ПРЕДИСЛОВИЕ

Подлинные участники войны, как правило, остаются на поле боя, и даже мало кто из них попадает в наградные листы, но тыловые и штабные крысы, сытые, веселые и довольные, возвращаются домой и, гремя орденами и медалями, лжесвидетельствуют от имени истории. И их мощный хор заглушает редкие голоса ветеранов.

На этом печальном и фальшивом фоне истории нового искусства в Русской империи книга Лидии Соостер явилась точным и чистосердечным свидетельством того, что происходило, казалось бы, совсем недавно, но оказалось прочно забытым, искаженным и засыпанным кучей лживого мусора.

Вернувшись из советского лагеря, волей судьбы поселившийся в Москве, Юло Соостер очень быстро оказался в самом водовороте молодой авангардной культуры того времен, и занял свое место среди художников, противостоявших официальному эстетическому маразму.

Нас было тогда очень мало, и нам противостояла огромная бюрократическая машина, поддерживаемая тайной полицией, партийными функционерами и многомиллионной армией обывателей всех мастей. Но мы были уверены в своей будущей победе, хотя многое представлялось в том прошлом далеке совсем иначе. Нас влекло и завораживало будущее, ибо в настоящем мы были "отщепенцами в семье народов". Книга Лидии Соостер дает нам замечательную картину этого отщепенства, картину изнутри - жизни и быта, дружбы, ежедневных переживаний.

Я помню с каким презрительным сожалением смотрели художественные советские комиссии на работы Юло Соостера. Им и в голову не могло прийти, что эти работы останутся в искусстве, а все их имена будут стерты, как пыль, и забыты навсегда.

Воспоминания Лидии Соостер - это ее первое и последнее литературное произведение. Она долго колебалась перед тем, как приступить к работе. Распахнув для Лидии страницы журнала "Зеркало ", мы буквально заставили ее сесть за письменный стол. Мы сказали: "У тебя нет выбора, сядь и пиши!". Так появилась на свет большая часть этой книги, лучший памятник, какой может быть поставлен художнику. Ценность этих записей именно в том необлитературенном стиле, в душевной чистоте автора, в ее непосредственном следовании своим прошлым переживаниям.

То, что литература питается документами и документальными писаниями - это общеизвестно. Но в тяжелые времена мемуары,

письма, дневники и личные заметки нередко превращаются в собственно литературу. На смену вымыслу приходят жизненные события (еще Гофман сказал, что жизнь подчас бывает фантастичнее любой литературной выдумки), на смену чистому стилю приходит взволнованная, прерывающаяся интонация, на смену литературному герою является подлинно существовавшие или еще живущие современники, на смену безличному времени приходят конкретное пространство с конкретной временной протяженностью, которую читатель ощущает не только сердцем, но и печенью, почками и легкими.

Такая личная литература появляется на свет, как правило, без претензий и без надежд на внимание со стороны культурного человечества. Это личная деятельность индивидуума, пытающегося почти интуитивно спасти хоть что-то с тонущего корабля и сохранить это что-то перед лицом вечности. Бутылка, листок бумаги, веревка, ножик, гвоздь - все годится для надвигающегося беспощадного будущего.

И вот эта неожиданная правда иногда раскрывает душу с такой чистосердечностью, что тыква превращается в карету, мыши - в коней, а в литературу въезжает еще одно, неизвестно из какой пыли слепленное литературное произведение. А если, к тому же, речь идет в нем о людях значительных и важных для культуры - жизнь этому произведению обеспечена долгая, если не бесконечная.

Мемуарная книга Лидии Соостер принадлежит именно к таким литературным золушкам. Чтение нарасхват - вот ее судьба. Тут и арест невинной девушки сталинского времени, и лагерный быт, и встреча со странным почти что иностранцем, и жизнь с художником, и снова советский быт, и многое, многое другое. Но главное - это частица истории второго русского авангарда, оборотная сторона искусствознания через жизнь и судьбу Юло Соостера и его семьи, его друзей.

Книга окутывает читателя той дальней атмосферой 50-х-60-х годов, где убогий быт сопутствовал большим надеждам и большой вере. Искусство второго русского авангарда уже давно перекочевало из подвалов и чердаков во дворцы. Юло Соостер умер в 1970 году. Книга Лидии Соостер — это второе рождение художника в том самом будущем, о котором столько было нами говорено, но которого не было дано увидеть самому Соостеру.

Михаил Гробман

23 декабря 1999 г.

Тель-Авив

Стихи памяти художника Юло Соостера, сочиненные поэтом Генрихом Сапгиром и не прочитанные им на поминальном вечере в Доме художников, который не состоялся:

Недостает среди нас одного,

Недостает тебя, Юло.

Ты первый... теперь пойдут умирать

Через год, через пять.

Три десятка лет ожидания —

Перемрет в основном компания.

Растащат наши картинки,

Отправит нас в долгий ящик

Государство-душеприказчик.

Юло-Ильмар Иоганнесович Соостер, живописец и график, родился в 1924 году на острове Хийумаа, в деревне Юхтри Кяйнаского уезда, на хуторе Пенди.

В 1948 году окончил Государственный художественный институт в городе Тарту.

28 декабря 1949 года был арестован и осужден по статье 58¹-а сроком на десять лет. Срок отбывал недалеко от Караганды, отделение Долинка, лагпункт Карлаг.

Освобожден по указу Президиума Верховного Совета СССР от 24 марта 1956 года.

Юло был арестован вместе с группой близких по духу студентов, которые мечтали после окончания института стажироваться в Париже или Италии.

Юло был уверен, что он обязательно поедет на стажировку за границу, но эта поездка не состоялась. Советская власть ликвидировала эту возможность. По этому поводу студенты проводили диспуты, рисовали и расклеивали карикатуры. За это и взяли. Обвиняли эту группу еще в том, что у них, якобы, был самолет, на котором они собирались лететь в Париж.

Их было пятеро. Пять художников: Вальдур Охакас, Эстер Рооде, Хенн Рооде, Хельдур Вийрес, Юло Соостер. Среди них не было ни одного, кто сумел хотя бы вывести самолет на летное поле. Всем - срок десять лет, измена Родине.

Наша эпоха соткана из невероятных историй и прожитых судеб, событий, которые вообще не должны были бы случиться. Но история распорядилась иначе. Мы все оказались в закрученной спиралью пружине нашего столетия. Так и в моей судьбе случилось нечто невероятное. Могла ли я, московская еврейская девчонка, предположить, что пройду лагеря, лишения, кошмары и горе, встречу и полюблю человека, которого я бы не встретила при иных обстоятельствах. Однако, как и все в этот сумасшедший век, случилось именно то, что случилось. Попробую рассказать по порядку.

ОДНА ИЗ МНОГИХ

Нас было пять близких подруг. Одна из нас, Тамара, вышла замуж за американского корреспондента Эдди Гилмора. Жили они в московском особняке, деля его с известной художницей и скульптором Голубкиной. Наша компания любила бывать у них. В ноябре 1943 года мы все были арестованы и нам предъявили обвинение, что мы, якобы, пособницы шпионов, читаем журнал "Америка" и вообще низкопоклонствуем перед Западом. Получили мы по три года ссылки и поражения в правах.

Ссылку я отбывала в селе Дзержинское Красноярского края. Я отбыла там весь свой срок и вернулась к родителям в Москву. Жить мне в Москве было запрещено. Я тайком пробиралась вечерами домой, только чтобы переночевать там. Когда стучали в дверь, я убегала прятаться к соседям. Как-то рано утром участковый все-таки поймал меня. Родителей оштрафовали, а меня посадили в камеру предварительного заключения, грозя влепить новый срок за нарушение паспортного режима. Мои родители стали искать выход из создавшегося положения и каким-то образом все-таки опять прописать меня в Москве. Они нашли какого-то знакомого, который сказал, что за десять тысяч рублей можно решить эту проблему. По тем временам это была огромная сумма. У родителей такие деньги были отложены, они планировали их на мое будущее. В результате требуемая сумма была уплачена начальнику городской милиции, и мне выдали паспорт с московской пропиской. Я поступила в художественную школу на отделение "Игрушка".

В апреле 1950 года меня вновь арестовали. Начались допросы на Лубянке. Я подписала весь набор обвинений - измена Родине, антисоветская агитация... Я решила не мучить себя, понимая, что все равно осудят. Оказывается, на меня был подан донос о том, что я говорила, что мне надоели всякие политзанятия, и что я рассказывала анекдоты. В предварительном заключении я сидела в одиночке. Возвращаюсь после очередного допроса, а меня встречает симпатичная сероглазая девушка. Звали ее Кира Новожилова. Она расположила меня к разговору. Я была измучена допросами и, конечно, постаралась выговориться. Я рассказала ей о прописке и сказала, что я очень боюсь подвести этих людей. На следующий день вызывает меня следователь и говорит: "Ну, что же ты молчала?". Так с меня сняли статью об измене Родине и шпионаже, оставили статью о даче взятки и об антисоветской агитации и пропаганде. Получила семь лет лагерей и пять лет поражения в правах.

Так радостно, что не получила пятнадцать, двадцать или все двадцать пять лет, а всего лишь семь и пять по рогам. Нас перевезли из Лубянки в Бутырскую тюрьму. Перед отправкой сводили в туалет, где мы кусочком мыла писали на кафеле каждая свой срок. Писали для того, чтобы наши сокамерницы знали нашу дальнейшую судьбу.

ЭТАП

В "осужденке" я просидела три месяца. Наконец-то - на выход с вещами. Ехали в теплушках. Зима, мороз, холодище. Одеты мы плохо, кто в чем был арестован. Неумехи. Никто не умеет растопить печку сырыми дровами. В вагоне все заледенело, начались болезни. Больных снимали с маршрута и отправляли в пересыльные больницы. Я затемпературила, знобит, вся дрожу, но больше всего я боялась, что не доеду, что меня разлучат с моими сокамерницами, с которыми так сдружилась.

Первая пересыльная тюрьма - в Перми, вторая - в Свердловске, громадная, страшная, черная. Хозяйка камеры. Староста, любимая женщина генерала Власова. Мадам Власова интересовалась, не видели ли мы, не слышали ли что-нибудь о ее любимом генерале. И все говорила и повторяла, что раз он так поступил, значит, был прав, значит, он считал, что так для Родины лучше. Нам нечем было ее утешить, мы не знали, что и как лучше, мы знали лишь только одно, что генерал Власов расстрелян.

Обведя глазами громадную камеру человек на двести, она выделила нам место на полу, где можно было поспать. Спали вповалку, блатные и политические, без одеял, матрасов и подушек. Вечерами блатные так слаженно, тоскливо и протяжно пели свои песни, красивее, чем поют сегодня на российской эстраде.

Я запомнила одну песню, которая мне понравилась:

За тюремной стеной

Заперты ворота,

В нем преступный мир

Срок отбывает.

За высокой тюремной

Кирпичной стеной

Дом стоит и прохожих пугает.

Эта страдальческая песня, разбитая на два или три голоса, так проникала в душу, так красиво и самозабвенно пелась, что вся камера обливалась слезами.

Потом были пересыльные тюрьмы в Челябинске, Новосибирске, Красноярске. Едем, едем, вдруг поезд останавливается. Конвой объявляет: "Поезд стоит три минуты, все должны успеть выйти. Ступеней у вагона нет, прыгайте в снег".

Прыгнули, стоим на коленях, ждем бесконечного пересчета наших несчастных голов. Женщины, мужчины, молодые и старые. Русские, евреи, поляки, немцы, англичане и американцы, латыши, литовцы, эстонцы. Но больше всего было западных белорусов и украинцев.

Вокруг темень, собаки, слышим голос начальника конвоя: "Шаг влево, шаг вправо, конвой применяет оружие без предупреждения!". Привыкнуть к этому мы не могли до конца срока. Потом последовало шествие от железнодорожной станции до лагеря. Привели нас на центральный лагерный пункт Тайшет. В то время лагерь был еще смешанный, то есть мужчины и женщины содержались вместе. Так было до 1950 года.

Говорят, что вещие сны сбываются. Когда-то мне приснился страшный сон. Солнце зашло за высокие сосны, какие-то странные, невиданные мной места, нечто окруженное забором, вокруг вышки, часовые, вдалеке виднеются строения, напоминающие бараки. Много дней и ночей минуло с тех пор, и вот я наяву увидела приснившуюся мне картину.

ТАЙШЕТ

Тайшет... Страшное место. Лесоповалы, фабрика слюды, чистка железнодорожных путей от снежных заносов и ото льда.

В Тайшете меня оставили в культбригаде. Там уже находилась Людмила Гайликовская, артистка Малого театра. Арестовали ее, кажется, за анекдоты и карикатуры на начальство, которые она очень смешно изображала. Мы с Людой Гайликовской перенесли все тяготы начального заключения, все этапы. В Тайшете мы не застали, как нам рассказывали, ни Т.Окуневскую, ни Л. Русланову, их уже отправили дальше, не то с этапом, не то на переследствие. Но зато мы встретили прекрасного пианиста Всеволода Топилина, аккомпаниатора Давида Ойстраха. Он возвращался с гастролей в Германии и угодил прямиком к следователю, а оттуда - в лагерь. В культбригаде за неимением рояля он аккомпанировал вокалистам на аккордеоне. Давид Ойстрах долго и упорно хлопотал об его освобождении, но сделать ничего не смог.

После XX съезда его реабилитировали, и он преподавал в Киевской консерватории по классу рояля. Как впоследствии выяснилось, он был дядей первой жены замечательного художника Олега Целкова - Танечки. Жизнь Севы Топилина оборвалась вскоре после освобождения.

К сожалению, мне пришлось совсем немного поработать в тайшетской культбригаде. Я сработала там замечательную бутафорскую курицу, жирную, румяную. Она была сделана из каких-то тряпок, покрашена гуашью и залита лаком. Выглядела она как настоящая.

ТЯГЛОВАЯ СИЛА

Вскоре пришел приказ о создании спецлагерей. Началось вселенское переселение. Я попала на колонну номер 32. Колоннами назывались в Тайшете лагпункты. 32-я колонна оказалась лагерем, где работали на лесоповале и на уборке железной дороги. Там мне очень повезло, я встретила Клаву Соколову, сокамерницу по Бутырской тюрьме. Нас стало двое. Потом к нам, как говорилось, примкнула прелестная девушка, дочь "хозяина" Трехгорки Верочка Прохорова. "Ситцевая королева" - называл ее следователь. Она напоминала мне княжну Марью из "Войны и мира".

Верочка ходила в длинном бушлате, жутком и страшном, 110-го срока, как говорили в лагере. В бушлат были вшиты большущие карманы, в которых она хранила получаемые от сестры посылки.

По утрам мы ходили за чаем, добывая его из огромного чана. Чай приносили по очереди - я, Клава и Верочка. Когда наша "ситцевая королева" занимала очередь, то всегда оказывалась последней, и мы сердились, ведь чай совсем остывал.

А она, пока дойдет до этого чана, всех должна одарить: кому - конфетку, кому - кусочек хлеба, кому - сухарик. Она была верующим человеком беспредельной доброты и честности.

Срок свой она получила из-за Святослава Рихтера, которого они с сестрой прятали у себя в квартире, когда его хотели арестовать. Он тогда был, кажется, на третьем курсе консерватории. Рихтер переждал, пересидел, а Верочку арестовали. Она стойко скрывала причину обвинения и свою любовь к нему, а я узнала эту историю, уже живя в Израиле.

Нас троих определили на работу на лесоповал. Одни пилили лес, другие обрубали сучья, третьи - вывозили. Четвероногих коней у нас было мало, лишь для обслуги, вот мы и стали двуногой тягловой силой. Верочка была конь гнедой, Клавочка была конь каурый, а я - конь вороной. Запрягались мы в сани зимой, а летом - в телеги. Тянем наши воза, как бурлаки на Волге. Они, помогая себе, пели "Дубинушку", а мы, чтобы было легче, читали стихи. Тянем воз, плачем и декламируем "Гаяне, ты моя, Гаяне...". Вспоминали Блока, Есенина, Мережковского, Ахматову, Цветаеву. Эти поэты были уже под запретом, но Верочка знала и помнила уйму всякой всячины и читала нам эти стихи.

Раньше наша зона была зоной для японских военнопленных. Они обустроили ее так, чтобы она хоть немного напоминала им родину. Японцы построили мосточки, посеяли травку, посадили цветы и даже подрезали елочки, что росли у нас в зоне. Единственное неудобство - слишком короткие нары, и когда мы ночью спали, то ноги наши свешивались. Нары были двухэтажные, спали мы вповалку. В бараке было человек сто пятьдесят. Мы, три коня, лежали наверху около зарешеченного окна.

Как-то раз, когда все уже стихло, я лежала, глядя на серебряную луну, и читала про себя какое-то стихотворение. И вдруг вспомнила свой сон. Я же все это уже видела! Сон сбылся!

На этой 32-й колонне я подружилась с художницей из Вильнюса Казимирой Дапкунайте. Она работала в зоне художником и попросила меня помочь ей писать плакаты, призывавшие заключенных к социалистическому соревнованию. Меня оставили в зоне, и я стала помогать в КВЧ (культурно-воспитательная часть). Кажется, моя трудовая карьера закончилась.

Как-то в теплый весенний день, в один из наших нечастых долгожданных выходных, наш старший надзиратель, хам, грубиян и кровопийца, гражданин Первак огласил нам приказ вырвать всю траву и цветы, под метлу, чтоб все было чисто. Весь лагерь, рыдая, повиновался. Так мы в дальнейшем и жили, в траурной атмосфере, не видя ни цветочка, ни травинки, ни деревца в зоне.

Гр. Первак наслаждался нашими слезами и придумывал все новые козни, чтобы еще чем-нибудь досадить этим фашистам и гадам. Выгонял нас в дождь, в град, в трескучий мороз на поверку. Конвоиры считают нас, пересчитывают до бесконечности, а потом уйдут в теплушки и там смеются над нами, наслаждаясь нашими страданиями.

Некоторые заключенные падали в обморок от недоедания. Тошнило нас от обязательного приема соснового экстракта, коричневой бурды, наверное, нужного для нас лекарства от цинги. Овощей нам не давали. Одна перловка и овсянка. За каждое нарушение грозили нам БУРом (барак усиленного режима).

В БУРе месяцами сидели верующие. Они отказывались от работы, проводя все свое время в молитвах. Первак ненавидел верующих лютой ненавистью, преследовал их, наказывал, не выпускал из холодного БУРа. Выходить им разрешалось только для того, чтобы вынести парашу. Из БУРа выходила печальная процессия, в длиннющих черных , одеждах, в черных платках, подняв глаза к небу, к Господу Богу, и пела молитвы.

Старшему надзирателю все было мало. Выстроил он верующих утром рано вместе с нами и повел в лес на работу. Они, конечно, работать отказались. Связал он им руки за спиной и посадил на бугорок. Было их человек тридцать-сорок. Целый день эти несчастные сидели и пели псалмы, а когда нас привели в зону, отправили их прямиком в санчасть. Мошка их так искусала, что у них у всех вместо лица был просто кровавый блин.

ПРОЩАЙ, ТАЙШЕТ

Лагерные вольняшки любили раскрашивать стены своих квартир по трафарету. Красок у нас не было, и мы с моей помощницей находили мягкие кирпичи, терли их, и получалась красивая терракотовая краска, вместо клея эта краска заливалась овсяным супом, размешивалась и вместо обоев наносилась узором на стены.

На утреннем разводе увидел наш мерзкий надзиратель мои кирпичи и велел их выбросить, а когда я стала с ним препираться, посадил меня на пять суток в карцер. А там дают лишь две кружки воды в день, есть нечего, курить нельзя да и нечего. Хожу туда-сюда в глухом глубоком подвале и считаю до тысячи. Дойду до одной стеночки и начинаю сначала. На четвертые сутки вызывают меня. Оказывается, приехал оперуполномоченный, по-лагерному - кум. Ну, думаю, все, пришел мне конец!

Привели к куму. Сидит такой вальяжный, сытый и говорит мне: "У вас в лагере появилась террористическая группа из Бендер". Группа, какая группа? - удивляюсь я. У нас тут одни замученные больные женщины. А он мне говорит: "Вы же москвичка, вы все-таки советская, вы должны помочь нам выявить группу".

Стараюсь кума не очень раздражать, сразу не отказываюсь, а то, того и гляди, второй срок схлопочешь. На радостях, что я не отказалась, он даже выпустил меня на сутки раньше.

Клавочка и Верочка радуются, что мы опять вместе, спрашивают, как же меня раньше срока выпустили. А я молчу, молчу, а на душе тяжело и рассказать нельзя.

Напросилась я на прием к начальнику лагеря. Начальником был некто Штокбант, единственный симпатичный человек из начальства. Мне потом рассказывали, что он получил десять лет лагерей за свою любовь к заключенной, небось, подлюга Первак заложил.

Рассказала я ему о своей ситуации и умолила его отправить меня на этап, в другой лагерь. Единственной помехой моей отправке была моя нерабочая категория. В Москве я попала под машину, и у меня был перелом бедра, я очень долго лежала в институте Склифосовского со спицей в колене.

Теперь мне нужно было ждать начальства для повторной комиссии. В назначенный день и стар и млад выстроился в шеренгу, как были - в бушлатах, в ватных штанах и шапках. Наконец появляются. Начальник санчасти -вольный, врач-заключенный и старший надзиратель. Идут они вдоль шеренги и командуют - первая, первая, первая, вторая группа, и иногда, когда совсем уже старик или старуха - вторая категория, что означало легкий труд или работу в зоне. Мне опять дают вторую категорию, но я говорю им: "Я здорова, дайте первую группу". Удивились они, но, конечно, дали.

И вот, наконец, настает этот прекрасный для меня день. Я узнаю, что отправляется этап и я

в списках. Расставание с моими милыми подругами Клавочкой и Верочкой было безутешным, но я открыла им свою тайну лишь в Москве, после освобождения.

ЛЫСАЯ ГОРА

Нас погрузили в теплушки. Слава Богу, было лето, и мы хоть не мерзли в этом проклятом телячьем вагоне. Мы едем, едем долго. Мелькают города, полустанки, деревушки. Наконец увидели сопки, горы угля и поняли, что нам предстоят работы в шахтах или в карьере. Блатные, увидев шахты, предлагают, чтобы я примкнула к ним, тогда и шахты не страшны. Блатные, жившие "по закону", если и шли на работу, то только придурками - бригадирами, нарядчиками, в столовую. Начальство их очень боялось и всячески шло им навстречу, лишь бы не зашивали себе глаза, не рубили пальцы, не кололись бы пустыми шприцами воздухом, вызывая у себя абсцесс. Жилось блатным в лагере неплохо. Постели на нарах покрывали розовыми или голубыми крахмальными марлями, выклянчивая их в санчасти. Ухаживали за ними их "шестерки", приносили им еду из столовой, обстирывали, а главное, отбирали у политических, кто послабее, их посылки.

Выводят нас из вагонов, опять собаки, опять конвой, опять поход в лагерь.

Песчлаг, Песчаный лагерь, отделение Чурбайнура.

Долго тащимся по жаре на какую-то жуткую гору. Эту гору заключенные называли Лысой горой. Действительно, лысая, ни травинки, ни деревца, одни бараки. Лагерь на тысячу-полторы женщин всех возрастов и национальностей. А работа - лишь каменный карьер. Поместили нас в барак. Блатные предлагают раздеться догола. Разделись, уселись в центре барака, сидим, поем, а некоторые пляшут. Хорошая компания! Входят начальница санчасти, медсестра и старший надзиратель. Блатные, конечно, от работы отказываются - только в придурки.

Повели нас в столовую. О, радость! Вижу свою еще по воле хорошую знакомую Галину Фуко - жену французского летчика из эскадрильи "Нормандия", осужденную за своего мужа на десять лет. Летчик погиб на войне и был похоронен в Советском Союзе.

Галя мне сообщила, что здесь есть прекрасная культбригада и она ведет там конферанс. Галя пообещала поговорить, чтобы и меня взяли в бригаду, объяснив, что я никакая не блатная. Так и случилось, и меня зачислили в художники.

Мы проработали вместе года четыре. В один из дней Галю вызывают к начальнику лагеря и объявляют, что она освобождена и может ехать в Москву на день памяти летчиков эскадрильи "Нормандия", погибших в Советском Союзе. Ее доставили домой и сразу же повезли на кладбище.

На этапах Галина отморозила лицо, и на щеках у нее было два черных пятна. Раз в год из мужского лагеря к нам приезжал врач, любимец всех наших женщин, кажется, грузинский князь, по имени Арчил.

Врач он был "на все руки" - и хирург, и онколог, и рентгенолог. Больные просто молились на него, многих он вылечил. Вот и Галю он стал лечить. Делал ей уколы пенициллина. Процедура была болезненной и она очень страдала.

После поминовения на кладбище Галю оставили в Москве. Она нам описывала в письмах свою первую встречу с отцом, как он ухаживал за ней, как за маленькой девочкой. Мы плакали и радовались ее счастью. Родители ее французского мужа уговаривали ее приехать во Францию и стать им дочерью, но она не захотела покидать родину.

В Москве она вышла замуж, родила сына. Муж был ревнив, следил за ней, устраивал ей скандалы, мучил ее, а болезнь прогрессировала. Оказалось, что это волчанка, и она, бедная, постепенно угасла.

ГЕРДА МУРРЕ

Художественным руководителем театра на Лысой горе была знаменитая певица, примадонна театра "Эстония" красавица Герда Мурре. Жгучая брюнетка с зелеными глазами, с

чудесной фигурой и прекрасным голосом - колоратурное сопрано. Карагандинский климат повлиял на голосовые связки, и Герда стала терять голос.

Герда была арестована беременной, получила пятнадцать лет лагерей. Ей инкриминировали организацию диверсионной группы, судили как иностранного агента. Герда с ужасом вспоминала мучения, которым она подвергалась во время следствия. Следователи добивались, чтобы она признала свою вредительскую деятельность. В конце концов, она разрешилась мертвым ребенком. Она много лет провела в Марийских лагерях, а потом была переведена в спецлагерь Лысая гора. Все зэки-эстонцы Герду просто обожали, были ее поклонниками. Она для них была центром родины. Она была им матерью, она была им семьей. Они неистово аплодировали ей на лагерной сцене, задаривали ее маленькими подарочками, заваливая ими всю сцену. Она была для них царицей, и на поверке все эстонцы группировалось вокруг своей королевы. А под Рождество Герда тихонько пела рождественские песни. Заключенные, с замиранием сердца, слушали и тихонько плакали. Задушевно звучал ее голос в тишине ночи, и нам грезилась елка, на которой светились огоньки, мерцали цветные шарики, а рядом... друзья и родные.

После освобождения Герда Мурре вышла замуж за архитектора, сына одного из бывших министров финансов первой Эстонской республики, Юри Росфельда, и поселилась с ним в Караганде, дожидаясь реабилитации.

Когда мы с Юло приехали с ними прощаться, Герда прямо сияла от счастья. Они поздравили нас, и все говорили, ну, вот, наконец, ты не гражданка, и не товарищ, proua Соостер. Запомни, ты теперь proua Соостер.

В свои не очень частые наезды в Эстонию я всегда находила время побывать у своей любимой подруги. Герда Мурре уже не пела, а сидела на проходной в театре "Эстония". Она совсем потеряла голос, но из гордости отказывалась преподавать студентам в консерватории. Все относились к ней как к примадонне, входящие и выходящие актеры целовали ей руку. Она почему-то была довольна своим положением, и на мои уговоры и доводы заниматься преподаванием отнекивалась и отказывалась.

Все последующие годы Герда отдала осиротевшим детям своего младшего брата, племяннику и племяннице. Брат Герды был необычайно красив, но неудачлив в жизни. Долго сидел в лагере, освободился, реабилитировался, неудачно женился, развелся, долго болел и умер. Бедная Герда его оплакивала, а потом собралась с силами и взяла на себя всю заботу о детях.

ЖЕНСКИЙ ТЕАТР

Режим у нас в культбригаде был жестким.

С утра поверка, потом завтрак, как правило, овсяный суп. Потом - станок. Его вела Алдона Маршалайте. Алдона лупила всех подряд большой палкой. Чуть что не так - изгиб руки, не так спина прогнулась или живот выпятился - сразу получай. Мы даже взгляда ее боялись, но молчали, все-таки она была отличным преподавателем и хореографом. Она было красива, но очень зла, точно гарпия, с раздутыми ноздрями, высокая. Хорошо образованная, она знала много языков. С Гердой они общались по-немецки, по-французски, по-английски, по-эстонски. Мастерица была замечательная. Шила, вязала, делала парики. У нас она была еще и гримером. Потом оказалось, что ее настоящая фамилия была не Маршалайте, а Маршалл. Ее отец был обвинен в шпионаже, о них была большая статья в израильской русскоязычной газете "Вести".

Была у нас в культбригаде Евгения Ползикова. Она была очень похожа на Грету Гарбо. Она так вошла в ее образ, что иногда действительно казалось, что так оно и есть. Она была из семьи немцев Поволжья, но жили они в Орле.

Когда началась война, отца призвали в армию, а брат ушел добровольцем. Остались они вдвоем с матерью. Потом пришли немцы и угнали ее в Германию. Было ей тогда лет четырнадцать. Сначала она работала в лагере, а потом попала в прислуги в одну немецкую семью. Там она выучила немецкий язык. В дальнейшем судьба ей улыбнулась, и она

нашла в Германии своего кузена, который пристроил ее на берлинскую киностудию. Вскоре они стали женихом и невестой, но тут пришли русские - победители. Она встретила русского следователя, полюбила его, и он уговорил ее работать у него переводчицей. Вскоре войска стали возвращаться в Россию, и Евгения, несмотря на страх и смятение, все же ушла с ними. Ушла в надежде узнать о судьбе родных.

Ее любимый предал ее, донеся, что она работала на немцев. Потом сам же ее и допрашивал. Он постарался, чтобы она получила причитающиеся ей десять лет и пять - поражения в правах. И это, невзирая на то, что ее, как и многих других, вывезли в детском возрасте. Отец ее погиб на фронте, мать сослали в Сибирь, а брат пропал без вести.

После лагеря связь наша прервалась. Женя была любимой ученицей Герды Мурре, и сколько мы с Гердой не разыскивали Женю, все было напрасно.

Главным художником была у нас Керту Ноорт. Она, как говорит моя внучка Меэди, «взаправду» была разведчицей. Вначале она работала против СССР, но, когда ее засекли, стала двойным агентом. Керту была обучена всем профессиям. Умела она все. Была инженером, архитектором, художником, она расписывала костюмы, декорации, писала картины и, наверное, это было еще далеко не все.

В нашем театре было восемьдесят человек - тридцать освобожденных, а остальные работали на общих работах и репетировали вечерами. На наши концерты съезжалось все начальство. Происходило все это в огромной столовой, где была сцена. Кулисы писали на толе, а костюмы шили из списанного армейского нижнего белья. Эти тряпки мы красили синькой, зеленкой и марганцовкой, которые доставали в санчасти.

Как-то под Новый год Герда предложила нам сделать концерт из номеров, где бы делали все то, что умеем. Получился смешной спектакль - балет, акробатика, сцены из оперетт, клоунада. Это был наш последний новогодний концерт на Лысой горе.

СМЕРТЬ СТАЛИНА

В один из дней нас собрали в столовой. На сцене стоял радиоприемник, в лагере за многие годы мы его в глаза не видели. Передают траурную музыку. Нас рассадили по лавкам и сообщили, что любимый отец всех народов Сталин умер.

Мы не очень поверили, выжидали, но все же надеялись на амнистию, не только уркам, но и нам, политическим. Пробыли мы на Лысой горе еще месяцев шесть.

У нас в зоне своей воды не было, и нам привозили воду в бочках из соседнего мужского лагеря. Возчик привозил нам записки. Мужчины подыскивали себе пару и писали примерно так: "Освобождаюсь 13 октября 1965 года. Кто освобождается в этот срок, я хочу с ней переписываться". Потом описывались наружность, профессия, где родился. После вечерней поверки приезжал возчик, и мы с нетерпением обменивались почтой. Иногда мужчины посылали подарки - часики, ножички, что-нибудь вкусное. Многие наши девочки так нашли свою судьбу.

Потом пришел приказ о расформировании нашего лагеря. Этапы приходили, уходили, ничего нельзя было понять. Друзья исчезали в неизвестном направлении. Наконец дошла очередь и до меня.

Увезли меня не очень далеко, в Долинское хозяйство. Там было три совхоза, и я попала на работу на опытный участок. Работа была не из легких. Наши заключенные-агрономы пытались там вывести новые сорта пшеницы и ржи. Я работала под палящим солнцем, проклиная все эти опыты. Мне надо было найти в колоске зародыш, вставить туда другой, надеть на колосок белый бумажный колпачок, обвязать его, надписать, да к тому же всю работу проделать пинцетом. Нормы были умопомрачительные, и я вырабатывала только на двадцать пять процентов. В поле работали заключенные по 58-й статье - измена Родине, а рядом под развевающимся красным флагом лежали блатные с другого лагпункта. Воровской закон не разрешал им работать. "Фашисты, фашисты", - орали они нам во все горло. "А мы - советские, советские" - от-

плясывали блатняшки. Так мы работали под крики и насмешки этих бандиток и воровок. Спустя какое-то время из лагеря освободилась заключенная, которая работала культоргом, и меня взяли на ее место. Какое это было для меня счастье! Меня расконвоировали, и даже закрепили за мной лошадь, чтобы я могла добираться до дальних делянок и читать заключенным во время перерыва в работе газетные передовицы. Как культоргу и художнице мне приходилось оформлять стенды нашего лагеря на межлагерных выставках "Наши достижения", которые проходили в долинском Доме просвещения.

ИНОСТРАНЕЦ ИЗ ДОЛИНКИ

Осенью 1954 года меня отправили на очередную выставку лагерных достижений в Долинку. Мы выехали на рассвете. Я стояла в кузове грузовика и не обращала внимания на красивую дорогу, обсаженную тополями, которая вилась вдоль арыка. Я думала о том, что какая я все-таки еще молодая и как мне хочется любить, пусть меня сажают в карцер, пусть добавляют срок... В мечтах мне рисовался какой-то невиданный красавец, но кто?

Машина подъехала к Долинке, выгрузили наши стенды и материалы. Я очнулась от грез и вдруг увидела человека, который во все глаза смотрел на меня восхищенным взглядом. Мои товарки считали меня красавицей среди долинских женщин.

Мы поднялись на второй этаж, где располагалась наша экспозиция. Рисуя какой-то стенд, я вдруг почувствовала, что этот странный человек стоит за моей спиной. Я в ужасе посмотрела на начальство, потому что нам было запрещено общаться с мужчинами. Но, к счастью, этот человек оказался организатором художественной части всей выставки.

После обеда во дворе Дома просвещения играл оркестр заключенных мужчин. После обязательной песни о Родине зазвучало наше любимое танго, знаменитое "Бессаме, бессаме мучо...". Томным тенорком пел молодой испанец по кличке "Клевелочка", я помнила его еще по Москве, я видела его в консерватории и на танцах. Был он небольшого роста, изящный, с маленькими усиками. Он пел упоительно и нежно, но в каждой ноте мы ощущали его тоску по Испании, по свободе. Он был одним из испанских детей, которых необдуманно и безответственно доверили Советскому Союзу. Арестовали его за попытку вернуться в Мадрид. Его посадили в большой чемодан и сдали в багаж в аэропорту. Во время погрузки в самолет, чемодан надолго поставили "на попа", так, что "Клевелочка" оказался там вверх ногами. Кровь прилила к голове, он не выдержал и закричал. Его судили и отправили в лагеря на десять лет.

Вдруг я услышала за своей спиной шепот и какое-то непонятное пение, я оглянулась и опять увидела этого странного человека. Это был Юло Соостер.

УРОКИ ЧТЕНИЯ

Первое мое впечатление о внешности Юло было весьма нелестным. Говорит не очень внятно, вероятно, от волнения, расхристанный вид, болтающиеся шнурки на нечищеных ботинках, рваный, прожженный бушлат. На длинных, не очень ухоженных светло-каштановых волосах дырявый, когда-то элегантный, синий берет. Единственное приятное впечатление производили удивительной красоты небесно-голубые невинные глаза.

Мне показалось, что он на меня как-то странно смотрит. Я отвернулась от него.

Когда мы закончили оформлять экспозицию наших достижений, нас развезли по домам, по лагпунктам.

Встречу с Юло я совершенно забыла. Но через неделю получаю письмо с объяснениями в любви. "Я думал, что забуду Вас, но, к сожалению, не могу. Ваш образ преследует меня днем и ночью", - писал Юло. Кто передал мне этот кусок оборванного ватмана с излияниями в любви, спросила я почтальона. "Не знаю, - ответил он, - какой-то молодой человек".

Потом я стала получать письма с очаровательными открыточками-рисунками, одухотворенными его пером или карандашом. Меч-

ты, мечты, в каждой строчке мечты о соединении, о страдании мужчины, долго и мучительно живущего вдали от женского общества.

Вскоре письма стали приходить ежедневно. Наш лагпункт очень заинтересовался этой перепиской. После работы все заключенные быстро умывались, переодевались и бежали на ужин, где нас ждал овсяный суп и чтение вслух моего начавшегося романа в письмах. Я читала своим товаркам письма, которые теперь приходили по почте. Юло писал мне о своей вспыхнувшей любви, о его мечтах о нашей свободной жизни. Я читала эти безрассудные письма всем нашим обездоленным женщинам. Они были счастливы, что я доставляю им это удовольствие. Читки продолжались довольно долго, моя самоуверенность перешла все границы приличия, когда я разрешила рассматривать интимные рисунки, которые Юло рисовал для нас двоих. Вдруг все прекратилось. День, два, неделя - нет писем. Все померкло у нас в зоне. Девушки стали подгонять меня, что надо ехать в Долинку и узнать, в чем же дело. Да и сама я заскучала, когда прекратился поток этих поклонений. Даже моя начальница культурно-воспитательной части Нина Петровна прониклась сочувствием и разрешила мне поехать в Долинку в Дом просвещения, чтобы привезти книги для нашей библиотеки.

Приехав, я поднялась на второй этаж в мастерскую, где работал Юло. Увидев меня, он побледнел, руки у него задрожали и, заикаясь, он сказал мне, что до него дошли слухи, что я читаю его письма всему лагерю. Он сказал, что это недостойно меня. "Я поддался Вашим чарам, я безумно Вас люблю, но я заставлю себя выкинуть Ваш образ из своего сердца, из своей жизни. Я не позволю над собой смеяться", - сказал Юло.

Признаюсь, эта тирада меня испугала. Я была так уверена в его любви. Я сказала ему, что это все сплетни, что кто-то просто хочет нас рассорить. Я говорила еще что-то. Мне было так его жаль. Мы помирились, и я опять стала получать послания, но чтения пришлось прекратить.

ПОДАРОК

Примерно через месяц Юло отважился и приехал на мой лагпункт. За мной пришли и позвали на вахту. Я онемела от страха. Что меня ждет? Карцер, БУР, а может быть, еще кое-что похуже?

Выхожу, вижу, стоит мой Ромео и держит руке две маленькие колонковые кисточки. Это богатство он оторвал от своего влюбленного сердца, чтобы подарить их мне. Взяв подарок и поблагодарив, я умолила его срочно уехать. Это было опасное путешествие, на автобусе среди вольного населения. За нашу связь могли и срок добавить, и послать на общие работы. Мы, как огня, боялись нашего начальства. Они могли чем угодно навредить нам. Надзиратели всегда грозили нам БУРом, карцером, но самым страшным были перевод на шахты, каменные карьеры, переезды в другие лагеря, особенно на восток. И мы сразу же вспоминали этапы, теплушки, голод и жажду после кормежки селедкой или ржавой килькой перед этапом. Заключенные умирали от жажды, умоляя конвоиров, чтобы нас напоили, но они были неумолимы, раз в сутки - и баста!

Больше теплушек заключенные боялись столыпинских купейных вагонов. В купе настилали доски и набивали туда человек тридцать, дышать было нечем, и если бы не блатные, которые бесновались, вопили, исступленно стучали, требуя воды, мы бы определенно подохли от жажды.

ПРО ЮЛО

Я не знаю, на каких работах был Юло до нашей встречи. Он никогда ничего об этом не рассказывал.

Юло не знал русского языка и не хотел его изучать, но, оказавшись в лагере, он понял, что просто вынужден, иначе будет работать только на общих работах. Ему немного повезло - он получил должность пожарника. Днем спал, а ночью, после обхода бараков, мог писать свои любимые картинки.

Он рисовал с фотографической точностью портреты заключенных и продавал их за пятерку, а те, по возможности, пересылали их домой. Иногда удавалось пописать портреты маслом, иногда тушью порисовать зону. Правда, это грозило большими неприятностями, но Юло не мог жить без творчества, он знал свое предназначение в жизни, он - художник.

Выучив русский язык, можно было найти работу поинтереснее - стать придурком. Так называли работяги людей, работавших на разных должностях - бухгалтеров, нарядчиков, экономистов... Так и попал Юло в Дом просвещения.

В Долинке Юло часто вспоминал Эстонию. Эстонцы, рассказывал Юло, народ неторопливый, рассудительный, но энергичный. В лагере все бывало удивлялись, почему эстонцы, да и все прибалты, так усердно и хорошо работают. "Потому что мы боимся разучиться работать. Вот уедем домой по своим хуторам, а там спустя рукава работать нельзя", - отвечали они. Юло часто вспоминал это, когда мы, освободившись, приезжали в Эстонию.

ХУТОР НА ХИИУМАА

С горечью вспоминал Юло о своем хуторе Пенди на острове Хийумаа. Там был огромный двухэтажный дом. Дом был ухоженный. Вокруг дома - замечательный фруктовый сад, который посадил прадед, а еще - огород. На хуторе было все свое: баня, конюшня, коровник, коптильня - предмет самой большой любви Юло.

Когда нам было не на что купить кусок хлеба, Юло часто вспоминал свои деликатесы, которые всегда висели в коптильне. На хуторе варилось и пиво, которым отмечались все дни рождения, праздники, свадьбы, рождения, поминки. Юло всегда любил покушать и смачно благодарил мать, сестру, меня или моих подруг, которые любили его угощать.

В память маленького Юло врезалась смерть его любимого деда. Юло вспоминал, как развлекал его дедушка, как он любил рассказывать ему сказки и всякие невиданные истории. Дед был протестантом, очень рели-

гиозным, но потом, по неизвестным причинам, поменял веру и перешел в баптизм. Он построил молельню для своих единоверцев и стал очень уважаемым проповедником. Жил он долго и умер лет в девяносто. Умер он вечером в саду около своего дома, и маленький Юло, который был с ним, провел рядом с мертвым целую ночь, обнимая его и плача. Утром их еле отыскали. Рана от этой потери осталась у Юло до конца его жизни.

Память о предках священна, и теперешние правнуки восстанавливают эту церковь.

Отец Юло, Иоганнес был плохим крестьянином. Вообще, мужская линия в семье мало интересовалась хозяйством. Они, можно сказать, были лирики, а не пахари. В отличие от женской линии, где были настоящие крестьянки, очень энергичные и трудолюбивые, Иоганнес был склонен к музыке, обладал абсолютным слухом. На острове он организовал хор, который всегда принимал участие в Праздниках песни.

Неизменной участницей хора в молодости была и мать Юло, Веэра. Юло очень любил и почитал свою мать. "Я хочу оберегать свою мать от невзгод, мечтаю дать ей покой", - писал он мне, но это ему плохо удавалось. Сначала война, потом лагерь, жизнь в Москве, всегда вдалеке от дома.

Мать была полновластной хозяйкой хутора Пенди. Она была голубоглазой светлой шатенкой, статной, по-крестьянски крепко сбитой, с милой улыбкой. Всю жизнь свою она отдала хутору, взвалив на себя все тяготы этого обширного хозяйства. В конце концов, ее здоровье было подорвано, и последние годы жизни она много болела.

Отец же все свое время отдавал производству гитар, скрипок, каннелей, мандолин и (совершенно перестал интересоваться хозяйством, да и за слабым полом стал увиваться, и жизнь родителей дала трещину.

"Ну и я тоже, - говорил Юло, - старался улизнуть, спрятаться за кустом, чтобы пописать этюд или нарисовать пейзаж. А надо было косить сено и собирать урожай". От продажи урожая покупалась на долгую зиму одежда, посуда, а главное - книги. Семья была образованна и старалась дать детям хорошее образование и воспитание.

Любимую сестру Меэди Юло называл "мой ангел". Она была заботливая, милая, остроумная, преданная и вообще самым обожаемым Юло существом. Трехлетней девочкой она уже ухаживала за своим пятилетним братом, помогала ему как могла. Когда дети подросли, их дружба продолжалась. Меэди иногда обижалась, когда Юло убегал писать пейзажи или читать книги вместо того, чтобы скирдовать сено. Она, мать и тетка Зина не могли тогда еще понять его тягу к творчеству.

Когда Юло был уже арестован, им вручили повестку явиться в КГБ. Тогда семья приняла решение бежать в Швецию, переплыть море темной ночью в непогоду на лодке.

Вся большая семья подготовилась к бегству, но мать, Меэди и тетя Зина, уже сидя в лодке, передумали, понимая, что оставляют Юло одного в России в тюрьме без надежды и помощи.

Брат и сестра матери, Марта, добрались до Швеции и благополучно живут в Стокгольме. Хутор пришлось оставить. Многие родные были отправлены в ссылку, многие погибли в Сибири.

"ЛИШЬ БЫ НЕ РУССКАЯ..."

Вот, наконец, пришла моя очередь освобождаться. Я освободилась по зачету дней, то есть отсидев срок. В Москве мне жить не разрешили, я была ограничена в правах.

Мы думали, думали и решили, что надо мне обосновываться в городе Александрове. Мы боялись нашего участкового, который все штрафовал моих родителей то на сто, а то и на все сто пятьдесят рублей. Тогда это были большие деньги.

Осужденным по 58-й статье запрещалось после отбытия наказания прописываться в столицах республик. Жить им разрешалось не ближе 101-го километра от этих городов. Мать одной из моих подруг после ссылки поселилась в Александрове, за пределами 101-километрового радиуса от Москвы. Она-то и приютила меня.

"Когда я освобождалась, то все представляла, какая радужная жизнь меня ожидает. Но действительность в Александрове оказалась тяжелой. Вновь оторванная от родных и лишившаяся лагерного крова и друзей, я боялась новых людей, новых мест. Единственной радостью были письма Юло. Он просил меня ждать его и надеяться на скорую встречу. Я с ужасом думала о том, как отнесутся к браку его родители. Я - жительница Москвы, России, их заклятого врага. Но тут-то моя еврейская национальность мне помогла.

Ответ от родителей, который я получила через Юло, был - лишь бы не русская. Я выслала им свою фотографию, написала письмо с благодарностью. Мои родители купили мне билет в Караганду, опять на каторгу, но теперь уже с надеждой на счастье. Он ждал!

Я добралась до Караганды, Юло встретил меня и повез свою невесту на грузовике в собственное жилище в Долинке. Перед моим приездом Юло сказал своей начальнице, что к нему приезжает невеста и что он хлопочет о том, чтобы его расконвоировали и разрешили бы жить за зоной, а если не разрешат, то он сам пойдет работать в шахты. Начальница посодействовала разрешению, и Юло смог снять комнату. В благодарность Юло написал ей много копий с картин из Третьяковской галереи.

Благодаря нашему новому быту Юло смог начать понемногу выносить из зоны накопленные годами рисунки. Страшно смотреть на эти портреты: изможденные лица, горящие глаза, бритые головы, черная, с огромными номерами, одежда.

В день своего тридцатилетия он написал автопортрет. Хранился он у сестры в Таллинне. После смерти Юло я выпросила его себе. Согда я возвращалась из Таллинна, уже в Москве, по дороге из аэропорта, я забыла портрет в автобусе. Как только обнаружила, помчалась стрелой обратно и нашла двух водителей, беседовавших между собой. В руках они держали портрет. Отдали они его мне, говоря: "Боже, страх-то какой!". Так и остался у меня этот портрет под названием "Страх". В заключении он тайно рисовал зоны, делал бытовые зарисовки лагерной жизни, зарисовывал эротические фантазии. Некоторые портреты он делал ради заработка, что было для него чрезвычайно важно. Любое проявление свободного творчества в лагере запрещалось, и, если при шмоне обнаруживались рисунки, они безжалостно уничтожались, а потом следовало наказание. Несколько раз Юло удавалось спасти свои рисунки, прямо выхватив из огня. Их спасло то, что они были связаны в плотные пачки. Так они и сохранились, с обожженными краями.

1956

Наш счастливый медовый месяц проходил в весенних садах, где цвели яблони, тихо журчала вода в арыках, и казалось, что Караганда не такое уж страшное место.

Шел 1956-й год. Начались массовые освобождения, прямо на местах. Были созданы специальные комиссии, на эти комиссии вызывали людей и освобождали огромными партиями. Освободили лагеря военнопленных.

Освободили Юло.

Все освобожденные мечтали, конечно, побыстрее вернуться домой, на родину, к родным, но страх сковывал всех, и все боялись новой жизни. Все "бывшие" ходили в Долинку прощаться с местами, с которыми сблизились и сроднились за эти тяжелые годы. Какие там были сады! Яблони, отяжелевшие от плодов, стелились по земле, желтели и синели сливы. Я слышала, что когда разъехались заключенные, край этот пришел в запустение. Мы там больше никогда не были.

Впереди нас ждала дорога. Дорога свободы, надежды, творчества!

Мы поехали в Москву только проездом, конечный пункт - Таллинн. Так решил Юло. Только Эстония и только Таллинн. Приехали мы в город Йыхви к сестре Меэди, которая жила там вместе с мужем Лембитом Калле и маленьким сыном Хенри.

Поезд подъезжает к Йыхви, на перроне стоит красивая, высокая, модно одетая блондинка, она бросается в объятья Юло. Это Меэди. Долго-долго стояли они, обнявшись, не

в силах оторваться друг от друга. Потом наступил и мой черед. Меэди меня целует, и мы бежим к санитарной машине, в которой сидит Лембит. Лембит работал врачом на сланцевой шахте.

На уютной кухне нас ждал чудесный обед. Подавая бесчисленные кушанья, она все время плакала, вспоминая, как тяжело было дождаться освобождения Юло. Стол был уставлен любимой едой Юло: домашние шпроты, кровяная колбаса с брусничным вареньем. Рыжики в сметане, запеченный в печке рулет. Выпили на радостях водки, вот так и началась наша вольная жизнь. В дальнейшем мечты и надежды на устройство в Эстонии не оправдались. Не было никакой работы. Меэди и Лембит содержали нас где-то с полгода.

ЭСТОНИЯ. ЗДРАВСТВУЙ И ПРОЩАЙ

Юло поехал в Таллинн, в Союз художников. Имея диплом живописца, он надеялся получить заказ. Пытался поступить в союз. Для этого надо было написать и представить определенное количество картин. Написав несколько пейзажей Йыхви и Кохтла-Ярве и нарисовав несколько портретов, Юло решил спуститься в сланцевую шахту. Нужно было отобразить ударный труд эстонского советского народа. Эти работы он передал на комиссию в союз. Вскоре пришел отказ. В письме было сказано, что за искажение образа советского человека он не сможет работать художником.

К сожалению, мне неизвестны фамилии членов правления Союза художников. Их определенно помнят Вальдур Охакас, Хельдур Вийрес или Эстер Рооде, с которыми Юло в ту пору общался в Таллинне. В то время они были в таком же положении, как и Юло, то есть устраивали свою жизнь после освобождения из лагеря. Наше положение отличалось только тем, что у нас совершенно не было жилья. Мастерскую забрал Союз художников, а семья Юло жила в доме свекрови Меэди. Мы уехали в Москву, потому что Юло не дождался никаких предложений о помощи либо деловой поддержки от тех, кто мог что-то решать. А письма тех времен мы все сжигали. Такая была жизнь.

Положение наше стало совсем плачевным. Я еще не была реабилитирована и не имела прописки. Было решено, что мать и отчим Лембита пропишут меня у себя в Таллинне, в Пяэскюла. Они жили там в чудесном огромном доме. А Юло прописался у Меэди в Иыхви. Там мы и зарегистрировались. Отпраздновали скромную свадьбу. Было немного гостей, Юло подарил мне серебряное колечко. Тогда же он написал мой голубой портрет, который всегда висел у меня в комнате в большой золотой раме. Юло считал, что все его картины должны быть в золотых рамах. Сейчас этот портрет находится в Тартуском художественном музее. Недели через две Юло один отправился к матери, которая в это время находилась на Хийумаа, меня туда не пустили, потому что я еще не имела прописки.

Вскоре я получила письмом из Москвы документы о моей реабилитации. И тогда я решила убедить Юло, что нам необходимо наладить нашу дальнейшую жизнь. Я доказывала ему, что в Эстонии нам ничего пока "не светит", а впереди - Москва, и нам надо попробовать пробиться в столице. Юло долго размышлял, но, в конце концов, пришел к выводу, что я права, и согласился. Я понимала, как трудно ему опять оставить Эстонию, родных и друзей. Но что нам оставалось делать?

В один из дней раздался звонок в дверь, и на пороге появилась художница Люйдиа Валлимяэ-Марк, любимая подруга из Тарту. "Большая девочка" - называл ее Юло. Они проговорили всю ночь, вспоминая студенческие годы, учителей, свои приключения.

ВИЙРЕС, ОХАКАС И РООДЕ

На следующий день мы поехали в Таллинн, где нас ждали друзья, которые тоже возвратились домой из лагерей. В те времена кафе "Таллинн" было местом приюта художников. Там мы все встретились. В Эстонии

не принято, как снег на голову, сваливаться без звонка в гости. Мне, не привыкшей к этому, очень нравились эти новые обычаи.

Хельдур Вийрес был очень худым, но в его худобе было нечто изысканное и утонченное. Хельдур стал вспоминать, как Юло пытался рисовать в тюрьме. Когда его выводили из камеры, он, проходя мимо печки, старался прихватить кусочек угля и рисовал в камере портреты прямо на шахматной доске. Законченный портрет стирал и принимался за новый, пока его не поймали за этим запрещенным занятием. В наказание он получил пять суток карцера.

Юло и Хельдур договорились, что когда Юло устроится в Москве, они попробуют поработать там вместе.

Очень мне понравился Хенн Рооде, он тоже был одной судьбы с Юло. Юло называл его "мой друг-формалист", а себя он всегда считал модернистом, настаивая при каждом удобном случае, что не абстракционист. Хенн был необыкновенно красив, мужественный и сосредоточенный. Юло очень уважительно относился к его художественным поискам. Сближение Хенна и Олава Марана очень огорчило его, по мнению Юло, обращение к религии не пошло на пользу творчеству Хенна.

Его жена Эстер Рооде тоже была арестована. Они с Хенном частенько приезжали в Москву, и мы днями и ночами дискутировали о проблемах художественного поиска.

Последним в кафе появился Вальдур Оха-кас. Кажется, тогда он еще не был женат на Ээтле. Вальдур всегда нуждался в поддержке и Юло был один из тех, кто давал ему возможность о себя опереться. Юло сам часто сбивался с пути, то он увлекался "усиленно" - любимое слово Юло - вином, то девушками, но неизменно возвращался к намеченной цели, к работе.

Мы сидели в этом уютном кафе и вся компания вспоминала жизнь в тартуском общежитии, как Юло ночью пробирался на кухню и вытаскивал из чужой кипящей кастрюли кусок мяса, и прочие шалости. Вспоминали они своего любимого учителя и наставника Эльмара Китса, которого Юло обожал и был ему верным оруженосцем, как Санчо Панса.

Эльмар Ките не раз посылал Юло заговорить зубы своей супруге, которая подозревала Китса в неверности.

Но вот подошло время прощания с Таллинном. Мы посидели у Русалки, покормили чаек, полюбовались морем и отправились в Старый город. Мы подошли к башне на Пикк Ялг, где Юло делил когда-то мастерскую вместе с Вальдуром. Мастерская была на самом верху башни. Лестница в башне была крутая, средневековая винтовая лестница, а вместо перил была протянута веревка. Возвращаясь к себе после очередной вечеринки, Юло приходилось крепко держаться за веревку, чтобы не разбиться на лестнице. Там наверху у окна висело зеркало, и когда в студии раздавался звонок, то они бежали к зеркалу, чтобы посмотреть, пускать ли гостей, или нет. Касалось это, в основном, девушек.

В МОСКВУ, В МОСКВУ!

Наконец, я собралась ехать в Москву. Собрав свои нехитрые пожитки и сказочной красоты свой голубой портрет, я первая отправилась в путь.

Приехав в Москву, я первым делом отправилась на прописку в милицию. Начальник отправил меня на прием к нашему участковому. Годы изменили его и из простого, можно сказать, миловидного милиционера он превратился в настоящего Держиморду. Мои документы он подписал, но разговор все-таки принял малоприятный оборот. "Небось, ты еще и своего мужа-зэка в белокаменную перетащишь?" - поинтересовался он. "Ну, да, -говорю, - разумеется, а как же иначе!" "Вот его-то я ни за что не пропишу", - пообещал участковый.

Было от чего прийти в отчаяние. Столько лет заключения, надежды и вот, опять, борьба, борьба, борьба... Но мы были молоды и оптимистичны. Юло был бы не Юло, если бы не был готов к новой борьбе за семью, за искусство, за место под солнцем. Он все-таки решил ехать в Москву, хотя прекрасно понимал, что будущее далеко не безмятежно, что на карту поставлена вся его жизнь.

Тем временем меня прописали, и я стала ждать своего мужа. Наконец, письмо. Ура! Он приезжает. Я почистила нашу комнату, выделила место для Юло, где бы он мог работать, постаралась придать уют комнате, где должны жить четыре взрослых человека - мы с Юло и мои родители - да еще и работать.

Поезд Таллинн-Москва приходил на Ленинградский вокзал утром, кажется, в четверть одиннадцатого. Стою на перроне, держу в руках несколько хилых цветочков, волнуюсь, нервничаю, но сама же себя успокаиваю. Люди выходят из вагона, последним выглядывает Юло. У него чемодан, свертки холстов, подрамники, рулоны ватмана. Вытащили мы все это богатство и тянем в метро, на такси денег нет, последние тратить жалко, да и очередь длиннющая. Приехали, растолкали в нашем углу весь скарб, что-то разложили в шкафу. Мы долго не могли наглядеться друг на друга, говорили о нашем будущем, как будем начинать нашу жизнь с начала. Но главная проблема - прописка. Мои родители дали согласие на прописку Юло, площадь позволяла, шесть метров на человека.

Утром пошли в милицию. Я перед этим походом ночь не спала. Наш участковый был, как всегда, неумолим. "А, эстонский муж пожаловал! Нет, нет! Никаких таких мужей в Москву не пустим. Ты жена ему? Вот и мотайте оба в свою Эстонию. А Москва - для настоящих советских людей". Целый месяц он издевался над нами, скотина, но, в конце концов, принял документы к прописке. Закон был на нашей стороне. Сбылась наша мечта, Юло прописан в Москве. Наша жизнь стала потихоньку налаживаться.

Родители приняли Юло, как родного сына, особенно радовалась и восторгалась им моя мать. Очень ей нравились его старорежимные обращения к ней: "мадам" или "сударыня Соня". Юло относился к ней очень уважительно, не только из-за возраста, но ценя ее образованность и интеллект.

Юло вырос на хуторе и с детства привык видеть людей, постоянно занятых трудом. Он уважал моего отца за его неиссякающую трудоспособность, которую отец сохранил до последних дней жизни. Целый год родители

содержали нас, понимая, что наши трудности происходят не от лени, а от безысходных обстоятельств, в которые нас поставила светская система.

ДОМ НА КРАСИНА

С тридцатых годов наша семья жила в самом центре, около площади Маяковского, на улице Красина, напротив Бронной. Недалеко от Садовой стоит огромный дом, строенный фабрикантом Смирновым в порок какой-то певице, красавице-цыганке. В этом доме было четыре шестиэтажных корпуса. В фасадном корпусе - большие магазины: мясной, гастрономия, фрукты-овощи, булочная. До войны это были богатейшие магазины, и мы, девочки, все мечтали стать продавщицами, чтобы и нам наслаждаться всем этим великолепием. Дом, в основном, был населен беднотой. Большинство работало на папиросной фабрике "Дукат" и на фабрике имени Красина, отсюда и название улицы. А раньше она называлась Живодеровка. Там мои родители купили четырехкомнатную полуподвальную квартиру, правда, очень теплую и светлую. Потом нас уплотнили, оставив всего лишь одну комнату.

По воскресеньям весь наш дом номер семь пил водку и орал песни, особенно "Шумел камыш" и "Летят утки". Население, в основном, составляли завистливые малограмотные антисемиты.

В соседнем доме была сапожная мастерская, а рядом - пивной ларек. В обед мастеровые сходились попить пивка. Разговаривая о том, о сем, они били о бортик воблу и со смаком сосали ее, запивая пивом, а к вечеру на асфальте валялись мужики, рядом с ними вились ручейки мочи.

Постепенно наша улица превратилась в приличную. Снесли пивной ларек и старые симпатичные деревянные домики, замостили улицу. Рядом с нами на Садовой построили роскошные дома для генералов КГБ. Живодеровку переименовали в Красина. Вот сюда мы и приехали жить с Юло.

Первый год в Москве Юло провел, можно сказать, на табуретке, за крошечным столом, учась оформлять книги, писать плакаты и рекламы к фильмам. Сидел с утра до ночи, обдумывая и передумывая, как бы найти себе применение. Нужна работа, но как ее найти? Писать картины? А где продавать и какие цены? Не на базаре же стоять! А главное, для кого картины?

КОЗОЧКИ И ЗЯТЬ ГЕНЕРАЛА

После долгих размышлений, я решила найти двух своих подруг, с которыми я училась в художественном училище. Инночка Городинская, милая тихая девочка с чудной фигуркой и тонкими пальцами, в которых вечно дымилась сигарета, мы с ней разыскали вторую нашу подругу - Лилю Штейн. Лилечка, родом из Риги, была похожа на иностранку, всегда с раннего утра причесана и накрашена. Вскоре она сменила фамилию и стала Лилей Митта, женой будущего знаменитого кинорежиссера. Вот Лиля и собралась нам помочь.

Мы все вместе едем в одну семью, где, может быть, будет какая-нибудь работа. Едем на троллейбусе до Каретного ряда и идем в какую-то "генеральскую" квартиру. Встречает нас небольшого росточка, слегка плешивый, но импозантный человечек и очень знакомым голоском приглашает снять пальто и проводит нас в комнаты.

Людей навалом. Какие-то пленительные девушки, разодетые в пух и прах, мальчики модные, все пьют вино из хрусталя, едят фрукты и дымят американскими сигаретами. Лиля нас представляет: "Мой друг - Виктор Щапов". Господи! Виктор Щапов! Да это же Витя Шершевский. Он женился на дочери генерала Щапова и взял его фамилию. Потом он еще много раз женился и всем своим девочкам-красавицам давал прозвище "Козочка" и фамилию генерала. Одна из козочек, Елена Щапова, стала в дальнейшем женой Эдика Лимонова. Но об этом смотрите в его известном романе. Витю я когда-то хорошо знала, но потом забыла. Он, когда еще учился в Архитектурном институте и был нищим

студентом, влюбился в мою подругу Лену и рыдал, бедный, бывало на лестнице под ее дверью от безответной любви. Кто мог предположить, что из него получится? Он стал всемогущ: строил дома, оформлял книги. На улице Грузинской построил дом для художников, куда пристроил всех своих друзей. Жил Виктор Щапов богато и весело, менял красавиц. Нам ничем дельным не помог. Дал, правда, пару советов, на какой бумаге рисовать и тому подобное, но, увы, не больше.

КАК Я ЧУТЬ НЕ СТАЛА МОДЕЛЬЮ

А Москва тем временем оживала. Шла хрущевская оттепель, писались новые стихи, открывались выставки. В Парке культуры имени Горького открылась первая выставка современного искусства. Мы ходили из зала в зал. Юло просто прилипал к картинам, хотел вникнуть, раствориться в них, сродниться с ними. Сейчас я не могу вспомнить, на какие работы он больше обращал внимание, но он бесконечное количество раз ходил, возвращался, глядел, отходил, думал и опять подбегал, что-то шептал, улыбался или сердился, делал короткие пометочки и рисуночки в Небольшом блокноте.

Пока он, в который раз, просматривал работы, я вышла, присела на скамеечку и, любуясь проходящей публикой, наслаждалась окружающим. Вдруг ко мне подходит человек с черными курчавыми волосами, представляется - скульптор Никогосян, и просит, чтобы я ему попозировала. Тут подходит Юло, ревниво оглядывает нас, но, узнав, в чем дело, дает согласие!

После телефонного приглашения мы с Юло отправляемся к скульптору в высотный дом на площади Восстания, где живет чета Никогосян. Изящно обставленная гостиная, статуэтки, картины в дорогих рамах, из окна вид чуть ли не на всю Москву - красиво! Входит жена, скромная армянская женщина, приносит турецкий кофе на подносе с маленькими чашечками. Никогосян говорит нам, что скульптуры, которые стоят на этом небоскребе - его работы, теперь ему хочется изваять мой портрет, для этого он должен раздобыть какое-то черное эбеновое дерево. Для передачи моего античного профиля нужно только эбеновое дерево! Мне было неловко сидеть под взглядом его огненных, темпераментных, жгучих глаз и выслушивать восхищенные восклицания в присутствии его скромной жены. Но тут Юло прервал восхищения и сказал, что я жду ребенка и поэтому позировать сейчас не могу. Никогосян огорчился, подумал и сказал: "Хорошо, встретимся через год".

В нашем доме появился соостеровский друг по неволе, Роман Сеф. Сеф к тому времени уже был женат и имел массу знакомых среди поэтов, писателей и художников.

ПЕРВЫЕ КНИГИ

Роман ввел Юло в художническую среду и познакомил его с Юрой Нолев-Соболевым.

Юло и Юра Соболев были очень похожи, как братья. Они были очень дружны. Редко встречается такое единение душ.

Юра дружил с физиком и историком джаза А.Баташовым, с которым они мотались на всякие фестивали в Ригу, Ленинград и Таллинн. Юра с детства знал немецкий язык, и с Юло они частенько говорили по-немецки, чтобы их, я думаю, не понимали. Юло безумно много времени тратил, бегая за заказами по московским издательствам. Нигде ему не отказывали, но и не очень-то давали работу. Посмотрят-посмотрят на его рисунки: "Нравятся, - говорят, - но ждите, мы вам обязательно подберем-подыщем, не беспокойтесь". А денег все нет и нет. Но вдруг подфартило - получил первую книгу. Это было в издательстве "Молодая Гвардия" в 1957 году. Книга называлась "В летний зной", несколько рассказов какого-то татарского писателя. Книга не вызвала у Юло особого интереса, но отнесся он к работе серьезно. Просил меня попозировать, долго, скрупулезно рисовал новый китайский плащ, сумочку, разрабатывая свою личную технику.

В том же 1957 году была сделана книга

"Место на земле", рассказы современных египетских писателей. Наконец, они с помощью жены Юры Неллы Максименко получили в издательстве "Детгиз" заказ на книгу Б. А. Дижур "Стеклянная река". Художественным редактором книги была Холодовская, очень милая, симпатичная, изысканного вида женщина, жена замечательного художника В. Андриенко. Она очень полюбила Юло как художника, работала с ним многие годы и пострадала за его неугодные иллюстрации. А пока что Юра и Юло погрузились в работу над книгой, даже съездили в командировку на стеклянный завод в Гусь-Хрустальный. Юло впоследствии удивлялся, как Б. А. Дижур все точно описала.

А написала эту книгу Белла Абрамовна Дижур, которая живет теперь со своим сыном Эрнстом Неизвестным в Нью-Йорке.

Э. НЕИЗВЕСТНЫЙ

Эрнст и Юло были очень похожи друг на друга. Оба сильные, широкие, жаждущие изменения творческих методов, мечтали о разработке своих направлений в искусстве. В то время наши художники зачитывались жизнеописаниями Ж.Брака, Дж.де Кирико, Ф.Марка, рассматривали рисунки Кандинского, Малевича, Мондриана, Миро и Дали. Читали Ионеско и Беккета, Юло не расставался с книгой З.Фрейда. Когда Юло умер, Эрнст, рассматривая рисунки Юло, так задумчиво проговорил: "Как странно! Или я украл этих женщин в рисунках Юло, или он у меня?". Думал, думал и сказал: "Нас с Юло соединяет осознанное напряжение наших творческих сил и поисков, и мы, я думаю, живем уже в 2000-м году". А дело было в 1968-1969-м. Я думаю, что Б. Дижур познакомила Юло с Эрнстом и Борей Жутовским. Боря работал после института в Свердловске и был принят в доме Б. Дижур. Дружили они все до самой смерти Юло.

ХЕЙНЦ И МАЛЛЬ ВАЛК

Примерно в это время мы получили письмо от Меэди, которая просила меня приехать, чтобы поухаживать за их мамой. Меэди переходила на новую интересную работу, и ей самой было не справиться. К тому времени Леэди уже переехала в Таллинн. В это же время в Таллинне гостила сестра матери - Марта, которая жила в Швеции. Я приехала в Таллинн и привезла несколько холстов, которые Юло хотел подарить своей тете. Юло очень спешил закончить работу к моему отъезду. Работы, как назло, не сохли, пришлось их подсушивать вентилятором рефлектором.

В Таллинне я познакомилась со знаменитой Мартой и ее супругом, бывшим богатеем а Латвии. Он бежал в Швецию от русских, оставив в Риге все свои дома. Он оказался очень симпатичным человеком, хорошо говорившим по-русски. Марта была очень изысканной дамой, увешанной золотыми цепями браслетами, и совершенно не походила на своих крестьянских сестер. Мы были озабочены, как протащить холсты на пароход, а холстов было шесть. В результате они просто положили холсты в багаж. Респектабельная пожилая пара не вызвала никаких подозрений на советской таможне.

После отъезда родственников все стихло, дом опустел, лишь только дети нарушали тишину и покой. Я ездила в город, гуляла по старинным улочкам и глазела на дома. Однажды я зашла пообедать в кафе "Москва" и увидела там знакомую пару, художника Хейнца Валка и кузину Юло, очаровательную Малль Соостер. Они пригласили меня присоединиться к ним. Пообедав, мы с Малль поехали к ней домой, она снимала комнату в двухкомнатной квартире. Мы устроились за кофе, и Малль с таинственной улыбкой показала мне журнал мод с подвенечными платьями. "Вот, Хейнц принес и попросил выбрать платье, которое мне понравится. Лидия, как ты думаешь, что это значит?" "Я думаю, - сказала я, - что Хейнц делает тебе предложение". В этот момент Малль была так хороша собой, просто светилась от восторга. Малль подарила мне чудную статуэтку своей работы, "Школьница", которая всегда у меня стояла рядом с картиной Юло. На свадьбе меня не было, но в следующие мои приезды я встречалась с ними на семейных праздниках у Меэди. Они были счастливой парой. Когда они говорили, невозможно было понять, говорят ли они серьезно или просто смеются.

ПРОСТИТЬ И ЗАБЫТЬ

Не помню года, не помню месяца, когда в Москве открылась выставка эстонского искусства. Не помню, вызвало ли это событие интерес московских художников, Юло же ждал открытия с нетерпением. Он стремился как можно раньше попасть в Манеж на вернисаж.

Юло пошел на выставку с большими надеждами, он ждал увидеть друзей-художников, а главное, своего учителя, любимого педагога Эльмара Китса. На вернисаже он почувствовал только холодный прием и отчуждение. Простить и забыть эту встречу Юло никогда не смог, а к искусству Китса стал относиться скептически. Официоз, который он увидел, очень его огорчил. Здесь он не увидел ничего дельного - ни старых традиций, ни новых идей, ни оригинальных стилей и поисков. Может быть, в этот момент Юло понял, что именно к нему судьба сейчас повернулась лицом.

В это время в Москве, в отличие от Эстонии, начиналась новая революция в искусстве. Сюда со всего Союза стремились молодые силы, жаждавшие свободы творчества. Юло попал в самый центр этого котла, в котором варились физики и математики, поэты и писатели, режиссеры, актеры и художники. А Юло тем временем все работал, работал и работал.

Свою первую мастерскую Юло снял на Юго-Западе в новом доме. Это была двухкомнатная квартира с финской кухней. Как я позавидовала этим людям, которые получили эту новую чудесную квартиру. Мне приходилось таскаться туда, возить кастрюли с обе-

дом, тяжелые и неудобные, да еще трястись в нескольких автобусах с пересадками, там еще не было метро. Я стояла на ногах всю поездку, часа полтора в один конец, с тяжелой ношей в руках. В это время я уже ждала ребенка. Врач в консультации говорил, что ждать еще месяца четыре, и я спокойно ездила в мастерскую к Юло.

СЛУЖБА

Я очень хотела устроиться на работу, но я гак боялась всякого начальства, что все сидела дома и думала, ну как бы мне получить трудовую книжку. И вот девочки из нашего двора мне сказали: "Пошли с нами работать в Мосгаз. Там здорово. Снимаешь показания счетчиков, и через три часа - дома. Целый день свободный". Пошла я работать в Мосгаз. Боже, какая это была для меня каторга! Обслуживала я улицу Герцена и улицу Горького. Войду, бывало, в квартиру, а там жены генералов в пеньюарах сидят, большими компаниями, кофеек попивают и играют в карты. Ну, это было еще ничего. А были громадные квартиры по восемь-девять семей. Мне бы, дуре, общий счет снять. А я вечно всем старушкам рассчитать хотела, у кого сколько нагорело. Как-то одна старушка кинула мне счет и орет, что я ей насчитала больше копеек на семьдесят. Пришла я домой, плачу, а Юло был очень справедливый, он очень рассердился и пошел со мной выяснять отношения со старухой. Вначале все старые и молодые ведьмы в квартире очень перепугались, подумав, что это большое начальство в гости пожаловало, ну, а потом разобрались, особенно когда от волнения Юло плохо заговорил по-русски. В результате нам обратно вернули счет, да еще и на работу сообщили. Пришлось мне писать объяснительную записку. Вскоре меня сократили, законов я не знала, на воле никогда не работала, перечить я не стала - так обрадовалась, что не надо больше ходить по этим тяжелым грязным лестницам, снимать эти чертовы счета, считать, пересчитывать, ловить косые взгляды хозяек. Я была так рада, что могу опять просто возить Юло обеды.

ВИЗИТ ДРУЗЕЙ

Да и гости из Эстонии к нам пожаловали. Вальдур Охакас с женой Ээтлой-Зайкой. Приехали повидать Юло, полюбопытствовать, как он живет, что делает. Юло побросал свои книги, и мы целыми днями бегали по музеям, по улицам, знакомили их с нашими друзьями. Вечерами баловались винцом и разговаривали о житье-бытье.

В один из вечеров разговор зашел об их доме, который они строили. Обсуждали проект расширения дома. И вдруг Юло, как разъяренный бык, напал на Ээтлу. Просто вылил на нее всю свою злость. Он стучал ногами, бил по столу руками и орал, как она смеет отнимать у Вальдура его драгоценное время для постройки какого-то дурацкого дома, вместо того, чтобы заставлять его денно и нощно заниматься живописью. Он ведь не каменщиком родился, а художником, творцом. Ээтла, бедная, плакала, говорила, что в лице Юло она всегда хотела найти брата, которого у нее не было, а он обвиняет ее в грехах, ей не присущих. Им с матерью Вальдура негде жить, а у отца другая семья. Но ее доводы на Юло не действовали. Мне было жаль Ээтлу, они оба освободились из заключения, хотели иметь нормальный уютный дом, мастерскую, но денег на это не было, и поэтому приходилось почти все делать своими руками. А когда Вальдур не писал картины и не строил дом, то он напивался до чертиков, и его верная Ээтла, одевшись в спортивный костюм, садилась на мотоцикл и отправлялась разыскивать его по кустам или по бабам. Она неизменно его находила, отмывала, отпаивала как малого ребенка, а приходя в чувство, он опять рисовал, писал, строил.

Вальдур добился признания, картины его висят в Кадриоргском музее.

ДИТЯ!

В один из вечеров к нам приехали Юра Соболев с Ниной - показывать нам свое новое модное пальто. Юло тоже вытащил свою обновку: купленное на занятые у друзей деньги

солидное тяжеленное бобриковое пальто. Потом сели обмывать наши обновки. Ушли они поздновато, часа в два ночи. Мы легли спать, вдруг чувствую - боли. "Юло, - говорю я, - беги, вызывай "скорую". А он: "Подожди до утра, утром сбегаю". Но ждать не пришлось, начались схватки, и Юло стремглав побежал к телефонам-автоматам. А они, как назло, или не работают, или разбиты. Ну, наконец, добился, прибежал обратно, а тут и "скорая" приехала. Врач говорит: "Срочно в больницу". Везут в наш родильный дом на улице Чехова. Приезжаем, тащусь еле-еле, все боюсь расстаться с Юло. С ним как-то легче, он держит меня за руки, сжимает их, и мне кажется, что он тоже участвует в родах, но сестра, эта змея медицинская, орет: "Ну, чего прилипла! Начинили, ну, и радуйся, что опростаться время пришло". Прямо как корове, но крестьянин свою коровушку-кормилицу ласково зовет, помогает ей, не бранится, родной ее называет. Но, что делать, пришлось повиноваться. Иду, как на смерть, но нет, нужно еще и душ принять. Господи, еле-еле размазала воду по телу, напялила длиннющие белые носки и белую рубаху, и потащили меня к кровати. Ложись, говорят. А кровать почему-то высокая-высокая, а я все залезала на нее и слезала. Ну, взобралась я в сотый раз на эту кровать, но нет, не лежится, болит, ору няньке: "Зови, сердечная, врачей, наверное, уже пора". Прибежали, сгребли на каталку и повезли. Промаялась я, правда, всего лишь часа три. Но все равно тяжело, но вдруг полегчало, и я услышала тихий-тихий плач. Кто-то стонет, но кто, думаю. А это, оказывается, то, что я родила, и оно так жалобно плачет.

Появляется врач и за ножки держит мальчика, а в ротике у него полно слюней, и он их как-то вроде дожевывает. Ох, как я огорчилась, как же будет расстроен Юло. Он так ждал девочку. И вещи приготовлены у нас для девочки, все розовенькое, красивенькое, все в кружавчиках. Я эти девять месяцев собирала, копила по копейкам, бегала в детский магазин на улице Горького, выбирала, ведь они, врачи-обманщики, обещали мне девочку. Но обратного хода нет.

Юло прибежал в пять часов утра, благо, мы жили рядом. Прямо в родилку принесли мне его письмо и передачу. В конверте оказалась поздравительная открытка, Юло нарисовал мадонну с младенцем.

МОСКВИЧ ТЕННОПЕНТ

Повезли меня в палату, я сладко уснула, утром просыпаюсь, палата огромная, человек на двадцать - двадцать пять, и все ожидают на кормление своих младенцев. А мне принесли ребенка только на второй день, сказали, что мальчик очень устал. На следующее утро открывается дверь, и сестра вносит детей, в каждой руке по двое. Господи, что это такое? Все то, что я не терпела - запухшие веки, китайские узенькие синие глазки, разлетные брови, носик, как пуговка, ротик маленький. Но, одно счастье, маленькая ямочка на подбородке, как у отца. А головка в косыночке, и предлиннющие волосики светлые заплетены в косичку с синим бантиком. Это медсестры повеселились. Стала кормить, а он не умеет, наконец, присосался, зачмокал, и такой он стал родненький.

Настал день выписки. Выхожу, за мной сестра несет ребенка. Увидела Юло, а он с каким-то солдатом. Оказался кузеном Юло, он возвращался из армии на родину и проездом оказался в Москве. Сели в такси. Юло дрожащими от нетерпения руками открывает одеяльце, а пальцы запутываются в простыне, все никак не может открыть.

При кормлении долго мучила меня грудница. Никто не мог мне помочь, а Юло посоветовал: "Ты положи его на подушечку, а сама дай ему грудь сверху, вот его десны и придутся в другое место и не будет так больно". Как это у него выходило? Как он мог так придумать, откуда мог знать?

Вскоре я совсем поправилась, и стали мы жить в нашей комнате впятером, втиснув туда еще и кроватку.

Тем временем Юло поменял мастерскую. Ему часто приходилось менять студии, то на Таганке, то в Сосновом бору, все они были плохие, сырые и тесные. Его сборы и переезды описал его ближайший друг, теперь всем

известный художник Илья Кабаков. Илья Кабаков, или Толя, он любил менять свои имена, в книге воспоминаний о Юло писал: "Все работы Юло, до последнего рисунка, весь объем его труда постоянно находился вместе с ним, рядом с ним. Они переезжали из одной мастерской в другую в простых деревянных ящиках из-под фруктов и овощей, больших и тяжелых. Этот переезд напоминал улитку со своей раковиной и, да простит мне Юло, мне казалось, что связь со своей работой была столь органичной и нерасторжимой, как у этой улитки со своей раковиной".

А пока нужно было придумать сыну имя и зарегистрировать его в ЗАГСе. Юло хотел дать имя двойное, как это было распространено в Эстонии, у него самого было двойное имя Юло-Ильмар. Ребенка он решил назвать Тенно-Пент. Но в ЗАГСе сказали, что в России такого не бывает, и отказались регистрировать. Юло был упрям и вышел из положения, решив записать это имя в одно слово. Получилось Теннопент Юлович Соостер. Я была в шоке. Теннопент, да его ребята в школе засмеют, задразнят во дворе, а моя мама радовалась: "Ах, какое необычное имя!". А отец мой огорчился, что не еврейское имя - не Давид, Соломон или Ицхак. Когда он подрос, никто, как ни странно, не смеялся над именем, а звали его либо Тенно, либо Пент. Юло записал Теннопента, как полагается, в ЗАГСе и обмыл это дело с другом Сашей Радкевичем.

ГРЕЧЕСКАЯ ГОЛОВКА

Вскоре после рождения сына Юло познакомился с Левочкой Токмаковым, который тоже стал одним из близких друзей Юло. В те времена Токмакова ругали-переругивали за иллюстрации к сатирической сказке Джанни Родари "Джельсомино", признав это формализмом. Неожиданно в Союз художников пришло письмо от автора, где он благодарил Токмакова за интересное, замечательное графическое решение книги. И еще написал, что намеревается работать с ним дальше, потому что никто в мире еще не иллюстрировал так

хорошо его книги. По этому поводу был устроен очередной пир, там мы смотрели Левушкины рисунки и работы его близкого друга Мая Митурича.

После смерти Юло Лева чтил память о нем и делал все, что было в его силах - ездил в Эстонию на выставки Юло, пытался устраивать его работы на различные выставки в Союзе и за рубежом.

Прошло больше года. Звонки от скульптора Никогосяна становились все реже и реже, и мы решили, что он забыл о нас. Юло не хотел, чтобы я была моделью, тем более, что Никогосян говорил, что для того, чтобы ему проникнуть в суть души, модель должна быть обнаженной. На это Юло подумал и сказал: "Ну, ладно, ты лепи, а я рядом порисую". Вдруг очередной звонок. Нашел наконец-то Никогосян свое эбеновое дерево и мечтает приступить к работе.

В то время у меня была прическа с большим пучком волос на затылке и с завитками вокруг лица и шеи. Юло очень любил, когда я распускала море черных кудрей вокруг лица и шеи. От тяжелой прически у меня болела голова, но Юло так любил, когда я распускала волосы, что не соглашался, чтобы я подстриглась. Он говорил, что так я напоминаю ему портрет Иды Рубинштейн работы Серова. А я все просила его, мол, давай подстригусь. И тут Юло неожиданно согласился.

Я с радостью сама обкорнала себя, вымыла голову и превратилась в итальянского мальчишку, как говорили мои друзья. Я купила красивую модную шляпу, надела ее на остриженную голову и, счастливая, вместе с Юло отправилась в ателье к Никогосяну.

В мастерской было множество народу. Модели - кто на помосте, кто ждет своей очереди, художники, подмастерья. Я снимаю шляпу, и у Никогосяна вытягивается лицо, чуть не плача, он спрашивает: "А где же ваши волосы, где греческая голова? Господи, что вы с собой сделали! Теперь опять придется целый год ждать".

Я думаю, что Юло специально разрешил мне остричься.

СООСТЕРА НАЧИНАЮТ ЗАМЕЧАТЬ

Юло стал внимательно следить за творческой жизнью Москвы. Появилось большое количество выставок, и он сам в первый раз принял участие в московской экспозиции. В зале на улице Горького красовался мой графический портрет, и мы с Юло каждый день ходили на него любоваться, благо, жили рядом.

Нам тогда казалось, что ничего красивее, чем этот висящий на стене портрет, просто не существует. Но наших восторгов никто, кажется, не разделял, да и выставка была посредственная, просто осенняя отчетная выставка.

Потом был объявлен конкурс на лучший графический плакат для Лейпцигской выставки на тему "Мир глазами детей". Юло долго приглядывался к нашему сынишке Тенночке, рисовал его и так и сяк, долго мучился с детским изображением, все у него плохо получалось, ему не нравилось, но рисунок, в конце концов, все же удался. Он нарисовал мальчика с голубями, в ту пору это было актуально.

Потом был вечер в Доме художников в Ермолаевском переулке. Сначала был обязательный доклад, докладчик говорил, что искусство принадлежит народу, что оно должно пробуждать у трудящихся художественный вкус, о развитии социалистического реализма и о вреде буржуазной эстетики. Юло грустно выслушивал все эти маразматические излияния, но был весь в ожидании, как же будет оценена его работа. Наконец, вызвали Юло и под бурные овации всего зала вручили диплом. Я сидела гордая и счастливая, в своем единственном выходном сером муаровом платье с розой на груди. Потом был чудный концерт, играла пианистка Юдина. В приподнятом настроении мы тихо побрели домой. На Патриарших прудах было тихо, на небе блистали звездочки, я рассказывала Юло, как в детстве мы катались здесь на коньках, а летом кормили лебедей.

С этого вечера Юло как-то воспрянул духом и стал верить в свою звезду, стал верить,

что добьется своей цели, что будет знаменит, для того он на свет и родился. Он верил, что должен быть знаменитым!

Понемногу Юло стал получать заказы из иных издательств, правда, всюду требовалось только реалистические рисунки, особенно в детских книжках, но он старался как-то это обойти, как-то приладиться, очень страдал и нервничал, множество раз переделывал, переиначивал рисунки. Сохранились тысячи эскизов, проб его поисков.

ХУДОЖНИК И ДЕНЬГИ

Как-то я была дома и услышала тихий стук дверь. На пороге стоит молодая, модно одетая пара. Женщина ослепительной красоты. Представились. Ромуальд Минна - переводчик и редактор издательства "Художественная литература", мать русская, а отец эстонец. Ромуальд хорошо знал эстонский, переводил книги с эстонского на русский и наоборот. Пришел познакомиться с Юло и предложить ему работу. Так началась многолетняя дружба.

Первая большая работа с ним была сделана в "Художественной литературе" в 1958 году. Это была книга Фридеберта Тугласа "Маленький Иллимар". Юло работал над книгой очень напряженно, он любил эту книгу с детства. Мама мне сказала по секрету, что Юло с ней поделился, что должен получить за эту книгу десять тысяч рублей. Я ей не поверила. Но вот лежу я себе на диване, качаю свое чадо. Слышу, открывается наша дверь, входит Юло, ставит на стол свой большой портфель и при этом почему-то очень торжественно выглядит. Взмах руки, как взмах дирижера, и комната наша наполнилась музыкой, музыкой - шепотом ассигнаций. Вот где была дивная картина! Деньги летали под потолком, падали на диван, на стол, на кровать, на шкаф и буфет, а я с визгом бросилась их собирать. Насобирала, разложила их в пачечки, пересчитала, налюбовалась и давай обнимать да целовать моего ненаглядного труженика, моего художника.

Через два дня мы отправились в ГУМ покупать недостающие для жизни вещи. Накупили нужных и ненужных вещей, о которых мечталось многие годы и которые хотелось иметь. Два набора постельного белья, чтоб снились хорошие сны, ненужный, это так хотел Юло, модерный набор столовых приборов, рюмочки для водки, скатерть для приема гостей, белую-пребелую. Накупили подарков на Рождество родственникам в Эстонию. Праздник мы собирались встречать у них.

Дорогой сестре Меэди - золотые сережки с александритом, ее мужу Лембиту - фотоаппарат, он увлекался фотографией, маме Веэре — пуховый платок и бинокль, чтобы могла из окна разглядывать прохожих. Нам всем доставляли удовольствие ее комментарии по этому поводу. В последнее время она почти не выходила из дома, была больна.

РОЖДЕСТВО В ЭСТОНИИ

На Рождество мы, как собирались, поехали в Таллинн. И вот, наконец, долгожданный вечер. Зажглась елка и осветила чудным светом игрушки, яблочки, орешки, что висели на ней. Юло, одетый Дедом Морозом, с мешком подарков за спиной, простодушно радовался всему, шутил, сыпал прибаутками то по-эстонски, то по-русски. Затем был рождественский ужин. Юло поминутно прикладывался к своему бокалу и кричал: "Прозит". Потом танцевали. В танце Юло вел своих дам красиво и осторожно, выделывая смешные па в танго и чарльстоне. Праздники промелькнули, как сон. Юло блаженствовал, смотрел, как за окном падают снежинки. Было белым-бело, а в доме такая теплая атмосфера. Юло оттаял душой, много читал, слушал музыку, рисовал, ночами дискутировал с Лембитом. Тем была масса - политика, психология, религия, но главное - медицина. Лембит был отличным хирургом, он стал известным в Эстонии проктологом. А Меэди, переехав в Таллинн, стала директором детского садика, который славился на всю округу, но вскоре она перешла на профсоюзную работу в какой-то большой строительный трест.

Мы проводили за разговорами чудные вечера, попивая пиво или домашнее вино. "Вот так и прожил бы я всю свою жизнь", - радовался Юло, но вдруг заторопился, засобирался домой, в Москву. По дороге он решил заехать к друзьям в Тарту. Юло поддерживал самые теплые отношения со своими друзьями-художниками в Тарту, город он всегда вспоминал с нежностью, любил порассказать о юношеских и студенческих днях, вспоминал первого эстонского художника-авангардиста Адо Ваббе, которого Юло очень смешно копировал, вспоминал Александера Варди, Эльмара Китса и Альфреда Конго. Очень горевал Юло, что не смог в свое время из-за недостатка денег приехать на похороны самого им уважаемого бывшего директора "Палласа" Антона Старкопфа. В Тарту жили его друзья. Валве Янов - она со своим мужем часто навещали нас в Москве. Встречались они с Кайей Кярнер, Сильвией Йыгевер, Лембитом Саартсом. Юло привозил им свои работы, смотрел их работы, они рассуждали о свободе творчества, о поиске новых форм, обсуждали главную идею Юло о создании многослойных живописных фактур.

ХРУЩЕВ В МАНЕЖЕ

По приезде в Москву Юло все-таки начал искать выход к публике. Его мучает - тот ли путь он выбрал или заблуждается, а выход один - выставить работы на публику.

Первая выставка была, кажется, на Таганке. Выставлялись Белютин со своей студией и группа Юло Соостера - Ю. Соболев, В. Янкилевский и Эрнст Неизвестный, который тоже присоединился к ним. Выставка прошла очень удачно, и они решили, что будут продолжать и далее выставляться этим составом. Вскоре им предложили выставиться в гостинице "Юность". Все поехали туда, смонтировали экспозицию, и стали ожидать открытия, которое, по плану, должно было состояться в семь часов вечера. Вдруг приезжает кто-то из ЦК комсомола и предлагает перевести экспозицию в Манеж, где открывалась выставка, посвященная 30-летию МОСХа.

Было это в 1962 году.

В Манеже им отвели место на втором этаже, всю ночь они развешивали свои картины. Говорили, что, может быть, утром пожалует сам Хрущев. Часов в двенадцать ночи приехала министр культуры Фурцева со своей свитой, она ходила по залам. В первом зале второго этажа расположился Белютин со своими студийцами, во втором зале - Соболев, Соостер, Янкилевский, в третьем зале - скульптуры Неизвестного. Юло вернулся домой ночью, он долго не мог успокоиться, все рассказывал, как сильные мира сего приценивались к стоимости картин, как договаривались о покупке после закрытия выставки. Наступило утро. Юло, в черном костюме из фрачного сукна и в белой рубашке с бабочкой, в приподнятом настроении вернулся в Манеж. Он верил, что "хозяин" страны признает их искусство.

Я приехала на выставку часам к двенадцати и услышала о происшедшем скандале. Все было подстроено заранее, говорил потом Юло. Закончив на первом этаже разгром Никонова и Фалька, Хрущев спросил у председателя Союза художников Герасимова: "Ну, где эти абстракционисты?"

"У, сука, падла, синий весь, трясется как желе. Сволочь он, а я еще к нему уважительно относился!" - кипятился Юло. Хрущев был для Юло важной фигурой. Он развенчал Сталина, освободил арестованных, реабилитировал невиновных.

Хрущев прошелся по залу, подошел к голубой картине Юло и спрашивает: "Это что?" "Лунный пейзаж", - отвечает Юло. "А ты, что, был там, мудак?" - стал дико орать Хрущев. А Юло отвечает: "Я так себе представляю". "Я тебя на Запад отправлю, формалист, нет, нет, я тебя вышлю, нет, я тебя в лагерь отправлю!" - продолжал неистовствовать Хрущев. А Юло отвечает: " Я там уже был". Тогда Хрущев сказал, что нет, не вышлет, а будет перевоспитывать. Юло очень нервничал, а волнуясь, он хуже говорил по-русски, вместо шипящих произносил букву "с". А в газетах потом писали, что художники бекали и мекали, когда говорили с Хрущевым, а на самом деле это Юло так говорил, но газеты

почему-то скрывали, что Юло не очень хорошо говорил по-русски. Восстановить, кто кого пригласил участвовать на выставке, сложновато, но я думаю, что комсомольцев пригласил Белютин с помощью Б. Жутовского, который тогда доучивался у него в студии. Наорав на Белютина и его компанию, изничтожив Соостера, Соболева и Янкилевского, обозвав всех педерастами, Хрущев собирался продолжать погром, как в зал ворвался Эрнст Неизвестный и потащил его в свой зал показывать скульптуры. "Где медь воруешь?" - спросил Хрущев. "На помойках собираю", - ответил ему Эрик. Он стойко держался, не боялся Хрущева, чувствовал свою правоту. Эрик воевал на фронте, был ранен, имел орден Красного знамени. Он был единственным среди них членом Союза художников. Это был боевой, сильный, могучий человек.

Раздраконив всех и наоравшись до посинения, вождь в сопровождении притихшей свиты, которая еще накануне ночью так восхищалась работами, уехал, распорядившись се картины конфисковать и вызвать всех на площадь Ногина, в ЦК партии.

Юло больше всех запомнил молодую красавицу поэтессу Беллу Ахмадулину, она единвенная не побоялась спросить: "Что же будет теперь с нашими мужьями, братьями, друзьями? Как же мы будем жить?" Заместитель министра культуры Кузнецов ответил, что работу будут все равно давать всем. На самом деле картины вернули через шесть месяцев, а работы не было никакой. Если бы мои родители нам бы не помогали и не подкармливали бы Тенно, я вообще не знаю, как выжили бы.

ПОСЛЕ СКАНДАЛА

Постепенно, потихоньку Юло опять стал получать заказы. Часто под псевдонимом -Смородин. Юра Соболев в это время уже работал в издательстве "Знание". Художники пожелали доказать Хрущеву, что они не какие-то проходимцы, а думающие, передовые художники. Они все вместе решили издать книгу-журнал "Наука и человечество". Книга была издана издательством "Знание". Не знаю, дошла ли она до Хрущева, но у нас по-прежнему не было работы. Юло бегал по издательствам. То ему удавалось достать книгу в издательстве географической литературы, то в издательстве "Малыш", где главным художником был В. Стацинский, который нежно относился к Юло. Стацинский очень поддержал Юло в это трудное время.

Вскоре после выставки в Манеже мы с Тенночкой уехали в Таллинн. Тенночка сразу попал в объятия бабушки, а меня ожидали художники, горя желанием выслушать рассказ о том, как Хрущев обругал Соостера. Юло был, как теперь говорят, человеком года. Я уезжала из дома ранним утром и приезжала поздно ночью. Я ходила по таллиннским мастерским и домам художников.

В первую очередь я навестила старых друзей - Вальдура и Ээтлу Охакас, Хенна и Эстер Рооде, Хельдура Вийреса. Потом настала очередь молодого поколения. Первый, конечно, Тынис Винт и его жена Маре. Винт - самый изысканный человек из всех мною виденных художников. Маре - обожаемая мной художница, умная и обаятельная. Они вели богемную жизнь - днем спали, а вечером их дом был открыт для художественной элиты. Вся квартира была черно-белой - тахта, пол, стол, картины в черных или белых рамах. Потом я поехала к Малле Лейс, они вместе с супругом Виллу показывали мне свои новые работы. Я рассказывала Юри Арраку о выставке. Видела Леонарда Лапина, Хейнца и Малль Валк. Все они почитали и любили Юло и были обеспокоены его судьбой. В этот приезд я познакомилась с чудным человеком Яаном Клышейко. Яан считал Юло лидером новых веяний и настоящим философом. Сам Яан - фотограф, у него удивительный фотоархив, и я надеюсь, что когда-нибудь он все приведет в порядок и опубликует его.

После Манежа Юло умалчивал, скрывал от нас свое участие в выставках за рубежом. Он старался не тревожить своих близких, но мы все равно обо всем узнавали - то друзья проговорятся, то зададут неожиданный вопрос, как там выставка за границей? Сам Юло тоже мог забыть на своем столе журнал или

каталог со статьей или рецензией. В те времена он выставлялся в Польше, Чехословакии, Италии, Испании. Писали о нем в европейских и американских газетах.

ДОМ И РАБОТА

А дома у нас творилось нечто невероятное. У матери моей началась мания преследования. Она стала ревновать отца. Отец был первоклассным маляром, и наш дом завалил отца заказами. Он вставал в пять утра и ложился в час ночи, а мама говорила, что он определенно у какой-нибудь женщины. Мы все ее отговаривали, но без толку. Отец не мог понять, что мама больна, и все просил: "Ну, Соня, будь как прежде!". Он не верил, что прежней она уже быть не может. Мама стала пудриться так, что пудра сыпалась ей на платье, стала носить какие-то косынки безумных расцветок, цветочки. Большие деньги тратила на поддельные брошки и браслетики, привешивая их в огромном количестве на свои шляпы с перьями. На груди помимо очков висел еще и лорнет. В последние годы своей жизни она начала писать, и всюду таскала с собой портфель со своими произведениями, которые она подписывала Софья Борисовна Сандомирская-Вселенная. Издательства, конечно, отказывали ей в публикации. Юло умел отвлечь маму от черных мыслей. Дарил ей, когда добывал немного денег, словари и надписывал их: "Сударыне для каждодневного наслаждения". Они поначалу очень радовали друг друга и весело смеялись своим шуткам.

Как-то раз, после очередного неудачного похода в издательство, маму было некому успокоить. Когда мы вернулись домой, то увидели на полу кучу одежды - мою бархатную единственную выходную юбку, кофточку, брюки Юло и папин костюм. Все было изрезано и облито баклажанной икрой. Пришлось, уже не в первый раз, положить маму в больницу, а я подала заявление в домоуправление, чтобы мне выделили какую-нибудь освобождающуюся комнату, а пока мы решили снять дачу.

Моя подруга Светлана и ее муж Саша Радкевич, с которым Юло очень подружился, отправились на поиски. В деревне Юрлово по Белорусской железной дороге нашли замечательный дом. Комната для работы Юло, спальня и застекленная веранда, а вокруг - сосны, березы, в лесу полно грибов, которые так любил собирать Юло. Он бывало вползал в середину куста, вытаскивал оттуда грибочек и орал, как безумный, от счастья и, рыча, на четвереньках бросался на людей, которые в страхе разбегались от него, бросая свои ведра с грибами. Угомонившись, он накидывался на меня, заглядывая сердито в мою пустую корзинку, выговаривая мне, что я не умею собирать грибы и не могу отличить никого, кроме лисичек. После маленькой перепалки мы возвращались домой, Юло, счастливо улыбаясь, спокойно вставал за мольберт, а я шла жарить грибы на ненавистной керосинке. Так пролетело лето, начались дожди. Хозяева решили нас выкурить с дачи раньше срока, мы собирались прожить там до октября. Мы махнули рукой и вернулись в Москву.

В Москве нас ожидала удача. Нам выдали ордер на комнату в соседнем корпусе, правда, она была сыроватой и темноватой, но зато к ней полагалось еще полкомнаты, которую можно было делить с другими соседями. Мы были счастливы! Начали делать ремонт. Юло мешал краски, объясняя отцу, как выкрасить стены - каждую в два цвета. По подходящему цвету были развешаны картины. Пусть привыкают к живописи, пусть понимают, пусть интересуются, приговаривал Юло. Потом появилась полка с его драгоценными книгами по искусству. Домашних библиотек Юло не признавал, говоря, что романы можно брать и в библиотеке. Перетащили мое пианино, где расположились сделанные мной куклы. За куклами была повешена картина "Голубые можжевельники". Мы с Юло любили ночью, когда все затихало, наслаждаться покоем. Под дивную фугу Баха нам казалось, что куклы оживали и двигались под лунным светом картины. Тогда Юло шепотом поверял мне свои тайные детские сны, которые переходили в явь. Ему часто снился сон: черноокая и кудрявая черноволосая девушка

на фоне пустыни, пальм и верблюдов. Он переносил свои сны на бумагу и всегда ощущал при этом какое-то томление. Что это было? Перст судьбы? Он и мою картину мне подарил, ту, которая была написана им лет за десять до нашей встречи. Я обнаженная. А я почему-то обиделась. То ли глупа была, то ли от ханжества. Я не могла поверить, что такое возможно, и со злости отдала ее Свете Радкевич. Когда Юло умер, они вдруг вспомнили про картину, одели в раму и вывесили на всеобщее обозрение. Тут-то я испереживалась, иззавидовалась, но близок локоток, да не укусишь. Ценность этой картины как таковой незначительна, но для моего любовного романа она важна.

На новоселье родители подарили нам тридцать рублей, и мы разыскали в магазине на Колхозной изумительный полированный стол. Денег на носильщиков не было, и мы тащили его на руках до нашей улицы Красина. Интересно, наверное, было смотреть, как два прилично одетых человека тащили по улице стол и смеялись при этом, как ненормальные. Юло накупил шнуров и наделал из толя черные абажурчики. Купил и повесил пять бра, чтоб освещали картины на стенах. Торшер и кресло дополняли уют, а на полу красовался купленный моей мамой за безумные деньги ковер. Рисунок на ковре был весь в крестах, и мама меня предупредила: "Смотри, чтобы ваша жизнь с Юло не превратилась бы в ношение креста". Кажется, мама оказалась права.

А пока я по-прежнему нуждалась в работе. Мне попалось на глаза объявление, что на кукольную фабрику нужны работницы, и я устроилась рисовальщицей кукол. Расписывать нужно было по пятьсот штук в день. Двести Красных Шапочек большого размера и триста малюсеньких. Это была норма. Зарплата моя была маленькой - 30-35 рублей в месяц. В это время меня разыскала Марина Владимировна Лебедева, наш режиссер и танцовщица из Караганды. Она с большими трудностями восстановилась в придворном Малом театре, где работала еще до ареста. Мы были реабилитированными, и нам должны были предоставить места работы. Марина задумала пристроить меня за компанию в Малый театр. Это оказалось проще, чем нам казалось. Танечка Эпштейн из художественного цеха ушла в декретный отпуск, и меня временно взяли на ее место.

Я была оформлена маляром. Работали мы за копейки, но я была довольна, у меня была зарплата - 65 рублей.

В цеху было два ответственных заведующих. Один из них был чудесный художник Изя Верховский, когда-то работавший в Еврейском театре у Михоэлса, он нам много рассказывал об этом театре, о былых постановках, и как вольно тогда дышалось в театре. Я была один раз с папой и мамой на представлении "Тевье-молочник", но я, к сожалению, не понимала идиш. Изя, бог знает сколько времени, был без работы и поэтому был несказанно счастлив, что устроился в Малом театре. Он так изумительно расписывал костюмы, что я просто диву давалась. Он меня полюбил за что-то и считал, что я стала украшением художественного цеха в Малом.

Вторым ответственным был Александр Дмитриевич, первоклассный мастер и ужасно желчный человек. Он расписывал панорамы. Александр Дмитриевич ненавидел всех и вся, но меня почему-то, поглядев на мои куклы, выбрал в помощники. Главным художником театра был Б. И. Волков. В театре его все любили. Он приходил в цех барином, вальяжный, придет, побалагурит и отправится прямиком в "Метрополь" или "Националь". Он никогда не бывал недовольным. С его молодой женой художницей Юлей Волковой мы подружились. У нас образовалась хорошая компания, и мы вместе обедали в буфете бутербродами и пирожными и хихикали, чем страшно раздражали актеров в театре. Им, наверное, было завидно, что мы так весело проводим свое обеденное время.

Потом вышла на работу Танечка Эпштейн, и мне оставалось уже немного времени до конца работы. Все заволновались. Они привыкли ко мне и полюбили меня. В результате мне предложили работать личным костюмером Игоря Ильинского. Наверное, умнее было бы оставаться, появились бы какие-нибудь льготы, но я хотела работать художником.

И все-таки я почувствовала, что что-то изменилось в отношении ко мне. Заведующий постановочной частью Антонов стал придираться. "Чего это вы так долго все делаете? Вот я с женой в Симферополе такое за одну ночь делал, а вы все вместе - целый месяц". И еще матом обложил. Мне стало так обидно, что я, черт меня дернул за язык, ему сказала: "Стыдно материться в храме искусств!"

Ну, от меня, конечно, решили избавиться. Художники нашего цеха стали рыскать по театрам и, представьте, нашли. В театре им. Гоголя требовался художник-декоратор. Договорились, меня взяли, и я проработала там девятнадцать лет.

КАФЕ "АРТИСТИЧЕСКОЕ" И ПОДВАЛ НА КРАСИНА

Тем временем сбылась мечта Юло. Юло и Юра Соболев облюбовали кафе "Артистическое". Им удалось убедить весь персонал, что для кафе главное не план, а важна атмосфера, желание посещать именно это место. Официантки стали относиться к приходящим в кафе художникам, артистам, поэтам доброжелательно, как к своим знакомым. В Москве образовался крохотный островок, напоминающий маленькие уютные кафе Парижа, Вены, Таллинна, Тарту. Там стало возможным просидеть весь день с чашкой кофе. Юло радовался возможности заходить туда, встречаться со знакомыми, назначать деловые свидания. Там можно было поговорить с завсегдатаем кафе, театральным критиком Сашей Асарканом, который всегда сидел в углу и что-то писал или читал. Там можно было пофилософствовать с Есениным-Вольпиным на политические или поэтические темы. А наша квартира в это же время стала приютом для многих людей. Ирочка Уварова пишет: "В ту пору все мы долго и подолгу общались, но нигде не набивалось более людей, чем в подвале на улице Красина". По вторникам вечером вход в нашу квартиру был совершенно свободным. Чаще всех наши вторники посещали Ю. Соболев, Р. Минна, Е. Нутович, В. Янкилевский, Л. Токмаков с женой Ириной, В. Пивоваров, И. Уварова, И. Кабаков, Э. Булатов, В. Ворошилов, братья Алимовы. Всем нравились наши собрания и наши скромные чаепития. Как-то на одной из выставок мы с Юло обратили внимание на небольшую картину с локально яркими цветами, которые как-то странно уживались на этом небольшом холсте. Познакомились с автором. Это был Олег Целков, в то время он только что оформил самый модный московский спектакль - "Дамоклов меч" в Театре Сатиры. Очень скромный, непритязательный в еде и в одежде, он посещал наши вторники вместе со своей женой Татьяной, иногда приносили пол-литра. На такую ораву водки было маловато, и тогда складывались и бежали за бутылкой на Маяковскую площадь, к таксистам у ресторана "Пекин".

Вскоре у нас появился еще один замечательный человек, Аркадий Акимович Штейнберг, выпускник ВХУТЕМАСа. Аркадий Акимович освободился из лагеря и обосновался поначалу в Тарусе. Переехав в Москву, он вел курсы переводчиков в Центральном Доме литераторов. Он сопровождал скромнейшую милую жену молодого художника и поэта Михаила Гробмана. Ирочка в то время училась в педагогическом институте имени Ленина на факультете русского языка. Миша редко сопровождал свою жену Ирочку Врубель-Голубкину. Иногда наши близкие перешептывались о бесплодных ухаживаниях Штейнберга, а кто-то ехидно улыбался. Ирочка Врубель-Голубкина была чиста как ангел, а Гробман уверен в своей жене. Иру и Аркадия Акимовича связывали литературные интересы. Они сидели всегда рядышком, и он, изысканный кавалер, то подливал ей чай, то подкладывал кусок торта, и оба без устали дымили сигаретами. Я тоже очень полюбила Аркадия Акимовича. Он был как бы с другой планеты, с хорошим образованием, с манерами. Ему предсказывали блестящее будущее, но арест оборвал все эти надежды. Иногда он много и интересно рассказывал, и было непонятно, это быль или выдумка. Симпатии к нашему дому и к нашим сборищам нашли, наверное, особое место в его сердце. И не только ко мне как к хозяйке, но и к картинам Юло.

Они вместе сделали книгу, то есть Юло иллюстрировал его стихотворения, и мы как-то раз были приглашены к нему в гости. Встретила нас жена Валентина Георгиевна. В молодости она была, вероятно, ослепительной красоты, но два ареста Аркадия, двое мальчишек, которых она растила одна, тяжелая жизнь оставили свой отпечаток, к тому же она очень много курила, но все же сохранила следы былой красоты. Сыновья выросли и тоже стали художниками. Бориса Штейнберга я совсем не знала, а с Эдиком Штейнбергом меня связывала, как говорят, закадычная любовь. С первого же посещения мне понравился этот блатной малый с цыганскими глазами любителя кутежей и женщин. Мы с Юло долго рассматривали его работы, и долго Эдик рассуждал с Юло на высокие темы. Ходил он в меховом белом военном тулупе, всегда нараспашку, в сопровождении высотных дам, очень красивых, глазастых, заносчивых, которые взирали на все с презрительной миной на лице. Наравне с Аркадием Эдик стал завсегдатаем наших творческих встреч.

Как-то приходит Эдик тихий-тихий, на шее крест, а рядом с ним малюсенькая пигалица. Тонюсенькая такая, но видно, что умна и хитра. Звали ее Галочка Маневич. По тогдашней моде она окрестила этого неверующего хулигана. Потом они поженились и стали жить в квартире, обставленной мебелью из красного дерева, а стену завесили иконами. Эдик стал послушен, разумен, но стоило его Галочке отвернуться, как тут же вдрызг напивался, потом просил прощения, снова начинал работать, писал картины.

Каждый вторник приходил мой любимый художник Александр Васильевич Харитонов. Саша всегда сидел в углу, стараясь быть несметным, и рисовал, рисовал, а потом дарил мне рисунки. Один из них, мальчик с цветком, я, уезжая в Израиль, отдала в тартуский музей. Саша Харитонов был совершенно русский человек, русский художник, он был какой-то, как мне казалось, нестеровский. Был добрый, застенчивый, всегда улыбался. Как-то раз он пришел с девушкой, не то китаянкой, не то филиппинкой, и объявил ее своей женой. Позже она мне плакалась, что Саша-то очень симпатичный, но, как напьется, выгоняет ее на улицу и всю ночь в дом не впускает. Саша, когда я его корила, ворчал, отнекивался и отворачивался.

Приходили молодые художники, которых Юло очень уважал: Б. Белов, Клячко, В. Дувидов, Юра Красный, Пожарский, Борис и Сергей Алимовы. Каждый вторник к нам наведывался Женя Нутович, фотограф из Третьяковки. Он смотрел влюбленными глазами на Юло, на его работы. Женя был страстным коллекционером, и все хотел получить как можно больше работ.

Приходил Женя Бачурин. Он был очень ранимым, всегда обижен, сердился, что его считают больше певцом, чем художником. Теперь Женечка стал всем известным бардом. Есть у него песня, посвященная памяти Юло. Большим украшением наших вечеров были Саша Великанов и Коля Эпов. Театральные художники, два красавца, покорители женских сердец. Они сразу привлекали внимание всей женской половины собравшихся. В ту пору мне удалось с большими трудностями приобрести радиолу "Латвия" и пластинки "Битлз". Господи, как нас тогда преследовали за эту замечательную музыку, за длинные лохмы, как у битлов, за узкие брюки и пиджаки. Юло тоже отрастил себе прическу под битлов.

Поздно вечером, после закрытия кафе "Артистическое" появлялся театральный критик Саша Асаркан. Саша был человеком не без странностей. В комнате, в которой он жил, не было, буквально, ничего, одни стопки газет, а посередине, между ними - дорожка, которая вела к его скромному ложу. Зимой и летом он ходил в одной и той же ковбойке, зимой ее дополняла береточка, а в зубах неизменно торчала сигарета. В один из вторников он появился у нас выбритый, вымытый, в теплой куртке, закутан в мохеровый шарф, а на голове ушанка. Глаза у него сияют и сам он загадочно улыбается. И тут входит Она, которая оказалась моей салонной подругой Ирочкой Уваровой, и тоже вся светится.

ОПЯТЬ КНИГИ...

Незадолго до нового, 1963 года Юло познакомился с физиком-теоретиком Виктором Николаевичем Тростниковым. Издательство 'Знание" запустило в производство книгу "Физика - близкое и далекое". Художественным редактором назначили Юру Соболева, составителем книги был Тростников, а рисунки поручили делать Юло. Юло впервые взялся за научные иллюстрации и был очарован. Он говорил, что если бы родился заново, то не стал бы никаким там художником, а был бы физиком. Это был двухтомник, посвященный рассмотрению фундаментальных проблем, возникших на стыке наук. Книгу перевели на японский язык, но за переиздание Юло, к сожалению, ничего не получил. Позже Юло работал с Тростниковым над книгой Алгебра гармонии". Часто бывая у нас, Виктор полюбил Тенночку. Он все говорил Юло, что вот какой у вас умный, красивый и талантливый сын. Когда, говорил он, вы с Лидой умрете, я его обязательно усыновлю. Юло ужасно злился, а я старалась все превратить в шутку.

За книгой о физике издательство предложило иллюстрировать научно-фантастический рассказ "Падение сверхновой". В том же году Юло иллюстрировал для издательства "Искусство" книгу по истории граммофона. Юло записался во всевозможные библиотеки, вплоть до районной. Он рылся в подшивках старых журналов, которые наш сосед хранил в темной комнате, стал покупать книги. Юло задыхался от иллюстрирования, но не от самой работы, а от необходимости встречаться и разговаривать с партийным руководством издательств, которые лучше его знали, как нужно оформлять книги. Переделки мучили его, и вечерами он жаловался и грустил.

В один из таких вечеров, когда наши гости разошлись рано, а Юло был страшно подавлен, нагрянули к нам художники Елисеев и Скобелев, приведя с собой костяк "Современника". Эта компания предложила Юло оформить спектакль В.Аксенова "Все на продажу". Пришли они совершенно пьяные, обсуждая свою сумасшедшую идею, что для спектакля им надо три художника и чтобы каждый из художников оформил бы по одному акту пьесы. Первое действие - Скобелев, второе - Елисеев, а третье - Юло, и общее художественное руководство тоже его. Олег Ефремов вставал, падал, опять вставал и со слезами на глазах говорил Юло: "Ну, объясни, что это в твоей картине, а? Ну, объясни, как все это понимать?". Олег Табаков и его малюсенькая жена Л. Крылова тоже упрашивали Юло рассказать о своих находках в искусстве. Конечно, ничего из этой затеи не вышло. Оформил спектакль главный художник театра Петр Кириллов.

Еду я как-то на работу. На остановке на Садовой жду троллейбуса. Подходит изящный, стройный, хорошо одетый человек, кланяется мне и говорит: "Здравствуйте, как ваше здоровье, как Юло?" - а я в ответ: "Простите, я вас не помню". "Я Борис Алимов, мы с братом Сережей бывали у вас на вторниках. Я - главный художник журнала "Знание - Сила". Теперь вспомнили?"

Действительно, не упомнить всех, кто к нам заходил.

Помню художника Леню Ламма. Ламм, Соболев и Юло на троих нанимали одну натурщицу и писали ее, а может, и любились, кто знает? Ламм всегда на эту тему отмалчивался, Соболев отнекивался, а Юло утверждал, что это необходимо для творчества.

К вечеру компания разрасталась, все шумели и спорили, о фильмах, картинах, спектаклях. И вдруг - тишина. Появлялся Михаил Гробман, Миша в ту пору был как статуя - микельанджеловский Давид. Он был одухотворен своими личными переживаниями, всем тем, что большинство художников нашего времени не видели и не понимали. Все смолкали, когда приходил Миша, и начиналась главная тема - еврейский вопрос. Миша рассказывал нам о Земле Обетованной, о Шестидневной войне, и мы все вместе радовались победе Израиля. Юло радовался вместе с нами и обсуждал потом это с моим отцом. Миша тогда утверждал, что мировым центром искусства должен стать Иерусалим.

ДРУЗЬЯ И КОЛЛЕГИ

В один из вечеров Юло выглядел очень довольным. Он ждал в гости интересующих его художников, лианозовскую группу. Жили они на станции Долгопрудной по Савеловской железной дороге. Приехал сам мэтр Е. Л. Кропивницкий, его жена О. Потапова с дочерью Валентиной и ее мужем Оскаром Рабиным. Евгения Леонидовича Кропивницкого изгнали за формализм из Союза художников, но старик не унимался, продолжал работать и имел множество последователей. Его жена всех удивила, начав в 65 лет писать абстрактные работы. А Оскара Рабина газета "Московский комсомолец" в 1960 году назвала "жрецом помойки". После этой ругательной статьи Рабин стал московской знаменитостью. По воскресеньям их дом в Лианозово посещался артистами, музыкантами, художниками, поэтами. С ними приехал и сын Сропивницких, Лев Евгеньевич. Он тоже сидел в лагере. Пришел и его одноделец Борис Свешников. Оба они отбывали срок в Коми. Лианозовцы приехали знакомиться с работами Юло, с тем, что осталось после разгрома в Манеже. Пили чай, делились планами на будущее. Все были молоды и полны надежд. Вечер закончился обещаниями приехать в Лианозово смотреть работы. Они хотели познакомить нас с художником Немухиным и его женой, тоже художницей, Л. Мастерковой, с художником Зверевым, которого любил коллекционер Костаки. С лианозовской группой у нас сложились в дальнейшем очень близкие отношения,

Костаки никогда не обращал внимания на искусство Юло. Юло в душе был обижен, но вслух по этому поводу не высказывался. После смерти Юло я все-таки спросила Костаки, почему он игнорировал Юло, на что он очень грустно ответил, что теперь он очень сожалеет.

Приходил Володя Яковлев, этот блаженный и почитаемый всеми художник. Его любили художники, коллекционеры, врачи психбольницы, где он подолгу находился, все любили его, кроме его родной сестры, которая и заперла его в больнице. Сегодня этого все еще работающего художника знает весь мир.

Заходили Д. Плавинский, Д. Краснопевцев, М. Шварцман. Я не искусствовед, и разбирать их искусство не моя задача, но это все было одно поколение, их всех объединяло общее стремление работать во имя нового искусства.

Появлялся шумный Нусберг со своими учениками, вернее, соратниками. У Нусберга было так много идей, что они не умещались у него в голове, и он всем их вдалбливал, заставляя всех слушать и верить, что во всех главных зданиях Москвы, Перми и Челябинска будут выставлены кинетические скульптуры. Из нусберговской группы выделялся своей шевелюрой, ростом и импозантностью испанец Франциско Инфанте Арана.

ВОЛШЕБНЫЕ ФЛОМАСТЕРЫ

Главный режиссер нашего театра Б. Голубовский пригласил режиссера Паламишева поставить спектакль по пьесе "Великий Бобби", автора пьесы я запамятовала. Паламишев, в свою очередь, пригласил на оформление спектакля Олега Щелкова. Если Юло было тяжело работать в театре, его раздражала многочисленность цехов и начальников, то Олега не смущали столярные и слесарные мастерские и красильни, - наоборот, Олегу нравилось, как его идеи, оформленные на бумаге, реализовывались в предметах. В театре почти все дисциплинированны, внимательны и обходительны. Я предвкушала радость от работы с Олегом. Мы писали огромный задник, где, якобы, сидит публика, на заднике были выписаны любимые морды-лица Олега. Когда все декорации были готовы и повешен задник, впечатление было потрясающее. Морды, морды, морды, которые смеялись, скаля зубы и щуря узкие злые глаза. С одной актрисой, примадонной из Ярославля, получился казус. Актриса была хорошая, но вкусом не отличалась. Она не соглашалась с приготовленным для нее костюмом и требовала добавить меховую горжетку, хотя бы из лисы. Олег ей отказывал, говоря, что это разрушит гармонию спектакля. К ужасу художника,

режиссера и всех участников, на премьере актриса вышла на сцену в лисьей горжетке, купленной за свои деньги.

А я тем временем натаскала домой тюбиков с рельефной пастой, с нитроэмалями, тюбиков с бронзой и серебром. Юло одержимо рисовал, дополнял старые работы новыми находками. Он любовался появлению клякс, тыкал в них пальцем, дул в разные стороны, а иногда дополнял рисунки тушью, восклицая при этом: "О, блеск, блеск".

Тетя Марта из Швеции прислала ему в подарок фломастеры и рапидографы. Когда посылка добралась до нас, Юло все выложил на стол. Все художники просто замерли при виде этого богатства, такой красоты мы и во сне не видели. Изящные коробочки, флакончики, тюбики с тушью разных цветов. "Чудо! - орал Юло, вальсируя вокруг стола. - В жизни не видал такой красотищи. Вот увидите, сколько рисунков я теперь наделаю".

Среди его абстрактных работ стали появляться юные девы, ведьмы, всякая нечисть. Штрихи, бесконечный поиск новых форм. "Нужно определить в искусстве свое особое место", - так говорил Юло. У него пошли рисунки фломастерами, рапидографами, штриховались рыбы, можжевельники, деревья, песок, море. Камни чередовались с фигурами женщин.

После Манежа Юло был очень сердит на Хрущева. Тогда он нарисовал рыбок. Толстенькая очень походила на Хрущева, вторая рыбка с черными мохнатыми бровями - вылитый Брежнев, а третья рыбка была похожа на сухого, тощего Суслова. На наших вторниках Юло всем показывал эти рыбки-портреты. Юло язвительно хихикал, за ним улыбалась вся компания - Кабаков, Гробман, Янкилевский, Соболев, Асаркан, Минна... Я немного опасалась, что донесут и что опять возможен арест. В дальнем углу у меня всегда были приготовлены два мешочка с вещами и тридцать рублей денег. С деньгами у нас всегда было очень негусто.

Сижу я как-то дома в одиночестве. Наступили сумерки, сумрачно было и у меня на душе. Господи, думала я, нужно платить за квартиру, за детсад, электричество и газ, не

так уж и много, а за пару месяцев накапливается, платить нечем. Уже фамилия Соостер красуется у ворот, на входе, как злостные неплательщики. Родителей беспокоить не хотелось, а друзья и сами небогаты. Тихо играла пластинка, я немного всплакнула, и вдруг звонок. Пошла открывать. А там Татьяна Целкова, знакомит меня с двумя дамами. Одна - Галя Евтушенко, жена поэта, вторая, заграничного вида, оказалась американкой. Спрашивают, где Юло и когда будет. "Где - не знаю, - говорю, - и когда будет, не знаю". "А не продадите ли картину?" - спрашивают они. Американка, подруга семьи Евтушенко, хочет приобрести работу Юло для своей коллекции. "Но мы не продаем работ", - слабо защищаюсь я. Галина нацелилась, как в атаке: "Ну что вам стоит - одна картина". Я говорю, что без разрешения мужа я на это не имею права, я боюсь это делать. А она мне в ответ: "Я, - говорит, - когда у меня денег нет, беру пару листов со стихами и несу продавать". "Не знаю, - мямлю я, - я даже и цен-то не знаю". В общем, выбрали они картину, какую - не помню. Заплатили мне сто рублей. Я записала фамилию покупательницы и ее адрес, чтобы знать, куда уехала картина. До сегодняшнего дня не могу вспомнить, кто покупатель. Жду прихода Юло, нервничаю, что будет? "Рассвирепеет, - думаю я, - ну и пусть, зато с долгами расквитаемся, да еще и нам кое-что останется". К моей радости, Юло был очень доволен.

СЛАДКАЯ ЖИЗНЬ

В эти же времена наш друг Илюша Кабаков купил свою первую квартиру и пригласил нас на новоселье. Квартира находилась за Курским вокзалом, в новом доме, двухкомнатная, пока почти совсем без мебели, но с холодильником. У Илюши уже была маленькая дочь, а жену, как ни странно, звали Ирочкой. Она была одним из главных специалистов по польскому кино. Она была не очень красива, но, как только она начинала говорить, все забывали об этом и слушали, раскрыв рот. Ирочка в тот вечер ругала Илью, не то за то, что гостей привел, не предупредив, или за то, что стульев не хватало. А я все завидовала, что у них такая большая, светлая квартира, да еще и с паркетом, вот бы нам тоже такую... Юло отнекивался, говорил, что нам так и так дадут, ведь всех из подвалов выселяют, да и денег все равно нет. У Ильи - да, ему везет, его все время переиздают, у него есть деньги. Юло меня не переубедил, и я совершенно не понимала, почему нам надо продолжать жить в подвале. Так, рассуждая, мы подошли к нашему дому на Красина и увидели великолепную громадную машину американского посольства и посыльного, который вручил нам приглашение на прием. Праздновался день какой-то дружбы советско-американских художников. Наша дворовая публика долго стояла в оцепенении, пока этот лимузин не скрылся из глаз.

Я боялась идти, но любопытство взяло верх. Надев новый красный костюм, нацепив длиннющие серьги с жемчужинами и забравшись в высоченные английские туфли, которые были велики мне на два размера, отправились на прием. Идти было тяжело, и Юло сердился: "Ну, зачем ты их купила, ну, зачем?" А мне других уже не досталось, и так хотелось походить в таких модных черных лодочках. На приеме было много художников. Брусиловский со своей малюсенькой женой, переводчицей. Толя ее очень богато одевал, на ней всегда были бархатные черные платья с громадными кружевными воротниками, из которых ее было еле-еле видно. Сам Толя, выглаженный, причесанный, с улыбкой общался то с одним американцем, то с другим. Были Жутовский, Булатов, Васильев. Важно восседал режиссер Герасимов со своей женой актрисой Тамарой Макаровой. Юло все время носил нам бокалы с питьем и малюсенькие сандвичи. Многие из наших знакомых ходили, пошатываясь, от обилия еды и питья на халяву. Жена посла, красивая женщина, которая немного художничала и покровительствовала нашей богеме, показывала свои работы, развешанные по стенам дома. Вскоре все это приелось, показалось скучным, и мы ушли.

Гуляя по Арбату, мы дошли до Театра киноактера, где был хороший ресторан и много интересной киношной публики вперемешку со всякой шушерой. Там мы решили поужинать. Мы долго изучали меню и, наконец, остановились на рагу из баранины и пожарских котлетах. Я с Ириной и Илюшей Кабаковым пили нечто из ананаса, белого вина и шампанского, а Юло, как всегда, водку с пивом. Славно погуляли. Там за разговором мы выяснили, что, оказывается, его матушка была хорошо знакома с семьей моего дяди, и что, приди Илюша на семидесятилетний юбилей моего дяди, мы смогли бы все вместе перезнакомиться намного раньше, сразу после нашего приезда в Москву. "Жаль, жаль, - говорили Юло и Кабаков, - сколько драгоценного времени пропало". Потом мы стали обсуждать, как мы пойдем в Дом журналиста, где будут отмечать тридцатилетие журнала "Знание - Сила".

Организацию художественного оформления этого праздника поручили Борису Алимову, Сергею Алимову, Борису Лаврову и Михаилу Гробману. При входе они соорудили куклу, но начальство сочло ее неприличной и велело снять. Были развешаны плакаты, было красиво и весело, сновали знакомые милые лица Олега Целкова и Тани, Нусберга, А. Великанова, Кабакова, Ромадина, Бисти, Эпова, многих журналистов и редакторов, работавших в этом журнале. Потом нам показали американский фильм режиссера Крамера. Это была антивоенная картина " На последнем берегу". Фильм потряс меня, я долгое время ходила под впечатлением от этого фильма. Потом был ужин, на котором Борис Алимов дал по морде Леониду Финкельштейну за то, что тот предвзято относится к своим сослуживцам, всех подозревает в нелояльности и не выпускает в командировки за границу. Алимов таки оказался прав. Финкельштейн сам не вернулся из своей первой заграничной поездки в Англию.

ОПЯТЬ НЕИЗВЕСТНЫЙ

Вскоре у Юло был день рождения, мы ждали гостей. На столе в вазе стоял букет хризантем. Юло, радостно предвкушая вкусный ужин и веселый вечер, ходил вокруг стола, потирая руки, и расставлял фужеры и рюмки. Заскочил на минуту Эрнст Неизвестный, постоял у моего разбитого пианино, поздравил Юло и убежал. "Что случилось, - спросила я Юло, - почему так быстро ушел Эрнст?" Оказывается, он поселил у себя в мастерской рыжую Жанну, артистку из театра Станиславского, а его жена Дина, узнав об этом, забрала дочь и ушла из дома. Поговорив немного на эту тему, мы весь вечер пили, танцевали, пели песни, а потом вместе с подругами устроили настоящий концерт. Все веселились до самого утра. Утром я уезжала с театром на гастроли. Посадив меня в поезд и помахав мне рукой, Юло исчез, а поезд покатил, уж не помню, в какой город. Я оказалась в одном купе со своей подругой Ларисой Рейслер и актером Яном Краснянским. Четвертым был незадолго до этого переехавший из Таллинна Николай Алексеев. На столике уже стояли жареная курица, соленые огурчики, редиска, ну, и, конечно, водочка. Коля сидел грустный-прегрустный, и я, чтобы развеселить компанию, начала рассказывать последние байки, ну, и историю с Эрнстом Неизвестным. "О, - закричал Коля, - так ведь это моя жена Жанна!" "Ну, тогда не волнуйся, это долго не продержится", - говорю я ему. Но Коля и сам быстро утешился.

ДРУЗЬЯ ПРИЕЗЖАЮТ В МОСКВУ

Я вернулась с гастролей и была обрадована, что на свой медовый месяц к нам приехали друзья Юло из Тарту, Лембит Саартс с молодой женой. Мы проводили время "исключительно". Юло все время что-то напевал, он выделил мне на прием гостей много денег, и мы шатались по Москве, ходили по выставкам. Вечерами разговаривали. Юло говорил, что уже не так любит своего бывшего

кумира Пикассо, что уже пережил этот период, а вот любовь к Пьеро делла Франческа так и осталась у него с молодых лет. Юло, смеясь, закуривал сигарету и говорил: "О, не обижайтесь на меня, сударыни, но я очень хотел бы жить, как этот аристократ Тулуз-Лотрек, который порвал с обществом и проводил все свои дни в борделе. Как жаль, что я не могу жить так же, как он, а как бы хотел".

Потом приехал друг и подельник Хельдур Вийрес. Они с Юло тоже бегали по музеям и мастерским. Юло знакомил Хельдура с жизнью московских художников, обучал его книжному макетированию, а я с Хельдуром ходила на концерты в консерваторию. Хельдур был тонкий ценитель музыки.

В свои редкие выходные дни Юло любил выходить в наш сад, рядом с домом, почему-то прозванный "Софейкой". Там у нас была отгорожена своя территория. Посреди садика на постаменте стоял большой бюст Ленина. Юло садился под ним и начинал рисовать детей нашего двора. Они гурьбой бежали к нему и занимали вместе со своими родителями живую очередь. Всем хотелось получить портрет на память.

Основное время Юло проводил в мастерской. Юло и Илья Кабаков вместе делили свои темные, сырые студии, делили и свои скудные обеды. Илья Кабаков очень сблизился с Юло, он был его ближайшим другом до последнего часа. Кабаков написал очень серьезную книгу о творчестве Соостера.

Юло любил варить невообразимые обеды и все похвалялся своими рецептами. Кабаков вспоминает о такой еде: "Сначала клались на горячую сковородку котлеты по восемь копеек, немного поджаривались, потом Юло доливал горячую воду, и кора все закипало, клал кусочками плавленый сыр, лук, специи и все, что было в нашей мастерской, потом все это уплеталось с невероятным удовольствием нами и нашими случайными гостями".

НЕ ЧЛЕН СОЮЗА

Большие события разворачивались в нашей жизни. Илья Кабаков, друг и соратник, построил себе мастерскую и стал помогать Юло добиваться такого же разрешения на строительство. Все чердаки в доме на Кировской принадлежали Союзу художников, а Юло так и не был принят в члены союза. Сначала решили, что надо все-таки попробовать вступить в союз. Юло нервничал, беспокоился, он знал, что его живописные работы никто из начальства и смотреть-то не хотел, никто не хотел их понять. После долгих дебатов и уговоров Юло все-таки согласился подать работы на комиссию. Первый тур - удача! Второй тур - прошел!! А вот третий... Приходит домой и рассказывает: "Я расставил свои картины, а они смотрят, потом - долгое молчание, начинают прохаживаться, а потом разразилась жуткая ругань, кричат - "Убирайся!". Я собираю свои картинки, связываю их в коридоре, вдруг слышу, опять меня зовут. Опять разложил картины, опять молчат, долго смотрели. Дальше этого дело и не пошло".

Когда Юло умер, Союз графиков, председателем которого был Васин, постановил выписать семье 200 рублей. Тогда это были большие деньги. Кабаков был счастлив сообщить мне, что есть такое решение и что можно поехать и получить деньги. Потом вдруг что-то с этим делом замялось, через несколько дней приходит Васин и говорит: "Представляешь, мне даже в голову не пришло, что Юло не член Союза графиков. Мы, к сожалению, ничего в этой ситуации сделать не можем, в помощи вам отказано". "Такой художник, а не член союза!" - горевал он.

Да, художник Юло Соостер не был членом союза. В журнале "Литературное обозрение" за 1992 год было написано: "Юло Соостер - незаурядное явление в развитии нашей графики 60-х годов". Сколько сил и здоровья было потеряно из-за этого идиотского членства.

В последнее время Юло возненавидел книги. Он очень страдал, что приобретает большую известность как график, а не как живописец, хотя именно живопись составляла суть

творчества. Каждая книга, которую он иллюстрировал, никогда не выходила спокойно. Всегда придирались к его рисункам, всегда заставляли переделывать в угоду бытующему вкусу. А сам он верил, что есть жизнь на Марсе, что существует загробный мир. Он все хотел испытать на себе, все попробовать. Главное, он хотел прочувствовать, что испытают люди, когда приближается смерть. Хотел узнать, что такое рай и ад, хотел испытать мучения чистилища. Он не раз говорил мне, что хочет узнать, что ощущает убиваемый. Как-то он натянул себе на шею веревку и стал затягивать, дождавшись чувства тошноты. После тошноты наступило сладчайшее ощущение вознесения к небесам, и тогда он отпустил веревку.

Он не раз стоял под проливным дождем, слушая, как гремит гром и сверкают молнии, он лежал в снегу до замерзания, он привязывал себя ночью к дереву, так ему хотелось увидеть луну и звезды сквозь сон. Господи, что только не приходило в голову этому сумасшедшему художнику. Принимал морфий, курил гашиш. И все это для того, чтобы научиться передавать человеческие чувства в рисунках и картинах. Он хотел любить всех женщин на свете: тонких и толстых, красивых и страшных, блондинок и брюнеток, рыжих и каштановых. Он хотел объять необъятное. Бегал в клетке, как зверь, досадуя до звериного рыка, что его не понимают. Топал в ярости ногами, а злость топил в вине. Но, проспав ночь, вставал, улыбался и усердно принимался за работу. Я не помню, чтобы он когда-нибудь говорил о грехе и покаянии. Я не помню, чтобы он вникал в тайны религии. Юло был неверующим. Он был очень просвещен, хорошо знал Библию. Он любил рассуждать о происхождении мира. Он знал обряды мусульман, католиков, лютеран и баптистов. С моим отцом они беседовали об обрядах иудаизма. Ему все было интересно, до всего было дело.

СВОЕ АТЕЛЬЕ

Илюше Кабакову все-таки удалось добиться разрешения на строительство мастерской для Соостера, и Юло помчался в Эстонию добывать деньги. Почти все расходы оплатили отец и его вторая жена Линда, которая была председателем колхоза на Хийумаа. Недостающие деньги он занял у сестры Меэди, у своих кузенов и кузин. Тогда же он встретил свою бывшую невесту Эйлин. Красавица не захотела его ждать и вышла замуж за другого. Юло говорил, что если бы Эйлин была свободна, то он обязан был бы жениться на ней, несмотря на любовь ко мне, но, по счастью, этого не произошло. Юло был разочарован встречей с ней. Эйлин растолстела, была печальна, не очень счастлива в замужестве. На фотографии мы с ней в чем-то похожи, в жизни я никогда ее не встречала.

Закончив свои дела в Эстонии, Юло поспешил в Москву. Дом на Кировской был громадный, многоквартирный, густозаселенный, с роскошными чугунными воротами. Когда-то некое акционерное общество построило этот дом, назывался он "Россия - дом-мечта" и находился он рядом со знаменитым ВХУТЕМАСОМ. Жильцы очень были недовольны строительством на чердаке мастерских для художников. Мастерскую для Юло проектировал архитектор Давид Коган. Дом этот считался счастливым, но для Юло он стал роковым.

Наконец Юло дождался окончания строительства и собрался переезжать в мастерскую. Я переживала, что мы с Тенночкой останемся в сыром подвале. Когда в Москве многие наши друзья стали получать квартиры, Юло забоялся новоселий, потому что я всякий раз волновалась, переживала, завидовала чистому, красивому жилью. Юло знал, что после очередного новоселья пойдут разговоры о лампах, о мебели, а ведь самому Юло все это было не нужно. "Вот, гляди, ящик из-под водки. Я храню там свою библиотеку. Переезд - взял ящик и езжай спокойненько. Как удобно!" - говорил мне Юло. Лишь бы были у него краски и кисти, лишь бы картины писались, это единственное, что было ему действительно нужно.

Мастерскую Юло так до конца и не достроил. Вход в коридоре был страшный, пол в каких-то колдобинах, на неоштукатуренных стенах висели бесчисленные провода. Юло не желал, как он говорил, положить жизнь на это строительство. У Юло в мастерской были все условия для жизни - ванная комната, кухня, туалет, очень большая студия. Он развесил картины по стенам, поставил мольберт, но сам предпочитал пользоваться столом, где были разложены краски. Поставил стол для гостей и найденное на помойке кресло-качалку.

В общем, переехал Юло, и распались наши вторники, и кафе "Артистическое" закрылось на ремонт. Его уже не удалось заполучить под клубное кафе. Художники попробовали перебраться в кафе "Аэлита", что на Каляевском, рядом с кинотеатром "Экран жизни", но и там долго не продержались. Я помню одно из посещений "Аэлиты". На стенах были развешаны картины всех наших художников, играл джаз, Илья Кабаков, танцуя, сумел как-то перегнуться пополам, Юло великолепно танцевал чарльстон, мы все прыгали, скакали, пели и веселились - молоды были.

КВАРТИРА В АЛЕШКИНО

Вскоре меня вызвали получить ордер на квартиру, находилась эта квартира в Алешкино, нужно было доехать на метро до Речного вокзала, а потом еще ехать на автобусе двадцать минут. Деревня Алешкино превращалась в город Москву. Мне сказали в райисполкоме, что это прекрасный дом с великолепными квартирами высокого качества. Обещали, что там будут детский сад, школа и театр. Поехали мы с Юло смотреть квартиру. Доехали, вышли из автобуса, а перед нами снежное большущее поле, мы подумали, что перепутали остановку и вышли не там, где нужно. Народу нет, кругом тишина, лишь снежинки летают, ищем свой дом. Мы пробирались сквозь занесенное снегом поле, а снег был очень глубоким, Юло предлагает мне наступать в его следы, чтобы мне было бы легче шагать в моих легких сапожках. Так и отыскали мы дом нашей мечты. Квартира оказалась на втором этаже, мечта наша еще красилась, была вонючей и грязной. Две, не очень большие, с низкими потолками комнаты, разделенные шкафами с антресолями. Вот шкафы были воистину великолепны, туда мы потом затолкали все ненужные вещи и инструменты. Полы оказались покрытыми противным серым линолеумом. Села я на табуретку на небольшой кухоньке и плачу. Ну не хочу я этой квартиры, не могу жить так далеко от центра. Долго я не ездила на новую квартиру, не хотела переезжать, горевала и безумно страдала, наслаждаясь пока своим старым домом. Мои подруги тоже переживали, что я буду жить так далеко.

ВРАГ ГЛАЗУНОВА

Как-то раз пришли к нам мои подруги Леночка и Лиля. У Лили был тогда роман с главным редактором журнала "Техника молодежи" Василием Захарченко. Захарченко должен был находиться в тот вечер в студии у Ильи Глазунова, и Лиля стала просить, чтобы мы, то есть Юло, Леночка и я сопроводили бы ее туда, потому что одной и незваной появляться в мастерской Глазунова было ей неудобно. Юло наотрез отказался, и поехали мы втроем. Мастерская у Глазунова оказалась большой и уютной. Сидел там маэстро в окружении каких-то отвратительных комсомольских начальников. Они рассуждали о соцреализме, о молодежных выставках, судачили о художниках. Захарченко там не оказалось, видно, почуяв подвох, он позвонил и, сославшись на занятость, отказался. Мы все ждали показа работ. Работы носила его жена Нина Бенуа. Меня это раздражало, да и весь показ как-то скомкался. Мы собрались домой, вышли прощаться к лифту. Глазунов спросил у меня: "А вы кто?" "Лидия Соостер", - ответила я. Он очень рассердился и проворчал, что если бы знал, то ни за что не стал бы показывать работы жене своего идейного врага.

ПРОЩАЛЬНЫЙ ВЕЧЕР

Леонард Данильцев, тайный поэт и литературовед, всю жизнь проработал художником-оформителем в Ленинской библиотеке. С Юло их связывала любовь к искусству, к стихам. Он женился на камерной певице Лидии Давыдовой из ансамбля Андрея Волконского "Мадригал". Их концерты были событиями музыкальной жизни тех лет. Мы старались их не пропускать. А в перерыве увидишь Кабаковых, Хржановских, Шнитке, Баташова, Соболева... Юло очень любил музыку, этому научили его родители, которые пели и играли на разных инструментах. Но особую любовь Юло испытывал к "Битлз". Он собрал небольшую фонотеку, а когда работал, часто напевал. Он редко посещал консерваторию, говоря, что любит слушать музыку не в зале, а в фойе, и меня все старался убедить, что Баха, Вебера, Бетховена лучше слушать дома. Я с Юло не соглашалась и любила по-прежнему ходить в консерваторию.

Хоть как-то подготовив мастерскую, мы решили устроить прощальный вечер. Все, кто примыкал к журналу "Знание-Сила", и те, кто посещал кафе "Артистическое", составляли примерно один и тот же круг художников. Неизвестный, Соболев, Кабаков, Жутовский, Янкилевский. Душой этого круга был Юло Соостер. Всех их объединяла мечта вырваться на мировую арену. На вечер пришли все. Юло сидел, как всегда, спокойный, обложенный бумагами, дымил свою неизменную трубку или курил болгарские сигареты "Солнце" или "Шипку". Юло говорил не часто, но, если уж надо было о чем-нибудь рассказать или объяснить, то все обращались в слух. А он продолжал, обжигая пальцы, потягивать сигарету, рисуя при этом рыб, кубы и овалы.

После небольшого ужина с выпивкой Юло и Миша Гробман решили насобирать в складчину еще на пару бутылок. Не очень долго они бродили, наверное, дошли до "пекинских" таксистов. Вернулись они в приподнятом настроении, раскрасневшиеся от мороза, у каждого в руках по бутылке. Поставили свою добычу на стол. Отлично, польская! "У, блеск, блеск, блеск!" - приговаривал Юло. Быстренько разлили, произнесли тост за искусство, за братьев-художников, пригубили и... "Что это?" - кричит Гробман, рычит Юло. Жуткий ор всей компании. Ну, надо же, вода, подделка! Хоть и фабричная пробка. Компания выматерилась, и с еще большим жаром продолжили ругать власть, правых художников и МОСХ. Тогда подобный эпизод был в диковину, не то что сейчас, к сожалению.

После переезда в мастерскую Юло стал реже появляться дома, и мы начали с ним ссориться. Юло приходил домой, мылся, переодевался, вкусно ел, как умел Юло, шутил, рисовал, играл в паровозики с Тенно. Тогда ему было хорошо.

В один из приходов Юло появился у нас наш лагерный друг Роман Сеф, который попытался уладить наши взаимоотношения. "Сколько тебе нужно денег на месяц?" - спросил меня Роман. "Ну, наверное, тысячу", - отвечаю я. "Ладно, - говорит Роман, - Юло обещает, что эти деньги ты будешь иметь. Но за это Юло будет приходить домой только в среду, субботу и на половину воскресенья. А остальное время работать". Я согласилась, но теперь я думаю, что поступила неправильно. Нужно было разводиться. Я должна была быть свободной.

Я была молода и привлекательна, многие еще поухаживали, поохотились бы за мной. Я же считала, что жена художника должна помогать ему, нужно нести свой крест. На самом деле, надо было бросить все к черту, к черту. А я боялась больше жизни потерять Юло, думала, что не переживу этого. Я вспоминаю свое одиночество, минуты отчаяния, злости, ревности. Я вспоминаю, как страдала, что за моей спиной тянется длинная цепь его измен и что всем друзьям это известно. Но как я ни горевала, ничем помочь себе не умела. Театры и концерты не спасали, а иметь любовника я не мыслила. Теперь я думаю, вот дуреха была, балда эдакая, скольких красавцев пропустила, сколькими пренебрегла. Глупая была! Боялась оставить Тенночку без отца.

Мы переехали и повеселели, расставили мебель. Картин у меня не было, и Юло обещал написать мне что-нибудь специально для

дома. Кухню заказали у моих любимых театральных столяров. Мой брат Давид начертил чертежи стола, полок и табуреток, а я сама все выкрасила в красно-черно-белый цвет. Магазинов у нас в Алешкино, конечно, не было, школу не построили, тротуаров не проложили, а вокруг глина, и я утопала, еле вытаскивая туфли из этой грязи. Нам с Тенно приходилось вставать в шесть утра, ехать в старую школу, а потом ему нужно было ждать меня в нашем старом доме до моего прихода из театра. Продукты приходилось таскать из центра или с Тишинского рынка - картофель, мясо, крупы, сахар, да еще с этим грузом от метро ехать полчаса автобусом, стоя на ногах, держа кошелку. Я ненавидела эту свою новую квартиру. Приеду с этой невероятной тяжестью, а в субботу понаедут гости, все съедят, и снова таскать, возить. Вдруг, о, счастливое мгновение, мы повстречали Олега Целкова, они купили недалеко от нас квартиру. Олег все хвастался: "Ой, какая красотища! Один-единственный дом среди полей и лесов". Ему очень нравилось это уединение, но понемногу все застроилось, и он оказался в кольце домов. Великолепие исчезло, но квартира была хорошая, двухкомнатная, одна комната - его аккуратненькая мастерская.

В нашем Алешкино мы ходили кататься на лыжах. Склоны были такой крутизны, что можно было кататься даже на горных лыжах. Олег Целков, Юло, Тенно, Виктор Тростников и я не раз выходили в лес. Виктор учил Тенно спускаться, я учиться не хотела, но доезжала до самого низа, а Юло и Олег спокойно скатывались вниз. Как-то раз Юло обратил наше внимание на это безмолвное голубое пространство. Все вокруг было пронизано сверкающим светом, и на этом фоне высились небоскребы. Все виденное походило на марсианский пейзаж. Юло был заворожен этим волшебным видом, сверкающими звездами, искрящимся снегом. "Вот, - сказал Юло, - и придумывать ничего не надо, только пиши картины."

"СТЕКЛЯННАЯ ГАРМОНИКА"

В феврале 1968 года в журнале "Детская литература" вышел целый разворот о Юло, с его фотографией. Статью написал Виктор Пивоваров. Он вспоминал, как впервые попал в мастерскую Юло и удивился фантастическому беспорядку, а с другой стороны, строжайшему ритму в вещах и в мыслях, выраженных чрезвычайно просто и сильно, как удар колокола. Юло был очень доволен статьей, ходил, потирал руки, и говорил: "Вот, дожил, наконец!". Он был благодарен Вите за эту статью, за то, что тот его оценил.

Режиссер Андрей Хржановский предложил Юло сделать мультфильм "Стеклянная гармоника" по сценарию Шпаликова. Композитором был А. Шнитке. Вторым художником был Юрий Нолев-Соболев. Фильм вышел на экраны в 1968 году. Искусствовед Ирина Мягкова писала потом про этот фильм в журнале "Декоративное искусство": "Правитель, безлико правильный административный робот, человек-механизм, норовит выключить солнце, погрузить людей в пещерную тьму, выпустить на волю темные страсти. В отсутствие света люди обращались в монстров, в гротески Гойи и Босха. Прекрасные предметы искусства варварски уничтожались, часы на площади сокрушались, и повернутое вспять время несло с собой одичание и людей, и города. Город превращался в мрачный каменный лабиринт, не освещенный ни природой, ни музыкой, никакой красотой. Город Замятина и Оруэлла. Маленькая гармоника превращается в мощный орган, под чудные звуки музыки Шнитке все оживает, все воспаряет в цветное, солнечное небо. Борьба света и тьмы".

Редактор фильма А. Снесарев был проницательным человеком. Он понял значительность сценария, режиссера и всей гениальной группы. Так был создан фильм, который вошел в золотой фонд советской мультипликации 60-х - 70-х годов.

Так случилось, что дочь Аркадия Снесарева, Надежда, стала женой Тенно Соостера.

Никто тогда не мог предвидеть разворота политических событий. Премьера фильма

пришлась на чешские события. Любые проявления свободомыслия стали немедленно пресекаться, и фильм положили на полку. Андрея Хржановского неожиданно, несмотря на возраст, призвали в армию. Пришлось ему служить лейтенантом на флоте. Все восприняли это как кару. А фильм положили на полку, где он пролежал двадцать лет. Вернувшись из армии, Андрей мог лишь тайно демонстрировать фильм на киностудии и иногда на своих вечерах в различных творческих союзах.

Второй фильм Юло сделал с режиссером Е. Гамбургом, который пригласил его художником-постановщиком. Фильм назывался "Осторожно, волки!". Юло очень не нравилась тема фильма, и он с большой неохотой, исключительно из-за стесненных обстоятельств, согласился работать. Единственной удачей была отличная группа, подобравшаяся для работы над фильмом. Юло очень стеснялся этого фильма и не хотел, чтобы кто-нибудь из друзей его бы увидел.

В жизни Юло был достаточно эксцентричен, и в студии он не изменял своим привычкам. Он расхаживал по студии босиком, как-то раз засунул лицо и руки в копировальный аппарат, курил, где не положено. Компания на фильме собралась теплая, как для работы, так и для выпивки. Юло очень повлиял на молодых художников и мультипликаторов в смысле авангардных взглядов на искусство и свободу творчества.

ПЕРЕЕЗД НА ЛАВОЧКИНА

В один из дней, мы вышли из дома, чтобы отправиться на работу, и на столбе у метро увидели объявление: "Срочно меняем квартиру".

Мы списали адрес и отправились смотреть. Улица Лавочкина, 10 минут ходьбы от метро, две автобусные остановки. Район фешенебельный, много кооперативных домов художников, циркачей, литераторов. Договорились. Мы отдаем мою двухкомнатную и однокомнатную квартиру моих родителей, а получаем трехкомнатную квартиру. Слава Богу, не нужно будет ездить на автобусе. Чистые улицы, напротив нашего дома скоро откроется огромный "Универсам", а школа будет рядом с домом, только опять нужно ждать. Ох, как надоело ждать! Все здесь зелено. Церквушка, прудик небольшой, а главное, главное - в гостях засидеться можно, не страшно. Переехали, устроили родителей. Юло втихаря повыкидывал родительскую массивную мебель, так как она не вмещалась в квартиру, родители мои волновались, все вспоминали, какая она дорогая, сколько они за нее платили шестьдесят лет назад.

''ЛЕДОВАЯ КНИГА"

Издательство "Известия" предложило Юло проиллюстрировать книгу лауреата Ленинской премии Юхана Смуула "Ледовая книга".

Это было очень почетное задание. В связи с растущей популярностью и большим количеством предлагаемых заказов Юло пытался найти более продуктивные способы работы. Например, работая над "Ледовой книгой", он придумал такой: рисуя на стекле, создавать сразу негатив, с которого можно делать позитивные изображения. Он взял в этом случае за пример метод гравюры. В другой раз он делал несколько гравюрных оттисков, чтобы не рисовать несколько раз тушью рисунок. А после этого обрабатывал акварелью и гуашью, ища оптимальные, колоритные решения. Наконец, рисунки к "Ледовой книге" были готовы, и нужно было, чтобы сам Юхан Смуул подтвердил свое согласие. Юло помчался в родной Таллинн, к Смуулу в больницу. Юхану Смуулу очень понравились рисунки, он все одобрил, и Юло надеялся, что это будет не последняя совместная работа. В Таллинне Юло успел побывать и в мебельном магазине, привез нам самую дорогую стенку в нашу новую квартиру. Они с Тенночкой сконструировали книжные полки, полки для посуды, для телевизора и для радио. Все стало красиво, даже изящно, и Юло обещал мне написать новые картины для нашего уюта. А пока Юло задыхался от работы. Он уже не

бегал по издательствам, редактора сами его находили, и теперь он мог выбирать.

Незадолго до смерти его пригласил Леня Хейфец делать спектакль "Свадьба Кречинского" в Малом театре. Юло пришел и говорит: "Я нашел решение спектакля. Очень оригинальное и современное, тебе понравится. Громадный стул на половину сцены, на всю рампу, такое кресло, и все действующие лица будут подглядывать из-под этого стула, как будто в замочную скважину". Юло был в диком восторге от своей задумки. Он еще хотел использовать проекции, которые бы давали живописную зрелищность спектакля. Содружество двух художников - Леонида Хейфеца и Юло Соостера - основывалось на понимании новаторских идей, но я охладила их пыл, сказав, что, наверное, это можно было бы сделать в каком-либо другом театре, у Эфроса, например, но не в придворном Малом. Деятели Малого театра никогда не позволят это сотворить. Юло все же ходил в театр и сделал даже кое-какие эскизы, присматривался к актерам, приглядывался к начальству, а кончилось все тем, что он пришел и сказал: "Нет, ничего не получится, потому что и рожи не те, и фамилии не подходят - Хейфец и Соостер". Так и кончилась эта затея.

Когда Юло умер, художник Борис Жутовский пришел к Н. С. Хрущеву и сказал: "Умер художник, которого вы когда-то ругали, Юло Соостер". Хрущев ответил, что он ничего тогда не понимал, что ему сказали, что надо пойти на выставку и сказать, он так и сделал. Потом очень сожалел. А для Юло все это было ужасно, до последних дней не мог понять, что от него хотят, что происходит. Он вообще не понимал, что в искусстве можно делать так, как тебе приказывают.

Он говорил, что родился свободным, а приходится жить в клетке. Все время искал пути, как освободиться, но в последний год перед смертью он вдруг сказал: "А не все ли равно, в какой мансарде работать, лишь бы работать". О, как он вдруг стал ошибаться! Устал от борьбы? Забыл, как важно стать свободным? Юло почти никогда не болел, почти никогда не обращался к врачам, был здоровым человеком, с широченной грудью, сильный. Его отец, дядьки жили очень долго, а вот мать Веэра болела и умерла не очень старой. Неужели она передала ему свое нездоровье? Но Юло верил, что он долгожитель. Он всегда говорил, что будет жить очень-очень долго, ну, лет до ста, но все равно нужно спешить. Нужно успеть много сделать - картин, графических листов, многому нужно еще и научиться.

КОПИЛКА СИНЯВСКИХ

В один из дней я со своей подругой Ириной Уваровой сговорилась навестить Синявских. Синявские вернулись из отпуска, который они провели на Севере. Жена Синявского, Мария Розанова, собирала коллекцию народных промыслов, и на этот раз они привезли много любопытных вещей. Там были сарафаны, вышитые рубахи, кокошники, украшенные жемчугом. Мы не удержались и, нарядившись во все это великолепие, станцевали "Боярыню". Потом пришел хозяин, Андрей Донатович, мы засуетились и стали собираться домой. Перед входной дверью на стенке я увидела ящичек, а на ящичке - текст: "Бросьте 10 копеек, Вас это не разорит, а нам поможет построить новую квартиру". Я была поражена. Вечером я рассказала об этом Юло. "А вот мы с тобой об этом не догадались, когда у нас были наши вторники, а ведь могли бы", - пошутил Юло.

Юло начал работу над любимой книгой своего детства - "Весна" Оскара Лутса. Работал очень долго и скрупулезно. Когда он показал мне оригиналы, я их вначале не очень поняла. Юло поначалу на меня рассердился, а потом стал мне объяснять. Юло был предвестником нового взгляда на перспективу. Он ее сильно утрировал, это было, примерно, как эффект "рыбьего глаза" в фотографии. В то время в Союзе так никто не рисовал, это был необычайно свежий, необычный ход для иллюстрации фантастики. Тогда мне это показалось странным и необычным, даже страшным. Я думала, что Юло, наверное, сошел с ума, а теперь, за последние тридцать лет, этот подход вошел в изобразительное искусство и на телевидение.

Критик Ю. Я. Герчук в книге "Советская книжная графика", вышедшей в 1986 году, писал: "Юло искал новые формы иллюстрирования научно-фантастической литературы. Он прочел ее не как юношеское чтение, а как "вполне серьезную, наиболее остро воплотившую тревожный дух нашей эпохи, литературу". Юло сердился, что его новые идеи мгновенно используют другие художники, и на прилавках появляются книжные близнецы. Ему приходилось вновь и вновь искать новые пути, хотя никто из его эпигонов не мог достичь такой высоты и достоверного изображения.

Я в отчаянии говорила ему: "Ну, что ты там опять корпишь над своей очередной идеей, ищешь, думаешь. Посмотри, вон художник Лев Збарский считается первым книжным художником в стране, живет припеваючи, разъезжает на белом "Мерседесе", а ты что?".

"Ему повезло, что советский народ почти что не знает работ Пикассо. Збарский очень ловко использует это в своих работах, а я хочу, чтобы мои книги становились бы событиями, как "Вино из одуванчиков" Бредбери", - отвечал Юло.

В то время у Юло и у моего отца появилась новая волнующая тема для разговоров - государство Израиль. Они так радовались победе Израиля в Шестидневной войне. Как-то раз, довольно неожиданно, Юло спросил меня: "Как ты, Лидиилья (так он называл меня иногда, когда был особенно нежен; Лидиилья - это наши сдвоенные имена, Лидия и Илья, так он называл себя по-русски), относишься к эмиграции в Израиль?". Я широко открыла глаза, думая, что ослышалась. Нет, он отчетливо спрашивал моего согласия. Он сказал, что Миша Гробман уже решил эту проблему. Но пока это большая тайна. Я не помню, как я отреагировала, мне казалось, что все это уж как-то вовсе нереально, и Юло с Мишей снится сказочный сон. Я много слышала о Земле Обетованной, о Иерусалиме, о Яффе. Я много читала об исходе евреев из Египта, о царях Давиде и Соломоне. Я хорошо помнила причитания своей матери, что какой-то Яшка так и не отдал моему отцу ни часов, ни золотых цепочек, которые были переправлены с ним в Израиль, в надежде на то, что и отец переберется туда. Все исчезло - и Яшка, и золото, и мечта моего отца жить в Иерусалиме. А теперь вот этот эстонец Юло мечтает об этой сказочной стране. Юло молчал о сговоре с Гробманом и стойко хранил их тайну. Гробманы уехали в 1972 году, после смерти Юло.

"Я ЗАНЯТ ЯЙЦАМИ..."

Работал Юло, как оголтелый, а денег все недоставало. Поэтому приходилось рисовать по трудовому соглашению, а не по договору, в этом случае оригиналы рисунков принадлежали издательствам, а не художникам. Они переиздавали книги, а мы ничего за это не имели. Иногда в поисках, где бы занять денег, художники собирались у касс издательств в ожидании, когда какой-либо друг получит большую сумму и поделится с неимущим. У Юло была записная книжка, где на паре страниц было записано, кому должен, с кем рассчитался, а кому и сам занимал.

А мне оставлял, уходя в мастерскую, небольшие записочки: "Милая, все в порядке, занимай где-либо рубль и ешь. Желаю успеха. Обнимаю, Ил".

Надо же, на рубль и поесть тогда можно было, и на трамвае туда-сюда проехаться.

Юло тем временем радовался своей жизни в мастерской, он говорил: "Я теперь в раю. Я чувствую запах краски и растворителя, это самые фантастические запахи, как для женщины - хорошие французские духи. В душе у меня поют райские птицы. Я такой счастливый, я буду писать много картин с можжевельниками, морем, рыбами на новом материале, на картонах, на ДСП, они могут выдержать многослойные фактуры. Я делаю эстонское искусство здесь, в Москве".

Юло рассказывал, что, встречаясь с ним, художники спрашивали: "Юло, чем ты сейчас занимаешься?" - "Я сейчас занят яйцами".

Люди не очень понимали, что это за яйца такие. А он объяснял: "Яйца! Яйцо - это символ жизни. Яйцо - это рождение!". Он писал громадные яйца. Яйца над землей, пасхаль-

ные яйца в цветах, яйца черные, серии яиц. В таллиннском музее есть самое красивое белое яйцо. Внутри яйца - птица. Юло колдовал над ними, мешал краски, рельефную пасту, столярный клей, рыбий клей, эпоксидный, мешал обожженную бронзу, которая выглядела как старинная медь, а из тюбика выдавливал тонкими струйками нитроэмалевые краски. Приклеивал к рисунку готовые расписные квадратики, крылышки, хвостики, кружочки, распылял краски, чтобы оттенить что-либо, любил прокорябывать иголкой и шилом рисунок.

Быть может, мои мемуары покажутся неинтересными, а другие могут воспринять их как ненужные, но мне хочется немного облегчить свою душу и рассказать, как умею, как трудно жилось нам, как запрещали произносить его имя, да и сейчас не все его признали. Я очень жалею, что не писала дневник, но страх ареста заставил нас с Юло в один прекрасный день уничтожить нашу тюремную переписку.

СМЕРТЬ

Основное время Юло проводил в студии. Я часто задавала Юло вопрос, который его, наверное, раздражал, но он все же отвечал, чтобы нас всех успокоить. "Юло, неужели ты не боишься оставаться ночевать один в такой громадной мастерской?" - "А у меня рядом телефон, а в руке книжица "Бег ради жизни". Он в последние годы бегал с громадным портфелем в руке от метро к дому или от дома к метро. Такую он изобрел для себя физкультуру.

А бегать-то, наверное, было нельзя. От кофе Юло давно отказался, пил крепкий чай. Очень много стимулировал себя для того, чтобы побольше работать.

К большому сожалению, Юло почти не использовал свои лагерные рисунки, а задуманная им галерея психологических портретов так и не была осуществлена. Юло никому не показывал свои ранние работы. Он считал, что это был неинтересный период творчества. Его рисунки увидели свет только после смерти. Илья Кабаков пытался привести в порядок рисунки Юло, которые он сваливал в кучу в темной комнате. Он с удивлением обнаружил несколько папок с потрясающими лагерными рисунками. Юло сумел воплотить трагедию лагерной жизни. Все, кто видел эти рисунки, приходили в восхищение. Эти работы вызвали такое сильное потрясение у ленинградской театральной художницы Марины Азизян, что она попала в больницу с нервным срывом. В 1990 году общество "Мемориал" и МОСХ организовали выставку "Творчество в лагерях и ссылках ГУЛАГ-Арт". Юло представлен на этой выставке пятью работами.

Однажды Юло не пришел. Телефона у нас еще не было. Тенночка бегал звонить в мастерскую из телефона-автомата. А Юло все нет и нет. Утром я была в смятении. Тенночку отправила в школу. Стою у окна и смотрю, как машины подъезжают и отъезжают, и решила поехать к Светлане, моей ближайшей подруге, жене Саши Радкевича. Мы совершенно не могли думать о чем-либо, кроме одного, где же Юло? Где он? Почему исчез? Я обзвонила все больницы, позвонили в милицию. Нет, нет нигде. Прошло столько времени, а звонка от него все нет. Мне не верилось, что произошел несчастный случай, Юло был очень осторожен. Мы сидели со Светланой и в тоске перебирали, что же могло случиться. Потом начались звонки. Звонит Роман Минна, звонит Тростников - нет. Никто ничего не знает...

Я сидела у телефона и думала, что всего неделю назад, в последний день рождения, Юло был какой-то бледный, даже серый. У него болела голова, и никакие массажи ему не помогали. Юло собирался ехать отдыхать в Таллинн, а денег не получил, ему сказали, что нужна переделка книги, над которой он только что закончил работу. Деньги обещали через неделю. Тогда он решил, что если не выйдет с эмиграцией в Израиль, которую он задумал с Михаилом Гробманом, то тогда он поедет в Эстонию. Он хотел уединиться на острове с семьей и там жить и работать. Но почему так вдруг? Я тогда долго думала, что он очень устал, да нет, хотел бежать, но от чего, а может быть, от кого?

Так я сидела и думала. Вечерело, звонок: "Нужно вскрыть мастерскую", - говорят мои друзья. "Но я против взлома, - отвечаю. - Юло мне этого никогда не простит", Эх, какая я была дуреха, нужно было ночью ехать, а я боялась, а вдруг дама... Приходит Ромочка Минна и говорит: "Поедем в мастерскую, туда уже уехали Соболев и Тростников, а я пришел за тобой". Мы поехали со Светланой, Сашей и Толей, их старшим сыном. Нас почему-то завели в другую мастерскую, к другому художнику, сидим, ждем... Мы потом горевали, что мы, две слабохарактерные идиотки, почему-то позволили себя увести - чего страшились? Так и не узнали, что делалось в мастерской у Юло... Приходит Виктор Тростников, говорит, что Юло очень плохо, его отвезли в больницу. Потом мы узнали, что пока мы стояли, Толя, старший сын Саши Радкевича, относил мертвого Юло к лифту. Мастерскую опечатали и разъехались по домам.

Прилетела сестра с семьей, отец и два его дяди с острова, прилетел Илья Кабаков, художники из Эстонии. Потом мне отдали ключи от мастерской, сказав, что это не было убийство, странно, все же что-то подозревалось, а может быть, и скрывалось. А может, диагноз был верен: инсульт, коронарная недостаточность. Неужели его физическое здоровье было так обманчиво, или...

Нас всех охватила смертельная тоска - знакомых, друзей, родных. Ужас! Мы не могли поверить и смириться с его смертью. А вокруг молчание. Единственно, журнал "Декоративное искусство" не испугался и напечатал некролог. "Умер Юло Соостер, для всех, кто знал его лично - а таких было великое множество - счастьем было, что Юло Соостер жил. Он был бесконечно, неправдоподобно талантлив - в искусстве и в жизни. Его необычайная живопись ждет своей славы - в графике он создал свой стиль. Соостер первым одухотворил мир науки, научную фантастику, научно-популярные статьи, он дал им настоящую жизнь: клетка стала дышать, космос - пульсировать. Юло был человеком неистовым и очень веселым - но эта неистовость и эта веселость шли откуда-то из глубины, может быть, другим недоступной.

Глубина эта раскрывалась только в искусстве, которым он жил, Юло Соостер". Подпись была: "Группа товарищей". Эту статью написал главный редактор журнала М. Ф. Ладур. Его статья глубоко тронула нас, близких, и художников, опечаленных смертью Юло.

А перед этим Юло очень радовался. Он продал какому-то испанцу картину за сто долларов и срочно сделал с нее копию. Он в последнее время решил, что нужно копировать картины. Можно немного видоизменять рисунок, фактуру и продавать, а тем временем искать другие темы для других произведений. А сто долларов он хотел послать своей тете Марте в Швецию, чтобы она прислала вещи, которые будут гораздо дешевле и красивее, нежели покупать тут. И вот незадача, где же эти деньги? Юло не сказал, где он их прячет. Я сказала Вите Тростникову об этом, мы перелистали множество книг, всяких бумажек, а их были сотни, Витя сидел и размышлял, что-то прикидывал, а я мысленно думала, ну что Витя может удумать! Прошло дня два или три. Витя ходит по мастерской и постукивает по кирпичной стенке. Подходит к возвышению, где находится кровать Юло, и вдруг вынимает кирпич, а там оказывается тайник, и он радостно достает оттуда эти самые сто долларов. "Витя, как же ты догадался? - недоумевала я. - Как ты смог угадать?" "А Юло был все-таки крестьянином, - говорит Виктор, - и деньги, он считал, должны быть спрятаны в безопасности. Чтобы им не были страшны ни огонь, ни вода".

Тем временем в мастерскую понаехала, понабежала, понаходила уйма какого-то народа. Кто это? Что за люди? Что им нужно?

Я сидела в углу одинокая, безучастная ко всему, издали наблюдая, как они хотят разнести мастерскую. Кто-то говорил, что Юло ему обещал дать картину, а кто-то говорил, что Юло обещал ему рисунок, а кто-то - книги. Исчезли очки Юло, часы, мои любимые шары-серьги, подаренные мне Ириной Уваровой. Люди хватали кисти, карандаши - на память, а у меня не было сил противостоять этому разбою.

ПОХОРОНЫ

На студии "Союзмультфильм" была устроена панихида. Был прощальный час. Час молчания. Звучала органная музыка. Я до сих пор не поинтересовалась, что же это были за произведения эстонских композиторов. Плакать я не могла, слез не было, я как бы окаменела. Олег Целков тихонько тронул меня за плечо и передал мне тюбик краски, я вложила его в руку Юло. Юло лежал в знаменитом черном костюме, в котором был на выставке в Манеже. Пришел Эрик Неизвестный, смахнул слезу, поцеловав Юло, за ним потянулись прощаться Кабаков, Соболев, Гробман, Янкилевский, Штейнберг и все друзья, художники и родные. Иоганнес, отец Юло, горевал, что гроб был какой-то бедненький, и если бы он знал, он бы привез гроб, сделанный своими руками. После кремации поехали в мастерскую, где были устроены поминки. Я не помню, кто покупал, что готовил, кто давал деньги. Думаю, что все делалось в складчину. К вечеру все ужасно устали, но уходить не хотелось, понемногу мастерская пустела. Только Эдуард Лимонов, сегодня ставший знаменитостью, очень средненький поэт и писатель, как считал Юло, с толстенной женой, не хотели уходить. Их невозможно было выгнать. Никакие уговоры, доводы, увещевания не помогали. Лимонов бросился на колени и, обливаясь пьяными слезами, стал молиться, бить поклоны перед автопортретом Юло. Зрелище распластанного пьяного человека на полу выглядело тошнотворно. Лимонов в своих воспоминаниях писал об обидах на Юло. Он, наверное, хотел более существенных контактов, которых Юло избегал.

Кажется, кто-то следил за мной, что я делала, что складывала, и у меня вытащили из сумки чьи-то любовные послания к Юло. Может быть, не хотели омрачать мою память о Юло - его измены, тогда мне это уже было безразлично. Я стала свободной!.. Свободной от своих мук, от своих мыслей и от размышлений о его ревности и о его мести. Надо мне воспитывать сына. Как я была права, когда хотела, чтобы Юло больше занимался воспитанием Тенно, чтобы они больше играли, чтобы Юло учил бы его рисовать, а он все говорил: "Вот подрастет, будем вместе работать". Вот и наработали!

Илюша Кабаков дня через два или три решил, что все рисунки нужно перевезти к нему в мастерскую. Стали носить, помогала нам Т.Колодзей. Она споткнулась, а в руках у нее были негативы на стекле к книге Смуула "Ледовая книга", почти все негативы разбились. Илья разбирал рисунки, он проделал титаническую работу: рассортировал по годам, по темам, а впоследствии Тенно еще лет пять все разбирал и разбирал. Я тоже разбирала, но у меня начиналось головокружение от обилия нарисованного, и я каждый раз бросала это занятие. Потом Илюша пригласил фотографа Нижниченко отснять работы, чтобы создать единый каталог. Потом решили отобрать тридцать самых лучших работ для распространения желающим иметь фотографии с произведений Юло. Нижниченко стал на этом делать свой бизнес и даже с меня потребовал за фотографии деньги. Мы ходили к нему, страшно ссорились, чуть с ним не подрались, но так ничего и не получилось. Перед нашим отъездом в Израиль оказалось, что сам фотограф умер, а жена сказала, что пока еще не разобрала архив и, вообще, искать она не в состоянии.

Я стала разбирать мастерскую, складывать вещи, так как было решено мастерскую продать. Сначала были всякие варианты: сдавать мастерскую, жить там с семьей. Но мы все отвергли, и наш благодетель Кабаков стал подыскивать покупателей. Вел переговоры, конечно, Толя Кабаков, ему когда-то понравилось это имя, и мы его так называли. Толя, так Толя, мне было это совсем не трудно, тем более что это длилось не очень долго. А я тем временем погрязла в каких-то бумагах, железках и тряпках. Боже! Сколько барахла Юло приобрел за этот небольшой срок, живя в мастерской на Кировской. Я все вымыла, вычистила, убрала комнатушку-сарай, кухоньку, ванну. Пришла ко мне Леночка Михайлова, очаровательная, как куколка, с серо-голубыми глазами, широко распахнутыми, опушенными черными ресницами. Она похвалялась, какой ей подарок преподнес Илья Кабаков -

пальто, в то время страшно модное, черное, как каракульча. Очень красивое. Эта любимая женщина Илюши, Леночка, была режиссером кино, она потом вместе с сыном режиссера Александрова поставила фильм о Любови Орловой. Леночка пришла пригласить меня обедать. Она, как могла, помогала мне в тяжелую минуту и старалась облегчить мое горе. Илья Кабаков был уже разведен с Ириной Рубановой, купил машину "Победа". Несмотря на развод, он сохранил чудные отношения с женой и ее новым мужем, к дочери относился как нежный отец, и где бы он ни был - на вечере, в концерте, в гостях - он уезжал встречать свою дочь с тещей и отвозил их домой. Я диву давалась и думала: "Нет, Юло, наверное, таким не был бы никогда".

Немного позже, когда я уже все собрала, Леночка сказала мне, что Илюша объявил ей, чтобы она уходила из мастерской и, вообще, из его жизни. Почему? Я думаю, ему не подходила светская жизнь, которую Леночка ему уготовила, а он - работяга. Работать пора! Как это мне напомнило Юло. С Леночкой я встретилась в Доме кино через двадцать лет, это была уже другая Леночка. Остались лишь глаза. По-моему, она все еще любила Илюшу. Так получилось, что на моих проводах в Израиль она сидела рядом с женой Кабакова, Викторией, ощущая неловкость, понятную лишь мне и им. С Викой Кабаковой я была знакома очень давно, еще когда мы жили на улице Красина. Вечером к нам как-то раз на огонек пришла молодая пара. Это были молодой писатель Борис Носик и Виктория Мочалова, будущая, очень долгое время любимая, жена Ильи Кабакова. Эта пара была хороша, молода, красива. Мне очень понравилась Вика: умна, деликатна, образованна, все разумеющая и всем интересующаяся. Правда, знакомство с Носиками долго не продолжалось, и я увидела в дальнейшем Вику, когда она с Ильей поселились неподалеку от нас на Речном вокзале, в кооперативном доме художников. Вообще-то, мы умели дружить долго, мы любили тоже подолгу!

КОНЕЦ АТЕЛЬЕ

 <...>

Тем временем нашелся покупатель на мастерскую. Им оказался художник Алеша

Смирнов. Он с Юло участвовал в выставках, и в последней - в Испании. Но почему-то кандидатура ни Илье, на Саше Блоху не понравилась. Они хотели кого-то другого, я не вмешивалась и соглашалась, но Алеша как-то вечером позвонил мне домой и сказал, что добавляет мне еще тысячу, так как очень хочет, просто мечтает работать в мастерской Юло. Кабаков скрепя сердце согласился, и мы стали оформлять продажу. Я вывезла все вещи, оставшиеся от отобранных для музея, рисунки и картины, а Илюша отдал ключи от черного хода. Он лишался лифта и больше не приходил к Юло в мастерскую. Он мне говорил, что для того, чтобы зарядиться творчеством от Юло, ему даже не нужно было с ним разговаривать, а лишь посмотреть на него утром, и он мог спокойно идти к себе в мастерскую работать.

ТАЛЛИНН - ТАРТУ

Все чтили память Юло. Передо мной встал главный вопрос - куда же девать все картины и рисунки? Эстонские художники предложили таллиннскому музею забрать все наследие Юло. Но имя Юло было под запретом в Эстонии. Директор музея "Кадриорг" Инге Тедер работы взять отказалась. А директор музея в Тарту Вайке Тийк сказала, что согласна взять работы, сделать выставку и каталог. Если бы Юло видел, как отправляли его картины на выставку! Илья Кабаков пригласил музейных упаковщиков, которые прокладывали работы специальной бумагой, чтобы, не дай Бог, не сломались, не поцарапались. А когда-то на студии "Союзмультфильм" он подкладывал свои картины под электроплитку, где грелась вода для кофе.

Получился громадный ящик, его отправили багажом, а я поехала с тяжелой сумкой поездом Москва-Тарту. Я везла гравюры на цинке, досок штук двадцать. Юло в последнее время решил заняться гравюрой для заработка. Я отвезла их в музей, там отпечатали гравюры для выставки, а потом они исчезли. Найти их непросто. Кто-то держит их. Они были, вроде, у одной художницы, а она умерла, их видел сын ее, а потом они запропастились куда-то, так нам объяснили. В общем, найти нам не удалось ничего.

В Тарту рано утром меня встретил Лембит Саартс. Мы забрали ящик с картинами и поехали к нему. Юло и Лембит подружились еще во время учебы в "Палласе". Арестованы они были вместе. После освобождения, Лембит вернулся в Тарту, женился и стал "усиленно", как сказал бы Юло, писать картины. Его жена Сильвия всячески его оберегала и несла бессчетные тяготы жизни. Она сильно ревновала его к живущим в Тарту подругам-художницам, которые, как ей казалось, завлекали в свои сети ее мужа. Лембит привез меня к себе домой, где он жил с Сильвией, сыном и матерью.

После завтрака Лембит вскрыл ящик, расставил картины и стал любоваться. Он бегал по мастерской, доставая то картину в белой раме, то в серой, а то в золотой. Он рассматривал картины так, словно они были женщинами, а он примерял им шляпки к их туалетам. Вдруг внизу мы услышали шум машины и опешили. Приехали таллиннцы во главе с Инге Тедер. А к тому времени Виктор Тростников уже составил и подписал договор о передаче работ в Тарту. Тедер сказала, что у них появились специальные средства на приобретение работ Соостера для Кадриоргского музея. Искусствоведы отобрали большое количество работ - живопись и графику. Мы с Лембитом плясали от радости.

Таллиннский вариант меня устраивал больше. Тарту в те времена для иностранцев был закрытым городом, поэтому музей "Кадриорг" в Таллинне оставлял более широкие возможности для знакомства с работами.

Но тут появилась директор тартуского музея Вайке Тийк со своими сотрудниками, искусствоведами. Когда я сообщила ей о визите таллиннцев и об их желании приобрести часть работ, она держалась спокойно и величественно. На списке работ, приготовленном для передачи в Тарту, я пометила то, что отобрали таллиннцы. Ситуация, конечно, возникла непростая. Я хорошо понимала чувства тартуского директора, которая согласилась принять работы после того, как первоначаль-

чально в Таллинне мне отказали. Конечно, госпожа Тийк должна была негодовать. Ведь еще недавно Кадриоргский музей во главе с Инге Гедер побоялся принять работы, а теперь, естественно, Вайке Тийк не желала с ними делиться. Но интересы дела мне были всего важнее. Я тяжело переживала этот конфликт. Соперничество между двумя музеями было совсем нежелательным. Таллиннцы неоднократно приезжали в Тарту за отобранными ими работами, но всегда что-то было не так. То работы реставрировались, то фотографировались, то директора нет на месте, то еще что-нибудь. Директор "Кадриорга" приезжала ко мне в Москву и жаловалась, я писала в Тарту, но тщетно. В результате Инге Тедер так невзлюбила меня, что заявила, что слышать обо мне и о картинах Соостера больше не желает никогда.

Мы очень обязаны Вайке Тийк за то, что благодаря ей наследие Юло не было рассеяно по свету. Спасибо ей за то, что она помогла сохранить имя Соостера и его работы для эстонского искусства.

Вайке Тийк передала мне, что заместитель председателя Совмина Эдгар Тынурист очень хочет иметь одну картину Юло и что он ждет моего согласия. Она передала его слова, что он готов помочь нам, если мы в чем-либо нуждаемся, и что мы могли бы жить в Эстонии, если того захотим.

Я опять поехала в Таллинн. На этот раз на встречу с Тынуристом. Мне так захотелось остаться в этом замечательном ухоженном городе, где меня манило голубое небо и синее море. Но я не чувствовала себя в Эстонии своей. Я знала, что мы, приезжие, - оккупанты. Я помню, как Юло как-то познакомил меня с одним эстонским художником, а тот не подал мне руку и сделал вид, что не расслышал мое имя. Я сидела в этой компании, едва сдерживая слезы, и думала, что не могу же я кричать всем прохожим, что душой я ваша, что я вас всех люблю и что я лично ни в чем не виновата.

Мы с Меэди поехали на прием. Большой кабинет, стол с бумагами, сам Тынурист небольшого роста, скромный и симпатичный. Договорились о продаже работы за триста рублей. Он хотел сразу же заплатить, но я сказала, что пусть госпожа Тийк сначала выберет для него работу, а уж потом рассчитаемся. Но вскоре его сняли с должности, за то, что отказался подписать кабальные для Эстонии условия поставки продуктов в другие регионы Союза, как того требовала Москва. Так мне рассказывали. А картину он все-таки получил. В своем ныммеском доме он специально заказал дизайн стены, на который повесил картину Соостера. Это церковь Олевисте, замурованная в каменный мешок. Так Юло выразил свое отношение к советской оккупации.

Наконец, в апреле 1971 года в Тарту состоялось открытие выставки. Наши московские художники радовались, что работы Юло нашли приют в таком чудном музее, а Юло -новую поклонницу в лице искусствоведа Мари Пилль, которая впоследствии стала знатоком творчества Соостера.

На выставку приехали И. Кабаков, Ю. Соболев, В. Тростников, В. Янкилевский, Б. Жутовский, В. Морозов, А. Хржановский, В. и И. Пивоваровы. Были тартуские художники Лембит Саартс, Кая Кярнер, Сильвия Йыгевер, Люйдиа Валлимяэ-Марк, Валве Янов. Валве чаще всех приезжала к Юло в Москву. Она считала его подлинным носителем современного искусства. Из Таллинна приехали Вальдур и Ээтла Охакас, Хельдур Вийрес, Хенн и Эстер Рооде, Малль и Хейнц Валк, Яан Клышейко и многие другие. Не смог приехать Роман Минна. Он не смог пережить смерть друга и заболел душевной болезнью. Он пережил Юло всего на десять лет. Перед смертью, Роман испортил несколько подаренных ему картин. Он радостно показывал загубленные полотна, говоря, что Юло хотел написать их иначе и что он их, наконец, исправил. Нам так тяжело было на это смотреть. Недавно умерла и жена Романа, Валентина, моя подруга, обязательная участница наших красинских вторников.

Раньше Юло изредка посылал в Эстонию на выставки свои работы. Я думаю, что он пересылал их через Э. П., с которым был в приятелях. Э. приезжал в Москву еще в те времена, когда мы жили на улице Красина. На выс-

тавке в Тарту работы "Зеленые можжевельники" и "Круглые коричневые можжевельники", к нашему удивлению, оказались обозначенными как собственность П. Меэди была возмущена до глубины души, потому что эти картины Юло подарил ей. Э. П. вернул Меэди картины, но после этого случая мы, к сожалению, перестали раскланиваться.

После кончины Юло картин после него осталось мало, всего 50-60 работ. Шесть картин у тети Марты в Швеции, небольшое количество разошлось по миру, некоторые студенческие работы хранились у друзей, с которыми он вместе учился в школе "Паллас".

ЗАКОЛДОВАННОЕ АТЕЛЬЕ

Весной следующего года Союз художников Эстонии предложил нам захоронить Юло в Таллинне на Лесном кладбище, на Метса-кальмисту. На этом кладбище захоронены все известные люди Эстонии. На одном холме - литераторы, на другом - ученые, на третьем - артисты и художники... Мы согласились.

Московские друзья, эстонские родные, художники собрались в этот грустный день отдать дань Юло. После кладбища мы поехали в артистический клуб-кафе "Ку-Ку". Юло не очень любил это место. Он много раз выяснял там свои отношения с собратьями по работе, дрался с художниками. Этот вечер был организован Хейнцем Валком, мужем его кузины Малль. Горели свечи, произносились речи, поминали Юло. Было красиво, печально и хотелось рыдать.

Прошел год после смерти Юло. Я позвонила Алеше Смирнову и попросила побывать в мастерской. Мастерскую я не узнала. Окруженная пустотой, она была какая-то странно пугающая. Мне было страшно и неприятно. В середине мастерской до потолка навалены в кучу холсты, рамы, подрамники, все было накрыто каким-то куском материи. Это походило на индейский вигвам. Я сидела и смотрела на все это пустым взглядом, и картины пережитого проходили у меня перед глазами. Что же все-таки за тайна скрывалась за его смертью? Кто знает все подробности? Кто был здесь в те роковые минуты?

Алеша сказал, что он собирается продать мастерскую. Он постоянно испытывал страх, находясь там. Как-то раз к нему приходил призрак Юло. У меня было ощущение, что Алеша даже не решается все мне рассказать, что нечто осталось недоговоренным. Я ушла из мастерской, с тем чтобы больше туда никогда не возвращаться.

Через некоторое время Алеша продал мастерскую. Он получил деньги и вывез оттуда свой вигвам. Ключи новой хозяйке должен был отдать на следующий день. Сосед по студии Саша Блох ушел в магазин, купить себе кое-что на завтрак. На столе у него лежала готовая книга, которую он должен был передать в издательство. Саша вернулся из магазина, входит во двор, а там - толпа. Все смотрят на чердак. Пожар! Все сгорело. У Саши сгорела книга, готовые рисунки, одежда, сгорела мастерская Юло, теперь Алеши.

Что это - судьба? Поджог? Короткое замыкание? Так и стоит этот сгоревший чердак. Уже никто не рискнет там, наверное, заниматься искусством.

В этот грустный день приехали ко мне друзья Юло. Приехали и редко бывавшие у меня Немухин и Вечтомов. Приехал и Виталий Стесин. Он сказал, что уезжает в Израиль, где надеется вместе с Михаилом Гробманом открыть Центр современного искусства, в котором будут выставлены художники всех направлений. Он попросил у меня работы. Я решила, что не могу отдавать последние работы, что висят у меня, а картины из музеев брать нельзя.

Семья Гробманов к тому времени уже уехала. Я была у них на проводах. Сижу в уголке, а напротив меня стоит Генрих Сапгир и читает своему другу поэту Холину стихи, написанные на отъезд Гробманов. Вокруг толпилась масса художников, поэтов, критиков, всех не перечесть. Я же в этой толпе была как-то одинока. Ирочка и Миша - часть моей зрелой юности. А сейчас уезжали мои надежды, уезжали мои мечты. Уезжала наша тайна. Уезжали друзья и соратники Юло. А как Юло мечтал уехать вместе с ними!

Центра современного искусства в Иерусалиме не получилось. Стесин давно не живет в Израиле, а живет то в Вене, то в Кельне. Гробманы осели в Тель-Авиве, где Ира редактирует литературно-художественный журнал "Зеркало". Там печатается много материалов, связанных с нашей прошлой московской жизнью.

Вскоре после пожара в издательстве "Художественная литература" вышла последняя книга, проиллюстрированная Юло - "Весна" Оскара Лутса. Юло возлагал большие надежды на эту книгу. В 1972 году на всесоюзном конкурсе на лучшую книгу она была отмечена первой премией. Что за премии тогда давали, непонятно, даже диплома не выдали.

"ПЕЙЗАЖ С МОЖЖЕВЕЛЬНИКОМ"

Режиссер Андрей Хржановский задумал фильм в память о Юло. Назывался фильм "Пейзаж с можжевельником". Сопостановщиком и главным художником был Валерий Угаров. Фильм пришелся на период перестройки, поэтому он увидел свет. В это время Илюша Кабаков лишился работы. Его распекали за авангардизм. Я и Тенно попросили Андрея помочь Илье - взять его на картину консультантом и вторым художником. Фильм был доведен до конца, и меня пригласили на просмотр.

Небольшой зал тон-ателье. Потух свет, послышался уникальный голос Сергея Юрского, и на экране возникло лицо Юло. Мысли мои перепутались, реальность слилась с видениями. Я вспомнила, как встретила как-то раз на одной выставке замечательного мастера-мультипликатора Юрия Норштейна. Он сказал мне, что сделал чудные любовные сцены по рисункам Юло для фильма Хржановского. И вот эти кадры ожили. Когда зазвучал альтовый концерт Альфреда Шнитке в исполнении Юрия Башмета, у меня защемило сердце. У всех в зале навернулись слезы, когда актриса театра на Таганке Алла Демидова читала с экрана Ахматовский "Реквием". Передо мной промелькнули картины прожитой жизни - теплушки, изможденные люди, сжатые в кулак от бессилия руки. Фильм закончился. Зажегся свет, а сидящие в зале еще долго-долго сидели молча, поглощенные увиденным, и вдруг дружно зааплодировали.

Я подумала, а что было бы, если Юло вдруг появился бы в дверях зала. "О, блеск, мой друг Андрюша! Благодарю вас, судари и сударыни", - сказал бы Юло всем создателям фильма.

Госкино было так поражено неординарным художественным решением и смелостью замысла, что порекомендовало Андрею Хржановскому продолжить фильм, и Андрей приступил ко второй части картины под названием "Возвращение". Впоследствии Андрей дал новое название фильму - "Школа изящных искусств". Главным художником этого фильма стал сын Юло - Тенно-Пент. Композитором на картине был Альфред Шнитке. Фильм был разнообразен и по эстетике, и по технологии. Там использовались целлулоидная анимация, плоские марионетки, коллажи, игровые эпизоды. Лента "Пейзаж с можжевельником" была просто блистательной, а вот вторая меня разочаровала и огорчила. Фильм был перегружен обилием рисунков, и к жизни Юло, как мне кажется, не имел никакого отношения. Приглашенные на фильм клоуны из мим-ансамбля В.Полунина сами по себе были хороши, но в контексте фильма чувствовали себя неуютно. Профессор Юрий Лотман говорил, как всегда, умно, но на свою тему, и я, к сожалению, ничего не поняла. Мое впечатление и мнение наших эстонских друзей об этом фильме совпали. Да простит мне Андрюша мои откровения. Все равно я ему благодарна за фильм, за продолжение жизни Юло, за рассказ об искусстве Юло. Спасибо тебе, милый Андрей.

ВЫСТАВКА НА "ГРУЗИНКЕ"

В середине семидесятых годов одним из наиболее популярных выставочных залов стала так называемая "Грузинка", зал на Грузинской улице. Там постоянно проходили авангардные выставки, и это место стало цен-

тром общения передовой левой интеллигенции. В 1979 году нам предложили в этом зале сделать мемориальную выставку Соостера.

Из Тарту приехали искусствоведы Мари Пилль и Реэт Варблане. Они привезли для выставки картины и рисунки из тартуской коллекции. Целыми днями до поздней ночи мы пересматривали наследие Юло, которое хранилось у нас дома в Москве.

Залы на Грузинской были до неприличия грязны, и мы решили своими силами выкрасить стены в белый цвет. Мы приступили к работе, но вскоре дирекция пожалела нас, выделила средства и прислала маляров. Трудились все друзья - Илья Кабаков, Юрий Соболев, Тростников, Лев Токмаков, Ирина Уварова, Татьяна Колодзей, Марина Добровольская и, конечно, Тенно-Пент. Приехал из Свердловска легендарный друг Юло Андрей Соловей, модель многих портретных работ Юло.

Перед входом в зал оформили фотовыставку. Мари Пилль и Реэт Варблане с высокой профессиональностью создали элегантную экспозицию выставки. В середине зала был установлен очень длинный стол, где были разложены рисунки. Благодаря этой идее можно было проследить эволюцию творчества Юло от реалистического рисунка к абстракциям, сюрреализму, модернизму и другим течениям. И, аналогично, от абстракционизма к реализму. А замыкали это пиршество графики и живописи - двери, которые Юло расписал на новоселье у Юры Соболева.

Наконец, экспозиция подготовлена, наступает главная минута. Ждем высших судей! Приехала комиссия из МОСХа и нашла к чему придраться. Ну как же не найти! Приговор гласил - выставка идеологически невыдержанна. Сняли рисунки ню. Начальство не желало видеть абстрактных работ, но особенное раздражение у них вызвали двери. Их тоже велели убрать с глаз долой. Мари Пилль плакала. Она не особенно была знакома с тем, что делалось в России. В своем тартуском музее сами искусствоведы вместе с директором обдумывали и воплощали идеи выставок. Москва не особенно вникала в музейные дела Эстонии. Реэт Варблане тоже была взволнована, все мы были расстроены. Особенно я переживала из-за Мари и Реэт, которые не спали ночами, не пили, не ели, а только занимались выставкой и сделали ее со всей строгой прибалтийской красотой.

Начальство выдало свои наставления и уехало, а мы положили рисунки назад, лишь злополучную дверь поставили не на такое видное для начальства место. Все успокоились, и вдруг мы увидели нашего милого друга из Таллинна, главного художника журнала "Кунст" Яана Клышейко. В руках он держал пятилитровую банку, полную яиц. Банку мы украсили цветами и поставили на самое видное место.

На открытие выставки съехались все друзья Юло. Выступила Мари Пилль. Роман Сеф рассказал о лагерном времени. О наших вечерах в подвале на Красина вспоминала Ирина Уварова. Выставка продолжалась целый месяц. Наконец-то публика смогла познакомиться почти в полном объеме с творчеством Соостера, одного из самых интересных художников 60-х - 70-х годов советского андерграунда.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЖИЗНИ

Примерно тогда же заведующий постановочной частью ВТО В. Новацкий и Юрий Нолев-Соболев пригласили меня участвовать в выставке театральных кукол. Экспозиция была расставлена в фойе ВТО. Несмотря на негласный запрет имени Юло, друзья все же ухитрялись отмечать даты его рождения или смерти в какой-нибудь выставке. Вот и на этот раз мы показали работы Юло, развесив их в простенках.

На открытии выставки Юра Соболев показал созданный им полиэкранный слайд-фильм о Юло. Юре удалось представить творчество Соостера как результат единой мысли, которая течет рекой, бесконечно наполняя ее новыми образами и синтезируя их. Мы впервые увидели эту бесконечную череду рисунков и картин, которые вместе с музыкой создавали неповторимое ощущение. Второй показ фильма был в Центральном выставоч-

ном зале на Кузнецком мосту, на открытии выставки "Графика и искусство книги".

29 марта 1985 года в Тартуском художественном музее открылась выставка Соостера. Из Москвы поехало много народа, мы еле-еле, как говориться - по блату, достали билеты на поезд.

В просторных светлых залах музея висели фактурные картины Юло, которые светились лунным светом, как ночные пейзажи с можжевельниками. Мне хотелось там укрыться и найти забвение.

На открытии я увидела Лембита Саартса и не узнала его. Он так изменился после болезни и смерти Сильвии. Он был каким-то скрытным, и я не узнала своего старого друга. Там же я познакомилась с очень известной в Тарту личностью - коллекционером авангарда Матти Милиусом. Жил он в деревянном доме, где хранил свою уникальную, дареную ему художниками, коллекцию. Матти был добрым, доброжелательным, толстым и сумасшедшим. Гуляя после выставки по вечернему Тарту, Матти показал мне один особняк у реки Эмайыги. Когда Эстония станет свободной, в этом особняке разместится его музей, мечтал Матти. "А вот теперь мне надо много работать, чтобы иметь возможность купить какую-нибудь вещь Соостера", - сказал Матти. Я до сегодняшнего дня не могу понять, почему меня обуяла какая-то странная жадность. Я, обычно щедрая, оказалась скупой и не подарила ему ни одного рисунка.

Вечером мы сидели в мастерской у Люйдии Валлимяэ-Марк. Люйдиа вспоминала, как Юло любил Веласкеса, опять вспоминала время учебы в "Палласе".

С Ирочкой Уваровой мы зашли в гости к Лотманам, но самого Юрия Михайловича не оказалось дома. Мы перезнакомились с его маленькими детьми, поговорили о выставке с его женой, Зарой Григорьевной Минц.

После приезда домой в Москву, дней через десять, у меня раздался звонок из Тарту. Звонил Женя Нутович. Он, плача в телефонную трубку, спросил, что как это так получилось, что принадлежащая ему картина, которая пропала два года тому назад, появилась на выставке как собственность коллекционера Ники Щербаковой? Что я могла ему ответить? Я и сама удивилась, когда Ника пригласила меня к себе домой посмотреть на картину Юло. Кто мог снять ее со стены у Жени Нутовича? Это навсегда осталось загадкой.

6 сентября 1985 года нас пригласили на открытие выставки Юло Соостера в Государственном художественном музее в Кадриорге. Мы поехали вчетвером: я с Тенно и Илья Кабаков с Викторией. В купе, в сумерках, глядя в окно, как мелькают речушки, города и деревни, как медленно проплывает луна, я вспомнила один рисунок Юло, который он принес мне показать в 1963 году. Этот рисунок меня ужасно напугал. Меня обуяло страшное беспокойство, предчувствие то ли надвигающейся беды, то ли непоправимой утраты. На белом ватмане небольшого формата был нарисован пейзаж с далекой перспективой каких-то возвышенностей, где были разбросаны небольшие можжевельники, а под громадным облаком, заслоняя почти что все небо, нависала над землей огромная чудесная женщина, которая смотрела на торчащую из земли голову Юло. Это был какой-то мифический рисунок. Разволновавшись, я спросила у Юло, что это за наваждение. Это смерть или после смерти? Или: смерть, и после - слава. Юло мне ничего не объяснил. И вот теперь я спросила у Илюши, что он думает об этой работе, которой он дал название "Падающая женщина". Сам Юло почему-то никогда не давал никаких названий, только изредка, да и то лишь для выставок, по настоянию комиссий. Илюша, который как никто понимал искусство Юло, тоже ничего не мог мне сказать.

Музею "Кадриорг" мы подарили несколько графических листов, которые они приняли с большой благодарностью. Вечером нас принимали заместитель директора по научной части милая Май Левин и другие сотрудники музея. Илюша рассказывал о художественной жизни Москвы, об эстетических проблемах, которые решали художники. А Инге Тедер на выставке так и не появилась.

На следующий день мы поехали на кладбище Метсакальмисту на могилу Юло, положили цветы к памятнику - это скульптура

«Яйцо». Мы долго искали, кто бы нам сделал проект такого памятника. Взялся и выполнил проект Вармо Пирк, старший друг Юло, тоже отсидевший свой срок в лагере. Отлили это бронзовое яйцо студенты Художественного института. Уже живя в Израиле, мы получили грустное сообщение, что памятник Юло украден. Когда его восстановят, нам не известно.

Глядя на этот памятник, я вспомнила статью А. Якимовича "Мудрость заключенного", о картинах и рисунках Юло Соостера. Он задался вопросом, почему вчерашний заключенный начал писать "Мировое яйцо", просматривающееся во всех предметах, которые фигурируют в его картинах. Потому что это форма оптимального выживания, идеальная Платонова конфигурация состояния заключенности, она же - магическая свобода.

Где-то в конце восьмидесятых годов, точнее не помню, мне позвонили сценарист Свиблова и кинорежиссер Пастернак и предложили прочитать сценарий фильма. У них возникла идея возродить на экране наши красинские вторники. Я понимала, что это будет непросто, потому что главного героя, Юло, не будет, не будет и многих других постоянных участников наших встреч. И, тем не менее, я согласилась на эксперимент. Был назначен день съемок. Приехали Ю. Соболев, И. Кабаков, Э. Штейнберг, В. Новацкий, В. Янкилевский, Роман Сеф, Е. Бачурин. Съемки прошли довольно скомканно. Некоторые эпизоды, в том числе со мной и с Романом Сефом, не вошли в фильм. Фильм, который назвали "Черный квадрат", по картине Малевича, получился совсем в ином ключе, чем все наши посиделки. После премьеры фильма хвалили и сценариста, и режиссера. Зрителю фильм понравился. Лишь я была огорчена - праздника воспоминаний не получилось.

Примерно тогда же Леонид Буслаев, один из самых приятных людей, с которыми меня свела судьба, предложил сделать на телевидении передачу о жизни и творчестве Юло. Часть фильма тоже снималась в нашей квартире, но на этот раз принимала участие только наша семья. В качестве биографического материала были использованы два фильма Андрея Хржановского. В передаче был снят очень интересный диалог Юрия Соболева и Ирины Уваровой. В числе прочего, Уварова очень точно говорила о том, что, несмотря на то, что многие считали Соостера учителем, он сам постоянно учился, учился у жизни, разглядывал ее и переносил все это в картины, коллажи, рисунки. Правда, люди его не всегда понимали, да и я, по правде сказать, тоже. Например, входим мы как-то раз с Юло в метро и идем вдоль перрона. Вдруг он говорит: "Я сейчас спал и был в космосе. Боже, как красиво! Вокруг синие-синие цветы, синие можжевельники, синие мысли и синие картины". "Когда же ты спал?" - спрашиваю я. "А вот сейчас, стоял, спал и видел".

СТРАХ

Тогда же, в конце восьмидесятых, в гости к Виктории Кабаковой приехала из Израиля ее подруга Люся Жеребчевская, жена прекрасного художника Макса Жеребчевского, который когда-то работал на студии "Союзмульт-фильм". Он был художником-постановщиком фильма "Бременские музыканты". Жеребчевский был широко известен, любим зрителями и на студии. Но лет двадцать тому назад он вдруг все бросил и уехал в Израиль.

Я тоже задумалась об отъезде. Мне захотелось уехать и забыть все: свой дом, свою улицу, занавески, сквозь которые я смотрела на улицу... Я всегда боялась ареста, и боялась тогда, хотя и сама не понимаю почему... Вдруг все заговорили о еврейских погромах, дети приходили домой и называли дату избиения. Я вспомнила свою мать, которой пришлось пережить погром. Она была еще девочкой. Во время погрома стали стучаться в их дом, она открыла дверь, и погромщик стал требовать позвать родителей. Сквозь слезы она сказала, что у нее нет родителей. Ей поверили и ушли. А я же была уверена, что если они придут на этот раз, то уже так просто они не уйдут.

Одним словом, я попросила Люсю Жеребчевскую прислать нам вызов.

Друзья и знакомые недоумевали - что вдруг? Но перед этим мы все же решили по-

пробовать обосноваться в Таллинне. Сестра Юло, Меэди, нам отсоветовала. Обстановка для русскоязычного населения Эстонии была тогда не самой благоприятной.

Долго я ждала, наконец, пришел вызов. Началась беготня в ОВИР, оформление документов. И надо было все время кому-то что-то платить: платить за ремонт квартиры, которую мы оставляли, платить за отказ от советского гражданства.

Картины мы передали на хранение в тартуский музей. Поехали прощаться с пепелищем хутора Пенди и с женой отца Юло - Линдой. Попрощались и со сводным братом Юло - Антсом и его семьей, которые живут в Кярдла. В Таллинне сводные сестры Юло - Эха и Тийу - организовали вечер, где мы простились со всеми родственниками Юло.

Перед отъездом я попросила свою подругу Ксению Старосельскую передать на хранение в Варшаву ее приемной матери Анне Сусман сто графических листов Юло. К сожалению, все эти листы пропали. Из Израиля я звонила Анне в Варшаву, она сказала мне, что отправила их в Израиль, потом говорила, что в Париж. Ксения съездила к ней в Варшаву, перерыла весь дом, но рисунки исчезли. Анна ничего вразумительного объяснить не могла. Разум у нее совсем помутился. Но я все жду и надеюсь, вдруг рисунки еще откуда-нибудь появятся.

ОТЪЕЗД

И вот, наконец, отъезд. В тот прощальный вечер мы пили водку и закусывали яичницей из яиц, которые мы привезли с острова Хийумаа. Потом - дорога в аэропорт и изматывающая цепь формальностей и проверки багажа. Мы прощались с родными и друзьями, казалось, что навсегда. Нас ждал самолет, и вскоре мы оказались в совсем другой жизни. По приезде я сфотографировалась на удостоверение личности. Получив фотографию, я не поверила своим глазам. Такое у меня было изможденное и испуганное лицо, с глазами какой-то незнакомой мне женщины. Так измотали меня последние предотъездные месяцы.

Мы поселились в городе Петах-Тиква, что в переводе означает "Врата Надежды". Этот город находится в получасе езды от Тель-Авива. Моя мечта была жить в Иерусалиме, но Люся Жеребчевская сказала, что там мы не найдем себе работу, а Тель-Авив оказался нам не по карману - снять большую квартиру для нашей семьи было дорого. А в Петах-Тикве оказались друзья, с которыми Тенно и Надежда работали на "Мультфильме" и дружили. Они сняли нам квартиру. Новый город показался мне очень странным со своими слепыми балконами, закрытыми жалюзи. Я тогда не понимала, что надо прятаться от солнца.

В Израиль приехал по делам Илья Кабаков, он планировал совместную с Юло выставку. В течение полугода мы переговаривались, и вот, наконец, у нас на руках авиабилеты в Бельгию, на это долгожданное мероприятие. Фонды пяти стран финансировали эту выставку - Бельгия, Англия, Шотландия, США и Канада. "Ну, теперь порядок, - говорил Кабаков. - Мой друг художник Соостер будет представлен в пяти странах".

Директор "Canal Art Fundation" Катрин де Зегер и Элизабет А. МакГрегор из "Ikon Galery" из Бирмингема ездили в Таллинн и Тарту отбирать работы на выставку. Когда мы встретились с Кабаковым в Бельгии, в городе Коптрик, где проходила выставка, и стали открывать пакеты с присланными из Эстонии работами, то обнаружили, что прислали совершенно другие картины и рисунки, и в другом количестве. Мы были очень огорчены и удивлены. Секретарь Кабакова, Эмилия, позвонила в Эстонию, но ничего вразумительного не услышала. Директор тартуского музея Мари Ныммела сказала, что не планирует приезд в Бельгию, потому что дела заставляют ее быть в это время в Париже, а из Кадриоргского музея вообще никто не отозвался.

Мы с Тенно привезли на выставку книги, рисунки и два фильма о Соостере, а Илья Кабаков - биографические материалы о себе и о Юло. Сама идея экспозиции была достаточно неожиданной. Внутри Академии художеств, где происходила выставка, был выстроен лагерный барак. Первый выставочный зал был разделен пополам. Справа висел боль-

шой фотопортрет Кабакова и его биография, слева - Юло Соостера. Далее - длинный зал, разделенный надвое, как узкий барак. Там находились витрины с книгами. На стенах висели картины, а на столах под стеклом лежали иллюстрации и рисунки. В последнем зале стоял телевизор, где посетители могли посидеть и посмотреть фильмы "Стеклянная гармоника", который Юло Соостер и Юрий Соболев делали с режиссером А.Хржановским, и "Пейзаж с можжевельником" о жизни Соостера. В залах был полумрак, что должно было напоминать реальность лагерного бытия. Выставка отображала быт советского барака и называлась "Иллюстрация как средство выживания".

СЛЕЗЫ В ПАРИЖЕ

Мы по-прежнему живем в Петах-Тикве. В городе начали строить новые дома совсем иной архитектуры - такие красивые белоснежные дворцы с обилием балконов, на которых цветет море ярких цветов. А на крышах разводят целые леса - пальмы, цветущие кусты, вьющиеся растения, которые закрывают все простенки. Все это пиршества зелени и цветов объединяют яркие зонты от солнца, что стоят на балконах. На фоне синего неба эти дома выглядят, как мечта из волшебной сказки. А в городе пахнет апельсинами, лимонами, розами и диковинными деревьями, похожими на акации, но с красными, синими, желтыми цветами. Понемногу мы стали обживаться, но я ничего не забыла. Я помню свой дом, свою улицу, свою занавеску, дорогие мне лица моих друзей и родных. А душа моя все так же болит и ноет, и я все еще не обрела покоя и не освободилась от страха.

Не только мы уехали из Москвы. В восьмидесятые годы мы все еще продолжали встречаться, художники, их жены и подруги - то на днях рождения, то на вечерних посиделках после открытия выставок, на юбилеях. Было радостно смотреть, как все дорожат любовью и дружбой. А потом, как-то вдруг, все исчезло, все стали уезжать. Уехал Илья Кабаков, уехал Штейнберг, он живет теперь то в Париже, то в России. Э. Булатов - в Париже, Брусиловский - в Германии, Соболев - в Цюрихе и в Царском Селе. Все разлетелись и как-то разлюбили друг друга.

Рабины давно уехали из Москвы и обосновались в Париже. Я была у них в гостях. Мы сидели и пили чай, как когда-то в Москве. Я вышла от Рабиных и горькие слезы текли по моему лицу. Если бы Юло дожил бы до этого дня! Он всегда говорил: "О, если бы я жил в Париже..." "Я хочу лишь жить в Париже... Я работал бы дворником. Промел бы поутру свой участок и сиди себе в кафе на Монмартре и рисуй парижанок. А можно рисовать берега Сены в дождливый день, и это напоминало бы мне Эстонию. Бродил бы себе по Лувру и по Д'Орсе, И работа, работа..."

Я набрела на магазин, где в витрине были выставлены разные краски и кисти, и вспоминала, как мы с Юло терли тюбики китайской туши, а потом он рисовал свои деревья, зверей и женщин. Он так хотел жить и работать в Париже, и мне так больно, что этого не случилось. А я все бродила по Парижу и плакала.

Л.СООСТЕР^¹

ХУДОЖНИК ЮЛО СООСТЕР^²

В первый раз я была арестована в 1943 голу. Мы тогда жили на улице Красина, в большом доме, бывшем Смирновском. Двор был очень дружный, на танцы мы ходили в «Метрополь», и там одна моя подруга — Тамарой ее звали — познакомилась с американским корреспондентом. Вскоре она вышла за него замуж и уехала в Америку, а нас, остальных девочек, арестовали. Мне тогда было шестнадцать лет.

Попала я в Красноярский край, в деревню Держинское, вернее, в колхоз, который находился в трех километрах от нее. Жили вчетвером в развалившейся хибаре, в которой, кроме жалкого подобия печки, не было абсолютно ничего. Мы, конечно, ни пилить, ни строгать не умели. Возвращались с работы голодные, грязные и прямо на пол ложились.

Так прошло около года.

Потом мой брат вернулся из армии и денег прислал, стало полегче. В то же время пришел этап, в котором была дочь гремевшего когда-то в России актера Мамонта Дальского, тоже актриса. За что она сюда попала, не знаю. Спрашивать не было принята. Мы с ней объединились, пытались как-то заработать (безуспешно, надо сказать). Несколько дней даже пробовали вырезать деревянные ложки — да только руки себе исковеркали.

Тогда я решила уйти в Канск, денег уже не было. Добиралась три дня — пешком. На ночлег никто не пускал. Еле дошла.

Канск — симпатичный старинный городок, зеленый, с чудесным парком. В это время там собирались актеры, вернувшиеся с фронта, мечтавшие возродить свой театр. Я всегда любила театр, и моя хозяйка Кузначева Клавдия Константиновна, актриса, попросила попробовать меня в качестве суфлера. И вот надо же было произойти такому случаю:

была премьера, и один из героев, Володя Демин (из Ленинграда), вдруг запнулся. А я так напряженно следила за текстом, что тут же ему подсказала. Он остался очень доволен, и труппа решила оставить меня в театре. Я была просто счастлива!

Как актриса я тоже дебютировала по случаю — в спектакле «Чужой ребенок». Заболела исполнительница роли Зиночки (роль из нескольких слов). Меня и попросили ее заменить. Кое-как приодели, причесали, загримировали. На сцене я растерялась ужасно, но что-то все-таки сыграла.

В театре у меня появилась подруга. Ее звали Лида Неволина. Конечно, положение у нас было неравное: она — героиня, а я — суфлер,

но мы очень дружили, жили в одной комнате. В нее был влюблен секретарь райкома, вскоре они поженились и уехали в Красноярск. Предварительно Лидин муж куда-то позвонил, и мне выдали пропуск с разрешением жить где угодно, кроме Москвы. Но я все равно сразу в Москву поехала, к родителям.

Боялась всего: как кто-нибудь приходит, так я прячусь у соседей. Однажды утром дверь открылась и вошел участковый. Меня он забрал, а родителей оштрафовал. Наши знакомые нашли способ прописать меня в Москве. Собрали денег, отдали их по назначению — через два дня меня прописали. Это был 1946 год.

Через некоторое время моя подруга, вернувшаяся из ссылки, уговорила меня поступать вместе с ней в Художественное училище. Рисовала я хорошо, хотела пойти на роспись тканей, но там уже не было набора, и я попала на отделение игрушек. Проучилась два с половиной года, а потом, в ноябре, накануне праздника, попала под машину и пролежала в «Скли-фосовского» почти полгода с переломом бедра. Врачи там были замечательные, особенно один, Юдин, его вскоре расстреляли. Он лечил детей с тяжелыми отравлениями.

Пропустила я тогда, конечно, много — пришлось пойти опять на третий курс. А как раз начались повальные аресты. Мне бы надо было тогда уехать, но я как-то об этом не думала. А в училище бесконечно назначались политзанятия. Однажды я очень спешила на свидание и во всеуслышанье заявила, что мне эти занятия изрядно надоели.

В общем, сначала арестовали мою подругу Галю Фуко — жену летчика эскадрильи «Нормандия-Неман», Героя Советского Союза, погибшего во время войны. А 25 апреля пришли за мной. Привезли на Лубянку, 7. (Кажется, этот дом существует и сейчас, да проверять что-то не очень хочется). Притащили в маленькую каморку (бокс). Спать запретили. Резинки, пояса, пуговицы, заколки отобрали сразу, и в таком виде повели фотографировать. Я это фотографирование на всю жизнь запомнила. Посадили меня в кресло, одели какие-то кожаные браслеты типа наручников, что-то подключили. Я думала, что это конец, что меня на электрический стул усадили, но оказалось, что так они фотографируют.

Потом повели к следователю. Удивительно, как красиво матерились наши следователи. У меня всегда было ощущение, что этому их специально обучают. Мой меня встретил криком: «Ну что за вид1 Посмотрите, на кого вы похожи!» — и пятиэтажным матом.

Обвиняли меня в том, что я антисоветчица, шпионка, изменница Родины... Ну, что я изменница — я сразу подписала, понимала хорошо, что срок все равно дадут, никуда не денешься. Но говорить, почему я прописана в Москве, мне не хотелось.

Пошли допросы. О том, как там допрашивали, уже писали много, повторять не буду. Я все твердила, что прописку мне разрешили, потому что у меня очень больная мама, нуждающаяся в больничном уходе. Очень боялась выдать человека, который меня прописал. А у них тактика такая была: вдруг заставляют рассказывать анекдоты, а я их не запоминаю. Вот сидишь, думаешь: хоть бы что-нибудь вспомнить. И про

любовников обязательно расспрашивали. Если какого-нибудь мужчину упомянешь, так сразу считается, что это твой любовник. Набьется в комнату человек пять-шесть, а ты сиди и отвечай на их мерзкие вопросы. Но это хоть статья не такая страшная была, а вот измена Родине... Притом, что они обычно спрашивали: почему тебе туфли нравятся иностранные, почему в кино ходила на иностранные фильмы, тебе что, советское ничего не нравится?

Приходила я с допросов абсолютно измученная. Ко мне тогда в камеру девушку подсадили, звали ее Кира Новожилова, милая такая девушка. Жалела меня, разговаривала ласково. Вот я ей как-то говорю:

«Знаешь, единственное, чего я боюсь, что они узнают, как я прописалась. Мне-то хуже не будет, но я не могу выдавать этих людей».

Все. На следующем допросе следователь сразу сказал: «Ну, чего ж ты молчала?» И я получила статью за дачу взятки. Правда, это было не так страшно, это всего плюс пять к моей пятьдесят восьмой. Отношение ко мне сразу переменилось: раз так долго врала, значит, действительно на что-то серьезное способна. Сокамерницу свою я больше не видела, зато слышала потом, что она многим «помогла».

Меня перевели в Бутырку. Камеры там были забиты, режим строгий, за любое ослушание — карцер. Месяца два пробыла в Бутырках, пока не объявили все мои статьи. Это был самый счастливый день в моей жизни, я не могу передать, как я была счастлива: обвинение в измене родине мне сняли за недоказанностью, осталась только антисоветская пропаганда, за которую я получила семь лет.

А дальше были теплушки, холод, огромная камера в Свердловске на сто пятьдесят человек, в которой хозяйничала красивая женщина — не то жена, не то любовница Власова.

Проехали мы и Новосибирск, и Красноярск, и вот глухой ночью нас высадили на какой-то станции, на которой поезд стоял три минуты, и мы прыгали прямо в снег, а потом еще стояли в снегу на коленях, пока конвой нас пересчитывал.

Нас привезли в Тайшет. Было известно, что здесь прекрасный театр. А я в дороге познакомилась с Людой Гойляковской, актрисой Малого театра, мы с ней потом все этапы вместе прошли. Люду при сортировке сразу в агитбригаду взяли. Состав там был хороший, артисты в основном из киевского, из одесского театров. Помню, там был Сева Топилин, аккомпаниатор Д.Ойстраха, он на аккордеоне играл. Готовила бригада какую-то программу, что-то вроде скетча, и им нужна была бутафорская курица. Я выпросила тряпок и сшила курицу. Курица удалась, они меня при себе и оставили.

К сожалению, пробыла я в Тайшете всего две недели, потому что пришел приказ о спецлагерях, и я попала в так называемую 32-ю колонну, то есть меня ожидали лесоповал и железная дорога.

Распределили нас еще в Тайшете, я вместе с двумя напарницами должна была возить лес — лошадей не было, вот мы впрягались в санки и везли. Я была вороной конь, Клавочка Соколова — каурый, а Верочка Прохорова — гнедой. Когда мы ходили в упряжке, Верочка читала Блока, Есенина. Она была человеком удивительной душевной красоты, княжну

Марью напоминала: те же лучистые глаза, тот же характер. Пыталась всех одарить своей добротой.

Зона наша была очень красивая. Строили ее японские военнопленные, они там мостики сооружали, траву подстригали, даже елки фигурно стригли. Только вот нары были слишком короткие, ноги свешивались.

Художником и культоргом 32-ой колонны была Кази Докунайте, литовка. Она была значительно старше меня, успела закончить архитектурный институт. Однажды пришло распоряжение развесить во всех бараках обязательства по соцсоревнованию. Кази одна не успевала и пригласила меня. Потом пришел приказ о спецлагерях, и мы целую ночь резали тряпки и печатали цифры. Нашивали их на шапки, на спины. А утром, на разводе, тянулась бесконечная вереница номеров.

Тамошнее руководство активно использовало наши творческие дарования в украшении собственных апартаментов. Я также была удостоена чести оформить квартиру начальника лагеря — расписать в цветочек стены его жилплощади. Это был первый мой «художественный» опыт. Краски, конечно, отсутствовали и достать их возможным не представлялось. Как-то мы шли на лесоповал, и вдруг ров с глиной — красной и зеленой жижей. Нас с Кази осенило — краску нашли! Отработали технологию: сушили глиняные кирпичи, натирали их — получалась сухая краска. Овсяный суп — часть нашего меню — выступал в роли клея.

Один раз, когда я шла работать «по росписи», старший надзиратель — бандит с Украины (даже фамилию его не забыла — Первак, издевался над нами страшно) — увидел у меня в деревянном ящике эти кирпичи, велел выбросить, пригрозив пятью сутками карцера. Я, может быть, с излишней вспыльчивостью выполнила приказ. Сидела трое суток — в подвальной каморке с цементным полом и импровизированной парашей — ведром. Давали только воду — курить и кушать в карцере не положено.

На четвертые сутки меня выпустили. Оказалось, что оперуполномоченный приехал. Его совершенно не помню. Может быть, майор или капитан, а то и полковник. Он мне говорит: «Вы советский человек. Вы родились в Москве, учились в советской школе. Вы должны нам помочь раскрыть заговор у бандер. Все должно оставаться в тайне». Я ему отвечаю, что ничего не слышала, не знаю, сидела в карцере, и вообще не умею молчать и должна буду все рассказать своим подругам. Препирались мы с ним достаточно долго. В результате я обещала подумать, получила пароль «Ласточка» и была освобождена из карцера досрочно — на двое суток раньше положенного.

Когда я вернулась в барак, все были страшно удивлены. Я так никому ничего и не сказала. Но оставаться здесь больше не могла. Прямо с утра пошла к начальнику 32-й колонны Штокбанту проситься на этап. Он, пожалуй, единственным был приличным человеком — сам потом 10 лет получил.

Здоровьем я не отличалась, была худенькой, и мне как-то всегда везло. Нас комиссовали прямо в одежде: приходит этап, ставят в линию, идут врачи — вольный и заключенный — и пишут: первая, вторая, третья, четвертая категория или легкий труд в зоне для доходяг. Вот его-то я все время и получала.

Штокбант мне и говорит: «У тебя легкий труд, никто взять не захочет, везде руки нужны». Я и пообещала попросить сестер заключенных переправить меня на первую категорию.

Через две недели пришел этап, с которым я отбыла. Только так удалось избавиться от дальнейших преследований.

Отправили меня в Караганду, в Песчлаг. Отделение Чурбай-Нура. Громадный лагерь, тысячи на две — ни одного деревца, нещадное солнце и полное отсутствие воды. Что-то вроде Лысой горы. Меня сразу к театру причислили. Художественным руководителем была Герда Мурре — замечательная певица, примадонна Таллиннского театра «Эстония». У нее было удивительно колоратурное сопрано, пела с Отсом, в Карлаг попала после Мариинского лагеря со сроком 15 лет, почти потеряв голос. На воле она была женой чуть ли не заместителя министра буржуазной Эстонии. Необычайно красивая женщина: брюнетка с зелеными глазами, прекрасно владела английским, немецким, французским, финским. Когда ее арестовали, она была беременна и родила в тюрьме мертвого ребенка.

Она руководила хором, драму вела Марина Лебедева — дочь известного в то время актера из Малого театра. Были и два художника:

Керти Ноорт — финка, и Оля Пшенорская из Львова; Лида Музалев-ская — заведующая костюмерной; виртуозная акробатка Жанна Анупа-нова — звезда наших эстрадных программ. В нашей группе была даже уголовница — Лида, цыганка — блестяще танцевала испанские танцы.

Вся культбригада состояла человек из пятидесяти, из них тридцать — освобожденные от общих работ, а остальные вкалывали на карьере — грузили громадные камни для «великих строек».

Это был самый настоящий театр. Мы вставали в семь часов на поверку, потом завтракали овсяным супом, а после шли заниматься станком. Занятия вела балерина Альдона Моршалайте. На станок были обязаны ходить все. Даже я. Позже начинались репетиции хора, драмьь Хор в основном состоял из западных украинцев и белорусов. Целый день они проводили на общих работах, и приходили только вечером.

Как-то наш начальник велел приготовить номер «с пением», и Люся Залесско — она успела поучиться в Одессе на режиссерском — поставила «Наталку-Полтавку» и «Бесталанную». Девочки сами себе делали костюмы, вышивали рубахи, спидницы, плели ленты и венки.

Лучше всего у нас получались концертные программы из опереточных номеров, песен и танцев народов мира. Каждый концерт начинался песней о Сталине, о партии. Происходило все это в огромной столовой — на сцене, но ставить на ней декорации было очень трудно, да и материалов не было — писали на толе. Материалов не было и для костюмов. Так, Герде для ее классического репертуара мы сшили изумительно красивое вечернее платье из ночной рубашки и марли, подкрашенной синькой, которую нам давали в санчасти, причем верх платья расшили сотканной из ваты нитью, розовой и синей.

Был у нас и свой оркестр: Надя Петренко играла на аккордеоне, еще одна аккордеонистка из Латвии, балалаечники. Конферанс вела Галя Фуко, с которой мы вновь встретились здесь.

Для спектаклей нужны были пьесы, а мы практически ничего не могли достать. Ставили «Платона Кречета», Островского. Мужчин не было, приходилось актрисам исполнять мужские роли — Катя Владимирова играла Платона Кречета, Альдона шила парики и гримировала актрис — делала усы.

Как-то перед Новым годом мы с моей приятельницей Олей Пше-норской решили сделать концерт-пародию на все наши спектакли. Нам иногда разрешали засиживаться допоздна, и вот тогда мы с ней придумывали номера. Мне очень нравился танец со змеей, который исполняла Марина, у нее там были разные акробатические изыски — мостики, шпагаты; а я все движения сильно утрировала, да еще, чтобы было посмешнее, змею сделали не деревянную, а просто набитую ватой.

Вечером после одного спектакля мы остались и показали этот концерт. Конечно, в зале была только наша элита — подрядчики, нарядчики. Смеялись все страшно, но некоторые из наших и обиделись. Особенно расстроилась Марина: она все ходила потом и спрашивала:

«Ну неужели я действительно так танцую?»

Как-то раз Горда Мурре тоже предложила устроить вечер, на котором каждый бы изображал, что хочет. Мне захотелось быть чертом. Я достала черную майку, прицепила к ней клочки меха, а лицо намазала гримом — черным и красным, и еще у меня были рожки. Кто-то, помню, нарядился лешим. Было весело — песни, танцы.

Новогодний концерт мы готовили старательно, не успевали, нам даже позволили остаться на ночь. Елки мы делали так: брали остов дерева, а ветки к нему прикрепляли из толя и потом раскрашивали. Еще у нас были горки, сосульки мы из стекла нарезали, но их потом пришлось снять, потому что Женя Постникова при танце поранилась.

Вот так и жили, пока в один прекрасный день не собрали нас в столовой, а на сцене стоял радиоприемник, и по нему передавали траурную музыку. Сталин умер.

Странно это все было. Мы еще продолжали жить прежней жизнью около полугода. Не верили, что что-нибудь может измениться, амнистии ведь и раньше бывали, да касались они только блатных. Но потом пришел приказ нас расформировать. Стали приходить новые этапы. Дошла очередь и до меня. Я была отправлена в Долинское хозяйство.

Долинский совхоз был мужским, но мы никогда не встречались с мужчинами. Мы переписывались, искали себе «подходящую» пару. Возчик, который возил нам воду, передавал от них записочки с такими примерно текстами: «Освобождаюсь в таком-то году, такого-то числа. Кто освобождается в этот же срок? Давайте переписываться». А еще они нам посылали продукты, ножички, и даже часы конструировали — был там один умелец, часовых дел мастер.

А мы грузили камни. Потом меня определили на первый опытный совхоз, там выращивали яблоки, смородину, сливы, малину, еще какие-то культуры. Посылали нас малину поднимать из-под снега. Рукавиц не давали, руки кровоточили, и боль не давала спать по ночам. Потом надо было яблони окучивать, но у меня не было сил, я просто садилась под деревом и сидела, и было мне абсолютно все равно.

Галю Фуко тогда вызвали на поминание погибших французских летчиков, прямо отсюда повезли ее на кладбище, а у нее на щеках черные пятна — обморожено лицо во время переездов из лагеря в лагерь.

А меня тем временем поставили на другую работу — мои друзья за меня попросили, и агроном пустил меня на пшеницу. Это оказалось еще хуже: работать приходилось под палящим солнцем целый день, обрабатывать надо было каждый колос, да еще при помощи пинцета, а я человеком была старательным, так что норму выполнить никогда не могла. Спасло только то, что в это время освободилась женщина-культорг, и я попала на ее место. В мои обязанности входило читать передовицы из газет прямо на полях, мне даже для этих поездок лошадь выделили.

Пришла осень, собрали мы урожай и было решено устроить выставку достижений нашего хозяйства. В Долинке был Дом просвещения, вот туда мы и повезли свои яблоки, тыквы, рожь, да в придачу стенды разные

и диаграммы.

Встретил нас в Доме худой грязный человек с красивыми голубыми глазами, длинными волосами и необыкновенно воодушевленным лицом. Разместили нас на втором этаже — мужчины со своими достижениями были на первом, начальство понаехало, а этот человек, пока мы были там, все следил за мной, смотрел так странно. Мне это было неприятно. Связей мы боялись страшно, за них срок могли добавить, да и не нравился он мне — куртка драная, прожженная, брюки дырявые и шнурки болтаются. А через несколько дней после выставки получаю письмо: «Я думал, что забуду Вас, но не могу». Безграмотно. Жутким почерком. Подписано: «Ю.» Только потом я узнала, что он — Юло.

Письма стали приходить каждый день. Невероятно безграмотные. Правда, раз от разу они становились все приличней. Потом он мне стал рисунки присылать. Я сначала посмеивалась, мне льстило, что я получаю такие письма. (Собственно, все лагерные рисунки Юло, которые сохранились, и есть его письма ко мне). Я зачитывала их вслух. Все собирались в столовой и слушали их, как роман. Ждали следующего дня

— продолжения.

В конце концов Юло сообщили, что я над ним смеюсь и развлекаю его письмами окружающих. Письма прекратились. Я была в страшном недоумении. Приходит почтальон — я, как обычно, на главном месте, главная рассказчица, — а письма нет. День нет, два, три...

На четвертый я говорю: «Нина Петровна (наша начальница, ставшая моей помощницей и другом), я должна поехать в Долинку». Я уже была расконвоирована и имела право ездить в радиусе десяти километров — по лагпунктам и полям.

Приезжаю я в Долинку. Он работал на втором этаже в большой мастерской. Вхожу — он сидит. Я спрашиваю: «Что с вами? Не заболели ли вы?» А он мне отвечает: «Нет, я решил вырвать вас из своего

сердца. Я не позволю смеяться над собой».

В лагере Юло работал художником. Днем он отсыпался, а ночью рисовал. Заключенные заказывали ему портреты, рисовал он их за пять рублей. Но это не все. Он еще, в надежде как-то переправить рисунки домой, тайком зону рисовал. За это у него могли быть большие непри-

ятности, но иначе Юло не мог. (Позже, когда мы поженились и сняли комнатку невдалеке от зоны, он смог потихоньку свои рисунки выносить).

Во время шмонов рисунки пачками летели в огонь, и спасти удалось далеко не все. Кстати, все письма мы сожгли после хрущевской выставки. Юло настоял — горького опыта к тому времени хватало вполне.

Я сейчас даже не могу точно вспомнить, за что был арестован Юло. Их арестовали группой в пять человек, все были художниками, все заканчивали институт и должны были ехать на стажировку не то в Италию, не то во Францию. Кажется, их обвинили в том, что они хотели угнать самолет и улететь в Париж. Абсурд совершенный: среди этих людей не было ни одного человека, который бы мог вывести самолет хотя бы на взлетную площадку. Им дали каждому по десять лет. В лагере Юло выучил русский язык (иначе бы ему грозили общие работы), но всю жизнь говорил на нем плохо.

Время шло, мой срок приближался к концу. Попрощалась я с Юло, а он очень меня просил дождаться его. Я, конечно, обещала, но сама этому не верила. Когда приехала в Москву, меня дома уже ждала пачка писем от него. Мама их прочла и сказала, что такой любви в жизни не встречала.

В Москве, естественно, я прописаться не могла. Уехала в Александров. Работать не хотела и не могла. Проживала мамины деньги. Как-то в Москве мама отвела меня к косметичке: все лицо у меня было покрыто пятнами. Косметичка возмутилась, что в столь молодом возрасте возможно такое безобразие. Я ужасно плакала, чувствовала, что не могу здесь жить, ходить, дышать. Поняла, что с человеком свободным у меня не может быть ничего общего.

Я написала Юло. Для нашей «свадьбы» нужно было согласие его родственников. Им не могло понравиться, что я из России. Примиряло только то, что я еврейка. Я приехала 30 апреля — приметы боялась, не хотела приезжать в мае. Маяться все равно пришлось.

Подошел 1955 год, началось массовое освобождение, освободился и Юло. Он рвался сразу в Эстонию, но мы сначала поселились в Караганде у Герды Мурре, она тогда вышла замуж за сына министра финансов, солагерника Юло. В Караганде в это время много наших было, все боялись ехать дальше. Потом мы с ним все-таки добрались до Москвы.

Он сразу стал в музеях пропадать. Я не очень понимала, что ему нравится, мы были воспитаны в разных художественных традициях: я привыкла к Третьяковке, а его тянуло к другому.

Наконец, приехали мы в Таллинн к его сестре, она нас около полугода содержала: с работой было очень тяжело. Юло был реабилитирован, а я — нет, мы даже зарегистрироваться нигде не могли. Он пытался найти работу через Союз художников, делал работы на сланцевой шахте, но никто его не брал. Меня он сначала пристроил художественным руководителем хора, а я играла совсем чуть-чуть, маловато для руководителя хора. Потом мама прислала мне письмо с известием о моей реабилитации, и я решила, что надо возвращаться в Москву, там мы скорей смогли бы устроиться.

В Москве мы тоже долго не могли определиться. На живописные работы Юло никто смотреть не хотел; то рука не та, то нога не та, то

ракурс не тот. Кто-то из художников посоветовал ему заняться книжной графикой. Юло днем и ночью рисовал, учился. Поэт Роман Сеф познакомил его с редактором «Художественной литературы» Романом Минна, ему стали давать работу. Но он очень тосковал по живописи, старался писать хотя бы изредка.

Постепенно сложился определенный круг художников: Соболев, Жутовский, Янкилевский, Юло. Собирались они в кафе «Артистическое». Там бывал Окуджава, Саша Асаркан дни и ночи сидел, что-то писал. А художники очень хотели выставки устраивать. Вот как-то Юло приходит и говорит мне, что у них будет выставка в гостинице «Юность». Стали готовиться, отбирать работы, а потом им предложили выставку перенести на второй этаж Манежа. Они обрадовались — еще бы, такое прекрасное место. Волновались перед посещением Хрущева очень, думали, во что одеться, в итоге все были в костюмах и с бабочками.

Ну, что вышло из этого посещения, хорошо известно, рассказывать нет надобности. У Юло спросили про одну из картин: «Это что такое?» А у него от волнения всегда акцент увеличивался. Он говорит:

«Это лунный пейзаж». А Хрущев тут же начал кричать: «Я тебя за границу вышлю, я тебя в лагерь отправлю!» Юло ответил: «Я там уже был». Тогда Хрущев сказал, что его надо не высылать, а исправлять. Тут как раз подоспел Эрнст Неизвестный и потянул его в другой зал к своим скульптурам. Хрущев его тут и обвинил в том, что он медь ворует, а Эрнст стал объяснять, что он ее по свалкам собирает... Скандал вышел кошмарный.

Потом была встреча с творческой интеллигенцией, на которую велели являться с паспортами. О ней (вернее, о них — их было четыре) уже много писали. Юло тогда лучше всех запомнил Беллу Ахмадулину. Она спросила, что теперь с нами всеми будет? Ей ответили, что работать дадут. Но работы потом еще не было долго. Картины Юло вернули только через полгода, а о работе и разговору не было.

Много позже Юло стал потихоньку что-то делать, и то под чужой фамилией. Если бы не мама, не друзья, то я не знаю, как бы мы выжили.

И все равно — если бы не Хрущев, мы бы просто погибли в лагерях. А что касается всего последующего, так в этом не столько он, сколько его окружение виновато было. Юло всегда говорил, что один человек не может во всем разбираться и все понимать, да и не должен. В том, что губили Фалька, Никонова, Неизвестного, Янкилевского, Жу-товского, Соболева, Кабакова, Штейнберга, Гутнова, виноват был не столько Хрущев, сколько Союз [художников]. Это там сидели люди, которые не хотели ничего пропускать, потому что они тогда лишились бы

куска хлеба.

Когда Юло уже умер, Жутовский как-то пришел к Хрущеву и сказал, что умер художник, которого он когда-то ругал. Хрущев ответил, что он сам тогда ничего не понимал, а пошел на выставку и ругал всех, потому что так было нужно. Но потом он очень об этом жалел.

Юло никогда не понимал, как может искусство программироваться начальством. Он был абсолютно свободен, и ему казалось, что его загоняют в клетку, из которой он не мог найти выхода. Только незадол-

го до смерти к нему пришла какая-то успокоенность, он говорил, что все равно, где работать, лишь бы работать. Но сначала для него это было ужасно.

Я сама долго не работала, мне все казалось, что я ничего не умею. Надо было ходить по квартирам и снимать показания счетчиков. Оказалось, что это сущая каторга. На улице Герцена были огромные квартиры, в них иногда по восемь семей жило. А я, вместо того, чтобы общий счет снять, вечно всем рассчитывала отдельно, ошибалась. Потом стала работать на кукольной фабрике, расписывала головки. Но норма там была огромная: двести головок больших и триста маленьких — я никогда не успевала.

Как-то встретила я Марину Лебедеву, она вернулась и работала в Малом театре. Там как раз художница ушла в декрет, было свободное место, и Марина помогла мне устроиться.

Марина отличалась демонической внешностью, всегда слегка пританцовывала и носила вокруг шеи черный газовый шарф, который тянулся за ней еще на два метра. Мечтала о поместьях и лошадях в серых яблоках — за что, собственно, и пострадала. Грустно она жила, грустно и умерла, одинокая и всеми забытая.

Сначала ко мне относились очень хорошо. Но как-то понадобилась швея, и я рекомендовала свою знакомую. Она была амнистирована, но еще не реабилитирована. Когда это выяснилось, все были страшно рассержены. Для руководства театра это был уже изрядный перебор: Гойляковская, Марина, я да еще и моя знакомая. От меня вскоре избавились.

Я устроилась художником в Театре Гоголя, где и осталась на целых девятнадцать лет. Только там уж я молчала, что сидела. Это выяснилось тогда, когда я уходила на пенсию. Мне стали трудовую книжку оформлять и говорят, что трудовой стаж недостаточный.

Недостаточный... Рассказала я, где и сколько работала.

Но это все, конечно, было много позже. А тогда, после Манежа, мы сидели с Юло без денег и без работы, а по вторникам у нас собирались друзья. Приходило много народу, я всех даже и не помню. Все садились за большой стол, я всегда старалась скопить ко вторнику немного денег и купить что-нибудь к чаю. И друзья, конечно, приносили. Юло обычно садился в угол и рисовал.

Ни одна книга Юло не выходила просто. Всегда приходилось переделывать по несколько раз. Особенно тяжело шли у Юло обложки, иногда он мог до тридцати вариантов одной обложки сделать. Как-то он оформлял эстонскую книгу «Правда и справедливость», там у него на обложке были изображены два крестьянина, спорящих друг с другом. Так его обвинили в том, что один из крестьян с бородкой клинышком похож на Ленина. Разразился целый скандал.

Юло долго не мог найти материал для своих картин, они у него всегда были очень фактурными, а на холсте фактуру сохранить трудно. Наконец нашел картоны, которые держали многослойные фактуры.

Юло был родом с острова Хийумаа — там много можжевельника, и Юло любил его писать. Когда он в первый раз показал мне такую картину, я была поражена, не могла понять, что это. Но потом привы-

кла, картины уже не казались мне странными, они похожи на эстонские пейзажи. Истинно эстонское искусство, родившееся в России.

Еще у Юло есть целая серия работ: громадные яйца над землей. Его занимала идея яйца, он видел в нем символ жизни. В Таллиннском музее хранится такая работа — большое белое яйцо, а внутри голубь.

Юло не был членом Союза художников, несколько раз пытался вступить в него, но дальше второго тура дело не шло. Он рассказывал:

только придет, расставит работы, как на него тут же начинают кричать. Уйдет — его догоняют в коридоре, возвращают и опять все сначала. Так и не удостоился «чести» стать членом союза.

Когда он умер, то СХ выписал то ли двести, то ли триста рублей, но и тех не дал, когда выяснили, что он не был членом союза. И работы Юло никто после смерти не хотел брать — даже в Эстонии его имя оставалось под запретом: Таллиннский музей отказался, мы повезли в Тартуский. Его директор мадам Тиик взяла все работы и устроила выставку. Уже на следующий день приехали искусствоведы из Таллиннского музея, просили им что-нибудь дать, но она не отдала.

В Тартуском музее была прекрасный искусствовед Мари Пиил, позже она стала специалистом по Юло Соостеру, и, когда была выставка на Грузинской, сама ее оформляла. СХ заставил нас тогда снять всех обнаженных — и Мари плакала. К несчастью, она недавно умерла. Мы без нее как-то осиротели, хотя в музее к нам продолжают относиться прекрасно.

В театре работать у Юло не получалось, хотя ему предлагали несколько раз. Звали его в «Современник» делать вместе с Аксеновым «Всегда в продаже». Он вроде бы согласился. К нему домой из «Современника» приходила большая компания — картины смотреть. Юло сделал макет. Петр Кириллов, главный художник театра, потом говорил, что он более интересного макета в своей жизни не видел. Но макет забраковали, а на переделку пригласили других художников, кажется, Скобелева и Елисеева.

В то же время Андрей Хржановский предложил Юло вместе сделать фильм «Стеклянная гармоника» по сценарию Шпаликова с музыкой Шнитке. Юло тогда этим всем очень увлекся, на студии работали Угаров, Назаров, Морозов. Юло говорил, что таких художников-мультипликаторов просто никогда не видел. Они сделали странный, необычный фильм, но судьба его не удалась. Фильм ненадолго выпустили на экран, потом сняли и положили на полку. По существу, только сейчас зритель смог увидеть его. Теперь Андрей сделал фильм про самого Юло.

В последние годы Юло пригласил Леонид Хейфец ставить спектакль «Женитьба Бальзаминова» в Малом театре. Он все ходил, фантазировал, говорил: «А что, если я сделаю такие декорации: на половину сцены громадный стул и на половину рампы — такое же кресло? Или одну большую замочную скважину?» Я тогда ему сказала, что это все, конечно, возможно, но не в Малом театре. У него даже эскизы были, он думал, прикидывал, примерял. Кончилось тем, что он пришел и сказал: «Нет, ничего не получится. Две такие фамилии — Хейфец и Соостер — слишком. Слишком много для одного спектакля».

Так что в итоге Хейфец работал с В.Волковым.

У Юло было одно любимое издательство — «Мир», он там оформлял фантастическую литературу. Ему нравилось, что здесь его сложно контролировать, что можно дать свободу фантазии, ведь про фантастический мир никому ничего точно не известно. Еще он много сотрудничал в журнале «Знание — сила», где главным художником был сначала Боря Алимов, а потом Юра Соболев.

Да, в конце к нему пришла некоторая известность, было много заказов. Какими-то неведомыми путями его рисунки попали в Испанию, и там он занял одиннадцатое место среди графиков мира.

Для Юло ничего не существовало кроме живописи, быта он не хотел замечать. Считал, что удобней всего не иметь мебели, а книги хранить в ящиках: надо будет переезжать, так возьмешь ящик и поедешь. О квартире новой и слышать не хотел. Но мы все-таки ее получили. И мастерскую он построил на «Кировской», строил очень хороший архитектор-старик, он и Кабакову, и Саше Блоху мастерские делал. Но Юло ее отделывать полностью не стал, оставил неоштукатуренной — он говорил, что на все это надо жизнь положить, а его работа ждет.

Он часто оставался в мастерской ночевать, и вот однажды не вернулся домой совсем. Сын бегал, звонил ему все время, но к телефону никто не подходил. Вечером мы туда поехали с физиком В.Тростниковым и Ромой Минна — его редактором. Я боялась взломать дверь, думала, как я все это ему объясню. Но все-таки пришлось...

В его семье все были долгожителями, отец умер совсем недавно. И Юло казался здоровым человеком, никогда ни на что не жаловался, хотя гипертония давала о себе знать. И сердечная недостаточность, как потом установили... А он в последний год увлекался бегом, бегал каждый день с большим портфелем.

Мы нашли его у телефона, с книгой «Бег ради жизни» в руке. Инсульт. Мастерскую опечатали, меня потом вызывали в прокуратуру…

Я теперь все вспоминаю, он мне незадолго до смерти случай рассказал... Дело в том, что тогда погибла Рита, жена Юры Соболева. Она как-то ему позвонила и сказала, что хочет с ним поговорить. А он не мог, нес книгу в издательство, и попросил перезвонить часа в четыре. В пять нам сообщили о ее смерти. Юло потом очень мучился, ему казалось, что, поговори он с ней, ничего не произошло бы. И перед смертью говорил мне: «Подхожу к телефону — говорят голосом Риты». Чудились ему все какие-то призывы.

Похоронила я его в Таллинне, на Лесном кладбище. Юло в последние годы так хотел вернуться в Эстонию, чувствовал себя эмигрантом, говорил, что у него отняли Родину. Долго думали, какой памятник поставить, в итоге решили поставить яйцо.

Постамент, на постаменте — большое яйцо из бронзы.

Литературная запись Е. Мальцевой.