ЭДУАРД ВАЗА

Я СПРАШИВАЮ СЕБЯ

О времени и о себе я мог бы рассказать немало, всё-таки живу на свете почти 90 лет. Но... буду краток.

Я родился в Псковской области в семье сельского учителя. В 1927 году закончил Ленинградский институт граж-

данских инженеров, в этом же году по Ленинскому набору вступил в партию. Собирался жениться на любимой девушке, но не успел. И это, пожалуй, хорошо.

В середине 30-х годов я жил в Уфе, занимал там ответственный пост, был начальником спецстройуправления НКВД.

После злодейского убийства Кирова 1 декабря 1934 года тысячи ленинградцев потекли в тюрьмы, лагеря, в ссылку, Много питерцев появилось и у нас, в Уфе. Это были, в основном, партийные и советские работники, техническая интеллигенция, врачи, библиотекари... Из числа ссыльных более 10 человек поступило на работу и в наше спецстройуправление.

В 1937 году в газетах замелькали статьи о «врагах народа»,— троцкистах, зиновьевцах, бухаринцах и прочих. Задели и первого секретаря Башкирии Я.Б. Быкина. Упрекали его в мягкотелости к ссыльным: жалеет их, трудоустраивает.

В это время в Уфу приехал А. А. Жданов со своей командой. Срочно собрали пленум Башкирского обкома с участием партактива города. На пленуме стоял один-единственный вопрос —«Об идеологическом воспитании и бдительности членов ВКП(б)». Так, кажется. С докладом выступил первый секретарь. Жданов перебивал его, бросал реплики, даже оскорбительного характера, и, не дав. договорить, сам взошел на трибуну. Он сообщил, что приехал «по вопросу проверки руководства» и зачитал готовое решение: «ЦК постановил первого секретаря обкома Быкина от занимаемой должности освободить и арестовать». Такой же приговор был вынесен и второму секретарю обкома Исанчурину.

Их увели прямо из зала, не дожидаясь конца пленума. Быкин успел крикнуть: «Я ни в чём не виноват, товарищи!» Мужественно держался и Исанчурин. Как потом стало известно, обоих расстреляли. Расстреляли и беременную жену Быкина.

После «выбора» нового секретариата обкома объявили пленум закрытым. Все заторопились к выходу, но в дверях стояли работники НКВД и предлагали многим «задержаться». На этот раз меня Бог миловал. По заранее составленным спискам большая группа людей была арестована, в основном, работники обкома и. правительства, некоторые секретари крупных районов партии. Всех усадили в спецмашины и отправили во внутреннюю тюрьму.

Не успел Жданов уехать, как в Уфе начались поголов-

ные аресты. Утром идешь на работу и узнаешь, что ночью веяли того-то и того-то. Делается не по себе, страшно. Я, как и многие, недоумевал: что творится?

В московских и местных газетах появлялось все больше и больше сообщений о вредителях, контрреволюционных бандах, антипартийных блоках. А народ митинговал, требуя сурово наказать всех «врагов», расстрелять их, как бешеных собак.

Вот и до меня дошла очередь. В августе 1937 года, ночью, ко мне пожаловала бригада сотрудников НКВД и предъявила ордер на право обыска и арест. В квартире все перевернули вверх дном. С собой разрешили взять белье, полотенце, мыло, носовые платки. Больше я своей квартиры не видел.

Привезли меня в знакомое здание НКВД, где по делам службы я бывал не раз. А вот не знал, что в подвале этого здания находится внутренняя тюрьма. Не знал. Пришлось мне «познакомиться» здесь и с карцером. Длина его, помню, была 1,5 метра, ширина 1,2 метра, высота — 2. Вдоль стены бетонная лежанка, на полу — холодная вода. В карцере приходилось сидеть босиком, в одном белье. Температура 5—10 градусов. Человек мог в таких условиях продержаться не более 3—4 суток, а потом его выносили отсюда — или в морг, или в больницу. А попадали в карцер те, кто упорствовал на допросе, не хотел на себя клеветать.

Режим во внутренней тюрьме был строжайший. В течение дня никто не имел права лежать или ходить по камере, а должен был сидеть на табуретке напротив «волчка». О газете или книге не могло быть и речи. Запрещалось также громко разговаривать, смеяться. А до смеха ли было...

В каждой камере помещалось по четыре человека. В стене — углубление для параши, под самым потолком электрическая лампочка, горевшая круглые сутки. Койки были приделаны к стене, они открывались и убирались.

В таком «жилище» я находился более 10 месяцев, затем меня перевели в городскую тюрьму. Здесь уже был немного другой порядок. В камере на 4-х кроватях, заделанных намертво к бетонному полу, размещалось по 15—18 человек. Все курили, пользовались открытой парашей. Воздух был насыщен человеческим потом и зловониями, пол грязный, тьма клопов.

Здесь, в этой камере, можно было спать хоть круглые сутки. Но где? Утром— миска баланды, такая же миска на обед. Вечером и утром — ведро кипятка на 18 заключенных. Перед тем как водворить в камеру, раздели дого-

ла, наголо остригли, всё забрали, кроме мыла, полотенца, носовых платков. И только на десятый день вызвали к следователю.

Первая встреча со следователем была недолгой: назови своих сообщников по контрреволюционной организации, кто из влиятельных троцкистов у тебя работал в спецстрое, как ты дошел до жизни такой — стал предателем Родины и шпионом, каким образом пробрался в партию?.. После этого допроса отправили обратно в камеру, чтобы я все восстановил в памяти и на очередном допросе чистосердечно признался.

С этого все началось. Предъявили мне черт знает что: шпионаж в пользу Германии и Эстонии (я эстонец по национальности), антисоветскую агитацию и создание террористической троцкистской группы «с целью физического уничтожения руководства партии и правительства». «Не зря,— говорил следователь,— ты служил в погранвойсках и пробрался в спецстрой НКВД. Нам доподлинно известно, что ты собирался оторвать всех мусульман от СССР и создать буржуазное государство... Вот почему ты служил на турецкой и афганской границе». И такой абсурдный спектакль продолжался больше года. Допросы вели по 18—20 часов в сутки, без воды и пищи. Обычно возвращался в камеру утром, когда койки уже были подняты. Сидишь на табуретке, ждешь вечера в надежде выспаться, но вечером все начинается снова. А на следствии могут и унизить, и оскорбить, и избить.

Однажды я не выдержал и, улучив момент, когда следователь размахивал кулаками, врезал ему по жирной физиономии да так удачно, что он упал и из носа его хлынула кровь. Тут подоспела к нему подмога, и били меня нещадно. Лишился я нескольких зубов и, измочаленного, водворили в карцер. А из карцера — в тюремный лазарет: лечили следы побоев. Но «дело» мое все же передали другому следователю, более порядочному.

3 сентября 1939 года, после почти двухгодичного следствия, я был осужден к 5 годам лишения свободы по ст. 58: агитация. Что-то сказал или хотел сказать — и за это дали срок.

После вынесения приговора я вскоре оказался в Котласе. Здесь провели «сортировку» заключенных. А еще через несколько дней нас погрузили в трюм речной баржи и куда-то повезли. Куда? Никто не знал. Через 4 дня причалили к пристани села Айкино, а отсюда до Княжпогоста шли пешком, с отдыхом и ночевкой.

В Княжпогосте тогда находилось управление Севжелдорлага. Тут меня «заметили» и решили использовать по специальности, назначили начальником работ 8 отделения. Получив нужные инструкции, путевой лист и продовольственный аттестат, мы (800 человек) погрузились на вертушку — состав из платформ для перевозки балласта — и поехали по уже уложенным рельсам до ст. Чибью. Дальше дороги не было. В Чибью дали каждому заключенному колесо от тачки, топор, пилу, гвозди, скобы, продукты. У каждого были и личные вещи, следовательно, экипировка была основательная.

Путь наш проходил по тропинке, проложенной по оси будущей дороги. Колонна растянулась, наверное, на километр. Впереди шел топограф, начальствующий состав, а замыкала колонну военизированная охрана. На третьи сутки разбили лагерь в сосновом бору у речки Вис. На первых порах выкопали землянки, укрыли их бревнами и лапником, а потом начали рубить трассу.

Каждый день прибывали новые колонны заключенных... По проекту были предусмотрены определенные трудозатраты, но уже в управлении главный инженер Севжелдорлага П.П. Перекрестов предупредил меня, что эти данные не соответствуют действительности. В среднем нужен один человек на метр дороги, чтобы до зимы пропустить паровоз до Виса. Перекрестов был прав — людей явно не хватало. Встречались выемки, где лопату грунта по полкам перебрасывали 10 и более человек, пока она попадала в отвал. Техники никакой. Иногда насыпь достигала проектной отметки, а через день оседала — и начинай все по новой. Кроме того, надо было рыть водоотводные и нагорные канавы, находить песчаные карьеры, строить песчаную подушку под верхнее строение дороги. В основном, люди были не приспособленные к таким тяжелым физическим работам, тем более в северных условиях. Но удивительный был контингент — бывшие советские и партийные работники. Все понимали, что дорога к угольному бассейну крайне нужна, и работали из последних сил, а они были на исходе.

Жили в палатках или землянках, питание никудышное, хотя по нормам ГУЛАГа полагались и овощи, и мясо, и жиры, хлеб, крупа. При наличии этих продуктов можно было бы компенсировать физические затраты работяг, но калорийных продуктов не было, их заменяли крупой-сечкой или горохом. Не всегда был хлеб, его заменяли сухарями. Воду пили из речки: начались дизентерия и цинга,

а удержать распространение этих болезней было нечем — ни лекарств, ни усиленного питания.

Мы срочно организовали больничный городок на 6 палаток по 40 мест, а помести в них на двухъярусных нарах по 100 больных. Люди умирали, а врачи (заключенные) были бессильным чем-либо помочь.

Сколько людей умерло тогда, затрудняюсь сказать, во всяком случае несколько тысяч. Все они похоронены на берегу речки Вис. А высокое начальство сталинского режима все это мало беспокоило: вместо хлеба они кормили заключенных-доходяг лозунгами «На трассе дождя нет», «Разбудим глухую тайгу паровозным гудком» и прочей демагогией.

К концу 1940 года рабочий поезд, или, как мы его называли, балластная вертушка, достигла Виса, а значит, наше 8-е отделение свою задачу выполнило. Только какой ценой?..

Потом была война.

...24 октября 1943 года, по отбытии срока наказания, меня освободили. Получил паспорт с отметкой «39-я», что значит, без права жить в областных и республиканских городах: Москве, Ленинграде и даже в родной Уфе. Только в ноябре 1964 года я был полностью реабилитирован.

Публикацию подготовил Н. Володарский