему начальнику управления и попросил взять на работу обратно, что он и сделал. Но научные гены меня постоянно тревожили, хотя приносили только одно расстройство и неприятности.

Прошло семь лет. Я уже в Советской Армии, нахожусь на должности главного инженера УНР войсковой части 36944.

Познакомился с офицерами Военно-инженерной ака-демии им. Куйбышева и решил сдавать экзамены в адъюнктуру. Даже подал по команде рапорт, чтобы меня отпустили. Но не тут-то было.

Министерство среднего машиностроения, строящее в Сибири и Казахстане базы стратегических ракет, не укладывалось в установленные сроки, и правительство решило передать Министерству обороны три больших комплекса. В их числе был и Ужур. Меня вызвали на беседу в кадры Министерства обороны и в течение трех часов уговаривали пойти с повышением, на должность начальника строительно-монтажного управления, которое должно было организовываться в Красноярском крае, в районе г. Ужур. Как потом выяснилось, в Ужур ссылали заключенных, отсидевших 15–25 лет и не имеющих права выезда в другие города Советского Союза.

Как я не сопротивлялся, ссылаясь в том числе на желание заниматься научной деятельностью, ничего не помогло, и я вместо адъюнктуры поехал строить ракетные базы в Сибирь!

Анализируя сейчас свои научные устремления, я думаю, что хорошего научного работника из меня все равно бы не получилось. Во всяком случае, по той тематике, к которой я был близок. Я бы с большим удовольствием занимался вопросами истории, чему подтверждением являлись последние годы, годы восстановления справедливости по отношению к моим родителям, годы изучения архивов всех ведомств.

В нашей студенческой группе наукой занимались несколько человек. Кандидатские диссертации сумели защитить только четверо. Это Виктор Разнощик, Роальд Добровольский, Семен Клейн и Олег Демидов. До защиты докторской пока никто не дотянул.

А я, пожалуй, понял, что мне более интересно заниматься чистым производством, что мне и пришлось делать в течение всей жизни. Я строил такие серьезные, сложные, важные объекты, как:

1. Спортивный комплекс в Лужниках, Новый Арбат, транспортный туннель на Соколе.

2. Ракетные базы стратегического назначения в Козельске и Ужуре.

3. Систему противовоздушной обороны в Подмосковье.

4. Обустраивал многочисленные полки и дивизии в Архаре и Райчихинске на Дальнем Востоке, в Монголии и Чехословакии.

5. Склады стратегического топлива на Камчатке.

6. Заглубленные командные пункты и жилые комплексы в Польше (Северная группа войск) и на Камчатке.

Теперь же, находясь на пенсии, можно серьезно заняться теми проблемами, до которых не доходили руки во время сорокалетней производственной деятельности, то есть изучением архивных документов, связанных с судьбой моих родителей и эпохой культа личности И.В. Сталина.

А жизнь продолжалась. Получив комнату, первое наше жилье, я стал уговаривать жену продолжить наш род. Ведь мои предки как по линии Михайловых, так и по линии Великановых имели много детей. Мы пришли с Людой к общему согласию, и 13 июля 1961 года родилась долгожданная дочь, которую назвали Еленой.

Для поддержания здоровья детей мы каждый год снимали на лето дачу. После Малаховки это была Красная Пахра на юге и поселок Малино по Ленинградской железной дороге, где мы жили вместе с семьей моего товарища по институту Олега Овсянко. Хорошие, спокойные, добрые были времена.

Но стремление к поездкам и путешествиям преследовало меня. Я загорелся поездкой на работу за рубеж. И совершенно случайно, по объявлению, нашел «Министерство какого-то строительства», расположенное на Садовом кольце, рядом с метро «Маяковская». Там мне предложили поехать на три года в Монголию и Афганистан на строительство комбинатов по производству железобетонных изделий. Я оформил все необходимые документы и ждал получения заграничных паспортов. До сих пор у нас хранятся фотографии для этих паспортов. Я один, а Люда с двумя детьми – 5-летним Сашей и почти годовалой Леной. Но этой поездке не суждено было свершиться, вмешался политический кризис на Кубе.

Еще осенью 1961 года меня вызвали в военкомат и предложили пройти медицинскую комиссию. Я прошел всех врачей, меня признали годным к военной службе и предложили служить в Советской Армии, тем более что после окончания института у меня было воинское звание – младший лейтенант-инженер запаса. Я категорически отказался и даже сделал об

этом запись в своем личном деле. Но время шло... Отношения между СССР и Америкой накалялись. Этому способствовало ухудшение отношений между США и Кубой. Н.С. Хрущев готовил к отправке советские ракеты на Кубу. Могла начаться третья мировая война. И Хрущев дал команду призвать в армию офицеров запаса, к коим я относился. Работники отделов кадров войсковых частей разъехались по военкоматам и начали подбирать специалистов для службы в своих частях. От войсковой части 54124 поехал начальник отдела кадров подполковник Лев Владимирович Карпович, мой будущий командир. Он то и отобрал меня. Мое личное дело чем-то ему понравилось. Военная машина закрутилась. Министр обороны, не имея никаких на это прав, подписал приказ о призыве в ряды Советской Армии несколько десятков тысяч офицеров запаса. Я оказался в их числе.

В конце июня 1962 года я находился в своем управлении СУ-19, где сдавал дела перед отъездом за границу. Вдруг секретарь позвала меня к телефону. Я взял трубку и услышал: «товарищ Великанов, с вами говорит военком Краснопресненского района. Вы призваны в ряды Советской Армии. Приказываю вам сейчас же прибыть ко мне». Я тихо опустился на стул и положил трубку. Это было что-то сверхъестественное. Это снова меняло всю мою жизнь. Судьба поворачивала все на 180^о. Через 1,5 часа я вошел в кабинет военкома. Он встал, поздоровался и попросил мой паспорт, а взяв, бросил его в свой сейф. Моя гражданская жизнь закончилась. Впереди было почти 25 лет календарной службы и 31 год службы в Советской Армии, с учетом льгот.

Через три дня, 2 июля 1962 года, сдав дела в СУ-19, я прибыл в войсковую часть 67617, которой командовал подполковник-инженер Сергей Никитович Харатов. Согласно предписанию, я лейтенант-инженер Великанов Владимир Иванович назначался начальником специализированного участка войсковой части 67617, которая находилась в подчинении войсковой части 54124.

Началась тяжелая и радостная офицерская жизнь.

Глава 17

Познание офицерской жизни –
Москва, Козельск, Подмосковье, Ужур

Призыв в армию был для меня трагедией. Рушились все планы поездки за границу. Я вначале растерялся, а затем начал обзванивать своих товарищей, предупреждая о том, что с ними может быть то же самое. Нескольким из них, участвовавшим в строительстве «Дворца пионеров» на Ленинских горах, удалось отвертеться от армии, хотя приказы об их призыве министром обороны были уже подписаны. Через несколько лет мы узнали, что постановление о призыве в армию имел право подписать только Председатель Совета министров по решению Президиума Верховного Совета СССР. Но Хрущев дал указание, и министр обороны его выполнил. Армии нужны были грамотные, квалифицированные офицеры, и она их получила. Были призваны десятки тысяч офицеров запаса. Началось серьезное противостояние империалистической Америке и активная подготовка к третьей мировой войне. Военные строители внесли в те годы большой вклад в укрепление обороноспособности нашей страны. Полным ходом шло строительство ракетных баз стратегического назначения по всему Советскому Союзу. В этом активное участие принимала наша головная организация в/часть 54124, в которую я попал. В те годы она располагалась в нескольких километрах от метро «Сокол», напротив Дипломатической академии, где впоследствии будет построена станция метро «Октябрьское поле». Пройдет 15 лет, и меня назначат начальником УНРа, который будет находиться в 100 метрах от в/части 54124 тех времен.

А пока, в июле 1962 года, я прибыл к новому месту службы и сразу задал командиру вопрос: «Товарищ подполковник! Посоветуйте, пожалуйста, как мне уйти из армии?», чем вызвал у командира в/части 67617 подполковника Харатова взрыв хохота, который продолжался несколько минут. Потом мы успокоились, я рассказал Сергею Никитовичу свою биографию, и началась моя военная жизнь.

Первое время я ходил в гражданской одежде, а затем, получив полевую форму, стал щеголять в хромовых сапогах, галифе, гимнастерке с портупеей и погонах с двумя маленькими звездочками. Начались обычные строительные будни. Первым моим объектом стал военный госпиталь в пос. Чернево по Волоколамскому шоссе.

Затем меня подключили к строительству спецобъектов противовоздушной обороны г. Москвы в 40–90 км от центра столицы. Работа шла круглосуточно. Главной задачей нашего «большого» управления было участие в строительстве ракетных баз в Козельске, Тейково и Костроме. Первая очередь их строительства должна была быть закончена в 1964 году. В декабре 1962 года мне предложили работать во вновь созданном управлении в лесах под Козельском в должности главного инженера УНРа. Я согласился, хотя Харатов был против моего ухода, так как планировал меня назначить начальником ПТО.

Холодной снежной ночью в феврале 1963 года я прибыл в расположение УНРа, находившегося под Козельском. Начальником УНРа был в то время полковник Крымский, со временем ставший начальником технического отдела в/части 54124. Почти весь линейный персонал был составлен из молодых офицеров: капитана Шейнкермана, лейтенанта Бочарова, лейтенанта Григоренко и других. Начальником ПТО назначили лейтенанта Сашу Гречаника, призванного тоже из запаса. Коллектив мне понравился.

Наш УНР подчинялся одновременно и Москве, и местному строительному управлению, которое было специально создано для строительства ракетного комплекса. Строительные площадки находились на расстоянии нескольких километров друг от друга, и одной из основных задач строителей была прокладка нормальных дорог. Было принято решение выполнять дороги из железобетонных плит, что в значительной степени ускорило строительство. Наше же управление занималось строительством инженерных сетей и монтажом внутренних систем вентиляции, отопления и водоснабжения внутри ракетных шахт и других специальных сооружений. Особенно остался в памяти монтаж КОДов (клапан отсекатель диафрагмовый) для спецвентиляции – этаких болванок, похожих на бочки, массой около 100 кг. Их монтаж пришлось вести в тот момент, когда все строительные и специальные работы были уже

закончены. Начинались испытания, и все трубопроводы были заполнены спецпродуктами. Под нами была пропасть глубиной 30 метров, и любое неверное движение могло привести к ужасной аварии. Мы лазали, как акробаты по висящим лестницам, не думая о возможных последствиях. Но все обошлось без сюрпризов, и объект был сдан вовремя.

Офицеры, их семьи и гражданские специалисты жили в городке, расположенном в лесу. Неподалеку протекала река Жиздра. Было построено большое количество сборнощитовых общежитий, двухэтажных домов из бруса, столовая, баня, детсад и школа. Объект был очень важным для обороны нашего государства, мы понимали это и старались работать как можно больше и лучше.

Действительно, вспоминая то время, удивляешься нашей общей самоотдаче, желанию как можно быстрее и качественнее выполнять поставленные командованием задачи. Не было нытья и жалоб, все работали, не обращая внимания на некоторую неустроенность быта и нехватку отдельных продуктов.

Общий темп захватывал всех: и офицеров, и солдат – военных строителей, которых было более 10 тыс. человек, и гражданских специалистов, командированных из Москвы и других городов СССР.

Мы быстро нашли общий язык с руководством генподрядных и монтажных УНРов. На ближних площадках строительными работами руководили начальник УНРа капитан Чеков и его главный инженер капитан Литвиненко. Электромонтажными работами командовали майор Сухов и капитан-лейтенант Фоменко. Все они в дальнейшем стали руководителями крупных организаций, а Николай Васильевич Чеков стал генерал-полковником, заместителем министра обороны по строительству и расквартированию войск.

Сначала я жил в нашем городке в общежитии, а затем, получив комнату, перевез из Москвы всю семью. Дети были совсем маленькими – Саше 6 лет, Лене 2 года, и жене пришлось заниматься их воспитанием, уже не думая о работе. Правда воспитание не всегда проходило гладко. Однажды Саша залез на сосну, росшую около нашего дома, сорвался и повис на сучке, который вонзился ему в тело подмышкой. На его крик сбежались жители дома, с трудом сняли его с дерева и быстро донесли до поликлиники, где ему сделали операцию.

Лена тоже отличилась. Капитан-лейтенант Фоменко подарил нам «козла». Его использовали для обогрева комнаты, так как отопление работало плохо. «Козел» состоял из асбестоцементной трубы, на которую была намотана стальная проволока. Жена вымыла Лену, а она, забыв, что раскаленный «козел» стоит у стены, попятилась назад и случайно присела на него. Несколько секунд она ничего не чувствовала, так как на ней были надеты трикотажные колготки, а затем раздался дикий крик. Вбежавшая в комнату Люда чуть не упала в обморок, увидев маленькую дочь в клубах дыма – горели колготки. Врач в течение нескольких дней вытаскивала из тела Лены обуглившиеся остатки колготок. Следы от «козла» остались на всю жизнь.

А на стройке жизнь шла своим чередом. Ежедневные вечерние планерки иногда затягивались до ночи. Особенно их любил генерал-майор Волков Всеволод Викторович, курировавший наше строительство. Это был артист, в лучшем понимании этого слова. Если бы не военное строительство, то ему нужно было бы находиться на театральной сцене. Человек умный, начитанный, грамотный инженер-строитель, хорошо разбирающийся в психологии людей, он на планерках задавал офицерам такие вопросы, которых от него никто не ожидал. Часто ответы сопровождались хохотом всего зала, обстановка разряжалась, чего и добивался генерал Волков.

На одной из планерок Волков выслушал доклады нескольких офицеров, был очень недоволен, так как сроки ввода объекта были на грани срыва, и решил вторично повоспитывать одного из старших офицеров, но не заметил, как тот после первого доклада вышел из кабинета, где проходила планерка, в коридор.

Началось воспитание: «Как же ты, моряк, можешь срывать правительственные сроки? У тебя что же под морской фуражкой все мозги вымерзли?» И так далее. Монолог продолжался минут десять. И вдруг из угла кабинета раздался тоненький голосок: «Товарищ генерал, а подполковника в кабинете нет, он вышел». Генерал встрепенулся и выпалил: «А для чего же я свое красноречие трачу?» Раздался хохот, и в этот момент в кабинет вошел подполковник. Надо было видеть лицо генерала Волкова в этот момент...

К нам вместе с заместителем министра обороны и его заместителями часто приезжали в командировку наши москов

ские начальники: полковник Сурмач Сергей Емельянович, прекрасный человек и руководитель, с которого я всегда брал пример и учился у него всю жизнь; главный инженер Управления полковник Молошок Вениамин Моисеевич и начальник монтажного отдела капитан III ранга Василий Храпко, дослужившийся в дальнейшем до звания контр-адмирала.

Через два месяца после моего назначения в Козельск нам выделили в Москве двухкомнатную квартиру, недалеко от Ленинского проспекта, на втором этаже пятиэтажного панельного дома, которые потом стали называть «хрущев-ками». Это было так неожиданно, что мы не успели прийти в себя от свалившегося на нас счастья. Мне предоставили отпуск на неделю, и мы поехали в Москву получать квартиру. Вначале, в субботу, поехали в райисполком за ордером. Нам выписали ордер и уже хотели отдать его мне, как инспектор вдруг спросила: «А где гражданин, который вселяется в вашу комнату?» Его-то мы с собой и не взяли. Поэтому получение ордера отложили до понедельника. Вернувшись домой, я позвонил новому хозяину нашей комнаты и предложил поехать посмотреть новую квартиру, так как адрес мы уже узнали.

Приехали туда в воскресенье днем, и вдруг к своему ужасу увидели, что в дверь квартиры уже врезан замок. Это было очень странно. Но мой товарищ сказал: «Тебе ордер выписали, выписали. Это твоя квартира, ломаем дверь!» Он толкнул дверь плечом, замок отлетел и мы вошли внутрь. В квартире уже стояло несколько чемоданов. Мы были в шоке. Первым пришел в себя мой новый товарищ. Он сказал: «Спокойно, давайте врезать свой замок!» Через 10 минут замок был врезан, а я большим кухонным ножом довертывал шурупы. И вдруг раздался звонок. Я открыл дверь и, о ужас, увидел перед собой генерала. Да, настоящего генерал-майора, очень удивленного и даже немного возмущенного. Начались переговоры. Генерал вместе со своим шофером пытались войти в квартиру, а мы, то есть я, мой новый друг, жена и теща, их не пускали. Эта «битва» продолжалась около получаса. Самое смешное и трагичное было в том, что ни у меня, ни у генерала не было ордера на эту квартиру. Потом генерал приказал шоферу вызвать комендатуру и арестовать наглого лейтенанта, размахивающего кухонным ножом, а умная теща потихоньку сказала мне, чтобы я быстро уезжал, так как меня действительно арестуют и мы уже

точно лишимся квартиры, что мне и пришлось нехотя сделать. Через несколько часов Люда и Анна Семеновна вернулись к нам домой и рассказали, что «генерал очень хороший, он нас внимательно выслушал и сказал, что в его будущую квартиру в этом доме незаконно вселился какой-то сумасшедший и грозит зарубить всю семью топором, если его не оставят в покое».

Генерал поехал в райисполком, и ему дали номер нашей квартиры, так как я не успел получить ордер. Жена рассказала генералу, что я прохожу службу в Козельске, а моим московским начальником является полковник Сурмач. Генерал обещал в понедельник утром позвонить Сурмачу на работу и помочь нам в получении другой квартиры. Когда в 9-00 я прибыл в кабинет полковника Сурмача, то увидел улыбку на его лице и понял, что генерал ему уже позвонил, и он все знает. Сергей Емельянович задал мне только один вопрос: «Ну, как же ты на генерала с ножом нападал?» Я рассказал ему всю эту трагическую историю.

Говорят, что все, что ни делается, делается к лучшему. Через две недели нам дали такую же квартиру в доме рядом. Но было одно немаловажное преимущество, окна новой квартиры выходили теперь не на улицу, а в тихий двор, где мы посадили перед нашими окнами семь березок. Теперь, более чем через 30 лет, они превратились в могучие деревья, возвышающиеся над крышей нашего дома.

В начале мая 1964 года наши объекты с инспекционной поездкой посетил командующий Московским военным округом генерал армии Белобородов А.П. При объезде его сопровождали командиры всех войсковых частей, дислоцирующихся под Козельском. Но мой командир – подполковник Карпович заболел, и пришлось ехать мне.

Кавалькада из 40 легковых машин растянулась на километр. После посещения самой дальней площадки мы остановились около реки на окраине соснового бора, где командир ракетной дивизии, наш главный заказчик, устроил обед на свежем воздухе. Снег еще не сошел, журчали ручьи, мохнатые высокие сосны перешептывались друг с другом. Быстро были поставлены столы, появилась закуска и водка. Белобородов пригласил всех генералов и офицеров за стол. Самое смешное было то, что среди десятка генералов и трех десятков полковников оказался всего один младший офицер, им был я – старший лейтенант Великанов.

Обед прошел в спокойной, непринужденной обстановке. Этому способствовала прекрасная весенняя погода, яркое солнце и совершенно изумительный лесной воздух. Из разговоров начальства мы поняли, что дела у нас, т.е. у военных строителей, идут неплохо.

А затем – снова в Козельск, потом – в наш военный городок, где Афанасий Павлантьевич Белобородов произнес свою знаменитую фразу: «Дружба, дружбой, а табачок врозь». Через полгода мы сдали в эксплуатацию все основные площадки, и ракетные комплексы были вскоре поставлены на боевое дежурство.

В воскресные дни мы иногда ходили на рыбалку на Жиздру, ловили плотву, головлей, а иногда и небольших щук. Но главным развлечением было купание. Все лето дети проводили с матерями на реке и в лесу, собирая грибы. Я это чаще всего делал, когда переезжал с площадки на площадку. Однажды недалеко от дороги нашел 25 белых грибов, стоящих кружочком. Очень жалел, что не было фотоаппарата. У меня почти полтора года был прекрасный шофер – солдат Адам Шкляревич из Белоруссии. Очень толковый, исполнительный, добросовестный человек. После окончания службы он женился на козельчанке и остался в тех краях. Через год после моего отъезда из Козельска в Москву он неожиданно приехал осенью к нам и привез большой ящик антоновки из своего сада. Наша встреча была очень теплой.

Осталась в памяти встреча Нового 1965 года. Мы закончили предварительную сдачу объектов, подписали акты рабочих комиссий и лихорадочно устраняли недоделки, чтобы акты государственной комиссии были оформлены 30 и 31 декабря. Из Москвы приехало много генералов, офицеров, представителей заказчика, наладочных организаций и руководства Министерства обороны. Работали день и ночь. Генерал Волков заканчивал планерки в 1–2 часа ночи, требуя от нас выполнения поставленных задач к 8–9 утра, чтобы на следующий день повторить все сначала. В этой кутерьме все забыли про Новый 1965 год. И вдруг в ночь с 30 на 31 декабря, после планерки, нам объявляют: «Генерал Волков уезжает в Москву в 16 часов 31 декабря, вернется 2 января. Всем офицерам и служащим выезд в Москву запрещается. Нужно активно работать и закончить устранение недоделок до 2 января».

В зале повисла тишина, такая темная, вязкая и жгучая. Мы вдруг вспомнили про Новый год и одновременно почувствовали, что мы совсем несвободные люди и нас оставляют за решеткой. Весь день 31 декабря прошел в обычной предновогодней суете. Подведение итогов года, подписание приказов, планы на январь, дежурство на праздники.

Генерал Волков уехал на «Волге» в 18-00. Через час, изрядно поволновавшись, уехал главный инженер в/части 54124 полковник Каневский. Я думал до 20 часов 15 минут. Вся моя семья уже переехала в Москву, так как приближалось полное окончание работ в Козельске. Саша учился в 1-ом классе московской школы, да и новая квартира требовала большого внимания.

В 20-20 я посадил в свой ГАЗ-69 еще трех человек, живших в Москве, и мы выехали на заснеженную зимнюю дорогу. Нужно было проделать путь длиной 220 км до моего нового дома на Ленинском проспекте. По дороге были и аварии, и пробки, и уставший молодой шофер. В конце пути мне пришлось сесть за руль самому. Но мы выдержали все и в 23 часа 55 минут я открыл дверь своей квартиры. Мы проехали 220 км за 3,5 часа, то есть со средней скоростью 65 км/ч. Для зимы это был рекорд.

А дома стояла наряженная елка и за праздничным столом сидели наши друзья. Новый год встретили очень хорошо и уже 2 января вернулись в Козельск, где я проработал еще три месяца. В марте 1965 года я был переведен в Москву, сначала в в/часть 54124, а затем назначен главным инженером УНРа.

Работать в Москве оказалось намного сложнее, чем в Козельске. Здесь на первое место выступили кулуарные интриги, полная зависимость от начальника, зависть твоих недоброжелателей и многое другое, что отравляло рабочую обстановку. Оказалось, что получить должность главного инженера не так просто. Я это понял сразу, а через некоторое время понял, как сложно стать начальником УНРа в Москве или за границей.

За два года работы в в/части 36944 у меня сменилось четыре начальника. Первый полковник ушел по болезни, второй – капитан Логинов – был переведен из Тейково после расформирования там УНРа, но долго у нас не продержался; затем пришел мой бывший начальник УНРа в Козельске, полковник Карпович; и наконец, назначили умного, хитрого и опытного

монтажника, выходца из в/части 92800, подполковника Эрлихмана. С ним у меня сложились хорошие взаимоотношения. Он много рассказывал о своей жизни. Был период, когда ему предложили поехать в США под видом коммерсанта для работы на нашу разведку, но он отказался. В дальнейшем КГБ долго не оставляло его в покое.

Главный инженер – это рабочая лошадка. На нем лежит все производство, он должен так организовать работу, чтобы УНР выполнил план и объекты были сданы вовремя, а лучше – на несколько дней раньше установленного срока, с хорошим качеством работ. От этого зависело наше настоящее и наше будущее. И я активно включился в эту гонку, которая не прекращалась в течение всей моей службы в армии.

Наше управление занималось строительством объектов ПВО по второму и третьему кольцам вокруг Москвы, в секторе между Горьковским, Ярославским и Ленинградским шоссе. Это были громадные сооружения для отслеживания приближающихся к Москве ракет и самолетов, а также пусковые ракетные установки типа «земля–воздух» для поражения всех летящих объектов.

Пожалуй, лучшим начальником генподрядного строительного УНРа, который дислоцировался в г. Загорске, был полковник Горовацкий Аркадий Израилевич, раньше служивший на Северном флоте. Прекрасный организатор, тонко чувствовавший обстановку, заранее предвидевший главное направление удара, он понимал, что выполнить поставленную задачу можно, только работая одним кулаком, давая своевременный фронт работ многочисленным субподрядным организациям, количество которых доходило до двух десятков. Мы старались отвечать ему на добро добром и никогда не подводили. Работа Горовацкого была оценена заместителем министра обороны, и он был назначен начальником большого строительного управления, но звания генерала так и не получил, хотя заслуживал этого.

Прошло 1,5 года моей сумасшедшей работы в Подмосковье, и меня снова потянуло в науку. Я решил сдавать экзамены в адъюнктуру Военно-инженерной академии в Москве. Начал готовиться, занимаясь спецпредметами и немецким языком. Марксизмом-ленинизмом дополнительно заниматься было не нужно, так как я был руководителем кружка марксистко-

ленинской подготовки среди наших офицеров.

О своих планах я рассказал секретарю парткома, а он, в свою очередь, начальнику политотдела полковнику Тихонову. В то время в нашей стране существовало правило, что лучше всего узнавать человека можно во время обильной выпивки, что и практиковали наши отдельные командиры и политработники. Увлекался этим и наш начальник политотдела, да и секретарь парткома не отставал. Полковник Хараш устроил в УНРе несколько «сборов» нашего коллектива, что на мой взгляд только ухудшало дисциплину во всех звеньях. Я как противник этих мероприятий высказал секретарю парткома свое возмущение, но ничего хорошего не добился, скорее наоборот.

Я уже писал, что конечным результатом всего этого было мое «повышение в должности». Я был назначен начальником строительно-монтажного управления № 23, которое мне нужно было создать для участия в строительстве ракетной базы под г. Ужуром Красноярского края.

Через несколько дней, в конце января 1967 года, я был вызван к главному инженеру Главка, в который меня перевели, подполковнику Вертелову. Константин Михайлович произвел на меня прекрасное впечатление. Высокий офицер с умными строгими глазами подробно и четко изложил мои задачи. Через месяц мы снова встретились с ним в Ужуре, куда он прилетел в командировку. Там его застанет приказ министра обороны о присвоении звания полковника, и мы, по офицерскому обычаю, отметим это радостное событие. Поздним январским вечером 1967 года жена провожала меня на Ярославском вокзале. В купе вместе со мной ехал капитан II ранга Сергей Федорович Мартынов. Он был кадровиком нашего головного управления и ехал в Сибирь получать третью звезду, то есть хотел стать капитаном I ранга. Мы ехали более трех суток, и ранним утром четвертого дня поезд подошел к станции Ужур. Началась моя сибирская эпопея. Перед отъездом в Ужур я встретился с полковником Карповичем и его другом полковником Барановым, который работал начальником КДП (контрольно-диспет-черского пункта) в аппарате заместителя министра обороны генерала Комаровского.

Баранов прекрасно справлялся со сложной работой «самого главного диспетчера» военных строителей, так что Кома

ровский был всегда в курсе дел. Я тоже получил задание – еженедельно докладывать по ВЧ-связи о ходе строительства. Я с удовольствием согласился, не думая о печальных для меня последствиях.

А в Ужуре стройка шла полным ходом. Размах работ был огромен. Вместе с большим строительным управлением, которым командовал полковник Войнилович, было создано Управление инженерных работ, которым командовал подполковник Ветелкин, в будущем генерал, заместитель командующего по строительству Ленинградского военного округа. Мое СМУ 23 было субподрядным и подчинялось напрямую Москве, что вызвало недовольство у местного руководства. Поэтому, когда я по простоте душевной стал по понедельникам докладывать по ВЧ-связи в Москву полковнику Баранову, на меня стали смотреть, как на предателя местных интересов. Партийные боссы получили задание и стали более внимательно присматриваться к ретивому капитану. А капитанов в моем управлении было три: я, главный инженер – Михаил Иванович Туманов и начальник СМУ, выбранный секретарем партбюро, Сергей Карцидзе.

Наше монтажное управление получило подпольное название «Великан–Туман–строй». Чувствуя двусмысленность этого названия, и мы, и начальники иногда улыбались. Я быстро набрал новых сотрудников в производственный и плановый отделы, в МТО, бухгалтерию и отдел кадров. По просьбе местных аборигенов, а стройка здесь шла уже два года, в СМУ устроили банкет, на котором присутствовали почти все наши работники. Он был приурочен к 23 февраля. Как потом выяснилось, банкет был нужен не только для общего знакомства нового коллектива, но также для того, чтобы проверить, что из себя представляет «москвич» – их новый начальник.

На улице был мороз до –28 оС и мы с удовольствием уселись в теплом помещении нашего управления за столами. Стаканов не было, были эмалированные солдатские кружки емкостью 350 миллилитров. Бутылок тоже не было. На столе стояли графины со спиртом и водой. Мне налили полкружки из графина, сказав, что там разведенный спирт. После небольшого тоста, в котором я поздравил наш коллектив с Днем Советской Армии, я начал пить. Но после первого же глотка понял, что пью чистый спирт. Я видел, что все смотрят на меня, но

не подал вида и допил спирт. После этого попросил налить в кружку воды. Когда наливали, то спросил: «Я думаю сейчас вода, а не спирт?» На что получил ответ: «Что вы, что вы, это вода». Я был уверен, что там действительно вода, но ошибся. В кружке опять был спирт. А все смотрели на капитана из Москвы. Пересилив себя, я выпил вторую порцию спирта и спокойно сказал: «Ну, а теперь можно и закусить».

В общем за три минуты я выпил 350 миллилитров чистого спирта, то есть 850 граммов сорокаградусной водки. Это было для меня очень много, но нужно было держаться. Посидев еще минут пятнадцать, я позвонил по телефону и сказав, что меня вызывает начальство, пожелал всем хорошего отдыха и ушел домой. Хорошо, что был мороз. Я быстро дошел до своей квартиры и, погасив свет, лег спать. На утро до меня дошли слухи, что «новый начальник пьет, как сапожник».

Но этот банкет был только прелюдией к следующему. В Ужур прилетел для проверки нашей работы и налаживания контактов с генподрядчиками начальник московского управления полковник Ермолин. Когда мы здоровались, то я увидел, что на правой руке у него нет половины указательного пальца. Оказывается, во время войны Ермолин был разведчиком и, когда брал в плен «языка», закрыл пальцем выходное отверстие ствола, а немец выстрелил и отбил кусок пальца. Лев Павлович нам понравился. Он давно работал с этими строителями и дал нам с Тумановым много полезных советов.

Вечером, после объезда ближних объектов, я пригласил Ермолина и его помощника ко мне домой на ужин. Ужин готовил Туманов. Миша купил четыре бутылки коньяка, две бутылки шампанского и принес спирта. Как потом выяснилось, основной разменной монетой во всех таких мероприятиях был спирт. Конечно не медицинский, а технический, которым мы промывали и обезжиривали трубы в ракетных шахтах. Он был нелучшего качества, но его было много.

Ужин начался часов в восемь вечера, и уже через два часа коньяка и шампанского не осталось. Перешли на перелитый в графин спирт. Этот ужин продолжался почти до завтрака. Разошлись около семи утра, а на девять утра Ермолин назначил планерку, которую я должен был проводить со всеми началь

никами СМУ и СУ. Это мучение продолжалось до 16 часов. Как я все это выдержал, передать невозможно. Вечером Ермолин улетел на Дальний Восток, а я понял, что «боевое крещение» состоялось.

Вскоре я получил двухкомнатную квартиру на первом этаже «хрущевки» и решил поехать в Москву за семьей. Но моего желания оказалось недостаточно. Пришлось жене собираться одной. 28 апреля я встретил ее с детьми на вокзале в Ужуре. Лицо у жены было заплаканным. На мой вопрос: «Что случилось?» последовал ответ: «Чемодан украли». В чемодане были детские вещи, магнитофонные пленки, документы, среди которых трудовая книжка Люды. 84 часа в поезде дали себя знать. Люда расслабилась, повела детей в вагон-ресторан, а попутчик по купе быстренько сошел на ближайшей станции, прихватив чемодан. Поиски, конечно, не дали никаких результатов. Трудовую книжку с большим трудом восстановили через несколько лет, так как потребовалось получение многочисленных справок со старых мест работы. Все это было необходимо для получения пенсии.

Моя жизнь в Ужуре проходила в постоянной сверхсрочной работе. Полдня – на колесах, полдня – на планерках и совещаниях, в промежутках – сон и еда. За этот год у нас было всего два нормальных выходных – 1 Мая и День строителя. Но и без выходных я увидел замечательную природу Сибири. Весной, как только начинает сходить снег, все луга покрывают ковры из цветов. Сначала – «жарки» – это ярко оранжевые цветы, как будто все залито огнем. Затем появляются сине-фиолетовые ирисы. Сопки загораются каким-то космическим светом. И, наконец, ярко-красные пионы. Их видимо-невидимо, так и хочется нарвать большой букет и подарить любимой женщине... Совершенно потрясающи осенние краски тайги. Каких только тонов, полутонов и четвертьтонов здесь нет. А краски преобладают ярко-желтого, ярко-красного, темно-зеленого и пурпурного цвета с различными оттенками.

Но зато зимы здесь суровые, снежные и ветреные. Особенно когда дует «хакас». Этот ветер дует с Хакасских гор постоянно в одном направлении, в течение 2–3 суток, поднимая тучи плодородной земли с полей. Солнца почти не видно, как будто солнечное затмение, а в оконные рамы между стекол набивается большое количество черной пыли.

В один из таких зимних дней я поехал на грузовой машине ЗИЛ-130 вместе с Мишей Тумановым на объект, который находился в 60 километрах. Кассир попросила меня заодно отвезти зарплату рабочим, и я взял ведомость и 4 тысячи рублей. За эти деньги в те годы можно было купить хорошую машину.

Мы быстро сделали свои дела, раздали деньги и тронулись в обратный путь. Дорога была занесена снегом, и мы с трудом пробивались к Ужуру. В одном месте забуксовали и вылезли помогать шоферу. На нас были полушубки, валенки, и мы были очень неуклюжи в своем одеянии. Подъехали к СМУ около 19 часов. И тут я обнаружил, что нет моей папки с документами и ведомостью на выдачу зарплаты. Я опешил. Куда же она могла деться? Тут мы вспомнили про нашу остановку в пути и поняли, что или я, или Туманов, вылезая из кабины, случайно выбросили ее на дорогу. Я тут же решил ехать искать папку. Туманов закричал, что этого делать нельзя: «Вы вместе с шофером погибнете, мороз за 25 и дует «хакас». Но я уже принял решение. Взяв с собой дежурного солдата, буханку черного хлеба и две лопаты, мы тронулись в путь.

Проехав почти половину пути, мы подъехали к месту, где застревали в снегу, вышли с солдатом из машины и пошли вдоль дороги, осматривая почти занесенные снегом кусты. И вдруг! Это было чудо. Я увидел слева от дороги лист бумаги, прижатый ветром к верхушке куста. Я, проваливаясь в снег, подошел к кусту, взял в руки лист и... Это действительно было чудо. Я держал в руках ведомость на выплату четырех тысяч рублей. Дальше больше. В течение часа мы шли впереди машины и собирали листы бумаги, мои блокноты с записями полусекретного характера, и, наконец, увидели ярко-красную картонную «папку для бумаг», лежащую на снегу. Она была раскрыта, а почти все ее содержимое мы уже нашли. От радости я исполнил танец папуасов из племени тумба-юмба и расцеловал обоих солдат. Теперь оставалась неменее трудная задача, найти место для разворота машины. Через полчаса движения вперед мы подъехали к пересечению дорог и развернулись. Возвратились мы уже в три часа ночи, застав в СМУ капитана Туманова, который готовил для нашего спасения два бульдозера. Так «хакас» помог мне. Если бы эта папка потерялась у нас в Европе, то наши ветры, дующие во всех направлениях, раз

несли бы мои документы так, что я бы больше никогда не увидел. Летом, проезжая по Хакассии, я видел вдоль дорог много памятников погибшим зимой шоферам. Одни замерзали, других съедали волки. А виной тому был мороз, снег и «хакас», помогший нам.

С «хакасом» связано еще одно воспоминание. Это прилет к нам, летом 1967 года, вновь назначенного министра обороны Маршала Советского Союза А.А. Гречко. Это был первый полет Гречко в должности министра. Он благополучно долетел на своем «Ту» до Красноярска, а затем пересел в малый военный самолет. Мы, человек тридцать генералов и офицеров, стояли на небольшом грунтовом аэродроме Ужура, ничего не видя в десяти метрах. Вторые сутки дул «хакас», все было черно от пыли.

Самолета мы не увидели, а только услышали шум мотора. Никто не верил, что летчик рискнет садиться. Но министр приказал садиться. И летчик посадил машину и причем хорошо. Гречко, выйдя из самолета, вручил летчику наручные часы и поблагодарил за службу. Он пробыл у нас два дня и остался доволен ходом работ.

А вскоре, 26 июня 1967 года, за четыре дня до срока, мы сдали в эксплуатацию пятый район. Это была большая победа. Я прекрасно помню весь процесс подписания акта государственной комиссии и празднования этого мероприятия.

Госкомиссия, во главе с заместителем Главкома ракетных войск, генерал-полковником, собралась часов в восемь вечера. До 23 часов мы успели оформить и подписать все промежуточные акты. На столе председателя лежала горка папок с актами генподрядчика и многочисленных субподрядчиков. Наступила торжественная минута. Председатель по ВЧ-связи вышел на Москву, и мы услышали его бодрый голос: «Товарищ Главнокомандующий, работы по пятому району закончены. Все недоделки устранены. Разрешите утвердить акт государственной комиссии по вводу объекта в эксплуатацию». После небольшой паузы он положил трубку и утвердил акт. А его помощник поставил печать. Мастика была красной, и печать горела яркой звездой в левом верхнем углу акта госкомиссии.

Строители хорошо подготовились к продолжению мероприятий, а проще говоря, к «обмыванию акта госкомиссии». В двух километрах от Ужура, на одной из сопок, был вырублен

лесной молодняк и сооружен большой навес или шатер. Под ним поставили сто небольших столов на 400 мест для офицеров, служащих и большой стол для генералитета, который обслуживала единственная официантка. В 24-00 началась торжественная часть и веселье, которое продолжалось до утра. Была прекрасная летняя ночь. Миллионы звезд горели на темно-синем небе, а внизу, на сопке, освещенная электролампами и прожекторами гудела, как пчелиный рой, мужская компания строителей, монтажников, наладчиков, эксплуатационников во главе с председателем Государственной комиссии Министерства обороны. Все были счастливы. Закончился один из этапов тяжелейшей работы, бессонных ночей, испорченных нервов. Страна получила еще несколько межконтинентальных ракет, готовых к пуску в направлении наших недругов.

Через три месяца, 27 сентября, мы снова отмечали сдачу в эксплуатацию следующего района, но уже в Доме офицеров Ужурского гарнизона. Но такого праздника, какой получился летом на сопке, я не видел больше никогда в жизни. Мы пили коньяк, шампанское, спирт, но никто не был пьян. Мы пели, плясали и просто сидели за столами, осоловевшие от счастья. Такие праздники по окончании строительства крупных объектов нужны и полезны. Уж слишком много сил мы все вкладывали в свою работу за эти месяцы. Нужно было раскрепоститься, так как завтра мы шли снова в бой, и так постоянно.

Подошел август. Среди наших мужчин пошли разговоры о грибах, рыбалке и охоте. Я как-то старался не думать об этом, но во время переезда с объекта на объект волей-неволей стал задумываться. Как-то приехали в командировку из Москвы два работника от Ермолина, и я первым делом отвез их в воскресенье вместе с Людой и детьми на озеро, а сам поехал на объект. Договорились, что я приеду к 15 часам, а уху они сварят сами. Каково же было мое удивление, когда, приехав в 16 часов, я увидел три фигуры на берегу с удочками, не обращающих на нас никакого внимания. Около каждого рыбака серебрилась горка рыбы. Удочки мелькали, как крылья ветряной мельницы, и горки росли. Только несколько раз посигналив, мы вывели наших рыбаков из охватившего их азарта. Тут они и вспомнили об ухе и вообще о том, что ничего не ели с утра. Быстро развели костер, напотрошили полведра рыбы. Там были и щу

ка, и окунь, и головли. Уху сварили тройную. Москвичи были в восторге. А дети – Саша и Лена – за это время натаскали из леса столько грибов, что пришлось их останавливать. Так что «вторая» и «третья» охота, как писал Владимир Солоухин, удалась на славу. Теперь осталось заняться настоящей – «первой» охотой. Во время командировки в Красноярск я купил двустволку Ижевского завода 12-го калибра. Ружье оказалось прекрасным, и я часто брал его с собой во время поездок на объекты. Учил меня охотиться начальник ОКСа, майор, с которым мы нашли общий язык. Первый раз поехали на уток. Я сидел и смотрел, а майор стрелял. За всю охоту, а он стрелял раз двадцать, убил одну утку. Но мы и этому были рады. Через несколько дней я проезжал мимо большого озера, а шофер говорит мне: «Я взял камеру от колеса экскаватора «Беларусь». Попробуйте поплавать на ней, здесь много уток». Мы быстро накачали камеру, привязали к ней две доски, чтобы сидеть. Я надел химкомбинезон с резиновыми сапогами, взял ружье, весло и поплыл... Утки то подлетали, то улетали, но расстояние было большим, и я выжидал. Решил поплыть вдоль камышей. Проплыв метров двести, увидел несколько уток, качающихся на волнах. «Вот эти-то будут мои!» – подумал я и стал осторожно подплывать, чтобы стрелять наверняка. Когда оставалось метров 40–50, я прицелился и грохнул из обоих стволов. Но утки почему-то не взлетели и не перевернулись кверху лапами, а продолжали качаться на волнах. Зато я услышал отборный, семиэтажный мат, несшийся с берега. А затем я увидел и автора этих высказываний в мой адрес, поднявшегося во весь рост на берегу. Оказалось, что это плавали резиновые утки, ожидая, когда к ним прилетят их живые подруги. Пришлось с позором ретироваться, извиняясь перед хозяином подсадных уток.

Наиболее печальной была наша совместная охота с Мишей Тумановым. Мы выехали на объект, заранее договорившись, что на обратном пути остановимся у озера. Озеро было продолговатое, около километра в длину. Я высадился на одном конце, а Миша поехал на другой. Теоретически все было задумано прекрасно. Я подхожу к уткам, стреляю, и они летят на другой конец озера к Туманову. Утки садятся на воду, успокаиваются, стреляет Миша, и оставшиеся в живых летят ко мне. На практике все оказалось сложнее. Я выстрелил, но утки

были далеко и не взлетели, а поплыли от берега. Пришлось надеть химзащитный комбинезон и, осторожно наступая на кочки, двинуться от берега в глубь озера. Желание поскорее подойти поближе к уткам перебороло осторожность, и я ускорил шаг. Остановился я в тот момент, когда почувствовал, что земля подо мной качается. Я посмотрел вниз и похолодел... Мои ноги стояли на двух маленьких кочках, а вокруг вода. Даже не вода, как я потом понял, а трясина. Я сразу же забыл об утках. Нужно было перевернуться и, спокойно переступая с кочки на кочку, вернуться на берег. Но во время разворота моя левая нога соскользнула с кочки, и я провалился в болото. Сначала вода дошла до колен, но как только я сделал судорожное движение, пытаясь поднять ногу, трясина начала меня засасывать все больше. Что делать?! Держа ружье в правой руке, а вода дошла уже почти до пояса, я судорожно стал что-то искать сзади себя левой рукой. Да именно что-то, так как рука просто хлопала по воде и мелким кочкам. И вдруг, когда я понял, что это может быть уже конец, рука наткнулась на что-то твердое. Я резко повернул голову и увидел длинный багор. Голова работала, как электронная машина. Я медленно потянул багор к себе и лег на него, стараясь сохранить равновесие. Отдышавшись и решив дать о себе знать, выстрелил два раза. Но Туманов и думать не думал о моей беде и продолжал охотиться. До берега было метров пятнадцать. Как я, осторожно перебирая руками и ногами, передвигая багор, продвигался к берегу, передать очень трудно. Только совсем рядом с берегом я почувствовал, что ноги коснулись дна. Я был спасен. Только отлежавшись на берегу, я снова стал стрелять, чтобы привлечь внимание шофера. Через десять минут он приехал, радостно и возбужденно рассказывая, что «капитан убил трех уток». Мне похвастаться было нечем. Но я остался жив!

Перед моим отъездом из Ужура в отпуск мы опять же с Тумановым поехали в тайгу стрелять тетеревов. Был октябрь, и тайга стояла во всем своем великолепии. Мы настреляли 23 тетерева, причем в основном с «газика», как браконьеры. Но это была последняя охота в Сибири, и я простил себе это нарушение правил охоты.

Мы готовили прощальный ужин, так как знали, что после отпуска Люда с детьми останется в Москве, а я вернусь в Ужур, чтобы сдать дела. Выпотрошенный тетерев весил 1,5 кг,

как большая курица. Мясо темное, но очень вкусное. Самым сложным было ощипать всех тетеревов. Долго мучились, пока нам не подсказали бывалые охотники, что тушки нужно сначала обварить кипятком.

Ужин прошел на славу, а оставшихся жареных тетеревов мы взяли в поезд и кормили ими проводников и соседей по вагону.

Чтобы закончить воспоминания о семейной жизни в Ужуре, нельзя не вспомнить без смеха, как наши жены послали капитана Туманова на колхозную пасеку за медом. Собрали деньги, шесть эмалированных ведер с крышками и дали Мише «Ц.У.». Миша выехал в семь утра, ждали его к обеду. Все женщины стояли у дома и потихоньку ругали капитана, что он задерживается. Около пяти часов к нашему подъезду тихонько подкрался ГАЗ-69. Женщины замолчали, ожидая появления Туманова. Но никто в машине не шевелился. Жена Миши подбежала к машине, открыла дверцу и ахнула. На переднем сидении полулежал «спящий» муж, а шофер боялся выйти из машины, так как в кабине грузового ГАЗ-69 лежало перевернутое ведро из-под меда. Вокруг оставшихся же в нормальном положении 5 ведер, в разлившемся меде плавали тряпки и бумага.

Туманова отмывали весь вечер, машину два дня, а жены поклялись, что все серьезные покупки теперь будут делать сами.

Уже в Ужуре я понял, что москвичей нигде не любят. В Козельске москвичей было много, и мы жили спокойно. В Ужуре же нас были единицы. Москвичей всегда считали высокомерными людьми, приезжающими в отдаленные гарнизоны по блату за должностью или за званием, или за выслугой лет, или за деньгами. Со временем мое мнение по этому вопросу подтвердилось, особенно во время службы на Камчатке.

В Ужуре в эту группу совершенно незаслуженно попал и я. После моих первых докладов по ВЧ-связи в Москву полковнику Баранову меня как-то стали сторониться. «А вдруг что-нибудь плохое передаст в Москву?» Я это стал понимать и попросил Баранова, чтобы он разрешил мне прекратить эти звонки, но было уже поздно. К осени, когда оба района были сданы в эксплуатацию с хорошими оценками, парткомиссия взялась за меня. Ничего серьезного предъявить мне было нель

зя, но нашли, что мы не выполнили плановые показатели по выработке. После бурного заседания парткомиссии, где я не только не признал обвинений, а высказал много претензий моим московским и ужурским начальникам, чем поверг присутствующих в шок, мне объявили «выговор с занесением в учетную карточку». Через день переделали решение, оставив просто «выговор», без занесения в учетную карточку. Почему это произошло, я так и не понял. Ну а москвичу дали понять, кто здесь имеет власть. А я уже думал, как быстрее расстаться с Ужуром. Полковник Баранов предложил мне перейти работать к нему в КДП. Я согласился и начал оформлять необходимые документы. Работа в КДП у заместителя министра обороны требовала особой секретности, и меня проверяли три месяца. Все проверки я прошел и понял, что являюсь благонадежным офицером. Я ждал приказа и перевода в Москву. А пока мне дали отпуск, я получил путевку в Дом отдыха «Бетта» на Черноморском побережье Кавказа и готовил к отъезду семью. Денег как всегда не было. Их не будет хватать и потом, до 1971 года, пока я не попаду на службу в Польшу, то есть в Северную группу войск.

Мы прилетели в «Бетту» 1 ноября. Я тащил с собой, обливаясь потом, два чемодана. Один с вещами, а другой с охотничьим ружьем и сотней патронов. Жена не смогла меня уговорить, чтобы я не делал этой глупости. Но я был уверен, что в горах Кавказа я буду охотиться, и ждал этого часа. Но оказалось, что здесь охота запрещена, и все охотничьи принадлежности остались лежать без дела в чемодане, а Люда еще несколько лет подтрунивала над «охотником». Эта поездка на Кавказ запомнилась надолго. Весь ноябрь, а мы жили в «Бетте» до 20 ноября, воздух был 20–22оС тепла, а температура моря ниже восемнадцати градусов не опускалась.

Мы купались, жарили шашлык в камнях у моря, а после обеда ходили на колхозные плантации собирать виноград. После основной уборки его много осталось висеть на лозах, и руководство колхоза поощряло походы отдыхающих на виноградники. Так много винограда мы никогда не ели. Даже в Москву привезли две большие коробки. В общем, отдохнули прекрасно.

Я вернулся в Ужур, но приказа о назначении в КДП не было. В последний момент полковник, который должен был уйти на пенсию, упросил генерала армии Комаровского оста

вить его еще в армии на год. Такова была официальная версия. После долгих раздумий я понял, что меня не взяли в аппарат заместителя министра из-за моих родителей – «врагов народа». Все разговоры о реабилитации, о их невиновности остались на бумаге. Вверху по-прежнему работало много людей, связанных ранее со Сталиным и его окружением. В первую очередь, сам Александр Николаевич Комаровский, бывший в 30-е годы начальником центрального участка строительства канала Москва–Волга и получивший от Сталина за эту стройку орден Ленина. Мы все очень ценили Комаровского как прекрасного руководителя, и он заслужил это своей жизнью, своей работой. В начале 70-х годов он прилетел в Польшу, где в то время я работал начальником монтажного УНРа. На приеме у Командующего СГВ я поднимал тост за здоровье генерала армии Комаровского. А его неожиданная смерть, через некоторое время после этого, всех нас потрясла.

Но это было потом, а пока мне пришлось звонить в Москву полковнику Карповичу и просить разобраться с моим будущим. Ответ пришел быстро. Я был выведен за штат, а затем назначен в в/часть 54124 к полковнику Сурмачу, к которому я всегда относился с величайшим уважением.

Я прощался с Ужуром. Работа там была самым сложным и тяжелым периодом в моей военной службе. Многие офицеры после работы в Ужуре получили повышение по службе, ордена и звания. Подполковник Ветелкин и еще два офицера стали генералами. В Ужуре я впервые стал начальником строительно-монтажного управления. Командовал большим коллективом военнослужащих и гражданских специалистов. Мы построили в короткие сроки два серьезнейших района с шахтами для баллистических ракет, и я был горд этим.

Глава 18

Перевод в Москву.
Чехословакия 1968–1969 гг.
Дальний Восток, Монголия.
Я теперь майор

Сергей Емельянович Сурмач, командир в/части 54124, встретил меня хорошо. Я вкратце рассказал ему о работе в Ужуре, и он направил меня в монтажный отдел заместителем к капитану III ранга Семенову Леониду Дмитриевичу. Вскоре к нам в отдел пришел капитан-лейтенант Владимир Левичев, товарищ Семенова по Высшему военно-морскому училищу в Ленинграде. В отделе работали прекрасные специалисты: Татьяна Замятина и Володя Гороховик. Наш отдел стал лучшим в управлении по всем показателям. Коллектив оказался дружным, работоспособным и жизнерадостным. Отдел стал для нас вторым домом. Мы все, или почти все, знали друг о друге и старались помочь в трудную минуту. Как-то на один из дней рождения, по-моему в 1968 году, ребята подарили мне чемодан для командировок с надписью: «Простому советскому человеку – простой советский чемодан». Он мне очень пригодился в моей дальнейшей службе. Командировок было много.

Мой первый начальник в армии полковник Харатов, узнав, что я работаю у Сурмача, попросил Сергея Емельяновича сделать меня куратором его УНРа. Но плодотворной работы у нас не получилось, так как я докладывал Сурмачу истинное положение на объектах, а Харатову это не понравилось. Но в целом работа шла успешно, и в августе 1968 года меня отправили в отпуск. Я поехал в санаторий в Светлогорск. В Москве чувствовалась какая-то напряженная обстановка, особенно в военных кругах. Что-то неладное творилось с Чехословакией. Мы то вводили войска на учения, то выводили. В середине августа из санатория по срочному вызову были откомандированы обратно в части летчики и танкисты. Все чего-то ждали. И вот 21 августа по радио и телевидению сообщили о вводе войск Варшавского договора в Чехословакию по просьбе Чехо-

словацкого правительства. Вернувшись из отпуска, я узнал о том, что в конце сентября в Чехословакию вылетит оперативная группа от заместителя министра обороны по строительству и расквартированию войск для обследования существующих и проектирования новых военных городков для размещения советских войск. Я был включен в эту группу, и 1 октября мы вылетели в ЧССР с военного аэродрома в Чкаловской. В составе группы были строители, монтажники, эксплуатационщики и проектировщики. Нас принял командующий Центральной группой войск в пос. Миловице генерал-лейтенант Майоров, кстати сумевший в течение года из генерал-майора стать генерал-полковником. Это была очень интересная командировка. За месяц мы объездили на машинах и облетели на самолетах и вертолетах почти всю Чехословакию. Были обследованы Прага, Миловице, Братислава, Оломоуц, Банска-Быстрица, Кошице, Гнездов, Римавска-Собота, Ружемберок, Зволин и масса других городов и чешских военных городков. Я в 1961 году уже побывал в Чехословакии и поэтому спокойно воспринимал все, что мы увидели. Многие же мои товарищи были поражены хорошей, спокойной жизнью чехов и словаков. Мы не увидели ни одной грунтовой дороги между городами и поселками. Всюду асфальт, бетон и булыжник, особенно много брусчатки, которая оказалась очень коварной. После дождя брусчатка становилась очень скользкой и тормозить машинам нужно было осторожно. Несколько раз нас чуть не переворачивало, пока не привыкли. Все дороги по обочинам были засажены фруктовыми деревьями. Особенно нравились нам груши, которых в 1968 году был хороший урожай. Вызывала восхищение, особенно у строителей, отделка фасадов домов. Особняки покрывались штукатуркой «под шубу», с заранее внесенным в нее цветным пигментом. Дома стояли, как картинки. Все частные владения были отгорожены заборами, в основном состоящими из сетчатых металлических рам, прикрепленных к столбам. На участках чистота и порядок, все ухожено, очень много газонов и декоративных растений.

Чехи и словаки постепенно освобождали многие свои гарнизоны и городки, и наши войска входили туда, но основная масса армии стояла в лесах. Солдаты жили в палатках, но надвигалась зима.

Нас торопили, и уже 25 октября мы самолетом вернулись в Москву. Не успел я прийти в себя, как 27 октября Сурмач вызвал меня и сказал, что заболел начальник производственного отдела полковник Ковалев, который должен был возглавлять группу монтажников от нашего управления в Чехословакии, и я вместо него назначаюсь руководителем этой группы. Выезд поездом 28 октября, то есть ровно через сутки. Я так растерялся, что не знал, что и ответить. Пришлось в секретной части получить сданный накануне пистолет Макарова и быстро собирать вещи. На следующий день я был на сборном пункте, где мы грузили свой эшелон. Возглавляли экспедицию от нашего главка полковник Бочков и подполковник Папивин. Им подчинялись все строители, отделочники, монтажники, электрики, механизаторы и военные строители. Эшелон состоял из десяти товарных вагонов с материалами, дровами, углем, обмундированием, палатками и продовольствием, а также нескольких платформ, на которых находились автомашины, бульдозер, экскаватор, автокраны и другая техника. Личный состав ехал в плацкартных вагонах. Все офицеры были вооружены. Наблюдал же за погрузкой эшелона, а затем и за всеми нами работник КГБ капитан Корявцев. Потом в Чехословакии мы подружились с Володей, жили с ним и еще двумя нашими офицерами в одной комнате. Жизнь его кончилась трагически. Он был очень болен, скрывал свою болезнь и, уже вернувшись в Москву, застрелился. Не знаю, какие доклады писал Володя о нас в КГБ своему начальству, но писал он их каждую неделю, когда мы уходили на работу. Да Бог ему судья.

Словаки встретили наш эшелон без энтузиазма. В г. Кошице во время смены тепловоза произошло ЧП, совершенно случайно не кончившееся трагически. Машинист сменного тепловоза на большой скорости специально налетел на наш эшелон. В это время офицеры и солдаты безмятежно стояли на подножках вагонов, в тамбуре и на перроне. За две секунды до столкновения кто-то увидел мчавшийся на нас тепловоз и дал сигнал тревоги, по-моему, выстрелив в воздух. Сильно никто не пострадал, но синяки и шишки остались.

31 октября 1968 года наш эшелон прибыл в г. Зволен, где по решению командования мы должны были создать свою базу. Разгрузились и начали строительство первых сборно-

щитовых общежитий для размещения личного состава. У меня осталось много фотографий тех лет. Они – свидетели временного пребывания контингента Советских войск в Чехословакии.

Несколько лет тому назад я прочитал книгу Виктора Суворова «Освободитель». Суворов вошел в Чехословакию вместе с первым эшелоном Советских войск 21 августа 1968 года. Я прилетел через сорок дней, 1 октября, поэтому к нам вопросов у чехов было меньше, но все равно нас часто спрашивали: «Зачем вы пришли?» Эти вопросы задавались и на улице, и в магазинах, и в других общественных местах. Ответ был один: «Мы защищаем вас от капиталистов, ФРГ решила захватить Чехословакию и превратить вас в рабов». Такие инструкции мы получили от политработников.

Местное население негативно относилось к советским офицерам с кобурой на поясе. Поэтому я снял кобуру и носил пистолет Макарова в правом кармане брюк. За год пребывания в ЧССР у меня на двух парах брюк появились дырки от предохранителя пистолета. На стенах домов, на асфальте улиц, особенно в Праге пестрели надписи: «До Москвы 2000 км. Убирайтесь вон!»; «Русские – ваши отцы герои, а вы оккупанты!»; «Свободу чехам и словакам!». В витринах магазинов висели портреты Дупчека и генерала Свободы. Мне не пришлось вступать в крупные разборки с местным населением, хотя мелких было предостаточно, но мы всем своим нутром чувствовали недоброжелательное отношение к нам.

Подполковнику Папивину исполнилось 50 лет. Начальник Главка генерал-лейтенант Караогланов прислал ему поздравление и подарок – радиоприемник. Мы, то есть руководящая верхушка нашего спецотряда, сначала отпраздновали это торжество в общежитии, а затем, с трудом уместившись в ГАЗ-69, поехали в чешский ресторан курортного городка Сляч. Пили водку и пиво, закусывая плавленными сырками, как в Союзе, а затем прошли в бар, где попробовали шотландское виски «Белая лошадь». Чехи вели себя спокойно, хотя почти все наши офицеры были в полевой форме и с пистолетами на ремне. Но когда мы собрались уходить, а это было в 1–2 часа ночи, раздались громкие аплодисменты. Нас благодарили за то, что мы не так поздно ушли, дав курортникам провести остаток ночи в спокойной обстановке.

Первые два сборно-щитовых общежития мы построили в Зволине. На поверку оказалось, что среди нас нет настоящих строителей, умеющих строить дома.

Были дорожник, отделочник, сантехник и электрик. Но мы справились с поставленной задачей так быстро и хорошо, что самим стало приятно, тем более, что жить в этом общежитии пришлось нам самим. Сначала мы – десять офицеров – жили в одной комнате и только через 2–3 месяца расселились по 3–4 человека.

Первые два месяца денег нам не давали. Мы получали по 2 рубля 50 копеек в день сертификатами с синей полосой, на которые можно было в военных ларьках купить сигареты, конфеты и всякую мелочь. Но питание было бесплатным, по фронтовой норме. Особенно приятно было обедать у летчиков, где на столах постоянно лежал шоколад, фрукты, компоты, сгущенка, а мяса можно было есть сколько хочешь. Но мы все чаще поглядывали на витрины чешских магазинов, где стояло пиво и другие напитки. К этому времени мы переехали в Миловицы, поближе к штабу армии, а впоследствии – Центральной группе войск, которой командовал генерал Майоров.

Общее руководство строительными войсками было возложено на полковника Волкова Юрия Ивановича, в дальнейшем генерал-майора, заместителя командующего ГСВГ по строительству и расквартированию войск.

Как-то мы уговорили Папивина поехать на ГАЗ-69 в Прагу и обменять имевшиеся у нас советские десятки на кроны. При пересечении границы каждому из нас выдали письменные разрешения на обмен 10 рублей. Впереди в машине сидел Папивин, а сзади мы – трое офицеров. Все в полевой форме и при пистолетах. Я был единственным человеком в этой компании, кто был раньше в центре Праги. В 1961 году я жил в гостинице «Европа» на Вацлавской площади. А напротив находился Государственный чешский банк, где мы тоже меняли рубли на кроны.

По карте Праги, а я ее привез из Москвы, мы без приключений добрались до Вацлавской площади. Вышли, осмотрелись. В верхней части площади темнело здание Национального музея со следами от пуль. Эти белые отметины нашей августовской оккупации Праги чехи долго не закрашивали, показывая иностранным туристам. Затем, подъехав к гостинице «Европа», разделились на две группы. Папивин и я остались в машине, держа пистолеты в кармане, а два наших товарища

пошли на другую сторону площади в банк. Договорились, что ждем их 30 минут, а затем я иду их «спасать». Мы очень нервничали эти полчаса. Через 35 минут я вышел из машины и, держа правую руку с пистолетом в кармане, пошел к банку. Сейчас все это кажется смешным, но тогда, в 1968 году, нам было не до смеха. В банк вела громадная вращающаяся дверь высотой не менее трех метров. И когда до входа в банк мне осталось пять метров, эта дверь вытолкнула на улицу двух сияющих от счастья офицеров – Колю Пастухова и Гришу Акопяна.

Ура, обмен валюты состоялся, и у каждого из нас теперь было по 94 кроны, а самое дешевое пиво стоило 2 кроны. После этого мы зашли в универмаг «Белый лебедь», купили сувениры, а вечером в нашей комнате общежития мы с удовольствием пробовали знаменитое чешское пиво. В этот же вечер мы познакомились с одним из наших десантников, которые в ночь с 20 на 21 августа прилетели в Прагу и арестовали президента ЧССР и все правительство. Он подробно рассказал об этой классической операции. О ней много писали в прессе.

Заканчивался декабрь 1968 года. Командование разрешило нескольким офицерам съездить, именно съездить, а не слетать, в Москву. Весь день 30 декабря мы ехали на ГАЗ-66 от Праги к границе СССР. Очень волновались, что не успеем к Новому году. В ночь на 31 декабря сели в поезд Прага–Москва, пересекли границу и через 15 часов вышли из вагона на Белорусском вокзале.

Наш приезд был сюрпризом для семей и родственников. Было очень много радости. Особенно Саша и Лена радовались подаркам. Среди них был ярко-красный лисенок, которого назвали «Зволя», по названию города в Чехословакии, где мы начали наше первое военное строительство.

Возвращался я в Прагу через несколько дней и тоже с приключениями. Ехал я в отдельном купе спального вагона поезда Москва–Прага. В этом же вагоне ехали артисты для выступлений перед нашими войсками в Чехословакии. Границу мы пересекли ночью. Через некоторое время я проснулся от стука в перегородку и криков. Я оделся и быстро вышел из купе. Дверь в соседнее купе была приоткрыта и слышался плач. Войдя в купе, я увидел двух женщин среднего возраста, одна из которых рыдала. Постарался их успокоить, а затем они мне рассказали, что ночью чешский проводник открыл дверь и набросил

ся на артистку, лежавшую на нижней полке. Она-то и начала кричать и стучать в перегородку. Я взял пистолет и пошел по вагонам искать этого мерзавца. Все спали, проводника в соседнем вагоне не было. Только под утро мы его нашли, опознали и на ближайшей станции сдали нашей комендатуре. Артисты успокоились, но настроение было испорчено.

И вот мы снова в Праге, в Миловицах. Наблюдаем, как командующий Центральной группой войск генерал Майоров каждое утро бегает десять километров по квадрату, а за ним, сменяя друг друга, бегут штабные офицеры, решая по ходу бега срочные дела. Эти пробежки командующему прописали врачи для налаживания работы сердца. В ЧССР зачастили высшие руководители нашей армии – министр обороны, командующий сухопутными войсками, заместитель министра по строительству и многие другие.

Командование решило создать в ЦГВ постоянные строительные формирования. Всем нам предложили должности в новых структурах. Меня назначили без моего согласия начальником монтажного УНРа. Когда мы узнали об этом, то все отказались, так как чехи порядком нам надоели со своими вопросами: «Зачем вы пришли?» и косыми взглядами. Кроме этого нам не улыбалась перспектива еще два года жить без семей.

В Чехословакии начиналось большое строительство в военных гарнизонах для нормального обустройства советских войск. Из Союза пошли поезда с железобетоном и кирпичом, досками и трубами. Начали строить панельные казармы для войск и пятиэтажные «хрущевки» для семей. Руководителем строительной организации был назначен молодой полковник Дмитрий Васильевич Кусков. Нас же, первых «могикан», отправили в августе–сентябре 1969 года домой в Союз, чему мы были очень рады. Уезжали с чувством выполненного долга. Чехословацкая эпопея для меня закончилась. Вскоре в Москве мне вручили медаль ЧСCР – «Братство по оружию» – III степени.

Не успел я привыкнуть к московской жизни, как меня снова бросили на прорыв. Ухудшились отношения с Китаем из-за острова Даманский. В район городов Архары и Райчихинска срочно перебрасывались новые дивизии. Их нужно было обустроить, а я сам уже слыл специалистом по этим делам. Перед вылетом полковник Сурмач долго беседовал со мной и попросил присмотреть за его сыном Сашей. Лейтенант Александр Сергеевич Сурмач окончил ВВИТКУ в Ленинграде и был на

правлен для прохождения службы в район Даманского. Саша мне понравился, и мы быстро нашли с ним общий язык. Основной нашей работой было строительство сборно-щитовых казарм для личного состава. Эта командировка продолжалась три месяца, и только в начале 1970 года я вернулся в Москву.

Сначала летел из Архары в Благовещенск на самолете Ан-2 на высоте не более 100 метров из-за низкой облачности. А ведь вокруг сопки. Но обошлось. Затем ночь сидел в аэропорту Благовещенска, ожидая рейс на Москву. Тоже неприятные часы: улетим или не улетим?

И вот я открываю дверь своей квартиры на Ленинском и вижу жену, ползающую по полу в детской комнате. Оказывается, она покрывала лаком вновь уложенный строителями паркет. За время моего отсутствия квартира преобразилась.

Наверное, от моих предков мне передалась страсть к путешествиям, поэтому я не расстроился, когда узнал, что через неделю мне придется лететь в командировку в Монголию. А дело было так: находящиеся в Монголии наши войска в основном жили в палатках, а климат там резко континентальный – летом жаркий, а зимой очень холодный. У заместителя министра проходило совещание по Монголии, на котором в числе других присутствовали главный инженер нашего управления полковник Каневский Аркадий Михайлович и я. Обстановка накалялась, и генерал-лейтенант Геловани А.В. потребовал от всех руководителей назвать фамилии офицеров, которые немедленно, то есть послезавтра, должны вылететь в МНР для наведения порядка в строительстве. Когда очередь дошла до монтажников, полковник Каневский, не моргнув глазом, назвал мою фамилию, аттестовав как толкового руководителя, год проработавшего в Чехословакии. Этого я не ожидал, но сидел, молчал и слушал наставления старших начальников.

В Монголию в 1970 году я летал самолетом и ездил поездом два раза.

Осталось очень много фотографий об этой стране, а главное – воспоминаний. Я постараюсь воспроизвести основные, особенно врезавшиеся в память.

В Улан-Баторе, столице Монголии, можно встретить монгол, одетых по-европейски, но в основном все в ватных халатах, подпоясанные платками, мягких сапогах и остроконечной шапке. То же самое с жильем. Половину столицы занимают

юрты. Юрта состоит из деревянного каркаса, на который натягивается покрывало из толстого войлока. Диаметр юрты шесть метров. В самом верху оставлено отверстие для трубы от «буржуйки», которая стоит посередине юрты. Перегородок нет, есть только зоны. Слева от входа – столовая со шкафом для посуды, в центре – кровать для отца с матерью, а справа – детская спальня, то есть просто брошенный на пол войлок. Иногда пол бывает из досок, а чаще – обычная глина. Умываются монголы редко, дети ходят грязные, так как нам объяснили, по религии, а это ламизм – разновидность буддизма, умываться можно только несколько раз в год. Очень любят мясо. Особенно нас поразили нормы мяса для монгольских солдат-цириков. Наши солдаты получали 850 грамм хлеба и 150 грамм мяса, а цирики наоборот: мяса 850 грамм, а хлеба – 150. Поэтому мяса нужно много и оно «пасется» в степях по всей Монголии. Лошади, верблюды, овцы и козы живут большими табунами и стадами почти без присмотра хозяев, питаясь самостоятельно. В степи мы видели много скелетов, оставшихся от слабых и больных животных. Они погибают или их задирают волки. Остаются сильнейшие.

В Улан-Баторе мы посетили монастырь. Правят там ламы, наголо бритые монахи. Мы три часа находились в храме, слушая молитвы. Это было похоже на песнопение и танцы шаманов, но более спокойное. Если ты хочешь помолиться сам, то подходишь к вертикально стоящим бревнышкам, к которым прикреплены лоскутки с молитвами, и вращаешь это бревнышко. Помолился!

Как-то обедали в лучшем ресторане города, тоже с названием «Улан-Батор». Но удовольствия не получили. Из куска жареной баранины торчали волосы, что не улучшало аппетит. Хорошо хоть, что было холодное немецкое пиво «Радебергер». В первые дни нашего приезда мы успели обследовать в столице все интересные места, а потом началась обычная гонка.

Мы ездили на ГАЗ-69 по объектам, а потом на рейсовом стареньком «Дугласе» вылетели в Чойболсан. Нас летело человек тридцать, кресел нет, сидели кто на чем. Высокогорье сказывалось уже в Улан-Баторе, находящемся на высоте 1400 метров над уровнем моря. В самолете было еще тяжелее. Некоторые пожилые монголки чуть не падали в обморок и приходилось помогать валидолом.

В самолетах же, летящих из Улан-Батора в Москву, в течение часа, то есть до посадки в Иркутске, были открыты небольшие ларечки, где можно было купить золотые украшения, сувениры, коньяк и шоколад. Самое же интересно в том, что эти вещи можно было купить на спецчеки, которые в аэропорту Улан-Батора обменивались на десятирублевую советскую купюру. Так я на этот чек купил 40 плиток шоколада «Золотой Ярлык», то есть по 25 копеек за плитку, хотя в Москве этот шоколад стоил 1 рубль 68 копеек плитка. До истинных причин такой странной торговли я так и не докопался.

Но пора начинать серьезные дела, а не контролировать работу подчиненного нам УНРа. Эта большая работа началась в Сайшанде, монгольском городке в пустыне Гоби, недалеко от границы с Китаем. Там был расквартирован наш танковый полк. Его командир запомнился мне тем, что очень не любил людей, носящих обручальные кольца, тем более офицеров. Чтобы не видеть этого «безобразия», он просто отобрал все золотые обручальные кольца и положил их к себе в сейф, обещая возвратить владельцу перед его убытием в отпуск или к другому месту службы.

Нам предстояло срочно проложить водовод от скважин к танковому городку. Работа оказалась очень сложной и неприятной. Днем жара, ночью холод и круглые сутки ветер, несущий тучи песка. Здесь я вспомнил Ужурский «хакас». Особо нужно рассказать о барханах. Сколько траншею не копай, песок очень подвижен, и трубы невозможно проложить на нужной глубине. Я попытался подняться на вершину большого бархана, высотой метров пять-шесть. Через 20 минут я был весь мокрый, но долез только до половины. Мельчайший очень красивый песочек, как в песочных часах, струился под моими сапогами и руками и не пускал вверх. Мы замеряли время. Я покорил вершину бархана за 40 минут. Больше этих экспериментов никто не повторял. Зато стали очень осторожно обходить барханы. Виновником этого были вараны – эти крокодилы пустыни. Когда я первый раз столкнулся с ним, а длина монголо-китайского варана достигает метра и более, я остолбенел. Внутри все опустилось. Кто из нас испугался больше, я не знаю, но варан моментально исчез.

Самое же неприятное у нас было в том, что воды вообще не было. Ее привозили только для питья и обеда. Поэтому мы месяц не мылись и ходили черными, а цвет нашего постельно-

го белья сравнялся с цветом нашего тела. К концу моей командировки водовод пустили, воду дали, и мы вернулись в Улан-Батор чистенькими.

Перед самым отъездом из Сайшанды я получил радостное известие – мне присвоили звание майора. Поэтому наш начальник участка капитан Черноусиков решил меня свозить на охоту, так как, во-первых, это интересно, а во-вторых, для торжественного банкета, а он намечался в Улан-Баторе, требовалось мясо. Ведь кроме меня был повышен в звании заместитель командира по МТО, он стал подполковником.

К охоте готовились серьезно. В самосвал загрузили песок и поставили бочку с бензином. Выехали рано утром, практически ночью, и, отъехав около сорока километров от Сайшанды, начали поиск. Солнце только начало освещать степь, и на вершинах сопок, если смотреть снизу, можно было увидеть коз. И не просто коз, а «чернохвостиков». У полностью серой козы торчал совершенно черный хвост. По словам наших коллег у этих коз было самое вкусное мясо.

В кабинете самосвала сидел шофер и капитан Черноусиков, а мы с офицером из нашего УНРа примостились на песке в кузове. Через некоторое время шофер заметил стадо коз и повел машину параллельно их курсу, медленно приближаясь к ним. Скорость самосвала достигла 60–70 км/ч, но козы бежали быстрее. И вот мы почти рядом. Раздаются два выстрела, и одна коза, перевернувшись, упала в траву. Началось! Таким методом мы убили трех коз и решили возвращаться домой. И вдруг увидели бортовой ЗИЛ-130, выехавший из-за сопки. Мы остановились. Из кабины вылез богатырского роста монгол в армейской форме капитана. Наш капитан Черноусиков подошел к нему и стал что-то объяснять. Мы не вмешивались в их разговор.

Шофер-цирик подошел к нашему самосвалу и заглянул в кузов. Там на песке лежали три козы. Это уже криминал. Но Черноусиков, как потом он нам рассказал, отдал монголу литр спирта, сказав, что это презент от офицеров-москвичей. На этом инцидент был исчерпан, и мы вернулись в Сайшанду.

В Улан-Баторе мы организовали традиционный офицерский сбор и «обмыли» наши новые воинские звания.

Самое интересное, что все воинские звания, начиная со старшего лейтенанта, мне присваивали, когда я проходил

службу вдали от Москвы. Майора я получил в Монголии, подполковника – в Польше, полковника – на Камчатке.

Перед возвращением в Москву меня пригласили на свадьбу. Монгол женился на русской девушке. Две большие юрты соединили вместе, поставили длинный стол со скамейками по сторонам, и торжество началось. Мы немного опоздали, и пришлось пить штрафную. Правда, здесь не было солдатских кружек, но зато были тонкие стаканы на 250 граммов. Пили водку и монгольский самогон из лошадиного молока – кумыса. Закусывали очень вкусными жареными птичками, вроде воробьев, и мантами. Манты – это монгольские пельмени, но в несколько раз больше, с отверстием вверху и бульоном внутри. Хорошо хоть, что нас предупредили об этом, и мы не облились бульоном. Свадьба прошла весело, почти как в России.

В эту командировку группу строителей от нашего главка возглавлял полковник Косс Иван Иванович, с которым мы подружились и поддерживали хорошие отношения и после увольнения из армии.

В Монголии работали и мои старые друзья: Олег Овсянко и Анатолий Максимов. В начале 70-х годов Олег уехал туда с семьей по контракту, а затем перетянул и Анатолия. Перед отъездом Максимова в Монголию, мы с женами встретились в ресторане «Минск». Толя лихо отплясывал с Людой «рок-н-ролл» и рассказывал о своих планах. Он уже работал в Москве начальником СМУ и со временем достиг бы больших высот, но страсть к путешествиям, также как и у меня, терзала его душу. Через некоторое время Анатолий разбился в Монголии и после операции в Иркутске умер. Олег помог вдове оформить документы на пенсию больной дочери Максимова, за что она ему была очень благодарна.

Овсянко проработал в Монголии 5 лет и, вернувшись в Москву, работал на крупных руководящих постах. 4 ноября 1995 года в возрасте 62 лет Олег неожиданно умер, после инфаркта. Так ушли из жизни два моих самых хороших товарища.

Советские строители возвели в Монголии очень много жилых зданий и промышленных сооружений. И было очень неприятно узнать, что после вывода из Монголии советских войск все городки была растащены местными жителями. Унесли все кроме кирпичных стен и железобетонных плит. Монголы жили и продолжают жить в основном в юртах, чего

нам, наверное, не понять. Временное пребывание советских войск в Монголии, как и в других европейских республиках, вскоре закончилось.

В заключение остановлюсь на одном эпизоде из жизни таможни в аэропорту Улан-Батора. Мы ожидали посадки на рейс в Москву и наблюдали за работой таможни. Монгольские таможенники стояли с одной стороны длинного стола, а вдоль другой стороны стола проходили вылетающие в ГДР немцы.

Таможенник попросил немку открыть чемодан, а потом, дернув за ручку, перевернул его. Все женские пожитки, в том числе трусики, колготки, бюстгальтеры и прочее, вывались на стол. Монгол спокойно поковырялся в них и, не обращая внимания на возмущенную немку, произнес: «Следующий».

Так было с каждым. Ничего в чемоданах не нашли, но испортили настроение и хозяевам вещей, и нам, следившим за этой процедурой.

В Москве, в Шереметьево-2, все было нормально и цивилизовано. Мы спокойно прошли таможенников, подталкивая ногами чемоданы с вещами, которые нас просили передать родственникам, ожидавшим в зале, офицеры, проходящие службу в Монголии. Закончился один из важных этапов в моей жизни.

Глава 19

Монтажный отдел войсковой части 54124.
Северная группа войск – Польша (1971–1977 гг.)

Начались обычные московские будни. Работа в монтажном отделе меня мало привлекала, хотя и отнимала все время. Мой начальник, капитан II ранга Семенов Леонид Дмитриевич, давно собирался на самостоятельную работу и вот случай представился. Ушел на пенсию командир в/части 36944, где я раньше работал главным инженером, и Леня уговорил начальство назначить его туда. А меня назначили начальником отдела на его место. Теперь у меня, молодого майора, была должность полковника, и я бы мог спокойно сидеть начальником отдела лет восемь-десять.

Наверное, кто-нибудь усидел бы, но только не я. Начиналась весна 1971 года. Наши войска после второй мировой войны дислоцировались во всех странах народной демократии. Наиболее благоустроенным их размещение было в ГДР и ЧССР, где постоянно находились строительные организации. А в самом плохом состоянии находился казарменный и жилой фонд наших войск в ПНР. Мы об этом читали в прессе и слышали по радио. Проанализировав создавшуюся ситуацию, я понял, что наше правительство обязано принять решение о начале широкомасштабных строительных работ в ПНР, тем более, что в ЧССР военные строители заканчивали свои дела.

В течение двух месяцев я продумывал возможные варианты и пришел к выводу, что без специалистов нашего управления в ПНР, или точнее в Северной группе войск, так называлась группировка советских войск в Польше, не обойтись. Мне очень хотелось поехать туда работать, и я ждал момента. И он наступил. В апреле в наше управление пришел приказ выделить для организуемого в СГВ объединенного строительно-монтажного управления офицера с опытом работы на должность главного инженера.

Кому же как не мне занять эту должность. И я начал действовать. Сначала пошел к главному инженеру – полковнику Каневскому и почти его уговорил, затем – к вновь назначенному начальнику управления, капитану II ранга Семенову

Александру Владимировичу. Но Семенов возражал, заявляя, что меня только что назначили начальником отдела. Неудобно уходить так быстро. Но я подключил всех своих знакомых и добился своего. В конце апреля был подписан приказ о моем назначении главным инженером УНРа в СГВ. Начальником УНРа стал подполковник Асадуллин Ирик Абдурахманович, проработавший до этого на многих должностях, в том числе на Северной земле, и имевший достаточный опыт работы в военном строительстве.

Сборы были недолгими, и 29 апреля 1971 года офицеры вновь сформированного УНРа прибыли в город Легницу ПНР, где располагался штаб СГВ. Командование СГВ было радо нашему приезду, так как ждало резкого улучшения обустройства войск. Разместились мы все в бывшем немецком особняке по 3–4 человека в комнате и приступили к работе. Прибывший из Союза военно-строительный отряд разместился в городе Явор, в немецких кирпичных двухэтажных казармах, можно сказать со всеми удобствами. И Легница, и многие другие города Польши, где размещались советские войска, до второй мировой войны принадлежали Германии. На Потсдамской конференции в 1945 году часть немецких земель было решено передать Польше, так что нам пришлось обустраивать бывшие немецкие территории. Все коренное население, проживавшее там, или ушло вместе с отступающими немецкими войсками, или было выселено после войны. На их место заселяли поляков, западных украинцев и всех желающих. Но их было очень мало, так как поляки боялись возвращения немцев и не хотели занимать бывшие немецкие владения. А если и переезжали, то никакого ремонта зданий или нового строительства не вели. Здания стояли темными громадинами, с обвалившейся штукатуркой и разбитыми дверями и окнами. И это через 25 лет после окончания войны.

Во время посещения штаба СГВ, расположенного на окраине Легницы, мы с Асадуллиным присмотрели бесхозный двухэтажный особняк на две семьи и получили от командующего СГВ генерал-полковника Танкаева разрешение на его ремонт и заселение.

Через некоторое время нашли помещение и для УНРа – большой красивый двухэтажный дом с коридорной системой и великолепной парадной лестницей. Мы его молниеносно от

ремонтировали, и все службы начали функционировать. Правда, не обошлось без курьезов. Как потом мы узнали, в этом здании был публичный дом для немецких солдат. Но мы пережили и это, обратив все в шутку. Работать нам пришлось во многих гарнизонах, и в первую очередь в Легнице, Вроцлаве, Свиднице, Свентошуве, Шпротаве, Щецине, а также других городах. Строили жилые дома, казармы, столовые, бани, аэродромы, танкодромы, подземные сооружения и даже большой закрытый бассейн в Легнице. Эта стройка в Польше продолжалась для меня шесть с половиной лет. Одним из важных объектов был КПД-75 (Крупнопанельный 75-квартиный дом для семей советских офицеров в Легнице). Это был первый большой дом в Польше, строящийся военными строителями. Строительная площадка была выбрана в центре города, и поляки постоянно наблюдали за ходом работ. Все мы работали с удовольствием, и через несколько недель цокольный этаж был готов. Привели в порядок подъездные пути, сделали ограждение, поставили прожектора, покрасили забор – в общем не объект, а картинка. И вдруг узнаем – завтра к нам прилетает заместитель министра обороны генерал армии Комаровский А.Н. После встречи на аэродроме командующий СГВ сразу повез Комаровского на строительство КДП-75. Заместитель министра, внимательно осмотрев нашу работу и побеседовав с военными строителями на разборе, сказал, что впервые в жизни видит такую хорошую площадку. Мы были счастливы. Вместе с заместителем министра к нам прилетел начальник нашего главка генерал-лейтенант Караогланов Александр Гаврилович. Мы с Асадуллиным постарались его хорошо устроить в гостинице и позаботились о досуге в эти три дня его командировки в Польшу.

А тем временем мы закончили ремонт нашего двухквартирного дома, и я выехал в Москву за семьей. Началась наша шестилетняя эпопея жизни в Польской Народной Республике. Оценивая сейчас то время, можно сказать, что это был лучший, интереснейший период моей жизни как в работе, так и в быту.

23 августа 1971 года коллектив Управления отметил мое сорокалетие. А вскоре мы на нашем автобусе поехали на несколько дней на экскурсию в Варшаву. Побывали в Доме науки и техники – высотном здании, построенном и подаренном

правительством Советского Союза Польской Народной Республике. Слушали прекрасную музыку Шопена в теплый воскресный день в одном из парков Варшавы. Эти традиционные воскресные слушанья проходят на открытом воздухе. Вокруг рояля собирается несколько сот, а то и тысяч варшавян и гостей.

Вечером нас пригласили на стриптиз в одном из ресторанов. Мы шли с интересом, так как много слышали об этом, но никогда не видели. В зале было много народа, жаждущего зрелищ, одновременно подогревающего себя всевозможными напитками. После просмотра трех стриптизерш мы выходили, пожалуй, разочарованными, так как ожидали большего...

В общем, эта поездка нам много дала для изучения жизни поляков. Наблюдений было много, а вывод один. Живут в Польской Народной Республике лучше, чем в СССР.

Летом 1972 года я получил отпуск, и мы всей семьей отправились домой в Москву, в «Союз», как тогда говорили. Не доезжая 100 километров до Москвы, мы почувствовали запах дыма и гари. Воздух стал менее прозрачным, небо потемнело. Никто ничего не понимал. А на вокзале вообще было трудно дышать. От встречающих мы узнали, что вокруг Москвы горят торфяники. Вещей было много, и мы ехали на такси. Картина была очень неприятная, а порой даже жуткая. Небо закрыто темной пеленой дыма. Дышать приходится через носовой платок, смоченный водой. Когда вошли в квартиру, то тут же включили холодный душ в ванной и максимально законопатили все окна. Нас спасало то, что через три дня мы улетали на Кавказ, в туристическую поездку по Грузии, где прекрасно провели время, забыв о московских пожарах. После окончания турпутевки мы заехали в Сочи, где провели несколько дней.

Жили в гостинице «Интурист» в номере «Люкс» в двух комнатах, со всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами. И часто, с улыбкой, вспоминали нашу жизнь в палатках, во время турпохода, но в то же время жизнь очень интересную, содержательную и полезную, особенно для Лены и Саши. Ведь им было только 11 и 15 лет. Особенно часто вспоминали, как нас в первый раз в жизни накормили аджикой, да так, что после обеда до ужина мы не смогли освободиться от сильнейшего жжения во рту.

Через месяц мы вернулись в Польшу, и я продолжал свою работу. Раз в месяц я объезжал на ГАЗ-69 все наши объекты. На это уходило 6–7 дней. Один раз я взял с собой Сашу. Поездка ему очень понравилась. Иногда мы обедали в лесу, для чего использовали консервы из сухих пайков. За 30–40 минут до обеда шофер укладывал банки с мясом и кашей на горячий коллектор в двигателе, а мы искали место для остановки. Свернув с шоссе в лесок, быстро раскладывали свои припасы, а банки были уже готовыми к употреблению. Обедали всегда с удовольствием. Мы посетили города Вроцлав, Познань, Щецин, Колобжег и Кошалин, а на обратном пути – Зелену Гуру. Особенно понравилось Саше Балтийское море и охота на зайцев. Зайца убили всего одного, но зато наловили рыбы и делали из нее шашлык, нанизывая на прутики вместо шампуров.

Конечно, приехав в ПНР, мы резко улучшили свои финансовые возможности: оклад в рублях шел на сберкнижку, а польские злотые мы с успехом тратили в магазинах. В основном товары здесь были дешевле, чем в Союзе, и в целом моя зарплата была в 2,5 раза больше, чем в Москве. Но денег всегда не хватает...

Многие наши служащие Советской Армии, некоторые офицеры и особенно прапорщики начали зарабатывать деньги другим способом. В те годы в Польше были особенно дешевы ковровки на стены, покрывала на кровати, посуда, хрусталь и женские парики. В Союзе же эти вещи были в 2–4 раза дороже. Начался массовый вывоз этих изделий в поездах, машинах и даже самолетами. Таможенники как польские, так и советские, очень зорко наблюдали за всеми, кто пересекал границу, но усечь всех нарушителей было просто невозможно.

Однажды, уезжая в командировку в Москву, я стал свидетелем интересной сцены, после того как наш поезд пересек границу в Бресте. В нашем купе ехало четыре человека. Три женщины, работавшие в госпитале в Легнице, и я. На границе в купе вошла советская таможенница и спросила всех: «Сколько везете париков?» Я ответил, что ничего не везу, а женщины сказали, что везут по три штуки, что и разрешалось. Таможенница попросила одну женщину раскрыть сумку, но подошел другой таможенник и срочно отозвал «нашу» таможенницу в другое купе. И тут произошло чудо. Санитарка, которую попросили показать свои вещи, с быстротой молнии открыла

большую сумку, стоящую на полу, и начала двумя руками выбрасывать из нее парики на верхнюю полку для вещей. Это был какой-то цирковой номер. Все в купе замерли. Через 10–15 секунд в купе снова вошла таможенница и, проверив сумку, нашла там три парика и, ничего не заподозрив, поставила штампы на наших таможенных декларациях. Дверь купе закрылась, а мы четверо сидели, как завороженные. Поезд тронулся. Только после этого я пришел в себя и спросил санитарку: «Сколько же вы везете париков?» Она спокойно ответила: «Шестьдесят штук, теперь купим «Жигули». Машина стоила 6 тысяч рублей, а парики они продадут по 100–120 рублей за штуку.

Я понял, что для таких афер я не гожусь, и за все шесть польских лет никогда не возил контрабанды. В то время не разрешали провозить даже подарки или передачи другим лицам.

Как-то к нам в командировку приехал главный инженер бурового УНРа подполковник Михаил Мишенин. Когда он возвращался от нас в Москву, я ехал с ним в одном купе. Миша очень спокойный, порядочный офицер, никогда не нарушавший советских законов, волею судьбы попал в этой поездке в неприятную историю.

У Асадуллина проходил службу в должности заместителя по МТО подполковник Судариков. Зная, что Миша уезжает в Москву, он решил передать с ним своим родственникам посылку. Уложил в большую коробку из-под вина какие-то вещи, женскую обувь, посуду и попросил Мишу взять с собой. Мишенин долго отказывался, но потом сдался. И вот граница. Входит таможенник и быстрым опытным взглядом осматривает нас. Увидев взволнованное лицо Миши, он просит показать его вещи. Миша показывает, а таможенник спрашивает: «Что у вас в коробке?» И Мишенин начинает лепетать что-то непонятное. Тогда таможенник говорит: «Развяжите коробку». Легко сказать, да трудно сделать. Судариков так завязал ее, как будто эту коробку нужно было отправлять на Камчатку. Миша покраснел, вспотел, руки трясутся, но узлы не развязываются. Пришлось веревки резать. Первым делом таможенник увидел женские туфли, о которых Миша даже не знал. Это был крах. Более растерянного человека, каким был Мишенин в этот момент, я не видел. По-моему, таможенник все понял и, почувст-

вовав, что Миша сверхпорядочный человек, а его просто подвели, плюнул, поставил штамп на декларацию и ушел. Я встретился с подполковником Мишениным через несколько лет. Мы посмеялись, вспомнив этот случай. А потом Миша с грустью сказал, что это был урок на всю жизнь, и он никогда в жизни больше передач не брал, хотя часто летал и ездил в командировки за границу.

В 1971–1972 годах строительство военных объектов в Чехословакии, то есть в Центральной группе войск, подходило к концу и было принято решение перевести в Польшу для развертывания работ монтажный УНР и ввести должность заместителя командующего СГВ по строительству и расквартированию войск. Первым замом стал полковник Кусков Дмитрий Васильевич, возглавлявший до этого в ЦГВ строительное управление. Во главе монтажного УНРа прибыл к нам подполковник Скороходов Анатолий Алексеевич, а меня перевели к нему главным инженером. Толя прослужил в СГВ три года, получил звание полковника, чему был безмерно рад, и уехал зимой 1976 года в Москву. На его место назначили меня, так что я второй раз в жизни стал возглавлять монтажную организацию.

Особенно хочется сказать о Кускове, «Диме» как мы его все звали. Это был прекрасный человек, талантливый инженер-строитель, умевший находить общий язык как с подчиненными, так и с начальством, что особенно важно. Он создал в СГВ хороший коллектив строителей и эксплуатационников, неоднократно поощрялся командованием. Ему было присвоено звание генерал-майора, и этому все были рады, что не так часто бывает в нашей жизни. К сожалению, он не дожил до 50 лет, умер в Москве в госпитале после операции. А на его место был назначен полковник Егоров Юрий Александрович, занимавший до этого должность главного инженера нашего главка.

Летом 1974 года мне было присвоено звание подполковника. Мы шумно отметили это событие. Собрались в нашем домике человек двадцать. Люда накрыла прекрасный стол, где «гвоздем» были модные в то время цыплята табака и жареная кабанятина из местных лесов. Я привез из Москвы коньяк, а мои подчиненные наловили угрей. Повеселившись на славу, пили, пели, танцевали. Егоров много рассказывал о своей жизни и работе в Афганистане, где он несколько лет провел с семьей. Мы со временем подружились с Юрием Александро-

вичем, его женой Галиной Александровной и их прелестными дочками Катей и Машей.

Юрий Александрович, закончив Днепропетровский строительный институт, был призван в армию и стал офицером. В 1956 году он женился на Галине – дочери секретаря Сталина Поскребышева. Это было сложное для всех время. Я в этот период «выбивал» реабилитацию своих родителей, а Галя пыталась выяснить, что же произошло с ее матерью, первой женой Поскребышева – Миталиковой. В 1939 году она была арестована, а через некоторое время расстреляна как шпионка «одной из капиталистических разведок». В 1956 году Б.С. Миталикова была реабилитирована.

Юрий Александрович Егоров прошел большой путь военного строителя от лейтенанта до генерал-майора, был награжден тремя орденами и многими медалями нашей страны. Последнее время, перед уходом на пенсию, он возглавлял Инженерное управление в космических войсках Министерства обороны, которыми командовал Герой Социалистического Труда генерал-полковник Александр Александрович Максимов.

Егоров – высокообразованный, умный, талантливый человек, трудолюбивый, строгий, требовательный к себе и другим. Он может своими руками построить дом, высококачественно выполнить отделочные работы, писать прекрасные картины, быть хорошим охотником, веселым рассказчиком, а главное – хорошим мужем, отцом и дедом. Одним из главных его увлечений, особенно после ухода на пенсию, является забота о саде, огороде и выращивание цветов на даче в районе Николиной Горы.

Галина Александровна была не только женой Юрия Александровича, но и прекрасным врачом-анастезиологом высшей квалификации. Дочь Катя стала врачом-аллерголо-гом, а Маша – врачом-терапевтом.

Юрий Александрович работал в СГВ до 1980 года. Когда я покидал Польшу, было очень жаль расставаться с ним и его семьей. В дальнейшем, после его возвращения в Москву на должность заместителя командующего МВО по строительству мы снова встретились и до сих пор поддерживаем дружеские отношения.

В 1976 году Северную группу войск посетил новый заместитель министра обороны по строительству и расквартирова-

нию войск генерал-полковник Арчил Викторович Геловани. Он осмотрел строящиеся объекты, а на торжественном банкете, который устроил в его честь командующий СГВ, дал высокую оценку военным строителям. Мы с Асадуллиным, сидевшие за этим столом, были очень рады этому, так как, работая в Союзе, редко слышали от больших начальников похвалу. Я поднял тост за здоровье Геловани. Он был очень доволен, а я был просто в восхищении от его ума, остроумия и трезвого мышления.

А через некоторое время в Легницу прилетел «хозяин Польши» – Первый секретарь ЦК ПОРП Эвард Герек. Встреча прошла нормально, но Герек был чем-то озабочен. Это была политическая поездка, и мы не участвовали в переговорах Герека с командующим СГВ.

Работа – работой, но мы не забывали и об отдыхе. Пожалуй, никогда в моей жизни так хорошо не совмещались работа и отдых. Можно разделить наш отдых на несколько групп или категорий:

1. Осмотр достопримечательностей Польши.

2. Воскресные поездки, в основном на природу.

3. Поездки и походы на концерты, в театр и кино.

4. Коллекционирование книг.

5. Выезды на торжественные мероприятия и банкеты.

6. Охота.

Я уже говорил о моих ежемесячных командировках по Польше на легковой машине. До Балтийского моря ехать почти 400 километров, и по дороге мы не только обедали в лесу, но и останавливались в городах, где осматривали костелы, различные здания, а иногда заходили в магазины, предварительно сняв фуражку и надев куртку, чтобы не было видно погон. Мы даже побывали в г. Торунь, где долго исследовали дом-музей Коперника.

По выходным дням, а они у нас были, это вам не Козельск и Ужур, мы чаще всего выезжали на природу. Недалеко было Голубое озеро с прекрасно оборудованными пляжами, закусочными с пивом и жареными колбасками, а также лодочной станцией. Ни разу мы не видели ссор и тем более драк между поляками. Все мирно отдыхали, наслаждаясь природой. Впервые мы увидели, как жарят на вертеле над костром кур. Курица по-польски «курчака». В дальнейшем мы всегда с удовольствием заказывали в польских кафе «курчак» и «голенку» – особо

обжаренную свиную ногу. На машинах или автобусе мы ездили в туристические поездки: в Зелену Гуру, Вальбжих, Вроцлав, Катовице и Закопане. Особенно нравилось ездить на границу с ГДР, в горы. Там работал подъемник и мы, садясь в маленькие кабинки, в течение нескольких минут взлетали к вершинам, где круглогодично лежал снег. Внизу +25 оС, мы в легких майках, а наверху мороз – 10оС. Однажды подъемник сломался, и мы больше часа болтались между небом и землей, замерзли ужасно.

Интересны были поездки во Вроцлав, бывший немецкий город Бреслау. В большом, построенном немцами перед войной концертном зале, мы слушали блестящую английскую группу «Смоки». Впечатление было потрясающим. Зрители уже после первых аккордов вскочили с мест, пританцовывая в такт мелодии. Многие вышли в проходы и танцевали там. Все были в восторге. Не удержались и мы. Какая-то сила подняла нас (а мне-то было уже за сорок) и заставила танцевать и аплодировать исполнителям. Через некоторое время я купил пластинку «Смоков», и мы часто крутили ее дома на проигрывателе.

Попали и в театр, где польские актеры играли в основном без одежды. Это только входило в моду, и зрительный зал был забит народом. Зрелище довольно странное, и мы немного стеснялись.

В Щецине были на концерте нашей ленинградской певицы Эдиты Пьехи. Поляки сначала приняли ее довольно прохладно, но затем «разошлись» и во второй половине концерта признали своей. Пела она прекрасно.

Бывали и посещения ресторанов, особенно когда приезжало начальство из Москвы. Запомнилось посещение стриптиза во Вроцлаве. Приехали в командировку мой начальник, полковник Семенов, и начальник электромонтажного управления полковник Сухов. Мы с Асадуллиным одели их в наши гражданские костюмы и повезли развлекаться. Стриптиз был великолепным. Наш столик находился рядом с эстрадой. Одна из стриптизерш во время танца подошла к нам и присела на колено Володи Сухова, обняв его рукой. Володя потерял дар речи, а потом в течение нескольких лет, встречая меня в Москве, говорил: «Ты помнишь, как она меня обняла и села ко мне на колено?» Это была одна из красивейших стриптизерш Европы.

Через год после приезда в Польшу у меня, так же как и у других советских офицеров и служащих, началось увлечение коллекционированием книг. Мы все в Союзе были немного сумасшедшими и собирали большие библиотеки. Книги были дорогие, и достать их было трудно. Люди стояли ночами, чтобы подписаться на Пушкина, Толстого, Бальзака и Мопассана. А тут даже сначала не поверил своим глазам. Магазин в центре Легницы завален книгами и какими, и в 1,5–2 раза дешевле, чем в Москве. Поэтому все свободные, а иногда и несвободные злотые уходили на книги. В продаже было много книг по искусству. В основном это были прекрасные альбомы русских, советских и зарубежных живописцев, а также много трудов наших искусствоведов. Книги стали постепенно перекочевывать из магазинов в наш дом. Начали определяться направления в коллекционировании: русская классика, фантастика, поэзия, картинные галереи, серия «Жизнь замечательных людей», энциклопедии и масса различных разрозненных книг. Жизнь показала, что эти книги оказались сверхполезными для всех членов нашей семьи. В последние годы, когда я писал эту книгу, началась новая серия – политическая, в которой собираются мемуары политиков СССР, России и других стран.

Я уже писал о банкетах по случаю приезда в СГВ заместителей министра обороны Комаровского и Геловани. Эти мероприятия очень много давали нам, простым старшим офицерам, в части познания жизни высших сфер Советской Армии. Запомнились еще два крупных мероприятия.

Первое – празднование 30-летия победы Советского Союза над фашистской Германией. Во Вроцлаве находилось постоянно консульство ГДР, и его руководители пригласили к себе на прием 8 мая 1975 года двадцать семей советских офицеров и генералов из Северной группы войск. Мы поехали во главе с начальником политуправления на двух автобусах. Наши жены надели лучшие платья, а мы – парадные кители. Программы вечера никто не знал.

Консул, очень милый, доброжелательный немец, хорошо говоривший по-русски, встречал нас у порога консульства с радушной улыбкой. Сразу же возникла непринужденная обстановка, способствующая знакомству и сближению. Нас пригласили в актовый зал консульства, где мы выслушали небольшие доклады как с немецкой, так и с нашей стороны, вос-

поминания участников войны и посмотрели документальные кинофильмы.

Затем консул пригласил всех пройти в банкетный зал, где на столах стояли коньяк, сухое вино и лежали орешки. Немецкие официанты обслуживали нашу, пока еще стесняющуюся компанию, зорко следя за гостями, успевшими опорожнить свои бокалы, и тут же заполняли их новыми порциями напитков.

Зазвучали тосты за победу над фашизмом, за советско-немецкую дружбу и за мир во всем мире. Затем консул предложил пройти в малый банкетный зал, где посередине стоял стол со всеми видами закусок и набором тарелок. Коньяки, водка, вина и пиво находились на столах в углу зала. Мы впервые присутствовали на «а ля фуршете» и немного растерялись... Но водка делала свое дело, и дружная офицерская семья быстро раскрепостилась. Кто-то предложил пить по-русски, и мы с нашими тарелочками и бутылками вернулись за стол в большой банкетный зал, и началось наше русско-немецкое застолье. Официанты носились, как птицы, в своих черных фраках, едва успевая подносить закуски и бутылки. Вот тут уже посыпались тосты за всех и обо всем.

В заключение приема консул пригласил нас на соревнование по стрельбе в тир. Лучшим были вручены призы – французский коньяк. Вечер и полночи прошли в веселье, и мы, уезжая, от всей души благодарили гостеприимных хозяев.

А через некоторое время поляки пригласили нас на празднование Дня строителя или по-польски «Златы кельмы», то есть «золотого мастерка». Эти мероприятия проходили с участием министра строительства ПНР, приехавшего в Легницу из Варшавы. Я поднял тост за «наставников молодежи» – польских строителей, к всеобщему восторгу поляков.

И наконец, об одном из самых интересных развлечений польского периода – об охоте. Как оказалось, советская охота и польская, как говорят в Одессе, – «две большие разницы».

За мой небольшой опыт охоты в Сибири я понял, что главное – это привезти побольше трофеев домой, а между делом – получить удовольствие.

Этому меня учили мои наставники, опытные охотники. У поляков все наоборот. На первое место выходит сам процесс

охоты и масса получаемого при этом удовольствия, а затем уже какая-нибудь убитая утка или подстреленный заяц.

Все польские охотники прекрасно экипированы в охотничьи костюмы и носят шляпы с пером. Распитие алкогольных напитков во время охоты запрещается. В общем, все сверхцивилизованно и по нашим меркам неинтересно... В Северной группе войск, во всяком случае в тех охотах, в которых я участвовал, все было по-нашему, по-русски.

Вначале мы ездили на охоту в составе других охотничьих коллективов и неплохо преуспевали в добыче дичи. Мы привозили домой зайцев, уток, а иногда даже козу. Очень хотелось убить кабана, но мне не пришлось, хотя удобные моменты были. Как-то осенью мы ходили большим коллективом, человек сорок, на зайцев. Добыча была большая – сорок шесть штук, из них четыре моих. Подполковник Судариков купил себе пятизарядное ружье и очень им гордился, но оно почему-то в самый нужный момент заедало, и зайцы спокойно убегали. Через год мы уже освоили азы охоты и создали свой коллектив. Я был избран его председателем. Но история нашего коллектива была недолговечной.

Как-то решили поехать на коз. Выехали ранним утром на автобусе, только своим охотничьим коллективом. Но в последний момент Судариков попросил взять двух работников КЭУ, с которыми он поддерживал хорошие отношения по работе. Один был заведующий складом, другой – автокрановщиком. Когда они входили в автобус, я попросил у них охотничьи билеты, но они сказали, что забыли дома. Я не хотел их брать, но Судариков заявил, что «видел их билеты, они в порядке». Я допустил послабление и взял их на охоту.

К 12 часам мы сделали два загона, но коз не нашли. Вдруг увидели, как по полю, к соседнему небольшому лесочку несутся две козы. Бросили подготовку к обеду и быстро окружили лесок. Я командовал расстановкой «номеров» вокруг леса и проинструктировал загонщиков. Запрещалось стрелять в лес, в невидимую цель и в близости от находящихся охотников. Можно было стрелять только вслед козе, когда она выбежит из леса в поле, то есть когда отсутствует риск попасть в своего товарища. Но все хорошо на словах...

Загонщики, в центре которых шел я, гремя банками, крича и стуча палками по деревьям, чтобы спугнуть коз, прошли уже почти весь лесок и приближались к опушке. И вдруг мы услышали крики: «Коза, коза!» Все перестали шуметь, схватились за ружья и медленно пошли к краю леса. А «номера», стоящие на краю леса, наверное, в азарте охоты, снялись с мест и пошли нам навстречу. Я вышел на опушку и увидел, как справа колышется трава, как будто сквозь нее пробирается коза. Снова раздался крик: «Коза!», и грянули два выстрела. И тут я увидел метрах в тридцати от меня, как из травы поднялся человек и с криком «убили» упал на землю.

Я свистнул в свисток, крикнул: «Прекратить стрельбу!» – и бросился к упавшему человеку. Им оказался автокрановщик из КЭУ. Он был ранен в спину и шею своим же товарищем – начальником склада, принявшим его в высокой траве за козу. Спасло крановщика два обстоятельства: дробь в патронах была «тройка», которая является самой безобидной и применяется при стрельбе по уткам и зайцам, а главное, что он был одет в ватную куртку с меховым воротником, которые носили наши танкисты. Пострадавший быстро пришел в себя после шока, и, залив ему ранки йодом, мы отвезли его в польскую больницу. Там ему сделали операцию, вынув около двадцати дробинок из спины и шеи. А кроме этого, как потом выяснилось, позвонили в польскую военную комендатуру, а оттуда – в советскую, сообщив о происшествии на охоте.

Всю ночь я не спал, думая, что делать, а утром пошел к нашему заместителю командующего полковнику Кускову. Время было 8-30 утра, когда я встретил его на улице и доложил о ЧП. По дороге в кабинет я успел рассказать ему более подробно о случившемся. Только мы вошли в кабинет, как зазвонил телефон командующего СГВ. Он вызвал Кускова к себе для доклада о происшествии на охоте. Я быстро написал подробный рапорт и отдал Дмитрию Васильевичу. А события развивались дальше так. Командующий потребовал в 24 часа откомандировать меня как руководителя охотколлектива и двух виновников случившегося в Союз, а охотколлектив расформировать. После долгих уговоров, учитывая мою добросовестную работу в должности главного инженера УНР, командующий

оставил меня в Польше, объявив строгий выговор, а двух неудавшихся охотников через сутки отправили в Союз.

Всех нас этот случай поверг в шок. Судариков ходил, как побитый пес, я с ним не здоровался, хотя в душе обвинял себя в малодушии и несерьезном отношении к организации охоты. Жизнь еще раз доказала, что нельзя верить людям на слово. Я не имел права брать с собой этих двух проходимцев, да и Судариков показал себя болтуном и нечестным человеком. После некоторого перерыва мы иногда ездили на охоту с другими коллективами, но уже старались быть предельно осторожными.

А тем временем мой сын Саша заканчивал 10 класс и встал вопрос, куда ему идти учиться дальше? В марте–апреле 1974 года я предложил ему хорошо подумать об этом и до июня принять решение. Саша долго думал, но ничего не придумал. И будучи в июле в Москве я обратился за советом к очень хорошему человеку, с которым меня свела жизнь, полковнику Тихонову. Дмитрий Александрович работал начальником отдела в Управлении кадров заместителя министра обороны по строительству. Он и предложил направить Сашу в Ленинград, в Высшее военно-инженерное училище имени генерала армии Комаровского. Сашу приняли в ВВИТКУ, и он продолжил военный род нашей семьи.

А через три года, в 1977 году, настала очередь и моей дочери Лены. Она закончила 9 класс и полный курс музыкальной школы по классу фортепьяно. Пора было думать и об ее будущем.

Я к этому моменту пробыл в Польше уже шесть лет, то есть на год больше положенного срока. Работал начальником монтажного УНРа, пользовался хорошей репутацией как в СГВ, так и у московских начальников. Поэтому можно было еще четыре года продолжить службу в Польше, тем более, что и генерал Егоров, и генерал Караогланов хотели этого. Но, но, но – я-то уже не хотел работать в Польше. А причин было несколько. Главное – надоело. Первые два года я привыкал, третий и четвертый – был очень доволен и работой, и Польшей, на пятый год стал подумывать о возвращении в Союз, а на шестой уже не мог спокойно жить и работать, все раздражало. Нужна была смена местожительства, хотя с каждым годом на-

ши доходы росли. Второй причиной был, как тогда говорили, «квартирный вопрос».

Наша двухкомнатная квартира уже не устраивала нас. Я стал просить у генерал-лейтенанта Караогланова трехкомнатную и почти получил его согласие. Но я понимал, что это лучше сделать, работая в Москве.

Третья причина – Лена. Ей лучше было закончить 10-й класс в Москве, чтобы потом поступать в институт. А четвертой и пятой причинами было наше желание быть поближе к Саше, который учился в Ленинграде, к теще Анне Семеновне и моей тетке Алевтине Ивановне, которой было уже 79 лет.

И я начал «бомбить» звонками Караогланова. Он долго отговаривал меня, но потом сдался и в августе 1977 года нашел мне замену – начальника московского УНРа капитана II ранга Токарьяна Александра Федоровича. Он прибыл в Польшу, и я начал передавать ему дела. Объехали с ним все советские гарнизоны, где мы вели строительные работы. Познакомил его со всеми командирами дивизий и полков, для которых мы строили и которые являлись нашими заказчиками. В общем, выложил все, что было сделано за эти годы, введя полностью в курс дела. А во время наших встреч спрашивал о его московском УНРе: чем занимается, каковы финансовые успехи, – просил дать характеристики офицеров и служащих. Но почему-то не получал ясных ответов, не понимая в чем дело. Понял я все только через четыре месяца, когда уже работал в Москве.

Передал я Токарьяну и свою квартиру, полностью обставленную мебелью. Так что Александр Федорович получил прекрасный УНР, выполняющий план по всем показателям, и очень приличный дом с садом и огородом, или как сейчас говорят «коттедж со всеми удобствами». Мы готовились к прощальному банкету, составляя списки приглашенных. Главное действо должно было состояться в большом зале УНРа, а потом вторая очередь, для избранных, у нас дома. Но жизнь снова все изменила. Наши разногласия с Асадуллиным достигли апогея, и мы с женой изменили наши первоначальные планы. Решили собраться один раз в нашем УНРе, а Асадуллиных на домашний ужин не приглашать. Банкет прошел прекрасно. Цветы, грамоты, тосты, песни, танцы и слезы остающихся переполнили и наши сердца, и я с трудом сдерживал слезы. Шесть с половиной лет – это очень большой отрезок в жизни,

и я был счастлив, что провел их в Польше, в Северной группе войск, среди лучшего рабочего коллектива в моей жизни.

На следующий день проводы продолжились на вокзале. Из СГВ в Москву ходил наш специальный советский поезд. Поэтому в вагонах были только советские люди. На вокзал пришло очень много наших сослуживцев, человек 40–50. Мы поставили на перроне столы, а на них водку, закуску и угощали всех желающих.

С трудом расстались со своими, ставшими уже родными, сотрудниками, и поезд взял курс на Восток. Мне подарили много подарков, и в их числе самый главный – большой сувенирный ключ от нашего УНРа, выточенный из бронзы. Он до сих пор хранится у меня дома. Даже стихия протестовала против нашего отъезда из Польши. Прошедшие затяжные сильнейшие дожди затопили низменную часть Польши, и наш поезд с трудом продвигался со скоростью 10–15 км/ч по рельсам, так как колеса были почти полностью залиты водой. Но нас ждал Советский Союз, Москва, наша Родина, и мы подгоняли время, стремясь скорее пересечь границу и вступить на советскую землю в Бресте.

Глава 20

(1977–1981 гг.)
Снова в Москве.
Командир войсковой части 74958.
Власиха.
Поиски выхода из критической ситуации. Получение квартиры.
Лена – студентка.
Саша – лейтенант.

Москва нас встретила толпами народа как на вокзале, так и на улицах. Шумом большого количества машин и каким-то непонятным ажиотажем. Как будто мы приехали из деревни в большой незнакомый город. В магазинах были продукты и большое количество разнообразных винно-водочных изделий. Мы почувствовали улучшение жизни московского люда.

И вот я приезжаю в свой УНР, командиром которого мне придется быть более четырех лет. Он располагался в полуподвальном помещении на пересечении проспекта Маршала Жукова и улицы Народного Ополчения. Через год я добился перевода нашего коллектива в другое, очень приличное помещение, около метро «Октябрьское поле». А пока меня представили коллективу, и уже на следующий день я получил приказ выехать во Власиху. Да, да, ту самую Власиху, где с 1931 по 1937 год работали и жили мои родители вместе с нами. В тех местах располагался военный объект ракетных войск, и наше управление принимало участие в строительстве. Проехав через несколько «кордонов», мы въехали во Власиху 1937 года. Я почти ничего не узнавал, так как за эти годы было построено много домов. Нам же нужно было закончить строительство и ввести в эксплуатацию гостиницу. Выкроив полчаса, я начал искать дом, в котором мы жили в тридцатые годы, и нашел его. Он хорошо сохранился. В нем сейчас располагалась поликлиника. Через год, в 1978 году, я с большим трудом получил разрешение и привез сюда сестру и жену. Неля очень не хотела сюда

ехать, так как воспоминания об аресте родителей и полном изменении нашей жизни были слишком тяжелы. Но мне показалась, что ей это необходимо, и я уговорил ее приехать во Власиху. Мы ходили два часа по городку, она многое узнавала и очень переживала, около дома сфотографировались на память. Перед отъездом Неля сказала, что больше никогда не приедет сюда – «это все ужасно»... А для меня Власиха стала одним из важнейших объектов, где я бывал каждую неделю. Родина требовала увеличения мощности ракетных войск, и мы делали все, чтобы советские люди спали спокойно.

Мне как-то показалось странным, что мое начальство не очень-то стремится, чтобы я как новый командир тщательно обследовал объекты и принял управление. Приказы о выездах на сверхважные сверхсрочные объекты сыпались один за другим. Опомнился я только через месяц. Начал подробно разбираться с экономикой и пришел к выводу, что мой предшественник, капитан II ранга Токарьян, говоря строительным языком, «залез вперед на 500 тысяч рублей», то есть перепроцентовал невыполненных работ на полмиллиона рублей. Это был большой удар, так как ежегодный план составлял 2,5 млн. рублей. Таким образом, нам придется работать бесплатно в течение двух-трех месяцев. Теперь я понял, почему на мои вопросы, которые я задавал Токарьяну в Польше, он всячески уходил от ответа. Это было непорядочно с его стороны. Но нужно было работать и хорошо работать, и мне пришлось забыть про своего предшественника.

А вскоре мы начали строить на севере Московской области один из важнейших спецобъектов для ПВО Москвы. Руководил строительством полковник Горовацкий. Здесь он проявил себя как особо талантливый организатор строительного производства, и во время посещения объекта заместителем министра обороны всегда был на высоте. Спецобъект требовал все больших усилий. ЦК КПСС настаивал на сокращении сроков строительства, на досрочном вводе объекта в эксплуатацию, так как существовавшая система ПВО не давала полной гарантии защиты Москвы от американских ракет. Осенью 1978 года полковник Семенов принял решение разделить наш УНР пополам и из лучшей половины создать УНР для работы только на этом спецобъекте. Это была катастрофа для всего нашего коллектива, только пришедшего в себя после отработки долга в

полмиллиона рублей. Я яростно сопротивлялся, но силы были не равны. Я проиграл, а победители – полковник Семенов и подполковник Баранов – так и не осознали в дальнейшем свою ошибку.

А в то время по итогам III квартала 1978 года наш УНР занял третье призовое место в социалистическом соревновании, и мы торжественно отметили это событие в ресторане на проспекте Маршала Жукова. Там пели и играли цыгане, и мы расходились глубокой ночью. Эта была первая и последняя в истории УНР победа. После разделения УНРа, в начале 1979 года, мы уже не смогли оправиться. От нас были переведены в новый УНР лучшие руководители. Я старался сплотить оставшихся офицеров и специалистов в дружный работоспособный коллектив, но это не удавалось. Удар, нанесенный Семеновым, был слишком сильным и выбил всех из колеи. Мы остались работать на мелких безденежных объектах. Затраты труда и времени были огромными, а когда заканчивался месяц, то денег за выполненные работы почти не получали.

По итогам наших больших успехов на производстве в 1978 году Семенов послал на меня представление к досрочному присвоению звания полковника. В то время весь Советский Союз был под впечатлением книг-воспоминаний Л.И. Брежнева «Малая земля», «Возрождение» и «Целина». Мы читали их, изучали и обсуждали на конференциях. Мой товарищ по работе капитан I ранга Лев Васильев как-то в присутствии полковника Семенова сказал: «Володя, тебе, как Брежневу, пора писать книгу «Возрождение УНР».

Кончилось тем, что досрочно звание полковника мне не присвоили, мотивируя тем, что «осталось полгода до получения звания в срок». А один из кадровиков, хорошо ко мне относившийся, сказал, что все было хорошо до тех пор, пока не прочитали в моем личном деле сведения об арестованных в 1937 году и расстрелянных родителях. То, что они были безвинно осуждены и реабилитированы в 1956 году, в Брежневский период уже никого не интересовало.

А мы продолжали активно работать. Подготовили «Положение о порядке производства монтажных работ строительно-монтажными участками», ежегодно составляли «План организационно-технических мероприятий». В общем, делали все от нас зависящее, чтобы наладить работу. Я постоянно ездил в наш военно-строительный отряд, расположенный во Власихе, которым командовал майор Агапов Александр Яковлевич. Ра

бота с солдатами, сержантами, офицерами отряда была необходимой. Я это понимал и всегда с удовольствием этим занимался. Но в таких сложных условиях, в каких мы оказались, выполнить план по всем показателям было просто невозможно. 1979 год стал переломным в моей работе в Москве. После того как представление на звание вернулось обратно, а разделение УНРа состоялось, мы не выполнили план I квартала, и я получил от Семенова первый подарок – выговор. Подошел к концу второй квартал, план опять не выполнили, и я получил строгий выговор. Пришлось идти к Семенову, выяснять отношения с глазу на глаз. А наши отношения были хорошими еще с 1971 года, когда Семенов был назначен командиром в/части 54124, и я его консультировал по специальным вопросам нашей профессии. Дружеские встречи в Польше, затем в Москве, и вдруг все в течение одного месяца изменилось. Причин этого я так и не узнал. Мы с женой много думали, гадали, делали предположения, но до истины так и не докопались, хотя версий было много.

А дальше жизнь складывалась так. Саша хорошо закончил ВВИТКУ, и его направили проходить службу в Группу советских войск в Германии, в чем была большая заслуга полковника Тихонова Дмитрия Александровича. Лена, не поступив в 1978 году в институт, так как не добрала полбалла, пошла работать в бухгалтерию Геологоразведочного института на должность бухгалтера-кассира. На следующий год она более серьезно отнеслась к подготовке к экзаменам и была зачислена на первый курс. Наконец мы все успокоились.

У меня же в конце января 1979 года вторично начался сильнейший приступ почечной колики. Меня отвезли в госпиталь ракетных войск, неподалеку от Власихи, где из меня благополучно «выбежали» два камушка. А выбежали потому, что нас заставляли в госпитале бегать и прыгать до изнеможения и днем и ночью. И это, наверное, дало свои положительные результаты. Мы растрясывали свои внутренности, и камни выходили из почек. Но это очень неприятные процедуры. Не зря же почечные колики сравнивают с рождением ребенка. Боли, пожалуй, почти такие же. Я их испытал и неоднократно.

Поэтому, когда мне в конце августа предложили поехать в санаторий подлечиться, я с радостью согласился. Помимо всего моя нервная система была на пределе. Второго сентября мы

с женой прибыли в санаторий ракетных войск, расположенный в Крыму в поселке Фрунзенское. Отдохнули прекрасно. Наш спальный корпус был расположен в сорока метрах от моря, и мы постоянно слышали шум прибоя и чувствовали запах моря. Интересные экскурсии, пешие походы на «Медведь гору» и катание на лодках по спокойному, теплому морю дополняли наше общее прекрасное настроение.

В санатории, после продолжительной разлуки, мы встретились с хорошей знакомой нашей юности Ириной Василевской. За прошедшие 30 лет Ира после окончания Института народного хозяйства имени Плеханова достигла больших высот. Она работала главным бухгалтером нескольких московских магазинов, в том числе такого крупного как универмаг «Москва» на Ленинском проспекте, а в последнее время – начальником планово-экономического отдела главка Министерства транспортного строительства. В 40-х годах ее отца репрессировали, а в 1956 году реабилитировали. Разведясь с первым мужем Володей Широковым, она встретила прекрасного человека, работавшего главным инженером крупного военно-промышленного объединения. Сергей совмещал в себе блестящие способности специалиста и семьянина. Он был дважды награжден орденом Трудового Красного знамени и удостоен Государственной премии. У них родилась дочь Женя, ставшая впоследствии нотариусом. Так что мы увидели счастливую семью.

Правда, в наш отдых вмешалось очень неприятное известие о смерти тети Инны, моей тетки по матери, у которой я воспитывался с 1937 года в течение 16 лет. Алевтина Ивановна Михайлова, по мужу Кулакова, прожила 85 лет, сохранив до последних дней свежесть ума и хорошую память. И я до сих пор не могу себе простить, что я не сумел расспросить, а скорее всего, упросить рассказать ее о моих родителях. Об их жизни, об их работе, об их мучениях, связанных с ожидаемым арестом. Конечно, она очень многое знала, но, наверняка, дала подписку НКВД и КГБ о молчании, о гробовом молчании, что, к сожалению, и выполнила.

Я срочно вылетел в Москву для организации похорон, и мы отдали тете Инне последние почести. Вообще 1979 год был годом смертей. Зимой умерла моя теща, мать Люды – Анна Семеновна Скворцова, ей было 70 лет. А через два месяца после смерти тети Инны умерла соседка Люды по квартире, где она провела свое детство, Дарья Гавриловна, сделавшая очень много добра нашей семье.

Вернувшись в конце сентября из отпуска, я встретился с полковником Семеновым и понял, что хорошего ждать не придется, и оказался прав. По итогам III квартала мне было объявлено в приказе служебное несоответствие. Причем, главный инженер управления полковник Каневский, замещавший Семенова, находящегося в госпитале, отказался подписывать этот приказ. Это сделал сам Семенов прямо на госпитальной койке, хотя не имел на это права. Мне пришлось защищаться, и я написал обстоятельный рапорт начальнику главка и начальнику политотдела. Это был взрыв большой силы. В своем рапорте я указал причины невыполнения плана 1979 года и дал предложения по улучшению работы нашего УНРа. Семенова заслушивало руководство главка и предложило ему изменить стиль работы. А меня 25 апреля 1980 года разбирали на парткомиссии, где я получил выговор за срыв плана. Другого я не ожидал. Сняли с меня этот выговор только 23 октября 1981 года, то есть через 1,5 года.

Для всех, и для меня в первую очередь, стало ясно, что работать вместе с Семеновым мне нельзя. Я обдумал ситуацию и написал письмо-просьбу в вышестоящие инстанции о переводе на службу в отдаленные районы Советского Союза, где можно было бы увеличить недостаточную для моего возраста выслугу лет. Ведь мне было уже почти 50, а выслуга в армии составляла всего 19 лет.

Начался последний, самый неприятный период в моей московской военной службе, – поиски должности на окраине страны, где есть выслуга с коэффициентом 1,5, а лучше 2,0, да и должность полковничья. На мое счастье в это время я курировал очень важный военный объект в г. Ногинске. Эта работа продолжалась более полугода. Главным же куратором от Министерства обороны был генерал-лейтенант Виктор Иванович Иванков. Он каждую неделю, а иногда и чаще, приезжал на этот объект и проводил серьезные плановые совещания. Требования были очень жесткие, сроки поджимали, и все мы работали в таком же темпе, как когда-то в Козельске и Ужуре. Объект сдали вовремя. Мне очень нравился Виктор Иванович своей абсолютной технической грамотностью, умением сосредоточить общее внимание на решении самых важных в данный момент задач, своей справедливостью, жесткой требовательностью и в то же время заботой о подчиненных. Весной 1982 года я подошел к нему на объекте и попросил принять

меня по личному вопросу. Он тут же назначил мне встречу в своем кабинете, в особняке заместителя министра по строительству на улице Фрунзе.

А предшествовали этому следующие обстоятельства. Оказывается, уехать на Север за увеличением выслуги лет было не так-то просто. Вначале я обратился генерал-лейте-нанту Климову, начальнику главка ракетных войск, нашему заказчику, очень хорошему человеку. Он хотел мне помочь, но подходящей должности не нашлось. Затем – в наш главк, но опять осечка. Затем – в Главвоенстрой, к генералам Чаркину и Кареву. Они предложили мне должность начальника УНРа в Североморске, где была выслуга с коэффициентом 1,5, и я стал обдумывать это предложение. Но случайно вмешался Асадуллин, работавший после Польши в этом главке, и мое назначение не состоялось. Далее была многообещающая беседа с начальником Минмонтажспецстроя генерал-полковником Золотаревским Николаем Ивановичем, но он внезапно умер. Я перешел на предпоследний круг, к генералу Егорову. Он в то время работал начальником инженерного управления в Космических войсках. После нашей беседы я заполнил три экземпляра анкет, написал автобиографию и передал все бумаги полковнику из отдела кадров. Через несколько дней я получил ответ, что подходящей для меня должности нет, хотя Юрий Александрович был уверен, что меня возьмут к нему на работу. Наверное, биографические данные моих родителей опять не устроили чиновников из сверхсекретного Главного управления Министерства обороны. Единственным приятным моментом было то, что за день до этого я познакомился со вторым космонавтом нашей планеты генерал-полковником Титовым, который произвел на меня хорошее впечатление.

Вот в такой ситуации я подходил ко дню беседы в кабинете генерала Иванкова. Я очень волновался и был скован. Но Виктор Иванович очень дружелюбно отнесся ко мне, и я смог спокойно рассказать ему о своей жизни и судьбе моих родителей.

Подумав, он сказал, что через две недели к нему прилетит начальник Дальвоенморстроя полковник Брауэр из Владивостока, и он обсудит с ним мою кандидатуру. Оказывается, Виктор Иванович долго работал на Камчатке и Дальнем Востоке и хорошо знал эти места. В конце беседы он сказал, чтобы я не волновался, он найдет мне подходящую работу.

В заключение этой главы нужно рассказать о нашей семейной жизни в Москве. Через три месяца после нашего воз

вращения из Польши усилиями генерала Караогланова я получил трехкомнатную квартиру в 16-этажном доме новой серии по Каширскому шоссе в Орехово-Борисове. Мне выделили квартиру под номером 13 на четвертом этаже. Вообще цифра 13 для нас – счастливое число. Лена родилась 13 июля, первый внук, Валера, родился 13 марта, да и все, что было связано с этой цифрой, проходило удачно. В квартиру прописались я с женой, Лена, а также Саша с женой Наташей и внуком Валерой.

На заработанные в Польше деньги мы, а вернее жена, после долгого стояния в очередях, купила мебель в гостиную и стенку для книг. На работе мне выделили талон на покупку автомашины, и в июне 1978 года я стал владельцем ярко-желтых «Жигулей» модели ВАЗ 21011. Стоила эта машина в то время 6 тысяч рублей. Машина попалась очень хорошая и до сих пор, вот уже 18 лет, служит нам. Если бы не эта машина, то мы никогда бы не построили дом на садовом участке через десять лет, в 1988 году, так как на ней было перевезено полдома: брус, вагонка, цемент, кирпич, окна, двери и много других строительных материалов.

Инна Ивановна и Анна Семеновна очень радовались новой квартире и часто приезжали к нам в гости, вспоминая за столом нашу жизнь в первые годы после свадьбы с Людой, когда мы ютились вчетвером в комнате площадью 10 м2.

Особенно их радовала кухня, ведь она была площадью 11 м2, то есть больше нашей комнаты на Арбате. Общая же площадь квартиры была 73 м2.

Летом 1978–79 годов мы ездили на машине в гости на дачу к Дарье Гавриловне и всегда поражались энергии и доброжелательности этой женщины.

Лене очень нравились занятия в институте, и она мечтала о том времени, когда станет настоящим геофизиком. А летом 1979 года Саша приехал с семьей в Москву и стал готовиться к отъезду в Германию. Там он прослужил пять лет, объехав всю Германскую Демократическую Республику.

Короче, несмотря на неприятности у меня на работе, жизнь семьи шла нормально. Мы были среднего возраста, но в душе оставались молодыми, и часто совершали путешествия на машине со своими друзьями по Подмосковью, а также в Ленинград к Саше и по Прибалтике с Леной. Так что подготовка к отъезду на Север проходила спокойно, без особых эмоций.

Глава 21

Камчатская эпопея (1982–1986 гг.).
Объект 611.
Курильские острова.
Получение звания полковника.
Увольнение из Советской Армии

Моя Камчатская эпопея началась 23 апреля 1982 года. Полковник Брауэр прилетел из Владивостока, и генерал Иванков пригласил меня для беседы. Знакомство с начальником Дальвоенморстроя Борисом Францевичем Брауэром состоялось в приемной, а затем было продолжено в кабинете генерала Иванкова. Виктор Иванович рекомендовал меня как знающего, опытного начальника УНР, за которого он ручается. В заключение он сказал, что «плохих людей на Камчатку не посылает». Бауэр долго думал, а затем вдруг предложил мне должность начальника монтажного отдела в строительном управлении на Камчатке. Причем должность эта была чисто полковничья. В предварительном разговоре в приемной он об этом не упоминал, и все это показалось мне довольно странным. Но выбирать не приходилось, и я дал согласие.

Двадцать дней пролетели в хлопотах о приказе, так как я просил кадровиков подписать приказ о моем назначении у заместителя министра, но мне отказали, так как на мою должность назначает командующий тихоокеанским флотом, что на ступеньку ниже. Кончилось тем, что 12 мая заместитель министра (а в то время им был маршал инженерных войск Шестопалов) подписал приказ о моем назначении в распоряжение командующего ТОФ, для прохождения службы в отдаленных районах. Имелась в виду Камчатка.

Итак, борьба с полковником Семеновым завершилась. Моей победой явилось то, что я не был уволен из Советской Армии на пенсию, как он этого хотел, а также, что я еду на полковничью должность в район с большими льготами. Это двойной оклад, двойная выслуга и дополнительная прибавка к зарплате через каждые полгода работы. Но настроение было не

очень хорошим, так как я чувствовал, что меня ждут серьезные испытания на Камчатке.

Сборы были недолгими. Сдал дела, получил деньги на самолет, собрали вместе с женой вещи, и вот уже куплен билет на прямой беспосадочный рейс Москва–Петропавловск-Камчатский. Перед вылетом я позвонил на Камчатку и разговаривал с главным инженером управления подполковником Никитиным. Он сказал, что на моей должности работает подполковник Паламарчук, но он на эту должность не назначен. Поэтому, когда я прощался со своими близкими в аэропорту Домодедово, сказал Люде, чтобы она пока не увольнялась с работы, так как моя поездка на Камчатку может быть непродолжительной... С такими тревожными мыслями я и сел в самолет Ил-62 в 17 часов 7 июня 1982 года.

Камчатка давно привлекала меня. Наверное, греческая кровь путешественника – моего прадеда Афанасия Диомиди – постоянно бурлила во мне. Но желание желанием, а о реальной поездке в столь далекие края я и думать не мог. И вот я лечу... Расстояние до Петропавловска-Камчатского, 6850 километров, самолет преодолевает за 8 часов. Мы летим над Нарьян-Маром, Хатангой, Якутском и Магаданом на высоте 11400 метров со скоростью 900 км/ч. Все в самолете прекрасно – и салон, в котором тихо и уютно, и сам внешний вид, и стюардессы. Впереди Камчатка – неизведанный край, где мне придется провести довольно продолжительный отрезок жизненного пути. Но я пока ничего не знаю. Даже трудно себе представить, что ждет меня впереди. Полет проходил почти все время в темноте, но над Охотским морем стало светать, и вскоре мы увидели землю – это была Камчатка. Еще немного и под нами Авачинская губа (бухта), а через 10–15 минут Ил-62 коснулся колесами бетонной полосы аэродрома Елизово. Это произошло в 01 часов 45 минут 8 июня 1982 года по Московскому времени. На Камчатке в это время было 10 часов 45 минут.

За почти пятилетнюю жизнь на Камчатке у меня скопились дневники, которым я иногда доверял свои чувства в тяжелые и радостные минуты, записные книжки, которые я в основном вел на работе, а также письма, приказы и прочие бумаги, случайно и неслучайно сохранившиеся. Поэтому многие материалы этой главы почерпнуты не только из запасников и извилин моего мозга, но в основном из сохранившихся документов.

В аэропорту меня встретил мой теперешний заместитель по отделу майор Дрябжин Юрий Николаевич. В разговоре выяснилось, что он работал в моем СМУ-23 в Ужуре в 1967 году прорабом в чине младшего лейтенанта, а я в то время был капитаном. Из Елизова сразу поехали на объект, строительство собственной базы нашего управления. Это было в двух километрах от аэропорта. Там должна быть планерка, которую обычно проводил начальник УИРа подполковник Кудрявцев Владимир Иванович.

Выхожу из машины – «глаза на лоб» – передо мной стоит улыбающийся майор Густов Валерий Павлович, с которым мы вместе работали в Польше пять лет. Затем он был главным инженером в Одинцово и Загорске. Очень обрадовались друг другу. Оказывается, он прилетел на Камчатку две недели назад. Вскоре приехал Кудрявцев. Я представился ему. Он спросил: «Спали в самолете?» Я ответил, что нет, но решил остаться на планерке. Ходили по объекту часа два. Я устал, чемоданы лежат в машине, настроение не очень... Подошел к Кудрявцеву: «Может быть, мне поехать в управление устраиваться?» И получил ответ: «Вы зачем сюда приехали? Если работать, то работайте, а в управлении делать нечего».

Я понял, что меня здесь не ждали, не хотели, и мне придется испытать много неприятных минут и часов, прежде чем отношения наладятся. Жизнь показала, что я был прав, испытания только начинались. Когда планерка закончилась и все сели в машины, я подумал: «Ну, опять вляпался. Это будет похуже, чем Козельск, Ужур и Райчихинск». Ехали в тумане. Знаменитых вулканов Авачинского и Корякского не было видно.

В дневнике я нашел такую запись от 08.02.83: «И вот прошло восемь месяцев, как я здесь, то есть на Камчатке. За это время я прошел трудный путь испытания на прочность, сумел слетать в отпуск в Москву за Людой, а заодно побывать в командировке в Куйбышеве и Казани. Сумел подготовить к сдаче первую очередь очень большого и сложного объекта 611, хранилища стратегических запасов горючего для подводных лодок и военных кораблей. Сумел найти хороших людей, много мне помогавших и поддерживающих в трудную минуту, узнать плохих, а главное, много поработать на всех объектах, так что совесть моя чиста – все на что я был способен, я выложил на работе».

А теперь вернемся к субботе 8 июня 1982 года. Меня поселили в гостинице «Три таракана», которая полностью оправдала свое название. Хотя эти несколько комнат располагались на первом этаже четырехэтажного дома напротив нашего управления, но чувствовалось, что в них никто из начальства давно не заходил. Там я познакомился с подполковником Берлинским Борисом Васильевичем, недавно прилетевшим из Подмосковья за выслугой лет и с желанием подзаработать перед пенсией. Нам пришлось жить в одной комнате в течение двух месяцев. Одним из наших занятий после работы был подсчет количества видов живности, квартирующей в нашей гостинице.

В первую очередь, это были тараканы. Это довольно наглые существа, наглее их, пожалуй, были только крысы, возмущенные нашим появлением в гостинице. Оказывается, мы просто мешали тараканам спокойно жить, передвигаться и греться около теплых предметов. Но мы со временем подружились с ними и не обращали друг на друга внимания. Другое дело крысы. Эти длиннохвостые зубастые твари доводили нас чуть ли не до инфаркта. Все начиналось ночью. Мы просыпались от скрежета. Оказывается, это крысы, жившие в подвале, грызли доски пола, чтобы пробраться к нам в гости. И мы их ждали. Половую доску толщиной 4–5 сантиметров крыса прогрызала за 1–2 часа, а затем начинала исследовать нашу комнату. Вот тут-то мы начинали охоту. В дело шли все тяжелые предметы, вплоть до чугунного утюга. Но за эти месяцы мы ни разу не выиграли сражения. Крысы всегда возвращались в подвал победителями, а мы после бессонной ночи продолжали нашу жизнь.

Из мелкой живности мы насчитали 6–7 видов жуков, комаров, пауков, мух, а в душевом поддоне – красных червей, которые всегда вылезали наружу, когда мы пускали горячую воду. Прошла неделя, мы привыкли к «хозяевам» гостиницы, а они привыкли к временным постояльцам. Так и жил я, в основном дружно, до переезда в двухкомнатную квартиру, которую выделили мне в этом же доме на третьем этаже.

Чтобы не забыть, расскажу еще об одной встрече с крысами, уже в новой квартире. Получив квартиру, я не смог сразу приступить к ремонту, так как не было свободного времени. Только привезя Люду с материка, я начал ремонт. Решил по

менять умывальник. Снял старый с трещиной, а новый не успел поставить и уехал на два дня в командировку. После моего возвращения Люда рассказала мне: «Ночью я проснулась от того, что кто-то ходит по моему телу. Я открыла глаза и увидела в полумраке на кровати крысу. Я дико закричала и вскочила. Крыса бросилась в кухню и исчезла в канализационной трубе от снятого умывальника. Я долго не могла прийти в себя. Потом заткнула трубу тряпкой и легла спать, но так до утра и не заснула».

Я обследовал этот канализационный стояк. Оказывается в подвале не была закрыта крышкой ревизия, и крыса спокойно по грязной скользкой вертикальной трубе поднималась на третий этаж и гуляла в нашей квартире. Но и это пережили.

22 июля я вылетел в командировку в самый центр Камчатки, в поселок Ключи, находящийся рядом с Ключевским вулканом. Летел на самолете Як-40 без приключений. От аэродрома до поселка добирались на бортовой машине, поднимающей тучи вулканического пепла. Я тут же вспомнил Ужур, «хакас» и пылевые бури. Здесь, по-моему, было еще хуже, было очень жарко. В тени +30 оС, а воды не было. С трудом купили два пучка редиски и съели вместо воды.

В УНРе познакомился с хорошими людьми – начальником УНРа подполковником Манушкиным, главным инженером майором Добровольским, начальником монтажного отдела подполковником Иевлевым и майором Макухиным, с которым раньше работал в Польше. Много интересного о Камчатке рассказала работник политотдела Камчатской флотилии Р.А. Кулаженко. В дальнейшем я неоднократно бывал в Ключах, и мои новые знакомые часто помогали мне во многих делах.

Поселок Ключи весь завален вулканическим теплом. Ступишь ногой, и вверх поднимается тучка пепла, постепенно оседая. Слой пепла достигает 10–20 сантиметров, а когда вулкан просыпается, то ветер несет пепел в огромных количествах. Очень интересно было летать на объекты на вертолете, подлетать к Ключевской сопке, изучать реку Камчатку. В общем, это первая командировка дала мне очень много хорошего.

Через неделю я вернулся в столицу Камчатки и уже почувствовал себя немного камчадалом. Начал налаживать взаимо-

отношения с начальством и работниками нашего управления. Давалось это трудно. На Дальнем Востоке, и тем более на Камчатке, не любят москвичей, тем более «блатных», то есть прилетевших на один-два года, чтобы получить звание или должность. Руководство УИРа: подполковник Кудрявцев, подполковник Никитин и полковник Дикий – не были москвичами и очень ревностно относились к залетным офицерам. Правда, начальники монтажных УНРов Одиноков и Овчаров были из Москвы и Ленинграда. Но основная масса офицеров и почти все гражданские специалисты были местными. Это был особый круг людей, объединенных Камчаткой и Дальним Востоком, зорко наблюдавший за нами и делавший выводы о нашей пригодности к дальнейшей совместной работе. У меня в отделе работали хорошие специалисты – Миша Лихота и Надя Пономаренко, прожившие на Камчатке по двадцать лет. Поэтому в мой день рождения, 23 августа 1982 года, я пригласил всех моих новых знакомых и сотрудников к себе домой, и мы очень хорошо отметили мой юбилей.

А за две недели до этого, на День строителя, я уже щеголял, в новой морской форме. Я шел к ней 33 года, с того момента, когда после окончания школы в 1949 году подал рапорт в военкомат с просьбой направить меня для сдачи экзаменов в Высшее военно-морское училище в Ленинграде. Теперь я уже мог спокойно приезжать в любые воинские подразделения, так как 90 процентов офицеров на Камчатке ходили в морской форме.

В редкие выходные я обследовал город. Посетил центр, порт, сопку, где находится памятник погибшим в войне 1854 года, а также окраины. Город мне понравился, но уж очень много было сопок. Вверх, вниз, вверх, вниз и так в течение всей поездки. А на севере и востоке высились конусы вулканов. Их на Камчатке более сотни и очень много действующих. Почувствовал я и землетрясения. Первое впечатление от первого землетрясения было очень, очень неприятным. Я сидел в своей квартире на казенном жестком деревянном стуле и вдруг почувствовал, что дом закачался. Потом второй толчок, и все мозги в моей голове затряслись и перевернулись, – состояние ужасное. Не успел встать, как третий – самый сильный толчок. Я увидел, как буфет качнулся и начал падать, а люстра начала сильно раскачиваться. Я успел вскочить и бросился к буфету,

успев остановить его падение. Так и стоял, расставив руки, удерживая буфет, не зная, что делать. Я ждал четвертого толчка, но его не последовало. Немного придя в себя, вышел на улицу, где уже собрались жители нашего дома, оживленно обсуждая землетрясение.

28 августа вылетел в командировку в Москву, Куйбышев и Казань. Нужно было посетить военные заводы и заключить договора на поставку измерительных приборов для наших объектов. А заодно я собирался увезти на Камчатку и жену. Быстро решив свои командировочные дела, собрал пожитки нашей семьи и, оставив Лену одну в трехкомнатной квартире, мы с Людой вылетели в Петропавловск-Камчатский.

Будучи в Москве, связался с сыном, служившим в Германии, и предложил ему провести часть отпуска на Камчатке. Он согласился и прилетел к нам на неделю в конце октября. Я отвез его в Паратунку, где мы купались в термальных источниках, температура которых от +30 до +42 ^оС. Ездили на побережье Тихого океана, где были поражены величественным зрелищем – океанскими волнами, высота которых была 6–8 метров в спокойную погоду, а длина почти километр. Стоя на берегу, в метре друг от друга, мы почти не слышали наших голосов, так как шум от набегающих волн был просто огромным. Сделали фотографии на память и попытались ловить рыбу в океане. Рыбалка лучше удалась на одной из рек, где сын наловил штук десять приличных рыб и был очень доволен. Вся эта поездка Саши к нам была задумана для того, чтобы он присмотрелся к Камчатке, так как в мои планы входил его перевод сюда после Германии. В конечном итоге он был покорен красотами этого края.

Началась зима, и вскоре мы поняли все «прелести» Камчатской зимы. Самое неприятное – это пурги, да именно пурги, с ударением на букву «у». За день до их начала наступало потепление до нуля градусов, а затем – ветер и снег. Да такой снег, что за ночь наваливало до 1–1,5 метров. Вся Камчатка превращалась в белое снежное одеяло с торчащими из него скелетами домов, деревьев и кораблей в бухте. Снег заваливал и входную дверь в дом. На Камчатке все входные двери открываются вовнутрь, чтобы после снежного заноса можно было открыть дверь и прокопать в снегу траншею до улицы. У

меня есть фотографии, где запечатлен такой проход, который проделал бульдозер. Его ширина три метра и высота более трех метров. О таком можно было услышать только от старожилов.

Встретили первый Новый 1983 год на Камчатке хорошо и весело. Правда, несколько раз отключали электроэнергию. Зимой у нас уже началось складываться представление о жителях Камчатки. В основном это люди, приехавшие сюда за рублем, но были и офицеры, приехавшие за выслугой лет и просто энтузиасты. Хорошо, когда находились общие души и складывались небольшие коллективы, а в основном была разобщенность, жизнь каждого индивидуума для себя. Основой нормальной жизни была легковая машина или мотоцикл с коляской. На ней семья или друзья уезжали в свободное время на Паратунку к горячим источникам или на рыбалку, или за ягодами и грибами, а иногда и на охоту. Без машины было тяжело. Очень важным инструментом для всех северян является бутылка. Да, бутылка со спиртом или водкой, а лучше с вином или пивом. Имея бутылки, можно было сделать многое. Но Камчатка давала себя знать в нашем самочувствии. Частая смена атмосферного давления и иные процессы, о которых мы ничего не знали, вызывали головокружение, головные боли, вялость, боли в суставах. Я почувствовал боли в коленях. И не просто боли, а очень резкие боли, как будто тебя колют иголкой или шилом, причем только во время спуска с сопки. Во время подъема на сопку болей почему-то не было. У Люды образовалась «шпора» в пятке и поднялось давление. Так что высокую зарплату и дополнительную выслугу лет просто так не давали. Мы расплачивались своим здоровьем, а иногда и жизнью.

15 марта 1983 года стал трагическим днем для нашего коллектива. Погиб начальник электромонтажного УНРа, полковник Владимир Ильич Овчаров. Вечером, 14 марта, он поехал на «Волге» провожать на аэродром в Елизово своего сына, прилетавшего к нему в отпуск. Самолет задержался с отлетом, и Овчаров с шофером возвращались в Петропавловск уже ночью. А с вечера началась пурга. Все улицы в городе были занесены снегом. Машина не смогла пробиться через снежные завалы и застряла недалеко от Морского порта.

Вместо того, чтобы выйти из машины и зайти в какой-нибудь дом, полковник Овчаров остался сидеть на заднем си

дении. Шофер, чтобы не замерзнуть, двигатель машины не выключал... На занесенную снегом «Волгу» в 12 часов дня случайно наткнулся «ротор», чистивший улицы города. Овчаров, заснувший на заднем сиденьи, был мертв. Шофера – солдата с трудом откачали врачи. Все мы опешили от такого нелепого случая и долго не могли прийти в себя.

А я в этот же день, после окончания пурги, отправился спасать десант, а проще группу строителей, высаженных за день до этого на площадку 611 для испытания 1000 м3 емкостей, во главе с капитаном Николаевым. Мы пробивались по занесенной снегом дороге на вершину сопки с помощью бульдозера, ротора и грейдера. Только к концу светового дня наш караван подполз к передвижным домикам строителей. Нас встречали как спасителей, ведь ребята уже почти двое суток ничего не ели, а воду делали из растопленного снега. Спуститься вниз с сопки по свежевыпавшему двухметровому снегу было невозможно, и они могли все погибнуть. А самым приятным было то, что я прихватил с собой литр спирта, тушенку и хлеб.

Прошли две недели. Я работал в своем кабинете в управлении. Открывается дверь, и с довольно загадочным видом заходит начальник отдела кадров майор Горбик. Убедившись, что мы вдвоем, кадровик вынул из папки бумагу и протянул ее мне. Я начал спокойно ее читать, но чем дальше ее читал, тем меньше понимал. И только прочтя третий раз, понял, что с завтрашнего дня, то есть с 28 марта, назначаюсь исполняющим обязанности главного инженера нашего управления. Подняв голову от бумаги, я увидел хитро улыбающиеся глаза майора.

Горбик пригласил меня к командиру, который объяснил мне, что главный инженер подполковник Никитин улетает в отпуск, а затем на два месяца на учебу в Ленинград, и мне придется его замещать. Я долго отказывался, ссылаясь на то, что я монтажник, а не чистый строитель, но все было бесполезно. Вот запись из моего дневника: «Уже более месяца я тружусь в должности главного инженера. Работы резко прибавилось, прихожу поздно, устаю до предела, но получаю удовлетворение от того, что дело свое делаю и делаю успешно. Назначение это было для меня полной неожиданностью, так как отношения мои с командиром оставляли желать лучшего. Через неделю после назначения у меня произошел инцидент с заместителем командира по стройчастям полковником Федо-

ровым, так как он без согласования со мной забрал мою машину. Пришлось позвонить Федорову и высказать свое неудовольствие. Он обиделся, а я написал рапорт Кудрявцеву с просьбой освободить меня от должности главного инженера. На следующий день получил свой рапорт обратно с резолюцией Кудрявцева: «Постарайтесь освободиться от всего наносного. Приказ необходимо выполнять». Что и пришлось мне делать в течение трех месяцев. Правда, после возвращения подполковника Никитина я получил в его лице врага.

Он оказался человеком очень себялюбивым, злопамятным, нервным, остро переживающим чужие успехи. Никитин понял, что за это время я увидел все теневые стороны его работы. Это же увидели и командир, и начальник политотдела, и другие. После трех месяцев я полностью вписался в коллектив и наладил отношения с командиром. Во время одной из поездок в Паратунку Кудрявцев сказал мне, что ему со мной намного легче работать, чем с Никитиным.

12 мая я подготовил и провел впервые на Камчатке техническую конференцию с привлечением офицеров и ИТР из всех УНРов и других подразделений. Собралось более ста человек, закончилось это мероприятие поздно вечером. Я понял, что все присутствующие были довольны, а я и командир – в первую очередь.

А природа брала свое. 15 мая, после большого перерыва, выпал снег. Но самое интересное было впереди. 31 мая, когда в Москве уже отцвели вишня, слива, яблони и груши, на Петропавловск снова обрушился снегопад, да такой, что весь город был покрыт толстым слоем снега. А потом в течение двух недель отовсюду полезла трава, распушились кусты и деревья. Весна очень быстро взяла свое, и к концу июня все вокруг стало зеленым. Появилась зелень и на базаре – лук, черемша, редиска, укроп и даже огурцы.

И вот снова командировка в Ключи. Я был очень рад, так как меня все время манили неизведанные дали Камчатки. Летели на вертолете вместе с начальником планового отдела подполковником Татусь. Он до этого проходил службу в Подмосковье, так что мы быстро нашли с ним общий язык. Удивительное зрелище открывается с борта вертолета на сопки и вулканы. Такое впечатление, что ровного места внизу нет – одни вершины и пропасти. Вертолет шел вдоль реки, стояла прекрасная солнечная погода, и мы не отрывались от иллю-

минаторов, бегая с левой стороны на правую и обратно. На следующий день полетели на секретную точку в ста километрах от Ключей, где приземлялись болванки от ракет, прилетающих из Копьяра и других ракетных полигонов. Расстояние более шести тысяч километров, а точность потрясающая. На площадке диаметром 150 метров лежало более 50 болванок, имитирующих атомные заряды. Мы вышли из вертолета и с нескрываемым уважением к нашим конструкторам и ракетчикам обследовали их. В Ключах было +30 оС, а здесь мороз. Это не укладывалось в голове.

Кстати, к вопросу о секретности. За свою более чем 30-летнюю строительную жизнь я очень много строил секретных и совершенно секретных объектов. И под Москвой, и в Козельске, и в СГВ, и на Камчатке. И все они прекрасно просматривались с высоты птичьего полета. Значит, наши недруги, то есть в первую очередь американцы, все это фотографировали и не раз с самолетов и спутников. А так как разрешающая способность современной фотоаппаратуры была один метр и меньше, то ЦРУ имело и имеет все сведения о местах строительства секретных баз. Мы же все, включая меня, не имели права даже заикаться о том, что видели и строили. После отъезда в 1986 году с Камчатки я не имел права в течение пяти лет выезжать в капиталистические страны, что как законопослушный советский гражданин и выполнил.

Вернувшись вечером в Ключи, страшно уставшие, так как между полетами мы исходили по объектам не менее 10–12 километров, сразу легли спать. Но спать почти не пришлось, нас разбудил страшный грохот. Началось извержение Ключевского вулкана. Зрелище совершенно необыкновенное. Ночью на темном фоне Ключевской сопки были видны яркие выхлопы, взрывы на левой стороне вулкана и потоки лавы, стекающие по склону. Мы выбежали из гостиницы и стояли в оцепенении, наблюдая за происходящим. На следующий день картина стала еще более интересной и неприятной. Вулкан в лучах яркого летнего солнца, со шлейфом дыма и пепла, стоял, как исполин из потустороннего мира. Стало трудно дышать, мы почувствовали наличие СО (угарного газа) и еще каких-то газов в воздухе, когда ветер дул в нашу сторону. Этот же ветер принес и пепел. Я и ночью, и днем фотографировал это «чудовище»,

но состояние было не из лучших. Все ждали землетрясения, вспоминая, что мы испытали в Петропавловске, но его не было. На следующий день вся наша группа вместе с начальником УНРа подполковником Манушкиным ушла катером по реке к Тихому океану в Усть-Камчатск. Расстояние по воде более 120 километров прошли за шесть часов. Три дня работали по своему плану, и вот мы прощаемся с Усть-Камчатском. Через несколько лет в этих местах произошла трагедия. Землетрясение в глубинах океана вызвало цунами. Мы только слышали от местных рыбаков, что это такое. Вначале океан отходит на 100–500 метров от берега, как бы проваливаясь в преисподнюю, а затем вся эта масса воды в виде колоссальной волны высотой 15–20 метров, то есть больше пятиэтажного дома, обрушивается на берег, сметая все на своем пути. Это цунами разрушило много построек, так как берег в Усть-Камчатске довольно пологий. Погибли местные жители и пограничники.

Обратный путь в Ключи продолжался уже 12 часов, так как идти вверх по течению намного сложнее. Кроме того, мы останавливались у рыбацких поселков, чтобы купить икры и чавычи. На Камчатке мы узнали, что красной рыбы из семейства лососевых есть несколько видов. Это горбуша, кета, лосось, нерка и чавыча. Самой вкусной, из того, что мы ели и солили, оказалась чавыча, ярко красного цвета с крупной икрой. Нам дали рецепт, как солить икру и рыбу. Прилетев в Петропавловск, я с удовольствием занялся засолкой оставшейся у меня рыбы. А это была шестикилограммовая чавыча. Сначала вынули икру, а ее оказалось два килограмма. Кипяченую, холодную воду посолили до такого состояния, чтобы сырая очищенная картофелина, опущенная в рассол, всплывала. Освобожденную от пленки икру положили в марлю и опустили в рассол и в течение 5–6 минут «полоскали» этот мешочек в рассоле. Затем вынули, дали воде стечь и переложили в банки. Такая икра называется «пятиминутка». Она вкусна, но хранить ее долго нельзя.

Москвичи не зря летали в командировку на Камчатку. Все они уезжали, нагруженные рыбой и икрой. Особенно вкусна была на Камчатке красная рыба в кляре и котлеты из красной рыбы со свиным салом. Мне приходилось в гостях у камчадалов лакомиться этими деликатесами. Самую же вкусную рыбу горячего копчения я ел на Курилах. Ее готовил начальник СМУ майор Бурносов в самодельной коптильне. Это было что-то сверхвкусное.

Но мы на Камчатке не только работали, но и отдыхали. В начале июля 1983 года мне дали отпуск на 45 суток плюс 3 суток на дорогу в Москву. Начал я отпуск с отдыха-лечения в санатории «Паратунка», расположенного в 60 километрах от Петропавловска. Там единственные в СССР лечебные грязи и горячая вода термальных источников. Я прошел полный курс лечения. Почти все тело обмазывали горячей грязью и заворачивали в простыню, пока грязь не остынет. На следующий день мы сидели в бассейнах с горячей водой, температура которой колебалась от 28 до 42 градусов. Ощущение великолепное. После санатория все боли в суставах исчезли. В санатории я играл в преферанс и волейбол, ходил в кино, а иногда ездил в Петропавловск.

6 июля полковник Кудрявцев давал «отвальную». Он летел к новому месту службы, в Грузию. Его назначили главным инженером большого строительного управления в Тбилиси, хотя он хотел еще год-другой поработать на Камчатке. Наши отношения наладились, и если бы он поработал еще год, то думаю, что они стали бы просто прекрасными. На банкете, который проводили недалеко от Паратунки, в кафе поселка Мирный, было 22 человека, в том числе полковник Брауэр, новый начальник нашего УИРа полковник Сологуб, начальники УНРов Журбей, Манушкин и другие офицеры. Стол был прекрасный. Звучало много хороших тостов, в том числе и мой. А новый начальник делал выводы, кто как говорит о Кудрявцеве, так как они были в плохих отношениях. Я же, несмотря на это, сказал о Кудрявцеве хорошо, чем осложнил в дальнейшем свою службу под руководством Сологуба. Вот выписка из моего дневника того времени: «Сологуб раньше работал начальником УНРа в поселке Советском. Потом – главным инженером ДВМС во Владивостоке. Ему 47–48 лет. Привык работать по вечерам до 23–24 часов, а утром – долго спать, работает беспланово. Его зовут «партизаном». Ко мне относится с недоверием. Причин я не знаю, но главное, что я москвич. Кроме этого, наверное, много напел Никитин, так как он до сих пор не может мне простить, что я его хорошо замещал».

Вскоре после моего возвращения из Паратунки к нам прилетели сын с женой. Я достал им путевки в санаторий Паратунка, и они из Германии через Москву прилетели к нам. Как всегда мы устроили прекрасный ужин, за которым вспомнили

нашу жизнь в Польше и планировали будущую: ведь через год Саше нужно переводиться из ГСВГ в Советский Союз. Но куда? Может быть на Камчатку? Вот для этого я и пригласил ребят прилететь к нам, чтобы попробовать нашей Камчатской жизни. В санатории «дети» лечились, купались в горячих источниках, собирали белые грибы в лесу, а их было много, и по воскресениям на автобусе приезжали к нам в Петропавловск. Время пролетело быстро, и уже 25 августа они улетели в Москву. Из-за большой загруженности по работе я даже не смог их проводить. Наташе Камчатка не понравилась, и это осложнило мои дальнейшие действия по переводу Саши из Германии.

Дочь же провела на Камчатке три месяца, с начала июня по начало сентября. Она получила хорошую практику по своей специальности – «каротаж скважин». Правда, мне пришлось потратить много нервов, прежде чем ее направили в нормальную геологическую партию в пос. Мильково, находящийся в центре Камчатки. Там она провела два месяца, изредка приезжая к нам. Мы с женой тоже ездили к ней на рейсовом автобусе ПАЗ, дребезжащем и насквозь пропитанном пылью. После десятичасового путешествия все пассажиры были похожи на серые мумии, которые еле двигались от усталости. Нас вымыли и накормили в деревенском доме, где жила Лена, и мы как-то расслабились и успокоились, а зря... Легли спать, но спать не пришлось. Сотни комаров с диким жужжанием набросились на нас, как только погасили свет. Мы залезли под простыни, но это не помогло. Эти кровопийцы залезали во все щели и пили, пили нашу кровь. Долго выдержать было просто невозможно, и я встал, зажег свет и начал охоту на летающих и сидящих кровососов. В ход были пущены все орудия уничтожения. Лучшим оказался кусок резины, которым я пришлепывал комаров. К утру, проведя бессонную ночь, мы подсчитывали трофеи. На полу, на столе и кроватях обнаружили около тысячи комариных тел. Я собрал их в кучки по сто штук и показал хозяйке дома. Однако она отнеслась к моей победе равнодушно.

Днем, после обеда, решили сходить к реке искупаться, но не дошли, так как по дороге нас атаковали полчища комаров. Мы не выдержали и с позором убежали обратно. На наше счастье мы случайно купили билеты на 12-местный самолет производства ЧССР и через пятьдесят минут приземлились в Пе-

тропавловске. Эти два дня были для нас, как страшный сон. А Лена привыкла, подготовила материалы для диплома, а кроме этого, сумела поправиться на Камчатских харчах на восемь килограммов.

После ее возвращения из Мильково мы совершили экскурсию на ближайшую сопку. Сначала все сопротивлялись, а затем с трудом все же добрались до вершины, сфотографировались и с удовольствием дышали горным воздухом. Из Мильково Лена привезла варенье из жимолости. Это очень полезная камчатская ягода. По вкусу напоминает смесь черной смородины и черники. По форме – барбарис. Говорили, что жимолость входит в обязательный рацион космонавтов. Вот некоторые заметки из моего дневника: «Вообще, в этом году я заготовил на зиму много продуктов, то есть стал жить, как настоящий камчадал. Купил две коробки консервированных болгарских огурцов, несколько ящиков с компотом из абрикосов, черешни и сливы. Сварили варенье из клубники, рябины и жимолости. Сделали три ведра квашенной капусты. Купили полведра брусники и залили сахарным сиропом. Насушили и намариновали грибов. Осталось только купить несколько коробок болгарских томатов, да мешок картошки. Кроме этого, я впервые в жизни делал вино из рябины. Рябина здесь ярко-красная, крупная, сочная и почти без горечи. Ешь ее, как какую-то иноземную, сладкую красивую ягоду. В 20-литровую бутыль засыпал рябину и залил сахарным сиропом. Сделал водяной затвор и выдерживал сорок дней. Теперь у нас несколько бутылок хорошего вина. В отдельные бутылки добавил спирт. Так что до весны будет чем угощать наших гостей».

На зиму достали валенки, а я получил полушубок и меховые рукавицы. Купили керосинку, керосин и керосиновую лампу. Ведь электроэнергию отключали все чаще, да особенно зимой, во время пурги. Начали сушить сухари, так как из-за снежных заносов иногда не было хлеба по два-три дня.

А я почти все время пропадал в командировках по всем нашим объектам вокруг Авачинской бухты. Поселки Рыбачий, Сельдевая, Советский, Мирный я уже освоил. Но больше всего времени пришлось уделять объекту 611. От его ввода в эксплуатацию, как говорили мои начальники, зависело получение звания. По итогам I и II кварталов Кудрявцев дважды пред-

ставлял меня к званию полковника. Но бумаги возвращались обратно с резолюциями: «После сдачи объекта 611».

Работа работой, но у нас каждый год бывают дни рождения, и мы их отмечаем. 23 августа мне исполнялось 52 года. Вот что записал я в дневнике: «На мой день рождения я хотел пригласить все начальство нашего управления. Поговорил на эту тему с подполковником Брынзареем, он несколько лет тому назад работал в моем подчинении в военно-строительном отряде под Москвой. Он обещал поговорить с Сологубом. 23 августа я официально пригласил, с вручением красивых открыток, Сологуба, Нестеровича, Никитина и Брынзарея. Сологуб сразу сказал, что наверное не придет. Вечером я еще раз пригласил его и уже получил четкий отказ. О причинах можно было только догадываться, и я делал свои выводы. Сидели мы вчетвером – я, Люда, Саша и Наташа. В 22-00 пришел Брынзарей, и мы вспомнили нашу подмосковную жизнь. Конечно, я испортил всем настроение своими походами за начальством, да и себе в первую очередь».

Люда на свой день рождения, 21 ноября (а ей исполнялось 50 лет) пригласила семь человек со старой работы, с которыми поддерживала постоянную связь. Вот уж было веселье. Мы как будто компенсировали все неприятные минуты, которые были 23 августа. Такого количества вкусных блюд еще никогда не было на нашем камчатском столе.

А вообще, удивляешься человеку. Как все трудно достать, да еще в сложнейших условиях Камчатки. А тут стол завален снедью, причем было даже «Птичье молоко», в виде конфет. По-моему, на такое застолье способен только русский человек, с его открытой душой, с желанием сделать приятное своим родственникам и друзьям, так, чтобы все были веселы, сыты и немного пьяны, а потом с удовольствием вспоминали этот день.

Через некоторое время я совершенно случайно нашел в городе мастерскую, где изготавливали большие цветные фото размером 30х40 сантиметров, наклеивали их на доски и покрывали лаком.

Фото были изумительные, в основном, с видами камчатских вулканов. Я заказал несколько штук, и они до сих пор висят дома у меня, у Саши и Лены. Но вот начался новый, 1984 год. Мы получили массу поздравлений из Москвы, а также из

Ленинграда, Минска, Одессы и Петропавловск-Камчатского.

Подвели итоги нашего пребывания на Камчатке. Пока они неутешительные. А самое неприятное, что Люда плохо себя чувствует: давление то пониженное, то резко повышается. И в дополнение к этому – японский грипп. Температуры нет, а все тело ломит. Я простудился и лежал неделю дома с кашлем и насморком. А на улице третий день метель. Все заметено снегом. Ветер воет в щелях. Свет часто гаснет. Лежишь и думаешь, когда же все это кончится? Как можно выдерживать такую жизнь еще год или два? Но деваться некуда: «Взялся за гуж, не говори, что не дюж!» Хорошо хоть, что жене дали отпуск, и она 3 марта улетела в Москву, к Лене, на полтора месяца. Пришло известие от Саши, что его направляют служить в Хабаровск. Это так далеко от Москвы, в которую они хотят попасть.

Недавно прилетел в командировку генерал Иванков. Он сказал Сологубу, чтобы тот не задерживал представление меня на звание. Но Сологуб есть Сологуб. Брынзарей сказал мне, что присутствовал при разговоре Сологуба с начальником политотдела Нестеровичем. Сологуб задал вопрос: «Откуда Иванков знает Великанова?» Брынзарей ответил: «Я знаю, что Великанов работал с Иванковым в Москве». А у меня пока полно работы на производстве и в военно-строительном отряде.

Мне часто приходилось работать с личным составом. Ведь положение с воспитанием молодых солдат, мягко говоря, было не на должном уровне. Особенно волновала «дедовщина». Еще в Северной группе войск, в Польше, мы вскрывали такие дела, что волосы вставали дыбом. Там, в одной из рот, создали подпольную «комсомольскую» организацию. Но это была только вывеска. Все подчинялись одному сержанту – умному, физически хорошо развитому, поставившему задачу подчинить себе всех военнослужащих. Применялись разные методы, но в основном запугивание и физические расправы ночью. Солдат били, заставляли отжиматься от пола до потери сознания, плясать на битых елочных украшениях после Нового года. Отбирали масло, сахар, колбасу, компот и прочие солдатские деликатесы. Мы раскрыли эту организацию, солдаты успокоились, а сержанта отдали под суд.

На Камчатке этого не было, но зато появились современные, более изощренные методы воздействия на молодежь. На

ше пребывание вечером и ночью в казарме помогало молодым солдатам поверить в своих офицеров, в их желание навести порядок. Нам стали доверять, рассказывать о имеющихся нарушениях дисциплины, и получали помощь. Самым лучшим подарком мне были откровенные беседы с военными строителями, 18–19-летними юношами, оторванными от дома и заброшенными судьбой на далекую Камчатку.

В казарме поставили телевизор, организовали походы к памятным местам Петропавловска. Провели турнир по волейболу и настольному теннису. Установили контроль за работой кухни. Мы старались помочь солдатам, и дела пошли на лад.

Но были мероприятия, которые я очень не любил. Один раз в месяц мне, как и другим офицерам управления, приходилось в течение суток дежурить в УИРе. Более всего было неприятно утром ждать появления Сологуба (а он всегда опаздывал на 1–2 часа), подавать команду «смирно» и отдавать рапорт. Практически в эти сутки дежурные не спали, передавая ночью во Владивосток донесения и получая оттуда приказы. Для меня все эти дежурства закончились только после получения звания полковника.

А жизнь шла своим чередом. Я связался но телефону с Нелей и узнал, что 6 июля Груше будет 90 лет. Нужно поздравить ее и сделать подарок, но как? Через некоторое время получил от сестры письмо. Оказывается, в Москве имеется комбинат бытовых услуг, выполняющий заказы на доставку юбилярам цветов, торта или конфет. Для этого нужно было только срочно выслать деньги и сообщить адрес и дату доставки, что я моментально и сделал.

А потом, сам тому не веря, уговорил Никитина, так как он замещал лежащего с инфарктом Сологуба, отпустить меня на 15 суток в отпуск в Москву. Я вылетел 30 июня, после битвы за билет на самолет, так как вся Камчатка в этот период улетала в теплые края отдохнуть от зимы и так называемой весны.

В Москве я сделал очень много важных дел. Увиделся с генералом Иванковым у него дома и еще раз убедился, какой это прекрасный человек. Встретил на Белорусском вокзале Сашу, Наташу и Валеру, приехавших из Минска после пятилетнего пребывания в Германии. Отметили день рождения Лены после окончания ею Геолого-разведочного института. А

самым главным мероприятием было 90-летие Груши. У нас в России очень мало людей, доживших до девяноста лет и сохранивших прекрасную память и возможность реально обсуждать все события, происходящие в жизни. Одним из таких людей была Груша. Она была очень хорошим, преданным семье человеком, вложившим в наше воспитание всю душу. Поэтому мы с Нелей и родственниками с большим удовольствием приехали к ней 6 июля.

«Гвоздем» программы оказался приход двух работников КБО, поздравивших Грушу с 90-летием и принесших прекрасный букет роз и большой торт. Это был как будто подарок от Всевышнего. Больше всех радовались Груша и я. А через неделю я улетел на Камчатку.

Не успел приехать, как Никитин решил послать меня в командировку в Ключи, но полковник Минин, назначенный вместо Брауэра начальником ДВМС, изменил его решение и направил меня в первую командировку на остров Симушир. Симушир находится в центре Курильской гряды, на расстоянии 1000 километров от П-Камчатского. Этот остров до второй мировой войны принадлежал Японии, а сейчас мы там строили военную базу. Шли мы на морском буксире МБ-242 четверо суток. Я впервые так долго был в море и старался все изучать и запоминать. Монотонная, однообразная жизнь моряков, и особенно пассажиров, на корабле может выбить из колеи любого. Спасал нас преферанс и немного спирт. Качка утомляла, и в перерывах между «пульками» я отлеживался на койке. К Симуширу подошли днем в хорошую погоду и легко прошли «узкость», то есть 200-метровый канал шириной 60–70 метров, ведущий в бухту Браутона. Бухта оказалась жерлом уснувшего вулкана на краю острова. Нас хорошо встретили, поселили в общежитии, а уже с утра началась работа. В этой командировке я пробыл на Симушире более месяца.

А в это время в Москве Лена решила выйти замуж за студента из их группы Андрея Трофимова. Свадьбу назначили на 4 сентября, и все ждали нас с Людой. После свадьбы Лена с Андреем решили ехать работать по распределению и собственному желанию на Сахалин. Я с женой, а также родители Андрея – тоже геологи – не возражали, хотя была возможность остаться в Москве в институте «Гидропроект» имени Жука, что расположен около метро «Сокол». Люда вылетела в Москву, а

я дал телеграмму Сологубу на Камчатку с просьбой отпустить меня на свадьбу дочери. Сологуб долго тянул и дал разрешение только первого сентября. Я заметался в поисках корабля...

Наконец, узнал, что через час отходит эсминец на Камчатку, а солнце уже шло к закату. Быстро собрав вещи, поехал к пирсу и ...опоздал на 10 секунд. Да, да, когда я вбежал на пирс, корабль был уже в 20 метрах от берега. Мне объяснили, что ждать он не мог, так как «узкость» можно проходить только в светлое время, иначе можно разбиться о скалы. На камнях у этого выхода из бухты ржавели остовы трех кораблей, рискнувших пройти узкость вечером и в плохую погоду. Так я и не попал на свадьбу дочери, хотя все были уверены, что я прилечу. Свадьбу праздновали два дня. Первый день в ресторане «Прага», а второй день у нас в квартире. Как говорят, было весело, и все были довольны. А плодом их любви стал сын Данила, которому 11 мая 1997 года исполнилось 12 лет.

Я ушел с Симушира только через неделю. И как ни странно, пришел на Камчатку на один день раньше эсминца. Оказалось, что через несколько часов после его ухода с Симушира началась буря, и корабль загнали в ближайшую бухту, где он пережидал шторм шесть дней. Так что мне повезло, что я опоздал на эсминец.

Сейчас, вспоминая Симушир, думаешь, как тяжело там жить. Климат просто ужасный. Очень частые перепады давления, почти постоянный дождь или туман, а зимой снег. Солнце видишь очень редко. За два года, что служат там солдаты и офицеры, у многих начинает сдавать психика. Люди замыкаются в себе, становятся раздражительными, болезненно воспринимают приказы, стараются уйти от действительности. Бежать с острова некуда, но можно уйти на другую сторону острова, к Тихому океану, и сидеть на берегу, думая о смысле жизни. Весь остров 40 километров в длину и 2 километра в ширину. На этом пространстве более 20 вулканов, из них несколько живых. Наш поселок располагался на склоне вулкана, выходящем к бухте Браутона на стороне Охотского моря. Ночью мы часто чувствовали дыхание спящего великана. А жить, зная, что под тобой раскаленная лава, готовая в любой момент выплеснуться наружу, удовольствие небольшое. Поэтому язык приказа отпал на острове сам по себе. Мы действовали методом убеждения и просьб, что давало положительные результа-

ты. Был выполнен колоссальный объем работ и в первую очередь строительство двухэтажных домов из бруса, монтаж дизельной электростанции и прокладка теплосетей и водопровода. Нужно было подготовиться к зиме, и задача была выполнена. В дни отдыха, а были и такие, мы лазали по скалам, собирая, а правильнее сказать откапывая, «золотой корень». На мой взгляд, это разновидность женьшеня, растущего в Приморье. Растет он в камнях, на склонах гор и отвесных скал, и добывать его и трудно, и опасно. Но мы с удовольствием это делали, так как это отвлекало от повседневных забот.

Кроме этого, собирали белые грибы. Если забраться с помощью БТРа на плоскогорье острова, то в солнечную погоду ясно видишь с одной стороны Охотское море, а с другой – величественный Тихий океан. Плоскогорье покрыто красивой травой высотой 10–15 сантиметров. Как будто ты стоишь на гигантском рукотворном газоне. И на этом газоне – грибы! Причем в таком количестве, что жутко становится. Маслят здесь десятки тысяч. За один-два часа можно собрать целый самосвал. Но мы их не брали. Только белые. Я собирал только настоящие белые грибы. Они растут, выглядывая из травы, на расстоянии 8–10 метров друг от друга. Сорвешь один и смотришь, куда идти дальше, а их вокруг десятки. Во время последнего похода, перед возвращением на Камчатку, я так увлекся, что заблудился. Пять минут тому назад я видел Тихий океан, слышал его шум и вдруг ничего нет. Навалился густой, липкий туман, все взмокло, и наступила гробовая тишина. Я вздрогнул и понял, что дело плохо. Видимость 3–5 метров. Что делать? Сердце колотится, как после 10-километрового кросса. Я стал успокаивать себя и начал ходить кругами в надежде найти хоть какой-нибудь ориентир. Удалось это только минут через 30–40. Потом просто заставил себя вспомнить первоначальный маршрут и с большим трудом вышел к скале, от которой пошел за грибами. А вот и голоса наших офицеров. Они ничего не подозревали и спокойно перебирали белые грибы. А я стоял и думал, хорошо, что у меня был финский нож и спички, а то неизвестно, как бы я провел в одиночестве ночь?

Еще интересней была рыбалка. Мы сначала поднялись на БТРе на плоскогорье в 8–10 километрах от нашего поселка, а затем с трудом спустились к бухте «Водопадная», выходящей к

Охотскому морю. Вдоль берега пробраться туда было невозможно, так как там было много отвесных скал, спускающихся прямо в море, а катера не было. Была суббота, и мы решили остаться ночевать в небольшом сарайчике, в котором стояла «буржуйка». Нас было человек восемь. Море волновалось, и нам пришлось расположиться на больших камнях, на которые налетали волны. Сначала я наблюдал и учился. Рыбу ловили на толстую леску диаметром один миллиметр, к которой были привязаны грузило и два-три небольших поводка с двойными крючками. На крючке цеплялись кусочки красной материи от плакатов. Рыбак, стоя на камне, забрасывал снасть в море и ждал. Через несколько секунд леска натягивалась, и тут нужно было подсечь рыбу, что и делали. Потом, быстро перебирая леску, вытаскивали одну, а то две или три больших рыбы. Чем дальше я смотрел, тем больше заводился. Наконец пригласили и меня, выделив место на отдельном камне. Так вот, за тридцать минут я поймал 18 рыб и тут же сфотографировался на память, с трудом удерживая в руках на снимке весь улов.

Майор Бурносов прекрасно коптил рыбу, но это было на следующий день, а сейчас мы сварили изумительную уху и нажарили рыбы в большой сковородке, хранящейся в этом рыбацком домике. Ночевали, улегшись на нарах вокруг раскаленной печи, думая о том, что такие рыбалки и ужины незабываемы. Здесь действительно отдыхаешь от всех дел и неприятностей, которых так много в нашей сложной жизни.

А через неделю мне исполнилось 53 года. Я, как всегда, весело отметил этот день в кругу своих курильских друзей. Перед самым возвращением на Камчатку я нашел на берегу большую японскую рыбацкую нейлоновую сеть ярко-зеленого цвета. С трудом отрезал кусок, и привез в Петропавловск, а через два года – в Москву. Сначала она висела у нас в квартире, а сейчас украшает наш садовый участок в Софрино.

Раньше я не мог и мечтать о том, что попаду на Курильские острова. Мой дядя – Николай Иванович, художник, родной брат мамы, в 1918 году поехал на Дальний Восток. Он сначала жил во Владивостоке, затем в Харбине, там написал несколько картин. Я же могу оставить потомкам только эти свои воспоминания об этом прекрасном и неизведанном крае.

После возвращения с Симушира на Камчатку я узнал, что Сологуб снова лежит в госпитале со вторым инфарктом. Он не берег себя, часто позволяя выпить лишнее.

А тем временем моя жена собралась к детям. Саша уже жил с семьей в Хабаровске, а Лена – на Сахалине. В ноябре Люда прилетела в Хабаровск и несколько дней прожила у сына, осматривая город. А потом перелетела к дочери. Сейчас такие полеты просто невозможны. Ведь билет на самолет из Москвы в Ленинград стоит 500 тысяч рублей, из Москвы на Камчатку – 2 миллиона рублей, а с Камчатки на Сахалин – 1 миллион рублей. А в то время летали часто: с Камчатки в Москву за 178 рублей, а из Хабаровска на Сахалин за 60 рублей. Короче говоря, билеты подорожали в 3 раза.

На Сахалине молодые снимали комнату, но хозяйка сказала, чтобы они съезжали, так как в мае у Лены должен был родиться ребенок. И тогда мама с дочкой приняли решение, что Лена в апреле прилетит к нам на Камчатку и будет там рожать. Что в дальнейшем и произошло. 11 мая 1985 года родился наш второй внук – Данила. Так что Сахалин и Камчатка, а в дальнейшем и Москва стали для него родными местами.

И вот снова передо мной дневник тех лет: «23 марта 1995 года 9 часов утра. Солидный перерыв после последней записи в дневнике, более трех месяцев. Писать не было ни сил, ни возможности, ни желания. А сегодня нахожусь в каюте боцмана на судне «Еруслан», которое останавливается в бухте острова Парамушир из-за приближающегося циклона. По приказанию полковника Минина я вторично ушел 21 марта на этом корабле на остров Симушир, а затем после разгрузки железобетонных изделий и песка, а также проверки хода строительных работ должен был продолжить путь во Владивосток для доклада полковнику Минину и командующему ТОФ. 4 января Сологуб подписал представление на присвоение мне звания полковника. Затем его подписал Минин и генерал-майор Осин. 29 января представление утвердили на военном совете Тихоокеанского флота. В конце февраля его завизировал маршал Шестопалов, и все документы переслали в Главное Управление кадров Министерства обороны, где они сейчас и находятся. Когда подпишет министр обороны, сказать трудно, но мы ждем к 9 мая, к 40-й годовщине Победы над Германией. Тогда главная цель моей военной жизни будет достигнута.

А пока корабль качает на волнах, и настроение у меня не очень хорошее. Единственное положительное явление – то, что можно отоспаться за все последние месяцы. Но сон тоже надоедает. Я стал уставать, все тело, особенно по утрам, ломит. Наверное, сказывается и возраст, и Камчатка, и общая усталость на работе, и в жизни. Сейчас полная апатия, даже на палубу выходить не хочется. Там холодный ветер, свинцовые волны и заснеженные сопки острова Парамушир».

«24 марта. Стоянка в заливе Шелехова закончилась через сутки. Еще пара дней и мы будем в бухте Браутона. Корабль идет со скоростью 11 узлов в час. За эти дни стал привыкать к распорядку дня. Завтрак в 8-00 – чай или кофе и хлеб с маслом. Первый обед в 12-00: на первое – щи или суп с лапшой, или уха из консервов, на второе – гречка, пшенная каша или вермишель с тушенкой, на третье – традиционный компот. Второй обед в 17-00, повторение первого обеда, и в 20-00 легкий ужин. Из-за сильного шторма ушли из Охотского моря по проливу у острова Шиашкотан в Тихий океан. Качка резко усилилась, писать просто невозможно. Принимаю днем аэрон по две таблетки три раза в день, а на ночь пипольфен. Пока держусь, не укачивает, но все-таки лучше лечь».

«25 марта. В два часа ночи подошли к Симуширу. Качка так и не прекращалась. Стояли на рейде до 11 часов дня. В 12 часов с большим трудом прошли канал. Корабль здорово болтало, и капитан очень нервничал. Я всю эту операцию наблюдал. Даже пульс у меня поднялся до 150 ударов в минуту. Очень неприятное зрелище. Все так и ждали, что сядем на мель или налетим на камни. Корабль бросало от одной скалы к другой. А как вошли в бухту, все изменилось – прекрасная погода, солнце, тишина. Нас встретил комбриг, капитан II ранга Мурсалимов Юрий Камильевич. Наметили план работы. Хотим разгрузить корабль за четверо суток».

«26 марта. Вчера тишина, а сегодня сильный ветер, резко упало давление. Идти по острову очень тяжело: одышка, в ушах колет, сердце сжимает. В общем, еще несколько таких дней и врача вызывать уже будет не нужно... Конечно климат Курильских островов и переходы по океану не для меня, но нужно делать дело, и я держусь. К вечеру ветер усилился до 30–40 метров в секунду. Идти почти невозможно, сносило с дороги.

Ветер нес снег с сопок, как на Камчатке. Вышла из строя дизельная электростанция, и два часа остров был в темноте».

«31 марта. Интересные выводы делаешь о людях, живущих и работающих на островах. Многие превращаются в меланхоликов, почти не хотящих что-нибудь делать. Работать не хотят, развлекаться негде. Наводить порядок в квартире, вокруг дома и на объектах тоже не хотят. Долгая безвыездная, однообразная жизнь превращает отдельных людей в полуживых. Многие чувства атрофируются. Но все с удовольствием выпьют водки или самогона – «симуши-ровки», а иногда даже поговорят о женщинах. Их здесь мало, все при мужьях и детях, так что одиночки мужчины ходят и стараются на них не смотреть, дабы не вспоминать о возможных счастливых минутах. Такими же по-моему становятся и некоторые моряки. Очень мало видишь энергичных людей. В основном, им приходится неделями и месяцами быть в одиночестве на корабле, это очень сложно. Но они привыкли к тому, что из-за непогоды корабль может стоять в бухте днями и неделями, и спокойно ждать лучших времен. Я понял, что не смог бы быть моряком, мне такие стоянки в бухтах не подходят. Мне нужна бурная жизнь со взлетами и падениями, с наградами и наказаниями, любовью и ссорами, с деньгами и без оных, то есть весь комплекс активной жизни, а не прозябание в каютах или даже на мостике какого-нибудь корабля.

Сегодня на острове праздник – окончание русской зимы. Пришло все население: начальство, офицеры, прапорщики с женами и детьми, а также моряки береговой базы, ракетчики и наши военные строители. Сначала приветствия, затем спортивные соревнования по перетягиванию каната – первое место за нами. Эстафету – бег в химзащитных комбинезонах, разборка и сборка автомата Калашникова – выиграли ракетчики. Затем соревнования по поднятию двухпудовой гири. Первое место занял наш гражданский шофер. Он отжал гирю 21 раз. И вот самый торжественный момент – вручение призов – тортов, которые испекли жены офицеров. По виду очень вкусные. Дали и нам попробовать. Затем у нас в общежитии перекусили, я достал бутылку водки, да хозяин еще одну. Так и отметили проводы зимы и начало весны.

Как погода улучшится, пойдем двумя кораблями на остров Итуруп. Там есть аэродром, откуда можно долететь до Южно-

Сахалинска. Это меня вполне бы устраивало, так как я смог бы увидеть Лену и позвонить на Камчатку. А пока ждем погоды и вспоминаем свою жизнь на Камчатке. Время есть, чтобы подумать обо всем, все взвесить и принять правильное решение».

«3 апреля 1985 года. Пишу в люксе гостиницы ТОФ во Владивостоке. Позавчера в 17-30 ко мне в комнату влетает подполковник Лактионов и кричит: «Корабль уходит, собирайтесь скорее!» Я схватил чемодан, портфель и через несколько минут был готов. Приехали на «Еруслан». Там уже все были в сборе и в 18-00 отошли от пирса Браутона. Курс на остров Итуруп. Туда же мы везем 20 человек офицеров, да и самим придется сходить на берег, так как «Еруслан» заберет шесть семей военнослужащих и вернется на Симушир. А что будет дальше, сказать трудно. Почти сутки шли до Итурупа. Здесь устроились в гостинице и пошли на аэродром. Там в Хабаровск уходил «борт» – военный самолет Ан-12. Командир согласился нас взять, и в 18-00 мы взлетели. Приземлились в 20-00 в Хабаровске. Всю ночь после покупки билета просидел в аэропорту, ожидая рейса во Владивосток. И вот я у заместителя командующего ТОФ по строительству и расквартированию войск генерал-майора Осина, готовлюсь к докладу командующему Тихоокеанским флотом».

«5 апреля. Вчера был очень радостный день. После обеда я сидел в монтажном отделе Управления, беседуя с подполковником Юркиным. Зашел заместитель начальника отдела кадров подполковник Горбик Александр Васильевич и позвал меня в коридор. И там с сияющими глазами сообщил радостную долгожданную весть: «Приказом министра обороны № 0194 от 2 апреля 1985 года мне присвоено звание полковника!» Свершилось!!! Путь от лейтенанта до полковника я прошел за 23 года, а от подполковника до полковника почти за 11 лет, что в два раза больше положенных пяти. Я бросился в агентство Аэрофлота и с большим трудом достал билет на Камчатку на завтра. А сегодня в 19-25 генерал Осин Михаил Васильевич собрал в актовом зале офицеров Управления, человек 30–40, там же были полковник Минин и начальник политотдела, и сказал очень проникновенную речь. Меня хвалили, ставили в пример другим, а в конце – вручили погоны полковника. Я был очень растерян от такой неожиданности. И все думал, а что делать дальше? Обратился к полковнику Минину: «Нужно бы звание

обмыть, по старому офицерскому обычаю». И получил ответ, что лучше это сделать на Камчатке. После этого я пошел к начальнику отдела кадров полковнику Рыжову Анатолию Ивановичу, и мы с ним за интересной беседой опустошили две бутылки грузинского коньяка, за что я был ему очень благодарен. Затем в гостинице, в своем номере, отметили присвоение мне звания с офицером от заказчика, с которым мы были вместе на Симушире, старшим лейтенантом Дьячковым. А к вечеру следующего дня я прилетел на Камчатку.

Началась подготовка к официальному обмыву звания. Нас, молодых полковников, оказалось четверо: кроме меня – начальник производственного отдела Юрий Дмитриевич Переседов, главный механик Амир Мурзаевич Халитов и начальник УНРа механизации Николай Егорович Омельченко. Торжество проводили 19 апреля в кафе «Камчадалочка». Собралось более 50 человек. Было много споров, приглашать ли жен? Решили приглашать и не ошиблись, хотя на Камчатке это не принято. Никитин, скрепя сердце, положил мне в рюмку большую звезду. Были тосты, танцы, веселье. Я был в ударе – плясал русского и цыганочку. В общем, вечер удался. Мы стали настоящими полковниками на всю жизнь земную и загробную». Вот такие заметки я нашел в своем Камчатском дневнике.

Но не только работой и получением звания я жил на Камчатке. 8 апреля прилетела с Сахалина Лена, и уже 11 мая в 4 часа утра родила прекрасного мальчика, которого назвали Данилой. Роды прошли сложно, но парень родился хорошим, вес 3400 грамм, рост 59 сантиметров. Мы купили дровяную колонку, поставили в ванную и теперь могли жить спокойно, так как горячая вода для малыша была постоянно. Я получил отпуск, поехал в санаторий «Паратун-ка», где купался и принимал целебные грязи. Потом вылетел в Москву, где обсуждал со знакомыми и родственниками свою будущую жизнь. Все военные были за то, чтобы я продолжал службу до 55 лет, то есть еще минимум один год и три месяца, а жена и сестра хотели, чтобы я увольнялся как можно быстрее. Вопрос о переводе в Москву оказался нереальным. Жизнь доказала, что советы военных были более разумными.

А на Камчатке жизнь шла своим чередом. Отмечали дни рождения, помогал Саше в получении квартиры. Ведь его уже перевели на Камчатку в строительный УНР, которым коман-

довал полковник Федин, очень приятный и порядочный человек. В переводе главную роль сыграл генерал-лейтенант Иванков Виктор Иванович, за что мы ему очень, очень благодарны. И вот собрав всю свою семью на Камчатке, я собрался в третий раз на Курилы. Начальство сказало, что без меня там все стоит...

Эта командировка была вовремя и дала возможность проанализировать свою жизнь и спокойно во всем разобраться. На этот раз морское путешествие прошло благополучно, и наш МБ-242 за двое суток преодолел все 500 миль. Мы привезли на остров подкрепление в количестве 15 человек, а также материалы и продукты. В бухту Браутона вошли 26 июля, а через десять дней к нам пришел большой корабль «Унжа» с грузом материалов и механизмов. Но пройти через узкость он не смог из-за сильного тумана, и мне пришлось на катере идти к «Унже», чтобы снять прибывший личный состав. На острове солнце, прекрасная погода, а в Охотском море сильнейший туман, видимость 10–15 метров. Шли очень осторожно, постоянно подавая звуковые и световые сигналы, и все равно чуть не врезались в «Унжу». Подошли борт к борту, и все 21 человек попрыгали на палубу катера. Ребята были счастливы нашему приходу, так как уже пять суток были в море. А через два дня, 12 августа, все мы на острове отмечали День строителя. Провели торжественное собрание в роте, пригласили комбрига, всех наших офицеров и рабочих Советской Армии. А вечером собрались в квартире командира роты старшего лейтенанта Штыпуло и дружно отметили это событие. Особенно приятно было слушать майора Слипко Николая Ивановича, который, взяв гитару, хорошо исполнял любимые нами песни.

А через десять дней новое мероприятие – мой день рождения. Мне уже 54 года. Второй раз я отмечал свой день рождения на Симушире. Сейчас (а ведь прошло уже 12 лет) я думаю, как хорошо, что мы старались «оживить» наших подчиненных на острове вот такими небольшими праздниками, дать понять, что у нас есть коллектив и в нем люди, думающие друг о друге.

Собрались у меня девять человек. Командир бригады капитан II ранга Мурсалимов, главный энергетик бригады капитан III ранга Володя Голяков с женой Галей, главный инженер строительного УНРа майор Слипко с женой Валей, майор

Бурносов, капитан Хачатурян и старший лейтенант Штыпуло. Была очень веселая непринужденная обстановка, прекрасные тосты и за «молодого» полковника и за гостей. Рассказывали много интересных историй из жизни офицеров и их жен, пели под гитару и фотографировались. Так хорошо мне давно уже не было. Большой стол был завален вкусными деликатесами и бутылками, а малый – подарками новорожденному. А на следующий день на катере переправились на левую клешню бухты и несколько часов лазали по скалам, выкапывая золотой корень. Сологуб поздравил меня телеграммой следующего содержания: «Полковнику Великанову выезд с острова Симушир запрещаю до полного окончания работ по энергообеспечению. В случае резкого ухудшения здоровья разрешаю выезд на корабле «Еруслан» на Камчатку для получения направления в госпиталь. Сологуб». Вот так-то. Пока ты здоров – работай, а заболел – в госпиталь и на увольнение из армии. В этом был весь Сологуб, хотя сам увольняться не хотел, несмотря на перенесенные два инфаркта и инсульт.

«Еруслан» пришел 31 августа, и я стал собирать вещи, так как мне на смену прислали майора Щевелева. Но разгрузка с погрузкой заняли две недели, и только 11 сентября я положил чемодан в каюту. Но за час до нашего отхода в бухту вошел МБ-242, на котором пришел Сологуб. Это было, как гром с ясного неба. Я получил приказ остаться на острове еще на сутки и вернуться на Камчатку вместе с Сологубом на МБ-242. Во время осмотра объектов мы здорово поругались с Сологубом, и, видя его предвзятое отношение ко мне, я послал его матом в присутствии всех офицеров и ушел медсанбат, где смерил давление. Оно оказалось 220/130. Такого у меня еще никогда не было. Бригадный врач, капитан III ранга Анатолий Михайлович, подошел к Сологубу и сказал ему, что меня нужно срочно госпитализировать. Мне сделали укол. Вместо госпиталя я сидел весь вечер на совещании, а затем ушел в каюту МБ-242. На следующий день в 18-45 мы вышли из бухты Браутона, взяв курс на Камчатку. Двое суток я не выходил из каюты, ничего не ел, только принимал таблетки от давления и качки. За три часа до входа в Авачинскую губу качка резко усилилась. Я вышел на палубу. Громадные волны бросали наш буксир, как щепку. Оказалось, что отказал один из двух двигателей. Нас могло отнести в Тихий океан, и тогда конец... Я стоял, вце-

пившись в поручни, и наблюдал, как волна то поднимает наш корабль (и был виден берег Камчатки), то опускает его в пучину, в свинцовую водяную пропасть (и видно только небо). Это ужасное состояние. Вот уж действительно ты во власти стихии. Корабль – это просто щепка, а под нами несколько километров бездны, готовой принять нас в любой момент. Но второй двигатель выстоял, мы с трудом вырвались из водяного плена и вошли в Авачинскую губу.

Пришли в Петропавловск к вечеру 14 сентября. На этом моя Курильская эпопея закончилась. А на следующий день меня вызвал Сологуб и в присутствии начальника политотдела, заместителя командира по стройчастям и начальника отдела кадров спросил, что я собираюсь делать дальше? Я попросил его направить меня в госпиталь, так как хочу увольняться из Советской Армии. Наступила гробовая тишина, так как Сологуб этого не ожидал и думал, что я буду еще слезно просить оставить меня служить в армии. Так что насладиться победой над москвичом я ему не дал. Начался последний период в моей военной жизни – период увольнения из Советской Армии.

25 сентября я лег в госпиталь, а уже 4 октября выписался, имея на руках заключение ВВК (Военно-врачебной комиссии) – «годен к военной службе». В кадрах Владивостока подсчитали, что на 2 января 1986 года у меня будет выслуги 27 лет. После этого была беседа с Сологубом, в которой я напомнил ему, что писал рапорт с просьбой оставить меня на Камчатке до 23 августа 1986 года, то есть до моих 55 лет. А 5 ноября Сологуб созвал совет, на котором присутствовали новый главный инженер Управления полковник Боловачев Валерий Иванович и начальник политотдела. Все сошлись во мнении, что «Великанова нужно оставлять служить на Камчатке». Мы подружились с Боловачевым. Вместе играли в волейбол и плавали по вечерам в бассейне. Он рассказал, что служил в Афганистане. Я его спросил об Асадуллине, так как знал, что он поехал туда. Оказалось, что Боловачев служил под его началом в Афганистане и отозвался о нем отрицательно. Боловачев умный, толковый, эрудированный военный инженер-строитель с прекрасными организаторскими способностями. Он сразу вошел в наш коллектив. Все поняли – вот такой командир нам нужен. Но это

«поняли» и другие, и через несколько месяцев Боловачева, вопреки его желанию, направили на повышение – начальником строительного Управления в Приморье. Я это уже проходил...

А тем временем Андрея послали на полгода на курсы повышения квалификации в Москву. Лена быстренько собралась и, взяв с собой Данилу, улетела за мужем. Хоть полгода поживут в нормальных условиях, в нашей 3-комнатной квартире. Люда решила работать до мая 1986 года и улетать в Москву. Пенсия 120 рублей ей будет обеспечена. Я потихоньку работаю и жду Нового года, решающего в моей жизни. Очень нравится ходить в бассейн. Полностью расслабляешься, раскрепощаешься и накачиваешь мускулатуру. Во время плавания отдыхает позвоночник. Боли в спине прошли.

Новый год начался спокойно. На Симушир пошел полковник Боловачев и готовился Переседов. Меня уже не посылают, смирились. Я до весны занимался объектом 611, а также комплексом работ на объектах вокруг Авачинской бухты. В Рыбачьем продолжали строить командный пункт, котельную и жилые дома, в Сельдевой – большую котельную с котлами ПТВМ. В пос. Мирный монтировали сложнейшие антенны для слежения за спутниками и баллистическими ракетами. В Елизово заканчивали строительство нашего завода железобетонных изделий. Так что дел хватало. Очень много времени приходилось уделять Военно-строительному отряду и ротам.

Мои помощники, подполковник Дрябжин и майор Бабченков, тоже собирались на материк, в Киев и Ленинград. Так что скоро монтажный отдел опустеет, должны прийти новые офицеры. Подполковник Лактионов с Симушира должен перевестись в Прибалтику. Моя жена тоже готовилась к отъезду в Москву. На работе в поликлинике ей устроили прекрасные проводы. До сих пор в Москву приходят поздравления от ее сослуживцев по Камчатке.

Начальник УНРа полковник Федин улетел в Ленинград, а ему на смену пришел подполковник Помпенко, с которым у Саши сразу возникли осложнения. Я пришел на помощь, поехал к Помпенко, пытаясь разрядить обстановку, но он оказался человеком сверхсамолюбивым, даже неприятным, не терпящим вмешательства в его дела. Нам с Сашей оставалось лишь вспоминать добрым словом полковника Федина и пожелать ему счастья.

11 июня Сологуб вызвал меня и, мило улыбаясь, предложил мне служить на Камчатке еще год. Я категорически отказался, заявив, что хочу в августе уйти в отпуск, а затем уволиться. На том и порешили. 4 июля Сологуб подписал мой рапорт на увольнение из рядов Советской Армии и на следующий день увез его во Владивосток. По этому поводу я дал жене в Москву радостную телеграмму. Я поддерживал постоянную связь с подполковником Самсоновым во Владивостоке, который раньше работал начальником планового отдела в/части 74958, и полковником Тихоновым в Москве и был в курсе дел о продвижении моих документов. В июле они прошли все инстанции во Владивостоке и были направлены в Москву. Вернулся Сологуб, подписал мне отпускной, и 21 августа мой самолет взял курс на Москву. Начался последний военный отпуск. Сделав все срочные дела, мы с Людой улетели на турбазу Министерства обороны «Кудепсту», которая находится между Сочи и Адлером, где прекрасно провели 20 дней, ежедневно купаясь в теплом море. О том, что приказ № 086 о моем увольнении из армии подписан, я узнал, будучи в Сочи. Это произошло 6 сентября. Но отпуск обычно пролетает быстро, и уже 7 октября я вернулся на Камчатку. Выписка из приказа министра обороны пришла к нам 10 октября, и мне дали месяц на сдачу дел, что я с удовольствием и делал, одновременно упаковывая вещи. А их оказалось немало, и пришлось заказывать пятитонный контейнер.

10 ноября коллектив Управления устроил мне торжественные проводы. Прощальные речи, вручение грамоты и букета красивых роз, а также приказа с получением премии – все это было. Я был весел и совсем не переживал, как это обычно было с офицерами, покидающими армию. Наоборот, я был счастлив. А вечером устроили небольшой банкет у меня дома с участием моих помощников и начальников. Закончилась моя Камчатская эпопея. Мне повезло, что я жил и работал в этом удивительном крае, о котором раньше мог только мечтать.

19 ноября 1986 года самолет Ил-86 унес меня с полюбившейся Камчатки в мою любимую Москву. Закончилась моя военная служба. Я стал полковником запаса. Теперь можно подвести итоги моей службы в Советской Армии. В целом, я доволен тем, что 2 июля 1962 года меня без моего согласия призвали в армию. Я прошел очень большой и сложный путь,

прослужив 24 года и 4 месяца на офицерских должностях. Имею общую выслугу с учетом Камчатских привилегий – 31 год. Это дало мне возможность получить максимальную на 1986 год пенсию для офицеров в размере 250 рублей.

Я продолжил дело моего деда и моих родителей, вступив на военную службу. Я рад тому, что в дальнейшем по моим стопам пошел мой сын. Всем, чего я достиг за эти военные годы, я обязан моим начальникам и сослуживцам, научившим меня очень многому в специфическом деле военного строителя. Я очень благодарен офицерам и генералам, помогавшим мне в преодолении трудностей военной службы. Вот их имена:

– заместитель министра обороны по строительству и расквартированию войск генерал армии Комаровский Александр Николаевич;

– заместитель министра обороны по строительству и расквартированию войск маршал инженерных войск Геловани Арчил Викторович;

– генерал-полковник Караогланов Александр Гаврилович;

– генерал-лейтенант Иванков Виктор Иванович;

– генерал-майор Егоров Юрий Александрович;

– генерал-полковник Вертелов Константин Михайлович;

– генерал-майор Кусков Дмитрий Васильевич;

– полковник Сурмач Сергей Емельянович;

– полковник Тихонов Дмитрий Васильевич;

– контр-адмирал Храпко Василий Николаевич;

– полковник Карпович Лев Владимирович;

– полковник Горовацкий Аркадий Израилевич;

– полковник Ермолин Лев Павлович;

– полковник Брауэр Борис Францевич.

Глава 22

Политическая обстановка в Советском Союзе.
Отдых в Москве после Камчатки.
Беседы с академиком М.П. Чумаковым.
Конференция, посвященная 90-летию академика Д.А. Арапова
(24 ноября 1987 года).
Опубликование моей статьи о родителях
в «Медицинской газете» (2 февраля 1988 года).
Получение садового участка, строительство дома.
Переход в управление Фоменко, поездка в Болгарию.
Конференция, посвященная 80-летию академика М.П. Чумакова
(14 ноября 1989 года)

Как я уже писал, членом КПСС я стал в марте 1958 года. Партийный билет мне вручали в Москворецком райкоме КПСС. В 1973 году, когда я служил в Северной группе войск, происходила замена партийных документов, и 8 августа я получил новый партбилет № 04639364 с изображением Ленина на обложке, который и сейчас хранится у меня. Улетая с Камчатки, я заплатил членские взносы, будучи еще действующим офицером, и снялся с партийного учета, чтобы продолжить пребывание в партии уже на «гражданке».

Но эта жизнь в КПСС оказалась непродолжительной, так как после августовского 1991 года путча Коммунистическая партия была распущена. А началось все с «перестройки». 25 февраля 1986 года открылся XXVII съезд КПСС.

Политический доклад сделал Генеральный секретарь ЦК КПСС М.С. Горбачев. Я просмотрел, а некоторые материалы добросовестно проштудировал, все шесть томов «Избранных речей и статей М.С. Горбачева», изданных в 1987–1989 годах. Вот выдержки из его доклада XXVII съезду КПСС:

«По достоинству оценивая достигнутое, руководство КПСС считает своим долгом честно и прямо сказать партии и народу о наших упущениях в политической и практической деятельности, неблагоприятных тенденциях в экономике и социально-духовной сфере, о причинах таких явлений.

... Выражением глубокого осознания партией принципиально новой ситуации внутри страны и на мировой арене, своей ответственности за судьбы Родины, проявлением ее воли и решимости осуществить назревшие преобразования стала выдвинутая апрельским (1985 года) Пленумом установка на ускорение социально-экономического развития нашего общества...

... Центральный Комитет КПСС, его Политбюро определили основные направления перестройки хозяйственного механизма страны»...

Тема перестройки была развернута Горбачевым на Пленуме ЦК 27–28 января 1987 года. В своем заключительном слове он сказал:

«...Партия, все здоровые силы общества выступают за перестройку. Советские люди связывают с перестройкой свои жизненные планы, судьбы страны, ее международный авторитет и вес. Так разве мы можем допускать какие-либо колебания в ее проведении? Нет, товарищи! Да, перестройка – это уже реальность. Сейчас мы яснее и глубже понимаем, что с точки зрения внутреннего развития страны и с точки зрения внешних условий, международной обстановки мы должны обеспечить ускорение социально-экономичес-кого развития страны. Но ускорения не будет без обновления общества, равно как не будет перестройки без обновления общества. На старых подходах новые задачи не решить, тем более задачи исторического масштаба, которые встали ныне...

...Перестройка – передовая линия борьбы для каждого честного человека, для каждого патриота. Дела хватит всем, и дорога впереди большая.

Мы тверды в своем стремлении выполнить решения XXVII съезда. Мы будем добиваться достижения качественно

нового состояния советского общества. Мы уверены – дело перестройки необратимо» (т. 3, с. 181, 182, 212; т. 4, с. 356, 357, 360).

Все эти высокие слова говорились с высоких трибун. На деле же в Советском Союзе все было сложнее. Оценить это я смог только через несколько лет, в то время, когда начал писать эту книгу. Руководители партии, особенно М.С. Горбачев, много говорили, призывали к перестройке, но дело не только не шло вперед, а застопорилось, начались перебои в экономике, не говоря уже о социальной сфере. Мы приближались к краху социалистического общества, хотя еще верили словам Генерального секретаря ЦК КПСС.

А через два года 28 июня – 1 июля 1988 года состоялась XIX Всесоюзная конференция КПСС. Стенографический отчет о конференции было очень сложно достать, так как все хотели почитать в оригинале, что же сказал Ельцин, выступая 1 июля. Вот некоторые выдержки из выступления Первого заместителя председателя Госстроя СССР Б.Н. Ельцина:

«...в ряде стран установлен порядок – уходит лидер, уходит руководство. У нас во всем привыкли обвинять умерших. Сдачи тем более не получишь. Сейчас получается: в застое виноват один только Брежнев. А где же были те, по 10, 15, 20 лет и тогда и сейчас в Политбюро. Каждый раз голосовали за разные программы. Почему они молчали, когда решал один с подачи аппарата ЦК судьбы партии, страны, социализма? Доголосовались до пятой звезды у одного и кризиса общества в целом. Почему выдвинули больного Черненко? Почему Комитет партийного контроля, наказывая за относительно небольшие отклонения от норм партийной жизни, побоялся и сейчас боится привлечь крупных руководителей республик, областей за взятки, за миллионный ущерб государству и прочее? Причем, наверняка, зная о некоторых из них. Считаю, что некоторые члены Политбюро, виновные как члены коллективного органа, облеченные доверием ЦК и партии, должны ответить: почему страна и партия доведены до такого состояния? А после этого нужно делать выводы...

...Да мы гордимся социализмом и гордимся тем, что сделано, но кичиться этим нельзя. Ведь за 70 лет мы не решили главных вопросов – накормить и одеть народ, обеспечить сферу услуг, решить социальные вопросы. На это и направлена

перестройка общества, но идет она с большим торможением. Одной из главных причин трудностей перестройки является ее декларативный характер. Объявили о ней без достаточного анализа причин возникшего застоя, анализа современной обстановки в обществе, без глубокого анализа в разрезе истории допущенных партией ошибок и упущений. И как результат перестройки – за три года не решили каких-то ощутимых реальных проблем для людей, а тем более не добились революционных преобразований...

...Разложение верхних слоев в брежневский период охватило многие регионы и недооценивать, упрощать этого нельзя. Загнивание, видимо, глубже, чем некоторые предполагают, и МАФИЯ, знаю по Москве, существует определенно...

...Мое мнение. Должно быть так, если чего-то не хватает у нас в социалистическом обществе, то нехватку должен ощущать в равной степени каждый без исключения. А разный вклад труда в общество нужно регулировать разной зарплатой. Надо ликвидировать продовольственные пайки для «голодающей номенклатуры», исключить элитарность в обществе, что очень поможет работать с людьми партийным работникам, поможет перестройке» (Политиздат, 1988, т. 2, с. 58–61).

Вот в такую сложную политическую обстановку я попал, вернувшись в Москву с Камчатки, снова начав вторую гражданскую жизнь.

Многие мои знакомые, уволившись из рядов Советской Армии, кто сразу, а кто немного отдохнув, начинали работать по специальности на гражданке. Я же не только не хотел, но просто не мог работать. Наверное, колоссальное напряжение в работе и в жизни последних лет дало себя знать, и я даже думать не мог о работе.

Тем более захлестывала масса домашних дел, ведь почти пять лет мы не жили в Москве. Была зима, а в холодную погоду как-то не тянет выходить на улицу, да еще в Москве. Но к весне в наших разговорах с женой появилась новая тема – садовый участок. За прошедшие годы военной службы я не смог получить садовый участок по двум причинам: во-первых, их было очень мало, а главное, я как-то не хотел заниматься огородом и садом. А тут ко мне обратился мой товарищ, еще с институтских времен, Олег Овсянко и попросил устроить на работу его сына Алексея. Я связался с моим бывшим генподрядчиком, начальником строительного управления полковником

Горовацким, и он обещал решить это дело. А самое интересное в том, что, узнав о моем увольнении из армии, он предложил мне работать в одной из войсковых частей, подчиненных ему. Я сначала отказался, но потом когда он предложил мне садовый участок, задумался. Мы договорились, что я позвоню через неделю. После долгих обсуждений в домашней обстановке было принято решение – идти на работу, при условии получения садового участка в течение года. Так что отдых закончился, и в начале лета 1987 года я вышел на работу в свой бывший УНР – войсковую часть 74958 – на должность заместителя начальника производственно-технического отдела. После сверхнапряженной работы на Камчатке это был почти отдых. Коллектив был мне знаком, почти со всеми сотрудниками я уже работал, будучи в 1977–1981 годах командиром этой войсковой части, так что работать было несложно.

Позвонил Михаилу Петровичу Чумакову. Он очень обрадовался моему возвращению и пригласил к себе. Встреча в его коттедже, на территории созданного им Института полиомиелита, была очень интересной. Вспоминали о моих родителях, о молодости Михаила Петровича, о том, как его вызывали в 1956 году в КГБ в связи с предстоящей реабилитацией Ивана Михайловича Великанова и Зои Ивановны Михайловой. Я сказал ему о том, что хочу написать статью в газету или журнал о судьбе родителей, и он поддержал эту идею. Началась сложная кропотливая работа по сбору материалов о жизни моих родителей, которая длится уже девять лет, и ей пока не видно конца.

В начале ноября мне позвонила Нина Васильевна Хорошко, жена академика Арапова. Она пригласила меня на конференцию, посвященную 90-летию Дмитрия Алексеевича, которая будет проводиться 24 ноября 1987 года в НИИ им. Склифосовского. Я вспомнил нашу общую встречу в 1981 году в их квартире на Новослободской улице, те прекрасные слова, что говорил Арапов, вспоминая своих товарищей по работе начала 30-х годов. А теперь и его нет в живых... Конференция прошла прекрасно. В большом зале, где сидели приглашенные, а их было более 150 человек, висел портрет академика, Героя Социалистического Труда, генерал-лейтенанта Арапова в военно-морской форме.

Выступивший первым академик Петровский сказал: «...Дмитрий Алексеевич был особенным, умным, образован

ным человеком. С 1929 года работал в Институте Склифосовского. Он был одним из лучших учеников такого выдающегося хирурга, как Сергей Сергеевич Юдин. Во время войны Дмитрий Алексеевич был главным хирургом Северного флота. Он оперировал адмирала Головко и сотни других раненых. Арапов говорил, что «одной из главных причин, почему мы выиграли войну, является быстрейший ввод в строй раненых» и в этом его прямая заслуга».

Петровский и Арапов помогли в реабилитации С.С. Юдина, репрессированного в 40-е годы.

Директор НИИ им. Склифосовского В.Г. Теряев говорил о блестящей научной деятельности Арапова. Он был удостоин многих премий, в том числе Государственной премии СССР. Он был награжден 8 орденами и 11 медалями. В заключение Теряев сказал, что «Арапов был эталоном хирурга и человека».

Много слов благодарности Дмитрию Алексеевичу высказали его ученики-хирурги всех наших флотов.

В заключительном слове Нина Васильевна поблагодарила всех присутствующих за память о муже как о человеке и блестящем ученом.

Вспомнив начало 30-х годов, она сказала: «Были наведены деловые мосты между Дмитрием Алексеевичем и доктором Великановым, особенно в изучении газовой гангрены, результатом которых явилась в 1932 году совместная публикация».

До 1987 года я почти не занимался журналистикой. Еще до армии я опубликовал несколько статей в специальных журналах, связанных с моей работой. Потом был большой перерыв. Проходя службу в Польше, я разродился несколькими газетными статьями, которые напечатала наша военная пресса. И все. Так что пришлось начинать почти с нуля. Труд оказался очень тяжелым и малоблагодарным. Так много тратишь время, собирая материал, просиживая часы и дни в библиотеках, архивах и хранилищах, беседуя с интересующими тебя людьми, а потом, когда статья готова, оказывается, что «материал незлободневен». Вот тут и думаешь, а зачем все это?

Но в 1987 году все было по-другому, жизнь обязывала меня подготовить хорошую, правдивую статью о моих родителях. Я обязан был вернуть им их честные имена, напомнить об их величайших заслугах в советской микробиологии. И вот статья

готова. Куда идти печатать, какая из газет возьмется? Прошел несколько издательств – говорят не по их профилю. Наконец, Лора Великанова, жена моего двоюродного брата Александра, работавшая в «Литератур-ной газете», посоветовала обратиться в «Медицинскую газету», что я и сделал. Пришел в редакцию в начале 1989 года, а статью напечатали только 2 июня, да и то после личного вмешательства академика Чумакова. Вот так Михаил Петрович вторично помог восстановлению светлой памяти своих первых учителей. Большое спасибо ему за это. Хотя статья была сокращена раза в три, все равно суть проблемы осталась. Называлась статья «Остается людям». Действительно, все сделанное моими родителями осталось людям и помогло им в лечении страшных недугов.

А тем временем полковник Горовацкий выполнил свое обещание, и меня включили в садоводческое товарищество «Нептун», состоявшее в основном из офицеров одного из управлений Генерального штаба, а проще 3-го дома Министерства обороны. Участки были выбраны в районе поселка Софрино-1, как стал называться военный городок, который мы начинали строить еще в 1977 году. Место оказалось красивым, среди лесных массивов и полей. Рядом протекала безымянная речка, перегороженная двумя плотинами, так что купаться было где. Нас было около 150 семей, жаждущих скорее начать строительство домов и засаживать традиционные «6 соток» овощами, цветами и фруктовыми деревьями. Избранный председатель кооператива, полковник запаса Виктор Дмитриевич Подвигалкин, нашел две строительные фирмы, которые взялись строить для нас садовые домики. Коллектив разбился на три группы, приблизительно по 50 человек.

Первая группа решила строить дома собственными силами, а вторая и третья вручили свою судьбу строительным организациям, которые обещали построить дом «под ключ». Нам предложили дома из бруса, площадью 40–44 м2 с мансардой и покрытием крыши асбестоцементными листами. Денег на строительство у основной массы «дачников» было в обрез. Мы тоже выгребли все заначки, продали ненужное золото, серебро и сервизы, а главное взяли в кредит у государства 5 тыс. рублей. В то время, а это был август 1988 года, сделать это было просто. Государство давало кредит на 5 лет, с удержанием 0,5

процента годовых. Не то что сейчас – дерут 160–180 процентов годовых. Ориентировочная стоимость дома была 8–10 тыс. рублей. Быстро провели распределение участков, и все ринулись в бой! Это был действительно бой, так как в течение трех месяцев нужно было построить дом, а главное до наступления зимы перекрыть его крышей. Не буду описывать тех забот и мучений, которые пришлось нам испытать во время строительства. Половину материалов мы перевезли на багажнике наших «жигулей». Одновременно строилась печь с камином. Это была давняя моя мечта. Помогли родственники, подсказавшие, где найти печника. Им оказался Александр Иванович Первушин, хороший мастер своего дела, сумевший за 7 дней сложить печь на кухне, камин в гостиной и общую трубу. Вот уже восемь лет они исправно служат нам в любую погоду, согревая дом и наши сердца. Лучше камина нет ничего, особенно в ненастную погоду, когда сидишь дома, наблюдая за огнем, рожденным березовыми поленьями. Александр Иванович научил нас в камине готовить шашлык, и мы не раз в плохую погоду занимались этим. Много помогали нам в строительстве сестра Неля с сыном Андреем, Саша с сыном Валерием, Лена с мужем Андреем и наши друзья по работе.

Своего мы добились, и уже 15 октября дом был готов к заселению. После всех этих трудностей нам ничего не оставалось делать, как отдохнуть, и мы с женой уехали на 10 дней в Адлер, где остановилась в гостинице «Горизонт». Погода была хорошая, мы много купались и загорали.

Зимой закончились мои обязанности перед полковником Горовацким, и я перешел на работу в Электромонтажное управление, которым командовал мой товарищ еще по Козельску капитан I ранга Фоменко. С Эдуардом Ивановичем и его женой Светланой нас связывало строительство ракетных баз в начале 60-х годов, и дружба осталась на многие годы.

Совершенно случайно в июне 1989 года их управлению выделили несколько путевок в Болгарию, и мы с женой были включены в эту туристическую группу. Двенадцать дней пролетели довольно быстро, но впечатлений осталась масса. Самолетом до Варны, далее автобусом в прекрасный современный курортный комплекс «Албена». Удивило то, что на берегу моря стояли одни гостиницы, рестораны и магазины. Не было домов местных жителей, к которым мы привыкли в Крыму и

на Кавказе. Обслуживающий персонал ездил на работу на машинах и автобусах. Поэтому покой, тишина, порядок и отдых был нам обеспечен. Жили в двухместном номере с видом на Черное море. Через день ездили на экскурсии. Запомнились поездки к Дунаю, а также поход в ресторан, где пили вино из бочек, а потом наблюдали танцы на раскаленных углях. Даже в те годы Болгария жила лучше нас. Красивые дома, магазины, заполненные разнообразными товарами, чистота на улицах и хорошее отношение к русским, советским туристам нас радовали.

Впервые на пляже мы увидели женщин, в основном, из Германии, загорающих только в плавках. Верхняя часть туалета отсутствовала, но это никого не смущало. Некоторые нахальные туристы даже пытались фотографировать самых красивых. Поразило большое количество аттракционов и разнообразных палаточек вдоль морского пляжа, где можно было купить все что угодно. Люди отдыхали и развлекались, забывая о повседневных трудностях. Мы остались очень довольны этой поездкой.

Осенью 1989 года я случайно встретился с моим быв-шим сослуживцем, бывшим начальником отделочного УНРа, полковником запаса Смузиковым. Уволясь из армии, он основал строительную фирму, которой с успехом руководил. Мне он обрадовался и предложил перейти к нему, так как он собирался расширить сферу своих действий. Я немного подумал и с ноября начал работать в руководимой им организации. Моей задачей было создание своей субподрядной организации, выполняющей специализированные работы.

В это же время позвонил академик Чумаков и пригласил меня на конференцию, посвященную его 80-летию. Конференция состоялась 14 ноября 1989 года в Институте полиомиелита, который он создал и которым руководил в течение 17 лет с 1955 по 1972 год. Конференция произвела на меня неизгладимое впечатление. Передо мной лежит записная книжка тех лет, вот отдельные записи: «...Зал заполнен до отказа, не менее 200 человек. Много военных. Я тоже в военно-морской форме полковника Советской Армии. Выступило с приветствиями 40 человек, повторяю 40 человек! И не было скучно, наоборот, было очень интересно, поучительно и даже весело. Выступали

академики, профессора, генералы и сотрудники института. Хочется привести некоторые высказывания, цитаты из выступлений:

«Чумаков – это патриарх советской вирусологии», «его вклад в вирусологию неоценим. Энцефалит, лихорадка, корь, полиомиелит – вот главные болезни, с которыми боролся Михаил Петрович».

«Чумаков при жизни стал легендой. Он подготовил 46 докторов наук и 100 кандидатов наук. Его учителя Зильберт, Павловский, Смородинцев».

«Он защищал космополитов и был против дела врачей».

«Академик Смородинцев считал Чумакова ровней и говорил ему: «Вы поистине патриарх».

«Михаил Петрович – Вы ум, честь и совесть науки».

«Михаил Петрович – я прошу Вас заняться СПИДом».

«Абитуриента 1-го Московского медицинского института спрашивают: «Зачем он хочет поступить в институт?» И получают ответ: «Я хочу быть вторым Чумаковым!»

«Чумаков открыл вирус любви, он очень любил женщин».

Где-то в середине конференции выступил и я, рассказал о том, как в 1956 году Михаила Петровича вызвали на Лубянку и он давал следователю показания о его первых учителях – моих родителях. Ведь в 1931 году он начал работать у отца сначала в Военно-медицинской лаборатории, а затем в Биотехническом институте. Рассказал о том, что в КГБ Чумаков дал высокую оценку профессору, дивизионному военврачу И.М. Великанову и военврачу I ранга З.И. Михайловой. Он сказал следователю о том, что не верит, что мои родители были врагами народа, так как знает Великанова и Михайлову как людей, преданных делу социализма.

Я говорил о том, как Михаил Петрович помог в опубликовании моей статьи о родителях в «Медицинской газете» полгода тому назад.

В заключение я поблагодарил Чумакова за все сделанное для нашей семьи, подарил ему букет цветов, и мы расцеловались.

В конце конференции выступил М.П. Чумаков. Вот его слова, записанные мною: «Я задиристый мужик, у меня много друзей, полудрузей и врагов. Учителя мои, их у меня около 20 человек, в том числе и за рубежом. Один из них начальник вакцинно-сывороточной лаборатории, а затем начальник Во-

енного института РККА профессор Иван Михайлович Великанов – мой первый учитель. Я увидел его сына Володю, присутствующего и выступавшего здесь, когда ему было всего три года. Я благодарен моим соратникам, помощникам, ученикам – особенно преданным ученикам. У меня есть большая озабоченность. Нужно повысить эффективность в медицинской работе. Недавно разработанная вакцина против энцефалита должна дойти до больных. Нужно внедрять новую вакцину против гриппа. Почему-то приостановлена вакцина против кори, ведь она была разработана 22 года тому назад. Я как коммунист и ученый призываю вас активно работать.

Спасибо вам за добрые слова в моей адрес».

Вот таким был «патриарх советской вирусологии» – Михаил Петрович Чумаков – академик АМН СССР, лауреат Ленинской и Государственной премий, Герой Социалистического Труда. Через год, уже после его смерти, его именем будет назван Институт полиомиелита и вирусных энцефалитов, который он создал.

Глава 23

(1990-1991 гг.)
Затишье перед бурей.
Развал СССР.
Конец Горбачева.
Приход Ельцина.
Работа в коммерческих структурах.
Садовый участок и отдых в Крыму.
Статьи в «Московском комсомольце» и журнале «Континент» о художнике Н.И. Михайлове.
Воспоминания Вадима Михайлова

Два года нашей жизни, о которых я хочу рассказать в этой главе, были для меня наиболее спокойными. Статья о родителях была напечатана в 1989 году, а материалов для дальнейшей работы не было. Наступило как бы затишье. Это затишье чувствовалось и у нас в стране. Но затишье перед бурей. Перестройка не была принята массами и в основном была на бумаге, хотя во всех средствах массовой информации треску было предостаточно. В 1996 году я дважды перечитал «Записки президента» Б.Н. Ельцина, изданные в 1994 году, и полностью согласился со многими его мыслями и выводами. Поэтому я приведу некоторые выдержки из его книги: «Горбачеву надоела перестройка. Он ясно видел тупик, в котором может оказаться. Развитие ситуации было очевидным – пора было переходить от неудавшихся реформ, от очередной «оттепели» к замораживанию политического климата, к стабилизации обстановки силовыми методами. Генеральный секретарь боялся болезненной ломки, резкого поворота, был человеком настолько укорененным в нашей советской системе, что поначалу сами понятия «рынок», «частная собственность» приводили его в ужас» (с. 32–33).

К июлю 1991 года, по словам газеты «Вашингтон пост», Михаил Горбачев изменил политическое направление в сторону компромисса с несговорчивыми республиками Советского Союза и согласия с тем, что теперь республики «смогут стать суверенными государствами». Как оказалось, это был первый шаг к развалу СССР. Вторым шагом, на мой взгляд, был отъезд Горбачева в отпуск, в Крым на целый месяц. Нужно было подписывать союзный договор в июле, а не, как предполагал Горбачев, 20 августа. «Государственный переворот» 19–21 августа членам ГКЧП не удался, но полному развалу Советского Союза он способствовал.

Многие в нашей стране, да и я до этого года, думали, что СССР развалили Ельцин, Кравчук и Шушкевич, подписав соглашение в Беловежской пуще 8 декабря 1991 года. Но, прочитав «Записки президента», я понял, что ошибался и что главным виновником этой трагедии все-таки является М.С. Горбачев с его непосредственным окружением.

Вернемся опять к «Запискам президента» Ельцина:

«Глядя на внешне спокойные, но все-таки очень напряженные, даже возбужденные лица Кравчука и Шушкевича, я не мог не понимать, что мы всерьез и, пожалуй, навсегда отпускаем Украину с Белоруссией, представляя им закрепленный самим текстом договора равный статус с Россией.

Пробил последний час советской империи. Я понимал, что меня будут обвинять в том, что я свожу счеты с Горбачевым. Такое сепаратное соглашение – лишь средство устранения его от власти. Я знал, что теперь эти обвинения будут звучать на протяжении всей моей жизни. Поэтому решение было вдвойне тяжелым. Помимо политической ответственности, предстояло принять еще и моральную» (с. 150–152).

Будущее покажет правильность решений, принятых Президентами СССР и России, а также руководителями всех республик Советского Союза в сложнейшей обстановке тех лет. 25 декабря 1991 Горбачев сложил с себя полномочия Президента СССР и передал дела Б.Н. Ельцину, Президенту России.

А я тем временем учился работать в коммерческих структурах. Начав работу у Смузикова, я быстро создал специализированную организацию, набрав специалистов и найдя заказчиков. Мы неплохо работали и зарабатывали в 3–5 раз больше,

чем в государственных организациях. К сожалению, что-то не заладилось в головной организации, и Смузикову пришлось ее ликвидировать. Нам всем субподрядчикам пришлось перейти в новую фирму, созданную полковником запаса Фильвергом. Я знал Игоря по работе в г. Одинцово, когда он был майором, главным инженером строительного УНРа. Я с сожалением расстался со Смузиковым, так как мы с ним понимали друг друга с полуслова. Игорь был чрезмерно себялюбивым, неуравновешенным человеком, делающим все только для собственного благополучия. Своей хамовитостью и некорректным отношением к подчиненным он оттолкнул от себя многих толковых работников. Отрицательные черты его характера приводили к разладам в коллективе. Наша совместная деятельность продолжалась меньше года. Больше выдержать я не смог и ушел, как и многие другие.

За эти два года я сумел вместе с женой дважды съездить на отдых в Крым: сначала в санаторий Ленинградского военного округа, а затем в санаторий Черноморского флота. Оба они расположены в Ялте. Ялта – один из моих любимых городов. Я там часто бывал, облазил все улицы, пляжи и памятные места. Не зря Чехов, да и многие другие великие люди, так любили этот город. Мы несколько раз ездили в Ялту с детьми. Я даже уговаривал жену поменять квартиру в Москве на Ялту. Представляю себе, что было бы сейчас после совершенно несправедливого решения о передаче Крыма Украине, если бы не упорство Люды. Ее довод о том, что Москва лучший город мира, остановил мои устремления. Она оказалась права.

Особенно интересными были поездки в Крыму по канатной дороге на Ай-Петри. Место изумительное. Воздух чист и прозрачен. Вид на лежащее внизу море и скалы вокруг просто потрясающий. Уезжать не хотелось. Часто бывали в Никитском ботаническом саду, где любовались прекрасными розами, а также экзотическими кустарниками и деревьями. Посетили царский дворец в Ливадии, осмотрели музей восковых фигур и дважды дом-музей Антона Павловича Чехова. Ну, а главным занятием, как всегда, было купание в море и поедание в огромном количестве фруктов, особенно винограда, груш и персиков. Как жалко, что теперь Крым и Ялта – заграница, и поездки туда очень осложняются по многим причинам.

За эти годы мы очень много сделали на садовом участке. Привели в порядок дом и хозблок, построили два парника, посадили пять яблонь, смородину, крыжовник, вишни и сливы. Вместе с сыном соорудили «ярангу», посадив вокруг нее дикий виноград, сделали скамейки и стол. Так что теперь все торжества летом и осенью отмечаем в яранге, под сенью виноградных лоз.

А в целом, дача помогает расслабиться, дает силу и здоровье, а кроме этого овощи и фрукты, хотя к осени очень устаешь от работы на участке.

А тем временем в Москве произошли два события. В газете «Московский комсомолец» от 31 октября 1991 года появилась статья Натальи Дардыкиной под заголовком «Подлежащий уничтожению» (судьба художника Михайлова). Я упомянул о ней в I части книги. Статья большая, на половину газетного листа. В ней прослеживалась судьба художника Николая Ивановича Михайлова, родного брата моей матери. В 1918 году он окончил Казанское художественное училище и в числе трех лучших выпускников был направлен на стажировку в Китай и Японию.

Гражданская война все изменила в нашей стране. Михайлов вернулся в Москву только в 1925 году. Поступил во ВХУТЕМАС. К 30-му году был принят в созданный МОССХ. Вместе с семьей жил в двух комнатах на Арбате. Соседом был живописец Павел Кузнецов. Его товарищами по искусству стали Соколов-Скаля, Сарьян, Архипов, Машков, Богородский, Герасимов и другие. Михайлова ценили, он писал много картин, особенно по воспоминаниям о гражданской войне. Шла нормальная творческая жизнь. Гром грянул в начале 1935 года, когда Николай Иванович написал картину о похоронах Кирова. Она экспонировалась на выставке, все картину хвалили и даже представили ее фотографию в числе других лучших картин вождю нашего государства. Сталину картина не понравилась. Он нашел среди складок Красного знамени, склоненного над Сталиным, Ворошиловым и Кагановичем, стоящих около гроба Кирова, скелет. Да, да настоящий скелет. Вот тут-то все и началось. Все художники, искусствоведы и прочие деятели вдруг прозрели и увидели скелет.

В марте 1992 года в журнале «Континент» издательства «Московский рабочий» была опубликована стенограмма экстренного заседания правления МОССХ (Московской органи-

зации Союза советских художников), которое было созвано 23 января 1935 года для обсуждения картины Н.И. Михайлова «Прощание с Кировым в Колонном зале Дома Союзов». Сама стенограмма занимает в оригинале 75 страниц. Но некоторые выдержки из нее, для понимания атмосферы тех лет, хотелось бы привести:

Председатель МОССХ тов. Вольтер А.А.: «...Враг прорвался в нашу среду. Среди врагов революции оказался и наш член МОСМСХ – художник Михайлов. Фотография картины вскрыла образ смерти, увлекающий за собой вождей мирового пролетариата тов. Сталина и тов. Ворошилова. А посмотрите, как скомпонована картина. Тов. Сталин, видимо, со всей скорбью прощается со своим другом. Стоит тов. Ворошилов – по намекам. Стоит тов. Каганович. Между ними четко обрисован скелет, череп. Здесь видите плечи, дальше рука. И эта костлявая рука захватывает тов. Сталина, затем этот блик – рука, которая захватывает за шею тов. Ворошилова. На фотографии вы ясно видите то, что было задумано автором. Это исключительно благоприятная пища для зарубежной контрреволюции».

Художник Михайлов: «Я хотел изобразить так, что Киров – это ближайший друг, соратник Сталина, который наиболее остро это чувствует. Я хотел сгустить краски и передать настроение драматизма. Если тов. Вольтер нашел скелет – это абсурд».

Художник Юон: «Будьте добры сказать, почему над головой тов. Сталина красной краской сделано сияние?».

Художник Михайлов: «Это колонна. Это пробел между колоннами. Почему я это сделал? Потому что выгоднее дать на темном фоне, рельефнее выделяется».

Художник Ряжский: «По-моему, у большинства глядевших на эту вещь, будет одно и то же впечатление, что между фигурой тов. Сталина, тов. Ворошилова и тов. Кагановича явно замаскированный скелет. Эта картина может агитировать за дальнейшие террористические акты над нашими вождями».

Художник Богородский: «Мы были либералами. Сегодня эта история с Михайловым – это наш выстрел в Кирова. Что касается Михайлова, то его нужно изгнать из нашего союза, чтобы с большим правом и основанием, еще более тщательно просмотреть наши ряды».

Художник Львов: «Я считаю, что эта «вещь» является недопустимым издевательством, во-первых, над советской

страной и партией и над нами – Союзом советских художников.

Здесь Михайлов пугал нас, что ему остается только пулю в лоб пустить. Но мы тебя в своей среде держать не будем. У нас может быть только одно предложение – Михайлова за политически безобразный контрреволюционный выпад из Союза художников исключить, а дальнейшее нас не касается».

Художник А. Герасимов: «Картина, безусловно, представляет собой громадный вред. Лицо, явно больное, должно быть немедленно изолировано, и им должны будут заняться те органы, которым надлежит этим ведать».

Художник С. Герасимов: «Я должен сказать, что принадлежу к числу тех, на которых, на первый взгляд, эта работа произвела впечатление. В ближайшем будущем я мнение о картине Михайлова изменил. Михайлов должен понести все, что он заслуживает».

Художник Михайлов: «Вообще, сейчас решилась вся моя судьба. Пускай я понесу большую утрату и лишусь всех вас, товарищи, но я все-таки постараюсь найти в себе мужество и за эти годы опалы найти самого себя как нужного художника» (уходит из зала).

Председатель тов. Вольтер: «Не место Михайлову в нашей среде, и я предлагаю принять следующую резолюцию...»

Резолюция принимается единогласно.

Экстренное заседание МОССХ закрывается.

Вот как прокомментировала это заседание Галина Загянская, благодаря усилиям которой появилась в журнале «Континент» эта публикация:

«Чудовищная и нелепая история, с которой познакомился читатель, была в 30-е годы известна в Москве и передавалась в нескольких вариантах. Это трагедия русской интеллигенции, которую постоянно держали в страхе за собственную жизнь при условии обесценивания чужой...

...Сталин дал указание квалифицировать картину как террористический акт, после чего и состоялось экстренное заседание Правления Союза художников. Но после этого, как должно было повернуться сознание тех, кто только вчера никакого скелета не видел и хвалил картину?..

...Картина Михайлова была уничтожена, ее автор был арестован. Документ конечно страшный и горький. Больно читать выступления известных художников, бывших товарищей Ни-

колая Ивановича. На заседании присутствовали и Павел Варфоломеевич Кузнецов и Владимир Андреевич Фаворский. Они молчали. Это молчание Фаворский не мог простить себе всю жизнь».

Михайлова выслали в Воркуту, а затем в Ухту. Через 5 лет, так и не вернувшись в Москву, он умер. У Николая Ивановича остался сын Вадим, на год моложе меня, и дочь Ия. Когда я начал писать эту книгу, то обратился к Вадиму с просьбой вспомнить о тех тридцатых годах. Он не только все вспомнил, но и изложил на бумаге. Его воспоминания я воспроизвожу с очень небольшими сокращениями. Называются воспоминания: «Кто убил наших родных?»

«Канун 1935 года был для многих омрачен обстоятельствами смерти Кирова. Для моей мамы, потерявшей к этому времени уже многих своих родных, этот трагический случай, тем не менее, произвел жуткое впечатление. Она заплакала, да так сильно, что отец невольно сказал: «Ты рыдаешь так, как будто умер твой близкий родственник». Она ответила: «Тревожно на душе, ...страшно, ...я боюсь». Ее чуткое материнское сердце и принадлежность к другому классу, позволили угадать лицо нового времени, спустя 17 лет после революции.

Никогда еще так цинично и откровенно не обвиняли отца, как теперь. Ближайшее будущее приобретало трагическую окраску. Кажется, это было 27 января 1935 года. Отец пришел поздно вечером. Мама, как всегда, ждала его. Дети спали. Мне было тогда три года, а сестре Ие девять месяцев. За полночь постучали в дверь, звонок не работал. За стеной зашевелились соседи – Кузнецовы. Вошли несколько человек. Провели обыск и увели отца. Отец был уверен, что его утром отпустят.

Утром снова постучали в дверь. «Наверное, отпустили отца», – проскользнула радостная мысль у мамы. Но в дверях стоял Замошкин, бывший в то время директором Третьяковки. Он бесцеремонно прошел в знакомую ему мастерскую отца и стал, по своему усмотрению, отбирать лучшие работы отца. Мама помогала ему. Она не знала тогда, что судьба Михайлова была уже предрешена руководящей группой МОССХ. Впоследствии, во времена «хрущевской оттепели», Замошкин отказался от своего участия в этой истории, впрочем, как и все остальные художники, оклеветавшие отца. Н.И. Михайлова осу-

дили за контрреволюционную деятельность сроком на 5 лет в ИТЛ Печорского бассейна 1 апреля 1935 года. Вокруг семьи образовался вакуум. Наша семья оказалась не просто одинока, но и изолирована. Оставалось только медленно умирать. В этих условиях маме помогли Великановы: тетя Зоя и дядя Ганя. Они взяли меня к себе. Великановы заменили мне отца и мать. Я попал в дружную и добрую семью. Шел мне тогда четвертый год. Это теперь я понимаю, какой риск был проявлен со стороны Великановых – взять к себе ребенка, пускай родственника, но репрессированного отца, тем более что у дяди Гани был расстрелян в свое время отец.

Мама пыталась хлопотать, как и многие другие в то время, писала Сталину и Горькому, думая о том, что великий писатель вспомнит маленькую девочку с Караванной улицы, где в квартире Медведковых он встречался с Короленко, а маме приносил детское приложение к журналу «Нива».

Великановы в то время жили в Большом Гнездниковском переулке, дом 10, на 8 этаже. Окна выходили на бульвар. Плоская крыша со смотровой площадкой была рядом, и мы всей семьей поднимались туда, полюбоваться Москвой.

Но чаще мы жили во Власихе, где работали Великановы. Туда мы ездили очень часто, где и жили в небольшом кирпичном домике, на берегу пруда. Я часто вспоминаю мою жизнь того времени и особенно выражение лиц, глаз и улыбки дяди Гани и тети Зои. Они и сейчас смотрят на меня с фотографии, чудом сохраненной родственниками и впоследствии переданной Володе и Неле.

Но в середине лета 1937 года обоих Великановых арестовали и расстреляли. Вовка и Нинель сразу потеряли отца и мать, а я потерял любимых мне родных, у которых я жил как сын. Мы все втроем потеряли детство...

Накануне ареста тети и дяди я заболел и был помещен в Кремлевскую больницу. Она находилась тогда в Грановском переулке. Но забрать меня из больницы было уже некому. Через несколько дней какая-то женщина отвезла меня в санаторий «Архангельское», откуда меня привезли в Кремлевку. Там я прожил около месяца, пока за мной на «Эммочке» не приехал военный и повез меня через Москву в Данилов монастырь, где находился распределитель для детей репрессированных. Самое интересное в том, что меня забрали не как Вадима Михай-

лова, а как Володю Великанова – сына врага народа диввоенврача Ивана Михайловича Великанова. Когда меня спросили: «Ты Володя Великанов?» Я почему-то ответил «Да!» Так началась моя новая жизнь под чужим именем.

Распределитель был заполнен детьми. Все они уже давно выплакали своих мам, пап и прошлое, и настоящее и примирились с тем положением, которое им подготовили взрослые дяди. Может быть, в этом корпусе святой Даниил прикрыл меня своей благодатью. Я не свихнулся и не умер. Было мне тогда 5 с половиной лет.

Под Новый 1938 год я оказался в вагоне поезда вместе с мальчиком Феликсом и девочкой, имени которой не запомнил. Нас сопровождал милиционер. Наш путь лежал в провинциальный город Пензенской области Беднодемьяновск, где я пробыл около двух лет. Феликс в детском доме умер, а девочку взяла бабушка. Она сохранилась в моей памяти как бело-розовое пятно с белокурыми волосами. Вероятно, такой она и была.

Нашла и забрала меня из детдома моя мама только через два года, случайно узнавшая от работницы санатория в Архангельском, что меня под именем Володи Великанова увез военный из НКВД. Эти годы у нее ушли на поиски в архивах НКВД Вадима Михайлова, а его-то там и не было».

Вадим Михайлов прожил сложную жизнь. Окончил школу. Прошел армию. У него были большие способности художника, гены отца и матери передались сыну. Но в Строгановское училище его не приняли.

Где же сейчас картины его отца?

Большинство пропало. Часть сохранилась у Вадима и висит на стенах его комнаты и в холле общей квартиры, в которой живет его семья. Часть находится у дочери Вадима – Ани. Мы недавно были в ее новой квартире и любовались ими. У меня тоже есть одна прекрасная картина – портрет матери Николая Ивановича Михайлова – Лидии Афанасьевны, нашей бабушки.

Вот так сложилась судьба этой семьи, одной из многих советских семей, попавших в сталинскую мясорубку 30-х годов.

Глава 24

КГБ открывает свои архивы.
Ознакомление со следственными делами родителей.
Статьи в «Военно-медицинском журнале» и в Военной Энциклопедии Российской Федерации.
Встречи с академиком П.Н. Бургасовым.
Первое письмо Президенту России Б.Н. Ельцину.
Возвращение ордена «Красная Звезда».
Мои письма в Министерство обороны и Министерство безопасности РФ.
Работа в архивах.
Смерть академика М.П. Чумакова.
Политическая обстановка в стране. Обесценивание вкладов в Сбербанках.
События 3–4 октября 1993 года

Осенью 1992 года мне позвонил Виктор Разнощик и сказал, что КГБ открывает свои архивы. Он уже успел побывать в приемной Министерства безопасности, где ему предоставили возможность ознакомиться со следственным делом на его отца, репрессированного в 30-е годы. В октябре я поехал на Кузнецкий мост в приемную МБ РФ, где и написал рапорт с просьбой разрешить мне ознакомиться со следственными делами на моих родителей. Через некоторое время мне позвонил работник архива КГБ Сергей Валентинович Бутов и сказал, что я могу приехать на Кузнецкий мост, дела уже там. Несколько дней я изучал эти документы, делая небольшие выписки.

Все это было очень странно, неожиданно и таинственно. Мы как-то не привыкли к тому, что КГБ что-то раскрывает, как бы извиняясь за содеянное. Но это было так. Настали другие времена, пришла гласность, за которую мы должны благодарить Михаила Сергеевича Горбачева.

Дело отца за номером Р-23158 состояло из двух томов. Первый том включал материалы следствия с 6 июля 1937 года по 8 апреля 1938 года. В нем находились – ордер на арест, протоколы обыска и конфискации имущества на даче в поселке Власиха, протоколы допросов, приговор военной коллегии Верховного суда СССР и справка о расстреле Ивана Михайловича Великанова. Второй том включал в себя материалы проверок Главной военной прокуратуры СССР следственных дел с 29 сентября 1955 года по 31 мая 1956 года. Он содержал запросы Прокуратуры в различные инстанции, мои заявления в военную прокуратуру СССР от января 1955 года и февраля 1956 года, справки из архивных дел КПК при ЦК КПСС, справки по следственному делу М.Н. Тухачевского и других обвиняемых, протокол комиссии Главного военно-медицинского управления Министерства обороны СССР под председательством генерал-майора Огурцова П.А. от 22 декабря 1955 года, выписки из личных дел и послужных списков И.М. Великанова и З.И. Михайловой. Во втором томе также находились протоколы допросов в феврале-апреле 1956 года В.И. Великанова, М.В. Пелевиной, М.П. Чумакова, Н.Н. Орловой, а также Заключение военного прокурора от 22 мая 1956 года и Определение военной коллегии Верховного суда СССР от 9 июня 1956 года об отмене приговора военной коллегии Верховного суда СССР от 9 декабря 1937 года в отношении Михайловой Зои Ивановны, а также от 13 июня 1956 года об отмене приговора военной коллегии Верховного суда СССР от 8 апреля 1938 года в отношении Великанова Ивана Михайловича. Дела по ним из-за отсутствия состава преступления производством были прекращены.

Дело матери за номером Р-8845 включало в себя материалы следствия с 6 июля 1937 года по 9 декабря 1937 года. В него входили – ордер на арест, протоколы обыска и конфискации имущества в квартире по адресу: Москва, Большой Гнездниковский пер., д. 10, кв. 809, протоколы допросов, рапорта следователей, заявление З.И. Михайловой об отказе давать пока-

зания следствию от 25 ноября 1937 года, Протокол и Приговор закрытого судебного заседания военной коллегии Верховного суда СССР от 9 декабря 1937 года, а также справка от 9 декабря 1937 года о расстреле Михайловой Зои Ивановны.

Ознакомился я и с делом по имуществу, конфискованному у нашей семьи 6 июля 1937 года. Как выяснилось из документов, за некоторые конфискованные вещи нам с сестрой не была выплачена компенсация и я 20 апреля 1993 года направил министру безопасности России В.П. Баранникову второе письмо с просьбой проверить описи конфискованных вещей и выплатить причитающуюся компенсацию.

В этот перечень входили:

1. Библиотека, в том числе 38 томов «Большой Советской Энциклопедии».

2. Картины, в том числе картины художника Н.И. Михайлова, «Автопортрет в красном берете» и «Портрет княгини Голицыной».

3. Гарнитур мягкой кожаной мебели.

4. Два охотничьих малокалиберных ружья системы «Вальтер» и «Винчестер».

5. Именное серебряное оружие, которым отец был награжден РВС СССР (приказ № 0306 от 1931 года).

После длительных проверок Центральный архив ФСК РФ своим письмом № 10/А-25573с от 23.11.94 подтвердил, что денежная компенсация за малокалиберные винтовки, изъятые у И.М. Великанова, не выплачивались. Прошло уже более двух лет, а государство в лице КГБ и других более мелких инстанций пока не может положительно решить этот вопрос. Подождем пока...

После моей очередной встречи с академиком Чумаковым весной 1993 года я сел писать статью о родителях, которую решили опубликовать в «Военно-медицинском журнале», тем более что 16 апреля исполнялось 60 лет со дня создания Биотехнического института РККА, первым начальником которого был мой отец.

Михаил Петрович посоветовал мне связаться с академиком Бургасовым, так как он мог бы помочь мне в этой работе. Чумаков позвонил Бургасову, и мы договорились о встрече. Я приехал к нему на дачу в Барвиху 8 апреля. Петр Николаевич произвел на меня очень хорошее впечатление.

Академик АМН, профессор, доктор медицинских наук, генерал-майор в отставке, бывший заместитель министра здравоохранения СССР, главный санитарный врач СССР, был сейчас на пенсии. Я подробно рассказал ему о своих планах в отношении увековечивания памяти моих родителей. Он одобрил подготовку статьи в «Военно-медицин-ском журнале» и рассказал мне много интересного из своей жизни.

Родом он из семьи слесарей города Тулы. Окончил Медицинский институт и аспирантуру в Ленинграде. Участвовал в финской и Великой Отечественной войнах. Затем работал в Москве и Свердловске. Длительное время был главным санитарным врачом СССР. Бывал в городе Кирове, где знакомился с сохранившимися документами 30-х годов Биотехнического института, в том числе двумя рапортами в НКВД.

Первый от профессора Гинзбурга Николая Николаевича, в котором он писал о вредительской деятельности дивизионного военврача И.М. Великанова при создании бактериологического танка.

Второй от профессора М.М. Файбича, также работавшего в Биотехническом институте. В этом рапорте он защищал отца, написав о том, что И.М. Великанов все делал правильно и не являлся вредителем и японским шпионом.

Вот так, два заместителя, два разных человека. А ведь отец весной 1937 года написал рапорт наркому обороны К.Е. Ворошилову с просьбой присвоить М.М. Гинзбургу звание профессора без защиты. Ворошилов подписал рапорт, и Гинзбург стал профессором. Этот документ также находился в то время в институте, и его читал Бургасов.

Петр Николаевич рассказал мне историю ареста, а затем и освобождения по личному приказу Сталина Б.Л. Ванникова, будущего трижды Героя Социалистического Труда, наркома оборонной промышленности СССР.

Через три месяца я снова навестил Бургасова, и он, одобрив мою статью, написал положительную рецензию. Главный редактор «Военно-медицинского журнала», полковник Галин Леонид Латыпович сделал все возможное, чтобы напечатать статью в юбилейный для института год, и она вышла в декабре 1993 года в 12-м номере журнала. К сожалению, статью здорово подсократили, так как объем журнала не позволил напечатать ее полностью.

В 1992 и 1993 годах я много работал в Ленинской библиотеке. Нашел и изучил все книги и статьи, написанные отцом, а также статьи, связанные с деятельностью Биотехнического института. Это «Руководство по микробиологии и эпидемиологии» том I, изданный в 1937 году, книга «Микробиология консервов», изданная в 1936 году, статья «Бактериальная война», напечатанная во II томе «Советской Военной Энциклопедии», изданной в 1933 году.

Интересной оказалась статья академика АМН, профессора, генерал-лейтенанта медицинской службы В.А. Лебединского о деятельности бывшего Биотехнического института, напечатанная в 8-м номере «Военно-медицинского журнала» за 1989 год, а также ряд других публикаций издательства «Медицина».

Одновременно с этим я подготовил и сдал 7 апреля 1993 года в Институт военной истории Министерства обороны РФ статью об отце для опубликования в «Военной Энциклопедии». Работник института, полковник в отставке, Дмитрий Владимирович Ганичев очень внимательно, с большим пониманием отнесся к моей просьбе и обещал помочь в этом сложном вопросе. А дело осложнялось тем, что первые три тома, где проходили статьи от «А» до «К», были уже изданы или находились в печати, и теперь придется ждать, когда появится дополнительный том. А так как в Министерстве обороны сейчас денег нет даже на зарплату военнослужащим, то придется ждать, наверное, долго.

После того как я направил очередное письмо директору ФСК, мне были возвращены заграничные паспорта, оформленные для выезда отца в командировку в Японию в 1934 году и матери, по которому она выезжала по служебным делам в 1936 году во Францию и Италию. Я думаю, что в ФСК – КГБ имеются еще документы родителей, которые мне со временем вернут...

Во время ареста отца у него отобрали орден «Красная Звезда», которым он был награжден в 1932 году. Посоветовавшись с работниками Министерства безопасности, я в январе 1993 года написал письмо Президенту России Б.Н. Ельцину с просьбой вернуть мне орден.

Прошло два месяца, и я получил письмо из Администрации Президента от 17 марта, в котором говорилось, что «Указом Президента РФ от 3 марта 1993 года Великанов Иван Михайлович восстановлен в правах на государственную награду

СССР посмертно в связи с реабилитацией». Мне был вручен орден «Красная Звезда» № 50 и удостоверение к нему «для хранения, как память – сыну награжденного».

В 1932 году орден «Красная Звезда» был очень высокой наградой. Выше был только орден «Красного Знамени», которым были награждены выдающиеся советские военачальники. Поэтому отец гордился этой наградой, а я был счастлив, что орден снова вернулся в нашу семью.

В апреле 1993 года я обратился к министру обороны РФ с просьбой ознакомиться с архивными материалами на моих родителей, находящимися в Центральном архиве МО в г. Подольске и в Главном разведуправлении Министерства обороны. В Подольске я работал в июне 1993 года. Сначала ознакомился с личным делом отца за № 1733756, прочитал биографию, протоколы заседания ячейковой комиссии по чистке парторганизации Военно-медицинского института от 17 января 1934 года, выписки из приказов по Наркомату обороны РККА за 1936 год.

Также познакомился с личным делом матери за № 1943341. Она была мобилизована в РККА в июне 1931 года, то есть за два месяца до моего рождения. В деле находилась автобиография, аттестация за 1933 год, выписки из приказов, протокол партчистки с резолюцией: «Партчистку прошла, считать проверенной» – 17 января 1934 года.

Затем посетил одно из управлений ГРУ (Главного разведывательного управления) Министерства обороны РФ, где мне показали выездное дело на Михайлову Зою Ивановну, направляющуюся во Францию и Италию. Других документов якобы не было, во что мне мало верится и сейчас.

Увлеченный поисками документов в архивах я был просто ошарашен звонком Лидии Ивановны, работавшей секретарем, а иногда и просто нянькой у академика Чумакова. Последнее время он все хуже чувствовал себя, но держался. И вот звонок – Михаил Петрович умер 11 июня. Панихида состоялась в 12 часов дня 17 июня 1993 года в Институте полиомиелита, которым раньше руководил Чумаков. Во время панихиды я сделал короткие записи выступавших.

Академик Петровский – президент Академии медицинских наук РФ: «Михаил Петрович был одним из самых активных академиков. В своем посмертном письме он писал,

что остается членом КПСС на всю жизнь. Он завещал Академии МН сделать вскрытие после его смерти и изучить все внутренности, так как во время исследований в 30-е годы заразился и всю оставшуюся жизнь был болен полиомиелитом».

Академик Дроздов – директор Института полиомиелита: «Михаил Петрович был совершенно необычным человеком. Огромная научная эрудиция. Блестящий ученый и организатор. Он сделал очень много реального и полезного. Вакцина полиомиелита изобретена им. Создание института – это синтез его деятельности. Все ученики Михаила Петровича работают в институте. Имя М.П. Чумакова должно быть закреплено в названии института. Академия медицинских наук должна поддержать это предложение. Мы сохраним память о Михаиле Петровиче на всю жизнь».

Академик Львов – директор Института вирусологии, ученик Чумакова: «Михаил Петрович – явление национальное. Это Лев Толстой в медицине. Он достоин Нобелевской премии».

Академик Зуев – президент Общественной академии наук: «Михаил Петрович – великий человек, объединивший научные и человеческие достижения. Он вызывает чувство великого восхищения».

Чумаков Михаил Михайлович – сын М.П. Чумакова: «Институт для отца был второй семьей».

Прошло немного времени и институту, который создал М.П. Чумаков, было присвоено его имя.

А тем временем обстановка в России накалялась. Появился телевизионный фильм Говорухина «Россия, которую мы потеряли». Он приводит страшные цифры о том, что за 70 лет советской власти погибло более 100 млн. человек. Из них 65 млн. с 1918 по 1941 годы и 35–40 млн. человек в Великую Отечественную войну и после нее. Ученым и историкам разрешили рыться в ранее закрытых архивах.

Такие высказывания Ленина, как: «Пусть 90 % населения России погибнет, лишь бы 10 % дожили до Всемирной Революции» – потрясли всех, мы стали узнавать нового Ленина.

В России царил беспредел. Если раньше люди боялись воровать, особенно при Сталине, то теперь тот, кто не воровал, считался просто ненормальным человеком. Об этом с большой горечью повествует фильм Станислава Говорухина «Великая криминальная революция». Правительство России или не хотело, или не могло ничего сделать. Цены на нефть, газ, элек

троэнергию, а значит, на продукты и все товары резко полезли вверх. Особенно после обесценивания вкладов в сберегательных банках с 1 января 1992 года. После работы в 1990–1991 годах в строительных фирмах я накопил 15 тысяч рублей. В течение суток они обесценились в 1000 раз. В 1991 году я мог на эти деньги купить две автомашины «Жигули». Сейчас, в 1997 году, для этого нужно минимум 60–70 миллионов рублей. Но где эти деньги?

Об экономической и финансовой политике нашего государства в 1991–1994 годах я часто спорил с профессором, доктором экономики Борисом Александровичем Соловьевым. Он длительное время работал заведующим кафедрой экономики торговли в Институте народного хозяйства им. Плеханова, хорошо знает Хасбулатова и многих ведущих экономистов. Сейчас Борис Александрович возглавляет Институт маркетинга при Российской экономической академии им. Плеханова.

Одним из главных вопросов в наших спорах был вопрос об обесценивании вкладов населения в сбербанках в 1992 году. Соловьев защищал Гайдара и считал, что все сделано правильно. Я же доказывал, что правительство обязано было не просто изымать вклады, то есть творить беспредел, ничего не объясняя простым людям, что будет с их заработанными и положенными в сбербанк сбережениями, а взять эти деньги в долг, подготовив Указ Президента России, в котором должны быть указаны сроки и порядок возвращения этих сбережений населению.

Это сделано не было, и правительство, и особенно Егор Гайдар, в глазах народа стали просто жуликами и грабителями. В своей книге «Дни поражений и побед», изданной в конце 1996 года, на стр. 138 Гайдар пишет, что не о всех решениях правительства и о положении страны нужно рассказывать правду людям. Пожалуй, на мой взгляд, это была одна из самых больших ошибок Гайдара.

Ведь еще во времена Сталина, когда у государства не хватало денег, выпускались займы. Пускай они были принудительно-добровольные, но через 20–30 лет деньги все же возвращались населению, а труженики Советского Союза знали, что своими сбережениями, своими деньгами они помогают государству. А в 1992 году, ничего не объяснив, население просто обворовали. Даже сейчас, когда началась частичная выплата 80-летним старикам и старухам их сбережений, нет

четкой программы возвращения вкладов. А пора бы, учтя прошлые ошибки, это сделать.

Наши споры о «правильной экономической политике государства» не нарушили дружеских отношений между семьями Великановых и Соловьевых. Мы часто встречаемся, а наши жены Людмила и Галина, постоянно помогают друг другу в различных делах, особенно в садоводстве и огородничестве.

А противостояние между Ельциным и парламентом во главе с Хасбулатовым достигло апогея. Находящиеся в Белом доме сторонники Хасбулатова и Руцкого 3 октября 1993 года разорвали кольцо милиции вокруг него, захватили здание мэрии (бывшее СЭВ) и на автомобилях направились к телецентру «Останкино». Мы в эти дни были с женой на даче и вечером включили телевизор. Вдруг 1-й, 3-й и 4-й каналы прекратили трансляцию, осталась только программа 2-го канала «Вести», ведущая трансляцию из резервной студии. В «Останкино» шел бой. Со временем мы увидели кадры, запечатленные операторами НТВ и Станиславом Говорухиным во время штурма телестудии «Останкино».

На следующий день 4 октября уже сторонники Президента России Ельцина штурмовали Белый дом. Сначала стреляли танки, а затем в дело пошли «Альфа» и «Вымпел», было много убитых и раненых. Мы все это видели по телевизору. Трансляцию вела программа «CNN» (Си-эн-эн).

Б.Н. Ельцин в «Записках президента» так описывает эти дни: «Начальник охраны Коржаков попросил слова и представил седого военного, капитана I ранга Захарова, который предложил план штурма Белого дома с помощью танков и спецподразделений. Когда он закончил доклад, а было 3 часа ночи, у всех участников совещания наступил моральный перелом. План штурма был принят единогласно. Затем ко мне обратился Грачев: «Борис Николаевич, Вы даете санкцию на применение в Москве танков?» Я встал и сказал Грачеву: «Я вам письменный приказ пришлю». И поехал в Кремль. Подписав подготовленный документ, я попросил, чтобы фельдсвязью курьер немедленно доставил распоряжение Грачеву лично в руки» (с. 385–386).

В 16–30 4 октября все руководство Белого дома было арестовано и направлено в Лефортовскую тюрьму. Ельцин заканчивает эту главу словами: «Октябрьская революция 1993 года безуспешно завершилась» (с. 387).

Глава 25

Проблема увековечивания памяти родителей. Конференция памяти академика М.П. Чумакова.
Письмо Президенту Б.Н. Ельцину № 2.
Встреча с генерал-полковником С.В. Петровым.
Работа с комиссией по восстановлению прав жертв политических репрессий.
Развал судебной системы России.
Жизнь нашей семьи в последние годы.
40-летие окончания Строительного института.
Вторичное объединение семей Великановых и Михайловых

Вопросами увековечивания памяти моих родителей я стал заниматься после того, как понял, что они не простые труженики, а люди, сделавшие блестящие открытия в микробиологии в конце 20-х и первой половине 30-х годов. Достаточно было прочитать статьи в газетах «Известия» и «Комсомольская правда» тех лет, чтобы понять их заслуги. Я поставил своей задачей добиться не только политической, но и научной их реабилитации. 8 июня 1994 года я направил второе письмо Министру обороны РФ генералу армии Грачеву П.С., где поставил ряд вопросов. Вот выдержки из этого письма:

«Сталинские репрессии унесли миллионы жизней. Среди них тысячи талантливых организаторов производства, ученых во всех областях науки и техники, признанных как в СССР, так и за рубежом, военачальников, строивших самую лучшую армию в мире.

К ним относятся мои родители, сумевшие за короткий срок с 1933 по 1937 год создать в поселке Власиха Одинцовского района Московской области уникальный Биотехнический институт с блестящими военными специалистами-микробиологами. Проблемы, которыми занимались мои родители, да и сейчас занимается НИИ микробиологии МО России, находящийся в г. Кирове, во многом засекречены. Но даже если перечислить открытые темы – создание вакцин и сывороток против газовой гангрены, столбняка, ботулизма, сибирской язвы, чумы, брюшного тифа и других заболеваний – это говорит о величайшем вкладе работников института и его руководителей в строительство боеспособных Вооруженных Сил Советского Союза и России.

Я разговаривал со многими выдающимися учеными о деятельности моих родителей и, в первую очередь, о моем отце. Это Герой Социалистического Труда академик АМН М.П. Чумаков, академик АМН Ф.Г. Углов, Герой Социалистического Труда член-корреспондент АМН генерал-лейтенант Д.А. Арапов, академик АМН генерал-майор П.Н. Бургасов, член-корреспондент АМН генерал-майор В.Н. Паутов, работавший в 1973–1984 годах начальником НИИ микробиологии в г. Кирове, полковник медслужбы И.А. Чалисов, работавший до 1937 года под руководством отца. Все они дали исключительно высокую оценку деятельности И.М. Великанова как военного врача-микробиолога, руководителя института, создавшего военную микробиологию в СССР.

В настоящее время я пишу книгу о моих родителях. Очень просил бы Вас помочь в решении следующих вопросов:

1. Дать разрешение на ознакомление в архиве бывшего Биотехнического института, теперь НИИ микробиологии МО, дислоцирующегося в г. Кирове, с документами о деятельности моих родителей.

2. Для увековечивания памяти И.М. Великанова рассмотреть вопрос о присвоении НИИ микробиологии Министерства обороны Российской Федерации имени его создателя и первого начальника – дивизионного военврача, профессора, доктора медицинских наук Великанова Ивана Михайловича.

3. Ходатайствовать перед мэром г. Москвы об установке мемориальной доски на фасаде жилого дома, где проживал до

6 июля 1937 года И.М. Великанов с семьей по адресу: г. Москва, Б. Гнездниковский пер., д. 10.

4. Включить в «Военную Энциклопедию» статью о дивизионном военвраче И.М. Великанове».

Некоторые поставленные мной вопросы начали решаться, но только начали... 1997 год должен стать решающим в их реализации.

Вскоре я получил ответ от генерал-майора Н.Т. Васильева, командира войсковой части, которая занимается в Министерстве обороны вопросами биологической защиты, после чего мы дважды с ним встречались. В феврале 1995 года было направлено письмо Ю.М. Лужкову за подписью начальника Генерального штаба Вооруженных Сил РФ генерала армии Колесникова с просьбой об установке мемориальной доски И.М. Великанову. Председатель Комитета по культуре правительства Москвы И.Б. Бугаев в своем ответном письме от 29 мая 1995 года поддержал предложение о увековечивании памяти известного ученого, но при условии решения вопроса о финансировании. Бюрократическая машина как бы начала работать, но это были только первые неторопливые обороты. Нужно было постоянно давать импульс этим организациям.

А тем временем подошел юбилей – 85-летие со дня рождения М.П. Чумакова. Научная конференция, посвященная памяти Михаила Петровича, проводилась 15–17 ноября 1994 года. Я был приглашен туда и сделал записи выступлений некоторых докладчиков.

Представитель Российской академии медицинских наук: «Имя Михаила Петровича Чумакова особо отмечено в истории Академии наук СССР и России. Блистательный ученый-вирусолог».

Академик АМН Дроздов С.Г., директор Института полиомиелита: «Чумаков – личность цельная, бескомпромиссная. Будет издана его монументальная биография. Михаил Петрович такая величина в науке, которая становится более величественной со временем. В Медицинской академии таких, как Чумаков, мало. Все проблемы, которых Михаил Петрович касался, он решал или оставлял очень глубокий след. Первая крупная работа на Дальнем Востоке – клещевой энцефалит. Его работы создали школу медицинской вирусологии. Трахома – не инфекционная болезнь, но ею очень часто болели. Прикоснувшись к этой проблеме, Чумаков решил ее. У него было ве

личайшее провидение в решении многих медицинских проблем. Полиомиелиту он посвятил всю свою жизнь. Он предвидел, что эта болезнь будет величайшей проблемой. В 1947–1950 годах вспышка заболевания в Германии. И в это время был создан наш институт, так как Чумаков сумел убедить Центральный Комитет и правительство в необходимости его создания. Полиомиелит – это болезнь без летального исхода, но больные остаются больными или калеками на всю жизнь. Сыворотка полиомиелита, созданная Михаилом Петровичем, дала колоссальную пользу. Он доказал, что вакцина не вызывает осложнений и заболеваний, и мир поверил в вакцину. Наш институт принял участие в создании и производстве вакцины. Институту присвоено имя Михаила Петровича Чумакова».

Конференция прошла прекрасно. Чувствовались любовь и уважение к Чумакову всех выступавших. И я был горд тем, что одним из учителей этого великого ученого был мой отец.

В марте 1996 года, изучив все письма, присланные мне в ответ на мои обращения в Министерство обороны, ФСК и мэрию Москвы, я понял, что поставленные мной вопросы об увековечивании памяти родителей можно решить только после жесткого указания первого лица страны – Президента. И 28 марта я написал и отвез в приемную Президента России второе мое письмо. Главным вопросом там значилось открытие мемориальной доски Ивану Михайловичу Великанову.

Прошло два месяца, и я получил ответ от заместителя начальника войск радиационной, химической и биологической защиты МО РФ В. Евстигнеева за № 566/230/177 от 23 мая 1996 года. В нем было сказано, что моя просьба об установлении на доме, где жили родители, мемориальной доски И.М. Великанову возражений не вызывает. Однако до сих пор правительством Москвы не утверждено «Положение об установке в г. Москве мемориальных досок и других памятных знаков». Круг замкнулся еще раз. Я понял, что в Администрации Президента сидят люди, не успевающие или вообще не контролирующие письма-обращения к Президенту. Ведь не поступило ответа ни из Администрации Президента, ни из правительства Российской Федерации, хотя эти службы необходимо было задействовать в решении поставленных мной вопросов.

Пришлось снова обращаться к генералу Васильеву с просьбой доложить начальнику Войск радиационной, химической и биологической защиты Министерства обороны генерал-полковнику Петрову Станиславу Вениаминовичу, что я хочу с ним встретиться и обсудить все нерешенные вопросы.

Никифор Трофимович помог, и наша встреча со Станиславом Вениаминовичем состоялась в конце июня 1996 года. Она продолжалась около часа, и за это время я смог подробно рассказать о судьбе моих родителей. Я показал фотографии, орден «Красная Звезда», статьи из газет 30-х годов, книги и статьи отца, мои статьи о родителях, напечатанные в «Медицинской газете» и в «Военно-медицин-ском журнале», а также мои письма Президенту России Б.Н. Ельцину.

После этого я попросил генерал-полковника Петрова оказать содействие в решении трех главных вопросов:

1. Опубликования статьи в «Военно-медицинском журнале» по материалам I части моей книги «Судьбы людские».

2. Установки мемориальной доски отцу на фасаде дома по Б. Гнездниковскому пер., д. 10.

3. Опубликования статьи в «Военной Энциклопедии» Министерства обороны о диввоенвраче И.М. Великанове.

Станислав Вениаминович внимательно меня выслушал, задал несколько вопросов и сказал, что все волнующие меня дела можно решить положительно, и он даст указание генерал-майору Васильеву.

На том и распрощались. Снова встреча с генералом Васильевым и его помощниками полковником Богдановым Юрием Ивановичем и полковником, кандидатом медицинских наук Бондаревым Владимиром Петровичем. Я передал генералу Васильеву все необходимые документы, а он дал задание своим помощникам постоянно теребить мэрию Москвы и Институт военной истории, где готовят к изданию «Военную Энциклопедию».

Как я уже писал, из документов КГБ я узнал, что мы с сестрой не получили компенсацию за часть конфискованных в 1937 году вещей. Мне посоветовали обратиться в Межведомственную комиссию по восстановлению прав жертв политических репрессий, что я и сделал 9 марта 1995 года. Моя

просьба состояла в возмещении нам с сестрой стоимости двух малокалиберных винтовок системы «Валь-тер» и «Винчестер», которыми отец был премирован за свою работу, а также «именного серебряного оружия» – по нашему предположению пистолета калибра 6,35 – которым отец был награжден приказом Реввоенсовета СССР № 0306 в 1931 году. Кроме этого, я поставил вопрос о пересчете сумм, полученных нами в 1956 году, за конфискованное в 1937 году имущество, так как это имущество оценивалось в ценах 1938 года, что было в несколько раз меньше, чем цены 1956 года и тем более цены 1995 года. Но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Мое письмо из мэрии г. Москвы было переслано в префектуру Южного административного округа, по моему месту жительства, где работой над ним занялась Клавдия Георгиевна Лосева, секретарь окружной комиссии по восстановлению прав реабилитированных. Я ждал десять месяцев, но так ничего и не дождался и в январе 1996 года пошел к ней на прием, где высказал все свое возмущение по очередной волоките наших бюрократов. После второй встречи она сообщила мне, что моя просьба решена положительно и через несколько дней, после оценки стоимости малокалиберных винтовок в комиссионном магазине, я получу денежную компенсацию. В ее кабинете я встретил директора этого магазина, который сказал, что малокалиберные винтовки системы «Валь-тер» и «Винчестер» производства 20–30-х годов ценятся очень высоко, как антикварные вещи.

А 1 февраля я получил от председателя комиссии ЮАО по восстановлению прав реабилитированных А.Л. Картышева письмо, в котором мне отказывалось в получении компенсации за конфискованное оружие, так как мой отец якобы не являлся его владельцем. Это было уже сверхбезобразием, просто издевательством над нами. Я снова встретился с Лосевой в префектуре, и она мне сказала, что заместитель председателя комиссии в мэрии, бывший полковник КГБ Грашовень Н.В., запретил выплачивать компенсацию, так как у государства нет денег и нужно найти причину для отказа». Клавдия Петровна так же, как в своем письме А.Л. Карташов, предложила мне обратиться в суд, что я и сделал 15 февраля 1996 года. Предва-

рительно я зашел в юридическую консультацию, где получил ответы на интересующие меня вопросы.

После этого я был на приеме в мэрии у тов. Грашовеня, пытаясь доказать его неправоту. Но он, ничего не слушая, твердил, что «ваш отец не являлся владельцем оружия», ссылаясь на письмо из Лицензионного управления РУВД г. Москвы от 9 января 1996 года. Пришлось мне самому серьезно заняться этим расследованием. И вот, что я выяснил. В 1995 году Грашовень направил в ГУВД г. Москвы запрос, в котором спрашивал: «Имелось ли разрешение у гражданина Великанова на изъятое у него оружие?». ГУВД г. Москвы в январе 1996 года отвечает: «Гражданин Великанов Иван Михайлович по учетам УЛРР ГУВД г. Москвы как владелец нарезного оружия не значился».

Я начал дозваниваться в Главное управление внутренних дел г. Москвы. Нашел в Управлении лицензионно-разрешительной работы старшего инспектора Скороход Нину Максимовну, которая разъяснила мне по телефону, что она работает в МВД с 1942 года, то есть более 50 лет и уже собирается на пенсию. Главное же, что я услышал, что «регистрация нарезного оружия в СССР началась только в 1944 году». После этого даже дураку становится ясно, что отец, владея нарезным оружием, в 1937 году не мог его зарегистрировать, даже если очень сильно бы захотел.

Работая в военных архивах Подольска и Москвы я выяснил, что в 20-е и 30-е годы руководство СССР награждало отличившихся людей именным и простым оружием (пистолетами, винтовками, саблями и пр.) и нигде, повторяю нигде, в приказах не указывалось каким видом оружия награжден отличившийся. Об этом даже были передачи по телевидению, так как такие истории были не только с моим отцом.

Пункт 3 «Положения о возмещении стоимости конфискованного имущества», утвержденного правительством Российской Федерации 12 августа 1994 года гласит: «Выплата денежной компенсации производится в случаях, когда факт конфискации имущества установлен, но отсутствуют или утрачены документы о его характере, состоянии и количестве».

У нас было все: и акт изъятия (конфискации) оружия от 6 июля 1937 года, и письмо КГБ от 28 июля 1956 года, в котором

содержалась просьба «возместить сыну И.М. Великанова – Великанову В.И. стоимость двух малокалиберных винтовок», и письмо Центрального архива ФСК от 1994 года, в котором подтверждалось, что «денежной компенсации за изъятые у Великанова И.М. малокалиберные винтовки не производилось». Но в нашей стране еще есть люди вроде Грашовеня и Картышова с их помощниками, которые всеми правдами и неправдами, в силу указаний сверху или своего нежелания, или своей некомпетентности издеваются над советскими людьми, пострадавшими от политических репрессий.

Теперь несколько слов о нашей судебной системе. Такого беззакония, которое творилось в Советском Союзе, начиная с 20-х годов до конца 30-х не было ни в одном цивилизованном государстве. Людей за малейшую провинность сажали в тюрьмы, ссылали в лагеря, расстреливали. Так называемые «тройки» осуждали невиновных людей на «десять лет без права переписки», то есть на расстрел. Решения так называемых судов утверждались Генеральным прокурором Вышинским, автором теории о «доказанности вины подсудимого после признания им своей вины». Благодаря этой теории и зверским истязаниям арестованных в следственных изоляторах более 90 процентов людей признавало свою вину, а следовательно, подписывало самим себе смертный приговор. Так было, и никто не посмеет опровергнуть это.

Полное крушение судебного аппарата началось в конце 80-х и закончилось в 90-е годы. Я пишу об этом потому, что сам столкнулся с этим и видел весь кошмар нашего судебного производства. 15 февраля я сдал в Нагатинский межмуниципальный народный суд Южного административного округа г. Москвы жалобу на незаконные действия председателя комиссии по восстановлению прав реабилитированных жертв политических репрессий ЮАО Картышова Александра Львовича.

В суде мне сказали, что из-за перегруженности моя жалоба будет рассматриваться в суде не раньше чем через три месяца, так как из восьми судей работают три. Судьи увольняются из-за низкой зарплаты, которая не выплачивается по несколько месяцев, из-за перегруженности в работе, а также угроз со стороны криминальных структур. Позвонил я через пять месяцев,

но мою жалобу даже не читали. Еще через три месяца, то есть в октябре 1996 года, я не выдержал и поехал в суд. Там, для начала, даже не нашли мою жалобу, а затем после моих настоятельных требований сказали, что все мои документы находятся у судьи Панфиловой Светланы Николаевны. Помощник председателя суда Татьяна Владимировна Грибова сказала мне, что если я хочу ускорить судебный процесс, то нужно написать жалобу, что я и сделал. Только после этого я получил повестку и встретился с судьей Панфиловой. Это произошло 11 ноября 1996 года. Светлана Николаевна, извинившись за затяжку, назначила слушание дела на 14 января 1997 года, а затем подала заявление об уходе по собственному желанию. Я приехал к ней 25 декабря и услышал, что «с сегодняшнего дня она уже не работает в суде и все имеющиеся дела передадут другим судьям». В январе я снова поехал в суд и получил ответ уже от помощника председателя суда, что «работать некому и слушание дела будет не раньше февраля – марта 1997 года».

Вот так. Целый год документы лежали в суде, а положительных сдвигов не было. И такое положение во всех судах России. Посмотрите телевизор, послушайте радио и не дай Вам Бог испытать всю эту процедуру на собственном опыте. И вот после всего пережитого приходишь к выводу, что весь этот беспредел выгоден руководству страны или, в лучшем случае, руководят нами бездарные люди.

Но суд все-таки состоялся. 7 февраля 1997 года вновь назначенный судья Петр Иванович Сердюков рассмотрел в открытом судебном заседании мою жалобу и вынес решение:

«Жалобу Великанова В.И. на решение комиссии по восстановлению прав реабилитированных жертв политических репрессий Южного административного округа г. Москвы в отказе выплаты стоимости винтовок и пистолета УДОВЛЕТВОРИТЬ и предложить комиссии вторично рассмотреть его заявление в соответствии с вышеуказанным положением».

На суде от комиссии Южного округа защищал честь мундира юрист префектуры Татевосян Стас Агасеевич, который всячески старался доказать судье, что денежную компенсацию мне выплачивать не нужно. Несмотря на положительное для

меня решение суда борьба за справедливость будет еще продолжаться долго.

В декабре 1996 года я обратился в Московскую ассоциацию жертв незаконных репрессий, в которой я состою с 21 октября 1992 года. Президент Ассоциации Сергей Ивано-вич Волков после беседы со мной продиктовал два письма.

Первое – в Нагатинский суд, где четко указал, что «Великанов В.И. имеет полное право получить компенсацию за изъятые во время ареста его отца 6 июля 1937 года две малокалиберные винтовки системы «Вальтер» и «Вин-честер» в сумме, не превышающей 40-кратного, установленного законодательством РФ минимального размера оплаты труда».

И второе – председателю Комитета по культуре правительства Москвы И.Б. Бугаеву, в котором говорится: «Прошу Вас в связи с приближающейся черной датой – 60-летием массового террора в России (1937–1997), а также в связи с празднованием 850-летия г. Москвы включить в перечень мероприятий по подготовке празднования 850-летия г. Москвы установку мемориальной доски дивизионному военврачу, профессору Великанову Ивану Михайловичу».

Сбор материалов для книги, работа над рукописью, споры с бюрократами нашего государства отнимали у меня очень много времени. Но время движется вперед, и мне хотелось бы рассказать о моей семейной жизни за последние три года.

Одной из главных забот была работа на даче. За эти годы мы с женой очень много сделали по достройке, приведению в порядок дома и хозблока, посадили большое количество кустарников и цветов. В доме застелили линолеумом пол в кухне и на веранде, поставили водоэлектроподогреватель в кухне, купили электроплиту «Мечта» и обили вагонкой спальню и кухню. К хозблоку сделали пристройку площадью 12 м², так что теперь появилась отдельная спальня с хорошей кроватью для зятя Андрея, когда он приезжает с ризеншнауцером Цезарем. Цезарь – красивый, умный, сильный пес. Собак этой породы используют пастухи для охраны овец, коз и коров. Поэтому, когда у дочери появилась персидская кошка по имени Арабелла, он ее «пас», причем очень дружелюбно, следя за ее

действиями и охраняя. Это же помещение внук Данила использует для игр со своими друзьями во время дождя.

Появилось и место для садового инструмента и березовых дров для камина. Кроме этого, я сделал вытяжную трубу от дровяной колонки и теперь можно в любое время мыться в ванной с горячей водой. На участке, рядом с парниками, я построил кирпичный очаг для сжигания мусора, веток, сухой травы, а главное для приготовления шашлыка. Это сооружение пока единственное в нашем садоводческом товариществе и многие дачники приходят знакомиться с его устройством. Застеклил крыши обоих парников, так что теперь не нужно на зиму снимать, а весной снова покрывать полиэтиленовой пленкой крыши парников.

Особый восторг у соседей вызывает подпорная стенка, сложенная из естественных камней-булыжников, привезенных из карьера, по примеру таких стенок на Кавказе и в Крыму. Она сооружена между дорогой и нашим домом и дает возможность на этом месте сажать деревья, цветы и разбить газон. Много радости доставляет и небольшой бассейн.

За это время я вторично покрасил забор, состоящий из металлических рам с натянутой на них сеткой. Как показала жизнь, забор это совершенно необходимая принадлежность дачи. Он нужен для ограждения участка от непрошенных посетителей, собак, зайцев, которые ранней весной обгладывают кору яблонь, а также для четкого обозначения границ наших владений.

Прошлым летом хотели копать колодец, но так как правление решило пробурить глубокую скважину до известняков, то мы воздержались от этой затеи. Жена очень много сажает цветов, особенно нравятся ей розы, гладиолусы, пионы, клематисы и лилии. Много и других цветов. Появились первые яблоки на трех яблонях. Мы покупали антоновку и белый налив, а оказался штрифель. Собирали большой урожай смородины и облепихи, а крыжовник приживается очень плохо.

Прошло уже восемь лет с начала организации нашего товарищества, и мы можем уже считать себя заправскими садоводами. Так что, начиная с апреля по сентябрь, наша жизнь последние три года проходила в основном на садовом участке.

Это очень большой труд, но в то же время наше здоровье, а иногда и отдых.

Осенью, в сентябре–октябре, мы ежегодно вылетали или выезжали с Людой в Сочи. Сначала в Ворошиловский санаторий, а затем дважды на турбазу в Кудепсту. Жизнь на турбазе нам даже больше нравится, так как нет врачей и постоянных процедур. Номера двухместные, с душем и холодильником. Тем более, что Министерство обороны в этом отношении думает об офицерах запаса. Дорога бесплатная, да и путевки со скидкой. Очень удобно.

В 1994 году исполнилось 40 лет окончания института. Почти вся наша группа в количестве 14 бывших студентов, а окончило в 1954 году наш факультет Строительного института Моссовета 22 человека, во главе с бывшим деканом, а теперь академиком, директором института Водгео Сергеем Васильевичем Яковлевым, которого я пригласил, собралась у меня дома в Орехово-Борисово. Я заранее успел связаться с радиостанцией «Маяк» и в «концерте по заявкам» редакция передала поздравление всем бывшим студентам нашей группы и декану С.В. Яковлеву с 40-летним юбилеем, а также заздравную песню «Налей, налей бокалы полней..!» Что мы с удовольствием и делали. Встреча прошла прекрасно, а так как это было в декабре, то все «студенты» получили поздравительные открытки с 40-летием окончания института и наступающим Новым 1995 годом.

В своем тосте Сергей Васильевич говорил, как сложно было довести студентов до диплома, как тяжело определить тех, кто не только хотел, но и мог заниматься наукой, тем более что половина студентов пришла в нашу группу из других институтов и хотела иметь другую специальность. Яковлев был очень доволен нашей встречей. На память мы вручили ему красивый адрес.

На следующую встречу в 1995 году я не смог прийти, так как лежал с тяжелейшим гриппом. Зато 21 декабря 1996 года мы снова собрались уже в квартире Михаила Рыжавского. Было 12 человек: Виктор Разнощик, Роальд Добровольский, Маргарита Чуб, Нина Полтева, Николай Смарагдов, Семен Клейн, Юрий Тюриков, Нина Аронова, Майя Беликова, Виринея Ковальчук и я.

Да, бывшие студенты сейчас не молоды, почти все раздались вширь, поседели, приобрели различные болезни, но, что самое главное, были веселы, оптимистичны, разговорчивы и с удовольствием вспоминали беззаботные студенческие годы, хотя это время (1949–1954 гг.) было очень тяжелым, и многих спасала только стипендия. Говорили о многих проблемах, в том числе о сталинских репрессиях, так как они не обошли нашу группу. В 1937 году были арестованы отцы Виктора Разнощика и Майи Беликовой. В 1956 году они были реабилитированы, но было уже поздно...

Все пришли к выводу, что наши ежегодные сборы очень нужны и полезны. Решили, что в 1997 году соберемся у Виктора Разнощика, в 1998 году отметим 70-летие Майи Беликовой, а в 1999 году у меня будем праздновать 50-летие нашего знакомства и 45-летие окончания института.

Ну, а как провели последние годы наши дети? Саша в звании подполковника служил в армии, по-прежнему в должности начальника планового отдела УНРа. В конце 1996 года, в связи с сокращением в армии и расформированием их Управления, он подал рапорт на увольнение. У него выслуга уже составляет 25 лет, так что в 40 лет он будет получать приличную пенсию. Сейчас он ждет приказа заместителя министра обороны на увольнение и одновременно с этим, вместе с Валентиной Ильиничной Семеновой организовал свою строительную фирму, которую вскоре будет возглавлять. Удачи ему в новых делах!

Лене, из-за сокращения объема геофизических работ в России, пришлось переквалифицироваться. Она окончила курсы бухгалтеров и начала успешно работать в новом качестве. Теперь же понимая, что без знания языка сейчас делать нечего, она оканчивает трехмесячные курсы немецкого языка и будет искать работу в какой-нибудь приличной совместной фирме. Я думаю, что в этом ее ждет хорошее будущее.

Внуки подрастают. Валере 13 марта 1997 года исполнилось 20 лет. После окончания военной службы он учится в высшем учебном заведении. Даниле 11 мая будет уже 12 лет. Он учится в хорошем колледже в 6-м классе и страстно увлечен компьютером, беря пример с отца. И, наконец, младшему внуку Егору 17 сентября 1997 года будет 6 лет. Он растет очень живым, энергичным, смышленым мальчиком. Как говорит мой

сын: «Егор весь в род Великановых!» Дети моей сестры Нели тоже уже взрослые. Андрею и Оле 10 февраля исполнилось по 36 лет. Внуки Нели – Влада, Люба и Иван подрастают на радость родителям и бабушке.

Как видно из оставшихся фотографий, а также из рассказов наших старших родственников, в 30-е годы мои родители часто собирали своих родных во Власихе. Приезжали сестры и братья Великановы и Михайловы, а обе бабушки и дедушка подолгу жили там. Потом наступил длительный перерыв, более чем в пятьдесят лет. В этот период встречи между родственниками были редко и только отдельными семьями.

В 1994 году я решил восстановить утраченное и попытался собрать обе фамилии. Первая подготовительная встреча с Вадимом Михайловым и его семьей произошла 23 февраля 1994 года. Я выбрал этот день, так как в наших семьях многое связано со службой в армии как у Великановых, так и у Михайловых. Наши семейные альбомы с фотографиями хранят память об офицерах Русской и Советской Армии, начиная с прошлого столетия, тем более этому способствовало ознакомление с архивами КГБ и Министерства обороны, которое мной активно велось в 1993–1994 годах. Нам было что вспомнить и рассказать друг другу.

Главный же сбор состоялся 23 февраля 1995 года, также у меня дома в Орехово-Борисово. Помимо всей моей семьи, то есть меня, жены, сына Саши с женой Наташей, дочери Лены с мужем Андреем и внуком Данилой; а также семьи моей сестры Нели с дочерью Ольгой, внучкой Владой и сыном Андреем, приехали семейства наших двоюродных братьев и сестер.

От Великановых – Александр с женой Лорой, Николай с женой Антониной и младшая двоюродная сестра Майя.

От Михайловых – Вадим с женой Мариной и четырьмя детьми: Аней, Филиппом, Колей и Пашей, а также Кирилл со своей дочерью Наташей и племянницей Мариной, которых мы не видели несколько десятилетий. В общем, собралось 25 человек. Встреча и знакомство между молодыми родственниками прошли очень хорошо. Много воспоминаний, вопросов, особенно связанных с судьбой наших родителей, просмотр фотографий и обсуждение планов на будущее заполнили этот вечер. Мой сын Саша с помощью видеокамеры заснял эту встре

чу, так что потомкам останутся не только мои воспоминания. Очень интересными были рассказы о жизни моих двоюродных братьев – профессора-гидроэнергетика Александра Великанова и крупного специалиста по электронике Кирилла Михайлова.

Наши встречи продолжались и в 1996 году: сначала в доме Александра Великанова в Москве, а затем у Кирилла Михайлова в городе-спутнике Зеленограде, где мы познакомились с его женой и внуками. В конце года побывали и у Вадима Михайлова.

Я думаю, что традиции наших семей 30-х и 90-х годов должны продолжаться и в будущем нашими детьми и внуками.

И вот сейчас, заканчивая писать эту книгу, я хочу пожелать нашим детям и внукам, а также всем детям России, чтобы никогда не повторялась страшная трагедия 30-х годов XX века. Чтобы дети в своей жизни не переживали тех ужасов и испытаний, которые выпали на долю узников сталинских тюрем и лагерей, а также всех пострадавших от политических репрессий.

Ходатайства

Президенту РФ Ельцину

и мэру г. Москвы Лужкову

об увековечивании памяти И.М. Великанова и всех пострадавших от политических репрессий

Президенту Российской Федерации Ельцину Борису Николаевичу

от полковника запаса

Великанова Владимира Ивановича, проживающего по адресу: 115551,

г. Москва, Каширское шоссе, д. 92, кор. 1, кв. 13; тел. 392-22-38

Уважаемый Борис Николаевич!

Вынужден оторвать Вас от важных государственных дел, но обстоятельства заставляют меня вторично за последние три года обратиться к Вам с просьбой. Первое мое обращение в 1993 году Вы решили положительно.

Я отношусь к категории лиц, пострадавших от политических репрессий. Большая часть жертв сталинских репрессий, погибших в тюрьмах и лагерях, не имеют официальных мест захоронения. Нет могил, нет памятников, нет указателей фамилии, имени, отчества погибших. К ним относятся и мои родители.

Мой отец – Великанов Иван Михаилович, 1898 года рождения, арестован 6 июля 1937 года. До ареста – начальник Биотехнического института РККА, расположенного в пос. Власиха Московской обл., дивизионный военврач, профессор, доктор медицинских наук. Основал советскую военную бактериологию. Создал в 1933 году институт РККА, который до сих пор занимается изучением способов и средств защиты армии и населения от бактериологического нападения противника.

И.М. Великанов впервые в Советском Союзе создал вакцины и сыворотки против газовой гангрены и ботулизма, чем спас десятки тысяч раненых в Великой Отечественной войне и многие тысячи советских людей в мирное время. В 1931 году Реввоенсовет СССР приказом № 0306 «за активную работу в области бактериологии» наградил И.М. Великанова серебря

ным оружием. «За исключительно полезную деятельность и работу по выработке сывороток и вакцин» постановлением президиума ЦИК СССР от 27 октября 1932 года И.М. Великанов был награжден орденом Красной Звезды за № 50.

Благодаря Вашему вмешательству и Вашему Указу – Президента Российской Федерации от 3 марта 1993 года – этот орден был вручен мне для хранения как семейная реликвия.

8 апреля 1938 года военная коллегия Верховного суда СССР согласно ст. 58-1б, 58-7 58-8 , 58-11 УК РСФСР приговорила И.М. Великанова к расстрелу с конфискацией всего имущества. Согласно справке, хранящейся в деле № Р-23158, том 1 Центрального архива ФСК РФ (бывшего КГБ), Великанов Иван Михайлович расстрелян в тот же день, 8 апреля 1938 года. Работник архива Бутов С.В. засвидетельствовал 5 ноября 1992 года, что «акт о кремации отсутствует, данных о месте захоронения не имеется».

В 1956 года È.Ì. Великанов был посмертно реабилитирован (справка военной коллегии Верховною суда Российской Федерации № 4н-08611/56 от 9 декабря 1992 года). Моя мать – Михайлова Зоя Ивановна, 1892 года рождения, арестована 6 июля 1937 года. До ареста – старший специалист Биотехнического института РККА, военврач I ранга, кандидат медицинских наук.

Создала сыворотки и вакцины против столбняка, брюшного тифа и паратифа, внедрила одноразовую прививку вместо трех, ранее применявшихся, что способствовало выработке иммунитета у людей к этим заболеваниям. Принимала активное участие, вместе с И.М. Великановым, в разработке средств защиты от бактериологических диверсий. 9 декабря 1937 года военная коллегия Верховного суда СССР согласно ст. 58-1б, 58-7, 58-8, 58-9 УК РСФСР приговорила Михайлову З.И. к расстрелу с конфискацией всего имущества.

Согласно справке, хранящейся в деле № Р-8845 Центрального архива ФСК РФ (бывшего КГБ), Михайлова Зоя Ивановна расстреляна в тот же день, 9 декабря 1937 года. Работник архива Бутов С.В. засвидетельствовал 5 ноября 1992 года, что «акта о кремации и данных о месте захоронения не имеется». В 1956 году Михайлова З.И. была посмертно реабилитирована (справка военной коллегии Верховного суда Российской Федерации № 4н-08610/86 от 9 декабря 1992 г.).

Прошло более 58 лет с момента ареста и расстрела моих родителей. Все эти годы я и мои родственники не могли по-людски почтить память погибших, прийти к месту их захоронения. Нет могилы, нет надгробной плиты, нет хотя бы мемориальной доски.

В 1992–1993 годах я ознакомился в МБ РФ и ФСК РФ (бывшее КГБ) со следственными делами на моих родителей. 8 июня 1994 года я направил министру обороны РФ письмо с просьбой об увековечивании памяти моих родителей. В этом письме, в частности, было сказано:

пункт 2. Для увековечивания памяти И.М. Великанова прошу рассмотреть вопрос о присвоении Научно-исследова-тельскому институту микробиологии Министерства обороны Российской Федерации имени его создателя и первого начальника – дивизионного врача, профессора, доктора медицинских наук Великанова Ивана Михайловича.

пункт 3. Ходатайствовать перед мэром г. Москвы об установке мемориальной доски на фасаде жилого дома, где проживал до 6 июля 1937 года И.М. Великанов с семьей, по адресу: г. Москва, Большой Гнездниковский переулок, дом 10, квартира 809.

В ответе из Министерства обороны, от командира войсковой части 26150 Н.Т. Васильева от 13 июля 1994 года вопрос о присвоении НИИМ РФ имени Великанова И.М. не нашел положительного решения, так как по его мнению, «...военным НИИ, как правило, имена их начальников не присваиваются». Но после встречи с генерал-майором Васильевым в адрес мэра г. Москвы Ю.М. Лужкова за подписью начальника Генерального штаба Вооруженных Сил РФ генерала Колесникова, 13 февраля 1995 года, было направлено письмо, исх. № 69, с просьбой установить мемориальную доску на домеи № 10 по Б. Гнездниковскому переулку. Вот согласованный со всеми инстанциями текст для мемориальной доски

Великанов

Иван Михайлович

1898–1938

Известный ученый микробиолог

Дивизионный военврач, профессор

Жил в этом доме

1922–1937 гг.

29 мая 1995 года за № 9/538 из мэрии г. Москвы генералу армии Колесникову был направлен ответ за подписью председателя Комитета по культуре И.Б. Бугаева, который гласил: «Комитет по культуре поддерживает предложение об увековечивании памяти известного ученого И.М. Великанова. Однако в связи с тем, что правительством Москвы приостановлено принятие постановлений по мемориальным доскам до утверждения «Положения об установке в г. Москве мемориальных досок и других памятных знаков», полагали бы целесообразным предложить Генеральному штабу Вооруженных Сил РФ установить скульптурный портрет ученого в музее Великой Отечественной войны на Поклонной горе. Комитет готов оказать содействие в создании скульптурного портрета при условии решения вопроса о финансировании».

Копию этого письма генерал Васильев прислал мне. Я начал действовать. Связался с ответственным работником Комитета по культуре мэрии г. Москвы Тантлевским Александром Семеновичем и получил ответ: «Скульптурный портрет стоит 5000 долларов, для начала работ необходимо письмо из Министерства обороны РФ, гарантирующее оплату этой суммы за выполнение скульптурного портрета». Но после моего вторичного обращения к генералу Васильеву выяснилось, что денег в Министерстве обороны не хватает даже на зарплату сотрудникам управления, поэтому выделить 5000 долларов невозможно. Управление может оказать мне только моральную поддержку.

Круг замкнулся еще раз. Но я предлагаю выход из создавшейся ситуации. В 1956 году, после посмертной реабилитации моих родителей, мне и моей сестре – Кучихиной (Великановой) Нинель Ивановне была выплачена так называемая «компенсация» за имущество, конфискованное при аресте и изъятое из квартиры в г. Москве и с дачи в пос. Власиха. Вещи оценивались тогда, в 1956 году, смехотворно мало, причем в ценах 1937 года. Общая полученная нами сумма, приблизительно 25 000 рублей, составила 20–25% от настоящей стоимости конфискованных вещей. Точные данные имеются в архиве бывшего КГБ.

Если реально оценивать вещи, конфискованные при аресте наших родителей, сделав перерасчет цен 1937–1956–1996 годов, и вычесть из общей суммы деньги, полученные нами 1956 году, то останется значительная сумма, которой

вполне хватит на установку мемориальной доски или скульптурного портрета. Нам с сестрой не нужно от государства для себя лично никаких денег.

Государство уничтожило миллионы своих лучших сыновей и дочерей в эти страшные 30-е годы. Так давайте хоть сейчас вспомним о расстрелянных людях, не имеющих «места захоронения».

Это задача, которую обязано решить наше современное правительство.

Я обращаюсь к Вам, Борис Николаевич, так как только Вы один можете решить эту сложнейшую задачу, только Вы!

Великанов

Приложение:

1. Копия справки о реабилитации И.М. Великанова – 1 экз.

2. Копия справки о реабилитации З.И. Михайловой – 1 экз.

3. Копия справки о признании меня пострадавшим от политических репрессий – 1 экз.

4. Копия справки о расстреле 8 апреля 1938 года Великанова И.М. – 1 экз.

5. Копия справки о расстреле 9 декабря 1937 года Михайловой З.И.. – 1 экз.

6. Копия письма председателя Комитета по культуре правительства г. Москвы начальнику Генштаба BC Российской Федерации генералу Армии Колесникову М.П.

Полковник запаса Великанов

28 марта 1996 г.

Президенту Российской Федерации

Ельцину Борису Николаевичу

от Великанова Владимира Ивановича, 1931 года рождения, проживающего: 115551, г. Москва, Каширское шоссе, д. 92, корп. 1, кв. 13; тел 392-22-38

Уважаемый Борис Николаевич!

Прошло 60 лет с начала массовых политических репрессий, развязанных Сталиным в нашей стране. За этот период погибли миллионы невиновных людей. 6 июля 1937 года были арестованы, а затем расстреляны и мои родители – видные военные ученые-микробиологи – дивизионный военврач, профессор Великанов Иван Михайлович и военврач I ранга Михайлова Зоя Ивановна.

В 1956 году они были посмертно реабилитированы. В 1992 году, после открытия архивов КГБ, сотрудники архива сообщили мне, что «актов о кремации и данных о месте захоронения ваших родителей не имеется». Не буду описывать те мучения и ужасы, которые пришлось пережить мне, пятилетнему мальчику, и моей 12-летней сестре после ареста родителей. Мы чудом остались живы.

В 1956 году правительство СССР выплатило нам частичную компенсацию за все конфискованное при аресте родителей имущество в ценах 1937 года, что составляло не более 20–25 % от его реальной стоимости.

А в январе 1992 года правительство РФ лишило нас всех сбережений, находившихся в Сберегательном банке РФ, которые мы собирали для установки мемориальной доски и памятника нашим родителям.

Пришло время вспомнить о жертвах политических репрессий сталинского режима и реально помочь им. Я думаю, что обновленное правительство России может решить поставленные мной четыре вопроса, так как государство в большом долгу перед нами, а именно:

1. Признать детей, у которых были безвинно репрессированы и расстреляны родители, реабилитированными, а не пострадавшими от политических репрессий, как это трактуется статьей № 2-1 Закона Российской Федерации «О реабилитации жертв политических репрессий».

2. Изменить пункты № 8 и 16 Постановления правительства Российской Федерации № 926 от 12 августа 1994 года в части ограничения выплаты компенсации за конфискованное имущество. Необходимо включить в Постановление пункт о возмещении полной стоимости имущества с учетом индексации цен 1937–1956–1997 годов.

3. Выплатить в 1997 году реабилитированным и пострадавшим от политических репрессий лицам старше 65 лет, а в случае их смерти прямым наследникам, обесцененные 1 января 1992 года вклады в Сберегательный банк Российской Федерации.

4. Решить вопрос о строительстве в 1998 году в Москве памятника всем жертвам политических репрессий на государственные средства, а также на пожертвования русского народа, как это было сделано в XIX веке при возведении храма Христа Спасителя.

Тем более, что еще в 1956 году Н.С. Хрущев и ЦК КПСС приняли решение об установке памятника жертвам политических репрессий на Манежной площади. Сейчас это можно сделать в Сокольниках или в другом месте, как это предлагает президент Ассоциации жертв незаконных репрессий города Москвы Сергей Иванович Волков.

Нужно серьезно позаботиться о невинно осужденных и их детях, нас остается все меньше и меньше. Это один из путей к объединению народов нашей страны, к улучшению политической обстановки в многострадальной России.

Приложение:

1. Справка о признании В.И. Великанова пострадавшим от политических репрессий – 1 экз.

2. Справки о расстреле И.М. Великанова и З.И. Михайловой – 2 экз.

Великанов

3 апреля 1997 г.

Президенту Российской Федерации

Ельцину Борису Николаевичу

от Великанова Владимира Ивановича,

1931 года рождения, проживающего:

115551, г. Москва, Каширское шоссе,

д. 92, корп. 1, кв. 13; тел 392-22-38

Уважаемый Борис Николаевич!

3 апреля 1997 года я направил Вам письмо с просьбой серьезно позаботиться о нас – жертвах политических репрессий сталинского режима.

Мое письмо зарегистрировано в Администрации Президента РФ 7 апреля 1997 года за № А26-13-48521 и направлено в Отдел по обеспечению деятельности Комиссии при Президенте РФ по реабилитации жертв политических репрессий.

Прошло 7 месяцев, но никакой реакции на поставленные мной вопросы нет. Нет и письменного ответа.

30 октября сего года исполняется очередная годовщина дня памяти жертв политических репрессий.

Прошу Вас, если все-таки мое письмо к Вам попадет, дать указание решить наболевшие вопросы, так как это крайне необходимо для всех нас.

Приложение: мое письмо Президенту РФ от 3 апреля 1997 года на двух листах.

В. Великанов

27 октября 1997 г.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Начался 1997 год – год, ознаменованный черной датой – 60-летием массового террора в России. Да, 1937 год навсегда останется одним из самых трагических годов в истории СССР и России.

Сейчас назрела необходимость на деле, а не на словах увековечить память всех жертв политических репрессий нашего государства. Еще Н.С. Хрущев, положивший начало реабилитации всех невинно осужденных в страшные 30-е годы, предложил поставить в центре Москвы на Манежной площади памятник всем погибшим от политических репрессий. Но слова остались словами. Государство ничего не сделало для этого.

Силами общественных организаций на Лубянской площади (бывшей площади Дзержинского) был установлен камень, привезенный из Соловецких лагерей, как символ-памятник погибшим и репрессированным.

На нескольких кладбищах г. Москвы имеются общие могилы и книги памяти захороненных там узников сталинского режима. Но этого так мало. Ведь сумело же правительство Москвы во главе с мэром Ю.М. Лужковым издать многотомную «Книгу памяти» москвичей, погибших в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов. В томе 7 на стр. 565 есть запись: «Кулаков Константин Васильевич, родился в 1924 году. Умер от болезни 24 марта 1943 года. Похоронен в г. Петрокрепость Кировского района Ленинградской области».

Это мой двоюродный брат, единственный сын моей родной тетки по матери – Кулаковой Алевтины Ивановны, у которой я воспитывался после ареста родителей в 1937 году в течение 16 лет.

Но нет «Книги памяти» или записи на мемориальной доске фамилий моих родителей, расстрелянных в 1937–1938 годах, Великанова Ивана Михайловича и Михайловой Зои Ивановны, а должны быть и обязательно будут.

Для этого я в течение 10 лет работал над созданием этой книги. А ведь 7 ноября 1998 года отцу исполнилось бы 100 лет, а матери 31 декабря 1998 года – 110 лет.

России нужен памятник в Москве всем погибшим и пострадавшим от незаконных политических репрессий ХХ века.

В беседе с президентом Московской ассоциации жертв незаконных репрессий Сергеем Ивановичем Волковым в декабре 1996 года я узнал о том, что у него есть идея создания такого памятника в Москве. В этом проекте предусмотрен целый мемориальный комплекс в Сокольниках. Для его создания нужны деньги. Я думаю, что пора нашему Президенту России и правительству решить эту проблему. Ведь построили в XIX веке храм Христа Спасителя, в основном, на пожертвования россиян.

Значит нужно, чтобы и сейчас, в конце ХХ века, государство взяло на себя основную заботу по строительству памятника всем погибшим от незаконных политических репрессий, а недостающие деньги дадут русские люди, как они это сделали в XIX веке.

Великанов

12 июля 1997 г.