Переписка Н. В. Устрялова

и Н. А. Цурикова 1926—1927 годов

Имя Н. В. Устрялова (1890—1937) прочно связано с идеологией национал-большевизма (сменовеховства). Возникнув еще до гражданской войны как реакция на потерю Россией патриотического императива, оформившись одновременно с выходом осенью 1921 г. в Праге сборника «Смена вех», эта идеология стремительно завоевывала тысячи русских интеллигентов как в России, так и в эмиграции, привлекая пристальное внимание и в руководстве ВКП(б). Вслед за сборником возникли журналы «Смена вех» (Париж), «Новая Россия» (Петроград — Москва), газета «Накануне» (Берлин — Москва); статьи, пропагандировавшие сменовеховство, публиковали и некоторые другие органы печати. Сборник «Смена вех» многотысячным тиражом переиздал Госиздат (в Твери и Смоленске). Основные постулаты новой идеологии— безоговорочное признание необратимости революции 1917 года и активное «возвращенчество» — были выдвинуты Устряловым еще в 1920 г. в сборнике статей «В борьбе за Россию» (Харбин).

Несмотря на многочисленность лиц, так или иначе вовлеченных в сменовеховское движение, круг его активистов и идеологов, пересекавшийся с неофициальными идеологами и проводниками большевизма, был все же узок и закрыт. Среди лидеров сменовеховства можно выделить С. А. Андрианова, А. В. Бобрищева-Пушкина, Н. А. Гредескула, Г. Л. Кирдецова, Ю. В. Ключникова, И. Г. Лежнева, С. С. Лукьянова, В. Н. Львова, Ю. Н. Потехина, И. С. Соколова-Микитова, В. Г. Тана-Богораза, А. Н. Толстого, С. С. Чахотина, А. С. Зарудного, Н. Н. Алексеева, Г. Н. Дикого. Особняком среди всех причислявших себя к сменовеховцам стоял Н. В. Устрялов.

Еще в октябре 1916 г. в «Русской мысли» появилась первая работа молодого ученого «Национальная проблема у первых славянофилов» (с докладом по этой теме он выступил 25 марта ,1916 г. в Московском Религиозно-философском обществе памяти Вл. Соловьева). В этой работе рассматривалось учение о нации у Киреевского и Хомякова. Именно здесь Устрялов формулирует идейные установки, делающие объяснимым его позднейший сдвиг к большевизму. В том же году в статье «К вопросу о русском империализме» (октябрьский номер журнала «Проблемы Великой России») Устрялов теоретически порывает и с религиозным универсализмом.

С подъемом встретив Февральско-мартовскую революцию, Устрялов летом и осенью 1917 г. ездил с лекциями по России, заезжал и на фронт; к 1918 году его избрали председателем Калужского губернского комитета

партии конституционных демократов. В Москве он выпустил несколько брошюр, поместил ряд статей и рецензий в журналах «Народоправство» и «Проблемы Великой России».

В начале 1918 г. в Москве Устрялов вместе с другими молодыми кадетами Ю. В. Ключниковым и Ю. Н. Потехиным начал издавать еженедельник «Накануне», в котором в числе прочих принимали участие Н. А. Бердяев А. А. Кизеветтер, П. Б. Струве, С. А. Белоруссов, С. А. Котляревский, С. А. Кечекьян. Параллельно трибуной для Устрялова служила газета прогрессистов «Утро России». Именно в это время и начал созидаться каркас идеологии, позднее получившей наименование национал-большевизма. Выступления против односторонней ориентации на Антанту, за политику «открытых рук» привели к изоляции Устрялова на съезде кадетской партии в мае 1918 г., а в дальнейшем — к размыванию принципиальной для либералов ориентации на правовое государство, к противопоставлению «правовой» и «государственной» идеологий, что послужило почвой для «смычки» с большевизмом, сопровождавшейся неизбежной апологетикой советской власти.

За изданием сборника статей Устрялова «В борьбе за Россию», в 1925 г. последовал второй сборник — «Под знаком революции» (2-е изд. 1927 г.), вызвавший шумные дискуссии в советской и эмигрантской среде. Интересно, что хорошо знавший Устрялова Н. А. Цуриков еще 10 сентября 1921 г., во время очередного обсуждения кадетами «новой тактики» П. Н. Милюкова, предлагал «определить отношение» и к позициям Устрялова и Ключникова¹.

Отповедью в письмах Цурикова Устрялов был настолько уязвлен, что вспоминал о них и десять лет спустя, незадолго до своего ареста. В дневнике за 13—14 апреля 1937 г. все еще называет его чудаком и беднягой, осмелившимся «в своем злом письме» на колкие упреки².

Николай Александрович Цуриков (1886—1957), эмигрировавший в 1920 г., известен как литературовед, публицист и общественный деятель, активист антибольшевистского движения. С марта 1923 г. он являлся сотрудником Русского педагогического бюро, состоял членом Парижского союза русских писателей и журналистов. В 1928—1934 гг. Цуриков входил в редакционный комитет парижской газеты «Россия и славянство», печатался в газете «Возрождение» (Лондон).

В примечаниях к «Моей переписке с разными людьми», подготовлявшейся к последующей публикации, Устрялов, вспоминая студенческие годы, следующим образом характеризовал своего респондента³: «Видный эмигрантский деятель, ориентации П. Б. Струве и кругов Общевоинского Союза⁴. Впоследствии в газете „Россия и славянство" выступал нередко с резкими выпадами по моему адресу. Сравните по этому поводу мою реплику в отделе «Фрагменты» книжки «Наше время»⁵». Он помнил Цурикова также и по «Московскому университету нашей студенческой поры», как участника «словесной схватки» со студентами социал-демократами.

В результате разгрома в СССР сменовеховского движения (включая и обновленчество), потери сменовеховцами позиций в эмигрантских изданиях и обнаружившейся просоветской ориентации идеологически родственного «нововеховству» евразийства Устрялов в очерёдной раз оказался в одиночестве, и, постепенно, на рубеже 30-х годов мысль его эволюционировала сперва к сомнению относительно правильности позиции «Смены вех», а затем и к отказу от идеологии национал-большевизма в пользу реального большевизма (по его словам, «Сталин— типичный национал-большевик»⁶). Завершением этой эволюции стало возвращение Устрялова с семьей в СССР 2 июня 1935 г., вскоре после продажи КВЖД зависимому от Японии Маньчжурскому государству.

Публикуемые документы можно лишь с известной натяжкой назвать перепиской, настолько резки и органически антагонистичны позиции респондентов. Как пишет А. Безансон: «Между идеологией и развитием философской и научной мысли нет никакой видовой преемственности, на которую первая претендует. Налицо мутация»⁷. Именно на подобную

преемственность скорее всего и рассчитывал Устрялов, заканчивая в феврале 1935 г. готовить для публикации объемистую «Мою переписку с разными людьми». То, что национал-большевизм являлся полновесной идеологией, факт очевидный. Судя по всему, именно подмена научности марксистской наукообразностью и гегелевской философии диаматом, не говоря уже о принципиальной несопоставимости акта веры и процесса познания, и вызвали у Цурикова неприятие построений Устрялова.

Текст извлечения из «Моей переписки с разными людьми» (документы №№ 74—77) включает три письма и одну дневниковую запись, воспроизводимые по предварительно проредактированным Устряловым машинописным копиям, хранящимся в коллекции Устрялова в Архиве Гуверовского института войны, революции и мира при Стэнфордском университете в Калифорнии (США) (Раздел корреспонденции 1920—1935 гг., ящик 1. Моя переписка с разными людьми. Папка 4, документы № 74—77, л. 119—125). Исправлены лишь явные опечатки. Сведения о ряде лиц, упомянутых в документах, не обнаружены.

Публикацию подготовил О. А. ВОРОБЬЕВ^¹.

1. Н.В.Устрялов — Н. А.Цурикову.

Харбин, 27 октября 1926 [г].

Дорогой Николай Александрович!

Недавно я выписал «Возрождение»¹, и в первом же пакете нашел статью, подписанную «Н. Цуриков» (от 9 октября). Ясно, что это Вы. И я почувствовал непреодолимую потребность написать Вам.

Долгое время я Вас считал погибшим. Из России Н. Г. Смирнов² (помните?) писал, что «все Цуриковы или перемерли, или перебиты». В прошлом году в Москве³ тоже никто ничего о Вас сообщить не мог. Не так давно довелось мне слышать, Цуриков выступал на парижском национальном (так кажется?) съезде. Но вот теперь собственными глазами прочел Вашу статью. И вспомнил московский университет, Вашу тульскую усадьбу, Вашу московскую квартирку в тихом переулочке за Арбатом, калужский старый дом Н. С. Кашкина⁴... И винт... И арбатский участок...

Да, ушло все это. Что же делать — угораздило родиться в такое время, — видно, на роду написано. Все же вот уцелели по недоразумению. И на том спасибо: все-таки много интересного, «блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые»⁵.

Как и многим, довелось мне пережить довольно пеструю эпопею. В 18 г[оду], когда начался террор, был в Калуге председателем губ[ернского]

кадетского комитета. От ареста чудом спасся — бежал в Москву: взяли заложником моего брата⁶, но, к счастью, не расстреляли (он и сейчас в Калуге — доктором). Потом — очень скоро — пришлось бежать и из Москвы. Бежал в Пермь, где профессорствовали Успенский⁷, Кечекьян и Фиолетов. В Перми отчаянно голодал, читал лекции в университете и наблюдал невероятнейший террор уральского совдепа (но — разные характеры! — совсем при этом не испытывал чувств, обуревавших в аналогичном положении 3. Гиппиус, — см[отрите] ее дневник) до тех пор, пока Пермь не перешла к войскам Колчака. Немедленно переехал и Омск и до самого падения правительства принимал живейшее участие в белой борьбе. В Иркутске после захвата его красными несколько дней спасался в подполье, но потом опять-таки «чудом» спасся — уехал с японским эшелоном на восток — в Харбин. Здесь и живу: профессорствую на Юридическом Факультете.

В Харбине сразу же выступил противником дальнейшей гражданской войны. Этот период жизни запечатлен уже в моих книжках «В борьбе за Россию», а затем «Под знаком революции».

Вероятно, Вам приходилось краем уха даже и слышать мою фамилию. Вероятно, слышали и неодобрительные отзывы, может быть, даже очень бранные. Надеюсь, последним не придали веры и мою ересь отнесли к излишней «теоретичности», в которой, бывало, частенько меня попрекали.

Должен признаться, я попал, помимо своей воли, одно время в дурное окружение. Разумею «сменовеховцев», с течением коих моя «линия» на короткое время механически совпала. Ярлык был приклеен, я его воспринял, и только уже потом удалось окончательно зафиксировать, что нужно distinguer⁸... Долгое время здесь я был абсолютно одинок — наедине. со своими думами и надеждами. Бранили отчаянно кругом, — но, еще с гимназии привыкши к ругне и бойкотам, я считал, что это не беда.

Стали хвалить большевики, но и это меня не смущало: знал, что не надолго. И впрямь, весной 22 г[ода] Ленин обозвал меня «классовым врагом» (правда, «умным»), и с тех пор пошло crescendo⁹. Теперь Зиновьев и Бухарин вовсе восстановили перспективу («Философия эпохи» и «Цезаризм под маской революции»¹⁰).

В прошлом году съездил на полтора месяца в) Москву и Калугу. Многих видел: В. Д. Плетнева, С. А. Котляревского, Кечекьяна, В. Н. Муравьева¹¹, Н. Г. Смирнова, ряд новых людей. Узнал о смерти бедного И. С. Веревкина от чахотки. Многих нет, многие далече... Но в Москве все так же прекрасны весенние рассветы, так же сияет, Храм Христа, и так же всею душой, всем существом ощущаешь, что это — наша Москва, наша, та же Россия. Эта основная интуиция отделяет меня от эмиграции. Я не хочу и не могу быть эмигрантом. Может быть, это очень плохо, но ведь душе не прикажешь. Я остался прежним: верю в Бога, чту память Е. Н. Трубецкого, никому не отдам свои воспоминания детства, юности, ни минуты не сомневаюсь в России. Но к Вашим «активистким» призывам органически глух, они меня просто не трогают. Давайте лучше смиримся. Смирение — лучшая сила. «Брань святая» не выдумывается... Когда нужно — камни возопиют. А теперь не только камни, но и народ безмолвствует. Не доспели сроки.

Ну, это дело длинное. Если захотите написать, буду душевно рад. Хочется проверить себя — а мы с Вами умели славно беседовать. Если хотите, я Вам пришлю свои книжки. Очень хотелось бы Вашего откровенного, от сердца и от разума отзыва. Если у Вас есть что-либо напечатанное — может быть, пришлете? Правда, Вы в статье пишете, что с теми, кто «думает об эволюции большевиков», нечего и разговаривать: но так ли это? Да и только ли об этом можно говорить? Die Welt ist tief und tiefer als der Tag gedacht¹². Посылаю Вам свою последнюю статью о расколе у большевиков¹³: имейте только в виду, что это пишет «внутрироссийский интеллигент». Формулы эзоповские¹⁴. Но, кажется, сказал, что было можно и нужно. Всего хорошего. Ваш всегда Н. Устрялов.

Р. S. Напишите о себе.

2. Н.А.Цуриков – Н.В.Устрялову

Прага, 22 декабря 1926 г.

Я умышленно задержал свой ответ, Николай Васильевич, чтобы письмо не было написано «сгоряча» и не явилось голосом только совести для меня. Чрезвычайно я был удивлен, получив Ваше письмо, книжку, посвященную Вашей матери¹⁵, с надписью и статьей. Мне и сейчас неясны причины, цели и смысл этого.

Скажу Вам откровенно, если бы я получил все это от Бобрищева-Пушкина¹⁶, я бросил бы все это в печку, не отвечая. Но и Вам я не считаю ни нужным, ни возможным отвечать по существу и Вашего письма, и Вашей публицистики. За время эмиграции я порядочно писал, но мое отношение к слову от этого не изменилось: проституционным оно не стало...

Я бы понял психологически Ваше письмо, если бы оно было от «Шаляпина» или «Айседоры Дункан», т.е. от человека органически беззаботного в отношении идейных и политических граней. Но то, что и Вы и я пишем, полагаю, является для нас основным и касается одного и того же вопроса, для обоих нас не второстепенно-неинтересного, а первого и решающего. Вы думаете и пишете (я сознательно отвечаю не на Ваше письмо, а на Ваши книги сейчас), что Сталину надо помогать и сочувствовать, я думаю, что в него надо стрелять. Что же, спрашивается, это все еще «литературные шуточки» молодых студентов на предмет ващего эпатирования? Я и в Университете, этим не занимался, а теперь и подавно мне не до шуток. С другой стороны, я бы понял Ваше письмо и его отправку мне, если бы Вы прочли мою подпись под статьей, а не самую статью, да и то не в органе П. Б. Струве. Понял бы, как условное желание узнать, что человек думает: Но Вы прочли мою статью и частично на нее отвечаете в письме. В этих условиях «обмен произведениями» и переписку я бы чувствовал, как неуважение к своим и корреспондента убеждениям. Я не «профессионал». И кроме того по-прежнему совесть считаю более человеческим свойством, чем «рассудок». Поэтому пишу, что думаю, и в чем убежден.

Но Вы просите откровенного мнения. Честность между людьми, бывшими когда-то близкими, не может быть подменена любезностью, и потому, не любя и не чувствуя ни удовольствия, ни вкуса к резкостям в личных отношениях, считаю все-таки нужным исполнить Вашу просьбу.

Я прочел все три книги, о которых Вы пишете. И должен сказать, что никто еще (и не в силу личного знакомства, а безотносительно к этому) не вызывал во мне, такого чувства негодования и возмущения, а временами и отвращения, и тем, что Вы писали, но еще более тем, как все это сделано и преподнесено. Ни о приятии всякой «России», ни о мнимом «смирении» я писать не буду; для спора, полемики и вообще обсуждения по существу в письме всего этого уже перейдена известная грань этой возможности. Такая полемика могла бы иметь место в печати, на митинге, но не в личном разговоре. А о том, как все это сделано, т. е. просто давая свою оценку Вами написанного после гибели Колчака, я вижу 1) ловкую и целевую подмену персональной подлости большевиков «стихией народной революции», на предмет оправдания и, отвлечения внимания, 2) сознательное завуалированно мерзости ближайшего туманом мнимых исторических далей и тухлятинкой поэтических языкоблудий, 3) органический порок аморально-«эстетического» подхода ко всем политическим проблемам. Тютчев и Соловьев в качестве острой приправы к Зиновьеву и Ильичу — это, несомненно, «высокая марка» для хорошего «гурмана». Но мне вообще чуждо кокетство и отвратно кокетство с кровью и убийцами (о «теоретичности» можно было говорить 18-летнему студенту, одинаково жадно глотавшему Трубецкого и Блока, Евангелие, «Незнакомку», Розанова, «Кривое зеркало»¹⁷, ночной трактир, философию и т. д., и т. д. Теперь о другом идет разговор, и мы уже не дети).

Эта оценка безотносительна к слухам о Вашей деятельности в качестве «попечителя харбинского учебного округа» и оценке Вами написанного как бывшим министром Колчака.

Если бы Вы были сознательным провокатором — разлагателем, и притом действительно «внутри-российским», тогда объективно можно было бы иначе расценить. Вашу работу. Но это, по-видимому, не так. Если Вы и разлагаете, то другую сторону. Харбинская же «внутри-советскость» представляется мне весьма «относительной». Поведение «товарищей» на Дальнем Востоке, благодаря близости Чан-Тзо-Лина напоминает мне больше всего поведение жениха (скрывающего, что он беглый каторжник) и прикидывающегося до поры до времени— в доме невесты с хорошим приданым — приличным джентльменом.

Вы понимаете, что раз я так оцениваю Вами написанное, то единственно, что я могу сделать, это вернуть Вам все Вами присланное.

Реально-политической ошибочности Ваших прогнозов я не касаюсь.

Н. Цуриков.

3. Из дневника Н. В. Устрялова.

7 января 1927 года.

Вечером вчера пришло письмо от Цурикова со вложением моего к нему письма. Отвечает очень резко, прямо в бранных, ругательных тонах. Вчера же пришли обратно посланные мною ему брошюра («Россия [(У окна вагона)]») и статья («Кризис ВКП»).

Демонстрация непримиримости. Может быть, так и надо? Но мне такая манера органически чужда. Н. А. Цуриков — подлинный фанатик непримиримости. В одной из своих статей (цит[ирую] у Милюкова «Эмиграция на перепутья») он даже восстает против «изучения в кабинетах»: «изучая, мы привыкаем, привыкая, мы миримся». И — характерный лозунг: «за одного верного и честного — десять умных». Ибо «родина ждет одного: борца». Любопытно. Да, конечно, ему не могут нравиться мои статьи.

На разных берегах. «По ту сторону баррикады». Грустно. Ну, что же, переживем и это...

Сначала все-таки взгрустнулось. Мы ведь были очень дружны с ним, и я всегда ценил его морально-эстетический облик. Его резкие, словно рассчитанные на причинение максимальной обиды слова — огорчают... но не обижают: tout comprendre — c’est tout pardonner¹⁸. Он остался все тем же, благородным, хорошим человеком. Но его духовный мир, его психический облик — диаметрально противоположны моим. Видимо, нужно признать, что, действительно, моя публицистика должна раздражать и способна раздражать. Несмотря на его злые слова и обидные оскорбления, я совсем не могу в своей душе найти злых чувств против него... Пожалуй, отошлю ему его письмо, по его же примеру, но без всяких обидчивых реакций. Ну, разошлись../ Он меня не понимает (т. е. понимает неверно). А я его вижу как на ладони, «честного и верного»...

Но перед тем, как отослать обратно его письмо (с припиской — финальной), перепишу его себе на память, хотя это и не слишком приятно. Однако, из песни слова не выкинешь...

4. Н. В. Устрялов — Н. А. Цурикову

Харбин, 20 января 1927 г.

Возвращаю Вам, Николай Александрович, в свою очередь, Ваше письмо. Сопровождаю его несколькими словами, которые, если угодно, можете не читать: тогда просто бросьте этот листок в печь, и во всяком случае не затрудняйте себя отсылкой его мне обратно.

Не буду скрывать — Ваше письмо меня очень огорчило. Не обидело (как, вероятно, не сочли бы подходящим обидеться и Вы, если б кто вздумал намекнуть Вам о «проституционности» и проч[ем]), а именно огорчило. Несмотря на Ваше отношение ко мне, я продолжаю относиться к Вам по-прежнему. Вспоминая, стараюсь припомнить в Вашем характере черты, объясняющие Ваше письмо. Тем более, что в нем так много «студенческого»...

Перечтите его. Ужели оно не кажется Вам непростительно «юношеским», узким, фанатичным. Даже студентами, помню, в «Петергофе» мы

считали позволительным сидеть рядом с товарищем Александром и беседовать с ним¹⁹. Теперь же Вы просто лишаете нравственного права по-иному чувствовать Россию, нежели чувствуете и любите ее Вы. Эта болезненная, какая-то подпольная подозрительность (Вам «неясны причины (!), цели (!!) и смысл (!!!)» моего письма)! Эта огульность! Эта нетерпимость, поистине, интеллигентско-сектантская! Это идолопоклонство отвлеченной «совести» в ущерб «рассудку» (т. е. разуму, который есть интеллектуальная совесть)!

Бог с Вами. Оставайтесь при Вашей соблазнительной кавалерийской философии революции («персональная подлость большевиков», «беглый каторжник», «нужно стрелять»... не имея ни пистолета, ни понятия о прицеле). Это дело вкуса и темперамента. Впрочем, об этом можно спорить. Но особенно... неожиданна вот эта Ваша гордыня, безапелляционность, эта легкая готовность сурового морального приговора... теперь, когда все так сложно, трудно, когда так объективно легко заблудиться... Признаться, я не ожидал, что горе настолько убило в Вас чуткость (Вы же не Ильин²⁰, у которого ее никогда вовсе не было)...

Хотя Вы обещали не полемизировать с моей публицистикой и не отвечать на мое письмо, Вы в письме сделали и то, и другое... не давая мне возможности ответить по существу Ваших «оценок» (фактом возвращения моего письма и тоном Вашего). Но что сделано — сделано. Не хотите или не можете — не надо. Во всяком случае, спасибо за откровенное слово. Останусь и я при себе: «для Гибеллинов Гвельф и для Гвельфов Гибеллин»²¹. Ни на «митингах», ни в «печати» полемизировать по этому поводу потребности не чувствую (хотя меньше всего полемики боюсь).

Но лично мне, повторяю, очень грустно... ибо и считая Вас очень ошибающимся, ослепленным, ожесточившимся, я все же не могу изменить своего старого личного отношения к Вам.

Должно быть, мы очень разные люди...

Н.У.