Об авторе:

Наша бабушка Леокадия

Наша изумительная, дорогая бабушка! Дмитриева Леокадия Георгиевна… Всё пережито ею сполна: революция 1917 года, войны, коммунистический режим и сталинский террор. Казалось, не было конца всем бедам и горю, связанному с уходящим кровавым веком.

1917 год. В России был повальный голод: нет хлеба, сыпной тиф. У ребёнка дистрофия и цинга, и чтобы спасти свою дочку Леокадию от голода, её мама (моя прабабушка) решает отвезти девочку к тётке на хутор в Заславский район Минской области, где ребёнок в свои пять лет приобщается к сельскому труду. Раннее вставание в 5 утра, пастбище, корова и две свиньи, да ещё дядя Стась с прутиком, чтобы не засыпала в поле, уткнувшись в траву.

Прошло три года. 1920–1921 годы – время жестокой гражданской войны по всем городам и сёлам России. Кровавая бойня: Деникин, Колчак, белополяки. И когда Минск был очищен, мама приехала за своей дочкой. Надо отметить, что белополяки требовали сала, хлеба, молока. Во дворе устраивали стрельбища – убили собаку. Дети очень боялись и всегда прятались, залезая под печку. Господи! Сколько было радости и ликования с приездом мамы. Но недолго это ликование продолжалось, мама заметила, что у девочки до самых колен ссадины и кровавые ранки от колкой стерни, гной по краям век и полная голова вшей и гнид. Каково же было материнскому сердцу при виде дочки в таком состоянии. В России царил полный беспорядок, хаос и беспредел. С великим трудом доехала моя прабабушка со своей восьмилетней дочерью Леокадией до Москвы. Невероятные были затруднения с билетами. На вокзале в Москве их встретил отец (мой прадед). Он тогда был комиссаром Высшей Стрелковой школы в Кускове. Потом Северо-Кавказский фронт, где семья кочевала под обстрелами пулемётов. На фронте мой прадед заболел сыпным тифом, его госпитализировали, и семью определили в военном городке в Ставрополе.

В 1921 году в семье радость: рождается девочка Эня – сестра моей бабушки. По истечению нескольких лет на её долю падает ответственная забота: забрать из детского дома и прописать в Москве двух сестёр и двух братьев, которые после ареста родителей находились в детских домах Горьковской области. С этой огромной задачей, преодолевая препятствия, справилась Эня Георгиевна! Великая, незабываемая хвала ей и честь!

1927 год. Наконец вся семья в Москве, отец преподаёт в различных институтах, семья большая. На единственный заработок отца жить тяжело.

1936 год, 14 марта – эта дата навсегда в памяти, как что-то страшное, роковое, безжалостное, налетевшее грозным шквалом на всю семью, где шестеро детей. Арестовывают моих прабабушку и прадедушку и их дочь – мою бабушку Леокадию, которой было тогда 20 лет. И не было никакого спасения – ни мольбы, ни вера в Бога. Были слёзы, отчаяние, крик души и полная беспомощность, жестокость правосудия и коммунистического режима. И началось поэтапное скитание человека по всем тюрьмам и лагерям России: Лубянка, Бутырка, Соловки, Казанская тюрьма, Суздаль, Владивосток, Колыма, Магадан. Это были годы тяжелейшей физической работы в каторжных условиях Колымских лагерей: лесоповал, кирпичный завод, торфоучасток, на стройке, на прииске в карьере, вулканизационный цех. Воздух – пары бензина и сырой резины, но от мульд и плит благоухание тепла, и бабушка рада, что можно отогреть ноги, руки и душу от колымских свирепых морозов. Бабушка приобщается к новой работе: заделывает кордом дыры в автопокрышках, проколы в камерах. Путём холодной вулканизации ставит заплаты на резиновой обуви. А в Москве – три сестры и два брата, и всем надо помочь. И бабушка, подрабатывая на починке галош, старается сберечь каждую лагерную копейку, чтобы послать брату в Москву, который тогда учился в Институте имени Сурикова.

Моя бабушка – удивительный человек, моментально реагирующий на любую просьбу и нужду. Её девизом всегда было и есть: «Делать людям добро. Только добро победит зло». Пройдя через весь ад лагерей и тюрем, бабушка не утратила любовь и интерес к жизни, к литературе, наукам и к политике в этом безумном, сложном мире.

Бабушка прожила большую и тяжёлую жизнь, и пусть её старость украшает осенняя позолота листвы и тёплое солнце. Дай Бог ей здоровья, светлую память и трудолюбие в союзе искусства и поэзии. Сторицей вознаградила нашу бабушку судьба, когда она встретила на Колыме Эрнеста – будущего своего мужа. Эрнест Вайсенберг – незаурядный человек, врач с богатой эрудицией и практикой. Год ожидания из-под стражи лагерных цепей. Год мук и терпения в ожидании любимого, дорогого человека. Год мольбы и обращения к Богу, к небу и к солнцу о встрече.

Юлия, внучка Л.Г. Дмитриевой

октябрь 2000 г.

Дмитриева Леокадия

Воспоминания раннего детства

Это было так давно, что остались лишь куски-обрывки каких-то воспоминаний тех далёких, далёких лет… И чем дальше от нас уходят годы и быстро текущее время, тем значительнее становится весь процесс движения самой жизни в прошлом и её дальнейшее развитие.

Я себя помню с трёхлетнего возраста. Когда я родилась, матери не было полных 18 лет, а отцу 19-ти. Оба совсем молодые, без всякого жизненного опыта. Родители со мной мало занимались, и меня вечно подбрасывали то к бабушкам, то к тёткам. Из рассказа мамы вспоминается довольно забавный случай: мать с отцом собрались в гости. По дороге они спорили, кому нести ребёнка? Никому не хотелось нести эту кроху, завёрнутую в одеяло. Одолевал какой-то ложный стыд и стеснение. Спор разрешился тем, что ребёнка положили на крыльцо какого-то дома, а сами спокойно пошли дальше. Но вскоре раздался жалобный плачущий крик. И кроха вдруг утихомирилась – она уже была на руках у отца. Из отрывочных рассказов мамы мне известно, что отец работал на фабрике «Эйнем». Он заведовал экспедиционным отделом. Знал хорошо английский язык, это требовалось по профилю его работы. Кондитерская фабрика «Эйнем» – ныне «Красный Октябрь». Отец много занимался фотографией, любил это дело и обучал маму. Мама была прекрасным ретушёром. У нас квартира всегда была завалена фотографическими снимками, негативами и прочим фотоматериалом. Отец великолепно играл на гитаре. Аккомпанируя себе, он всегда что-то подпевал. Отец – выходец из Прибалтики – Дуря, очень любил природу этих мест – озёра, сосновые леса, море и чистые красивые города. Они часто бывали в Риге, где я родилась. Мама обладала тонким художественным вкусом, моделируя разные фасоны, она зарабатывала на жизнь шитьём и вязанием. Но вскоре в нашей жизни произошли большие изменения. Отец заболел: серьёзно, тяжело и надолго. У него открылся туберкулёзный процесс в лёгких – тогда это называли чахоткой. Отца положили в больницу, меня отправили к бабушке (мать папы). Бабушка тогда жила на Сретенке, в большом сером доме. Бабушка работала экономкой у богатого адвоката. Хорошо была обеспечена – могла учить и воспитывать свою дочь Марию – Мусеньку (так её называли в семье). Это была стройная, красивая 16-летняя девушка – любимица бабушки. Ко мне она относилась покровительственно, как к ребёнку, к своей племяннице. Мама в это время работала у одного еврея фотографом на Арбате. Она приходила домой уставшая и без всякой надежды на что-то радостное. Она совершенно не знала, что делать и как помочь папе, который час от часу терял силы, худел от страшного бьющего кашля, кровохаркания и высокой температуры. У папы был скоротечный процесс. Врачи говорили, что ему необходим чистый воздух, смена климата и общей обстановки, и посоветовали ехать в Сибирь. Но беда не приходит одна, вскоре мама тоже заболела. Она похудела и стала жаловаться на плохое самочувствие. Но мама была удивительно волевым и энергичным человеком. Она быстро поборола эту коварную болезнь, пичкая себя высококалорийными продуктами. Пила с горячим молоком топлёное свиное сало. И надо сказать, что она быстро поправилась и восстановила своё здоровье, обретя цветущий цвет лица и ясность своих синих глаз. Что мама болела, отец не знал. От него это скрывали. Мы часто приходили к папе в больницу. Он всегда нас встречал и провожал, стоя у огромного окна в коридоре. Что-то говорил, махал рукой и широко улыбался. Мы тоже останавливались, оборачивались, а потом исчезали за поворотом. Я помню при больнице большой сад: очень красивые раскидистые вековые деревья, клумбы ярких цветов и песчаные дорожки. Мама меня всегда хорошо одевала, и к папе я приходила нарядная – в белом платье и белым бантом в волосах. Сёстры и нянечки всегда со мной занимались – давали какие-нибудь лакомства и уводили в сад, чтобы я поменьше находилась в палате среди больных. Ясно припоминается прискорбный случай. Отец долго и пристально смотрел на маму и на меня. Потом обратился к соседу по койке, промолвив при этом: «Господин…, вот моя дочь!», и отвернувшись к стенке, он рыдал, и никто не мог его остановить. Меня тут же увели. Отцу не становилось лучше. Он понимал, что скоро умрёт. Мама не знала, что делать, и хваталась за любую соломинку, лишь бы спасти отца. Она заставляла его есть жирную и калорийную пищу, но отец не имел никакого аппетита, и ничего нельзя было поделать. Мама наша была красивая и очень привлекательная, и по своему воспитанию она была нравственной, и порядочной, и даже строгой. За ней ухаживал некий Щукурбек. Папа его тоже знал. Он приходил к нам, занимался и играл со мной. Я к нему привыкла, как ребёнок, которому оказывают внимание. И вот мы с мамой, в очередной раз пришли навестить папу. Сижу на стуле, болтаю ногами и чувствую себя превосходно. И вдруг отец обращается ко мне: «Вот, Леденька, скоро не будет у тебя папы…», – а я, недолго думая, тут же ответила: «Как же так не будет папы, а Щукурбек!» Можно себе представить, что подумал и пережил отец в эти минуты. Я уже писала выше, что врачи рекомендовали сибирский климат. В Сибири, недалеко от Иркутска, в селе Тулун, жил со своей семьёй родной дядя моего отца. Дядя работал в аптеке провизором. У него был свой небольшой деревянный дом, сад, и жили они зажиточно. Мама списалась с дядей, и мы решили ехать. Поездка была нелёгкой и рискованной, но мама верила врачам, чтобы ещё по возможности продлить жизнь отцу. 1917 год, конец войны, мне не было ещё полных пяти лет. Мы ехали долго и с тревогой за жизнь отца. На больших станциях поезд стоял двадцать, иногда тридцать минут. И мама поспешно выбегала, чтобы набрать кипятку, и у баб, стоящих на платформе, купить курицу, яиц, топлёного молока и пышного деревенского, ещё тёплого хлеба. Я стояла у окна и наблюдала, как мама перебегала от одной торговки к другой. Я стучала ладонями в окно и звала маму. У меня замирало сердце при мысли, что поезд тронется, и мама не успеет заскочить в вагон. Отец лежал на верхней полке, укрытый теплым одеялом. Одеяло было цвета морской волны. Почему-то запомнилось это красивое по цвету одеяло. Ехали мы долго и трудно. Отец кашлял, и мама беспокоилась – как бы он не простудился. Скорей бы доехать – мы все были измучены. Я помню яркий солнечный день и чистое голубое небо, когда мы подъехали к селу Тулун. Это огромное село – широкие улицы, красивые деревянные дома с резными наличниками, церковь с золотым куполом и фруктовые сады. Кто нас встречал, и как папа добрался до дому – я плохо помню. Моё внимание было приковано к клюющим курам с цыплятами, к собаке, лежащей на солнцепёке, и к голосистому петуху с красочным оперением. Всё веяло новизной и тишиной сельской жизни. Дядя нас принял хорошо и дружелюбно. Мы имели две смежные комнаты – в одной находился отец, а в другой мы с мамой. Так постепенно привыкали к климату, к природе и к людям, с которыми приходилось общаться. Отец очень любил природу, мы отправлялись в лес или в близлежащие горы, удивительной красоты места Иркутской губернии. Воздух чистый, прозрачный – насыщенный ароматом сосны, ели и кедра. Отец много фотографировал, и потом мы привезли в Москву много фотографий с видами сибирского пейзажа. На прогулке всегда было хорошо и спокойно, но вот однажды… В один из прекрасных солнечных дней мы расположились на небольшой горке в сосновом бору, дщщщ0и вдруг шорох в кустах и выстрел: один, другой, третий. Мы все были страшно напуганы. Мама схватила меня на руки, а папа быстро вскочив, сделал два-три выстрела в воздух. Несколько секунд было тихо, и только на некотором расстоянии послышались отдалённые шорохи в кустах. Медленно и осторожно мы спускались с горы, чтобы выйти на большую дорогу. Дядя нас встретил с замечанием и предупреждением, что ходить в лес и горы рискованно. В лесах бродят бандиты, разбойники и беглые каторжники. С большим сожалением надо отметить, что здоровье отца не улучшилось. Ничего ему не помогло: ни усиленное питание, ни воздух, ни лекарство. Отец таял как свеча и не находил в себе сил, чтобы бороться с болезнью. Как сейчас помню его тяжёлое полуобморочное состояние, которое глубоко запечатлелось в моей детской памяти. Мы с мамой возвращались из аптеки, как вдруг навстречу нам бежит девочка наших соседей и сообщает, что наш папа умирает, что ему очень плохо. Встревоженные, и не чуя под собой ног, мы бежали, спотыкаясь о камни неровной дороги. При приближении к дому мы заметили яркое освещение окна. Отец лежал с полуоткрытыми глазами и не мог произнести ни одного слова. У него отнялась речь. Он, увидев маму, хотел что-то сказать… начал метаться, рыдать. Потом выяснилось, что он принял большую дозу морфия, и от этого ему стало плохо. Мама никогда не оставляла меня дома с больным отцом. И вот, как-то ей надо было пойти в аптеку и магазин. Она мне сказала, чтобы я гуляла во дворе до ее прихода. Но мне надоело, да к тому же на небе сгустились тучи и начал накрапывать дождь. Я пошла домой, дома было тихо и спокойно – папа спал. А я, тем временем заметив, что на небольшом столике, около его кровати стоит полная розетка клубничного варенья, тихонько подкравшись, решила полакомиться. Видимо, я тоже была похожа на непослушных детей и сладкоежек.

Наше пребывание в Сибири нисколько не повлияло в лучшую сторону на здоровье отца. Он продолжал кашлять с кровохарканьем и высокой температурой. Выход был единственный: надо было уезжать обратно в Москву. Начались сборы в дальнюю, знакомую нам, тяжелую дорогу. Снова тряска, ритмичный однообразный стук колёс, скрип металлических сцеплений и летящая чёрная сажа от паровозной топки. Ехали мы около шести суток. На Ярославском вокзале взяли извозчика и поехали к бабушке на Сретенку. На следующий день папу положили в больницу. Таково было незамедлительное решение доктора Эрлангера, у которого отец находился под наблюдением. Мама с нами не жила. Она работала у того же фотографа на Арбате. Он был скуп, ущемлял её в зарплате, и маме приходилось подрабатывать дома шитьём. В те дореволюционные годы жизнь в Москве была трудной и очень дорогой. Папе надо было лекарство и хорошее питание. Нам было очень тяжело. Помогала бабушка Моника – добрая, ласковая и всегда озабоченная. Иногда со мной занималась моя юная очаровательная тётя Маруся – Мусенька. Я её очень любила, она мне покупала шоколад и иногда водила в цирк. Никогда не забуду эти счастливые недолгие дни в своём раннем детстве. Иногда я была предоставлена полной самостоятельности. Гуляла с девочками во дворе, бродила по Сретенскому бульвару, который недалеко находился от нашего дома. Помню, как я собирала толпу людей, импровизируя в танцах и воображая, что я знаменитая балерина. Переступая ножками, кружась и размахивая руками, я проделывала различные па. Помню священника в чёрной рясе и останавливавшихся разных людей, которые спрашивали: «Чья это девочка?» Бабушка моя была из польской дворянской семьи Лисневских. Она была очень религиозна и перед сном всегда заставляла меня читать молитву, чтобы папа выздоровел. Я становилась на коврик на колени и, складывая ладони рук, произносила молитву. Но молитвы бабушки и мои не помогли. Смерть в конечном итоге сильнее любой жизни. Мама зашла к нам, чтобы меня навестить, и вдруг раздался резкий телефонный звонок. Мама подошла к телефону: «Скончался Иосиф Иосифович Жолондзь», – это было 6 августа 1917 года. Папе было 25 лет. Из рассказов мамы мне известно, что папа тяжело умирал, он метался в мучениях и агонии. Помню часовню, где он лежал на смертном одре. Когда меня подвели, чтобы я простилась с папой, я закричала. Мне было очень страшно. Отпевали покойного по всем религиозным обрядам в церкви на Малой Грузинской. Похоронен отец на Введенском кладбище. Безысходное, непоправимое горе!

Состояние мамы было ни с чем не сравнимое. Она страшно переживала смерть отца, мужа, и просто дорогого любимого человека. «Боже мой! – плакала мама, прижимая меня к сердцу, – Господи! Теперь папа так далеко от нас – так спокоен и неподвижен. Как он хотел, безумно хотел жить!» Смерть всё унесла, все его мечты и планы, все его чистые, благородные стремления. В память об отце я могла бы многое рассказать, но в силу своих тогда ещё малых лет я его плохо помню. Он два года болел и из них почти всё время находился в Солдатенковской больнице. Из памяти и отрывочным рассказам мамы известно, что он был выше среднего роста, у него были большие серые добрые глаза и открытая широкая улыбка. Он ходил несколько сутулясь, часто кашлял. От своего нездоровья был угрюмым и казался недоступным. Был очень аккуратен: заметив как-то, что скатерть на столе сдвинута и лежит неровно, несмотря на повышенную температуру – он встал, чтобы поправить скатерть. Интересовался политикой и, ненавидя царизм, считал, что самодержавие долго не продержится. Он был необыкновенно заботливым, безумно любил меня и маму. Он говорил мне, что у меня есть голосок, и что я обладаю хорошим слухом, и меня надо будет учить музыке. Мне не было ещё трёх лет, когда отец купил для меня скрипку.

1917 год

В ноябре мне исполнилось 5 лет. В России надвигались грандиозные события: свержение царя, социалистическая революция, в апреле – приезд Ленина из Швейцарии. По распоряжению Временного правительства – высылка царской семьи в Екатеринбург, где в июле они были расстреляны. Начинался голод. Люди простаивали в очередях за хлебом. Мама без работы. Частная фотография, где она работала, была разгромлена. К нам приходили соседи, друзья, мы обычно собирались на кухне, где велись всякие разговоры на злободневные жизненные темы. В России происходили беспорядки, погромы, убийства, насилие, грабежи и пожары. Приходили то белые, то красные, большевики, меньшевики, кадеты, эсеры. Смена правительства и власти. Махно, Петлюра, Деникин, Колчак и ещё многое другое. Я всё слушала. Мне было интересно, о чём говорят взрослые и вообще что-то происходит странное, необычное. Гулять меня не пускали. Я ходила из комнаты в комнату или на кухню. О чём вели беседу взрослые, мне было непонятно, и я с нетерпением ждала маму. Маме надо было изыскивать средства к существованию. Она зарабатывала шитьём. Приходили шикарно одетые буржуйки и приносили маме заказы. Потом они исчезали и больше не приходили. Домой прибегала моя юная тётя Муся – голодная и хмурая. Я припоминаю, что она тогда училась на курсах машинописи. О шоколаде и о цирке можно было только помечтать. Бабушка Моника, превозмогая все горести и беды, должна была думать, чем накормить свою семью. Голод свирепствовал по всей России. Косил сыпной тиф, умирали от голода, и люди поедали людей. Мама иногда забирала меня к себе домой. Где-то недалеко от центра и Сретенки мама снимала небольшую комнату. Помню, как мы пробирались домой. Страшно было смотреть на измождённых, худых как скелеты, людей, просящих хлеба с протянутой рукой. Мама несла какие-то детали от швейной машинки, нам было тяжело, и я сказала: «Как плохо, что папы нет, он помог бы нам теперь». Во всей этой жизни что-то было страшное, скудное, голодное, проникнутое бедностью и убогостью существования. Надрывая душу маме, я просила есть, я просила хоть маленький кусочек хлеба. Помню, как мама принесла целую головку лука, и мы, разделив лук на небольшие кусочки, обмакивая в соль, с жадностью ели… А ещё помню, как из картофельных очистков мама напекла оладий. Вкусно ли это было, я не помню, но есть хотелось. Иногда нам с мамой везло. Как-то она принесла пшена, и мы сварили кашу. О, какое это было объеденье! В комнатах не было света, было холодно. Мама укладывала меня в постель, заворачивала в тёплое одеяло и велела лежать. Она уходила в поисках работы и пищи. Я согревалась, мне было тепло и хорошо. С улицы раздавались – музыка, цоканье копыт, разноголосица кричащей толпы и возгласы: «Долой царя, буржуев, да здравствует советская власть!» Я не выдерживала, садилась на подоконник и с любопытством обозревала улицу и происходящие события того времени. Улицы были запружены толпами людей. Крики ура, отдалённые выстрелы и беготня медсестёр с повязкой Красного Креста. Кумачовые знамёна и грохочущие залпы пулемётов. Было много музыки, барабанного боя, всё это мне казалось страшно интересным, совершенно необычным и даже весёлым. Вот всё, что я запомнила в свои пять лет о тех событиях революционного прошлого. Несмотря на все жизненные неудачи, перетряски и переживания – мама никогда не теряла оптимизма и присущую ей жизнерадостность. Бывало, возьмёт гитару и, аккомпанируя себе, запоёт песню, которую любила повторять:

«Изба моя не топлена,

и нечем протопить.

Рубашечка вся порвана

дров не на что купить...»

Ближе к весне, когда стало теплее, мама меня растирала жестким полотенцем, смоченным в холодной воде, приговаривая: «Ничего, закаляйся, не хнычь, приучайся к цыганской жизни». Между прочим, от простуды я не болела, а вот от голода я превратилась в дистрофика. У меня были очень тонкие ноги и руки, голова на тонкой шее. Мама видела, что я таю с каждым днём. Поговорив с бабушкой и списавшись со своей сестрой Магдой, мама решила меня отправить на хутор. Тётя Магда жила со своей семьёй в Заславском районе в 14-ти км. от Минска. У тёти было своё небольшое хозяйство: одна корова, пара свиней и куры. Муж её работал в Минске, был коммунистом и принимал активное участие в политической жизни. Было у них двое детей – Андрей и Ромусь, позже родилась дочь – Ядвига. С отъездом надо было торопиться, пока белополяки не заняли Минск. Достать билеты было очень трудно, но маме иногда везло, даже в самых сложных ситуациях. Начались сборы. Мама сложила все мои вещи, и вот мы на Белорусском вокзале.

1918-й год

Май. Невероятное скопление людей. Мама держит меня за руку, боясь, чтобы я не потерялась. Толкотня, крики, брань, суета, чемоданы, сумки, мешки, корзины. Все нагружены до предела и все спешат, толкая друг друга. С каким-то надрывом кричат паровозные гудки и резкий свисток отходящего поезда… Кто-то кого-то потерял – крики и плач. Все вагоны переполнены солдатами, отправлявшимися на Белорусский фронт. Они весело поют, свистят, играет гармонь. Наконец мы подошли к своему вагону, а вагон битком набит. Мы проталкиваемся, ищем свободные места. Мест нет, стоим. Какой-то военный уступает нам место. Поезд тронулся, и мы едем. Я прошу то есть, то пить. Мама меня утешает: «Скоро приедем, и ты будешь пить парное молоко». Сон одолевает, и сквозь дрёму ещё некрепкого сна – слышу заливчатый гудок паровоза, ритмичное постукивание колёс и разноголосицу людского говора. Дальше я ничего не помню. Измученную и голодную одолел крепкий сон. Рано утром мы были в Минске. На вокзале нас встретила тётя Валя – это двоюродная сестра мамы. У тёти Вали большая квартира. Нам отвели комнату. После дороги мы привели себя в порядок и нас пригласили к завтраку. Стол был шикарно накрыт, и было изобилие и разнообразие яств: кофе со сливками, масло сливочное, колбаса, сыр из прессованного творога, сметана, яйца. Всё было как в хорошей дивной сказке. После голодной Москвы было странно ощущать, что есть другая жизнь, добрые милые люди, тепло, исходящее от окружающей обстановки. За столом сидели: муж тёти Вали – усатый поляк в пенсне, очень симпатичный и благообразный, приехавшая из Варшавы пианистка, дальняя родственница семейства. Ещё были приглашенные гости, которых я не знала и не помню. У мамы разболелась голова и, приняв лекарство, мы вышли на воздух, чтобы прогуляться. Потом был обед и вечерний чай. Со мной разговаривали, шутили, просили меня петь, почитать стихи и танцевать. Я себя чувствовала как дома, и ничего, никого не стеснялась, выделывала всё, что было свойственно возрасту. Я читала стихи, танцевала и пела. Все смеялись, хлопали и восторгались. Войдя в экстаз, я пропела песню, которую пела когда-то мама. Эта песня, конечно, не была свойственна пятилетнему возрасту, но дети всё слышат и всё запоминают:

«В голове моей мозги ссыхают –

Сердце кровью моё облилось.

За измену неверного друга –

Пострадать, значит, пришлось!»

Раздался смех и хохот, и восклицания «Цудовно децко»! Тётя из Варшавы, беседуя потом с мамой, просила: «Отдай мне Ледю, девочка интересная и с хорошими задатками». Но судьба предначертала другое – суровый и нелёгкий путь моей жизни. У тёти Вали мы прожили два дня. Мне очень не хотелось уезжать – здесь было очень хорошо. Но приехал дядя Стась – муж тёти Магды, и мы поехали на хутор. Ехали мы лесом, просёлочными дорогами и через поле. Лошадка шла бодро, рессоры были мягкие, дорога ровная, и только иногда коляска слегка подпрыгивала. Солнце уже было на горизонте, когда мы подъехали к хутору. Слышалось мычание коров, идущих с пастбища, лай собаки, рвущейся с цепи – появилась тётя Магда и Андрей, которые вышли нас встречать. Потом выбежали две девчонки – Михалина и Зося – это племянницы дяди Стася. Девочки были постарше меня, и они с интересом меня и маму рассматривали и перешёптывались. Такая сенсация – приехала из Москвы городская девочка – нарядная и с большим бантом на голове. Мама не могла долго задерживаться. Ей надо было торопиться, пока Минск не был занят поляками, мама уехала, и мне было не по себе. Я была в неведении, почему и зачем я здесь. Андрейка, мой двоюродный брат, который был немного моложе меня, что-то рассказывал, показал мне двор, где маленькие цыплята со своей курицей-мамой, где лежала на соломе свинья со своими поросятами внутри изгороди, и самое важное и значительное в хозяйстве – это была корова. Она была светло-коричневой масти с белым пятном на лбу. Бурёнушка – красавица моя неразлучная и в поле, и на лугу. Тётя Магда со мной была доброй. Она говорила, чтобы я привыкала к деревенской жизни, и что мама приедет, когда кончится война. Но война продолжалась, и мои нескончаемые ожидания приезда мамы были мучительными и без просвета.

7 ноября мне исполнилось шесть лет, и по понятиям деревенским понятиям я считалась взрослой девочкой, с которой можно всё спросить. Меня заставляли пасти корову, загонять свиней в хлев, чистить хлев и настилать свежей соломы, нянчить маленького Ромуся, который ещё не умел ходить. Но самое тяжелое – это было летом раннее вставанье, в пять часов утра, когда Буренушка уже стояла у околицы. Были случаи, когда я сваливалась и засыпала в поле на траве. Тетя Магда ничего не знала, и дядя Стась сам наказывал меня кнутом. Вообще я его не любила, особенно когда он приезжал из Минска пьяным. Он был противным, заваливался на постель и храпел, потом проснувшись, блевал около своей кровати и снова засыпал. Убирая за ним, тётя Магда страшно ругалась и выгоняла его во двор. В доме был скандал, шум и брань. Никто не мог уснуть – все были возбуждены, и маленький Ромусь плакал. Я себя чувствовала каким-то пришибленным существом, боялась шевельнуться и тихо сидела в своём углу. Припоминается случай, который меня страшно напугал. Это было в поле, когда я пасла корову. Вдруг показался на дороге дядя Стась, он был вдребезги пьян, грозя мне кнутом. Сильно испугавшись его вида, я побежала домой, оглянувшись, я заметила, что корова брошена, и он бежит за мной. Дома я всё рассказала тёте Магде. Какой между ними был разговор, я не знаю, но такое больше не повторялось. Было всё, но, главное, не было культуры, нравственности и христианской морали в поведении людей. Грубость и невежество никогда не могут быть примером в жизни, в быту и в человеческих отношениях. Тётя Магда была благовоспитанной и порядочной девицей из дворянской семьи Уейских, но когда она вышла замуж за Бобровича – они жили в деревне – опустилась и дошла до уровня, в котором вращалась. Я никогда не видела, чтобы тётя Магда отдыхала – она вертелась как белка в колесе. Зимой было полегче. Бывало, на дворе стужа, мороз, а мы, т.е. я, Михалина и Зося сидим на печи, а когда надоедало без дела сидеть – рылись в головах друг у друга. Такое времяпрепровождение было не редкостью. Больше приходилось помогать старшим по хозяйству. Что же было радостного, не припомню! Каждый хуторянин жил своей обособленной жизнью. Праздники, как обычные дни, приходили и уходили. Никаких увеселительных сборищ я не помню. Но приход белополяков запомнился. Они были агрессивны и держали себя развязно. Гарцуя на конях по всему двору и открыв стрельбу в воздух, то в дерево, то в собачью будку – они наводили страх, ужас и суматоху. Брань (псякрев) не сходила с их уст. Мы, дети, были страшно растеряны и дрожали, сидя под кроватью или на печке. Зайдя в хату, они требовали сала, молока, хлеба, колбасы и сыра. Насытясь, они приставали к тёте: «Где ваш муж, он коммунист – мы его найдём». Начали обыскивать весь дом, полезли в погреб, на чердак, обыскали сарай. Потом, выйдя во двор, постреляв в воздух, поскакали дальше по просёлочным дорогам к Минскому шоссе. Тем временем, дядя Стась, ни жив, ни мёртв – отсиживался в поле среди высоких колосьев ржи. Было и такое: помню, как мы свой скот загоняли подальше в лес. Приходили белополяки и отбирали у крестьян любую живность, было ужасно смотреть, как из хлева выводили корову, овечку или свинью. Всё это – Россия с её бедами и Белоруссия в те далёкие тяжелые годы.

1919 год

Я настоящая деревенская девочка. Хожу в длинном платье и с длинными волосами, несколько всклокоченными. Теперь я стала похожа на своих подруг Зосю и Михалину. Мои московские наряды и ботинки уже давно не соответствовали деревенскому быту. Тётя Магда всё попрятала в сундук. Из Минска от тёти Вали мы получили прискорбное письмо, что умерла бабушка Михалина от сердечной болезни, что Стефа приедет к нам на хутор, к своей сестре. Кроме того, тётя Валя пишет, что мама беспокоится о моём здоровье, и что она скоро приедет. Тётя Стефа была гораздо старше Магды, она меня очень любила и называла Лёдюнька, очень заботилась, чтобы я была сыта, и всегда в поле приносила мне обед, но я всё отсылала обратно. Мне хотелось только спать.

Осень 1919 г. Мне 7 лет. Об учёбе и говорить нечего. На хуторе не было школы, надо было ездить в Минск, но никто о моём развитии и не беспокоился. Всем было не до того и уж не до меня. В России голод и гражданская война, и Минск занят поляками. О приезде мамы можно было только мечтать, как о прекрасном сне, как о чём-то несбыточном, прошедшем во времени, той далёкой жизни, под тёплым крылышком ласк и забот мамы. Мне было не по себе и всё становилось нестерпимым. Раннее вставание – ни свет, ни заря, слезотечение и нагноение век (золотуха). От высокой травы и колючек на ногах ссадины до колен и кровоточащие раны, глисты и полна голова вшей. От этой серой и скотской жизни мне хотелось бежать, бежать в Минск к тёте Вале…Ночь окутала своим чёрным покрывалом все поля и хутора небольших хаток. И только иногда в этой безмолвной тишине вдруг раздавался неугомонный собачий лай. Дома все спали – было тихо. Кто сопел, кто похрапывал. Я тихонько дошла до двери, выйдя во двор, а затем в сад, спряталась под куст и решила подождать первого рассвета. Недолго я сидела, как вдруг, совсем близко, я услышала шорох и голос тёти Магды. Она искала меня, и по тону я поняла, что она очень волновалась, а дядя Стась фонарём просвечивал кусты. Итак, мой побег в Минск не удался. Конечно, по головке меня не погладили, но тётя Магда была рада, что я дома. В этой жизни, отлучённой и эмоционально бедной, были какие-то свои маленькие радости. Я очень любила нашу Бурёнушку – она была умная и меня слушалась. Когда я подходила к ней и гладила белую дорожку между рогов – она в знак благодарности облизывала мою руку. А было и такое – я говорила: «Бурёнушка, пойдём домой, уже спустились сумерки, нам пора» – она медленно поворачивала голову в мою сторону и протяжно мычала. Так мы разговаривали, и было взаимное понимание. Но уж если её ужалит овод, она вся взъерошится и с поднятым хвостом помчится, куда глаза глядят, и невозможно было её остановить. Был сад – огромный фруктовый сад. Нельзя было оторвать глаз, когда весной расцветали вишни и яблони. Белые цветочки с розоватым оттенком покрывали раскидистые ветки яблонь. Эта живописная картина осела навсегда в моей памяти. Невольно вспоминаются стихи Некрасова: «Как молоком облитые, стоят сады вишнёвые…»

Впитывая в себя всю прелесть, свежесть, поэзию и красоту весеннего сада – я на какое-то время отходила и забывала будни своей жизни и её быт. Было предвечернее время майского дня. Длинная дорога от сада уходила в даль, в зеленеющее свежее поле, и к западу, где склонялось солнце – за лесом вековых сосен, за облака самых фантастических очертаний, осевших на небосклоне. По дороге к саду стоял дуб – широкий, могучий, величественный, как из древней русской сказки. От него веяло стариной и зеленеющей молодой листвой. Мы, дети, это дерево называли «дедушка дуб». Нельзя умолчать и не упомянуть о его судьбе. Июльский знойный день. Жарко и душно, нет дуновения ветерка. Птицы медленно пролетают, лениво помахивая крыльями. Бурёнка моя стоит в каком-то ожидании и даже не реагирует на мою ласку и моё деликатное обращение к ней. Я взглянула на небо и заметила, что от горизонта движется огромная чёрная туча. Мне стало страшно. Её тёмная масса двигалась по небу, закрывая солнце и провисая над землей тёмным зловещим полумраком. Было так страшно, что я со своей Бурёнкой, добежав до ворот, была рада, что мы уже дома. Начался дождь, сначала с редких капелек, а потом разразилась настоящая буря. Было что-то грандиозное и невероятное. Разбушевавшаяся стихия всё уничтожала без жалости, с каким-то остервенением, неся людям беду и разорение. Грохочущий гром своим раскатом и ударами наводил ужас. Всё небо сверкало золотыми искрами молний. Было и страшно, и красиво. Но всякому началу наступает конец. Насытясь своим буйством, стихия угомонилась и замерла. Небо стало чистым и голубым, солнце ярким и тёплым. Мы, дети, с радостью бегали босиком по лужам и ручейкам небесной дождевой воды. Буря много «наломала дров». Были снесены ворота, часть забора, с корнем свалена старая берёза, содрана крыша сарая. Предчувствуя беду, мы пошли по дороге, где стоял дуб и наш сад. Боже мой!!! Дуб до половины был свален, корни его оголены, и листья с веток, ещё зелёные и живые, безнадёжно лежали в луже стекающих ручейков. Подойдя к саду, мы не поверили глазам своим, что такое могло случиться. Все яблони с корнем были повалены, ягодные кусты поломаны, и только их ветки, вздыбленные, торчали среди этого стихийного хаоса. Всё было покрыто безжалостно сорванными антоновскими яблоками, ещё не созревшими. Они лежали, красиво блестя на солнце дождевыми капельками. Мы плакали. Как будто было что-то утрачено, что-то близкое и дорогое. Нельзя было пройти мимо этого глубоко печального зрелища. Каждый кустик, каждое дерево было выращено с любовью и старанием, чтобы получить от природы её щедроты, всё прекрасное, что может дать человеку наша великая кормилица земля.

Встреча

Из истории моего детства

Мне было пять лет, когда мама, спасая меня от голода, отправила к своей сестре на хутор в Заславском районе недалеко от Минска. Это было давно, бесконечно давно. Как в тумане мелькают сплетение чувств, характеров и движение человеческих душ, фигур. Иногда из памяти всё исчезает, и кажется, что вовсе ничего и не было, ни времени, ни деления его на века, годы, на эпохи, на древность. На всё, что мы способны воспринимать своим разумом и чувством, своим существом. Всё подчинено природе, её законам, её силе, воле и разуму.

Помню, был прекрасный июньский день. Ярко светило солнце, на голубом небе проплывали пушистые мягкие облака. В сухом, чистом воздухе пахнуло поспевающей рожью, гречихой. Во всём удивительный покой и тишина – трогательная и вкрадчивая. Вся природа потонула и благоухала в этом покое, тишине, аромате цветов и полей. Широта уходящей в даль поспевающей ржи, овраг, заросший бурьяном, дорога, убегающая к горизонту, и – лес, где всего избыток – зелени, цветов, высоких трав, привольное пение соловья и повторяющийся крик кукушки. Да, это всё было, было и ушло в глубину далёкого, далёкого неповторимого прошлого.

Моя красавица Бурёнка паслась недалеко от леса, жевала свежую, сочную траву. На соседнем поле паслось стадо овец. Старик пастух что-то напевал, держа за плечом длинный кнут. Я сидела на меже в ожидании тёти Стефы. Она всегда приходила навестить меня в поле и приносила обед, который чаще всего я не ела. Мне всегда очень хотелось спать. Тётя Стефа меня любила и называла Лёдюнька. Мне показалось странным, почему она так долго не приходит. Прошло ещё какое-то время, и вдруг я заметила, оглянувшись, что по дороге кто-то идёт торопливым шагом. Это была тётя Стефа. Она не могла быстро идти, тогда я побежала ей навстречу. Она была очень возбуждена и второпях промолвила: «Скорее гони Бурёнку до дому». Мы стали пробираться к нашей хате, и я заметила какое-то сборище – баб, мужиков и ребятишек. Все толпились возле окон и дверей и заходили в хату. Кто-то плакал, вытирая слёзы платочком. Я поспешно вбежала в дом и стою в каком-то недоумении посредине комнаты, в руке кнут, босая, в длинном старом платье, со взлохмаченными волосами. От колкой стерни ноги в кровавых ранках и царапинах. Стою, оглядываюсь кругом и ничего не понимаю. Если приехала мама, то где же она? Где же мама? Целое столпотворение и каждый реагирует по-своему. Одни плачут, другие слегка улыбаются, а некоторые с любопытством разглядывают обстановку, а я стою неподвижно, ожидая чего-то. Терпеливо жду. И вдруг я вижу: из-за угла русской печки медленно движется стройная фигура – это была моя мама. Она держала в руках большую красивую куклу. Я с каким-то порывом и надрывным плачем бросилась в раскрытые объятия и тёплые руки мамы, которую я так долго ждала – целые три года. Боже мой! Эти три года мне казались вечностью! Большие открытые глаза, полные слёз, и добрая широкая улыбка придавали ей необыкновенное выражение радости в ожидании встречи и переживания счастливых минут. Я смотрела то на маму, то на куклу. Мама всегда была олицетворением изящества и необыкновенной привлекательности. Она была в чёрной бархатной узкой юбке, белой блузке, чёрных замшевых туфлях. Со скромной гладкой причёской. Я смотрела с любовью и восхищением на маму и никак не могла поверить своему счастью, что мама рядом, что кончились мои мытарства. Раннее вставание, вши, болячки на ногах и постоянная брань тёти Магды с вечно пьяным дядей. Когда мама заглянула в мою голову, а потом на кровоточащие раны на ногах, она всплеснула руками: «Боже мой! В кого превратился ребёнок!» Тут же она энергично принялась за меня – мыла, укоротила волосы, перевязала больные ноги, промыла веки. Одним словом, принялась лечить и отмывать меня. Мама была очень расстроена и обижена на тётю Магду, сказав: «Как можно было так запустить ребёнка!» Несмотря на неприятные минуты, всё же вечер прошёл в умиротворённой обстановке. Тётя Магда приготовила шикарный ужин с множеством яств и разнообразием блюд белорусско-польской кухни. Мы все сидели в кухне за большим столом, где было тепло и вкусно пахло.

Мама рассказала о России, где умирали от голода, холода и сыпного тифа. Что по всей России продолжается жестокая, страшная война. Рушатся церкви, религия и культура в загоне, по всей стране аресты, насилие, гонение на интеллигенцию. Кровь, слёзы, бесправие, еврейские и армянские погромы. По городам образовались митинги, собирались толпы людей, и какой-нибудь доморощенный оратор с пафосом и красноречием произносил речь, в которой призывал пороть всем буржуям их толстые животы. Я в свои 7-8 лет ничего не понимала и всё спрашивала маму: «Зачем буржуям пороть животы?»

Задерживаться долго на хуторе мы не могли. Надо было собираться в дорогу и ехать в Москву. Мама тогда, в 1919–1920 годах, работала в Кускове в Высшей военной стрелковой школе фотографом. С обратным отъездом было невероятно сложно. Поляки на границе то отступали, то наступали, чтобы захватить Минск. Было постоянное нарушение железнодорожного графика. Тысячу мучений пришлось пережить, пока доехали до Москвы. В день нашего отъезда было целое скопление людей из соседних селений. Всем было интересно. От радости и счастья я была в экстазе и решила, что при прощании надо было всем целовать руки. Применяя этот польский обычай, я невольно у всех вызывала смех и шутливые реплики. Было трогательное и незабываемое расставание с двоюродным братом Андрейкой. Он был моложе меня, но всегда старался помочь во всех моих делах и был добрым мальчиком. До слёз было больно расставаться с Бурёнкой. Я к ней была очень привязана, как к человеку, как к родному существу. Она стояла за изгородью выгона, помахивая хвостом и отгоняя мух. Я к ней подошла, и она в знак одобрения промычала. Я обняла её за шею и поцеловала в рыжую необыкновенно красивую морду. Когда мы с мамой уже сидели в пролётке и лошадь тронулась, я оглянулась: всё ещё стояли бабы, старики, детвора, и только чёрная Жучка бежала за пролёткой, лая и подпрыгивая. Все махали платочками. Люди стояли как прикованные к месту. Тётя Магда и Стефа плакали, и я прослезилась. Мы ехали по просёлочной дороге, которая уходила всё дальше и дальше к Минскому шоссе. А позади оставались и постепенно исчезали серенькие хатки, сады, крылатая мельница, пруд с плавающими утками, полоса ярко-зелёного клевера и широкое поле поспевающей ржи. Тучные, налитые колосья слегка покачивались от лёгкого ветерка. На горизонте во всей своей величественной, яркой красоте стоял сосновый бор. Его высокие стройные стволы сверкали позолотой от солнца, от неба, от чистого прозрачного воздуха. Как в сказке была вся природа в своём пышном закате уходящего прощального дня. Расставаясь с прожитым временем, значительно позже я поняла, как прекрасна природа и земля – чья бы она не была.

Так закончилось моё трёхлетнее мученическое пребывание на прекрасной белорусской земле, которая не дала мне погибнуть от голода, холода и болезни в те далёкие 1917 и 1920 годы, годы революции, гражданской войны, террора, беззакония и прихода к власти коммунистов.

7 апреля 1997 г., Ганновер

Наши родители

1935–1936 гг.

Память – это мостик, соединяющий настоящее с прошлым и даже с далёким прошлым. И чем дольше живёшь, тем явственнее порой всплывают какие-то события, люди и их дела. Память сплетает свой узор и чёткую последовательность. И тогда встаёт живой образ матери, отца – их ласка, любовь и доброта. Их необыкновенно приветливая улыбка и прикосновения тёплых рук. Встаёт образ моих шаловливых маленьких сестёр и братьев. Нас было шестеро – все живые, резвые, любили шалости и пошуметь. Иногда необходимо было наказывать или прикрикнуть – было и такое, но прежде всего, было уважение к личности ребёнка. Чувство добра, нравственность, восприятие красоты – всё это было заложено в нас родителями и нашими милыми, дорогими бабушками. Возвращаясь к памяти, хочу отметить высокое сознание и человечность наших родителей. Однажды к нам зашли два парня – это были военные. Они собирали вещи для Испании, воевавшей тогда за свои гражданские права против фашизма. Отец и мать готовы были всё отдать, что попадало под руки. И только бабушка немного сдерживала их от излишней щедрости. Она семенила за ними, приговаривая: «Всё хорошо в меру, своя большая семья – шестеро детей». О маминой доброте можно слагать целые поэмы, истории.

Её любили все: соседи, во дворе, в обществе, где она появлялась. Обаяние и юмор делали её неотразимой. Несмотря на наш скромный образ жизни и постоянную нужду, родители как-то умели экономить средства, чтобы снять дачу для детей. Обычно в какой-нибудь деревеньке снимали крестьянскую избу, чтобы недалеко от леса, речки и луга. Родители любили русскую природу, глухие места. Помню, как отец бродил по лесу, обшаривая палкой кустики, и когда он находил белый гриб, то радовался как ребёнок, восклицая: «Ура! Белый гриб!» Он любил ходить по просёлочным дорогам, повстречаться с народом, поговорить с мужиками. Его всё глубоко интересовало и волновало. В нашей избе всегда было полно баб, стариков и ребятишек. Все шли к маме со своими жалобами. Мама всех лечила, давала советы и доставала лекарства, чтобы помочь больному и избавиться от недуга. Отец мог приезжать в деревню только с субботы на воскресенье. Он был крайне перегружен преподавательской работой в институте Красной профессуры и в Академии им. Фрунзе. Приезд отца всегда вносил радость и оживление. В избе было тепло и по-деревенски мило и уютно, да к тому же пахло пирогами и ватрушками. К приезду отца мама всегда старалась что-либо испечь. Поздний вечер и необыкновенно тёплый летний воздух, переполненный ароматом отстоявшихся трав и цветов. Тишина, покой и умиротворённость вечера. И только где-то издалека иногда доносились звуки мелодичной частушки и гармошки. Или вдруг в эту благодатную тишину врывался лай собаки, скрип проезжей телеги и снова покой и тишина, будто всё вокруг замерло. Никогда не забуду тот вечер. На фоне тёмного неба возникало всё великолепие и грандиозность серебристых звёзд. Отец с каким-то воодушевлением и подъёмом рассказывал нам с мамой о природе вещей, о Канто-Лаплассовской гипотезе сотворения мира, вселенной, солнечной системы. Отец был философом – высокого образования человеком. Он много знал, и слушать его было очень интересно. Сколько тонкого ума, мысли и энергии нёс отец в своём мышлении и светлом разуме. Это были поистине незабываемые вечера летних прогулок с родителями, вселяющие надежды, мечты и ожидание чего-то прекрасного в мире и в самой жизни. Нельзя было оторвать взор от огромного звёздного купола. Да, это было! Но это была красивая сказка, как мимолётное, воздушное сновидение, никогда больше не повторимое. Всё разрушено адской стихией. Колесо времени завертело, закружило страшной силой и уничтожило всё живое в мире зла, в кровавом месиве, сделав фактором судьбы каждого из нас. Фактором истории в судьбах людей, целого поколения XX века. Фактором страшной трагедии замученных и расстрелянных наших родителей.

сентябрь 1998 г., Ганновер

Из пережитого

1936–1937 гг.

В мгновенье всё исчезло разом –

Под утро в мартовскую ночь.

Как буря налетела шквалом –

Отца из дома взяли прочь.

Кровавое то время было,

И страшный приговор судьбы…

Нависли тучи, сердце стыло –

И люди гибли без вины.

Каким-то чудом уцелели

В кошмаре пережитых лет.

Мы с детства счастья не имели,

На нас обрушилось сто бед…

Где только не были мы с вами,

Под Муромом и в Соловках,

И Колыма не обошла нас краем,

В медвежьих жили уголках.

Ещё такого не бывало –

О, Русь, в истории твоей,

Чтоб жертвою Россия стала –

Страною тюрем, лагерей.

И пусть прожиты эти годы

В нужде, в борьбе и нищете.

С тобой, Россия, все невзгоды

Прошли в суровом бытие.

Сентябрь 1998 г. Ганновер

Из пережитого

1936 – 1945 гг.

Из лагернойжизни Магаданской области

Ты шаталась по тюрьмам и ссылке,

По Колымским дорогам брела.

Потонула тайга в снежной дымке,

И кругом только белая мгла.

Не щадила погода нас злая,

И морозы безжалостно жгли –

По таёжным болотам шагая –

Дни на каторге горько текли.

У ворот, дожидаясь развода –

Руки грела дыханьем своим.

Ветер буйный нашёптывал что-то,

По сугробам взвиваясь крутым.

Только солнце забрезжит, бывало,

На кирпичном заводе огни.

Целый день у станка я стояла,

Кирпичи формовала те дни.

Руки в ссадинах, в цыпках и ранках –

От песка и холодной воды,

И хлопушка стучит по болванке,

Кирпичи заполняли ряды.

Поднимала тяжёлые брёвна,

Лес валила в глубокой тайге –

Штабелями сложили их ровно,

Подвозили к парому, к реке.

Кирпичи торфяные таскала,

Ноги мокли до самых колен.

На болоте с утра я торчала –

Так кончался мой каторжный день.

Растянулись сопки угрюмые,

У подножья бараки, огни.

Чуть живые плетёмся, усталые –

Снег метёт – ни дороги, ни зги.

Вот тюрьма, нары, вышка высокая –

Разбрелись все по разным углам.

И баланда к услугам готовая –

Предалась я невольно мечтам.

Я мечтала о синем просторе,

О далёкой родной стороне,

О Москве, о родне, и о море,

О цветущей и пышной весне.

И мечтала о хлебе и каше –

Ел бы, кажется, ночью и днём,

Только лучше не стало и краше

От мечтаний моих перед сном.

Грели ноги, сушили онучи,

Все толпились до поздней ночи.

И портянки, и валенки, бутсы –

Все толпились у жаркой печи.

А бывали и ссоры, и драки,

И до слёз доходило порой.

За тепло воевали в бараке –

Мат стоял и простой мордобой.

Улеглись все страсти, раздоры,

И в тюрьме водворился покой.

Ночь окутала снежные горы –

Ветра буйство протяжного вой.

Спит Колымский народ подневольный.

Кто-то плачет и стонет во сне.

Только ветрам по сопкам раздолье,

Бой часов раздаётся в стене.

Смрад стоит от портянок и пота –

Скоро утро – забрезжит рассвет.

Кто-то шепчется, молится кто-то,

Сквозь решётку проник бледный свет.

И куда ни посмотришь, повсюду

Тёмных вышек пестреющий ряд.

И заборы колючие всюду –

На посту часовые стоят.

Тридцать лет, не сгибаясь, трудились,

И в жестокий мороз, и в пургу.

За похлёбку и пайку боролись,

Проклиная тот край и тайгу.

Край ты мой, одичалый, печальный.

С юных лет я познала тебя.

По Колымской тайге твоей дальней

Исходила вдоль эти края.

январь 2001 г., Ганновер

Ручей

Ручей прозрачный, серебристый,

Журча, бежит среди камней.

И ветер голубой, сквозистый,

Ерошит локоны ветвей.

Куда спешишь, ручей журчащий?

И как стремителен твой бег!

Поток твой пеною искрящий –

Мне не догнать тебя вовек…

Стою в безмолвии, внимаю

И говор, плеск твоих речей.

И с болью в сердце вспоминаю

Всю тяжбу выстраданных дней…

Тех дней суровых и далёких –

Печальной юности моей,

И лет угасших одиноких

В стенах тюрьмы и лагерей.

О, не спеши ручей проворный!

Дай жажду утолить, постой!

Припасть к струе твоей холодной,

Жар сердца охладить волной.

весна 2001 г.

Моя осень

Осень грустная, ясная, тихая,

Ты печальна, как юность моя.

Прошуршала листва золотистая,

И поникла сухая стерня.

Гроздья алой рябины повисли,

И склонились послушно к земле.

Думы прошлые – тяжкие мысли

О ненастной прошедшей весне.

XX век – тридцатые-сороковые годы

Короткие заметки из пережитой жизни

Господь! Если ты есть, я обращаюсь к тебе, как к всемогущей силе разума. Я обращаюсь к солнцу, к небу и к великой Вселенной! Как нам одолеть все болезни и недуги, которые провисают над нами как Дамоклов меч, унося последние силы и остаток жизненной энергии, унося всё живое и святое – чем богата наша природа и земля. Взглядывая на мир, на его историю и современность, понимаешь, что мир – это что-то огромное, необъятное и величественное. Люди в нём – маленькие существа, которые хотят жить, чувствовать и сопереживать всё то, что происходит в этом огромном, широком мире...

Мир – это радость, красота и сама жизнь. Жизнь – это что-то необыкновенно дорогое для каждого из нас и ни с чем несравнимое и неповторимое. На протяжении всей человеческой истории человек постоянно живёт в порыве огнедышащих войн, в хаосе зла, интриг, дебатов, террористических актов и кровопролитий. Если оглянуться и вспомнить Россию XX века, над которой висела грозовая, зловещая туча – это страх, аресты, тюрьмы, лагеря, расстрелы. Каждый не знал, что его ожидает завтра…

Мною прожит большой отрезок XX века, но я в своей молодости не знала и не чувствовала её прелести и свободы. Я не знала, что такое любовь, встречи, учёба, радость, веселье, смех. Всё было сокрыто за железным замком тюрем: московской Лубянки, Соловецкой, Казанской, Владивостокской, Владимирской, Суздальской. Годы молодости прошли в тяжёлой и длительной борьбе за существование, за выживание, за пайку хлеба, за глоток свежего воздуха и конечно за место в этой жизни на земле. Много упущено и отнято не только самой жизнью, но и теми законами, исходящими от политики насилия и лжи, от политики бездарных умов, приводящих к ошибкам, к головотяпству тех, кто обладал правом управлять страной.

Колымская земля, лагерь, каторга, ссылка. Колыма – это край, щемящий душу холодом, это слепящая снежная белизна тайги, простирающаяся к горизонту, с громоздящимися сопками. Бураны, метели, пурга нашли здесь приют с вечно воющим ветром, надрывающим душу. Колыма – это край с непосильным, адским трудом: на лесоповале, в карьере по добыче золота, на кирпичном заводе, где от холодной воды и песка немели руки, на торфяном болоте, где в резиновых сапогах в торфяной жиже мёрзли ноги.

Работали на стройке – от тяжёлых носилок, нагруженных кирпичом, болела спина. Много прожито, но ещё больше пережито…

Сколько возникало негодования и вопросов – почему, зачем и кому это было надо? Жестокость и непомерные издевательства над человеком и его судьбой…

Сколько мучительно-томительных часов было в ожидании, в полумраке тюремного холодного утра, четырнадцатичасового каторжного труда. Порой наступала полная апатия и безысходность, потеря всякой надежды и веры в какое-либо просветление в этой жизни, кошмаре, тянущимся за тобой аде…

Колыма – это край обездоленных, край каторжников и судеб людей, брошенных в лагеря по велению сталинской политики и произвола.

С годами прожитой жизни, с её бедами, горем и потерей родных, часто возникает дорогой образ близких – матери и отца. Они были замучены в советских тюрьмах и погибли (расстреляны) в страшной кровавой войне 1936–1937 гг. Трагедия наших родителей – это трагедия и история всей русской действительности XX века, когда у истоков господствовал сталинско-коммунистический режим. Когда Колымская земля была окровавлена и усеяна кладбищами человеческих жертв.

Гудел Колымский ветер, воя,

Там алой кровью дыбится земля.

В мороз и стужу землю роя –

Усеяны кладбищами поля.

Костям усопших нет предела…

Чьи имена под вечным сном?

Замёрзло скрюченное тело,

Где стланик стелется ковром.

Мы люди грозных лет России!

Под гнётом жили в кандалах,

Познали каторгу и лагеря глухие,

Висел над нами вечный страх…

Долина горного ущелья,

На горизонте алые тона.

Ветрам, метелям лишь раздолье –

Над сопками взошла луна.

Взошла и, тихо проплывая под звёздами тёмно-синего неба, щедро дарила свой свет, своё лунное сияние Колымской безбрежной тайге, и снежные вершины сопок искрились от изобилия лунного серебра. Сколько же было покоя и тишины в этом далёком безмолвном краю. Но больше было печали и грусти, тяжёлых дум при обозрении усеянных каменных кладбищ на этой суровой далёкой земле. Среди этой беспросветной и мрачной жизни вдруг нежданно-негаданно блеснул мне ярким пламенем живой, искрящийся огонёк. Уже будучи в ссылке на Колыме, я встретила человека большой души и интеллекта – Эрнеста. Наше первое незабываемое знакомство было за колючей проволокой, в зоне лагерного режима, где Эрнест работал врачом. Год томительного ожидания и встреч под конвоем, год постоянного нервного напряжения с думой и тревогой потери друг друга, нашей дружбы и любви. Только после окончания тюремного срока мы с Эрнестом смогли обрести совместную жизнь.

Посёлок Усть-Омчуг – это небольшой горный посёлок. Он раскинут среди сопок, снежных перевалов и извивающейся реки Колымы. Усть-Омчуг – где я обрела семью, где родился мой дорогой сын. Посёлок Усть-Омчуг близок и дорог моему сердцу, как что-то далёкое, но вечно живущее в памяти прошедших лет, как живое и яркое пятно среди мрака и серой жизни, её удручающей повседневности.

Духовно-нравственная пустота человека с его жестокостью и произволом, с его насилием и зверским обращением с людьми, неугодными Сталину и его самовластью. Такое историей не забывается… Придёт время, когда человеческий разум всесторонне изучит всю страшную, кровавую трагедию, которая охватила Россию в 1930–1940-х годах.

Март 1936 года – начало весны. Я всегда любила весну с её бурным шествием, половодьем рек и ручейков, грохочущими громами и первыми тёплыми дождями. Весна – это жизнь, она зовёт к мечтам, порывам и радости. К великому огорчению и трагедии, день 14 марта 1936 года принёс нашей семье полное разорение и крах. Это невозможно забыть и предать забвению. В душе и сознании всегда живёт негодование и глубокое возмущение за гибель и страдания моих родителей, за сиротство и скитание по детским домам моих сестёр и братьев. До марта 1936 года я была студенткой Московского геологоразведочного института. Помню, как нам, второкурсникам, объявили о поездке в Крым на геологическую практику. От радости и ликования я была в приподнятом настроении, ожидая чего-то нового и необыкновенно интересного. Вспоминаю, как мы, студенты, выгадывали время, любили прогуляться по Нескучному саду и Воробьёвым горам. Это чудесные места живой природы: свежий воздух и отдых от большого города, шума и суеты. Помню небольшие холмики, возвышенности, дорожки и тропинки, ведущие вглубь, где пышная трава, среди которой мелькали ромашки, лютики. С возвышенности пригорков открывалась грандиозная панорама огромного города и Москвы-реки. Москва с её кипучей жизнью, несущимися машинами и дымящими трубами фабрик и заводов. В ясный солнечный день были хорошо видны очертания Кремлёвской стены, башни и маковки церквей с позолотой древней великой Москвы, ярко сверкающих на солнце. По Москве-реке проплывали катера, баржи, лодки и парусники. С каким трепетом и радостью билось сердце при виде голубого неба и сбегающего с гор ручейка. Молниеносно рождались мечты, надежды на что-то новое, сулящее счастье и радость в познании мира. Но судьба распорядилась иначе…

Вся жизнь нашей большой семьи сложилась во мраке, горечи и печали. И нет ни прощения, ни оправдания всем тем, кто вершил злодеяния над судьбами людей. Пройдя тяжёлые испытания по дорогам тюрем и лагерей, я, тем не менее, не утратила интерес и не потеряла веру в добро и надежду.

…Пройдя через пламя пылающего ада, я старалась выжить, чтобы увидеть свободу и почувствовать вкус настоящей жизни, которая в самый расцвет моей юности была за железным щитом. О, как хотелось жить! Видеть солнце, небо, зелёную травку и ходить без провожатого с винтовкой. Это никогда не забывается. Видимо потому, что слишком тяжела была моя чаша с горьким осадком. Жизнь продолжается в своём многообразии, и я бесконечно благодарна разуму и той силе, на которой держится мир и всё живущее в этом мире. Я люблю жизнь! Она прекрасна и неповторима. Жизнь – это дар!

Величайший, фантастический дар на любом уровне человеческого бытия. Жизнь вокруг нас полна значения, полна очарования. Для человека нет большего блага, чем жить! Но человек не бережёт жизнь, не бережёт всё то, что дала ему природа.

Миллионы людей прошли через беды и горе, через все испытания сталинского культа и террора, через войну, через Ленинградскую блокаду, через голод, холод, смерть.

Наше время драматично и трагично. Таких войн раньше мир не знал – на грани гибели всего живого на Земле. Учёные открыли атом, познали его силу, но ведь не для того, чтобы использовать атомную энергию для собственного же уничтожения. Нет, этого не должно быть! А жизнь продолжается в бесконечном круговороте вещей, в их смене и преобразовании. На дворе – весна. Впереди лето – солнце, зелёные лужайки, яркие цветы, зелень лесов и порхающие пёстрые бабочки. Всё это удивительно тревожит и волнует душу и воображение. Пусть всегда лучезарно сияет солнце, розовеет рассвет утра, и сверкают серебристые звёзды в тиши тёмно-синего неба.

апрель 2001 г., Ганновер

Весна

Как свежа весенняя роса.

У весны зелёная коса.

И разносится по лесу то ли трель,

То ли звонкая апрельская капель…

Ты послушай, как клокочет ручеёк –

Воды тёплые сбегаются в поток.

Всё проснулось, встрепенулось в синеве,

И рассыпались росинки по траве.

Оглянись на мир весенний – оглянись,

И весне пришедшей, яркой – улыбнись.

Как прекрасны и высоки небеса,

Пересвисты тонки, звонки голоса.

Жадно слушай музыку весны,

Солнце над тобою, голубые дни.

Вникни в сущность настоящего бытия –

В жизнь вливается весенняя струя.

апрель 2001 г.

Синь

Крутой обрыв, и я стою

У самой кручи на краю.

Маяк высокий – огоньки,

Сирены звучные гудки.

На горизонте лентой синь.

Поторопись и взор раскинь:

Исчезнет пламенный закат,

Мгновенья жизни пролетят…

Я ясным взором синь ловлю –

Ту синь, которую люблю.

Ганновер, 2001 г.

В забое. Колыма

1939 год

Как-то довелось мне одним из вечеров посмотреть по телевизору картину о Колыме. От прихлынувших воспоминаний тех далёких лет вдруг я почувствовала пробирающую меня дрожь и какое-то странное ощущение беспокойства. Где-то в глубине сознания переживаю картину далёких лет…

На горизонте – громоздящиеся сопки. Они такие холодные, чужие, унылые и далёкие. Бесконечная белая тайга, покрытая глубоким и искристым снегом. Ни пути, ни следа по равнинам глубоких снегов. И вокруг ничего живого – ни кустика, ни дерева, ни птиц. Тишь, безмолвие, будто всё вымерло. И только ветер кружит белые лёгкие пушинки снега, искрящиеся от яркого солнца. В глубине тайги – трасса, по которой медленно ползут тяжёлые грузовики и «Татры». Трасса тянется от Магадана тысячи километров: через посёлки, горные перевалы, прииски. От голода и холода погибло десятки тысяч заключённых при строительстве Колымской трассы.

И люди падали и гибли

От непосильного труда.

Болели руки, ноги пухли,

Кладбищами усеяна гряда.

Бараки на приисках сколочены из досок и жердей, занесены снегом, и только сизый дымок над крышей, покрытой старым брезентом. Щели и продухи забиты кусками промёрзшего мха и торфа. Внутри одноэтажные нары, и посредине железная бочка – это печка, от которой тепло и свет. Постоянный голод, отмораживание то рук, то ног. Авитаминоз, пеллагра и цинга, которая поражала каждого, и люди катастрофически теряли зубы. От усталости и тяжёлого труда – полусогнутые, сгорбленные человеческие фигуры. Нельзя забыть и обойти молчанием весь ужас, беспредел и беспросветность в жизни заключённого на Колымской каторге. В забое сквозной ветер, холод и сыро, тускло мерцает электрическая лампочка. Среди рабочих матерщина, брань. Нет курева. Хотя бы затянуться окурком. Но смотритель не разрешает и ежеминутно подгоняет с окриком, напоминая, что работа по конвейеру. Я стою над вагонеткой, очищая породу, выбрасывая крупные камни, корни обледеневших пней, обломки древесины. От вечной мерзлоты порода холодная, как лёд. От моих полусырых брезентовых варежек немеют и подмерзают пальцы. В ожидании следующей вагонетки я пользуюсь минуткой, рывком сбрасываю сырые прохудившиеся варежки и своим дыханием согреваю пальцы рук. После предварительной ручной обработки вагонетка по рельсам спускается к дороге, где происходит дробление и промывание породы для обозрения золота.

Проработав на этой «блатной работёнке» в течение всего лета и сентября, я, слава Богу, попадаю в лагерную больницу с высокой температурой. Так закончилась моя работа в забое. Это было счастье! А в памяти никогда не забываемые грустные, печальные и безрадостные дни и годы моей молодости. Годы потерь и надежд… И теперь, через большое расстояние пережитых лет, мои сознание и мысли подчинены вопросу: как могла сверхчеловеческая жестокость и деспотизм процветать в системе так называемого социализма? Как будто природа, или ещё кто-то, придумывали издевательства над судьбами миллионов людей.

Да, это была жестокая и страшная правда России в жизни русского человека, когда коммунисты творили свои дела через террор. Когда ни в чём не повинные люди томились в тюрьмах и лагерях, миллионы погибали от холода, голода и каторжного труда. И запестрела Колыма бараками, лагерными вышками и высокими чёрными заборами, опоясанными колючей проволокой.

Ещё такого не бывало –

О Русь, в истории твоей,

Чтоб жертвою Россия стала –

Страною тюрем, лагерей.

За давностью далёкого прошлого, пережитых испытаний лагерного ада, в памяти встают по кусочкам разные воспоминания: о жизни, о людях, об их делах. И вот мне вспоминается тот поздний вечер, когда нас задержали в забое в связи с недовыполненной нормой по золоту. Мы возвращались в лагерь поздно, но было ещё светло, как бывает на Севере. Голодные, усталые и обессиленные, еле плелись к лагерю, мечтая о хлебе и горячей баланде. Мечтая о нарах, как о блаженстве, где можно было растянуться и уйти в себя, на мгновение позабыв горестный тяжёлый прошедший день. До лагеря ещё было далеко, ноги заплетались от усталости. Когда на пути встречались препятствия, то мы шли по распадку по узкой тропке. Нас сопровождал конвой с овчаркой. Вечер был светлый. Солнце медленно уходило за сопки, устилая горизонт ярко-оранжевой полосой. Но было и другое. Когда кто-то из нас не выдерживал, падал и не мог подняться. Ноги немели, и всего человека сводило судорогой. И это был конец… Мы остановились у невысокой сопки, по которой расстилался лес: кедр, карликовые берёзы, хвойные деревья, ольха, клён. Всё стояло в глубокой застывшей тишине белого покоя – первого выпавшего сентябрьского снега. И никому не было дела до погибающего человека, лежащего на холодной земле, до трагедии каждого, кто вкусил горечь и тяжбу лагерной жизни. А природа, тем временем, дарила людям изобилие и очарование ярких живых красок сплетения осенней листвы. Такое чудо и богатство способна создать только сама природа, её разумное начало и добро, исходящее от Земли, Солнца и Великой Вселенной.

осень 2000 г., Ганновер

Шли они. Колыма

1939 г.

Шли они по распадку тропой.

Бушевала шальная пурга.

Под винтовкой шагали в забой,

Под ногами хрустели снега.

Шли и падали, еле вставали –

Замерзали под сопкой крутой,

И на помощь Богов призывали,

Но вокруг – только сопки, конвой.

Слиток рудного горного золота

Под гранитной породой лежит,

Руки мёрзли от дикого холода.

Всё кругом будто вымерло, спит.

Но не спит Колыма золотистая –

Где-то драга породу крошит,

И дорога крутая, тернистая,

Грузовик на подъёме рычит.

Татры медленно в гору вползают,

Перевалы крутые пути.

А они всё шагают, шагают,

До ночлега не могут дойти...

Ветер шалый по сопкам гуляет,

И буран снежным вихрем кружил.

В небе тёмном созвездья сверкают,

И не счесть безымянных могил.

2000 г., Ганновер