«ВО ЛЬДАХ»

Рассказы о побегах из колымских лагерей

Уважаемая редакция!

Из газет я узнал, что население Магаданской области выступило с инициативой — собранные им средства соорудить памятник жертвам сталинского террора. Инициатива, по известным причинам опоздавшая на, десятилетия, но все равно бесконечно своевременная и справедливая: где ему быть, этому памятнику, как не в Магадане? В это благородное дело

решил и я внести свою малую, посильную лепту. Я восстановил в своей памяти шесть историй, услышанных мной на протяжении двенадцати лет колымского заключения; и записал их. Сделал я это во имя светлой памяти моих школьных учителей, тех, которым, по выражению Александра Солженицына, «не хватило жизни, чтобы рассказать о своей судьбе».

В этих рассказах я стремился по возможности избегать «жареных» лагерных моментов, ужасов, смакование которых может вызвать справедливое неудовольствие читателя. Отнюдь не потому, что их не было — от них наша трагическая история никуда не денется. Они в достаточной мере описаны многими известными литераторами, которые давно и хорошо знакомы широким читательским кругам Запада; наш же советский читатель, к сожалению, только-только начинает постигать их.

При всей правдивости фактуры рассказы мои в достаточной мере сырые. По двум причинам. Русский язык я освоил уже в ваших краях, куда прибыл отнюдь не в качестве туриста. Освоил его, к тому же, с бесплатным приложением лексики сугубо нелитературной. Да и мой возраст — семь десятков — далеко не оптимальный для первого в жизни вторжения в литературу...

Я прошу вас взвесить эти обстоятельства и снисходительно отнестись к недостаткам моих записок.

Я расскажу вам о шести попытках побега из колымских лагерей. Как правило, эти попытки были последними актами отчаяния обреченных. Теоретически и практически бежать с Колымы было невозможно. Расстояние до обжитых мест на материке было огромное, преодолеть которое зимой, при морозах до —60° и даже больше, при отсутствии по пути человеческого жилья, было невозможно. Да и во время короткого северного лета тайга шутить не любила. Единственная нитка, связывающая Колыму с матери ком,— дорога на Хандыгу — находилась под постоянным неусыпным наблюдением.

И тем не менее — бежали, подавались, по выражению преступного мира, «во льды». Эти редкие попытки были, по сути, близки к самоубийству. На них решались только лагерники с незаурядной силой воли и отвагой, сумевшие сохранить к тому же физические силы.

«Ледовики» шли часто в сопровождении «прицепа». Так назывались молодые ребята, которых удавалось уговорить участвовать в побеге; при неминуемой необходимости «прицепа» убивали сонного и ... съедали. Однако, автор отобрал из своей памяти сравнительно «безобидные» случаи, причем кое-какие из них носили даже элементы анекдотичности. В виде исключения — о чудо! — один побег был успешным. Так что читатель будет избавлен от знакомства со случаями каннибализма.

Не удалось в этих рассказах обойтись без упоминания о том страшном» садизме. С которым бравые «вертухаи», охранники и оперативники обходились е пойманными беглецами. Живыми они после поимки редко оставались. Ради устрашения...

Да простят меня герои моих рассказов, уже, наверное, ушедшие в мир иной: имена их подлинные.

Коротко о себе. По национальности я — венгр, родился в 1919 году в Будапеште. В Москве — с 1932 года, подданный СССР — с 1936 года.

Родители жили в Москве с 1932 по 1935 год, впоследствии оба погибли в газовых камерах Освенцима. Младшая сестра и ее муж — участнику войны, ветераны британской армии. Пять лет я учился в московской интернациональной немецкой средней школе имени Карла Либкнехта.

Весной 1938 года был арестован, получил 5 лет за «подозрение в шпионаже», сидел 10 лет и 2 года промежуточных — в ссылке. Освободился в 1950 году. Формально реабилитирован в 1957 году. Заключение удалось пережить благодаря долгой полосе «везения»: на губительные «общие работы» попадал не часто и не надолго. Болел цингой, опять подымался. Помимо «общих работ» трудился художником-оформителем, электромонтером, связистом, трактористом, автоэлектриком. С 1944 года — шофером, эту профессию не бросил до пенсии. Освободившись, женился на вдове погибшего фронтовика, осужденной по пресловутому Указу 1947 года.

Работая на «площадке» — тяжелом грузовике «Татра», оборудование» под перевозку бульдозеров,— в 50-х годах я объездил едва ли не все прииски и рудники Колымы и Индигирки. С 1963 года — водитель автобуса в Запорожье, с 1974 по 1985 годы — слесарь и электрик экспериментальной группы автобусного парка. С 1985 года — инвалид из-за последствий пережитых в молодости «прелестей».

Ездил с автопоездами в Венгрию и Чехословакию.

Ф. Диамант

Кто прошлое помянет, тому глаз вон

Кто его забудет — оба глаза вон!

Народная пословица

КРАСНОДЕРЕВЩИК

Одной-единственной смены, отработанной в забое прииска «Чай-Уръя» водителем машины «рено» («две ручки, одно колесо»), вполне хватило мне на то, чтобы почувствовать себя обреченным и лишенным малейшей надежды на выживание.

Попал я на прииск в конце октября 1938 года, надломленный физически и духовно несмотря на свои 19 лет. Надломленный арестом, допросами с «пристрастием», тюрьмой и этапом. Колымские морозы уже жали вовсю.

Вскоре я узнал о том, что невыполнение норм квалифицировалось как «контрреволюционный саботаж» (статья 58» пункт 14) и беспощадно каралось — вплоть до расстрела.

Как мне удалось выдержать этот ад в течение месяца с лишним, я уже не помню.

Когда вечером, после поверки, нарядчик забежал в барак и резко выкрикнул мою фамилию: «С вещами на вахту, жива-а!» — меня, «доплывавшего», одолело чувство облегчения и досады: «Нельзя было раньше!»

За вахтой стояла трехтонка с работающим мотором. В ку-

зове у кабины стоял боец с винтовкой, в черном тулупе. Мне было приказано забраться в кузов, что я с большим трудом сделал. Там уже сидели несколько таких же доходяг, как и я.

Тронулись. Ночь. Бездорожье. Мороз. Машина пробивается с трудом. Часа через три-четыре мы, полумертвые, окоченевшие, прибыли в Сусуман. Нас загнали в одну из вонючих камер изолятора.

Через несколько часов нам дали по куску хлеба и по черпаку баланды. Потом нас опять погрузили в машину. На этот раз кузов был полный, человек двадцать. Машина понеслась по центральной трассе в сторону Магадана.

Уже за Ягодным мой сосед, явно нерусский, возможно — таджик, начал громко жаловаться: «Гражданин боец, нога отмерзает!» Видя, что на него не обращают внимания, он приподнялся. Щелкнул выстрел, таджик упал на меня, машина не останавливалась. Труп вскоре окоченел на мне. Сгрузили его уже на оперпосту перед Колымским мостом. Сержант, ехавший в кабине, доложил: «Попытка к бегству!»

После ночевки в маленькой пересылке на Стрелке мы прибыли в Магадан. Нас загнали в спецзону транзитки, где собралось около тысячи зэков — все нерусские, собранные со всех приисков. Нас все время вызывали на допросы, уточняли подданство. Советским гражданином я стал еще будучи несовершеннолетним — следователь на это явно обратил внимание.

Нет, собрали нас не на расстрел, процедура эта была бы слишком накладна. К тому же мы знали — расстреливали на местах, по ночам, под звуковое сопровождение стыдливо работающих вхолостую тракторных двигателей.

В один строго охраняемый барак собрали человек триста, остальных всех перегнали в общую зону транзитки.

С нас сняли валенки и полушубки, у кого они были.

«Вас вывезут на материк»,— объявили нам. Дня через два вызвали сто человек, наугад по несколько на каждую букву. Их увезли последним в навигации пароходом. «Вам зимовать до начала следующей навигации!»

Перегнали нас в «палатку» — она тогда еще была действительно палаткой — предком «дома Васькова», тюрьмы Магаданского УНКВД. Двухэтажные нары, невероятная теснота, параша, тюремная баланда, вши. Вскоре почти все заболели цингой, врачебной помощи — никакой.

Общество собралось интернациональное. Все были арестованы в свое время будучи иностранными подданными. Мы предполагали, что готовилась какая-то обменная операция, которая, кстати, перед открытием навигации 1939 года была потом отменена. Однако сейчас рассказ будет не об этом.

Старостой «отряда» был эстонец Бакблюм. Рослый мужчина лет 50, имел 12 лет за шпионаж, статья 58, пункт 6. Лежал он на самом «блатном» месте, в середине палатки на верхних

нарах возле печки, в окружении нескольких молодых шоферов-поляков, осужденных за аварии.

Недалеко от этого «штаба» разместились мы, четверо венгров.

Как-то ночью, возможно, пи ошибке «вертухаев», к нам бросили «чужака». Он был физически крепок и отлично одет: традиционные для колымских «вольняшек» коричневая дубленка, черные валенки, якутская меховая шапка с длинными ушами.

Проснувшись, Бакблюм сразу пригласил его к себе в «штаб»: и начал его расспрашивать. Новенький охотно рассказывал о себе. Я тоже проснулся и внимательно его слушал.

...Рано осиротев, Юдин успел унаследовать от отца, столяpa-краснодеревщика, любовь к дереву и навыки ремесла. К 1930 году он имел высший рабочий разряд, работал бригадиром столяров-модельщиков крупного машиностроительного завода в Донбассе. Жена его работала бухгалтером завода.

Случилось так, что она приглянулась секретарю парткома завода. После-случившегося небольшого пожара в модельном цехе бравый партийный вожак не упустил возможности проявить бдительность и принять «политически зрелые» меры.

Привезли Юдина на Колыму в феврале 1932 года пароходом «Сахалин», на котором легендарный чекист Э. П. Берзин, первый директор Дальстроя, привез первую партию заключенных. В формуляре Юдина красовался элегантный «букет» 58-й статьи. Двенадцать лет плюс пять поражения в гражданских правах.

Специальность его оказалась дефицитной, его оставили в Магадане. Он стал изготавливать мебель для начальства.

Вскоре Берзин, непревзойденный чекист в лучшем смысле этого слава (по созданию стимулов для заключенных, большинство которых при нем работали самозабвенно), перевел первую партию наиболее отличившихся из них на положение так называемых колонистов, с правам вызова у семьи. Юдин был в первом списке; как исключение его даже не перевели в поселок колонистов — Олу. Вскоре к нему приехала жена; оба работали в Магадане, в подсобном хозяйстве УНКВД, он — столяром, она — бухгалтером.

В черном 1937 году на Юдиных и других колонистов обрушилась вторая страшная катастрофа: Эдуарда Петровича Берзина, легендарного латышского стрелка, помогшего Всеросоийской чрезвычайной комиссии в 1918 году раскрыть заговор Локкарта, арестовали и расстреляли в Москве. На Колыму был послан новый начальник Дальстроя — «вице-король» Павлов.

Колонистов прикладами загнали в лагеря, вызванные члены семей были брошены на произвол судьбы. Время, проведенное «на воле», в отбытый срок не включалось...

Юдин, опять же как исключение, был оставлен на своей старой работе, к тому же расконвоированным. Он нужен был начальству... Зато — вскоре последовал новый удар.

После, изготовления красивого буфета — этот вид мебели ему всегда особенно удавался — одному лагерному аппаратчику, тот решил Юдина отблагодарить и пригласил его на застолье. Аппаратчик, опьянев, протрепался столяру о секретном распоряжении начальства: после окончания срока его не освобождать, заранее объявить ему новый срок (в те годы такое широко практиковалось)

...Весной 1938 года жена Юдина, с разрешения начальника АХО УНКВД, оплатила стоимость заказанного ею буфета из мореной лиственницы, который ее муж взялся изготовить в нерабочее время. Чуть позже поступил другой, особый заказ на изготовление буфета «самому» — Павлову.

Изготовить буфет для наместника Колымы надо было особенно качественно и красиво, поэтому Юдин дал в письменном виде заявку на несколько хлыстов сырой лиственницы и сухостоя без пороков большого диаметра, а также березы. Такой материал в убогих лесах, еще уцелевших недалеко от Магадана, было невероятно трудно найти. Поступавшие несколькими партиями через месяц-другой хлысты Юдин неизменно браковал.

Тогда начальник АХО, не видя другого выхода, исхлопотал разрешение командировать самого Юдина в леспромхоз «Первая Сплавная», снабдив его необходимыми документами и аттестатом заключенного сроком на две недели, для выбора на корню подходящей древесины.

Его жена, отработав положенные в Дальстрое 30 месяцев, собиралась в отпуск на материк, где она оставила дочь и своих родителей. Юдин, заручившись обещанием своего начальника посодействовать ей в отъезде, в частности, в отправке буфета, уже законченного, распростился с женой и уехал в леспромхоз.

Жена его отбыла пароходом «Джурма».

Юдин не возвращался вот уже месяц, древесина не поступала, царский заказ оказывался под угрозой срыва.

С леспромхозом не было тогда ни телефонной, ни беспроволочной связи. Начальство, почуяв неладное, выслало двух вооруженных бойцов охраны с заданием разыскать Юдина.

Бойцы уехали в леспромхоз.

Юдин туда вообще никогда не показывался!

Поискали в окрестности, ничего не обнаружили, вернулись в Магадан. Юдина объявили в побеге, его жену — в розыске. Радиограмма на «Джурму» ничего не дала.

А Юдин-таки ушел на «Джурме»!

Буфет он тщательно, скрытно от посторонних глаз, обору-

довал всем жизненно необходимым. Резиновые грелки, наполненные питьевой водой (пустые заполнялись мочой), сгущенное молоко, галеты, мясные консервы, теплая одежда, скрытые отдушины — все это было предусмотрено на 4—5 недель.

«Уехал» он в командировку при свидетелях, ночью вернулся, занял место в буфете. Жена его тщательно закрыла, замки были надежные. Забила заранее приготовленный каркас опалубки.

В трюме теплохода буфет завалили другими грузами — и отдушины оказались почти полностью закрытыми. Недельное морское путешествие Юдин проделал при дефиците воздуха, в полуобморочном состоянии.

Наконец во Владивостоке буфет из трюма выгрузили, ему удалось отдышаться.

Жена Юдина, следя за отсутствием «хвоста», из-за забора наблюдала за тщательно упакованным, уже выгруженным буфетом. Он долго стоял на пирсе среди других тюков. Наконец, перед концом рабочего дня весь штабель багажа завезли на склад. Кладовщица замкнула двери и ушла.

На следующее утро Юдина приехала на нанятом грузовике с грузчиками. У проходной предъявила накладную и попросила пропустить грузовик на территорию порта.

Ей отказали: у кладовщицы багажного склада был выходной. Приезжайте, мол, завтра.

Этот непредусмотренный выходной день оказался для четы Юдиных роковым. На складе буфет опять завалили, на этот раз мягкими тюками; Юдин, задыхаясь, боролся за, свою жизнь из последних сил. Чувствуя, что дела совсем плохи, он воспользовался предусмотренной возможностью. Открыл изнутри дверь буфета, разломал припасенным топором опалубку, развал тюки.

И тут же потерял сознание.

На другой день жена приехала с утра опять. Кладовщица открыла склад и увидела среди разваленных тюков лежащего на полу человека. Моментально захлопнула дверь, навесила замок и пустила в ход свой милицейский свисток.

Постовой стоял за углом.

Мужа и жену повезли обратно на Колыму на этой же «Джурме», в двух соседних арестантских клетках; они даже не могли переговариваться. Сопровождающие «вертухая» высказывали Юдину свою искреннюю досаду: в силу поступившего радиозапрета они не могли ему хотя бы отбить печень… Жадность начальства на красивую мебель оказалась в весомее заветного права конвоя.

Супругов ожидало по «червончику». Юдину — дополнительно к неотбытым годам.

«СНИМИТЕ НАС С УЧЕТА!»

Хотелось бы несколько нарушить хронологическую последовательность рассказов, с тем, чтобы не ошарашить неискушенного в лагерных делах читателя ужасающим трагизмом некоторых предстоящих историй.

«Щадящая» радиограмма по поводу пойманного беглого краснодеревщика Юдина и его жены была явлением уникальным и неповторимым.

Вопреки всем теоретическим представлениям, подтвержденным практикой, полностью исключающим даже малейшую возможность успешного побега из мест заключения на Колыме, в шоферских кругах тех лет был известен случай — всем чертям назло! — элегантного «приключенческого» группового побега! Успешного!! С настоящим «хэлпи эндом», словно в голливудском вестерне.

В феврале, а может быть, в марте 1944 года с автобазы Чай-Урьинского горнопромышленного управления (поселок Нексикан) отправлялась в Якутск колонна из тридцати новых «студебеккеров» за бензином.

С началом войны почти весь ходовой парк колымских автобаз, обеспечивающий транзитные перевозки,— легендарные сегодня «ЗИС-5» — были в пожарном порядке местными силами переоборудованы по типу «ЗИС-21» на газогенераторные машины, на местном наречии «фазаны».

С неслыханной отвагой колымские шоферы, вольнонаемные и заключенные, в шестидесятиградусные морозы по тяжелым горным дорогам возили грузы на своих утлых, ненадежных «фазанах», питаемых не бензином, а древесными чурками. Причем не с нагрузкой, предписанной заводом,— две с половиной тонны. Они возили по шесть тонн на самодельных «трехосках» и полуприцепах «дремадёр».

Напрасно старушка ждет сына домой —

Уехал он в рейс на газгене...

Очередной «вице-король» Колымы Никишов смог гордо рапортовать Верховному о громадной экономии бензина, столь нужного фронту...

Массовый трудовой героизм колымских шоферов в годы войны еще ждет своего повествователя.

Но рассказ сейчас пойдет о другом.

Осенью 1943 года на Колыму хлынула техника союзников, преимущественно США, поставляемая по ленд-лизу,— горнодобывающая, автомобильная. Штаты были явно не менее заинтересованы в желтом металле, чем во фронтовых успехах Красной Армии. На центральной трассе появились сорокатонные «Даймонд-Т», по всем дорогам и по бездорожью — отличные

военные грузовики «студебеккеры», по-нашему — «студари». И конечно же, до конца короткой навигации 1943 года количество завезенного жидкого топлива соответствовало «достигнутой» с помощью «газгенов» экономии, вследствие чего к концу долгой колымской зимы вся эта чудо-техника союзников грозилась превратиться в массу ненужного металла.

Зато огромное количество бензина было почему-то заброшено по Алданскому тракту в Якутск.

Автоколонне, выехавшей из Нексикана в Якутию за бензином, предстоял дальний и тяжелый путь. От поселка Кадык-чан, расположенного на 740 километре центральной трассы, до Хандыги, что в Якутии, шла так называемая Новая трасса — около 1000 километров временного проезда; его строили в начале войны, не считаясь ни с какими затратами и жертвами; Япония могла перерезать морской путь на Колыму,

От Хандыги до Якутска дороги в те годы вообще не было. Добрых полтысячи километров предстояло проехать по руслам рек и зимникам. Головной полноприводный «стударь» был оборудован снежным плугам; предполагалось установить на него двойные передние колеса и заковать все скаты в цепи. За рулем этой головной машины ехал немолодой заключенный Данько, самый опытный шофер автобазы. Было известно, что он из племени «беспредельщины» — был вором «в законе», потом он «ссучился», пытался опять вернуться к «полнотелым». За ним установилась слава провокатора и стукача. Рядом с ним ехал начальник транспортного отдела управления Филатов - руководитель колонны.

За неимением на автобазе автоцистерн кузова машин были загружены пустыми, выпаренными металлическими бочками из-под американского моторного масла оригинальной конструкции. Днища и крышки у них были легкосъемными, они закреплялись обручами с замками-лягушками.

Колонну сопровождали четверо бойцов, вооруженных автоматами.

В Начале пути, еще на центральной трассе, пользуясь темнотой, в заранее обусловленном месте в три машины колонны, скрытно подсели трое беглецов, трое заключенных шоферов автобазы. Они были откомандированы на прииск «Фролыч», куда вывозили длинномерный лес по головокружительным перевалам Жулинской трассы.

Свои рейсы три товарища совершали всегда вместе. После последней перед побегом разгрузки на прииске они доехали до первого перевала, отцепили свои «обезьянки» (прицепы), столкнули их в обрыв. Машины спрятали в таежном распадке, вернулись пешком на центральную трассу.

Бее трое имели по «червонцу». Один из них уже отбыл половину срока; двое — бывшие фронтовики — отбыли немного. Что их побудило стать «ледовиками», идти в тщательно об-

думанный и приготовленный, но предельно рискованный побег?! Об этом трудно судить. Во всяком случае, хорошо знакомое автору этих строк серое «временное удостоверение водителя» с крупной надписью наискось — «ЗАКЛЮЧЕННЫЙ» (единственный документ, доступный колымчанам данного-контингента) гарантировал его обладателю при добросовестной работе, как правило, бесконвойную житуху и возможность выживания. В резком отличии от тысяч несчастных обреченных собратьев. А риск был бесконечно велик, вероятность успеха — ничтожно мала, неуспех означал мучительную смерть! Посвящены в побег были всего несколько шоферов колонны, кстати — все вольнонаемные. По понятным причинам, мы впоследствии узнали лишь о факте совершившегося побега; о его «технических подробностях» мы узнали лишь годами позже.

Христопродавец Данько еще перед выездом кое-что пронюхал (через несколько лет его порешил воровской нож).

Растянувшуюся колонну часто останавливали, особенно по ночам. Бойцы усердно шарили по машинам, по бочкам. Беглецы были начеку, они успешно прятались, перебегали с одной машины на другую.

Новая трасса, классический путь беглецов, зорко охранялась. В трех точках круглосуточно дежурили оперпосты: у центрального поселка дорожного строительства Адыгалаха, на Индигирской переправе, в районе Оймякона, третий — уже за Верхоянским перевалом, у поселка Кэбюма.

Невероятно, но факт: беглецам удалось проехать все три оперпоста! Феноменальное достижение...

На третьи сутки колонна прибыла ночью в Горячий Ключ, маленький поселок, расположенный в 75 километрах не доезжая Хандыги. Не глуша моторов, уставшие шоферы завалились в кабинах спать; бойцы караулили. Головная машина, за рулем которой менялись начальник колонны Филатов и Данько, ушла вперед на Хандыгу. В Хандыге перед утром Филатов поднял на ноги местный НКВД (работа Данько). Срочно была организована засада. Прибывшая колонна была окружена автоматчиками, которые тщательно, по одной, перешмонали все машины. Из посторонних никого не обнаружили.

Беглецы скрытно покинули колонну на Горячем Ключе. Там в то время расположился небольшой военный аэродром, на котором совершали промежуточные посадки перегоняемые из США на фронт летчиками специального авиаподразделения «аэрокобры» и «дакоты». Последние — с грузом запчастей и боеприпасов.

Без всякого сомнения, наши беглецы имели при себе «песочек». «Обменные операции» при разгрузке лесовозок заключенными на прииске несомненно состоялись. Им — хлебушко, курево, кусочек плиточного чая на заварку-другую чифирка. От них — щепотка золотой россыпи...

Военные летчики, регулярно летавшие в Штаты, видно, не могли не проявить интереса к презренному металлу. Беглецы прилетели в Иркутск накормленные, в относительном комфорте. Их высадили в безопасном месте.

Щилка и Нерчинск не страшны теперь...

Они явились в ближайший райвоенкомат и раскрыли карты. И тут их безумное бегство чуть не окончилось трагедией.

«Мы — беглецы с Колымы. Отправьте нас на фронт, в штрафной батальон, в любое пекло... Мы хотим искупить свою вину своей кровью...»

Их сразу арестовали и связали. Собирались сообщить в НКВД. Передумали, сначала позвонили военкому города. По-видимому, беглецов спасло отсутствие симпатии к органам со стороны офицеров армии.

Военком города сразу приехал. Им оказался подполковник. Награжденный многими боевыми орденами, потерявший на фронте одну руку. Узнав о намерении своего подчиненного сообщить о беглецах в НКВД и о том, что их связали, он разразился звонкой неуставной многоэтажной тирадой...

Беглецов развязали и привели к подполковнику. На следующий день их отправили с партией штрафников под конвоем в действующую армию.

Еще весной 1944 года Чай-Урлаг объявил их в бегах. Вероятно, ушла также радиограмма о всесоюзном розыске. Hо ведь шла война, и розыск этот был весьма относительным.

Поздней осенью этого же года последним пароходом в Нексикан пришли от них два письма.

Первое, довольно подробное, пришло в адрес Ивантеева, начальника автобазы. Письмо подписали все трое. Они участвовали вместе неоднократно в боях, все трое были легко ранены. Двое из них уже имели боевые награды. Согласно неписаным, законам военного времени они были полностью реабилитированы. Из штрафного батальона их перевели в строевой полк.

Они просили передать привет всем друзьям на автобазе.

Просили передать «горячий привет» Филатову и Данько.

Второе письмо, заверенное командиром полка, было адресовано начальнику учетно-распределительного отдела (УРО) Чай-Урлага: СНИМИТЕ НАС С УЧЕТА!

ВОТЯК

Зимой 1942/43 года арестантская судьба забросила меня в лагпункт крупной магистральной автобазы, что в поселке Берелех возле Сусумана. Здесь я услышал эту историю побега, у которого исход был на редкость безобидным.

Мне к тому времени исполнилось только 22 года, но я уже

вправе был считать себя бывалым каторжанином. Я уже пережил ад rta таежном прииске; не один раз «доходил до веселой жизни» и считал себя обреченным. Побыл на Новой трассе, построенной на костях; не раз на волоске был от расстрела; дважды удалось хитростью избежать отправления в спецзону для иностранцев, откуда мало кто возвращался.

Я не поверил своим глазам. Дневальный не выгонял утром на развод дрыном «без последнего»! В бараках было чисто, тепло и спокойно. Блатари нас не терроризировали, их вообще в лагпункте не было! Детский санаторий, и только!

Большая промзона автобазы, огороженная символическим .забором, куда весь развод приводил один-единственный боец, была свободна от охраны. В гаражах и цехах наш брат работал вперемежку с вольнонаемными, все работали деловито, тихо, дружно и добросовестно, без всякого понукания. Чувствовалась боязнь попасть опять на прииск, где, наверное, почти все уже успели побывать, откуда многие из них были переведены по спецнаряду.

Голодом морили нас, конечно, добросовестно. Но ведь мы были з/к, и шла война! Постепенно каждый из нас находил какие-то дополнительные источники подкормки. На худой конец, рассыпанный в кузовах ремонтируемых «фазанов» кормовой овес, перемешанный с углем. Технология приготовления овсяной каши, воспетой Робертом Бернсом как национальное блюдо шотландцев, нами была отработана в совершенстве.

В свое время при оформлении лагерного формуляра на транзитке в Магадане я инстинктивно заявил на вопрос заполняющего анкету: «Профессия?» — «Техник-электрик и шофер!» Он так и записал (это было нагло с моей стороны, я незадолго до •ареста окончил десятилетку). Сколько раз впоследствии эта запись мне спасала жизнь!

Я две недели добирался с Усть-Хакчана до Берелеха по срочному телефонному вызову из колонны связи, где я работая, и поэтому мой саботаж увенчался успехом — этап в спецзону прииска «Туманный» уже давно был отправлен.

Нарядчик лагпункта Хаймович выписал мне направление, незадолго до этого автоэлектрик гаража № 1 «сплавил» украденное остродефицитное магнето приисковому шоферу, погорел, и его отправили вслед за этим магнето на прииск «Большевик».

Как я сумел освоить азы ремесла автоэлектрика буквально на ходу, имея об электрооборудовании автомобиля весьма туманное представление,— это было бы темой отдельного рассказа. Но я сумел не только избегнуть быстрого рокового разоблачения как самозванец. Я сумел еще за короткое время — правдой, скорее неправдой — собрать приличный набор слесарного инструмента, в котором каждый предмет был любовно отшлифован и отполирован.

Все члены нашей бригады ремонтников гаража № 1 жили в одном лагерном бараке. Моим соседом по верхним нарам был мой ровесник — автослесарь Колька Фетисов по кличке Вотяк.

Колька был долговязым, сухопарым, тихим и молчаливым парнем. Все же мы с ним быстро подружились. Он стал со мной делиться «лишним» куском хлеба или иной снедью, тайком пронесенной в лагерь (нас часто шмонали при возвращении с работы). Вольнонаемные шоферы нас часто благодарили за добросовестный ремонт своих машин.

Читателю, вероятно, трудно будет понять человеческую ценность этих кусков. Как-никак, это было заключение, где царили законы джунглей: «Homo homini lupus est» — «Человек чело веку — волк».

Со временем Колька стал давать мне много ценных указаний, особенно — характеризуя шоферов автоколонны, или, как там называли, гаража: кому следует ремонтировать закрепленный за ним «фазан» на совесть, кому — не очень. Он был прагматиком, шоферов он четко разделял на тех, от которых можно было ожидать немного крупы из перевозимого груза и от которых — нет.

Постепенно он стал рассказывать о себе.

В отличие от нас, «контриков», Колька был «бытовиком». Однако эта его громадная привилегия в лагерной классификации была сведена на нет жирной отметкой красным карандашом на формуляре: «Не расконвоировать! В лагобслуге не использовать!» Колька был целый год «во льдах», в побеге! По национальности он был коми. Сын таежного охотника, с малых лет он приучился к общению с природой и не терялся в экстремальных ситуациях. Когда он подрос, выучился на тракториста, работал на трелевочном тракторе в леспромхозе, рядом с подконвойными заключенными. Он еще на воле был свидетелем лагерных ужасов.

Привезли Кольку на Колыму — в Коми АССР, как видно, «не хватало» лагерей — весной 1939 года. Из магаданской транзитки море «контриков» отвозили на таежные прииски. Кольку же, бытовика, оставили в Магадане — сама Гридасова отбирала для своего «образцово-показательного» лагаодразделения подходящее пополнение из нового этапа. Гридасова — подруга всемогущего Никишова — обладала неограниченной властью. Среди заключенных Маглага она слыла, несмотря на свою молодость, умной, строгой и справедливой. Писательница Е. С. Гинзбург в своей книге «Крутой маршрут» положительно отзывается о любовнице властелина Колымы.

Отобранный лично Гридасовой, Вотяк попал в Маглаге на блатную работенку — стал поваром. Показал себя скромным, дисциплинированным и неутомимым работником. Вскоре его назначили поваром столовой вольнонаемных судоремонтного за-

вода в Марчекане. Расконвоированные работники столовой жили в маленьком домике.

Казалось бы — чего еще желать?

Однако Колька вскоре узнал о том, что над ним постоянно висит дамоклов меч.

Каждой весной, накануне горячки промывочного сезона на приисках, заключенные Матлага проходили строгую комиссию вольнонаемных врачей. Комиссовались они, как рабочий скот, как рабы. В исключительных случаях комиссия ставила в формуляре спасительную букву «Л» — «легкий труд». Эта заветная буква означала избавление от этапа на прииск. «С» — «средний труд» и особенно «Т» -— «тяжелый труд» означали безапелляционное отправление в тайгу, в ад приисков. А Колька, на прииск ох как не хотел. Работая вольнонаемным среди заключенных Ухта-Печорского лагеря, он имел весьма реальное представление о том, что его там ожидало.

Привыкший не покоряться судьбе даже в самых сложных Ситуациях, он решил опередить события — и бежать. А там — будь что будет.

К побегу он тщательно готовился в течение нескольких месяцев, никого не посвящая - в свои планы. Сушил сухари из белого хлеба, перемалывал их на мясорубке, пережаривал на масле и смешивал с сахаром. Этот концентрат он хорошо упаковал и надежно спрятал.

У заключенных новых этапов, которых приводили из транзитки на земляные работы под конвоем в промзону завода, он выменял новое обмундирование за старое с придачей хлеба, снеди и табака. Это были два ватных костюма и два полушубка — из одного сшил две пары рукавиц и тёплую шапку. Достал пару новых валенок и прочно подшил их. Приготовил мешочек соли, спички, топор и нож; спрятал все в надежном месте. Была у него и пара добротных кожаных сапог.

Ранней весной 1940 года, предупреждая Кампанию комиссовки, Колька симулировал заболевание. Заведующий столовой послал его в город, в санчасть своего лагпункта. Дождавшись темноты, он надел на себя две пары белья, два ватных костюма, полушубок, забрал из своего тайника весь спрятанный скарб и ушел в ночную тайгу. Марчеканский судоремонтный завод в те годы принадлежал Морпогранохране и был свободным от тайных и открытых агентов охраны.

Он поднялся на сопку и пошел, ориентируясь по звездам, на северо-восток. Большой поселок Олу он обошел далеко.

Шел целую неделю, ночуя в снежных сугробах, не разжигая огня, удаляясь от поселков на морском побережье.

Наконец он дошел до высокой сопки, склоны которой были покрыты крупными валунами и густыми, зарослями вечнозеленого стланика — карликового северного кедра, иглы которого, запаренные кипятком, в какой-то мере предохраняют от цинги

(в лагпунктах этот экстракт раздавали принудительно). У подножия сопки виднелась протока замерзшей речушки, впадающей вдали в море,— наметанный глаз Кольки сразу определил, что по ней подымаются в сезон лососевые на нерест.

На южном склоне сопки, где под лучами солнца уже начал таять снег, он увидел много мороженой прошлогодней брусники, голубики и морошки, грибов маслят также из урожая прошлого года, замороженных зимой.

Кругом расстилалось белое таежное безмолвие.

Сопка определенно понравилась Кольке. Он решил искать подходящее место, чтобы вырыть пещеру для временного пристанища. Во время поиска нарвался на берлогу, к счастью, не занятую хозяином тайги. Несколько дней Колька потратил на благоустройство пещеры. Он тщательно замаскировал ее снаружи, вход завалил крупными камнями, вырыл для очага искусный дымоход, чтобы дым поглощал.

И начал Колька свою робинзонаду. С той разницей, что герой Дефо был обласкан дарами тропиков,— Колька же должен был условия жизнеобеспечения отвоевать упорным трудом у дикой, суровой северной тайги.

Запасы еды кончились, он вынужден был перейти на подножный корм.

Речку он запрудил в удобном месте в ожидании нереста и был за это щедро награжден: кеты и горбуши ловил руками столько, сколько ему хотелось. Он наедался свежей рыбы и икры досыта. Непуганых серых куропаток бил палками. Хлеб ему заменяли орешки кедрового стланика и свежие грибы. На десерт были в изобилии ягоды.

Он нашел в долине глину и вспомнил пословицу: «Не боги горшки обжигают».

Пришла зима. Счет времени он потерял: в отличие от Робинзона Крузо забыл делать ежедневные зарубки.

После короткого северного лета, во время которого Колька ежедневно выкладывался до изнеможения, делая запасы впрок, используя светлые ночи, постепенно ему стало нечего делать. Пришла скука одиночества, пришла тоска по человеческому общению, по женщине.

Больше ради времяпровождения он приспособился ставить силки, петли и ловушки, в которые иногда попадался песец, а то и горностай. Шкурки он научился выделывать в густом растворе стланика. На все это уходило мало времени — после полудня занять себя уже было нечем.

Он изготовил снегоступы и стал делать вылазки, все дальше и дальше удаляясь от своего обиталища.

Как-то раз, спускаясь с сопки среди густых зарослей стланика, он вдруг увидел в долине двух сидящих на бревне человек. В их сторону дула легкая поземка.

Следуя инстинкту охотника, он спустился по склону ниже,

надежно спрятался и стал наблюдать. Собаки возле этих двух не было. К бревну были прислонены два карабина с примкнутыми штыками, две пары лыж стояли, воткнутые в снег.

«Вохровцы! Меня ищут!!» — пронзила его мысль.

Один из них приставил к глазам бинокль и стал неторопливо смотреть в сторону морского побережья. Нет, бинокль в арсенал вохровцев не входил, и в поведении этих двух Колька интуитивно почувствовал нечто другое.

Вдруг его осенило. Среди посетителей столовой Марчеканского завода он неоднократно видел военных в зеленых фуражках. «Дозор пограничников!» — дошло до него.

Они неторопливо поднялись, потянулись, встали на лыжи, перекинули свои карабины и ушли на север.

Колька отправился домой в противоположную сторону, тщательно заметая свои следы. Дома внимательно проверил маскировку берлоги, забрался в нее, огня не разводил. Всю ночь напряженно думал. Его душевное состояние было аналогично состоянию Робинзона Крузо, после того как тот узнал, что на его острове, который считал необитаемым, водятся дикари-каннибалы.

Колька понял, что потерял свою воображаемую свободу. Он, оказывается, обосновался не так уж далеко от некоей погранзаставы, его передвижение в тайге заблокировано. Где пограничники, там и служебные собаки.

Каково же его будущее, что его ожидает? Он понял, что обречен.

К утру у него созрело решение.

С той же бескомпромиссной отвагой, с какой он в свое время решился на побег, он теперь решил бросить свое убежище, вернуться добровольно в Маглаг — явиться с повинной. Он хорошо понимал, что если не сумеет скрытно добраться до самого порога управления Маглага — его изобьют до полусмерти, а то и убьют. И уж неминуемо осудят за побег.

В глубине души он надеялся на успех, а Главное — на снисхождение Градасовой. Во что бы то ни стало он должен к ней попасть!

Не спеша, основательно стал готовиться к возврату. Привел свою одежду в порядок. Второй комплект ватного обмундирования был цел. Колька уложил в свой мешок несколько шкурок песца и горностая, провизию на неделю. Отточил свой нож и кое-как расправился с выросшей бородой.

С большим сожалением оглядел свою уютную пещеру, свои запасы. Посидел перед дорогой.

Как только стемнело, Вотяк ушел в направлении, откуда пришел год назад. Ушел со всеми предосторожностями, избегая нежелательных встреч с пограничниками, остерегаясь поселков на побережье.

Через восемь дней он пришел на знакомую сопку на Map-

чекане. Утро еще не разгорелось. Он увидел огни морского порта на противоположном берегу бухты Нагаева и жидкие огня Магадана, который в те годы был еще маленьким городком. Прошел беспрепятственно путь до города. К началу рабочего дня явился к дежурному Маглага, вкратце объяснил, кто он, и просил допустить его к Гридасовой.

Дежурный ему не поверил — на беглеца Колька был не похож. Он позвонил Гридасовой и доложил о странном посетителе. Она приказала его обыскать и привести в ее кабинет.

Колька сразу сдал свой нож — топор он бросил еще перед городом. Дежурный его тщательно обыскал.

И вот он предстал перед Гридасовой. Вежливо поздоровался, доложил по форме, кто он есть: год рождения, статья, срок. Преподнес ей подарок — добытые шкурки собственной выделки.

Она, заинтригованная, начала его подробно расспрашивать. Колька начал свой рассказ несвязно — от человеческого общения он успел отвыкнуть, тем более с высоким начальством, к тому же - интересной женщиной, от возможного каприза которой зависела его дальнейшая судьба.

Постепенно его речь стала раскованной. Гридасова слушала его явно заинтересованная, задавала вопросы. Она не скрывала перед ним своего удивления.

Колька рассказывал больше часа. «Я надеюсь на ваше снисхождение»,— закончил он.

Гридасова вызвала охранника и отправила с ним Кольку в лагерь. «Приведи себя в порядок. Завтра я тебя вызову».

В лагере Колька попал под личное попечение старосты. Его повели в баню, сменили белье, хорошо накормили. Впервые за год он насытился «приличной» пищей и выспался на сносной человеческой постели.

На следующий день — на работу Кольку не послали — Гридасова опять его вызвала с конвоиром.

— Благодари свою судьбу, что ты попал ко мне,— сказала она.— Следовало тебя судить за побег, но я сделаю для тебя исключение, ты вернулся добровольно. Ты прогулял год — этот год тебе в отбытый срок не зачтется. В Магадане ты не останешься — ты потерял доверие. Будешь отправлен в тайгу. Работать будешь по специальности, но под конвоем. За ценные шкурки тебе спасибо.

Колька поблагодарил ее глубоким поклоном.

Его тут же повели на транзитку. Вскоре его вызвали и отправили с этапом автослесарей по спецнарядам в лагпункт Берелехской автобазы.

На этом рассказ, Кольки Фетисова закончился. Осенью 1944 года мы с ним расстались, меня расконвоированным отправили в новый филиал автобазы в маленьком таежном по-

селке Делянкир, который обеспечивал грузами новые прииски Индигирки.

Встретил я его опять в другом филиале автобазы, на кочегарке Колымы — Аркагале. Кажется, это было в 1948 году. Колька там работал автомехаником, уже вольнонаемным.

Срок свой он благополучно отбыл на автобазе. Работал хорошо и добросовестно. Такими начальство дорожило, таких весной на прииски не отправляли.

Освободившись, он вскоре женился. В послевоенные годы вольнонаемный состав, как и в военные годы, правом увольнения на материк «в основном не пользовался. «Вольняшки» оставались незаконно закрепленными за Дальстроем.

В 50-х годах я потерял Кольку из вида.

Были среди жертв колымских лагерей и такие вот редкие счастливчики, для которых годы, проведенные за колючей проволокой, пройми сравнительно безболезненно.

Кому как повезло.

НА «ОКТЯБРЬСКОМ»

Дурная слава прииска «Октябрьский» ледяным ветром повеяла на нас уже за тридцать километров от него, еще на пересылке, возле поселка Некоикан. Оттуда погнали наш многосотенный этап. «Шаг вправо, шаг влево...»

Впрочем, в те страшные времена подобная слава шла о многих колымских приисках, даже с такими вот идиллическими названиями: «Желанный» (женский прииск), «Бодрый», «Ударник», «Стахановец», «Большевик», «Комсомолец», «Пионер», «Гвардеец» и прочие.

В день прибытия я был определен в бригаду забойщиков. Утром, на выходе бригады из ворот лагеря, меня вдруг кто-то вытянул за бушлат из строя: «Пойдешь с бригадой автопарка». Это был лагерный нарядчик, как я потом узнал, тоже венгр, из Ужгорода. Мой формуляр попался ему на глаза случайно, перед самым разводом...

Вскоре я стал возить воду на стареньком «ЗИС-5», обслуживая паровой экскаватор.

За год с лишним на прииске ушли «во льды» несколько человек.

Здесь будет рассказано о двух случаях. Оба побега кончились трагически...

Трудно отбывать только первые десять лет.

Ну а дальше… Дальше будет еще труднее.

Лагерная Поговорка

Александров

Он работал мастером механического цеха, что по соседству с автопарком. Был искусным слесарем, славился своими золотыми руками, отзывчивостью. Мне приходилось несколько раз обращаться к нему с поломанными деталями моей развалюхи. В убогом приисковом автопарке о запчастях не приходилось даже мечтать; тройной свисток парового экскаватора: «Воду давай!» — неизменно означал для меня реальную угрозу: «Пойдешь на общие работы!»

Александров это отлично понимал; он неизменно выкраивал время и «лепил» вышедшую из строя деталь. Ухитрялся даже восстанавливать хвостовик редуктора с выломанными зубьями.

Он был верующим — баптистом, правда, свое убеждение никому не навязывал. Работая на одном из московских заводов слесарем-лекальщиком, он попал под «кировский набор» 1935 года, ему «припаяли» 58-ю статью, пункты 10—11: контрреволюционная агитация, усугубленная «организацией», в которой состояли двое — он и его «стукач».

У блатарей Александров был «в законе». То ли они уважали его за религиозность, то ли за то, что он не отказывал им в просьбах, когда позарез нужно было «перо» — воровская финка. Финки изготавливал он мастерски. Лезвия ковал из крупных шарикоподшипников, обрабатывал их и калил в масле, ручки делал наборные — из бивней мамонта, найденных в шахтах,— финки получались у него на редкость красивыми. Воры ему ни в чем не отказывали, делились с ним последним.

Никто не смел упрекать его в изготовлении воровских ножей: один-единственный отказ с его стороны — и он поплатился бы жизнью. Это понимали, и он сам, и те немногие, которые знали об этом сомнительном симбиозе.

Летом 1945 года он ожидал освобождения, заканчивался его десятилетний срок.

Его вызвали и объявили ему о повторном десятилетнем сроке...

Зимним утром обнаружили в разрезе уже окоченевший труп начальника смены Котова. Окровавленный забурник, которым ему проломили череп, лежал тут же.

Среди состава горнадзора прииска Котов слыл кровожадным пиратом и садистом. Ему ничего не стоило загнать бригаду в шахту, еще заполненную аммонитными газами после отпалки, при убожестве кустарной маломощной вентиляции; заключенные харкали кровью и теряли сознание: тряпки, пропитанные мочой, через которые они дышали, мало помогали.

Способен был Котов на любую пакость. Было несколько анонимных предупреждений в его адрес, что он приговорен к смерти, но он зверел еще сильнее.

Политотдел горного управления вызвал его в поселок Нексикан. Там он задержался, приисковой машины на перевалке не оказалось. От Нексикана до прииска было 18 километров, и он пошел пешком, на ночь глядя.

Уезжал он с документами. Когда нашли его труп, в карманах было пусто.

Приисковый «кум» развил бурную деятельность. Он пересажал, перемучил кучу подозреваемых, но виновного даже с помощью сексотов так и не нашел.

Вскоре Александров исчез. Его объявили в бегах.

Уже к концу 1947 года я был переведен на автобазу горного-управления в Сусумане, и меня несколько раз посылали с длинномерным лесом на «Октябрьский». Эстакады для промывочных приборов в те годы строили из леса. После скоротечного промсезона отработавшие приборы бросались. Небольшая их часть, правда, использовалась для крепи в шахтах. Остальное за долгую свирепую зиму растаскивали на костры. В 1938 году будущий Сусуман и прииски района были окружены таежными лесами; их быстро истребили. Колымская лиственница растет на вечной мерзлоте только два-три месяца в году, прирост у нее за это время мизерный. К началу 50-х годов круглый лес уже приходилось заготавливать в тайге за 200—300 километров и вывозить его по перевалам горных дорог или же вообще доставлять морем с Сахалина.

Старые друзья на «Октябрьском» мне поведали о недавних событиях, связанных с Александровым.

Весь вольнонаемный состав (как договорники, так и освободившиеся из лагерей и тем более так называемый «опецконтингент») как в военные, так и в послевоенные годы был закреплен за всемогущим Дальстроем и правом увольнения на материк не пользовался.

Единственным в те времена ведомством на Колыме, не подчинявшимся Дальстрою, был Гражданский воздушный флот.

Кто снабдил Александрова документами, кто искусно переделал для него паспорт убитого Котова — это осталось тайной.

Он был принят на работу в качестве механика по наземному оборудованию в небольшом аэропорту Куйдусун — недалеко от Оймякона.

Одной из первых авиалиний, связывавших Колыму с материком, была линия Берелех — Якутск. Транспортные «Ли-2» увозили золото, намытое на приисках, совершали промежуточную посадку в Куйдусуне, где они дозаправлялись и догружались касситеритом. Взлетев, они преодолевали опасный Верхоянский хребет и садились в Якутске.

Здесь Александров на протяжении года показал себя весьма ценным работником. Ему пообещали перевод через некоторое, время на аэродром Якутска.

Но — человек предполагает, судьба располагает...

Как-то он обедал в маленькой столовой работников аэропорта. За соседний стол сел незнакомый приезжий человек в форме бойца ВОХР. Он был вооружен. Незадолго до этого он сдал спецпакет местному «куму» и, прежде чем ловить попутку, зашел перекусить. Он пристально посмотрел на своего соседа.

— Здорово, Александров! Давно освободился?

Александров узнал его. Еще перед войной тот конвоировал бригаду на прииске «Большевик» и запомнил своего подопечного.

И тут Александров совершил роковую, непоправимую ошибку. Ответил бы он коротко, что-нибудь вроде: «Да, уже больше года. Работаю здесь механиком...» — инцидент был бы исчерпан. Однако его застали врасплох: все-таки он же был в бегах и фигурировал под чужой фамилией.

— Вы ошиблись. Я не Александров, Моя фамилия — ...

Вохровец недоуменно пожал плечами. Александров понял свой промах, но было уже поздно. Слово не воробей, вылетело — не поймаешь.

Вохровец быстро пообедал и вернулся к «куму». Александрова тут же арестовали.

Привезли его согласно инструкции на прииск «Октябрьский», в ОЛП.

Он был еще живой.

Окровавленного, умирающего беглеца привязали к вкопанному возле вахты столбу, чтобы он был на виду у всех лагерников, выводимых на работу и приходивших с работы. На третьи сутки отвязали его — «сняли со креста» - бросили на санки и отвезли на сопку за лагерем.

НЕТ ЧЕЛОВЕКА — НЕТ ПРОБЛЕМЫ.

Федоров

Первый участок прииска был расположен в узком распадке. До вторжения человека тут протекала быстрая горная речушка. Потом пошли шахты, полигоны, появился характерный для приисков лунный ландшафт.

Речка исчезла.

Из населения первого участка всему прииску были известны двое. Обоих бог не обидел ростом.

Начальник участка, долговязый абхазец Па пава, говорящий гортанным пулеметом, слыл знающим свое дело горняком. В 50-х годах он стал начальником одного из приисков Тенькинского района. От большинства себе подобных он отличался

тем, что, в пределах правил рабовладельчества, старался относиться к заключенным в какой-то мере по-человечески.

Вторым известным на прииске человеком был кузнец участка зэка Федоров. Почти двухметрового роста широкоплечий богатырь, он обладал незаурядной физической силой. На участке были две шахты, в которых работали перфораторами «Вортлигтон» вольнонаемные бурильщики, верные кандидаты в силикозники. Федоров обеспечивал их ромбической сталью для буров и забурников. Он делал свое дело превосходно. Работал один, без молотобойца, закаливал буры.

Кузница находилась сразу за вахтой, небольшой запас угля зорко охранялся. Федоров был потомственным старателем из Бодайбо. Срок ему припаяли соответственно его росту, на всю катушку, 25 лет, с букетом пунктов 58-й статьи.

После долгих хлопот Папава добился для него расконвоирования: наметанный, опытный глаз старателя Федорова с первого беглого взгляда безошибочно находил «спай» хоть в шахте, хоть на поверхности. Так на приисках называли вожделенный пограничный слой на переходе от торфов, глухой породы, к золотоносным пескам. Содержание россыпей по спаю было особенно богатым; вероятность нахождения самородков там также часто была реальной. Но ведь этот спай нужно было ухитряться находить, как и «кочки» за контурами отработанных забоев. Федоров их находил своим природным нюхом, интуицией.

В летние месяцы промывочного сезона Федоров еще светлой ночью впрок заготавливал заправленные буры, складывал их возле шахты. Потом рано утром, еще перед разводом, брал в руки кайло, лопату, лоток и скребок и отправлялся бродить по (брошенным забоям прииска. Людей старался избегать.

В удачный день — таких у него было немало — он вечером высыпал Папаве на стол больше золота, чем намывал весь участок!

Он даже зимой ухитрялся сдавать металл: делал в «своих» забоях пожоги, промывал лотки с песками в кузне, в большом стальном корыте.

Папава выписывал ему двойной «рекордистский» паек и сверх того, по возможности, кое-какие продукты. Получал он даже спирт. На курево не претендовал — не курил. Он был едва ли не единственным зэком на прииске, которому выписывалось обмундирование первого срока.

Блатарей на подлагпункте не было, Папава лично следил за тем, чтобы их там не было. Мелкое жулье соваться к Федорову боялось — он умел за себя постоять.

В марте 1946 года, когда колымские морозы еще свирепствовали вовсю, Федоров исчез. Неделю его разыскивали по всему прииску, целая бригада была выделена для розысков, она

тщательно обшарила забои. Тщетно, он как в воду канул. Наконец по настоянию «кума» его объявили в побеге.

«Во льдах» он побыл месяца два. В мае его привели на сюдлагпункт, разумеется, избитого до полусмерти.

Двое суток продержали Федорова в карцере. Потом выволокли его, обмороженного, и отправили в центральный штрафной изолятор на «Линьковый».

С «Линькового» даже крепкие, здоровые — не возвращались.

Спустя некоторое время мы кое-что узнали о его судьбе по неофициальному каналу.

Приисковый «кум» дружил с главным инженером. Тот рассказал историю поимки Федорова своей жене, заведующей медсанчастью лагеря. Разговор подслушал наш парень, бывший у них дом работником.

Казалось бы, расчет Федорова был верный. Идти «во льды» в марте было на пределе человеческих возможностей, это по зубам только опытному таежнику, обладающему незаурядной силой, опытом и... золотом.

Зато искать сбежавшего было еще труднее, по крайней мере, ближайшие два месяца, до весенней оттепели. По-видимому, он за это время надеялся добраться до своих родных мест.

Взяли Федорова аж за Якутском, где-то на Алданском тракте. Наткнулись на него совершенно случайно.

Он ночевал на какой-то маленькой командировке дорожников, в хибарке, где жили десятка полтора зэков. Спал он на верхних нарах, чтобы не бросаться в глаза своим ростом.

Ночью неожиданно нагрянула облава оперативников. Искали какого-то мелкого воришку, у которого пальцы ног были ампутированы после обморожения. Несмотря на заверения дневального, что чужих нет, они при свете самодельной коптилки осмотрели ноги лежащих — у всех пальцы были целые. Оперативники уже собирались уходить.

И тут один из них вытащил из кармана фонарик, батарейку которого, по-видимому, экономил на всякий пожарный. Он нагнулся и посветил под нары... И там он вдруг обнаружил нечто из ряда вон выходящее. Он увидел пару отличных, крепких, сочти новых коричневых ботинок большого размера с толстыми подметками.

Незадолго до этого он побывал в командировке на Колыме. Он узнал эту обувь! Это были армейские башмаки из США, присланные по ленд-лизу. Некоторое их количество подало в колымские лагеря, где их выдавали лучшим работягам в виде особого поощрения. В Восточной Сибири, в Якутии их не было. Получил их и Федоров; башмаки были слишком хороши, чтобы их не брать с собой, он ими пользовался, когда просушивал валенки.

Оперативники сразу подняли всех на ноги. Федорову со своим богатырским ростом деваться стало некуда. Таких там не было; его арестовали. Потом связались с Колымой по радио — его идентифицировали.

Федорова отвезли в Якутск, оттуда самолетом в Сусумай. Били его, связанного, чем хотели и сколько хотели.

Участок Папавы лишился золотого кадра.

МНОГО ШУМА ИЗ НИЧЕГО

Эта почти анекдотическая история возникла как итог ложной тревоги, поднятой по поводу псевдопобега этапа заключенных.

Однако закончилась она трагедией для невинного человека.

Немолодой читатель, вероятно, помнит роман Ажаева «Далеко от Москвы». По роману был создан фильм. И роман и фильм были образцами лицемерия, характерного для эпохи культа личности. В них рассказывалось о строительстве нефтепровода Сахалин — Комсомольск-на-Амуре, построенного заключенными. Это слово, однако, ни в книге, ни в фильме ни разу не фигурировало.

Главным героем романа был начальник строительства мудрый-премудрый генерал Байтманов, честь ему и слава!

Настоящая его фамилия была Петренко. Он сменил всемогущего начальника Дальстроя Никишова.

Когда Никишов охотился, то участок его царственных потех, стокилометровый перегон дороги жизни — центральной Колымской трассы, перекрывали с обеих сторон. Десятки, сотни шоферов гнулись в кабинах своих машин, груженных срочными грузами для приисков, дремали под шум работающих вхолостую моторов по нескольку суток. В это время где-то голодали, где-то замерзали, где-то даже шахты простаивали из-за отсутствия взрывчатки. А что было делать? «Охота пуще неволи», «Что положено Юпитеру...»

Сменивший его Петренко был тюремщиком просвещенным» либеральным. Он был своего рода современной Екатериной II в брюках с лампасами. Петренко отлично знал, как выжать из заключенных все соки, сменив прежний кнут на пряник.

Он ввел систему «хозрасчета», опередив нашу экономику на сорок лет. Основательно выкладываясь, зэки могли заработать на свой лицевой счет кое-какие деньги, а потом, выкладываясь до предела, получить кое-какие крохи на руки как знак особой милости своего местного начальства.

Он восстановил «зачет рабочих дней», отмененный в 1937 году; естественно, эта привилегия, сокращающая отбываемый срок, нас, «врагов народа», не касалась.

Он даже разрешал иногда расконвоировать нужных произ-

водству работяг, не принадлежащих к преступному миру, в том числе осужденных по 58-й статье на срок до 25 лет. Это было неслыханно!

Вся эта кажущаяся либерализация лагерного режима не имела ничего общего с истинно человеческим отношением к добросовестно работающим заключенным, которым так славился старый большевик легендарный Э. П. Берзин, расстрелянный в 1938 году. Генерал Петренко выжимал соки из своих рабов хитро, расчетливо и беспощадно.

Глубокой ночью на 1 мая 1949 года нас разбудил громкий стук.

«Откройте! Подъем по тревоге райотдела!!»

Мы узнали голос дяди Вани, нашего ночного сторожа. Кто-то открыл дверь. Мы продрали глаза: к нам вошли, кроме дяди Вани, двое, вооруженные автоматами.

Мы, пять заключенных, возведенных в высокий ранг персональных шоферов начальства Западного горнопромышленного управления в Сусумане, жили в маленькой хибарке возле легкового гаража. Вольнонаемные шоферы жили в поселке, их было десятка полтора — чины управления не обижали себя служебными легковушками. Для ночных вызовов мы всегда были под рукой.

Пять машин, заправленных бензином «под завязку», нам приказали срочно подать к райотделу НКВД. Мы и не подумали потребовать телефонного согласия дежурного по управлению — райотдел шуток не признавал.

У райотдела в каждую машину сели по трое-четверо вооруженных оперативников. Командовал ими капитан со странным неподвижным лицом: «В Кадыкчан! Скорость — на всю железку! На «Комсомольце» — остановка!»

Мы выехали на трассу в «кильватерном» строю. Предстояло ехать 35 километров до прииска «Комсомолец», потом еще 55 — до поселка Кадыкчан.

На прииск приехали, когда уже рассветало. Капитан приказал нам стоять на трассе, сам сбегал к «куму» — поселок стоял прямо у трассы, на возвышенности. Вскоре он вернулся, наша кавалькада помчалась дальше.

На Кадыкчанё мы подъехали к казарме дивизиона ВОХРа. Капитан опять вскоре вернулся и приказал: «Дозаправиться — и на Адыгалах!»

Кто-то из нас робко заикнулся насчет завтрака, капитан его грубо оборвал. И — никакой информации.

В полукилометре от поселка стояла маленькая примитивная автозаправка! Чуть подальше от трассы ответвлялась влево Новая трасса. В те годы это была узкая временная дорога с крайне тяжелым горным профилем. До заданной цели — Адыгалаха нам предстояло ехать еще 65 километров, но каких!..

Однако до Адыгалаха мы не, доехали. У поселка Эмтегей нас остановили двое вохровцёв. Капитан вышел к ним, состоялся довольно долгий разговор. Наконец он вернулся к нам, приказал еще постоять и ушел в маленький поселок, который находился в котловане под дорогой, у берега красивой большой реки Аян-Урях, впадающей в Колыму.

Как мы предполагали, он направился в контору ДЭУ, где долго что-то выяснял по телефону. Потом у него состоялся разговор с начальником ДЭУ. Ощутимым и радостным результатом этих переговоров для нас, оказался быстро приготовленный в столовой обед. Вкусный, к тому же бесплатный, словом, для нас, бедных зэкашек, подходящий по всем параметрам. Заказывал обед представитель слишком солидного ведомства,, чтобы брать с него деньги за несколько порций...

После обеда капитан приказал как ни в чем не бывало: «Домой. В Сусуман!»

Недоумению нашему не было предела: из-за чего же Сыр-бор разгорелся?

Подробные обстоятельства этой странной, явно несостоявшейся операции мы потом восстановили сами по крупицам, из разных источников.

...На автобазу горного управления поступила заявка от ЗАПЛАГа: 30-го апреля в 5.00 часов выставить надежный грузовик с надежным водителем для перевозки людей. Маршрут не указывался — тайна.

В назначенное время на автобазу явились из соседнего дивизиона ВОХРа сержант с сумкой и автоматом, а с ним рядовой боец с карабином. Впоследствии выяснилось, что этот боец был заключенным. Из числа малосрочных «бытовиков», которым оставалось отбывать мало, вербовали так называемых «самоохранников». Их все презирали, охотников было мало.

Возле диспетчерской стоял наготове грузовик. Водителем его был Петр Чернов — из бывших фронтовиков, награжденный орденами, партийный.

Сержант сел в кабину, самоохранник залез в кузов (каждому свое). Почти через час они подъехали к вахте лагпункта прииска «Комсомолец». Здесь вывели ожидающую их наготове бригаду — двадцать тепло одетых лагерников (апрельские утренние морозы еще кусали за щеки). Бригада состояла из высококвалифицированных плотников, умеющих рубить «под чистый уголь»— искусство, в наши дни уже почти забытое. Они были назначены горным управлением к срочному этапированию по спецнаряду на оловянный рудник «Отпорный», где им предстояла важная работа — постройка промывочного прибора. К концу мая ожидалась промывка.

Все они были «контриками» с большими сроками — до 25.лет. Принадлежали к породе тех крайне нужных производ-

ству специалистов, которыми дорожили, к тем привилегированным работягам, которым жилось лучше основной массы лагерников и которые могли держаться несколько более раскованно. По уже упомянутому приказу Петренко они были расконвоированы в пределах своих рабочих зон. Каждый имел свой деревянный чемодан и свой зачехленный топор.

Кто из бывших обитателей царства ГУЛАГа не помнит этих традиционных деревянных чемоданов, обязательного атрибута каждого уважающего себя «зажиточного» лагерника? Что же касалось хранения своих топоров при себе — в допетренковские времена такое было бы немыслимо, это квалифицировалось бы вопиющим нарушением лагерного режима!

Сержант провел перекличку (год рождения, статья, срок), принял этап под расписку (расписываться он умел с некоторой мобилизацией своих сил), спрятал пакет формуляров в свою сумку. По команде работяги залезли в кузов. Самоохранник загнал патрон в ствол и поставил карабин на предохранитель. Чернов дал газ.

Доехали до Кадыкчана. За поселком им предстояло съехать с центральной трассы: рудник «Отпорный» расположен был на Новой трассе. К этому времени уже совсем рассвело; апрельский мороз давал о себе знать.

Чернов дозаправил машину, отогнал ее метров на 200 до самой развилки Новой трассы. Здесь он поставил машину к бровке, это был «студебеккер», надежно затянул ручной тормоз. Мотор предусмотрительно не глушил. Они с сержантом вышли из кабины.

— Греться будете в Первом прорабстве. Мы только быстренько чифирнем. Смотри тут! — сержант уже на ходу бросил эти слова скороговоркой самоохраннику и направился с Черновым в маслогрейку. Мотор «стударя» молотил вхолостую.

«Маслогрейкой» была обязательная для колымских заправок тех времен маленькая рубленая хибарка, в которой, в насмешку над элементарными противопожарными правилами, круглосуточно жарко топилась печка — лежачая металлическая бочка. В топливе недостатка не было — Аркагала, кочегарка Колымы, со своими богатыми угольными шахтами располагалась в нескольких километрах. Рядом с печкой подогревалась другая, стоящая в вертикальном положении бочка с моторным маслом, застывшим на морозе.

В маслогрейках дальнорейсники традиционно заваривали в литровых ржавых закопченных консервных банках свой допинг, эликсир бодрости — чифир. Пачку чая, лучше всего — полплитки, на неполную банку воды. Закипевшую банку из жара печки вытаскивали мазутной меховой рукавицей,: ею и накрывали банку — допревать.

«Перваки» и «вторяки» (последние с меньшим количеством воды) загрызались хвостом селедки. Возможность частичной

или даже полной импотенции после долголетнего употребления зелья в счет не, бралась.

Но Чернов и сержант чифирить не собирались, тем более что они еще мало проехали и не устали. Зато у них намечалось мероприятие посолиднее.

Жена Чернова работала в поселке автобазы заведующей магазином. В его дорожной сумке, которую он захватил с собой в маслогрейку, была полная бутылка чистого спирта. С привлечением заправщика был образован триумвират, который не мог не отпраздновать наступающий на следующий день праздник Первомая!

Вскоре показалось донышко бутылки. Пышущая жаром аркагалинского угля печка усилила эффект горячительной огненной жидкости. Чернов первым завалился на топчан и захрапел. Сержант положил под голову сумку с формулярами и автомат ППШ; он стал дружно вторить храпу Чернова.

Работяги просидели в кузове под опекой самоохранника терпеливо час, может, больше. Замерзли, начали протестовать. Самоохранник оказался трусливым и бестолковым парнем типа известного кинообраза «мы, пскопские...». Отпора давать он не умел, во внештатных ситуациях не бывал. До освобождения ему оставалось всего три месяца, приказ нарушить он не смел.

«Сходи, позови их, сколько же можно нас морозить?!» — требовали этапники.

«От вас я не вправе отлучаться ни на шаг!» — отпарировал он. Этапники начали кричать хором. Безрезультатно.

«Дай предупредительный выстрел!»

«Не имею права. Я строго отчитываюсь за каждый патрон!»

Тут подъехал из Аркагалы местный грузовик; работяги криками остановили его, подозвали водителя, попросили его сходить в маслогрейку и шепнуть сержанту и шоферу пару ласковых слов. Водитель подъехал к маслогрейке, зашел в хибарку и почти сразу вышел оттуда, быстро оценив обстановку. Издалека он сообщил этапникам красноречивыми жестами состояние шофера и сержанта, подтвердив их поднятой пустой бутылкой.

Работяг взорвало. Они дружно напали на самоохранника. Тот окончательно растерялся. К тому же он сам сильно замерз. Создавалась тупиковая ситуация.

Обстановку разрядил один из работяг, осужденный незадолго до этого на Колыме за хищение золота. По профессии он был шофер-дальнорейсник.

«Ну вот что, слушайте меня. Дорогу на «Отпорный» я отлично знаю. Я сейчас сяду за руль, и мы поедем по назначенному маршруту. Недалеко, на Новой трассе за мостом,— Первое прорабство. Там мы остановимся, погреемся, перекусим. На Адыгалахе заедем в трассовскую столовую, пообедаем. От-

туда до «Отпорного» недалеко. Наш водило и сержант догони нас с нашими формулярами. Пока они выспятся, мы, может быть, будем уже на руднике!»

Самоохранник дал себя уговорить с трудом. Но деваться ему было некуда. Страсти разгорались: двадцать подопечный в насели на него дружно и грозились выйти из повиновения. Кое у кого блеснули расчехленные ради эффекта топоры, «Пскопскому» стало не по себе...

Он лишь посчитал себя обязанным произнести, как попугай, уставное предупреждение: «Шаг вправо, шаг влево считаются побегом! Конвой стреляет без предупреждения!» И добавил от себя водителю: «При малейшем отклонении от маршрута я тебя пристрелю через кабину!»

Доброволец-водитель на это согласился. Впрочем, самоохранник дороги не знал. Оставить записку сержанту он просто не догадался.

Они поехали, свернули на Новую трассу. В Первом прорабстве перекусили, кое-что у них было припасено, угостили самоохранника. Отогревшись, поехали дальше.

Серьезное осложнение их ожидало на оперпосту, который их задержал на развилке короткого ответвления дороги на Адыгалах. Этап, следовавший под конвоем, но без формуляров,— с подобным оперативники еще не сталкивались. К тому же водитель оказался без документов и был подозрительно одет, без единого пятна мазута.

Дежурные на оперпосту пытались созвониться с Кадыкчаном. Не удалось, телефонная линия была повреждена. Самоохраннику (формуляры, мол, везут следом) они, конечно, не верили. Командир ВОХРа в Адыгалахе созвонился с руководством «Отпорного». Начальник рудника в самой энергичной форме стал доказывать, что он ожидает этап, плотники должны срочно и безотлагательно приступить к работе. Потребовал пропустить этап под его личную ответственность с формулярами или без них. Это и решило проблему. По команде из Адыгалаха оперпост этап пропустил. Работяги заехали в поселок и пообедали в столовой, еще через три часа они подъехали к вахте лагпункта рудника. Водитель подогнал машину к зоне, по-хозяйски слил воду из радиатора и снял клемму с аккумулятора.

Бригада разбилась на традиционные пятерки перед воротами, выстроилась. Дежурные раскрыли ворота.

«Первая пятерка, заходи!»

«Вторая пятерка!..»

Двадцать этапников дисциплинированно зашли в лагерь.

Чернов и сержант проспали в маслогрейке до полудня. Проснувшись, они вышли по надобности. Еще не совсем очухавшись, бросили взгляд в сторону грузовика.

Его там не было.

Они окончательно продрали глаза и еще раз посмотрели.

НИ ГРУЗОВИКА, НИ ЭТАПА!!!

Мигом отрезвели — драматичность положения дошла до их сознания во всей ее устрашающей сущности.

У шофера угнали доверенный ему грузовик!

Исчезли двадцать заключенных с большими сроками, за которые сержант расписался, за которые он отвечает головой!!

Они обезоружили конвоира и совершили организованный групповой побег накануне Первомая!!!

Недолго думая, они побежали в Кадыкчан и подняли на ноги ВОХР. Цепная реакция тревоги распространилась молниеносно. Телефонный аппарат разрывался. Обзвонили все телефонные точки по направлениям вероятного побега. Не смогли дозвониться ни в Эмтегей, ни в Адыгалах: линия неисправна.

Звонить в Сусумаяский райотдел они пока не стали. Надеялись на то, что беглецы вскоре обнаружатся.

Организовали погоню на попутных машинах в сторону Аркагалы. Попутных машин до вечера не было.

До вечера поиски были тщетными. Они позвонили в райотдел. Но время было упущено. Мобилизовать оперативные силы райотдела оказалось не так-то просто. Бравые сотрудники, от руководства до рядовых оперативников, как сговорились, все дружно готовились к встрече Первомая: кто еще парился в бане, а кто уже находился в «нокдауне». Боеспособную опергруппу удалось сколотить только за полночь. Вот тогда и были посланы двое из них за машинами в легковой гараж горного управления — своего транспорта райотдел не имел.

Утром 1-го мая из рудника удалось дозвониться до поселка Эмтегей; там нас и задержали.

До сих пор рассказ этот шел в анекдотическом ключе. Однако последствия этой истории оказались для одного его участника очень, мягко выражаясь, невеселыми.

Было возбуждено уголовное дело.

На Колыме в те годы полностью отсутствовали институты Советской власти. В том числе и нарсуды. Обвиняемых Чернова, сержанта и самоохранника судил военный трибунал, конечно же, без всяких «излишеств» типа государственного обвинителя, защитника, свидетелей — всякой этой «дребедени». Суд был короток.

Чернова оправдали «за отсутствием доказательств». Сержанту дали два года условно.

«Стрелочником» оказался боец самоохраны из породы «мы — пскопские...» Его срок оканчивался, и он надеялся вскоре освободиться. Однако освобождение пришлось несколько отложить. Ему дали еще десять лет!

По какой-статье? В те годы это не имело значения.

БЫЛ БЫ ЧЕЛОВЕК — СТАТЬЯ НАИДЕТСЯ!