В январе 2002 года в адрес окружного музея было получено письмо, которое буквально потрясло меня до глубины души: «Пишет Вам Надежда Афанасьевна. Тысячу извинений, Людмила Фёдоровна, за моё столь долгое молчание. Ведь от Вас я получила письмо ещё в начале 1991 года. Неужели так давно? Простите, пожалуйста. Время шло. Всё время думала, помнила, вспоминала, но домашние неурядицы и дела отвлекли. Тяжело будоражить душу, так как много пережито в жизни. А написать надо, хотя бы ради людей, с которыми свела меня судьба. Сегодня Рождество. Решила отложить все домашние заботы и наконец-то написать письмо. Очень волнуюсь ».

Кто же такая Надежда Афанасьевна?

Дело в том, что в 1988 году Ямало-Ненецкий окружной краеведческий музей начал активно собирать материалы, относящиеся к истории строительства 501-й стройки. По инициативе окружного музея была организована экспедиция «Память», которая прошла по маршруту «Надым-Салехард» вдоль «мёртвой» железной дороги. В состав экспедиции вошли: корреспонденты газеты «Красный Север» Александр Херсонский и Михаил Ясинский (к сожалению, их обоих уже нет в живых), инструктор Салехардского горкома комсомола Михаил Андреев, представитель горноспасательной службы Ян Трейел и сотрудник музея Александр Ефименко. В то время рельсы железнодорожного полотна ещё не были разобраны, и на некоторых участках можно было даже проехать на дрезине. Участники экспедиции должны были найти и осмотреть уцелевшие лагеря заключённых, нанести их на карту, собрать по возможности экспонаты, встретиться с людьми. Про все перипетии экспедиции было подробно написано в нескольких номерах газеты «Красный Север».

Надо отметить, в фондах окружного музея хранились материалы, посвящённые строительству номер 501: негативы, письма, фотографии бывшего заключённого, штатного фотографа при Управлении стройки Ф.И. Почкина, оригинальная карта «Железнодорожная линия Чум-Салехард-Игарка Желдорпроекта ГУЛЖДС (Главное управление лагерей железнодорожного строительства) МВД СССР, подаренная А.Д. Жигиным - главным инженером, а впоследствии начальником ликвидкома строительства № 501, книга «Ключи к двум океанам» доктора исторических наук Владимира Ламина, а также другие материалы, где упоминалось об этом строительстве. Кстати, бывший директор музея, передавая фонды в 1988 году, строго-настрого наказала беречь всё это, как зеницу ока, ибо этот фонд стоит на учёте в КГБ. Как потом выяснилось, ничего подобного не было.

Собранные экспедицией «Память» материалы, экспонаты, имеющиеся раньше в музее, легли в основу экспозиции, которая была открыта в 1989 году. Публикации в газете «Красный Север», журналах «Ямальский меридиан», «Северные просторы» и других изданиях, воспоминания бывших участников строительства, как вольнонаёмных, так и заключённых, также позволили многое дополнить и уточнить. Семья А.Д. Жигина после его смерти подарила в фонды музея многие документы, которые он хранил у себя дома. Надо отметить, что в этих поисках нам очень помогал сотрудник КГБ Василий Павлович Гаретый. Сотрудники музея работали в архивах, встречались с людьми, побывали почти во всех лагерях, благодаря корреспондентам журнала «Штерн» из Гамбурга, которые заказывали специальные рейсы на вертолётах. Они не только любезно соглашались брать с собой сотрудников музея, но также не возражали против загрузки вертолёта экспонатами, найденными в лагерях, и даже сами принимали участие в их поисках. Это они подарили нам слайды и прекрасные цветные фотографии, снятые ими во время посещения лагерей.

В то время было отправлены письма бывшим участникам строительства, адреса которых удалось узнать. Мы спрашивали, откуда и как человек попал на стройку, как сложилась его дальнейшая судьба, просили написать свои воспоминания о тех годах и т.д. Как правило, полученные письма были чрезвычайно интересны. Среди тех, кому мы писали, была и Надежда Афанасьевна, в девичестве Дериенко. И вот, наконец-то, спустя десяток лет с гаком, мы получили ответ. Лучше поздно, чем никогда. В данном случае, я абсолютно не иронизирую, а констатирую факт.

Прежде чем перейти к чтению письма, хочется ещё отметить такую деталь. Когда в 1989 году была открыта выставка, большинство посетителей благодарили сотрудников музея за проделанную работу, предлагали помощь в дальнейших поисках. Но бывало и по-другому: «А это ещё что такое?! Неправда всё это! Был Сталин и был порядок в стране, а теперь что... Есть нечего (в магазинах в то время, и в самом деле, было шаром покати), преступность растёт. Вот как раз сталинской-то руки и не хватает! Ничего здесь страшного не было - обычные уголовники сидели, а вы их сейчас прославляете!...» Крики, возмущения в наш адрес. Даже начинали убеждать в том, что и паровоз-то тут не ходил, а фотографии того времени просто подделаны. Никакие доводы и факты в таких случаях не действовали. (Кстати, мы не собирались и не собираемся отрицать тот факт, что среди заключённых были воры и убийцы, предатели и полицаи).

Итак, продолжение письма:

"Прожито 76 лет - вспомнить есть о чём. Родилась и выросла на Украине в селе Софиевка Днепропетровской области. До войны закончила 8 классов. В августе 1941 года эвакуировались. Жили в Лабинском районе Краснодарского края. Папаша погиб на фронте в 1943 году. В январе 1944 года, когда освободили Украину, мама, старшая сестра, младший брат и я вернулись обратно. Папаша до войны работал в Райпотребсоюзе, вот туда-то меня и пригласили трудиться, а вскоре послали учиться в г. Днепропетровск на курсы торговых работников. По окончании поставили завмагом в Софиевке.

Село было сильно разрушено, магазин находился в подвальном помещении. А подвал - пристанище для крыс. Мы с продавцом были молоды, нам было невдомёк на ночь прятать куда-то деньги - сейфов тогда не было.

И вот один месяц, затем другой - у нас недостача денег в сумме 9128 рублей (послевоенные цены). Дело передают в следственные органы, а затем суд. Нам дали по 5 лет. Кто мог подумать, что грянет такой страшный гром. Как это было ужасно, несправедливо! Мне только сравнялось 20 лет. Я была комсомолкой. Росла в семье коммуниста, воспитывалась по тем временам честной и справедливой.

Недостачу погасили, хотя матери пришлось залезть в долги. Вот так я оказалась на Севере, оставив маме великое горе и большой долг. Она не работала, так как болела. С большим трудом с помощью сестры и брата (а они тоже бедствовали, ведь был страшный голод в 1947-48 гг.) долг вернули.

Всё в прошлом, прошло больше полувека, но вспоминать больно из-за маминого горя и несправедливости. Не поверили, зато потом... Потом - уже ушло. Ну, ладно, допишу об этом до конца.

Судья, Анатолий Гась, жил по соседству. Я дружила с его сестрой. Их отец заведовал в Райпотребсоюзе пушным складом, который находился в том же подвале, что и наш магазин. Крестьяне сдавали ему меховые шкурки. С сестрой судьи, когда я уже была в заключении, мы переписывались. И вот по прошествии какого-то времени, она мне пишет: «У нас большое горе - папа повесился». Ответом своим я её, конечно, обидела - написала, что Бог правду видит. Конечно ни она, ни тем более её отец неповинны в моей судьбе. Но я была настолько молода, просила судью поверить, разобраться, быть снисходительным к случившемуся, но кому это надо было? Меня упрятали, а адвокат (тоже жил по соседству) с женой обещали маме добиться справедливости, выуживая у мамы деньги не на дело, а на пропой.

Село Софиевка возрождалось потихоньку, отстраивалось из кирпичей, взятых из порушенных войной зданий. И там же, в развалинах, где находился магазин, намного позже нашли и огрызки денег, и обрывки вещей и меховых шкурок. Все поняли, что и у меня в магазине, и в складе отца судьи поработали крысы. К тому времени судья давно съехал, а нашим делом заняться было некому, да и бесполезно. Правда, брат моей продавщицы, когда вернулся с армии, работал начальником паспортного стола в районном центре и хотел взяться за расследование, но в те времена…

Моя напарница отсидела полностью пять лет. Она была старше меня, у неё был ребёнок лет пяти-шести. Вообще-то я грешила на неё, думала она присвоила деньги – выплачивали же пополам. Когда она узнала про крыс, буквально тронулась: «За что? Ведь разлучили с ребёнком, не посчитались!». На неё это так подействовало, что она заболела. А однажды ушла в степь, уснула в стогу соломы, там и умерла. Меня это известие тоже очень сильно потрясло».

Надежда Афанасьевна написала несколько писем, в которых она подробно описала многие перипетии того периода своей жизни. Кроме того, была у нас и встреча в Москве, где она живёт в настоящее время. Естественно, она ещё многое уточнила, добавила, так что я буду приводить как отрывки из писем, так и выдержки из магнитофонных записей.

Из Днепропетровской тюрьмы их этапом отправили на север, везли в вагонах, как рассказала Надежда Афанасьевна, там было «окошечко и решётка, больше ничего». Выгрузили на одной из платформ в километрах 7-9 от станции Чум. Это была женская колонна №7. Выстроили в ряд, по формулярам всех пересчитали. Формуляр это что-то вроде личного дела. Там указывались: фамилия, имя, отчество, где, когда, каким судом осуждён, по какой статье, срок отсидки, специальность, образование. «Основная категория прибывших была осуждена по статье 58 (в том числе многие из Западной Украины, которые ратовали за «самостийну Украину»). Встретившее начальство объяснило, чем заключённые будут заниматься, какая им предстоит работа. А предстояло этим женщинам возводить железную дорогу, которая относилась к строительству №501 ГУЛЖДС МВД СССР, от станции Чум через Уральский хребет и дальше на восток.

«Итак, стройка. Как она велась? Понятно, первым долгом прошла изыскательская экспедиция, произвела трассировку, а за ней, не вдогонку, а потихоньку строители. Местность - тундра, мхи. Сначала на вертушках (открытые платформы) подавали деревянные шпалы. Затем их тащили волоком или специальными клещиками захватывали и растаскивали вперёд и укладывали прямо на землю на расстоянии 70-80 см друг от друга. Потом завозили рельсы, которые тут же укладывали на шпалы, состыковывали, подкладывали подкладки, крепили двумя костылями и дальше, дальше... Так, по уже уложенным рельсам вертушки завозили рельсы. В отсутствие вертушек работы велись по укреплению рельс... Накладки, костыли, болты...

Потом подавали вертушки с песком или гравием, разгружались они лопатами по обе стороны. Затем этот материал планировали - засыпали места между рельсами. В дальнейшем рихтовка, подсыпка до проектной высоты. Высоту - (лекала) и ширину самого железнодорожного полотна устанавливали топографы в соответствии с проектом, чтобы не дай Бог не пересыпать его, так как количество отсыпанного грунта строго учитывалось.

Мы работали на отсыпке железнодорожного полотна, разгрузке вертушек. Песок разгружать лопатами легче, но щебень - тяжело очень, да ещё время поджимало. Разгружали шпалы. Сейчас-то целые секции подают, а тогда мы вручную всё делали. Старались шагать быстро, потому что следующая вертушка уже рельсы подаёт. Разгружаем их, несём, кладём на шпалы».

При встрече я решила уточнить у Надежды Афанасьевны, может быть, для носки рельсов подбирали более здоровых и сильных женщин?

«Нет, с этим не считались, - ответила она, - что ж, слабым всё время стоять в стороне, а остальным за них работать. Просто побольше людей ставили, чтобы смогли поднять рельс. Уложили, потом накладки, подкладки, прибили двумя-тремя костылями и дальше, дальше… Конечно, было трудно. Я-то во время войны работала в колхозе - не из неженок, а вот, помню, Оля, девочка из Днепропетровска, плакала навзрыд. Городская девчонка работала парикмахером, подстригла свою подружку бесплатно, за что и схлопотала два года. Другая девочка из нашей же области, Оля Симоненко, работала поваром в ночной бригаде трактористов - положила лишнюю порцию каши трактористу, и тоже дали 2 года, учительница Нина Васильевна за колоски - 2 года. Такое было время, хотя оно и сейчас такое - за мальчишескую шалость - по максимуму, а где большие деньги - там поблажка...

Выводили за вахту строем, охрана была из числа заключённых - ребята лет по 30. На бригаду два человека, одеты в темно-синие хлопчатобумажные костюмы - куртка и брюки и для солидности, или как вместо оружия, в руках палки. Конечно, никто никого не бил, просто шли с палками, как с посохом.

Не помню, через какое время на колонию прислали военизированную охрану. Молодые ребята сверхсрочники».

Видимо, это произошло после восстания, о котором пишет Роберт Штильмарк (1909-1985) в своём в романе-хронике «Горсть света» (Издательство «Терра-книжный клуб», 2001 г.). Он был осуждён по статье 58-10 (за болтовню) и отбывал наказание в это же время в Абези – тогдашнем центре 501-й стройки. Хотя вещь эта автобиографическая, но себя он выводит под именем - Рональд Вальдек. Приведу отрывок из этой книги.

«Все события тех месяцев так беспощадно строго засекречены в советской стране, что даже в тайны архивах самого ГУЛАГа они, вероятно, представлены очень путаными и противоречивыми документами, донесениями, сводками.

Из более-менее достоверных рассказов свидетелей и очевидцев (Рональд встречал их позднее) составилась для него следующая картина тех событий.

На одной из штрафных колонн строящейся трассы (некоторые прямо называют колонну №37 при известковом карьере) отбывал свой срок заключённый генерал Белов, посаженный в лагерь под конец войны. Штрафники, в большинстве своём воры-рецидивисты, в прямом смысле слова «вкалывали» на каменном карьере, добывая известняк. Как талантливый военный стратег, Белов лично разработал план лагерного восстания, вовлёк в заговор самых энергичных и волевых урок и сумел соблюсти полнейшую конспирацию, что очень нелегко в советских условиях, насыщенных доносительством.

Происходило это ещё в конце лета 1947.

Когда на исходе рабочего дня пришли на карьер три автомашины снимать работяг и везти их в лагерь, заключённые штрафники, заранее припрятавшие кирки и ломики, по общему сигналу бросились на конвоиров. Всех положили на месте. Те зеки, что раньше служили в армии, надели обмундирование и взяли оружие убитых. Все три шофёра грузовиков участвовали в заговоре. Переодетые «конвоиры» доставили заключённых к зоне и с ходу атаковали вахту с диспетчерской связью, караульное помещение вохры и все караульные посты. Победа была одержана быстро и уверенно. Беловцы открыли ворота лагерной зоны и обратились к заключённым с призывом примкнуть к восстанию. У беловцев было теперь уже много оружия из вохровского арсенала – пулемёты, винтовки, автоматы с полными боекомплектами. Всем, кто не желал действовать вместе с восставшими, «даровалась свобода», то есть право бежать в окрестную тайгу. Большинство штрафников присоединилось к Белову.

Действовал он решительно и быстро, по-суворовски. У телефона-селектора (говорящего по этому телефону слышали одновременно во всех колоннах и в абезьском управлении) он оставил хладнокровного солдата, который умело поддерживал иллюзию, будто бы «на Шипке всё спокойно».

Тем временем два отряда беловцев атаковали и захватили ещё и две соседние колонны, справа и слева от восставшей 37-й. Часть вохры успела скрыться в лесах. Вдобавок пронёсся слух, будто поблизости совершил посадку на глади озера десантный гидроплан американских вооружённых сил. Эта весть привела лагерную охрану по всей трассе в паническое настроение – оно ощущалось, правда недолго, и в самой Абези.

Мимоходом хочу заметить: если бы эта фантастическая весть могла быть реальностью (скажем, самолёт прибыл бы с какой-нибудь гренландской или аляскинской базы!), северная половина Сибири и Урала вероятно надолго вошла бы в «сферу интересов» Америки, как Филиппины или Южная Корея.

И если бы англо-французы, с благославления американцев, не предали на растерзание Сталину два миллиона русских людей из бывших военнопленных, перемещённых лиц, казачьих полков, расквартированных в Англии, власовских дивизий, воодушевлённых демократическим Парижским манифестом и поверивших в возможность осуществить в России демократические идеи, - повторяю, если бы союзники не предали эту массу людей на медленную, мучительную и бессмысленную гибель в лагерях ГУЛАГа, а перебросили бы её в упомянутую Урало-Сибирскую «сферу интересов» и помогли превратить это лагерное царство в зародыш будущей демократической России – мир сегодня мог бы выглядеть по-иному! И многих своих нынешних забот с империей сталинских наследников не знали бы ни сегодняшняя Европа, ни Америка, ни Азия! Кстати, герою повести довелось воочию видеть гибель многих сотен тех обманутых и союзниками, и Сталиным людей, изверившихся, отчаявшихся и проклинавших своих предателей на той и другой стороне!

С этими мыслями автора читателю вольно соглашаться или нет, одно бесспорно: слух об американском самолёте, севшем «где-то на озере», буквально парализовал и разогнал охрану многих близлежащих к восставшей колонн. Очевидцы рассказывали, что около суток заключённые многих колонн вдоль трассы не знали ни поверок, ни разводов, а вся вохра отсиживалась по опушкам и кустарникам. Но именно на этих колоннах преобладала 58-я, и, в отличие от бытовиков и уголовников, эти мнимые «антисоветчики» смирно сидели себе на нарах и покорно ждали возвращения вохровцев к их обязанностям.

Дальнейшее течение беловского восстания было нетрудно предвидеть: на колоннах объявили военное положение. С вышек беспощадно стреляли по заключённым, если те выходили после 8 часов из бараков. Рональд едва не был убит – по забывчивости пошёл было вечером в сортир. От дверей успел сделать полшага… Пуля, отщепив уголок дверной обналички, прошла от головы в двух сантиметрах.

И вот однажды утром в сером облачном небе прогудели над головами абезьских жителей две эскадрильи тяжёлых бомбардировщиков в гусином строю. С этих машин были сброшены в тундру десанты с приказом: пленных не брать!

Будто бы незадолго до этого повстанцам удалось захватить на пастбищах оленьи стада совхоза «Сивая маска». Олени пошли в пищу прорывавшимся к морскому побережью отрядам повстанцев, а частично были использованы для транспортировки тяжестей – оружия и боеприпасов.

Упорно утверждали (притом утверждали это именно вольняшки-военные), будто сам Белов и ещё несколько вожаков при помощи портативной рации сумели всё-таки связаться с иностранным кораблём, пробиться к берегу и были взяты на борт норвежского судна. Вероятно, этот оптимистический - для вторых (так Штильмарк именовал заключённых. Прим. автора) – слух передавался в смутной надежде на иностранную, западную помощь российским демократам. Сама советская пропаганда приучила верить в эту помощь, якобы непрерывно, подстрекательски осуществляемую буржуазным Западом! Рональд-то эту «помощь» наблюдал ещё с детских лет! Сколько раз, начиная с Ярославской трагедии 6-22 июля 1918 года, русские смельчаки-повстанцы обманывались в этой надежде! И всё же она продолжала теплиться в наивных сердцах тех, кто ещё не успел осознать предательства Западом МИЛЛИОНОВ русских на лагерную погибель. Разве, мол, западные люди способны пройти мимо призыва о помощи из тундры! Те же, кто понял наивность надежд, будто за газетной шумихой о «поддержке с Запада» кроется что-то реальное, полагали, что призыв беловцев мог услышать какой-нибудь мужественный капитан, спасший их по велению собственного сердца.

…Потом мимо станции Абезь на протяжении недель с прежним грохотом и лязгом проносились те же грузовые эшелоны, но в хвосте этих составов часто бывали прицеплены мрачные «столыпины» по-видимому, беловцев, уцелевших в бою, всё же не успевали убивать на месте, в тундре. А может быть, увозили на следствие и казнь ещё и каких-нибудь «пособников» восстания?

Словом, после этих волнующих и кровавых событий, коснувшихся абезьских зеков и обывателей лишь стороною, наступили большие перемены к худшему в положении вторых. Уменьшили чуть не вдвое количество зеков-бесконвойников…»

По всей вероятности, тогда-то и усилили охрану заключённых, но Надежда Афанасьевна ничего про этот случай не рассказывала. И опять читаем её письма.

«Вот второй раз перечитала статью «Тайна мёртвой дороги» в газете «Московский комсомолец» от 5.11.2001 года и диву даюсь, как содержались, работали и жили заключённые на колониях этой стройки. (Эту статью написал А.С. Добровольский, который собирал материалы по истории этой стройки, а в 1989 году прошёл с друзьями вдоль железной дороги от Ермаково до Салехарда. Прим. автора). Похоже руководили там людьми варвары или люди без души. А может быть корреспонденты, увидев эти следы карцеров и других сооружений, предназначенных для наказания з/к, делают сами выводы о плохом содержании. В семье не без уродов, конечно же, были такие, что требовали наказания, но наказывал-то тоже человек. Человек, который должен был воспитывать и отвечать за людей. Они ведь лишены только свободы, но не жизни и здоровья. Вся беда в том, что такие варвары не наказывались, а их жестокость - это тоже преступление. Отвлеклась я.

Сопоставляя прочитанное и те условия, которые были у нас на колонне №7, могу сказать, что это несравнимо, а всё благодаря двум людям. Это начальник колонии старший лейтенант Терехов Николай Гаврилович (или Григорьевич - забыла уже), прораб Шнайдер Григорий Лаврентьевич (по документам Гильдеберт Людвигович). Я тороплюсь (хотя и долго молчала) написать, чтобы где-то осталась о них память. Светлая память, так как они этого заслужили, но никто о них не знает. Тороплюсь, пока я ещё есть. Будет описано всё сбивчиво, так как я и волнуюсь, и о чём-то могла забыть. Ну, как получится.

Шнайдер был репрессирован перед войной в 1939 году. Он был курсантом Военного училища в Симферополе или Севастополе (точно не помню). Взяли, как многих в то время военачальников и курсантов, и посадили по 58-й статье. Рассказывал, что очень тяжело было. Выжил. Отбыл срок, а его взяли по новой. Говорил, что сам не знает почему. Ходил свободно (в пределах объекта), но уехать куда-нибудь не мог. Видимо, был на вольном поселении. Здесь же на колонне он познакомился с заключённой Еленой Петровной Варакса. (Она тоже по 58-й отбывала – вроде бы работала у немцев переводчиком). Ребёнок у них должен был родиться. А была у нас на колонне одним из бригадиров Инна Григорьевна Лобода (58-я статья). Бригада её числилась в передовиках, поэтому её хорошо знали в Управлении. Боевая была женщина, волевая, мужественная, авторитетнейшая. Надо отдать ей справедливость - воспитателем была во всех отношениях. Она и успокоит, и утешит, и поддержит, и похлопочет перед начальством, если надо. Так вот, её-то и попросили будущие супруги похлопотать перед В.А. Барабановым, начальником строительства, о досрочном освобождении Елены, как беременной. Он помог. Построили им за пределами лагеря домик, полуземляночку такую. На лето жена уезжала в Херсон к родителям Шнайдера. Он деньги ей пересылал, потому что он получал заработок хороший, а зимой она к нему приезжала с детьми. Когда она в очередной раз собралась к нему, то вдруг получила телеграмму: «Не приезжай, я скоро буду». Лена опешила, каким образом, ведь по дороге его схватят, опять срок получит, потому что у него нет выезда. Оказывается, его вызвали в Салехард в КГБ или в какой там орган, я не знаю. Приходит он, ему подают руку и вежливо говорят: «Здравствуйте, проходите товарищ Шнайдер». (Это он мне уже позже рассказывал, когда я была в гостях у них). После этого приветствия у него потемнело в глазах. «Товарищ Шнайдер, вы знаете, зачем мы вас вызвали» - «Не знаю». А сам уже трепещет весь, дескать, сейчас опять куда-нибудь на новое место определят, потому что у него срок вольного поселения закачивался, но вполне могли и дальше продлить. «Ну, - думает, - сейчас опять что-нибудь преподнесут». – «А мы вас вот зачем вызвали. Видите, вот ваше дело. Мы хотим вам объявить, что вы реабилитированы». Шнайдер растерялся, потому что тогда же мы в тайге, в тундре и не слышали такого слова - «реабилитированы». Так вот, растерялся он и спрашивает: «А что это такое?» - «А мы говорим о том, что вы признаны невиновным», - говорит и папку достаёт. Что там в этой папке, он никогда не читал, даже никогда не видел, но папка на вид увесистая». – «Ваше дело сейчас будет в печке». И прямо при нём кидает в печку. «На этом ваше дело закончено. Вы свободны. Вот вам документы на получение паспорта, право на выезд. Зайдите в финансовый отдел, вам сделают расчёт, получите деньги и, пожалуйста, можете ехать к своей семье».

Надежда Афанасьевна не помнит, в каком году это произошло, знает только, Шнайдер вместе со стройкой дошёл до реки Пур. Наверное, в то время не одно дело было брошено в печку, так что и следов не найдёшь, за что сидел человек долгие годы, за что страдал и мучился. После освобождения Шнайдер работал в Херсоне начальником строительного участка, получил звание «Залуженный строитель». Надежда Афанасьевна несколько раз ездила к ним в гости, переписывалась. Три года назад Шнайдера не стало. Очень жаль, что я поздно узнала о существовании этого человека. Очень о многом бы он мог рассказать. Люди уходят, а вместе с ними и их воспоминания. Не удивительно, что Шнайдер, по рассказам Надежды Афанасьевны, очень хорошо понимал нужды заключённых и стремился им помочь выжить в тех нелёгких условиях. Впрочем, продолжим чтение писем.

«Начальник колонны Н.Г. Терехов к каждому человеку мог найти подход, понимаете, прямо как отец родной. Старался, очень старался как-то морально поддержать женщин. Никогда не повышал голос и не разговаривал повышенным тоном. С юмором мог убедить в чём-то кого-то из ершистых. Наверное в такой обстановке женщинам и было легче отбывать столь большие срока. Он так понимал всех, понимал, что это жестоко.

Эти два руководителя - Шнайдер и Терехов, настолько подошли друг другу, настолько понимали друг друга. Была у обеих такая забота о людях - всего не описать. Хорошие у нас были руководители, повезло нам.

На колонне было несколько бригад, в каждой человек по 35. Каждый барак разделён на две половины, с одного входа – одна бригада, с другого – вторая. Бараки изнутри и снаружи побелены, чистые. Полы не красили, а мыли ежедневно и натирали добела битым кирпичом. Двухэтажные нары, раздельные, по 4 человека через невысокую перегородку, двое наверху и двое внизу. У всех рукодельные половички у постели перед нарами. Остальное дополнение к своему закутку делали сами женщины-рукодельницы: вышивки, вязание. Богатейшая фантазия. Жена Терехова, Мария Ивановна, часто приходила в бараки, как в музей, и любовалась творчеством женщин.

Постельные принадлежности были по тем временам, 1946-50 гг., очень хорошие. Ватный матрас, шерстяные цветные одеяла (вишнёвые, синие и зелёные), простыни. Зимняя одежда - тёплые новые ватные бушлаты, валенки, шапки-ушанки совершенно новые, тёмно-синее сукно и отделка из искусственного меха, ватные брюки. Выдавались платья фланелевые, ситцевые, рубашечки, трико, маечки. (Таких чёрных одеяний, какие видишь сейчас по телевизору, не было). Бригадирам, а их семь человек было, выдавали меховые дохи до колен, рыжего цвета. Мех, как у лисы. Если такие олени бывают, то значит, оленьи.

В каждом бараке было по две дневальных из женщин пожилого возраста, которые на трассе работать не могли. Они всё время поддерживали тепло. Топили дровами печки - металлические бочки. Дровами эти женщины обеспечивались. Обувь, рукавички, мокрую одежду дневальные относили в сушилку, а утром приносили в барак сухую. У нас на сушилке работала тётя Груня (фамилии не помню). Николай Гаврилович и Шнайдер каждое утро присутствовали на разводе (при выходе бригад за ворота на объект). Сам начальник просматривал и проверял сухие ли рукавицы, подшиты ли валенки. Если заметил что, возвращал в зону, а виновнику - нотация, причём хорошая. На трассе костры горели всё время в одном конце бригады и в другом, грелись по очереди, попеременно отдыхали. Привозили кипяток, так что можно было чаю попить, у кого-то сахарок или конфеты из посылок были.

Из числа «придурков» (так называли тех, кто работал при конторе, т.е. помощники по труду и по быту, экономист, нормировщик, культорг, лекпом и др. Те, кто работал на трассе, говорили про «придурков», что они едят их хлеб) он назначал дежурными по кухне поочерёдно. В присутствии дежурных повар получал продукты в каптёрке, закладывал в котёл и раздавал пищу. Они должны дежурить всю ночь. И не дай Бог уснуть, так как в любое время Терехов мог появиться на кухне и тогда - лопата обеспечена.

Я первый раз, когда увидела лотки с хлебом, которые дежурные выносили из каптёрки (на бригаду), не могла понять, почему торчат палочки над порциями. Оказывается, это прикалывали к пайку довесок, чтобы он не потерялся. Терехов в любое время мог вернуть с лотком обратно и выборочно проверить вес. И не дай Бог недовес. Также проверял сахар, вещевое довольствие.

Раз в квартал приезжала начальник сануправления Катаминская (И.О. не помню). Она вела себя с нами так, как будто мы самые простые люди - вольнонаёмные. Очень тщательно всех проверяла, прослушивала, прощупывала. Кто больной, тому давала освобождение на лёгкую работу или предписывала усиленное питание, какие-то витамины, лечебный режим, а кого-то похлопает по плечу - «прима». Когда приезжала в следующий раз, проверяла выполнение предписаний.

Постоянно мылись в бане. Вместе с нами мылись и вольнонаёмные, в том числе и жена Терехова Марья Ивановна. А уж если появились клопы (шут их знает, откуда они брались, как бич. Такие сильные морозы, а им хоть бы что), бригаду поселяли в другие бараки. Бараки (поочерёдно) замуровывали, т.е. заклеивали окна, зажигали, кажется, серу, выдерживали какое-то время эту ядовитую атмосферу. После этого проветривали, белили, «прожаривали» бельё и постельные принадлежности, и только потом заселяли барак.

Всё-таки север есть север, у многих заключённых были длительные срока, так что была угроза заболевания цингой. Николай Гаврилович, стараясь не допустить до этого, заставлял варить можжевельник. Сам лично ходил по баракам и ослабленным, освобождённым от работы набирал кружечку навара и заставлял выпить в его присутствии. Конечно, пьётся неприятно, но он старался сохранить людей. В летнее время по обоюдному согласию с прорабом - тому же надо план выполнять, договаривался с охраной и посылал женщин на сбор морошки. Она такая крупная, приятная, сладкая. В тундре её было много. Он вручал ведра с наказом: «Или ешьте, или смотрите, но чтобы ягод насобирали и принесли в зону». Конечно, мы ели, пока собирали, но по два ведра приносили. И снова он сам лично ходил по баракам и раздавал больным, слабым и престарелым. Понимаете, как это было дорого. И на трассе бригадир тоже позволяла двум-трём женщинам пойти набрать ягод. Конвой отпускал.

Посылки не ограничивались, письма, сколько кто хотел, столько и писал. Не было такого, что в полгода одна посылка или в месяц одно письмо.

Не знаю, чем я выделилась, но меня вскоре пригласили к себе Шнайдер и Терехов и сказали, что назначают культоргом. В мои обязанности входило оформлять наглядную агитацию, организовывать концерты, привозить или приносить почту со станции Чум. Короче стала я одним из «придурков». Выдали мне пропуск на свободное хождение. У нас на зоне был почтовый ящик, куда опускались письма, я их забирала, докладывала на вахте, что я иду в почтовое отделение в Чум. Там было КВЧ – культурно-воспитательная часть. Сначала эти семь-девять километров ходила пешком, а потом, когда поезда стали ходить, то я пристраивалась в грузовой вагон проходящего состава и доезжала до места. А перед Чумом как раз подъём, поезд немного ход замедляет, и я спрыгивала прямо с подножки. Один раз чуть ногу не сломала, может быть, поэтому у меня сейчас и ноги болят. Иногда лошадку с подводой давали, когда посылок было много, а так на себе носила. Посылки и письма проверяли, смотрели, чтобы не было недозволенного. Ох, и доставалось мне от Николая Гавриловича за эти посылки и письма. Он готов был гонять меня чуть ли не каждый день в Чум за письмами и отвозить туда на отправку. Посылки доставлялись по мере их поступления в отделение. Выдавались посылки в отдельной комнате на проходной в присутствии надзирателя (военный, высокий такой, неприятный тип) и ещё кто-либо из охраны.

Всё, что было прислано, отдавалось получателю. Иногда был каприз надзирателя, кстати, неприятный такой тип: нельзя духи или ещё что-то, тогда Терехов сам разбирался, и вещь возвращалась.

Один раз был со мной такой случай. Время уже было где-то к вечеру, я шла по шпалам к себе на колонию. А через железную дорогу оленевод пытался перегнать стадо оленей. Раньше-то они видели только тайгу и тундру, а тут насыпь, рельсы, запахи, наверное, незнакомые, пугающие. Часть оленей, которые поумнее или наоборот поглупее, перебежала эту дорогу, а остальные никак. Дойдут до линии и обратно. Он бегает, за оленями гоняется, кричит на них, а они ни в какую. Я остановилась и жду, потому что никакой дороги нет, кроме железнодорожного полотна. А мне идти надо, потому что время выходит – меня же могут пропуска лишить. И я всё-таки решила идти дальше. Так он снял с себя ружьё, наставил на меня, что-то закричал по-своему. Дескать, стрелять буду. Мне стало страшно. Я пытаюсь ему объяснить, что тороплюсь, но он меня не понимает, а я его. Я остановилась, думаю про себя, ещё выпалит в меня и всё - конец. Опять же, я для оленей незнакомый человек, они меня пугаются. Представьте себе, сколько я стояла и ждала, пока они пресекли железнодорожную линию. Стадо большое, очень медленно они переходили. Потом пришлось мне в охране объяснять, почему я попала в такое положение. Я всегда себя нормально вела, мне доверяли, так что поверили и на этот раз, но попереживать пришлось».

От Надежды Афанасьевны пришло несколько писем. Не всегда они были последовательны во времени, что вполне естественно. Что-то она уточняла в следующих посланиях, а что-то вспоминала уже при встрече. Из описываемых ею фактов я постаралась выстроить хронологическую цепочку, поэтому выдержки из писем приводятся выборочно в соответствии с тем или иным событием, а также в связи с изменениями в её судьбе.

Итак, молодую энергичную девушку поставили культоргом. Дел и всяческих поручений хватало. Но она и сама часто проявляла инициативу. Встретила в Чуме фотографа из Воркуты и пригласила его приехать на колонию, зная, что многие женщины захотят сфотографироваться и послать домой фото. Фамилия его Бартнискас, судя по фотографиям, он работал в фотоателье «Сияние Севера». Деньги в то время платили наличными по ведомостям (Дериенко в то время получала 30 рублей, работающие на трассе, естественно, больше), так что платить за снимки было чем. Фотографировались как заключённые, так и вольнонаёмные - не так часто фотографы радовали их своим посещением. Правда, и работы культоргу прибавилось - писем на волю в те дни было намного больше - многие хотели послать домой свои фото. Некоторые из фотографий Надежда Афанасьевна передала в фонд окружного музея. На одной из них группа заключённых, на заднем плане домик Н.Г. Терехова. Когда мы рассматривали этот снимок, Надежда Афанасьевна вспомнила один из эпизодов, который также связан с начальником колонны.

«Заболел он как-то малярией, которая трудно поддаётся лечению, тем более что и с лекарствами было туго. Она его вытрепала так, что он уже не работал. Осунулся, похудел, лицо стало такого же цвета, как стеариновая свеча.

Наступили ноябрьские праздники. 7 и 8 ноября были не рабочие дни. Не работали и в дни сильных морозов, но не помню, при минус 30 или 35 градусов. При 35 градусах это точно дни актировались. Накануне праздников не завезли запас топлива (угля) ни в зону, ни к казарме охраны, ни к домам вольнонаёмного состава. Вот и досталось нам на долю с Тамарой Петраченко (тоже из «придурков») завезти уголь во все точки. Выпустили конюха, чтобы он запряг лошадку в салазки, а ни она, ни я управлять лошадкой не умели. Уголь был на другой стороне железной дороги, его сгрузили из бункеров тут же у полотна, у рельсов. Мы с Тамарой переехали через рельсы, загрузили салазки и обратно - повезли в казарму. На полпути салазки перевернулись, уголь рассыпался, с горем пополам поставили салазки, собрали уголь - доставили на место.

Поехали вторично. Загрузили, а когда повернули назад, салазки соскользнули с рельсов и встали между ними. Мы не сообразили, что надо переезжать строго перпендикулярно рельсам - в первый раз как-то всё удачно вышло. Мы гоним лошадку: «Но, но!». Но куда ей тянуть по деревянным шпалам. Упряжь не выдержала, оборвалась и наша лошадка ушла. Догнали мы её, поймали и вернули назад (хорошо, что поддалась, девчата ведь, уважила). Водворили её между дышел, кое-как что-то за что-то попривязали, дали команду: «Но!» Она послушно тронулась, дёрнула и... снова оборвалась. Ушла. А в это время вдалеке послышался шум идущего состава со стороны Воркуты.

Домик Николая Гавриловича стоял так, что он в окно увидел всю эту процедуру и тоже услышал шум поезда. А поезд идёт двойной тягой, два паровоза впереди. Вагонов 60, наверно, тянул, загруженных углем. Выскочил Терехов из дома в одной гимнастёрке, без телогрейки, в галошах, правда, на ногах шерстяные носки, без ремня и головного убора. Такой больной, но нашёл в себе силы прибежать к нам на помощь. Он быстро скомандовал нам взяться за перед салазок, чтобы приподнять и поставить на рельсы. Затем он крикнул мне, чтобы я толкала сзади, а они с Тамарой должны были тащить их спереди. Я отскочила на другую сторону железнодорожного пути, но состав находился уже где-то метрах в десяти от нас. Машинист высунулся из окна, я выхватила из-под телогрейки конец платка (платок кашемировый, большой, бардового цвета) и давай махать. Наивная была, думала так и остановится, а он же шёл на большой скорости, да ещё и под уклон. Причём там создавался такой поток воздуха, что мог вполне свалить или засосать, или потянуть под поезд. Машинист махнул мне рукой, дескать, отойди, а то ветром сдует. Я испугалась, отскочила, а салазки наши так поперёк одного рельса и остались. Поезд, конечно, с рельсов не сошёл. А салазки? Их состав так двинул, что после того, как поезд прошёл, мы увидели только кое-где чёрные точки на снегу от угля - разбрызгало его во все стороны от сильного удара.

Прока шёл состав, мы друг друга видеть не могли, потому что мы оказались по диагонали друг от друга и в просвет между вагонами ничего не видно, ведь там же куча угля была на высоте уровня колёс. У меня душа замерла - вдруг Терехов с Тамарой не успели отскочить.

Прибежала из дома Мария Ивановна, накинула на мужа шинель и шапку, и так они стояли, пока не прошёл состав. А он такой длинный. Когда Николай Гаврилович увидел, что я жива, он только и успел произнести: «Фу, ну тебя к чёрту!» и тут же упал. Прибежали ребята со взвода, унесли его домой, а мы пошли в зону. Куда деваться, другого транспорта не было. Не помню, по-видимому, обошлись запасом, а может быть, завозили саночками. На другой день Терехов пригласил нас к себе домой.

«Где хотите, - сказал он, - но найдите мне полозья от салазок!»

Вот мы с Тамарой и отметили праздник в их поисках. Нашли километрах в трёх под откосом. Хорошо, что погода была тихая, а то такой ветер бывает на насыпи - не устоишь, сдует. Салазки были очень искорёжены, дощечки все разлетелись, не знаю куда. Но дерево это полбеды, дерево-то можно найти. Но металл-то где взять? Сами полозья, а их смяло, в общем, перекрутило. Приволокли мы то, что осталось от салазок. Терехов, конечно, обрадовался, что хоть полозья остались. А лошадка никуда не девалась. Нам потом Терехов сказал, наше счастье, что мы не смогли толком её привязать, и она ушла, а то за её гибель мы могли и дополнительный срок схлопотать.

Самое удивительное, что после этого случая Николай Гаврилович пошёл на поправку. Видимо, испуг за меня (жива ли я?), сильнейший стресс сделал своё дело. Да и срок он за меня мог получить. Вскоре он поправился и вышел на работу. «Ну, Дериенко, - сказал он мне, - спасибо тебе. Ты спасла меня».

Вспомнила Надежда Афанасьевна, как во время болезни Терехова она организовала в зоне концерт художественной самодеятельности, разумеется, силами заключённых. Это же тоже входило в её обязанности.

«Терехов всегда сам договаривался об освобождении артистов от работы, присутствовал на концертах. Стремился хоть как-нибудь отвлечь людей от трудностей их жизни. «Артистам» льготы были небольшие - на полдня с работы раньше отпускали на репетицию. У нас на колонне были мужчины, они жили отдельно, у них барак был в другом месте за пределами зоны. Так я помню, Виктор Чижов такую чечётку отплясывал. Девушка одна, забыла её фамилию, тоже чечётку здорово отбивала. Я и сама принимала участие в таких концертах. На этот раз я играла клоуна. Когда-то я увидела интересный клоунский номер, и он мне хорошо запомнился. Так как материала готового не было, мы придумывали сами, кто что мог. Вот я и решила использовать тот номер, немного добавила смешинок, и мы с одной девушкой исполнили. Донельзя изменила голос, сам номер получился забавный и, говорили, что сыгран был хорошо. Смеху в зале было с избытком. Николай Гаврилович из-за болезни не мог присутствовать, но была Мария Ивановна. Как уж она преподнесла ему мою игру, но только рассказывали, что она несколько раз ему повторила: «А Дериенко-то, Дериенко что вытворяла!» В результате Терехов дал команду повторить концерт на следующий день, чтобы самому посмотреть. Ходить ему было трудно, но всё-таки он пришёл. «Артистов» снова раньше отпустили с работы. Мы старались, как могли. Я не смотрела в его сторону, но его хохот слышала. Потом рассказывали, что он так смеялся, что даже слёзы из глаз пошли, в общем, остался очень доволен. И всё повторял: «Ну, Дериенко, совсем ты вылечила меня». Благодарил меня и за концерт, и про уголь тоже вспомнил.

Заказывала я также агитбригады и из других колоний. Была какая-то специальная агитбригада, она несколько раз приезжала. У них была певица, которая всё время исполняла песню: «Один лишь раз сады цветут». Привозили к нам и кинофильмы. Особенно запомнился киномеханик, который тоже отбывал за что-то срок, а потом освободился и остался в Салехарде. Я когда освободилась, у них на квартире останавливалась».

Но до конца срока было ещё далеко. Впереди был Урал, Лабытнанги, Салехард, Полуй. Много было ещё всякого впереди. Как пишет Надежда Афанасьевна, «время шло, жизнь продолжалась, срок, хотя и медленно, но сокращался». Шли зачёты, то есть тем, кто перевыполнял нормы, можно было сократить срок отсидки на треть или даже вдвое, поэтому заключённые трудились изо всех сил. Седьмая женская колонна, в которой находилась Надежда Афанасьевна, по её выражению, «гремела» по производственным показателям. Один раз её даже посетил сам начальник Северного управления ГУЛЖДС Василий Арсеньевич Барабанов. Вот как описывает это событие Надежда Афанасьевна.

«Когда работы по отсыпке и укладке в нашем отделении были закончены, надо было передать концы другому отделению - туда, дальше на Урал. Накануне этого мероприятия на колонну приехал сам Барабанов. (Я читала книгу Ажаева «Далеко от Москвы», так вот там он выведен под фамилией Батманова. Хотя действие в книге и происходит на Дальнем Востоке, но ясно, что идёт речь и про нашу стройку. Главный инженер Г.Д. Чхеидзе, по книге он Беридзе, не приезжал к нам, но я встречалась с ним позже, уже здесь в Москве). Для торжественного дня (для передачи концов) Барабанов распорядился выделить для женщин - лучших производственниц, мануфактуры на 200 платьев одного цвета. Материал был креп х/б очень красивого чисто голубого цвета. Со всех близ расположенных колонн собрали швейные машины, освободили от работы женщин, которые могли хотя бы иглу держать в руках, так как эти платья должны быть сшиты в трёхдневный срок строго по мерке, по индивидуальному заказу. Основной закройщицей была литовка, её звали Ёня, фамилию не помню, она очень хорошо умела шить. Работа кипела. Платья сшили, и выкроили ещё для всех «придурков». Досталось и мне. Я заказала в складочку вокруг, рукава длинные, воротничок. Жилетик чёрный из бархата сама сшила. «Придуркам» же Барабанов обещал выделить кожи на пошив туфель. Не помню, сшили или нет (меня тогда уже перевели в топографы).

В нескольких километрах от колонии в сторону Чума над железнодорожным полотном построили красочную резную арку для пропуска первого пассажирского поезда. С мужских колонн собрали художников, столяров, плотников. В короткий срок была сооружена красивейшая арка. Там было написано - «Передовикам дорогу!» Очень жаль, не было фотографов, а если бы ещё туда видеокамеру. Был август. Прекраснейший, тёплый день. Вагоны украсили внутри и снаружи ветками берёз, на полу настелили зелёной травы. Сколько было вагонов, не помню. Были и мужчины в других вагонах. И вот прибыли женщины. Представьте себе, их назвали «голубой дивизией». Были гармонисты, были баянисты, музыка, песни, пляски у вагонов.

Меня посылали на мужскую колонну №1 за баяном, потому что у нас имелась только плохонькая гармошка. Привезла, а там скандал, как получилось, почему допустили - девка отвоевала баян. Мы потом его не вернули. Баянист у нас был свой. Василием звали.

В том месте, куда прибыл поезд, были устроены длинные дощатые столы (как на базарах), накрыты белой бумагой, по обе стороны скамейки. Готовился обед. Какая-то речка была рядом. Женщины начали проситься через меня (я ещё была культоргом) искупаться. Похлопотала перед начальником Тереховым, тот у конвоя - разрешили.

И… о Боже! Что было! Купальников ведь не было, кто в чём - в воду попрыгали. У кого-то рубашка от воды вздыбилась. Интересное было зрелище. Закипела вода, шум, визг, хохот. А тут обед готов, зовут, но никто не выходит. Выстрел вверх заставил подчиниться. Расселись под музыку, обедали с музыкой. Не помню, что было на первое, но никогда не забуду жаркое. Нет, не потому, что мы этого не ели, но жаркое, вкуснейшее с хорошим кусочком мяса. Был компот и обязательно спирт. Да, спирт. Разбавленный, конечно. Веселились от души. Такова эпопея «голубой дивизии».

А в марте следующего года их погрузили в обыкновенные вагоны, для обогрева с каждой стороны по чугунной кругленькой печке, и повезли в Лабытнанги. Поезд-то и сейчас идёт на этом участке не быстро, а тогда «рихтовка-то на трассе провелась, но не везде доведена до красной отметки трасса», так что ехали очень медленно. Но к этому времени Надежда Афанасьевна уже не была культоргом, её перевели в топографы. Вот как это было.

«Топографом в то время был Леонид Борисович Крельштейн, еврей. Рассказывал, что побывал в Америке, поэтому и дали 58-ую. Человек он был очень интеллигентный, культурный, выдержанный, общительный. Высокого роста, стройный, походка быстрая с широким шагом, усики и небольшая бородка. Жил он в отдельном домике, в километрах двух от колонии. Он уже, видимо, был на поселении. Ходил свободно, никто его нигде не проверял, не знаю, отмечался или нет. Я тогда о таких вещах не задумывалась. Питался он у себя дома. К нему приходила убираться, готовить, стирать Феня Волкова, лет 35-и. Интересная такая дама. Она моя землячка. Мы с ней дружили, хотя она была и старше меня. Срок у неё был небольшой.

Был у него помощник из заключённых Митька Мукин – чуваш. Очень добрый парень, всё время с улыбкой. Он вёл полевые работы. И ещё девочка Зоя, но она просто ходила с лентой и рейкой, замеряла, а ему нужен был человек на камеральные работы, чтобы умел рисовать, чертить. А я же оформляла наглядную агитацию. Писала на бараках прямо по белому, что такая-то бригада передовая или ещё что-нибудь. Красок не было, так мы использовали сажу или тёртый кирпич. У меня красиво получалось. Вот Крельштейн и попросил прораба Шнайдера направить меня в камералку. И потом, я же расконвоированная была, значит, могла свободно выходить за зону.

После развода в лагере мы приходили домой к Крельштейну. Он обязательно просил Феню покормить нас, а потом мы уже шли на трассу.

Вскоре я уже работала с теодолитом, нивелировала, в общем, практически умела выполнять все топографические работы. Леонид Борисович учил меня копировать чертежи, очень придирался к выведению чертёжных цифр и букв. Он был добрым и отзывчивым человеком, но строгим, поругать хорошо мог, естественно, за дело. Как многому я научилась у Крельштейна! Как забыть таких людей?

Работы у топографов было очень много. В 1947 или 48-м году руководство Управления дало задание по всем участкам отделения произвести контрольный замер отсыпки всего железнодорожного полотна. Работа велась и днём и ночью - ночи-то светлые. Уставали ужас. Помню, на каком-то участке был топограф Шапиро, на другом - Ольшанский или Ольховский и ещё кто-то. Результаты контрольного замера оказались ошеломляющими. Колоссальный разрыв в сторону недостачи грунта в насыпи.

Везде, помимо вертушек велась отсыпка и автомашинами из карьеров. Там сидели учётчики от каждой бригады, которые вели учёт машин. Так как за выполненную работу платили деньги, да ещё и засчитывалась работа в зачёт на досрочное освобождение. Можете себе представить, какие были приписочки, если ещё учесть, что работа велась в три смены. И так каждый день, каждый месяц, а в итоге?

Я к тому времени уже научилась по нивелировочным данным вести наколку на миллиметровке, по ним вычерчивать поперечные профили, а затем вести объём. У Шнайдера и Крельштейна разрывы при замерах оказались незначительными, но на других участках были таковы, что начальник работ Марчук Александр Фёдорович получил срок - 5 лет, а топографы по 10 лет. Так что мы боялись и были очень внимательны. А ведь на данный момент всё насыпанное зеками размыто, ушло вглубь! Это ужасно, страшно! Столько напрасного труда!»

Да, осознание того, что ты трудился понапрасну, причём на протяжении нескольких лет, да ещё, бывало, получал за какую-либо провинность дополнительный срок, конечно, ужасно. Недаром так переживают строители, как бывшие зеки, так и вольнонаёмные, когда речь заходит о «мёртвой» железной дороге. Мне доводилось видеть, как люди плакали, увидев через много лет то, что осталось от их труда. Но всё-таки кое-что осталось. Железная дорога дошла до Лабытнаног и, Слава Богу, действует до сих пор. Иначе, как бы мы ездили в отпуск, ведь нынешние цены на авиабилеты от Салехарда до Москвы сильно кусаются.

…Колонну, в которой отбывала срок Надежда Афанасьевна, перевели на другое место. В Лабытнангах на пересыльном пункте устроена была, как и положено, хорошая баня с мылом, прожарили одежду. Сколько они там пробыли, Надежда Афанасьевна не помнит. Дальше они поехали на грузовых, открытых автомашинах через Обь.

«В пути нас застала сильная пурга. Завьюжило так крепко, что моментально засыпало дорогу, и караван остановился. Была дана команда сойти с машин, а все вещи (кто что вёз с собой и запас продуктов) оставить. Обнадёжили, что останется охрана, всё будет на месте в целости, а нам всем крепко взяться за руки, чтобы не оторваться от шеренги - буквально в двух-трёх метрах ничего не было видно. Незадолго перед внезапно начавшимся бураном машины проехали какую-то казарму, так что нас развернули, и мы пошли в обратном направлении. Благополучно дошли до казармы, сделали перекличку - никто не потерялся, все на месте.

Это было большое рубленое из брёвен сооружение, пустое, посередине стояла бочка-печь. Пространство между брёвнами было заполнено мхом, во многих местах он был выдут ветром. Откуда-то там оказалось сено или солома, так что законопатили дыры, приготовили обед и одетыми легли спать. Дежурные топили печь, кипятили воду.

Сколько длилась пурга - не знаю. Помню, что утром хотела причесать волосы, полезла за расчёской в нагрудный кармашек костюма и вместе с расчёской нечаянно вытащила и уронила ключик от чемодана. Так и не смогла его найти. «Ну, всё, - произнесла я, - он мне больше не понадобится». А чемоданчик был обыкновенный, сделанный ребятам на зоне из фанеры. Тогда было модным на чемоданы делать чехлы. Я тоже сшила чехол из плотного поплина бежевого цвета, ещё и окантовочку по краям сделала из тёмно-синего материала. Красивый получился, вот кто-то и прельстился. Отдельно узел был с постелью. Когда кончился буран, дорогу расчистили, и мы пошли к машинам. Моих вещей не было! Украли всё, осталась я, в чём была. Я была убита. Накаркала я, одним словом. До сих пор жаль фотографий, которые делали в Коми. Сохранились только некоторые из снимков, которые я высылала маме на Украину.

Пересекли Обь и поехали дальше. Остановились где-то в лесу. Жилья никакого. Очень глубокий снег. Нарубили веток, навалили их на снег, расстелили постели. Вещи ещё у кое-кого пропали, но здесь всё было общим. Развели костры. Спали в одежде и в обуви. Костры почти не обогревали, так как они проваливались на глубину снежного покрова.

Хлеб замёрз, и его пилили ножовками. Потом куски нанизывали на палки и разогревали на огне. Он ещё немного поджарится - так вкусно! Когда разогревали консервные банки, не додумались сначала их пробить. Некоторые взорвались. Хорошо, что никого не ошпарило. Кипятили чай. Романтика! А воздух! А чистота снега! Тогда мы этого не понимали, но в то время и здесь чище была экология.

Переночевали и поехали дальше. Видимо, следующая остановка была конечной, потому что разгружали с машин мешки с мукой, с крупой и другими продуктами, всякие вещи. Я захотела себя в порядок привести, причесаться после дороги. Сняла шапку-ушанку и положила рядок на мешок. Расчесалась. За шапку, а её нет. Как обидно было, жалко, ведь последнее... Скоммуниздили. Я потом всё высматривала на ком-нибудь свою шапку, да разве найдёшь! Обыкновенная мужская шапка: тёмно-синее сукно, чёрный искусственный мех, но хорошая, тёплая. Не помню, но где-то нам даже давали японские шапки из тонкого зелёного сукна, напоминают по форме будёновки, с небольшим козырьком. Натуральный мех, как колоночек. Куда она у меня потом девалась, не знаю.

Палатки пришли не сразу, так что ещё раз пришлось на снегу ночевать. Потом установили палатки, и мы все разместились в них. Тут уже нары были сплошные, двухэтажные. Посредине - бочка. Кто-то нашёл в лесу заброшенную баньку. Там был котёл. Затопили и по очереди, партиями нас водили мыться.

Потом я уже узнала, что мы не доехали до станции Полуй около 30 километров. Я не помню, остался у нашей колонны тот же номер семь или нет, а вот отделение, кажется, было четвёртое. А теперь о дальнейшей жизни на новом месте.

Пилили лес. Однажды приехал с отделения №4 из Полуя, начальник ОТИ Федотов посмотреть в натуре будущую трассу и предложил Шнайдеру откомандировать меня в штаб 4-го отделения. До этого визита была телефонограмма, чтобы меня отпустили, а тут сам Федотов.

Какую же взбучку устроил мне Шнайдер! Он так ругался, что искры сверкали. У него такая была привычка, но потом он быстро отходил, как будто ничего и не было. Душа у него была добрая. Поругает и пожалеет. Покричал он на меня, «дескать, в отделение захотела? Я тебе такое отделение устрою..., с лопатой будешь до конца. Напросилась...»

Да не просилась я. Я никого не видела, мне и здесь было неплохо, но ему не докажешь.

А дело, оказывается, было в Василии Кузьмиче Власенко (58-я статья), который был у нас на седьмой колонне (ещё около станции Чум) десятником. Но прежде расскажу немного о нём.

У Власенко была женщина, Надя Положишникова. Чтобы освободиться раньше, она решила родить ребёнка. Как же радовался этот красивейший, с белой-белой шевелюрой мужчина от мысли, надежды, что у него будет своя, родная кровинушка. Но не суждено было осчастливить себя этому, совершенно одинокому мужчине. Да, Надя освободилась, уехала, не показав даже сынишку отцу. Надо было видеть и прочувствовать горе этого мужчины.

Как-то рассказал нам Василий Кузьмич такую историю. Однажды шёл он по железнодорожной насыпи (других дорог не было) и попросил у встречного мужчины прикурить папиросу. Тот отказал: «Вон, сзади идёт педераст, у него и попроси». И ушёл.

Василий Кузьмич пошёл дальше и, поравнявшись со встречным, обратился к нему: «Товарищ педераст, разрешите прикурить»... Тот развернулся, да так дал ему закурить или прикурить, что он оказался под откосом насыпи. А тот, пока не скрылся, всё оглядывался и угрожал ему. К чему я это? Да к тому, что настолько были наивны в то время те, кто имел 58-ю.

…Так вот, ехал этот Власенко в одном вагоне с топографом Юрием Сергеевичем Кукушкиным, которого направил он в штаб 4-го отделения. Разговорились. - «Ты кем работаешь?» - «Десятником, а ты?» - «Я топограф». Власенко поднял большой палец правой руки и произнёс: «А у нас есть девка - топограф». В общем, нахвалил меня.

Штаты в производственном отделе были не полностью укомплектованы, а камеральных работ много, необходимо срочно размножить продольные профили всей трассы. Когда Кукушкин прибыл на место, то сразу же сообщил, что есть хороший топограф. Вот тут-то и полетела телефонограмма на меня.

Не отпустил меня Шнайдер и после второй телефонограммы и после визита Федотова…

Я жила в палатке, в которой половину (с другой стороны торца) занимала контора. Как-то меня позвали зайти туда. Зашла. Там двое мужчин. Один из них оказался тот самый Кукушкин, другой - Борис Николаевич Богданов - старший инженер земполотна. Снова зашёл разговор об отправке меня в отделение. Шнайдер неумолим. Я осталась. А когда начались полевые работы по съёмке чёрных поперечников на будущей железнодорожной трассе, Кукушкин сам напросился на нашу колонию».

Вот так и произошло знакомство Надежды Афанасьевны с будущим мужем. Хотя у неё и раньше были поклонники. Это не удивительно. Рассматриваешь фотографии того времени и видишь, какой она была привлекательной девушкой. Улыбка задорная, даже лукавая. Молодость есть молодость, как же без увлечений, тем более что она была расконвоированная, то есть могла более или менее свободно выходить из зоны. Ещё на Украине, до заключения, она была помолвлена с парнем - тюрьма помешала. Был Андрейка - молоденький солдатик из охранников, старший сержант, который собирался её ждать до тех пор, пока у ней закончится срок - не получилось. Ухаживал за ней аккордеонист, из зеков, но тут она побоялась, что все гармонисты легкомысленны и «непостоянны для жизни». А прокурор, пусть даже он и заключённый, но имеет высшее образование, а у неё всего восемь классов – тоже не подходит. Короче говоря, от судьбы не уйдёшь. Вот она-то - судьба, и столкнула её с Кукушкиным.

Шёл 50-й год, когда Надежду Афанасьевну неожиданно вызвали в Управление в Салехард. За счёт зачётов её освободили досрочно и дали направление на станцию Полуй. Этому способствовал Б.Н. Богданов, который в то время работал в Управлении. Теперь она уже была вольнонаёмной. Встретили её в Полуе доброжелательно. Поселили в женское общежитие - деревянное сборно-щитовое одноэтажное здание рядом со штабом отделения. Кукушкин ещё продолжал отбывать наказание, он освободился немного позднее.

«Начальником работ тогда был Николай Иванович Варуша, по национальности цыган, высокий, стройный, чернявый, красивый мужчина. Окинул меня сверху вниз и спрашивает: «Что же ты хотя умеешь делать? Копировать можешь?» - «Могу». - «Зоя Сергеевна, - позвал он старшего инженера земполотна, - возьмите её под своё руководство».

Зоя Сергеевна рада была стараться. Притащили стол, стул, определили его в удобном месте, снабдили ручками и карандашами. Между прочим, у меня до сих пор хранится ручка, которую она преподнесла мне тогда. (Эту ручку Надежда Афанасьевна любезно подарила в фонд нашего музея. Прим. автора). Она научила меня составлять графики на все виды земляных работ. Копировала и продольные профили. Работа нравилась, трудилась я с удовольствием».

Зоя Сергеевна Ростовцева была женой того самого Марчука, которого осудили на пять лет ещё в Чуме, когда он был начальником работ. Тогда контрольный замер показал большую недостачу грунта - рассказ об этом событии уже шёл. Но он освободился раньше – всё те же зачёты помогли. Приведу отрывок из письма, где Надежда Афанасьевна приводит фамилии людей, с которыми свела её судьба на Полуе. Может быть, кто-нибудь из них или их близких прочитает этот материал и откликнется.

«При мне приехали из Монголии начальник топотряда Матвеев Макс Иванович с женой Полиной Алексеевной и четырьмя дочками и супруги Траховцевы. В производственном отделе работал Епифанов (И.О. не помню), инженер карьерного хозяйства Полонников Н.А. В ОТИ: Федотов, Синявский В.К., Борис Глушко. Секретарём у Варуши была жена Синявского - Ксения Григорьевна. Прибыли молодая чета Роза и Анатолий Лебединские. Начальник диспоста Самусенко и диспетчер Николай Лукьянович Мельник. В комнате со мной жили врач Тамара и Светлана Тухачевская».

Кто только не работал на 501-й стройке! Вот и Светлана - дочка Михаила Николаевича Тухачевского, одного из пяти маршалов Советского Союза, побывала там.

«В 1937-м году 11 мая М.Н. Тухачевский по приказанию Сталина был арестован и по приговору суда 11 июня расстрелян. Это стало началом произвола и репрессий в отношении офицерских кадров Красной Армии. По указанию же Сталина впоследствии были физически уничтожены жена маршала Тухачевского Нина Евгеньевна, братья Александр и Николай. Три сестры были высланы в лагеря. Дочь подросток, когда достигла совершеннолетия, то же была арестована. Мать и сестра Софья умерли в ссылке». (Газета «Советская Россия» от 18 сентября 1988 года. Статья «Дело» Тухачевского»).

Светлана рассказывала Надежде Афанасьевне, что сначала её отправили в детский дом. Когда ей исполнилось 18 лет, её вызвали в соответствующие органы и предложили поменять фамилию, она отказалась. Не послушалась – получай пять лет тюрьмы. После окончания срока выехать с Севера не разрешили и сослали на станцию Полуй. Вот там-то они и познакомились с Дериенко – их поселили в одну комнату.

«Выезда ей не дали, а молодая – что ей там делать. Она решила выйти замуж, таким образом поменять фамилию и куда-нибудь уехать. Супругом её стал диспетчер диспоста Мельник Николай Лукьянович. Вскоре он перешёл в какую-то мужскую колонию прорабом. А в 1951-м году мы завербовались все вместе на Дальний Восток. Кукушкин к тому времени освободился, у нас родился первенец. Кстати, в роддоме города Салехарда. Поехали и Марчук с женой, и Светлана с мужем. Доехали до Комсомольска-на Амуре, там дальше уже шла погранзона и проверка документов. А в паспорте у Светланы стояла отметка «соэ» - социально-опасный элемент, так что в Совгавань на 508-ю стройку, куда мы все направлялись, её не пустили. Они поехали в Москву, там им дали направление в Куйбышев. Мельник был там начальником какого-то строительного объекта. После того как он сдал его в эксплуатацию, его вызвали в отдел кадров и спросили: «Вы знаете, кто ваша жена?» - «Знаю». – «Так вот, или вы с ней расстанетесь, или вам придётся распрощаться с вашей стройкой». Он там матом ломанул: «Что ж, вашу мать, пока строил, вы молчали, а как сдал в эксплуатацию, теперь стал не нужен!». Пришлось ехать в Москву за новым направлением. Никаких связей нет, все шарахаются от них – боятся Светланы. Знакомые, завидев её, переходили на другую сторону улицы. Позднее я встречалась с ними, и они мне всё это рассказывали. Короче, дали им какое-то новое направление, но куда, я не помню. Помню, они говорили, что это был самый настоящий котлован. Какая-то местность с разряжённым воздухом, там было очень мало кислорода. Светлана стала там чахнуть, потом окончательно слегла. Каким-то образом она списалась с единственной тётей, всех же родственников подобрали, никого не осталось. Дали этой тёте знать, что Светлана едет в Москву. Мельник договорился с проводниками, прямо на руках занёс Светлану в вагон, положил её на место, заплатил проводникам, чтобы они в дороге ухаживали за ней - она даже ходить не могла. Тётя её встретила, а тут вскоре произошла смерть нашего правителя. Светлану реабилитировали. Дали сначала комнатку, потом квартиру. Здесь на Новопесчаной улице я и нашла её в 1957 году. Посидели, поговорили, повспоминали. Потом друг к другу ходили в гости, поддерживали связь. Дочка у неё Нина, которую, видимо, назвали в честь матери. Светлана умерла в 1983 году. Вот такова вкратце судьба Светланы Тухачевской».

Вернёмся к дальнейшим перипетиям в судьбе Надежды Афанасьевны. Итак, они едут семьёй на Дальний Восток. Вместе с ними едет старшая сестра с ребёнком – уговорила её Надежда ехать на заработки вместе с ними. Но почему бы им не уехать к себе на родину: на Украину или в Москву, откуда родом Кукушкин? Понятно, что поначалу она осталась на 501-й из-за мужа, которому ещё нужно было досиживать свой срок. Ну а после его освобождения? Неужели не надоела Сибирь, ведь теперь они свободные люди? Об этом я спросила Надежду Афанасьевну во время нашей встречи.

«А с чем ехать? Мы получали зарплату и тут же её проедали, хотя оклад у меня был по тем временам неплохой – 1800 рублей, а у остальных ребят – 1600. Они даже удивлялись – наверное, по блату. Но я не просила, мне сами в Управлении в Салехарде назначили такой оклад. Потом ещё десять процентов успело нарасти. А туда приехали – тройной размер. Мы получили подъёмные и на себя, и на сестру, и на детей – в Совгавань мы прибыли с деньгами. 16 дней мы добирались поездом до станции Сортировочная, через Амур переправились на пароме, а потом шесть километров до Совгавани. 508-я стройка относилась к МВД. Там была промплощадка, якобы должны были возвести судостроительный завод, и проложить до него железную дорогу – те самые шесть километров. Кукушкин работал на промплощадке, а я топографом на железной дороге. Там была мужская колонна. Чтобы пройти в ихний штаб отделения, где проходила разнарядка, меня целая армия охраняла, потому что растерзают же женщину, тем более, молодую. Вскоре, правда, колонию убрали, поскольку там погранзона.

На 508-й стройке поначалу жили в палатках. Они состояли из трёх слоёв: мадаполам, фланель, брезент. Палаток не хватало, поэтому их раздирали на три части. Нам досталась из мадаполама. Пока натягивали на каркас, материал порвался в нескольких местах, так я там клеёнку натягивала, которую купила на стол. Мы приехали в сентябре, уже началась осень, дожди. Палатка большая, на несколько семей. На середине стояла печка-бочка. Сделали себе полог дополнительный, а для спанья рядом палатку ставили. Ребёнок маленький, грудной в кроватке лежал, я его под ватным одеялом перепеленаю, а пелёнки себе за пазуху или около печки сушу».

Рассказывает мне всё это Надежда Афанасьевна и смеётся. Нет, наш народ просто так не уничтожить. Ведь всё способен перетерпеть и вынести. Трудно было, сейчас даже невозможно представить, как было тяжело, но всё равно строили, растили детей, работали. Ведь и условия-то, как рассказывает та же Надежда Афанасьевна, были не из простых, пожалуй, не легче, чем когда жила в колонии. Но они же там добровольно работали, могли уехать в любой момент. Единственно, что пришлось бы в соответствии с договором что-то вернуть, но всё равно это было не за колючей проволокой.

Вспомнила я случай, который произошёл со мной совсем недавно, в апреле 2002-го года, когда к нам в округ приехал с визитом президент Исландии Олавур Рагнар Гримссон. Поводом для поездки послужила судьба одной из его соотечественниц. Впрочем, я приведу содержание письма.

«Его Превосходительству

Владимиру Путину

Президенту Российской Федерации

Кремль

Москва

Выражая глубокое удовлетворение и радость в связи с моим предстоящим визитом в Россию, который означает новый этап долгих и успешных отношений наших народов, я хочу просить Вас уделить внимание делу личного характера. Речь идёт об истории, которая в течение многих лет занимает мысли моего народа. Я надеюсь, что как часть подготовки визита, возможно будет провести необходимые исследования и представить окончательные результаты во время моего пребывания в России.

Остаётся загадкой судьба женщины, наполовину исландки, Солвейг Эрлы Герч, родившейся в Москве 22 марта 1937 года. Её отец, Беньямин Х.И. Эйрикссон, учившийся в Москве в 1935-1936 годах, а мать, Эльвира Герч, в 1927 году переехавшая в Советский Союз и принявшая советское гражданство. Бывший муж Эльвиры Герч, с которым она была разведена, когда она познакомилась с Беньямином, - Эрнст Розенблюм (Абрам Калманович Розенблюм). Он был арестован 15 августа 1936 года, приговорён к высшей мере наказания 29 мая 1937 года и расстрелян. Эльвира Герч была приговорена 9 сентября 1937 года к 8-летнему заключению в Темннковском лагере из-за семейной связи с врагом народа, но, кажется, её арестовали немного позже. Она умерла 14 марта 1943 года в Карагандинском лагере. Была реабилитирована в 1989 году. Многое неясно в судьбе Солвейг Эрлы Герч, хотя были найдены определённые сведения благодаря значительной поддержке Центра розыска и информации Красного Креста в Москве.

Гудбьорг Беньяминсдоттир, сводная с6естра Солвейг Эрлы Герч, просила моей помощи в её стремлении получить официальные копии всех документов и фотографий из российских и бывших советских архивов о её отце, Беньямине Х.И. Эйрикссоне, его невесте и матери его ребёнка Эльвиры Герч и их дочери Солвейг Эрле Герч. В её письме ко мне (прилагается) она выражает эту просьбу. В письме также содержится дополнительная информация об архивах, где могут находится данные.

Господин Президент, я был бы Вам очень благодарен, если бы Вы сочли возможным представить эту просьбу соответствующим лицам, учреждениям или архивам. Гудбьорг Беньяминсдоттир представила Посольству Исландии в Москве полную доверенность на любые действия, предпринимаемые в этом направлении. Она также выразила готвоность послать своего представителя в Москву, если потребуется, для ознакомления с доступными документами в отдельных архивах.

Солвейг Эрла Герч является единственной жертвой репрессий во время коммунистического режима в России родом из Исландии. Её история стала предметом публичного обсуждения, и её имя известно всем.

Информация из российских архивов, которая могла бы полностью выяснить судьбу Солвейг Эрлы, вызвала бы большое внимание и интерес в моей стране. Личные судьбы часто сильнее задевают общественность, чем официальные речи и политические программы. Поэтому я позволю себе представить Вам это личное дело.

Я ожидаю переговоров с большой надеждой и знаю, что мой визит в Россию, первый визит исландского Президента в Вашу страну, укрепит отношения наших народов.

С дружескими и сердечными пожеланиями

Олувар Рагнар Гримссон

Президент Исландии»

В рамках визита в Россию президент Исландии хотел посетить один из сохранившихся сталинских лагерей, чтобы почтить память его узников. Тем самым, как бы возложить венок к могиле единственной жертве исландского народа, пострадавшей от сталинских репрессий тех жестоких лет. Мне довелось быть у него экскурсоводом при посещении лагеря «Дятел», что расположен в 30 минутах лётного времени на вертолёте от Салехарда в сторону Надыма. Это примерно 90 километров по прямой или 134-й километр по железной дороге. После осмотра лагеря, посещения одного из бараков, где на одной из стен даже был хорошо различим рисунок неизвестного художника с изображением моря и маяка, президент возложил венок около стены этого барака. Вместе с сопровождающими президента лицами прибыло и телевидение Исландии. Корреспондент брал у меня интервью, и среди прочих вопросов задал такой: «Что было самым страшным в лагерях?» Можно было много о чём рассказать, судя по уже напечатанному и слышанному лично от людей, имевших отношение к этому строительству. Но я ответила, что самое страшное – это несвобода. Можно человека хорошо кормить и одевать, неплохо к нему относиться, сочувствовать ему и облегчать его участь, помогать, но невозможность быть свободным, по-моему, самое ужасающее в этой ситуации. Тем более, если ты невиновен. Это угнетает и давит на психику человека. Кстати, в этом же лагере, но в другом бараке мы с работниками авиакомпании «Ямал» нашли на балке, поддерживающей нары, такую надпись 1950 года, написанную карандашом: «Здесь коротали свои дни за решёткой люди, жаждущие свободы с придавленными чекистами человеческими чувствами».

Надеюсь, что исландский народ узнает о судьбе Солвейг Эрлы Герч. А в нашей стране их, этих жертв, миллионы. Может быть, когда-нибудь будут составлены поимённые списки всех безвинно пострадавших, хотя я очень сомневаюсь…

…В соответствии с договором семья Кукушкиных должна была отработать на Дальнем Востоке три года, но умирает Сталин, стройку, как и множество других, расформировывают, людей разбрасывают кого куда. Им предлагали Актюбинск, Сахалин, порт Ванино, но они едут в Москву. Здесь тоже всё было непросто. Но жизнь потихоньку налаживалась. Поначалу пошла кочегаром в Мосгаз, потому что там давали садик. Потом окончила двухгодичные курсы сметчика-строителя. После окончания всесоюзного заочного строительного техникума (отделение «Промышленное и гражданское строительство») Надежду Афанасьевну поставили начальником смены газгольдерной станции Мосгаза. Там она и проработала до самой пенсии. Награждена юбилейными медалями - «50 лет Победы в ВОВ» и «В память 850-летия Москвы». Живёт в двухкомнатной квартире. Выросли деревья, которые она посадила много лет назад около дома. Занималась и занимается общественной работой. Дети взрослые, внуки подросли. Старший сын, который родился в Салехарде, уже сам стал дедом.

Но всё-таки приведу ещё пару ответов на мои вопросы.

- Надежда Афанасьевна, чем для вас являются годы, проведённые на Севере и на Дальнем Востоке? Что они вам дали и что отняли?

«Они мне дали путёвку в жизнь. Для меня это была школа жизни. Обвинять кого-то? Кого я могу обвинять – время было такое. Отец погиб. Одна защититься не могла. Никто тогда не мог догадаться, что крысы виноваты. Но ничего – выжила! Не очень удачно сложилась личная жизнь, но это, как лотерейный билет. Встретила очень хороших людей, от которых училась только добру. И сама всю жизнь стараюсь делать добро людям. И сейчас выступаю как общественник, несмотря на возраст. Чуть что случится, так ко мне в 35-ю квартиру бегут за помощью. Недавно позвонили из Совета ветеранов – меня включили в список на получение какого-то набора. Я попросила включить соседку, у неё очень тяжёлое материальное положение, но мне сказали, что дают только единицам из тысячи человек. Значит, мне оказана честь за мою длительную общественную работу.

Вот только очень обидно, что новая власть ограбила меня. Я получила хорошую пенсию. Оклад у меня был 332 рубля в месяц, в то время это были очень неплохие деньги. Я откладывала, чтобы под старость купить дачку. Я родилась в селе и очень люблю землю. Но… ограбили, как белочку. Сейчас у нас есть участок далеко от Москвы под Можайском. Электричество пока не провели».

- Часто можно слышать мнение, что чуть ли не под каждой шпалой лежат заключённые. А вообще много было смертельных случаев?

«Я только единственный случай помню. У нас на колонии был один случай во время взрыва выемки. Когда проводили взрывные работы, всех людей уводили, чтобы нигде ни одного человека не было. Но перед зоной, перед вахтой стояла инструментальная мастерская. Там лежали кирки, лопаты и так далее. Когда мы выходили из зоны, то забирали инструмент, тачки и шли на трассу. Мужчина, который правил этот инструмент, захотел, видимо, посмотреть на взрыв. Зачем ему это понадобилось? И вы представляете, ему как раз в голову камешек попал и сразу же насмерть».

- Говорят, что от голода там умирали.

«Неправда. Питание по тем временам было терпимое. Тем более что Терехов и Шнайдер, я же писала вам об этом, следили за снабжением людей едой и одеждой».

В одном из последних писем Надежда Афанасьевна написала:

«Вот отдала Вам в музей фотографии и как будто рассталась со всеми. А я так часто их просматривала. Нет, нет, они мне не нужны, но… рассталась.

Уже отведала стакана три своей жимолости (первый урожай). Скоро будет клубника. Провели свет, поливаю насосом. Здорово, хотя тоже нелегко. Креплюсь, но ноги не дают…

Будьте здоровы. Привет всем сотрудникам музея. Надежда Афанасьевна».

Вот и закончилось чтение писем. Конечно, не всё вошло в эту статью. Если кто хочет познакомиться полностью с их содержанием, пожалуйста, они хранятся в фондах музея, вместе с другими документами, относящимися к истории строительства №501.

г. Салехард. 28 августа 2002 года