Леонард Борейша

Леонард Константинович Борейша 1920 года рождения. Подвергался политической репрессии. Вместе с родителями был в ссылке с 1930 по 1939 год. Участник и инвалид Великой Отечественной войны. Служил в армии 29 лет. Подполковник в отставке.

Запоздалая реабилитация

После революции семнадцатого года мой отец, потомственный белорусский хлебороб, повоевав за царя и Отечество в первую мировую, поселился на старом отцовском хуторе. Привез молодую жену, беженку из Польши, трудолюбивую, как и сам. Взял в долгосрочную аренду у молодого государства десять гектаров земли, в банке кредит, купил пару лошадей, корову и другую живность, обзавелся необходимым инвентарем, отремонтировал обветшавшие хозяйственные постройки и начал самостоятельную тяжелую, но полюбившуюся жизнь хлебороба.

Каждый год хозяйство прирастало. С весны до осени родители работали в поле от рассвета до заката. Зимой тоже некогда было отдыхать - предстояла переработка полученного урожая и продукции животноводства. Самой трудоемкой работой зимой была переработка картофеля на крахмал, который отец поставлял по договору на Гомельскую кондитерскую фабрику. Для производства крахмала ежедневно отец носил десятки ведер воды из колодца. Одновременно шло производство колбас и окороков для продажи. До весны постоянно дымилась во дворе коптильня.

Мать, участвуя в переработке совместно с отцом, еще успевала в течение зимы ткать холсты и суконные ткани, чтобы одеть семью. Экономили на всем. Нужны были деньги на развитие хозяйства, для строительства нового дома. Старая изба обветшала, да и семья

стала прибавляться - к 1925 году было уже трое деток. Несмотря на изнурительный труд, доходы росли медленно - из-за увеличения каждый год налогов. Но все-таки к 1928 году многие проблемы были решены: мы переехали в новый просторный дом, появились новые хозяйственные постройки, прибавилось поголовье скота.

На празднование Рождества и Нового 1929 года мы впервые увидели веселыми и счастливыми отца и мать. Родительская радость передавалась гостям и нам, детям. Получился запомнившийся на всю жизнь праздник.

Но недолго длилось счастье. Началась коллективизация. Местные руководители требовали от отца вступить в колхоз. Тогда он еще не знал, что отказ может так изуродовать жизнь его и семьи.

Осенью 1929 года по сфабрикованному делу об антисоветской агитации отца арестовали, и в ноябре особое совещание ОГПУ (полное наименование этого карательного органа - "Объединенное государственное политическое управление") определило ему три года тюремного заключения.

После осуждения отца нас, троих детей и мать, выгнали из хутора, отобрав все, что приобреталось изнурительным трудом в течение десяти лет.

Мы вынуждены были уехать в маленький городок Чечерск на частную квартиру, наивно полагая дождаться там возвращения отца. Но и здесь ОГПУ нам не разрешило жить. Ранней весной 1930 года нас вместе с другими такими же семьями Гомельщины в закрытых вагонах под охраной доставили в концлагерь около станции Луза, что на севере Кировской области недалеко от Котласа.

Концлагерь - это несколько десятков землянок, построенных на скорую руку на 200-300 человек каждая. Внутри по обе стороны были устроены из досок и горбылей трехъярусные нары, по середине узкий проход к наружной двери, к которой нужно было подниматься по десятку ступенек. Крыша представляла покатую на обе стороны конструкцию из абапол и бревен, опирающихся по центру на деревянные столбы и балки, засыпанную землей вместо кровли. В сухую погоду сверху сыпался песок, а в дождь сочилась грязная капель. Нас поселили на третий ярус. Поэтому мы первыми испытали

на себе качество крыши. После хорошего дождя проход к двери заливало водой, и, чтобы выйти из землянки, нужно было ждать пока вода не впитается в грунт. Влажный воздух в землянке с запахом плесени напоминал нам старый погреб.

Концлагерь был обнесен колючей проволокой и охранялся комендантской командой. Питались своими продуктами, как говорят чем Бог послал. Иногда выдавали по 300 грамов хлеба на сутки. Нам еще повезло - захватили с собой немного ржаной муки и свиного сала. Ежедневно мама варила жидкую, чтобы растянуть на большее время, затируху, заправленную салом. Эта ржаная затируха спасла нас от голодной смерти.

Иногда женщины, имеющие детей, по ночам делали рейды в ближайшую деревню, чтобы купить молока и других продуктов. Ночью им было легче сделать подкоп под ограждением, благо почва там песчаная. Но иногда охранники их ловили и сажали в карцер, а тем временем в землянках со слезами и тревогой дети ждали мать. На следующий день их освобождали, и мы, счастливые, вместе возвращались в землянку.

Медицинское обслуживание отсутствовало. Большая концентрация людей и жизнь впроголодь вскоре вызвали различные заболевания. Начался массовый мор заключенных. Хоронили на окраине концлагеря без гробов, завернутыми в простыни или одеяла, в мелко вырытых могилах, так как глубже копать не давал осыпающийся песок. После сильного дождя многие трупы вымывало. Это гнетущее зрелище напоминало всем заключенным об их возможной участи.

В концлагере находились заключенные многих национальностей. Мы часто ходили по территории концлагеря, детям это разрешалось, и наблюдали, как живут люди разных национальностей. Различны и непонятны нам были язык, песни и молитвы, обычаи. Единственное, что было понятно и одинаково - это горе, скорбные лица и растерянность бывших тружеников земли. Они были бессильны против болезней и голода, против произвола и беззакония. Попытки некоторых смельчаков выступить Против бесчеловечного содержания в лагере оканчивались карцером и еще большим ужесточением режима. После протеста смельчаков всегда появлялись на крышах дополнительные станковые пулеметы.

На улицах и площадях концлагеря собираться большими группами запрещалось, о чем постоянно напоминала охрана.

Осенью 1930 года нас вместе с десятком других семей, имеющих детей, этапировали к городу Котласу на берег реки Вычегды. Там погрузили в баржу и под охраной с закрытыми люками повели буксиром. Погрузку в баржу производили с крутого берега. Вещи спускали вниз на веревках. Иногда веревка обрывалась, и привязанные вещи падали в быстрый водный поток, уносивший последнее, что еще осталось. Вместе с этим у многих уносило надежду на выживание. Лодки для спасения вещей не было, и конвоиры, присутствующие при этом, не пытались выловить тюки. Люди спускались по крутым деревянным лестницам. У женщин и детей этот спуск вызывал неописуемый страх. Женщины при этом посылали проклятья в адрес начальства, а мужики изощренно матюкались. Но потихоньку спускались, поддерживая малых и немощных.

Через несколько суток адского пути в закупоренной барже, открылся люк, и нас вызвали наверх с вещами. Баржа причалила к Корткеросу. Нас встретила светлая безлюдная полночь. Сойдя с трапа, мы по привычке ждали охрану. Но буксир и баржа тихо отчалили, а мы в растерянности не знали, что предпринять. Охраны не было. Понемногу успокоились, и наступила радость свободы. Мы, ребятня, стали бегать, прыгать, петь, пока не почувствовали усталость и голод. В сотне метров виднелись дома, но в полночь было безлюдно и тихо, даже собаки не отреагировали на наше прибытие. Поэтому мы к домам не пошли, а расположились на берегу реки, разожгли костер, и мама сварила затируху, которая на свежем воздухе и с голодухи была очень вкусной. После полуночной трапезы завалились у костра спать.

Вместе с нами в Корткеросе высадили пожилую женщину-инвалида, которая могла ходить, только опираясь одной рукой о колено. Звали ее Людмила Тычинская. Она была сестрой нашего соседа по хутору в Белоруссии. Ее брата, хозяина хутора, арестовали вместе с нашим отцом, а Людмилу, калеку с детства, выгнали из дома и вместе с нами этапировали на север. В дальнейшем она жила с нами до отъезда в Нарымскую ссылку. Ее судьба трагична, как и других одиноких и немощных людей, попавших в ссылку.

Утром явился мужчина на лошади, запряженной в телегу. Он сказал, что повезет нас к месту ссылки. Погрузили вещи на телегу и пешком двинулись в неведомое. В пути были около двух суток. Путь лежал через глухую тайгу. На остановках лакомились диковинной для нас ягодой - брусникой и варили затируху. Когда от усталости с трудом переставляли ноги, показалось село. Это было место нашей ссылки - село Лопыдино, типичная глухомань народа Коми. По-русски здесь мало кто. говорил, тем более по-польски. На этом языке мы говорили дома в Белоруссии. Во время пребывания в концлагере мы познакомились с русским языком, и его знаний хватило для бытового общения. А здесь нужно было срочно изучать язык Коми. Мы подружились с ребятами, и они стали нашими первыми учителями языка.

Народ Коми в селе проявлял к нам доброжелательность. Без знания нашего языка они знали, что нужно измотанным и отощавшим ссыльным. Постоянно оказывали всяческую помощь - дали жилье, угощали рыбой и шаньгами, делились, чем могли, хотя и сами жили не богато.

Местные озера и речки изобиловали рыбой. Ребята дали нам удочки и научили ловить рыбу. Иногда, к радости мамы, мы приносили голавлей, щук, налимов.

Весной 1931 года нас перевезли в таежный поселок для ссыльных на лесоразработки. Стало совсем голодно. Не работавшим ссыльным пайки не давали. Мама по болезни работать не могла, и единственным работником оказался мой старший брат Болеслав, которому в то время было двенадцать лет. Ему давали рабочий паек, и мы кое-как питались.

Через несколько месяцев в комендатуру поселка поступило распоряжение ОГПУ СССР о замене нам ссылки на Нарымский округ Западно-Сибирского края (ныне Томская область). Там в то время находились в ссылке мамина сестра Бригада Павловна и двоюродный брат отца Франц Петрович Пукинские с детьми. Они были высланы из Белоруссии на полгода раньше нас. Жили мы одной большой семьей в старой рыбацкой избе на берегу речки Икса, отдаленной от ближайшего селения на три-четыре километра. Спали на общих нарах, питались скудно. Первое время основной пищей

был овсяный кисель. Дело в том, что там, кроме овса, другие зерновые не росли, и его можно было купить или вырастить без больших проблем. Мы его мололи на ручных самодельных жерновах, сделанных из толстых чурбаков лиственницы и набитых кусками чугуна от старых сковородок и чугунов. Хотя эта пища не вызывала восторга, особенно у детей, но мы благодарны родственникам и судьбе, что эта пища была и спасла нас от голода.

После двухлетнего перерыва мы со старшим братом начали учиться в начальной школе, находящейся в трех-четырех километрах от нашей избы. Мы впервые стали учиться в русской школе, и возникло много проблем из-за слабого знания языка. Но уже через год-другой мы хорошо его освоили. Постепенно вписались в русское общество, забывая обычаи, культуру, язык своего народа. Это особенно я ощутил во время посещения Белоруссии в 1968 году. Перед этим последние годы одолевала ностальгия по малой Родине. Пробыл там неделю, исходил пешком родные места, и единственное, что напоминало о прошлом - это память односельчан. До сих пор место, где стоял хутор, называют "Борейшево поле" и расположенный рядом лес - "Борейшев лес". Больше ничего не осталось, что напоминало бы отчий дом. С трудом понимал родной язык, не мог читать местные газеты. Я чувствовал здесь себя чужим. После поездки, слава Богу, прошла ностальгия.

Через год мы и наши родственники переехали в село Леботер, расположенное в пятидесяти километрах от нашего хутора, чтобы продолжить учебу. Средняя школа была и ближе, в районном центре Подгорное, но местное ОГПУ нам не разрешило там жить, по-. считали нас "шибко опасной контрой".

Село Леботер, по сибирским меркам, большое. В то время там было два колхоза - "Труд" и "Щука". Первый занимался в основном животноводством, а второй рыболовством. Хозяйства были бедными. Потом их объединили, но от этого больше не стало ни рыбы, ни мяса. Несмотря на бедную жизнь местного населения, власти умудрялись раскулачивать некоторые семьи. Но так как ссылать было некуда, то главу семьи, как правило, отправляли в тюрьму, а у семьи конфисковывали все имущество. Такие семьи долго жили на подаяния. Я очень долго переживал, когда в положении нищенки оказа-

лась моя одноклассница, которую я искренне любил. Она была вынуждена бросить школу.

В Леботере мы узнали о судьбе отца, получив от него долгожданные письма. После осуждения он отбывал наказание на знаменитых Соловках, а потом был этапирован на Кольский полуостров. Там разворачивалось строительство городов Кировска и Апатиты. Нужна была дармовая рабочая сила. Отца направили на добычу апатитов - удобрения для пустующих полей. Там от цинги и непосильного труда отец подорвал здоровье и не мог работать, как прежде. После шестилетнего заключения органами ОГПУ был направлен в бессрочную ссылку к нам, в Нарымский округ. Прибыл он осенью 1935 года. После небольшого отдыха отец и мать переехали в лесозаготовительный поселок для ссыльных. Там всегда требовались рабочие руки, хотя заработки были очень низкие. Поэтому, чтобы выжить и не голодать, родители стали обзаводиться домашним хозяйством, раскорчевали целинную землю под огород.

К этому времени старший брат уехал в Томск учиться в техникуме, а я остался в Леботере продолжать учебу. Окончив в 1937 году школу, я не пытался уехать в город для продолжения учебы, так как брата исключили из техникума с третьего курса, как сына политических ссыльных. Эта же участь могла постигнуть и меня. Поэтому осенью поступил на работу. Самостоятельно, но усиленно учился и освоил профессию бухгалтера. В те годы эта профессия была преимущественно мужской.

В 1939 году должен был призываться в армию и с надеждой ждал осени. Тогда Красная Армия пользовалась большой популярностью, и каждый юноша считал службу почетным долгом. Но меня не призвали, как сына ссыльных. Пришлось проглотить горькую пилюлю. Но обиды или злобы не носил, так как таких, как я, в Сибири тогда было много. Тем более, что окружающие меня товарищи и руководители старались поддержать и оказывали доверие. Уже на будущий год мне предложили должность главного бухгалтера райпотребсоюза и вступить в комсомол. Это было большой честью для ссыльного.

С получением паспорта в 1939 году я уже не считался ссыльным. Но прошлое всегда было препятствием в жизни, даже в пери-

од военной службы в Армии. Для меня существовали ограничения в занятии некоторых должностей, закрыта была служба за границей, учеба в Академии. Существовали и другие ограничения.

После войны я получил высшее политическое образование с военным уклоном в порядке подготовки к вступлению в КПСС. Но дважды вышестоящими партийными органами мне было отказано в приеме из-за прошлого. Только в 1954 году после смерти Сталина и с некоторой демократизацией политической обстановки в стране был принят с третьей попытки. Я искренне верил в учение о социализме.

Но вернемся в Сибирь. Родители продолжали считаться ссыльными до получения паспортов в 1950 году. К этому времени они были больны и уезжать в Белоруссию не собирались. Хутор там был разрушен, все постройки вывезены в соседний колхоз. Жили они Вместе со старшим братом на севере Томской области в лесозаготовительном поселке, где жили ссыльные со всех западных регионов страны.

С началом войны меня мобилизовали в Армию. Служил в строительном батальоне несколько месяцев, полтора года сидел в тюрьмах Томска, Новосибирска, Челябинска, Соль-Илецка, Оренбурга по состряпанному делу, к которому я никакого отношения не имел. Месяц перед освобождением лежал в тюремной больнице. Но лечить там было нечем, поддерживали баландой, которая в больнице была чуточку гуще.

Я уже не думал о дальнейшей службе в Армии. Но месяц отдыха на свободе, приличное питание, плюс молодой организм сделали свое дело. Осенью 1943 году я вновь был в армейском строю, а потом направлен в Новосибирск на курсы младших лейтенантов. Я благодарен судьбе, что попал на офицерские курсы к замечательным командирам и политработникам. Видя мое состояние, определили на время художником в клуб курсов. Писал там портреты, плакаты, лозунги, оформлял ленинские комнаты подразделений. Небольшая физическая нагрузка, курсантский паек помогли окрепнуть. Периодически меня освобождали от клубной работы, и я усиленно изучал военное дело, посещал практические занятия. Когда наступил период подготовки к сдаче Государственных экзаменов,

меня обеспечили необходимой литературой, разрешили пользоваться в любое время секретной библиотекой, по своему усмотрению посещать практические занятия и технические учения. Экзамены я сдал с отличием. К концу 1944 года сбылась моя давнишняя мечта стать офицером. За год пребывания на курсах я окреп, но некоторые тюремные болезни еще остались. О них я молчал. Впереди был фронт. Начальник курсов предложил мне должность преподавателя топографии. Конечно, это было заманчиво. Но я просил отправить меня на фронт. Это уже был долг офицерской чести. Потом бой за Кенигсберг, ранение, полгода госпиталей, военная служба до 1971 года. Военную службу я искренне любил и полностью отдавался этой тяжелой работе двадцать девять лет.

До 1962 года родители по-прежнему жили в лесном поселке. Тюрьмы, ссылки, перенесенные страдания после 1929 года окончательно подорвали их здоровье. В феврале 1962 года в течение одной недели отец и мать покинули этот жестокий мир. На их могиле в тайге, в зарослях кедрача, установлен скромный памятник.

Для реабилитации родителей пришлось вести длительную переписку с многими органами. Сейчас дома хранится том этой переписки. Справедливость восторжествовала. Отец и мать при жизни часто с душевной болью вспоминали свою малую родину и ждали возвращения. Но реабилитация пришла слишком поздно. Сестра Бригада умерла в 1952 году от тяжелой болезни и похоронена на берегу Оби, где когда-то стоял поселок лесозаготовителей. Сейчас там нет ни поселка, ни людей. Иногда туда забредают медведи полакомиться дикой ягодой. Вблизи поселка были обильные заросли черемухи, и осенью, когда она поспевала, люди и медведи лакомились сладкой ягодой, не мешая друг другу.

После войны я часто навещал родителей и места нашей ссылки в Сибири. За десять лет ссылки полюбился этот забытый Богом край, его добродушные и чуточку наивные аборигены. С душевной болью вспоминались ссыльные, которые погибли на Нарымской земле в первые годы ссылки. Многих привозили на дикие безлюдные места и оставляли обживать тайгу. Кто не успевал к зиме построить жилище - погибал от холода и голода. Многие умирали от болезней, не найдя медицинской помощи.

Это уже потом, через несколько лет, оставшиеся живыми обустроились, обзавелись хозяйством, научились ловить рыбу, делать сибирские пельмени из лосины и медвежатины, варить бражку. Молодые женились и выходили замуж по любви, не соблюдая национальных и религиозных предрассудков. Многие бывшие репрессированные принимали активное участие в Великой Отечественной войне, многие погибли на фронтах, покалечены и стали инвалидами, за мужество и отвагу награждены орденами и медалями.

Мой старший брат Болеслав после демобилизации в 1946 году вернулся в "добровольную ссылку", работал на ответственных должностях в лесной промышленности и ушел на пенсию в Томске, где долго работал главным бухгалтером крупного лесопромышленного объединения. Он обзавелся большим семейством и вместе с любимой женой сейчас часто встречает приезжающих погостить детей, внуков и правнуков в тихом селе под Томском.

В 1936 году наша семья пополнилась, на радость всем, братиком Станиславом. Он родился, когда родители были еще в ссылке. Но это на его жизнь мало повлияло. К моменту его взросления наступило политическое потепление и для развития своих способностей не было препятствий. Он окончил Томский дорожно-строительный институт и до конца дней своих работал на руководящих должностях в дорожно-строительных предприятиях Алтая и Владимирской области. Отец воспитал его трудолюбивым и честным человеком. Он мало заботился о личной жизни и все время отдавал решению проблем дорожного строительства. Нужно было дать работу большому коллективу дорожников, добыть материалы и деньги. Эти проблемы решались трудно, и каждая победа уносила здоровье. Скончался он в расцвете сил от инфаркта сердца на трассе при посещении своих дорожных рабочих.

Вот такая судьба некоторых смешанных польско-белорусских семей, впоследствии ставших истинно русскими. Они пострадали за то, что хотели жить честным трудом для себя и общества. Эти репрессии нельзя понять умом. Это было безумием не только власть имущих, но и части общества.