С правозащитником Иосифом Дядькиным

беседуют Андрей Блинушов, Сергей Романов, Юлия Середа

— Иосиф Гецелевич, Вы коренной тверяк... или тверич, как правильно сказать?

— Можно и так и эдак. Нет, я родился на Украине, в Белой Церкви. Это было в 1928 году. Потом меня, двух лет от роду, увезли в Винницу. А в 39-ом, когда наши войска вошли в Польшу, отца забрали в армию — он был провизо ром — и отправили служить в Кронштадт начальником аптеки флотского госпиталя. В самом начале 1941-го отец перевез нас с матерью к себе. И это нас спасло, мы остались живы. А все наши соседи по Виннице, все мои друзья-евреи — погибли...

Потом мы с мамой были в эвакуации, в Воткинске, это Удмуртия. Туда вывезли киевский «Арсенал» и муж моей двоюродной сестры был начальником строительства завода. Он-то нас и приютил. Работал дядя Миша... Мы его видели от силы два часа из 24-х. Еще бы! Он, после войны уже, рассказывал, как приезжал Устинов (В 1941-1953 гг. - нарком вооружений СССР — прим. ред. «Карты»), выкладывал револьвер на стол и говорил: «Чтобы первая пушка была к... через три дня!» Вот так тогда работали.

В 1944-м отец опять увез нас в Кронштадт. Помню, что из Москвы в будущий Петербург мы ехали по железной дороге трое суток! Отец был какой- никакой, интендантской службы, но офицер, поэтому ехали мы не в теплушке. С продуктами тоже было более менее. Дело в том, что в отличие от Ленинграда, где продуктовые склады разбомбили и они сгорели в первые же дни войны, в Кронштадте немцам этого сделать не удалось. Поэтому на флоте пайки были нормальные, голод коснулся только гражданского населения. Отец нам даже посылки присылал в Воткинск из осажденного Кронштадта. Можете себе представить? Бомбили этот город-крепость крепко, особенно в сентябре 1941 -го. А я помню 22-е июня, когда первые самолеты налетели и как я дрожал. Правда, дня через четыре привык и при объявлении воздушной тревоги уже лез на крышу смотреть. Попала бомба и в госпиталь. Половина здания была разрушена. Отец, к счастью, был в другой половине и остался жив.

В Кронштадте я окончил среднюю школу. Вы знаете, конечно, что тогда обучали раздельно. Но в Кронштадте не было такого мальчика, который не мечтал бы о флоте и не пошел бы в школу юнг. Поэтому в мужской школе, начиная с 8-го класса, осталось всего 3-4 безнадежно штатских ученика, которые не поддались, так сказать, милитаризации. И потому я окончил женскую школу. Нас сидело трое пацанов среди целого класса девчонок. Они относились к нам с презрением, еще бы! — когда целый город морячков вокруг. Но записочки через нас передавать не стеснялись. Иной раз такое писали, что диву даешься, до сей поры помню... А вообще ощущение у меня от Кронштадта, как у Салтыкова-Щедрина: город в котором вместо неба, — солдатская шинель. Одни военные...

В 1946-м я поступил в Ленинградский политехнический институт, кончил его и затем 22 года проработал в Башкирии. Но это только в официальной биографии так коротко, все было гораздо замысловатее. Начать с того, что в Л ПИ, куда я поступил на ядерную физику, через некоторое время, в 1948-м, меня выставили с этой специализации. И не только меня, конечно. Оттуда убрали всех «неблагонадежных»: кто был на оккупированной территории, у кого родственники репрессированы и т.д. и т.п., ну и всех евреев в придачу. Но поскольку деканствовал у нас знаменитый Иоффе, академик, никого не тронули, не выкинули, просто перевели на другие специальности и все. А те, кто остался, так сказать, «чистые и сверхчистые» по всем статьям, сидели в специальном закутке и изучали американскую переводную литературу.

—  А Иоффе?

—  А что он мог сделать? Ничего он не мог сделать...

—  А правда, что тогда толком не знали о вредоносности ядерного излучения и потому не применяли никакие средства защиты и не соблюдали правила техники безопасности?

—  В институте мы не работали с ядерными материала ми. А что было потом — я расскажу. Итак, я окончил радиофизику, получил диплом, а меня никуда не берут! По все той же причине. Но нашелся один главк — «Нефтегеофизика», — который брал всех. И евреев, и бывших под оккупацией, — пожалуйста! То ли у них разрешение на это было, то ли приличные люди в руководстве собрались (а они действительно были приличными, как потом выяснилось), в общем, попадаю я в этот главк и с огромным удивлением обнаруживаю, что мне предстоит заниматься ядерной геофизикой. Когда я оформился и приехал в Башкирию, встречает меня коллега и будущий хороший друг Юра Гулин и говорит: «Будем заниматься гамма-каротажем». (Каротаж — инженерно-физические методы исследования скважин на кабеле с целью выяснения геологического строения и наличия полезных ископаемых — прим. ред. «Карты»).

Сначала я подумал, что это магнитный каротаж — есть такая единица магнетизма: «гамма». Но оказалось, — нет, ядерный, а именно: нейтронный гамма-каротаж. Таким образом, я случайно попал на ту специализацию, с которой меня выперли в институте. Как говорится, от судьбы...

И что оказалось особенно приятным, — ядерная геофизика была совершенно открытой тематикой среди прочих ядерных направлений. Все мои работы в этой области опубликованы в открытой печати, и каждый может судить о моей глупости и какой-то, может быть, доле разума.

Это был 1952-й год. Действительно, никакой защиты тогда не было. Не было никаких дозиметров. Но мы же все были физиками. Юра Гулин прекрасно разбирался в ядерной геофизике. Мы все рассчитали: на каком расстоянии держать источники, в каких контейнерах, сколько времени можно облучаться и т.д., и меры предосторожности прекрасно знали и выполняли. И никто из нас не заболел лучевыми болезнями. Ядерная геофизика всегда была и остается абсолютно открытой. Я горжусь тем, что никогда не занимался секретными работами. Ядерная геофизика — это действительно применение атома в мирных целях. В общем, отработал я в исследовательских партиях 12 лет и участвовал таким образом в становлении ядерной геофизики в нашей стране.

Мы исследовали по всей Башкирии все скважины месторождения так называемого «второго Баку». И вот там, во время работе «в поле», во мне, тогда истинном сталинце, — так я был воспитан, что там говорить, — впервые зародились сомнения.

Причиной были огромные колонны зэков, которые строили там все и вся — в Салавате, Стерлитамаке, Уфе. Лагерей было — полно! И вот едешь со своей каротажной станцией, а они идут, идут, идут, — поневоле задумаешься.

Правда, первые проблески у меня были еще в институте, когда мы летом 1951 -го пошли на шлюпках из Ленинграда в Сталинград по Мариинской системе каналов. И вот плывем, а по берегам колючка, километр за километром. Одна зона кончается, другая начинается. Зэков не видели, но все равно...

— Говорят, что у физиков-ядерщиков атмосфера была более вольнодумной, чем везде, а как у геофизиков?

— Конечно! То же самое! Говорили у нас все, что хотели. Совершенно свободно. Вот, к примеру, мой друг Юра Гулин — большой умница, энциклопедист, — он пре красно разобрался в Сталине гораздо раньше меня и, конечно, говорил мне об этом. Я какое-то время ему просто не верил. Но к 1954-му году «созрел» и все понял, сопоставив и свои наблюдения, и рассказы Юры...

— А в 1953-м — переживали? Смерть «отца народов»…

— Да. Еще — да. Переживал...

— Значит, разговаривали свободно. А стукачей не боялись?

— Стукачи, разумеется, были, но никаких последствий для нас это не имело. Я приведу пример, какая там у нас была обстановка. Кажется, в 1956-м или 1957-м вздумалось мне выдвинуть независимого кандидата в депутаты. От них был какой-то бурмастер. Хороший бурмастер, между прочим. А я счел, что необходима альтернативная кандидатура. И высказал это публично. Ну, тут началось черт знает что! Анализируя этот эпизод сейчас, полагаю, что вполне могли меня посадить тогда. Но нет, только вызвал меня секретарь горкома — это город Октябрьский в Башкирии — и давай читать нотацию, а я начал с ним спорить.

В итоге мне было сказано, что я ничего не понимаю в политике нашей особой страны, где партия стоит в нерушимом блоке со своим народом, и если партия решила выдвинуть одного кандидата, народ будет выдвигать одного кандидата, а мне при этом лучше помолчать. Вот так. Кстати, мы с этим секретарем соседями были, жили на одной лестничной клетке. В общем, все для меня обошлось благополучно. И у других я ничего не помню, чтобы что-то случалось по поводу откровенного высказывания своих взглядов.

Такой атмосфере способствовало еще и то, что в Башкирии жила масса ссыльных. И немцы поволжские, и крымские татары. Они работали и у нас, мы общались, и они рассказывали, естественно, правду, как у них все случилось. Так что атмосферы единомыслия не было.

Потом меня пригласили в Башкирский университет, и 10 лет я работал в Уфе, преподавал. И говорил студентам кое-что, правда, осторожно. Здесь, в начале 70-х годов, я вкусил самиздата. В частности, прочитал «В круге первом» Солженицына.

—  А как самиздат к вам попадал?

—  Через москвичей. Мы очень часто ездили в Москву, поскольку совместно разрабатывали методы ядерной геофизики. Сначала с Московским нефтяным институтом, а потом, когда начальник главка Алексеев организовал ВНИИЯГ, — с ними. Кстати, этот институт под разными названиями существует до сих пор. Именно он внес основополагающий вклад в развитие ядерной геофизики в СССР.

А далее события развивались так. В начале тех же 70-х, извините, совершенно нечего стало жрать. И это в Башкирии, на богатейших землях! Детей учить там тоже было негде. Все-таки не тот в Уфе был уровень. Все это вместе подвигло геофизиков — напомню, что головной институт располагался в Октябрьском, — организовать свой филиал в Калинине, то есть Твери. Поближе к Москве, вузам, «колбасным электричкам». И меня пригласили руководить лабораторией теоретической геофизики. Так я оказался и поближе к самиздату. Впер вые в жизни мне сразу выделили трехкомнатную квартиру. Я уже был женат, трое детей — двое от первого брака — плюс мой отец, да мы с женой. Но все равно, по тем временам это было неслыханно, чтобы так сразу.

В скором времени, с помощью своего друга Лени Лозовского, приглашенного в Калинин из Академгородка, я познакомился с Александром Павловичем Лавутом, который тоже работал в геофизике. Через него и началась моя диссидентская деятельность. Контачили мы с ним плотно. Электрички ведь не только для колбасы существовали, хотя и с продуктами помогали очень и очень сильно.

—  Что, тут со снабжением тоже плохо оказалось?

—  Да. Хотя когда мы в 1972-м приехали, по сравнению с Башкирией снабжение было отличное. Хотя никаких видимых причин для этого не было. Но ровно через полгода — все исчезло. И начались вынужденные рейды в Москву.

В Калинине свершилось главное в моей жизни — я перешел на статус свободного человека.

Я стал читать, что я хочу, я стал делать то, что нахожу нужным... Правда, здесь, в отличие от Башкирии, меня арестовали. В 1980 году. В основном за то, что я написал демографическую работу, в которой рассчитал, сколько людей погибло в ГУЛАГе.

—  И что же получилось?

—  Что получилось? Ну, во-первых, поскольку я научный работник, подход был сугубо научный: исходные данные — такие-то; предположения и допущения — такие-то; демографические формулы — такие-то; выводы — с нескольких точек зрения. Я проанализировал и по абсолютным числам переписей, и по соотношению мужчин и женщин, и по возрастным группам. Все это было представлено. И получилось у меня, а посчитал я с 1928-го по 1949-й год, что с 1928-го по 1941-й годы погибло от всех видов репрессий и голода — от 10 до 15 миллионов человек.

А за период с 1941-го по 1949-й год то есть за войну плюс 4 послевоенных года — 30 миллионов человек. М.С. Горбачев в начале перестройки назвал-таки цифру погибших в 1941-45 годах, за собственно войну,—27 миллионов.

Конечно, в официальных данных были большие лакуны. Но эти лакуны сами по себе говорили и даже вопияли для всякого, кто дал себе труд задуматься.

Например, данные о смертности населения были приведены за 1928-й год, а потом только аж за 1936-й. Потом, как ни странно, за 1937-38-й (впрочем, страннее и подозрительнее выглядело, конечно, если бы годы «большой чистки» были выкинуты), а 1939-й уже шел с присоединенными территориями...

Короче говоря, невооруженным глазом было видно, что лакуны сделаны для того, чтобы в целом был прирост населения. А провалы завуалировались. Но ведь это очень просто выявляется! Например, с 1926-го по 1928-й годы относительный прирост был примерно 4%. С 1937-го по 1941-й тоже примерно четыре, хотя я думаю, что цифра явно завышена. Ас 1928-го по 1936-й—1,3%. То есть почти в три раза меньше! Это же качественный скачок! Может быть такое в природе само собой?!

В общем, все свои размышления и расчеты я написал и запустил в самиздат. Один экземпляр отдал Саше Лавуту, а второй — моему другу Игорю Николаевичу Хохлушкину. Саша отправил статью на Запад. Там она была опубликована в какой-то французской газете и в «Уорлд стрит джорнэл». А Игорь отдал Солженицыну. И чета Солженицыных, будучи в эмиграции, опубликовала ее через Людмилу Торн, с большим предисловием.

—  Иосиф Гецелевич, Вы эту работу под псевдонимом опубликовали?

—  Нет, нет — открыто. Назвал ее «Статисты» и под своей фамилией, а все письма протеста против других действий властей я подписывал с адресом (они значатся в нашем с Сергей Максимовичем Горбачевым деле — номер ... неохота искать, вроде 2.48).

—  А Вы представляли последствия?

—  Ну, я же говорил уже, что перешел на статус совершенно свободного человека. Я считал, что, если я могу провести научное исследование, говорю, откуда взял данные, и что в результате анализа получилось и любой может меня критиковать, с какой стати мне таиться? Первый вариант я написал в 1974-м, потом делал уточнения. Последний вариант вышел в 1976-м.

—А в 80-м Вы были арестованы... И по какой статье Вас обвиняли?

—  190 прим. Не 70-я. То есть я делал «заведомо ложные измышления», но не покушался на строй. В отличие от Сергея Адамовича Ковалева, который хотел этот строй извести, как говорится, на корню.

—  А с Ковалевым Вы познакомились через Лавута?

—  Через Лавута, но заочно. Я узнал о нем после того, как он сел уже. Это было в 1974-м. Но Лавут мне о нем все уши прожужжал. И когда Сергей появился в Твери после

——————————————————————————————————————————————

Следователю прокуратуры

т. Мягкову В.Е.

От сотрудников КО ВНИГИС

завотделом № 5 Ю. А. Гулина

зав. лабораторией А. В. Золотова

зав. лабораторией Е. Б. Бланкова

Заявление

25 апреля с. г. арестован наш коллега по работе И. Г. Дядькин. Мы более 20 лет знаем его как человека неспособного уклониться от ответственности за совершенные им действия. Поэтому, не затрагивая вопроса об его виновности или невиновности, мы просим Вас заменить для него содержание под стражей до суда подпиской о невыезде.

Эта просьба обоснована еще и тем, что И. Г. Дядькин болел язвой желудка и перенес операцию, после которой нуждается в регулярном частом питании и диете.

Гулин. Золотое. Бланков.

28 . 04. 80 г.

(Всех троих понизили в должности. — И.Д.)

———————————————————————————————————————————————

лагеря — его в Москву не пускали — и мы с ним первый раз встретились, я сказал: «Я тебя знаю! И подробно!» Потом он сторожил все что можно: какую-то стройку, горсад, драмтеатр. И я в его сторожках был, пожалуй, самым частым гостем.

— В каком году Сергей Адамович попал в Тверь?

— В 1984-м. Я уже год как бы был на свободе, отсидев от звонка до звонка максимум по моей статье — 3 года. Моим подельником был мой друг Сережа Горбачев, ему дали два года. Вообще ни за что! Он не был диссидентом, хотя имел философский склад ума, нашу систему прекрасно понимал, но никаких абсолютно действий против нее не предпринимал.

—  Каким же образом его «притянули» к Вашему делу?

—  Тут такая история. Как только меня арестовали — 25 апреля 1980 года — он сразу же поехал в Москву и сообщил Саше Лавуту и Игорю Хохлушкину. Они тут же передали информацию в «Хронику текущих событий» и на Запад.

Разумеется, эта поездка не осталась незамеченной. Поэтому обыск был не только у меня, но и у Сергея. Я чужие работы успел спрятать, а свои не стал, с какой стати? Это — мои работы, я от них не отрекаюсь. Поэтому они изъяли полностью весь мой самиздат.

А у Сергея и у других (еще обыск сделали у Лени Лозовского и Володи Голицына) мало чего нашли. Сначала его таскали в качестве свидетеля. А через два месяца, в конце июня, вызвали и самым подлым образом арестовали прямо на допросе.

Видимо, решили, что если арестуют да надавят, то он даст показания против меня. Но здесь они просчитались. Пытались и меня шантажировать, дескать, Горбачев про вас все рассказал, мы вам устроим сюрприз с ним и т.д. В общем, обычные их приемчики.

Но я сразу понял, что ничего у них не выйдет. Сергей хоть и не диссиденствовал, но не такой был человек, чтобы давать показания на друга. И он очень быстро сообразил, как себя с ними вести. Кстати, в этом отношении ему очень помогла жена. Когда его арестовали, он сумел позвонить домой прямо из кабинета следователя, когда тот вышел оформить какие-то бумаги. Жена ему сказала: «Сережка, терпи! Пусть лучше морда в крови, чем потом всю жизнь каяться».

Так что, видимо, гебешники решили ему отомстить за стойкость. Правда, имелась и формальная зацепка. При обыске у него нашли одну-единственную брошюрку самиздатовскую: «Неполитические письма» Расина. Это такие, действительно неполитические, советы, как уберечь ребенка от нежелательных влияний, в том числе и государства.

Но Сергей, по неопытности, сказал следователю, что давал ее Голицыну. А раз давал, значит, «распространение», получи два года. Это несмотря на то, что Голицын на суде заявил, что «не Горбачев мне давал брошюру, а кто именно давал — отказываюсь отвечать». Судили нас вместе.

Вообще-то, меня должны были судить вместе с Лаву-том. У него эпизодов обвинения было раз в десять больше, чем у меня,— такой «прожженный» был диссидент, — в том числе и связанных со мной: у него нашли подлинники моих статей.

Но они не захотели, и вот по какой причине. Его следователь поручил моему допросить меня о Лавуте, а мой, соответственно, наоборот. Потом я в деле прочитал, что Саша отказался давать показания по всем вопросам. У меня позиция была такая: о себе я буду рассказывать, а о других, а также о распространении литературы, не скажу ни слова.

И как они меня ни пугали 70-й статьей, я стоял на этом до конца. Поэтому, когда мне задали первый вопрос о Саше, я ответил так: «О Лавуте ничего говорить не буду, но я готов выступить на суде над Лавутом и рассказать, что я думаю о его деле и о нем самом». В ответ на это мой следователь, Валерий Мягков, изрек: «Хотите, значит, встретиться на суде? Не выйдет!» И судили нас отдельно, хотя наши дела были связаны прямо.

—  Иосиф Гецелевич, а вот такой вопрос... Что происходит с человеком, когда следователь говорит ему в первый раз, что его друг дал на него показания...

—  Если ты уверен в своем друге... Хотя, честно говоря, в первое время мне было... неспокойно. Ведь ты же изолирован! Нельзя побежать и тут же все выяснить. Я мог предположить, что он действительно сказал, недопонимая чего-то, по неопытности и т.д. В конце концов, его могли и сломать. У Сергея было очень неважно со здоровьем. Но очень-очень скоро, по некоторым нюансам в поведении следователя, я понял, что все это блеф, типичный прием «конторы».

Так что этот натиск я пережил вполне благополучно. А действительно большую тоску на меня навело вот что. Когда я отказался говорить обо всем, кроме себя, следователь ответил так: «Пожалуйста, можете не говорить. Но Вы, конечно, знаете, что я следователь областной прокуратуры. Так вот, я с огромным удовольствием передам это дело в КГБ. И Вас будут судить по статье 70-й». Вот тут меня тоска взяла действительно существенная. Но, тем не менее, я быстренько — там гораздо быстрее начинаешь шевелить извилинами — сообразил, как ответить. Я сказал: «Хорошо, 70-я так 70-я. Но если со следователем областной прокуратуры я готов разговаривать и давать показания о себе, то со следователем КГБ я не буду говорить совершенно! Потому что права и обязанности КГБ не опубликованы в открытой печати». Может быть, это подействовало, а может быть, то, что Солженицын в это время уже опубликовал сообщение об аресте и призвал ученых мира защитить меня, но они все-таки не стали переквалифицировать мое дело на 70-ю статью.

—  А Вы знаете, кто из ученых вступился за Вас?

—  Французские ученые и, кажется, еще кто-то. Комитеты защиты создавали. Ведь тогда кучу людей арестовали, и Орлова, и других...

Кое о чем я узнал уже тогда, из дела своего, когда знакомился. Например, был документ, озаглавленный «Дан-

ные радиоперехвата» — каково? И в нем это самое заявление Александра Исаевича. Значит, они внимательно отслеживали «забугорные голоса». А про комитеты ученых я узнал уже в наше время. Марио Корти с Радио Свободы прислал из архива все, что касается меня.

— Долго шло Ваше следствие?

— Не очень, особенно если вычесть время, затраченное на психиатрическую экспертизу. Да, пришлось и через это пройти. Мой следователь решил потянуть время, исходя из своих каких-то целей и соображений. Он зацепился за данные «пятиминутки» у психиатра, который в обязательном порядке беседует вначале со всеми подследственными.

В моем случае это было так, я потом прочитал. Меня спросили о старшем сыне Леве. Я сказал, что люблю своего сына, но поскольку он никакого отношения к моему делу не имеет, зачем я о нем буду рассказывать? Это было интерпретировано так: «Скрытен. Не хочет отвечать на вопросы о сыне».

Отсюда — прямая дорожка на стационарную экспертизу. И меня отправили в Бурашево. Везли в компании уголовников, которые были ужасно рады, что их везут в «психушку», что их могут признать ненормальными. А я был просто убит...

Врача я встретил с почти враждебным недоверием. Но он сразу сказал: «Я вижу, что Вы не наш пациент. Я Вам гарантирую, что через месяц Вы отсюда выйдете». Я ему, каюсь, не поверил. Но он точно сдержал свое слово. Через месяц меня действительно отправили обратно с «диагнозом» — нормален.

—  А как проводится экспертиза?

—  Разговоры разговаривают. Этот врач приходил еще со мной в шахматы играть. Санитары тоже наблюдают и тоже, видимо, пишут какие-то отчеты. В моем случае экспертиза была истинной. Но в целом я понял, что нужно поменьше говорить, поменьше рассказывать.

Именно такой путь и избрал Саша Лавут. Он вообще ни о чем не говорил на следствии. Только на суде сказал. Я же избрал путь: о себе говорить, о других — нет.

—Иосиф Гецелевич, зачем, собственно, нужно было говорить о себе? Чтобы совсем уж следствие не разозлить?

— Нет, нет! Я же объясняю, что я перешел на статус свободного человека в свободной стране. Просто я решил, что именно так должен поступать свободный человек. Вот и все.

—А если бы Вы, как Лавут, отказались отвечать на вопросы следователя, это бы Вам чем-нибудь грозило?

— Я не знаю. Вряд ли. В конце концов, Сашу судили по той же статье 190 прим. Хотя могли переквалифицировать на 70-ю запросто. Там разницы практически никакой: был ли умысел подрыва устоев социализма или не было умысла.

А вот в лагере... Ведь в лагере ему добавили 5 лет ссылки (в Чумикан). А Славе Бахмину (тоже 190 прим) — еще год заключения. В лагере добавить срок — пара пустяков. А меня все-таки выпустили точно по приговору. Может быть, именно такая моя позиция на следствии сэкономила мне годы?

Правда, в отношении меня тоже была попытка такого рода. Причем, исключительно по инициативе КГБ, как я понимаю. Это было очевидно. Ведь мы — со 190-й прим — сидели в уголовном лагере, и начальству два-три политических были абсолютно «до лампочки», у них хватало своих головных болей.

И вот все идет нормально и хорошо, остается мне буквально полгода, как вдруг «ни с того ни с сего» мной занялся опер. Для начала он просмотрел мои письма, наскреб «материал» и начал «шить».

Вызывает: «Итак, Дядькин, в таком-то своем письме Вы написали то-то и то-то. Что Вы имели при этом в виду?» Ну, например, я накарябал такой стишок в ответ на посылку, в которой жена прислала табак «Золотое руно»: Руно жены — махра богов! Закуришь — дым отечества приятен. На солнце МВД не видно пятен, А на колючих проводах — шипов.

«Так что Вы имели в виду???» И сразу же после эдаких разговорчиков меня переводят в штамповочный цех и с первого дня требуют выполнения нормы на 100 %. Я эти станки вижу в первый раз в жизни и, естественно, ни о какой норме речь идти не может. Меня тут же сажают в карцер.

Короче говоря, только дебил не понял бы, что грозит «добавка» к сроку. И так, «на взводе», они держали меня до самого конца срока. Душу выматывали. Может быть, ждали, что я сорвусь?

—  Ну а сами «они» в лагерь не приезжали с Вами поговорить?

—  Нет. За три года даже близко никто не сунулся.

—  В каком месте Вы срок отбывали?

—  Сначала в Тобольском, а потом в Тюменском лаге рях.

—  А как Вы ладили с уголовниками?

—  Вы знаете, я как-то сразу понял, что если не проявить твердость немедленно—в любой ситуации! — то дело будет плохо. Там ведь «закон—тайга». Скромных да застенчивых они скручивали безо всяких. Пришлось давать немедленный отпор, вплоть до рукоприкладства. Пару раз пришлось...

Причем сразу, на первой же пересылке в Ярославле. Дело в том, что меня отправили на этап вместе с Сергеем Горбачевым. Кстати, косвенно это говорит о том, что они прекрасно понимали, что он ни в чем не виноват. Осужденных уголовников даже после суда ни за что, никогда не пошлют одним этапом.

Так вот, в первый же вечер на ярославской пересылке все и началось. Действуют уголовники нагло, нахраписто. «Что у тебя в рюкзаке, а ну покажи!» А «закон» их такой, что самим в чужой «сидор» лазить нельзя. Сережа человек мягкий... В общем, к тому моменту, когда я вмешался, он уже расстался с меховой шапкой. Ну, уж тут я разошелся на всю ивановскую... хе-хе, камеру. Но, разумеется, культурно, без

мата, и это произвело впечатление. Надо было видеть эти физиономии, когда они слышали слова «негодяй», «мерзавец» и тому подобные! Просто глаза на лоб у них повылазили ...

Зато, как только так себя поведешь, отношение сразу же становится нормальным.

На пермской пересылке пришлось действовать так же жестко, почти нагло, как они. И нас оставили в покое. Кстати, производило впечатление и то, что мы — политические. Пожалуйста, можем показать приговор. А уголовные приговор никогда не покажут. По разным причинам это может иметь столь отрицательные последствия для показавшего, что для них это табу. А мы показывали свободно. Это вызывало симпатию. А для стукачей наши приговоры были даже поводом докладывать, что мы рассказываем что-то необычное, агитация, так сказать.

—  А вообще в лагере интересовались, за что вас осудили?

—  Простые зэки обычно говорили: «Ах, вы против коммуняк? Вот молодцы!» И приходилось объяснять: «По чему мы против коммуняк? Где тут сказано, что мы против них? Мы просто отстаиваем свои человеческие права. Пусть они будут сами по себе и не лезут в наши души... Совсем мы не против коммуняк». Но это обычно не доходило...

—Иосиф Гецелевич, запомнилось Вам что-либо особенное из лагерного периода?

—   Как не запомниться... Бывало всякое. И свиданий лишали несколько раз, лишали посылок, в карцер сажали. Правда, в отличие от Лавута, который сидел в карцере раз десять, я отсидел всего дважды. Так что, я считаю, относились ко мне более менее либерально. Может быть, потому, что я сам либерал?

А из запомнившегося особо, пожалуй, стоит упомянуть два события. Первое произошло в Тобольске. Был я совершенно один, в смысле, никого из политических нет. И вдруг зэковская почта доносит: «Слушай! Там в этапе кент пришел твоего пошиба, в карантине сидит». Я очертя голову бегу знакомиться, и знаете кто это оказался? Олег Попов, баптист, из Рязани. Замечательный человек! В общем, с этого момента я стал наслаждаться общением с нормальным человеком.

Его осудили тоже по 190 прим. Нашли в багажнике автомобиля два баптистских бюллетеня. Впрямую распространение доказать не могли. Тогда его взяли через намерение. Раз в багажнике, значит, намеревался куда-то отвезти, а значит — «распространить». Получи три года.

Олега поставили хлеборезом, но он не купился этим местом, о котором большинство уголовников страстно мечтает. Еще бы, в лагере за хлеб можно достать что хочешь! У этой работы только один недостаток — нет выходных. Но Олег твердо сказал начальству: «Вера не позволяет мне работать по воскресеньям. Но я понимаю, что вы не привыкли еще иметь дело с баптистами, поэтому некоторое время я буду работать, как у вас положено, но потом работу по воскресеньям я буду вынужден прекратить».

Разумеется, начальство не поверило. Чтобы на таком месте, да условия ставить? А он, действительно, через некоторое время отказался работать. Его, конечно, сразу в карцер, потом в самый вонючий химцех... Что меня поразило в случае с Олегом? Это как человек в условиях несвободы сумел, не роняя себя, проявить добрую волю. Думаю, что он рассматривал свое пребывание в лагере, как миссию, а себя считал миссионером. Зэки к нему просто липли и с удовольствием слушали. А было ему всего 27 лет.

Он и меня пытался обратить в свою веру. Мы с ним много дискутировали на религиозные темы. Общаться с ним, повторяю, было чрезвычайно приятно! Я ему говорил, что для меня — научного работника — именно наука и научные методы познания имеют огромное значение и что не Иисус же Христос изобрел физику, математику и иные науки.

Поэтому я, полностью уважая его взгляды, понимая роль религии в истории человеческой цивилизации и сам веря в Бога, в том смысле, что я ответственен не только перед людьми, но и перед чем-то высшим, тем не менее не могу принять его догматы. В конце концов он сказал: «Ладно, Иосиф Гецелевич, оставайтесь самим собой. Но я все-таки утверждаю, что гуманитарные вопросы выше научных». Тут я с ним согласился...

Второй же случай произошел в самый последний день срока. Пришел-таки светлый день освобожденья! Жена приехала встречать. А тюменская зона огромная, там каждый день по несколько человек отпускают.

И вот пришли мы, шестеро зэков, освобождаться. А нам - палкой по голове: «Денег в кассе нет. Выдать заработанное вами не можем. Расходитесь по местам». Вот тут у меня сердце екнуло будь здоров. И у сотоварищей моих челюсти отвисли, а делать нечего. В отряде тоже все раскрыли рты, когда я вернулся. Сижу, думаю, все: придется «мотать» новый срок. Но нет. После обеда опять всех вызвали и оформили освобождение. Я спрашиваю: «Почему же с утра не отпустили? Я мог бы и без денег».

Начальник объясняет довольно правдоподобно: «Вас, конечно, можно было отпустить и без денег. А остальные наверняка тут же стали бы их добывать преступным образом». Но, думаю, какая-то другая была причина. Может быть, пугнуть хотели напоследок. Для закрепления, так сказать, исправительного эффекта. Они ведь были должны воспитывать и перевоспитывать меня. А может быть, это такой специфический привет от КГБ напоследок. Не знаю, не знаю...

— Скажите, Иосиф Гецелевич, а не было у Вас мыс ли эмигрировать?

— После освобождения? Была. Это ведь был 1983-й год. Хельсинкскую группу разогнали. Беспросветно... Я говорю своей Наде — давай уедем. А она — маму не могу бросить. И я оставил эту мысль. В конце концов, семейные узы выше всего...

— Расскажите, пожалуйста, про МХГ.

— В Хельсинкской группе первого, как сказать, созыва или призыва, я не участвовал. Я был знаком с Валентином Турчиным, а с Орловым и Гинзбургом — нет. Но когда их арестовали, я пошел к Турчину и говорю: «Знаешь, до того

тошно... Я хочу вступить в Хельсинкскую группу». А Валентин отвечает: «Иосиф, не торопись. Подожди свой черед. Не встревай пока».

В том смысле, я понял, что вот арестуют остальных, надо будет продолжить. И я его послушался. Таким образом он меня явно спас от 70-й статьи. Его самого в то время уже таскали в КГБ. В итоге он эмигрировал. Так было с первым составом.

А во второй меня попросил вступить Сергей Адамович. Это было в 1988-м. Он просил меня, Лёню Колеватова и Славу Бахмина. Но Слава практически состоял и в той первой группе, только он был в комиссии по психиатрии. Я, правда, попытался говорить, что староват, все-таки 60 лет уже стукнуло, но Сергей меня быстро убедил, что нужно.

—А у Вас после лагеря не было каких-либо ограничений?

— Нет, никаких. Профилактировали меня, правда, неоднократно. Почему я со ссыльным Ковалевым общаюсь, почему с Бахминым? Особенно почему-то по поводу Бахмина у них было раздражение. Видимо, сильно их задели разоблачения Славы в психиатрических делах. Кстати, Сергея Адамовича тоже пытались профилактировать против Бахмина.

Я давал всякие уклончивые ответы, а потом один раз мне надоело и я сказал: «Так что, вы считаете, что я должен перестать общаться с Ковалевым и Бахминым?» И тут их штатный профилактор дал задний ход: «Ну... Это ваше, в общем-то, дело...» Я вернулся от него и говорю ребятам: «Теперь я продолжаю общаться с вами с разрешения КГБ!» Да, общались мы много... Много спорили. Особенно по национальному вопросу и о патриотизме. Сергей, он на дух не переносит и «патриотизм», и деятелей всяких с упором на патриотичность, типа Шафаревича.

Я же всегда считал, что нужно с уважением относиться к русским национальным движениям. В конце концов, больше всех досталось русским, как там ни крути... Я считаю, что не должно быть права на самоопределение вплоть до отделения. Любая культурная автономия — да, пожалуйста! А отделения — не должно быть!

Почему? Потому что если нация, от которой собираются отделяться, больше соблюдает права человека, то от нее отделяться нельзя! Если отделяющиеся, заведомо ясно, будут соблюдать права человека меньше — отделяться нельзя! Но я теоретизирую, а как все это сделать на практике... Кто знает?

А Сергей считает, что право на самоопределение вплоть до отделения — неотъемлемое право нации. Беда лишь в том, что не разработаны механизмы такого отделения и что обязательно нужно их разрабатывать. Здесь у меня с ним разногласие. Но вообще-то, я ужасно рад, что мы с ним жили в одном городе и тесно общались с 1984 по 1988 год, вплоть до того момента, когда был разговор с Сахаровым по телефону, когда его вдруг подключили Андрею Дмитриевичу...

Когда либерализация режима докатилась до того, что перестали глушить «голоса» и мы услышали новость о телефоне, Сергей тут же в Москве узнал номер. После этого он позвал меня, и мы пошли в Затверечье и из тихого почтового отделения позвонили в Горький. Благожелательная телефонистка соединила мгновенно. Это было просто удивительно! Я стоял рядом и потрясение слушал, как Сергей разговаривает с Сахаровым.

В конце Ковалев говорит, что вот тут, рядом со мной, стоит Иосиф Дядькин. И Сахаров сказал, передай ему, что я очень хорошо помню его дело, передай ему привет. Когда Сергей все это мне передал, я, конечно, расцвел. И оттого, что слышал этот разговор, и от внимания...

—  А Вы встречали Андрея Дмитриевича, когда он возвратился в Москву?

—  Нет. Тогда еще было неизвестно, когда он поедет из ссылки. В разговоре было, в частности, такое: «Я скоро возвращаюсь в Москву, так что встречай меня!» А Ковалев отвечает: «Андрей Дмитриевич, я не имею права выезжать в Москву без разрешения». А Сахаров ему: «Да? Но я-то имею право. Поэтому первый, к кому я поеду, будешь ты». Ковалева не было на встрече в Москве. А через некоторое время он плюнул на все и поехал в Москву без всякого разрешения. И никто ничего. Так что действительно что-то стронулось тогда, в 1988 году...

—  Иосиф Гецелевич, как организовалось тверское общество «Мемориал»? Вы ведь один из тех, кто начинал...

—  Ну, это громко сказано, хотя Арсений Рогинский (один из создателей общества «Мемориал» в Советском Союзе, бывший политзаключенный — прим. ред. «Карты») действительно говорил со мной об организации работы «Мемориала» в Твери. Сказал, между прочим: «Иосиф, но это должны быть приличные люди...»

А я ведь не тверской... Общался, в основном, с Ковалевым и Славой Бахминым. Я решил поговорить со Славой, он коренной тверяк, у него здесь друзей много — они его все время поддерживали. Слава мне сразу ответил четко и определенно: «Иди к Сергею Глушкову». Я поговорил с Глушковым и, вот здесь я боюсь соврать, но кажется, уже после нашего разговора, тверской «Мемориал» очень быстро был создан. Но, конечно же, потребность в такой общественной организации уже назрела. В этом году тверскому «Мемориалу» будет уже 12 лет.

Нам удалось установить в центре города памятник жертвам тоталитарного режима. Вы его видели. Это заслуга всех мемориальцев в целом, но больше всех, конечно, Сергея Владиленовича Глушкова. Как только общество было создано, мы сразу начали давить на власти. И вот, как говорится, не прошло и 10 лет... Додавили. Автором скульптуры стал беженец из Грузии Феликс Азаматов. Он все сделал безвозмездно. Деньги на металл дали спонсоры, власти отвели землю. Открыли памятник в 1998 году...

И, конечно, в поиске захоронений в лесу под Медным тоже есть заслуга тверского «Мемориала» — Юрий Алексеевич Шарков и Сергей Глушков очень многое сделали для этого. Вот, наконец, вчера и открытие мемориального комплекса в Медном состоялось. Одним словом — жизнь продолжается...

г. Тверь, сентябрь 2000 г.