«ТАЙНА ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВАЖНОСТИ», СПАСШАЯ ЖИЗНЬ^¹

20 января 1938 г. меня пригласили на вечернее заседание бюро Актюбинского обкома партии. Работой бюро руководил второй секретарь обкома Филипп Буланин. Первый секретарь, Айтмухамед Мусин, был арестован в октябре 1937 г. в г. Алма-Ате, куда был вызван с докладом.

Решение январского (1938 г.) Пленума ЦК ВКП(б) «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и мерах по устранению этих недостатков», рассматривавшееся на бюро, было принято без обсуждения, хотя и была очевидной необходимость сделать из решения ЦК выводы. Уж очень много было прецедентов и грубых нарушений законности в практике работы органов НКВД в области. Но, увы! Критика данного ведомства была в то время невозможна даже для обкома партии.

Буланин, не поднимая головы, монотонно сказал: «В обком поступило сообщение от облотдела НКВД о том, что кандидат в члены бюро обкома Денисенко Сила Иосифович является членом правотроцкистского, диверсионного вредительского областного центра и что есть предложение исключить его из партии как «врага народа», дело передать в НКВД». Я был ошеломлен, не осознав безнадежности своего положения, в тщетной попытке встретиться взглядом с кем-либо из зала. Никто из присутствующих не проронил ни слова. Я обратился к членам бюро: «Товарищи, видимо, здесь произошла ошибка. Прошу вас, разберитесь в партийном порядке. Вы знаете меня многие годы по совместной работе, а ты, Филипп, - еще с комсомольских времен. Неужели вы поверите тому, что написано в этой бумажке?» Буланин также угрюмо ответил: «Там разберутся». И предложил сдать партийный билет.

Возле приемной секретаря меня уже ожидал следователь. Я сел в машину рядом с шофером, а следователь на заднем сидении взял меня на прицел. «Зря ты это делаешь, разве такие «враги» бывают?»- заметил я. «У нас все бывает» - раздалось в ответ.

По ходу событий стало очевидным, что мой арест был предрешен много раньше. А решение бюро - лишь простая формальность. Да и могли обком в то время изменить участь коммуниста? Ряд его работников, первый секретарь были арестованы, за другими следовала тень клеветы, порождая неуверенность в завтрашнем дне.

При первом же вызове к следователю, категорически отвергая предъявленное мне обвинение как ошибку, нелепость или провокацию, заявил, что я был, есть и буду, независимо от последствий обвинения, верным сыном партии и своего народа. На что следователь, не помню уж кто, с ехидной улыбкой заметил: «Ну-ну, клянись, вот раскроем твое фашистское нутро, посмотрим, что останется от твоей клятвы. Чтобы облегчить свою участь, советую безоговорочно подписывать, что от тебя требуют, — иначе пожалеешь».

Следом за мной были арестованы коммунисты — мой заместитель Зубков, завсельхозотделом обкома Митрофанов, зав. губсбыта Трифонов, Маркин, Москалец и ряд директоров МТС. Следствие строилось таким образом, чтобы из этих работников сельского хозяйства «создать» контрреволюционную организацию, якобы проводившую вредительство в области. «Важные и особо опасные» подследственные из числа руководящих работников до суда содержались во внутренней тюрьме облотдела - КПЗ, под которую в спешном порядке были переоборудованы хозяйственные службы.

Десять или более небольших камер без всякого оборудования - стены, пол и параша — всегда были переполнены. Подследственные, готовясь ко сну, размещались «валетом». Если кто-то желал повернуться на другой бок, делать это приходилось синхронно всем сокамерникам. Постелей также не было. Камеры не проветривались. Я никогда не забуду ночь, когда нас, более 30 человек, закрыли в помещении площадью 4 х 5 м. Уже через два часа мы буквально задыхались, некоторые теряли сознание. И только благодаря человечности надзирателя, открывавшего нашу и наружную дверь, мы выжили. Каждое утро обитатели тюрьмы вместо побудки слушали музыку и песню «Хороша страна моя родная... где так вольно дышит человек». Слова этой песни многих из нас доводили до отчаяния.

В течение года в подследственной тюрьме меня ни разу не брили, не водили в баню. Не разрешали ни свиданий с семьей, ни передач. Даже белье не принимали, а казенное не полагалось. Личную гигиену справляли кто как приспосабливался. Брились стеклом, случайной жестянкой или обжигались спичкой. Мылись в редких случаях кружкой воды, которая полагалась для питья.

Через КПЗ проходили ссыльные троцкисты, дашнаки и другие контрреволюционные элементы. Обращались с ними корректно: им разрешались

и передачи, и свидания. И это понятно — услуга за услугу. Они подписывали все то, что им предлагали, зная, что их срок заключения будет определен 5-7 годами лагерей. Камеры были общими, что благоприятствовало провокациям и шантажу, так необходимым следователям: троцкисты и другие враги с удовольствием сводили счеты с коммунистами.

Со мной в камере разделял время, ожидая своей участи, образованный и культурный грузин Ангуладзе. Он работал в органах Ч К и в свое время не раз бывал в составе охраны Сталина в его поездках в Грузию. Мать Ангуладзе в годы, когда большевики находились в подполье, скрывала Иосифа в своем доме. В 1937 г. Ангуладзе был сослан из г. Москвы в г. Актюбинск, где работал в облторге. Впоследствии был арестован как бывший офицер царской армии. Месяцы, проведенные с ним, были насыщены нескончаемыми экскурсиями в историю грузинского и армянского народов, ознакомлением с культурой и бытом, знакомством с выдающимися просветителями, государственными деятелями и военачальниками грузинского народа. Много говорили и на другие темы. Коротали время за шахматами: фигуры сделали, очень искусно, из мякиша недопеченного хлеба, а доску вычертили на полу. Временами Ангуладзе вызывали к следователю, и я знал, что через него интересовались моими мыслями, настроениями. В честности Ангуладзе я был уверен, ибо он далек был от мелкого услужничества и наушничанья в корыстных целях. Продукты, которые он «честно» зарабатывал, докладывая о наших беседах, мы делили поровну, так как они не пахли. В октябре 1938 г. Ангуладзе объявили 7 лет ИТЛ и отправили на этап.

К осени к зданию КПЗ сделали новую пристройку. Туда в числе других перевели и меня. Помещение не успело высохнуть, плохо отапливалось, пол был настелен из сырых досок, стены покрывались изморозью. В таком помещении пробыть месяца два - верная могила. Нас еще спасала скученность: мы обогревали камеру собственными телами и дыханием. Наступил январь 1939 г., прошел почти год со дня моего предварительного заключения.

11 января 1939 г. состоялся суд. Нас было 11 человек, бывших руководящих работников Актюбинского сельскохозяйственного управления. Мы обвинялись в организации засухи и неурожая, в том, что под видом противобруцеллезных прививок заражали животных, убивали здоровых лошадей под предлогом, что они больны необратимой формой сапа, допустили яловость, так как запускали в стадо бесплодных производителей, ломали трактора, подожгли в Мартуке машину и т. д. Надо отдать должное гражданской порядочности и, можно сказать, мужеству свидетелей — никто из них прямо нас не обвинял. Они говорили: «Да, не уродило - все лето не было дождя, был падеж, болел скот, случалось, болели бруцеллезом и отдельные колхозники, да, сгорела машина — было короткое замыкание, да, по заключению специалистов опасно больных сапом лошадей убивали...» Адвокатов у нас не было, тогда с разрешения суда мы задавали каждому из свидетелей один вопрос: «Можете ли Вы сказать суду, что кто-либо из нас, сидящих на

скамье подсудимых, вел контрреволюционную пропаганду или занимался вредительством?» Во всех случаях ответ был отрицательным. Приговор был предельно лаконичен — обвинение считалось доказанным по ст. 58-2-7-11. Меня приговорили к расстрелу, Зубкова и Маркина — к 20 годам лишения свободы каждого, остальным определили срок лишения свободы от 12 до 17 лет.

После суда в этом же помещении мне устроили свидание с женой - И. А. Филипповой. Она сообщила, что Николай Ежов разоблачен как «враг народа», а на его место пришел Лаврентий Берия. Рассказала о нашей маленькой дочке, родившейся через месяц после моего ареста. Свидание, длившееся не более 10 минут, сопровождалось слезами радости от встречи и горечью от прощания.

Меня поместили в одиночку. Наступила депрессия. «Неужели это не сон? Меня, коммуниста, который всю жизнь отдал служению народа в рядах партии, воспитанника комсомола мои же товарищи осудили на казнь? За что и во имя чего?» - я метался по камере как затравленный зверь. Стены одиночки давили, минутами я задыхался. «Семьдесят два часа, теперь уже и меньше»,- отсчитывал я последние мгновения жизни. Ох, как не хотелось умирать, не раскрыв всей правды об учиненном произволе, теперь уже не только следствием, но и судом. Надо во что бы то ни стало довести до сведения высших органов страны о местных беззакониях.

Я стал барабанить в двери и решительно требовать прокурора. Меня поддержали заключенные смежных камер, которым уже был известен приговор. Тюремная азбука надежнее телеграфа - она не обрывается. Надзиратель передал мою просьбу начальству и вскоре сообщил, чтобы я успокоился, — свидание с прокурором обещано.

Поздно вечером на второй день меня доставили в главный корпус на встречу с помощником областного прокурора по надзору за следственными делами. Я заявил ему устный протест на решение суда и подтвердил мое заявление суду об отказе от всех показаний, данных мной на предварительном следствии, как вынужденных с применением недозволенных методов следствия. Не ожидая его реакции на мое заявление, попросил бумагу и написал на имя Верховного прокурора СССР Л. Берии^¹: «Имею тайну государственной важности, которую могу сообщить лично Вам, Москве, в противном случае унесу ее в могилу. Осужденный к расстрелу...» Внизу сделал приписку: «Копию прошу приобщить к моему делу». Прокурор в явном замешательстве спросил: «Что за тайна?» Я ответил: «Я Вас вижу впервые за год следствия, я Вас не знаю. Сами посудите, как я Вам могу доверить тайну». Действительно, как я мог открыть мою тайну, если она заключалась в раскрытии беззакония и произвола со стороны местных работников облотдела НКВД - его коллег.

Прошли все сроки приведения приговора в исполнение. На девятые сутки меня вызвали для беседы с представителями Наркомата внутренних дел Казахстана, прибывшими в г. Актюбинск. Так как «тайной» с ними я не поделился, мне предложили отправиться этапом в г. Алма-Ату. Будучи физически изможденным и морально измотанным, я был не в силах настаивать на [моей поездке в] г. Москву.

Конвоировали меня три сотрудника в отдельном купе вагона. Всю дорогу конвой гонял «дурачка», а я думал о перипетиях судьбы. И вот я в камере внутренней тюрьмы г. Алма-Аты. Потекли бесконечные и однообразные дни моего заключения, нарушенные лишь дважды, когда ночью без вещей меня переводили в подвальное помещение. Дважды я пережил страх близкой смерти и дважды получил надежду на жизнь.

Кажется, на 53-й день, около полуночи, меня куда-то повели по бесконечным коридорам тюрьмы. Втолкнули в двойную дверь одного из кабинетов, через минуту появился человек в военной форме и обратился ко мне: «Вы Денисенко?» - «Да. А Вы кто? Я Вас не знаю»,- заметил в ответ я. Он отрекомендовался: «Бурдаков, нарком внутренних дел КазССР. Почему Вы так плохо выглядите и о чем хотели сообщить тов. Берии, что боитесь унести с собой в могилу?»

Я поведал ему о том, как не жалуют нашего брата-коммуниста в учреждениях его ведомства; о том, что меня, например, более года не водили в баню, не брили, что моя одежда износилась, а казенной мне не дают; о том, что хотел сказать об извращениях и грубом попирательстве советских законов его подчиненными, об издевательствах над ни в чем не повинными людьми и других преступлениях. Доказательством чего служило мое дело, сфабрикованное следователями с применением пыток.

Бурдаков прервал мои высказывания и предложил оформить все это в письменном заявлении. «А насчет Вас,- сказал нарком,— мы Вас не расстреляем. Будете жить».

После беседы с наркомом и подачи заявления меня больше не тревожили по ночам. Регулярно водили в баню, парикмахерскую и даже на прогулку. Откуда-то принесли архив писателя В. Г. Короленко, и я с жадностью набросился на варианты рассказа «Художник Алымов» и другие его произведения.

Однажды, это случилось на 93-й день моего заключения, меня пригласили в кабинет к начальнику тюрьмы и объявили, что по моему делу поступило решение Верховного суда КазССР, из которого следовало, что мне высшую меру наказания — расстрел — заменили пятнадцатью годами лишения свободы и пятью годами поражения в правах. Я не выдержал: по лицу обильно полились слезы.