МОЯ «СТАЛИНСКАЯ АКАДЕМИЯ»

Известный композитор, заслуженный деятель искусств РСФСР, автор фортепианного и виолончельного концертов, двух концертов для оркестра, произведений для симфоджаза, оперетты, многочисленных циклов пьес, детских песен, опер для детей, хоровых кантат и сюит, оперетт, телемюзиклов и др. В прошлом - участник Великой Отечественной войны, удостоен благодарности Верховного Главнокомандующего и ордена «Отечественной войны» II степени. С 1950 по 1954 год - узник сталинских лагерей на строительстве Волго-Донского канала и Куйбышевской ГЭС. Реабилитирован в 1991 году.

Мы не успели эвакуироваться: 3 августа 1942 года немцы вошли в мой родной Ставрополь. Мне было 15 лет, десять из них я прожил в этом небольшом, но очень зеленом северокавказском городке. Во время оккупации родители нигде не работали, а я халтурил на домре-теноре в оркестре народных инструментов, созданном нашим бывшим пионерским руководителем на частных условиях. Мы выступали перед населением, зарабатывая первые в своей жизни «гонорары».

Все бы ничего, но однажды я проявил патриотизм, который много позже сыграл со мной злую шутку. Как-то, прогуливаясь по улице и читая всевозможные объявления, я обнаружил на стене листок с частушками, ругающими Сталина и вообще нашу систему. И сыграла роль сталинская закваска, заложенная в наши пионерские души 30-х годов. Возмущенный за своего вождя, я сорвал листок и отдал своему руководителю...

После оккупации я шесть лет служил в армии. Наша часть воевала и на западе, и на востоке. В апреле 1950 года был арестован по 58-й статье, 1а («измена Родине») по обвинению в написании частушек антисоветского содержания в 1942 году. Понятно, что под воздействием «определенных мер» (бьют, пока не сознаешься) я сознался в «авторстве» и был осужден на 10 лет лагерей и 5 лет поражения в правах...

Суд проходил в Краснодаре, в военной контрразведке (СМЕРШ МГБ СССР) и напоминал конвейер большого завода. Подсудимых было много, человек 10-15. Каждого вызывали в зал на 10 -15 минут, там совершался «обряд». Наконец очередь дошла до меня. Небольшой зал был пуст, там сидели трое военных, председатель в генеральских погонах. Ни прокурора, ни адвоката. Генерал зачитал обвинительное заключение. Потом стали задавать вопросы. Атмосфера была вполне миролюбивая, как будто обсуждали не судьбу человека за решеткой, а проблему устройства его в престижный санаторий. Я не знал, что мой приговор был заранее подготовлен и весь этот цирк разыгрывался для протокола, который вел офицер-секретарь.

«Тебе повезло, парень, - сказал мне потом конвоир. - Они тут всем чешут по четвертаку».

В своем последнем слове я просил не трогать моих родителей, в то время переехавших в Ростов-на-Дону (ни родители, ни другие мои родственники из-за меня не пострадали).

Я оказался на строительстве канала Волго-Дон. Год проработал на сталинградском лесозаводе имени Куйбышева (грузили бревна), а потом меня выручила музыка: я был назначен дирижером духового оркестра - разумеется, состоявшего из музыкантов-заключенных.

В 1952 году Волго-Дон официально был построен. Были награды, амнистия, но нашей статьи все это не коснулось. Смерть Сталина послужила поводом для освобождения из тюрем и лагерей уголовной братии (кстати, довольно быстро возвращенной в свои «родные места»).

Летом 1953 года мы с одним музыкантом, трубачом Николаем Мишениным, написали заявление в ГУЛАГ с просьбой отправить нас на Куйбышевскую ГЭС, где можно было, работая, получить зачеты. К нашему удивлению, ответ пришел довольно быстро, и уже в сентябре мы спецнарядом были отправлены по этапу через Сызранскую пересылку на Куйбышевскую ГЭС. Спецнаряд предписывал нам работу

по специальности - или в оркестре, или в культбригаде. Но откровенная враждебность начальника культбригады к «врагам народа» вылилась на меня вся без остатка - я пошел на общие работы.

Мы строили Соцгород, а наш лагерь размещался в Портпоселке (я имею в виду то место, где когда-то располагался клуб «Гидростроитель»), километрах в трех-четырех от строительной зоны. Старый Ставрополь еще не был затоплен, но уже переезжал на новое место. Мы строили деревянные домики-коттеджи: наша бригада занималась малярными работами.

«Население» нашего лагеря было в основном политическим, поэтому обстановка (общечеловеческий климат) была в общем спокойной, почти нормальной, если, конечно, пребывание в лагере можно считать нормальным явлением. Среди политических было довольно много «двадцатипятилетников» - военных, которые сражались на стороне немцев. Были идейные противники советской власти; люди, «запутанные» войной; просто несчастные, безграмотные люди, которые не понимали, за что им дана 58-я статья. Были и бытовики, в основном, связанные с хищениями на производстве. Профессиональных воров не было. Поэтому я не помню, чтобы в нашем лагере имели место «взрывы страстей». Гласность была стопроцентная. Вслух поносили и Сталина, и партию, и всю систему социализма. Кстати, те, кто ругал советскую власть, работали на стройке лучше всех. Для себя я отметил, что так могут себя вести только порядочные люди.

Обстановка конца 1953-го и начала 1954-го была выжидательной, поэтому отношение охраны лагеря к заключенным было намного демократичнее, чем, скажем, раньше на Волго-Доне.

Вскоре вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР о «несовершеннолетних преступниках», и 11 июня 1954 года я был освобожден. Однако еще полтора года я проработал в клубе «Строитель» на ВСО-5, создал довольно мощную самодеятельность, которая заняла 3-место по Куйбышевской области. Я этим гордился...

Если затронуть духовную жизнь лагерей, то она порой была намного выше духовной жизни не только сел и деревень, но и многих городов Советского Союза. Ведь какие люди были упрятаны за решетку! Например, нашей культбригадой на Волго-Доне руководил один из крупнейших хоровых дирижеров страны Самуил Карлович Мусин; до войны он был главным хормейстером ансамбля имени А. Александрова,

а после войны - художественным руководителем ансамбля песни Всесоюзного радио. Гениальный дирижер! Он привил мне очень многое: и музыкальный вкус, и музыкальный интеллект. Ведь то, что я не попал в культбригаду, не мешало мне торчать там все свободное время (благо она дислоцировалась в нашем лагере), и отношение ко мне было самое теплое. Кстати, с Мусиным мы встретились позже, в 1967 году, в Новосибирске, где ставилась моя оперетта «Франсуаза». Он тогда преподавал в Новосибирской консерватории.

Художник в культбригаде был из Большого театра, солисты - из различных театров страны. Среди них, например, Иван Постников, премьер ростовского театра оперетты; певица Нила Грицко, племянница очень известного украинского певца; Зиновий Цильман, артист МХАТа.

На Волго-Доне мы поставили оперетту «Свадьба в Малиновке», которая, как на Бродвее, целый год «каталась» по всем близлежащим лагпунктам - и не по одному разу! Мы обслуживали и заключенных и вольнонаемных. В дальнейшем, когда я уже работал в клубе «Строитель», кадровая политика решалась за счет музыкантов, освобождающихся из лагерей. С «лагерной наукой», я думаю, дело обстояло еще лучше (читайте «В круге первом» А. Солженицына).

Если бы я не занимался в лагере музыкой, на воле меня бы никто не знал как музыканта, а так я был известен за пределами лагеря среди молодежи. Поэтому мое освобождение и дальнейшая музыкальная работа были «в зоне внимания» молодых специалистов Ставрополя. Особенно я благодарен семье Бачуриных, которая практически приютила меня после освобождения из лагеря.

Один вор, еще на Волго-Доне, сказал мне, что есть две категории людей, пользующихся у «блатных» относительной неприкосновенностью: это врачи и артисты. «Врачи, - сказал он, - нас лечат, а артисты развлекают». Не берусь судить о достоверности этих слов, но отношение ко мне во всех лагерях, где я пребывал, было довольно лояльным - и со стороны «блатных», и тем более со стороны «фашистов» (так называли осужденных по 58-й статье, к которой принадлежал и я). Музыка выручала меня на всем моем лагерном пути.

Вот один из ярких эпизодов, достойный самого высокого милосердия. Со мной в лагере был аккордеон, на котором я играл по вечерам после работы как для своей бригады, так и для других обитателей лагеря. Играл я профессионально. Репертуар был практически нео-

граничен, так как я мог подобрать на слух любую мелодию и обработать ее по высокому классу. Однажды, это было на Волго-Доне, на погрузке бревен я прищемил руку и неделю не мог играть. Позже, в начале зимы, я чуть не отморозил руки по своей неопытности, пришлось их лечить. Моя бригада во главе с бригадиром И.А. Зозулей приняла решение отработать за меня три зимних месяца (а для зачета «один день равен трем» надо было, как на Куйбышевской ГЭС, давать 151 % нормы), чтобы я поберег руки и мог заниматься музыкой. И отработала. Разве можно такое забыть?..

До ареста у меня не было никаких экстремистских настроений. Я был лояльным комсомольцем, преданным делу Ленина-Сталина, не сомневающимся в генеральной линии партии и уверенным в том, что «великие стройки коммунизма» создаются десятками тысяч комсомольцев-энтузиастов. Не будь ареста, я, наверное, был бы или военным дирижером, или комсомольским, а затем партийным функционером. Волго-Дон впервые поколебал мои «правильные» идеологические воззрения, когда я увидел этих «добровольцев-энтузиастов» в количестве 300 тысяч заключенных (по неофициальным данным), а Куйбышевская ГЭС только закрепила прозрение. Много позже я понял, что мы живем прошлым («как плохо мы жили раньше!») и будущим («как хорошо мы будем жить!»), пролетая над настоящим, все более и более опутываемым неразрешимыми проблемами. Уже тогда я, да и не я один, понял, что безграмотный человек, имеющий сильную волю и захвативший неограниченную власть, - это трагедия науки и культуры, трагедия всех мыслящих людей независимо от их классовой принадлежности - трагедия нации...