Вместо предисловия:

Письмо Ирины Альфредовны Бальсер к Е. Г. Боннэр

Уважаемая Елена Георгиевна,

моя бывшая сослуживица, а ныне подруга – пенсионерка, которая меня время от времени навещает, предложила оказать мне услугу и каким-то способом передать в Ваш общественный центр и музей имени А.Д. Сахарова воспоминания моего дяди (старшего брата моей уже умершей мамы и одновременно моего крестного отца).

Он подвергался репрессиям, был в тюрьме и ссылке. Если бы он дожил до наших дней, ему было бы 104 года. Он был довольно крупным военным ( в царское время окончил кадетский корпус) и одновременно был очень верующим человеком и принял революцию, но членом КПСС никогда не был. Награждался именным оружием, когда еще не были в моде ордена, и пострадал, в основном за веру и свою немецкую фамилию – Вернер Владимир Александрович, он немец от Петровского времени. И еще, он очень умный и деловой человек был, а также имел отношение к миру искусства. Жена его была балериной Большого театра, а многие их друзья – концертмейстерами, дирижерами и т.п.

В воспоминаниях об искусстве он почти не пишет, но они все равно очень интересные. Отдаю их на Ваше решение, если нужно, забирайте и храните… Мы долго не могли их издать, т.к. не было средств. Помогла моя дочь Лёля Бальсер (в девичестве), сейчас она Антонова Ольга Даниловна.

Ее муж Антонов Владимир Николаевич в настоящее время дьякон церкви Большого Вознесения. Он тоже знает Вашу дочку. В старших классах моя дочь училась с ним в школе. Он закончил факультет политологии в Югославии, куда был послан по культурному обмену, а когда соцстраны рухнули, он ушел из ТАСС, где работал на нищенской зарплате при знании трех языков. Бабушка его, простая, но очень тонкая женщина, вырастила его верующим т.к. мать родила его без мужа и отправила в деревню под Тверью.

Он не стал вставать на биржу труда, а пошел в этот храм, который отдали Церкви, а Спиваков уехал в Испанию. Наш Володя (зять мой) помогал восстанавливать храм, мыл окна и т.п., а у него хороший голос, стал петь в хоре т.д. Ему предложили окончить Духовную Академию, он ее окончил и теперь моя дочь стала матушкой, а мечтала быть женой журналиста – международника… У нее двое детей: сын Коля 14-ти лет и дочь Люба 11-ти. Живу я сейчас при них, но в отдельной квартире, т.к. свою разменяли. На улицу не выхожу – тромбофлебит вен ног, сердечная аритмия, всякие склерозы…. А живу напротив «курчатника», на улице Расплетина.

Фамилия у меня латышская. Отец мой не хотел батрачить на ферме, вернее хуторе своего отца, приехал в Санкт-Петербург учиться, но помешала революция… И выучился он только на бухгалтера, погиб в Отечественную войну, где-то в местах ссылки А.Д. Сахарова. Папу забрали как белобилетника, он страдал от сильной близорукости – 18 диоптрий, но тогда не считались с этим. И послали его в какое-то местечко «Золино», где он и похоронен на Золинском кладбище в братской могиле. Умер не на фронте, а в больнице от воспаления легких: простудился где-то в окопах на переподготовке, естественно, был рядовым. Больше я его никогда не видела, а съездить из-за ног не смогла. Мама тоже умерла во время войны от саркомы лопатки. Жили мы в Ховрино, снимали комнату и террасу у местного священника. Дом сгорел от зажигалок, а священника сослали на Соловки.

Я, закончив ховринскую железнодорожную школу, поступила в ИФЛИ, но там открыли госпиталь и нас перевели на Погодинку. Я не поехала в эвакуацию в Среднюю Азию, а поступила в Полиграфический институт на Садово-Спасской, почти напротив Склифософского и Спасских казарм. Получила специальность редактора художественной и политической литературы. Затем поступила в Пединститут имени Ленина в аспирантуру на отделение эстетики. Аспирантуру закончила, но защитить диссертацию не смогла: посадили зав. кафедрой и научного руководителя.

Вышла замуж, родила Лёльку. Она у меня полукровка. Я на 50% латышка (без знания языка), на 50% – русская, а Лёлин отец – еврей. Очень хороший человек был, тоже уже умер. Его фамилия Шмуклер Даниил Михайлович, преподавал нам философские проблемы естествознания и пресловутый марксизм-ленинизм. Я не ужилась с его многочисленной родней в 16-метровой комнате и переехала в студенческое общежитие на Пироговке, а позже в Орликовом переулке, где ОГИЗ. Я уже работала, сначала в научной библиотеке МГУ, потом в ФБОН’ке, а позже и до пенсии в новом ИНИОН’е.

В ФБОН’ку к нам приходил Солженицын, мы его снабжали газетами и охраняли от поклонников. Он собирал материал для «Августа …». Однажды ходили к нему извиняться за нашу дирекцию, которая не по своей воле отменила его вечер, который должен был состояться у нас. О себе больше писать не буду, может быть когда-нибудь, если напишу воспоминания.

А вот о том, что у меня еще есть, напишу, и это тоже на Ваше усмотрение. Захотите иметь – пришлете кого-нибудь. Есть у меня около 100 писем моей школьной подруги Наташи Устрицкой (?), в которую был влюблен М.В. Келдыш. Но она еще, слава Богу, жива, а разрешения на публикацию, думаю, не даст. Он брал ее с собой, когда испытывал на Кировском заводе на стенде новые конструкции самолетов, а в северных широтах очередные атомные бомбы. Наташа беззаветно храбрая. Она его, Келдыша несколько раз спасала, когда они в высоких широтах проводили очередные испытания, кажется, это Плисецк (наш второй Байконур) или Северодвинск. Но это все не мое… А люди, которые могли это использовать и обработать литературно – уже умерли. Это проф. Николаев, который заведовал кабинетом-музеем Келдыша в Стекловском институте, или М. Галлай – тоже умер. А моим детям все это не нужно, они вряд ли будут эти письма хранить, а мне жаль, ведь что-то же во всем этом было ценного?

I

«Читающий да разумеет»

(От Марка XIII, 14)

Это не мемуары, где человек в той или иной мере невольно изображает себя в лучшем виде, позирует, самооправдывается, и даже иногда искажает истину. Единственная цель этого так исчерпывающе хорошо провозглашается в молитве: «Скрывшего талант осуждение слышавши, о душе, не скрывай словесе Божия, возвещай чудеса его, да умножающее дарование, видевши в радость Господа Твоего» (На хвалитех Стихиры во Святой и Великий Вторник).

Поэтому говорить здесь о себе, о своих страданиях, радостях и других переживаниях я, по возможности, буду без подробностей и деталей и только в мере, необходимой для правильного понимания и оценки происходящих событий, в которых с очевидностью проявилась благость Царицы небесной, а знать о ее благодеяниях, о случаях ее особенной помощи страждущему человечеству – составляет нравственный долг каждого верующего христианина («К акафисту Взысканию Погибших)».

Итак, «Читающий да разумеет».

II

«Радуйся, Нечаянную Радость грешным дарующая»

…Обыск начался в 10 вечера. Все перевернули, все распотрошили: на столах и стульях, на рояле и даже на полу – везде были разбросаны книги, семейные альбомы, письма, белье, разные вещи. Только под утро меня увезли в тюрьму; беззвучно плачущая жена проводила до парадной двери – дальше, до подъезда, где ждала машина, – не разрешили.

Начались длительные, преимущественно по ночам, допросы. Следователь пытался привязать меня к какой-то несуществующей военной организации, называл известные мне фамилии и говорил, что большинство этих людей созналось, и, в частности, о моей контрреволюционной деятельности имеются серьезные показания и улики, и читал якобы выдержки их них. Разоблачите эту группу; возможно, что они с больной головы валят на здоровую и приписывают Вам значительную часть своих преступлений, учтите это, а также и то, что такое лояльное отношение к следствию облегчит Ваше крайне тяжелое положение. При этом, в запугивании и шантаже, провокациях и других видах нажима и воздействия – недостатка не было.

Я в свою очередь требовал очной ставки с теми, кто против меня делал показания, – конечно, мне ее не давали. Свои же показания о лицах, хорошо мне известных, я, к счастью, имел все основания давать только положительные, исключающие любую возможность даже подозревать их в приписываемых им преступлениях; а о лицах, которых знал мало или случайно встречался, – естественно ничего – ни хорошего, ни плохого – сказать не мог, что и подчеркивал с исчерпывающей ясностью.

В конечном счете, я был приговорен к ссылке с конфискацией у меня дачи.

Считая себя невинно осуждённым, я при отъезде в ссылку подал во ВЦИК заявление с просьбой об отмене приговора.

После тюрьмы, утопающий в зелени Курск – место моей ссылки, тихий и глубоко провинциальный, очень пришёлся мне по душе; по большим праздникам и в воскресные дни я ходил в ближайшую от моей квартиры церковь. Накануне своих именин я был у всенощной; когда кончилась служба – батюшка объявил, что завтра две обедни и что за поздней будет отслужен молебен с чтением акафиста «Нечаянной радости» – особо чтимой в этом храме иконе Божьей Матери и Равноапостольному князю Владимиру.

На другой день я радостно и празднично настроенный присутствовал в храме; во время чтения акафиста меня осенило откровение: «дарована будет тебе икона Нечаянной Радости и неугасающая лампада перед Ней, даровано будет и освобождение». Эти слова вдруг появились внутри меня и заполнили всю душу, всё сердце, всё существо моё. Это было внезапно, отчётливо, и совершенно неожиданно: никогда не возникало у меня такой мечты, а следовательно, и желания. Этому нет другого определения, как «откровение», т.к. религиозная вера в Бога невозможна без признания божественного откровения, ибо без него нет религии, как самостоятельной области человеческого духа, так как в таком случае религия не имеет ничего своего, никакого собственного содержания вне науки и философии. С этого времени я начал поиски: обошёл много церквей, а также все рынки и «барахолки» – икон мне предлагали много, но Нечаянной Радости нигде и ни у кого не было. Между тем я был накануне новых тяжёлых испытаний.

Однажды поздним вечером ко мне явился сотрудник ГПУ и заявил, что я должен сейчас же отправиться с ним в особый отдел, и что получен приказ о немедленной доставке меня в Москву и что меня долго не задержат. Там меня любезно приняли и заявили, что получен приказ о немедленной доставке меня В Москву: завтра Вам дадут отдельное купе в скором поезде и Вас будет сопровождать наш сотрудник, а переночевать я попрошу Вас в моём кабинете на диване, сейчас Вам принесут ужин – сказал мне принимавший меня сотрудник. В просьбе отпустить меня домой хотя бы на полчаса, чтобы известить жену об отъезде, мне отказали, но пообещали доставить ей моё письмо. Напишите, и я лично доставлю его завтра утром Вашей супруге, – обещал любезный сотрудник. Как я потом узнал, письма ей не передали, и она, оставшись одна в чужом городе, в течение ряда месяцев безуспешно металась между Курском и Москвой, чтобы узнать о моём местопребывании и организовать передачи – тем самым дать знать и о себе. (Мне же удалось послать ей с дороги открытку с сообщением, что меня везут в Москву).

В Москве меня поместили на Лубянке 2, и теперь уже потребовали считать себя членом военной контр-революционноой организации и назвать лиц, её составляющих, а также её программу и деятельность. Так как в природе ничего подобного не существовало, то материалами к этому «свободному творчеству» должны были быть многочисленные протоколы допросов, в которых, главным образом, как ответы на вопросы следствия упоминались разные фамилии, события и случай, долженствовавшие в различных комбинациях и сочетаниях вылиться в покаянную и клеветнически предательскую повесть, направляемую и вдохновляемую следствием. Конечно, всему этому предшествовали подготовительные допросы. Здесь пускалось в ход всё, по принципу: цель оправдывает средства. Бутырки, где я сидел во время первого ареста, из которых многие выходили на всю жизнь духовно и физически искалеченными, по сравнению с Лубянкой, казались чуть ли не родным домом; из бесчисленных средств воздействия, запугивания и устрашения, меня больше всего удручало то, что из-за меня, по словам следствия, страдают десятки ни в чём не повинных людей, родных и знакомых, посаженных в тюрьмы и участь которых всецело зависит от меня – «только напиши». Впоследствии выяснилось, что таких людей не было.

Только преложение в волю Божию и упование на благость Его помогали мне переносить весь этот ужас, бороться и сопротивляться,,,

Однажды, после исключительно тяжёлого и ультимативного допроса я решил подать жалобу на следователя и на применяемые им способы ведения следствия. На Лубянке тогда существовало правило, по которому заключённый имел право подать жалобу, о чём он заявлял дежурному. Последний выдавал лист бумаги и карандаш, написанная жалоба передавалась тому же дежурному; он не имел права с Вами разговаривать и отвечать; вероятно, через сутки, дежурный сменялся, и куда попадала жалоба, Вы не знали. Этим правом, может быть за чрезвычайно редким исключением, едва ли кто пользовался, предполагая, что жалоба, в конечном счете, попадёт к тому же следователю, и тогда будет ещё хуже. Я лично таких жалобщиков не знал и ничего о них не слыхал.

Недели через полторы после подачи жалобы, меня вызывают из камеры; два конвоира, а обычно один, ведут меня по длинным коридорам и переходам, раза два они предъявляют свои документы сидящим на пути за столиками сотрудникам, чего и которых никогда раньше не было; наконец, меня вводят в комфортабельную приёмную; человек с полковничьими знаками говорит: «Садитесь, сейчас доложу» и исчезает; минут через десять он же говорит мне: «Идите», – открывая дверь и плотно закрывая её за мной. Огромный кабинет, большой письменный стол и рядом столик с десятком телефонов; за столом человек среднего роста, подтянутый, по петлицам – командарм. Перед ним два толстых тома – «моё дело», один из них открыт на том месте, где красным карандашом жирно отчёркнуто полстраницы…. Неужели это сам Ягода, – Да, это точно он: я вспомнил его портреты. Почему же он, при имени которого трепещет вся Россия, удостоил меня этой чести, Допрашивать – только членов правительства положено ему по чину – а я? Между тем и он любезно предложил мне сесть, курить, и сказал: «Я тщательно ознакомился с Вашим делом и жалобой – прежде всего жалоба: всё, что Вы пишите – это похоже на клевету на наш аппарат, т.к. названные Вами действия и способы воздействия строжайше у нас запрещены, и потом, можете ли Вы это доказать? Могу, но только Вам и никому больше – отвечал я: ведь никто не может поверить, не имея возможности убедиться в чудовищности этих жестокостей. При этом я назвал только два случая. Из которых, в одном требуется специальная обстановка и оборудование, которые я и видел своими глазами. На этом и кончилось рассмотрение жалобы, к ней он больше не возвращался. «В Вашем деле,– продолжал он, – не было не было ничего, безнадежно Вас опорочивающего, если бы не одно принципиально крайне важное обстоятельство… Скажите, может ли быть советский генерал верующим человеком, (в своё время я занимал должность высшего комсостава)? Допустимо ли, чтобы на высших должностях в армии были верующие в Бога люди; может ли Советская власть мириться с этим? Скажите честно, правда ли, что Вы верующий человек, или это ошибочное о Вас мнение, или наши сведения неверны, при этом он поглядывал на отчёркнутое красным карандашом место. Мне стало совершенно ясно: «отрекись» – и дело кончится, вероятно, более или менее благополучно – ибо, в сущности, единственная моя вина, что теперь уже очевидно, это вера в Бога и наоборот, «исповедуй» – и самые мрачные перспективы были вполне допустимы. В самом деле, разве не соблазнительно человека, занимавшего должность начальника Отдела Мобилизационного Управления Главного штаба, отдела, в функции которого входили кроме чисто мобилизационных вопросов ещё и вопросы оптации и репатриации, обвинить в «военном шпионаже в пользу одной иностранной державы», в выдаче военной тайны, совершенно секретных мобилизационных сведений и т.д. и т.п. Доказательств на это не требовалось – они в любой момент могли быть созданы органами разведки по заданию хозяина – Начальника ОГПУ, который, кстати, сам лично допрашивает меня, и который вне всякой критики и подозрений, так как он в этих делах сам Закон и над законом! В результате перспектива – от 25 лет со строгой изоляцией и до высшей меры наказания. Сейчас это чудовищно и совершенно невероятно, тогда – это было в порядке вещей.

Итак, «отрекись» или «исповедуй». Был ли у меня страх, искренне, не знаю, т.к. всё существо моё было предельно напряжено, но колебаний не было: в сознании, в сердце, горели слова Спасителя: «Итак, всякого, кто исповедует Меня перед людьми, того, исповедую и Я перед Отцом Моим Небесным, а кто отречётся от Меня перед людьми, отрекусь от того и Я перед Отцом Моим Небесным» (От Матвея Х, 32-22).

В ожидании ответа, Ягода пристально, в упор, глядел на меня. Да – я верующий. Христианин. Православный. И это в моём «деле» единственная правда обо мне, всё остальное – от начала и до конца – ложь – отвечал я. И добавил: служил честно, добросовестно и с любовью, т.к. любил своё дело; нужны ли, на определённых должностях, такие люди, как я, это только компетенция Правительства, и закончил казённой фразой: «Больше показать ничего не могу».

Длительная пауза. Наконец, он встал и молча долго шагал по кабинету, потом сел, ещё помолчал, и сказал: «А знаете, Вы мне понравились; Вас больше беспокоить не будут; дело Ваше скоро закончится». Сейчас же вошёл полковник. Уведите арестованного – сухо сказал Ягода.

Меня действительно больше не беспокоили, и я даже стал получать передачи – жене удалось, наконец, разыскать меня, или, вернее, ей сказали, где я; впоследствии я узнал, что она часами простаивала в очередях, но получала всегда один и тот же ответ «Его у нас нет, ищите в другом месте». Какая утончённая и непревзойдённая жестокость, ведь скажи: «Он лишён передачи», – ко всем огорчениям прибавилась бы ещё одна, но зато всё ясно, и искать не надо. А «ищите в другом месте», – и без того издёрганная женщина ходит из тюрьмы в тюрьму, даже ездила в Курск, тратит время, деньги и нервы на то, чтобы каждый раз получить очередную порцию отчаяния и слёз. А сколько было таких жён и матерей – поистине, «им же несть числа»…

Между тем время шло – неделя за неделей, – а моё дело что-то скоро не заканчивалось; но вот открылась дверь камеры: «На букву «В» – раздалась команда, и все, у кого фамилия начиналась с этой буквы, должны были назвать её. Когда я назвал себя, последовало распоряжение: «Соберите вещи и идите со мной!». В одной из комнат мне прочли решение по моему делу: «Отправить по этапу к месту прежней ссылки», – и сейчас же меня отвели в другой корпус, в этапную камеру. Множество людей вплотную друг к другу сидели на своих чемоданах и узелках; несколько дней я просидел в этой камере; потом, конвоируемого солдатами и немецкими овчарками, меня доставили в вагон и под командой: «Вот здесь лежать, не вставать, головы не поднимать!» – я «отбыл» в Курск. Там меня «сдали» в местную тюрьму, где среди бандитов и уголовников я просидел недели полторы-две. Если бы я не обратился к прокурору с жалобой на то, что меня незаконно держат в тюрьме, может быть, и сидел значительно дольше. Но вот меня освободили, и я пошёл на свою прежнюю квартиру; по дороге отправил жене телеграмму, и на третий день она уже приехала. Хозяйка дома приняла меня очень радушно. Узнав о моём возвращении, мой сосед, ссыльный протодиакон из Днепропетровска, немедленно навестил меня и поделился своей радостью: срок его кончился, и ему объявили, что нет препятствий к его возвращению, и на днях он уезжает. Давно зная моё заветное желание, он сказал, что по возвращении домой, будет искать икону Б.М. «Нечаянная Радость» и если найдёт, то с большим удовольствием перешлёт её мне.

Действительно, через полтора-два месяца я получил святую икону с сопроводительным письмом, которое начиналось: «Да будет Вам по вере Вашей». Сейчас же зажглась неугасимая лампада…

Кончилось лето, прошла осень, и зима была уже в середине; мы с женой хотели только одного – чтобы нас больше «не беспокоили». Морозное воскресное утро, половина седьмого, я думаю о поздней обедне. Стук в дверь – быстро открываю, чтобы не разбудить жену. «Вы гражданин Вернер В.А.? – спрашивает меня человек в форме НКВД, – «да» – отвечаю. «К 9 часам явиться в Особый Отдел» – говорит он, поворачивается по военному, и уходит.

Жена уже проснулась, она всё слышала, в глазах – страдание и ужас. Пытаюсь как-нибудь успокоить: «Ведь в последнем решении ничего не сказано о сроке ссылки, я думаю, что остаётся прежний, а может быть, его изменили, а может быть, изменили место ссылки. Но ничего страшного, думаю, больше не будет,» – говорю я, стараясь казаться спокойным, но всё же беру с собой чемодан.

В 9 часов дежурный уже докладывал обо мне по телефону; получив распоряжение, пишет пропуск и говорит: второй этаж, комната #, кабинет начальника Отдела. «Войдите» – слышу на мой стук; ставлю чемодан у двери и подхожу к начальнику Отдела; в глубине за двумя столиками сидят два сотрудника. «Садитесь, пожалуйста, а зачем чемодан?» – спрашивает он меня с улыбкой. – «На всякий случай» – отвечаю я. «Мы пригласили Вас, чтобы объявить, что, согласно Постановлению Заседания Президиума ЦИК Союза СССР от 17/XII за №43/56 Ваше дело пересмотрено, и приговор в отношении Вас отменён. Вы теперь свободны и можете проживать по всему СССР, где хотите.» При этом он встал, а также и его сотрудники, и сказал: «Мы поздравляем Вас и желаем всего хорошего. Куда думаете ехать?» – «Конечно, домой, в Москву – отвечаю. – Должен ли я перед отъездом явиться к Вам и получить документы?» – «Нет, нет! Мы выдаём Вам эту справку и больше ничего не надо. Желаем счастливого пути».

Я торопился домой, чтобы скорее успокоить жену. «Ну что, – спросила она меня – ну что, говори скорей!» «Будем складывать вещи и поедем в Москву».- «Да ты с ума сошёл!» – и я чувствую искренний, настоящий испуг.

Несколько раз я перечитывал ей полученный документ и рассказал, как меня встретили. Наконец, она пришла в себя, я же поспешил в церковь; обедня уже кончалась, и, подходя к кресту, я попросил священника отслужить молебен «Нечаянной Радости», сказав, что на днях уезжаю в Москву. Он знал меня в лицо и, вероятно, догадывался, кто я. «Сейчас, сейчас, с удовольствием отслужу» – и служил истово, проникновенно…

Итак, воплотилось в жизнь полученное мной в день Ангела откровение: дарована мне икона Б.М. «Нечаянная Радость», горит перед ней неугасимая лампада, и даровано мне и освобождение. Радуйся, Нечаянную Радость грешным дарующая!

Хочется ещё отметить, что:

1. Постановление ЦИК Союза СССР могло, конечно, состояться в любое время, от чего значение и сила происшедшего нисколько не менялись бы. Однако, по благости Царицы Небесной, оно состоялось в преддверии праздников Нечаянной Радости: 17/XII, а праздник 22/XII, что, естественно, до глубины души умиляет и усиливает чувство благоговейной благодарности.

2. И в те годы, и впоследствии я не знал ни одного случая отмены приговора ОГПУ.

3. Отменой приговора признавалась моя полная невиновность, и де- юре создавалось такое положение, что в тюрьме я не сидел, в ссылке не был, и вообще, никаким репрессиям не подвергался, что, конечно, имело важнейшее значение для всей жизни, быта, службы и общественной деятельности.

4. Естественно, что с отменой приговора отпало и решение о конфискации у меня дачи.

5. Остался ещё один вопрос – моё отношение к воинской обязанности; он должен был быть решён Высшей Аттестационной Комиссией, поскольку я состоял на учёте высшего Комсостава. После моего возвращения в Москву, ею было вынесено решение о полном освобождении меня от военной службы со снятием с воинского учёта.

Через несколько дней мы уехали в Москву.

III.

«Аще бо паки возможите, и паки побеждены будете: яко с нами Бог».

(Пророчество Св. Пророка Исаии, стих 4)

Когда мы возвратились домой, вся Москва была в волнении – проходила паспортизация. Я не знал закона о ней и положенного в него основания, знал только объявленную всем технику этого дела: все без исключения обязаны были явиться в определённые пункты, в назначенное время и с документами на руках. Специальная комиссия устанавливала – выдать ли Вам Московский паспорт, и если нет, то Вам назначался краткий срок, кажется, 10 дней, в который Вы обязаны были ликвидировать все служебные и имущественные дела и выехать из Москвы, вероятно на определённое расстояние и кроме особо предусмотренных городов.

Таким образом, люди (семья), прожившие всю свою жизнь в Москве, может быть родившиеся в ней и дожившие до седины волос, всеми, так сказать, корнями связанные только с ней, обязаны срочно покинуть её и устраивать новую жизнь – где и как? Это не только знаменовало огромное несчастье для всей семьи, но и прямо вызывало у некоторых вопрос: «быть или не быть?». Ходили упорные слухи, что многие кончали жизнь самоубийством; бросались под поезда, вешались, топились – прыгая в воду с мостов и т.п. При всём этом тайна неизвестности терзала каждого, ибо нигде не было объявлено, кто имеет право, и кто не имеет его на получение паспорта. Опыт первых же дней паспортизации пугал и сбивал всех с толку: так, например, уважаемый всеми, занимающий ответственную должность, общественник и активист – паспорта не получал, и, наоборот, человеку со всех точек зрения – «так себе» – паспорт выдавали.

Если даже паспортизация и была вызвана каким-либо чрезвычайно важными государственными соображениями, то и тогда можно и должно было бы её проводить гуманней и человечней, но это было ведь во времена культа личности. В наши дни даже при пылком воображении и представить себе нельзя, что было время, когда допускалось такое надругательство над Человеком и Законом.

Все жильцы нашего дома, знавшие нас много лет, очень сочувственно говорили (а тогда только и говорили об этом): «Жалко Вас, В.А., столько Вам пришлось пережить, а теперь вот опять. Конечно, паспорта Вам не дадут, ведь Вы только приехали, без службы, карточек. Нет, и, главное, всё же Вы вроде как репрессированный». Но вот наступило время и для жильцов нашего дома. В живой очереди шли тихие разговоры, шепотком. Стоявший передо мной главбух одного из трестов, бессмертный Председатель Ревизионной Комиссии нашего домкома, гостей не принимавший и сам в гости не ходивший – «как бы чего не вышло» – относительно был спокоен и сочувственно говорил мне: «жаль, очень жаль Вас, В.А. Куда думаете ехать? Есть ли что на примете?»… Очередь медленно двигалась. В моей семье было условлено: сначала идёт тёща – у неё отдельная комната, своя жировка, другая фамилия – вообще ко мне отношения ( де юре) не имеет; потом – мой брат – студент, комсомолец, общественник в институте, поселившийся у меня только на время прохождения курса, затем – жена и, наконец, – я. Всем было объявлено: присядьте и подождите – сначала будет решён вопрос с «самим». Тёща пыталась было возражать – но безуспешно; когда дело дошло до меня, председатель заявил: «Комиссия не компетентна решать Ваше дело. Вам надо часа полтора подождать, приедет наш начальник, он и вынесет окончательное решение». Между тем, стоявшему в очереди передо мной главбуху и его жене паспортов не выдали и объявили, что они обязаны выехать из Москвы, все присутствующие были ошеломлены, а он с безумным лицом и трясущимися губами и руками ходил по комнате…

Вскоре меня пригласили; начальник над комиссией учтиво поговорил со мной и, узнав, кто я, спросил: «А какие у Вас сейчас на руках документы?» – «Только один – выписка из Постановления ВЦИКа – отвечал я. Ещё не служите? – К сожалению, нет. – Ну, карточек, конечно, нет? – Да, нам с женой не выдали… – М-да, пойдёмте со мной», – и открыв дверь в комнату комиссии, сказал: «Заготовьте паспорта гр. В. И всем членам его семьи и принесите на подпись»;- и, обратившись ко мне – «Посидите здесь, это не долго».

Преисполненный благодарности к Царице Небесной, вечером я пошёл в Палашевский храм, где ежедневно служился молебен с чтением акафиста перед чудотворной иконой Божией Матери: «Взыскание Погибших» и где я после возвращения из ссылки постоянно бывал.