Вязников Александр Хрисанович

Родился в 1919 году 8 марта в с.Усть-Мута Бийского уезда в семье крестьянина. Закончил Ойротский педагогический техникум. После Великой Отечественной войны закончил педагогический институт. 50 лет работал учителем. В 1942 году был призван в Красную Армию. Сержант. Воевал на Калининском, 1 Белорусском фронтах в 185 стр. дивизии. Участвовал в боях под Москвой, в освобождении Варшавы, в штурме Берлина. Три раза был ранен. Награжден орденами: Отечественной войны 1 ст., Красной Звезды, Октябрьской Революции; двумя медалями «За отвагу», медалью «За боевые заслуги», юбилейными медалями. Избирался делегатом областного, краевого и Всесоюзного съезда учителей. Отличник народного просвещения РСФСР.

НЕЗАКОННЫЕ АРЕСТЫ. РЕПРЕССИИ.

В июле 1937 года после окончания педтехникума с дипломом учителя я приехал к отцу в Усть-Муту. Он радовался тому, что его желание, чтобы я стал учителем, сбылось.

Он заботливо посмотрел на меня, подросшего юношу, и сказал: для меня большая радость, что ты будешь работать учителем, надо нам купить для тебя приличную одежду, чтобы ты соответствовал своей должности. В эти дни поезжай в с.Турату, там живет колхозник, его имя Абсолям, он должен мне за лошадь, которую я ему продал и за кузнечные работы, выполненные для него, около двухсот рублей. На эти деньги купим для тебя костюм и все необходимое. Если он не может отдать весь долг, то бери сколько даст.

Через день ранним утром верхом на ретивой, хорошей лошади я ехал в соседнее село. Настроение было радостным и безмятежным. Лошадь, приученная к верховой езде, шла ходко иноходью, не чувствуя на себе всадника. Поднимавшееся солнце еще не грело, ехать было не жарко. Черемуховые деревья, кусты акации, росшие вблизи дороги, благоухали, источали медовый аромат.

Через час я подъехал к селу, открыл ворота околицы и оказался на главной улице, по которой навстречу двигалась многолюдная процессия. Свернул в сторону, к забору, слез с лошади, стал наблюдать за происходящим. На абре, запряженной парой лошадей, я рассмотрел сидевших пятерых мужчин с непокрытыми головами. Лица их потемнели, стали суровыми, взоры потухшими. Среди сидевших на абре узнал Абсоляма, к которому ехал. Понял, что везли арестованных, их сопровождало четверо вооруженных всадников. Много людей окружало повозку — старики, некоторые из них опирались на посохи, женщины-казашки в белых платьях и черных жилетах казались нарядными и печальными, их страдальческие лица устремлены на арестованных. Они громко плакали, рыдали, вздымали руки вверх, произносили слова мольбы и сожаления, хватались за абру, за колеса, мешали движению вперед. Конвоиры старались оттеснить провожающих от абры и от сидящих на ней мужчин. Это им не удавалось. Женщины, дети, старики не замечали конвоя, не обращали внимания на наезжающих, почти топчущих лошадями людей, не отставали от абры, крикливо восклицали какие-то слова, женщины расцарапывали в кровь свои лица. Некоторые, ослабившие себя исступленными переживаниями, в изнеможении падали на пыльную дорогу, обратив окровавленные лица на арестованных.

Я стоял близко от дороги, в растерянности переживал происходящее. Мне до боли в сердце было жалко арестованных мужиков, только вчера, живших, как и все в деревне, крестьянскими заботами, а сегодня их везут в какую-то неизвестность, они лишены всего: привычной жизни, семьи, свободы. Возбужденная, страдающая толпа людей, среди них матери, сестры, дочери, жены, отцы искренне выражали свою любовь, свою преданность мужчинам, своим кормильцам и защитникам.

Все уже знали эту линию НКВД, за которой для арестованных нет правил жизни, нет спасения. Они оплакивали их, провожая туда, откуда нет возврата, нет вестей. Почти все село, как встревоженный улей гудело, выражало свое чувство обреченности, невозможности заступиться за односельчан, за людей ни в чем не провинившихся перед народом и властью.

Продвижение арестованных вперед продолжалось. Около околицы двое всадников, выехавших вперед, открыли ворота, пропустили абру с арестованными, преградили путь провожающим. Абра поехала быстро, вскоре скрылась. Люди, остановившиеся около околицы, не расходились. Они негодовали, сбились в отдельные группки, обсуждали происшедшее. Окровавленные лица женщин, запачканные белые сарафаны, скорбные, сгорбленные фигуры пожилых, вызывали сострадание и жалость. Нельзя было не разделить народное горе, не страдать вместе с ними.

Почти не помню как я вернулся домой. Отец увидел меня опустошенного, безрадостного, понял, что такое мое состояние не из-за того, что я не привез деньги (он не очень надеялся, что мне их отдадут), а причина более значительная, так сильно повлиявшая на меня. Он выслушал мой рассказ об арестованных в Турате, о том как взбудораженные жители, оплакивая, провожали их, и что Абсолям тоже арестован. Я видел его угнетенного, сломленного, почти безучастного к происходящему. Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда он тупо посмотрел на меня, не удивился тому, что я оказался среди оплакивающих и провожавших их, обреченных на мучения и страдания.

Отец посуровел, тяжело вздохнул, замкнулся в себе и не пожелал больше разговаривать.

Всякая власть есть насилие над людьми и проявление ее сопровождается страданиями людей. Здесь в Турате это насилие проявлялось не раз. В этом же 1937 году была арестована группа молодых учителей вместе с директором школы. Туратинцы желали, чтобы их дети хорошо, грамотно владели казахским языком. Пригласили из Казахстана учителей. Приехало три человека. Молодые учителя с энтузиазмом взялись за дело. В один из октябрьских дней дети пришли в школу, а учителей нет. Их ночью арестовали и увезли. Объяснили: они враги народа. Возмущенные родители роптали: почему у нас не спросили о том, кто у нас враги народа?!.

В марте месяце 1937 г. на городском комсомольском собрании представитель НКВД призвал молодежь усилить революционную бдительность, разоблачать врагов народа. «Необеспеченность населения хлебом, другими продуктами, одеждой, обувью создают враждебно настроенные и скрытно действующие враги народа, которых надо выявлять и разоблачать» — говорил он. «Нами арестованы бывшие руководители партизанского движения на Алтае: Третьяк — командир партизанской дивизии, Вязников — начальник штаба дивизии. Они завербованы японской разведкой, готовили свержение Советской власти на Алтае. Мы обезглавили контрреволюционную шпионскую организацию, а организация-то осталась. Я надеюсь, что вы, комсомольцы, поможете выявить оставшихся врагов».

Находясь в зале, услышав такое известие о родном брате отца, награжденного орденом Красного Знамени за подвиги в защиту Советской власти, которым я гордился, едва не потерял сознание. Присутствующие поняли речь оратора как призыв к борьбе, к действию, они кричали: смерть шпионам, смерть врагам народа, разоблачим и обезвредим перерожденцев!

Я испытывал ужасную неловкость, меня трясло, как в ознобе, казалось, что сейчас комсомольцы бросятся на меня.

Трое братьев Вязниковых воевали в составе партизанской дивизии, младший Ефрем атакуя в бою белогвардейцев, был ранен в плечо, потерял правую руку. Четвертый младший брат Александр позже избирался председателем сельского Совета. Неужели они шпионы, как они будут бороться с Советской властью, за которую воевали, боролись, рисковали жизнью. Я горевал, не находил себе место. Учился на последнем третьем курсе педагогического техникума, подумывал бросить учение.

Еще одна неприятная новость: арестованы пятеро двоюродных братьев: один работал бухгалтером а колхозе, остальные — рядовые колхозники. Эти полные сил молодые мужчины трудились в колхозе «Борцы революции» не покладая рук, отличались прилежанием, крестьянским умением выращивать урожай, растить скот, имели семьи. Они оказывается «вредители колхозу». Чтобы их не разоблачили и не выявили, они хорошо работали, получали премии, числились в передовиках, назывались ударниками. Теперь оказались врагами народа. Таково было объяснение незаконных арестов и преследований.

Переживания... переживания. Мое умственное и физическое состояние едва ли были нормальными. Погас интерес к учению, пассивно отсиживал уроки в техникуме, не надеялся получить диплом об окончании. Грусть и безнадежность овладели мною. Такое психическое состояние переживали в техникуме многие. Особенно после того, как были арестованы директор техникума Дубасов, преподаватели Чернянский Бобин, учащийся Михаил Кузьмин.

АРЕСТ ОТЦА

Отец от природы был тороплив в делах, не откладывал работу на завтра, если ее можно было выполнить сегодня. Того же требовал от нас — своих детей. С людьми общителен, разговорчив. Работа в колхоз ной кузнице, почти всегда наполненной людьми, способствовала тому, что какие-то проблемы обсуждались узнавались какие-то новости. В последнее время он стал суровым, молчаливым, не поддерживал разговор на вопросы отвечал кратко. Как-то один из односельчан попытался толковать о событиях в стране, о политике. Отец сурово оборвал его, сказав: здесь не клуб, не сборня, где на собраниях языки чешут, а кузница рабочее место, не мешайте работать, нам некогда заниматься пустобрехством. Так же не стал разговаривать со сватьей, пришедшей на чай к нашей матери. Она поинтересовалась, будут ли на трудодни выдавать деньги, чтобы ей купить ситец, обносились до стыда, а прикрыться нечем. Отец ответил: шла бы ты, сватья в колхозную контору, там с председателем поговорила бы обо всем, и о стыде тоже. Со мной этот разговор не заводи, выгоню.

В одну из ночей июля 1937 года я проснулся от разговора многих посторонних лиц в доме. Производился обыск. Открыта дверь в кладовую, где стояли лари, кадки, какая-то кухонная утварь. Кто-то там громы хал, что-то искал, открыт лаз в подпол — там кто-то был. Во время обыска отец был равнодушен и безучастен. Исхудавший, с обостренными чертами лица, побледневший, сидел на лавке и смотрел как пришедшие

растрясают большой материн сундук, наполненный небогатыми ее нарядами, детскими рубашонками, штанишками, одежонкой всей семьи. Что искали — не знаю. Собирать вываленное из сундука не стали.

Обыскивающие изъяли отцовские документы о службе в царской армии, о награждении Крестами и медалями, об участии в партизанском движении, о службе в ЧОНе, забрали дробовое охотничье ружье, банку дымового охотничьего пороха. Старший приказал отцу: «Собирайся!»

Я был растерян, напуган, не знал, что делать, как поступить. Порывался подойти к нему, обнять, проститься. Не разрешили.

Мать заплакала, запричитала, взмолилась: «Господи, за что его забирают, оставляют семью без кормилица, господи, прости нас грешных, защити его и спаси. Господи, он крещеный, христианин, оборони его от суда неправедного, безбожного. Господи Иисусе Христе — наш заступник, умоляю тебя во спасение мужа праведного, отца моих детей». Она достала с полки большую лепешку хлеба, кинулась к отцу передать. Она суетилась, не находила себе места, не могла проститься, что-то сказать, зарыдала, закрыв лицо руками.

Отца увели. Мы не простились по-человечески, не проводили самого дорогого нам человека. Мать ждала его возвращения, надеялась, что в областном центре разберутся и отпустят домой.

Новые аресты в нашем селе более молодых мужчин, и опять никаких вестей от них, неизвестно куда их увезли, за что наказали. Постепенно развеялись надежды матери. Она, погрузившись в заботы о семье, все реже заводила разговор об отце, смирилась с его судьбой.