родителей, безвинных жертв

сталинских репрессий

Я часто задавала себе вопрос: почему так жестоко распорядилась судьба с жизнью моих родителей?

И нашла частичный ответ – национализм!

После революции 1905 года по Российской империи начались погромы, была объявлена черта оседлости, люди еврейской национальности не могли дать высшего образования своим детям, не в каждом крупном городе они имели право жить.

Все эти ограничения и привели к тому, что люди стали искать такое место на земле, где они чувствовали бы себя свободными. Из местечка Бешенковичи Витебской губернии несколько человек отправились в только недавно основанный город Харбин; жизнь в этом городе им понравилась.

В 1913 году мой дед, отец моей мамы Левин Лев Наумович поехал в Харбин один на разведку.

Город встретил людей радушно, дал им кров, работу, никакого национализма! Культурный красивый европейский город.

Дедушка стал работать десятником на строительстве.

В 1915 году моя бабушка Левина Этка Абрамовна, которая была на 10 лет старше деда (когда поженились – ей было 35 лет, а ему 25), одна с четырьмя малолетними детишками 1906 г, 1910 (I), 1910 (X), 1913 гг. в разгар Первой империалистической войны отправилась в дальний путь через всю Россию в Китай.

Моя бабушка была маленького роста, очень симпатичная, энергичная, наделенная большой житейской мудростью. По рассказам людей, ее знавших, к ней всегда ходили за советами. Она была очень добрым и отзывчивым человеком.

По дороге в Китай солдаты увели её единственного сына. Ему было тогда девять лет. Смышленый, веселый он им очень понравился.

В Чите бабушка делала пересадку. И о чудо, в Чите во время пересадки она на платформе увидела своего сына!

Но с тех пор она стала совсем седая.

Так оказалась в Китае моя мама. Как только на Дальнем Востоке Советская власть укрепилась, родители мамы приняли Советское Гражданство.

Всё, что касается семьи мамы, я знаю довольно хорошо, так как большую часть жизни прожила в постоянном общении с младшей сестрой мамы Катей, которая меня воспитала.

Папу моего погубили только его братья. Об этом мне рассказал лучший его друг Миша Кантор, контрабасист, который вернулся в Россию из Шанхая в 1948 году, а дружили они с папой с юных лет.

Папа был влюблен в армянку, на которой хотел жениться, но братья сказали: «женишься на ней – нет у тебя больше братьев».

Вот он собрался и в августе 1924 года уехал в Харбин, оставаясь советским поданным, любившим свою Родину и всегда мечтавшим вернуться.

В 1928 году мои родители познакомились: папе было 32 года, маме 18 лет. После двухнедельного знакомства он сделал ей предложение.

Как было принято тогда, он просил руку моей мамы у её родителей, те же пошли к родителям деда за разрешением на замужество дочери.

Мой прадед сказал: «Раз такой решительный человек, надо дать согласие».

Они очень любили друг друга. Эта разница в возрасте была мало заметна, так как папа был моложавым, а мама всегда выглядела старше своих лет, как все жгучие брюнетки.

Коротким было их счастье.

Папины братья начали писать письма с просьбой скорее вернуться, дескать, он разбил всю их дружную семью.

7 октября 1936 года мои родители Селецкий Мирон Моисеевич, 1896 года рождения, Селецкая Рахиль Львовна 1910 года рождения, брат мамы Левин Иосиф Львович 1906 года рождения, сестра мамы Левина Екатерина Львовна 1913 года рождения и я Селецкая Мария Мироновна 1929 года рождения на пароходе из Шанхая отправились во Владивосток.

Я очень хорошо помню, как нас провожали – целый катер людей, так как пароход стоял в море. И как будто все чувствовали, что мои родители идут на смерть, было столько слез, что мне запомнилось на всю мою жизнь! Тогда я плохо говорила по-русски и помню, сказала «все плачут, кроме меня одной». Слово «плачут» сказала по-английски, так как не знала, как оно звучит по-русски.

До нас в июне 1936 г. в Москву с семьей уехала сестра мамы Островская Ревека Львовна 1910 года рождения, её муж Островский Борис Маркович 1894 года рождения и его дочь Островская Ольга Борисовна 1919 года рождения. Они уезжали из Харбина .

Летом 1937 года в Москву приехала жена дяди Левина Анна Викторовна, её год рождения я не помню.

Как только моя покойная тетя, Островская Р.Л., увидела, что творится в Союзе, написала письмо моим родителям, где была такая фраза: «пока не выдадите Мусю замуж, не приезжайте». А Муся это я, а было мне тогда семь лет, но они не послушали её совета.

Совсем недавно нам в обществе «Мемориал» сказали, что была директива Ежова: «всех вернувшихся из Китая арестовать, а 50 % расстрелять», такой документ нашли в архивах.

24 октября 1936 г. заветная мечта моего папы сбылись, мы приехали в Москву, вначале жили вместе с его братом на Арбате. Все братья моего папы и его родители были музыкантами. Их семья составляла целый оркестр, это было до революции. Папа родился в городе Быхове Могилевской губернии.

В Москве его сразу приняли в джаз-оркестр ресторана «Метрополь», где он играл первую скрипку в первом отделении, а во втором играл на саксофоне.

О том, каким замечательным скрипачом был мой папа, помнят люди, знавшие его, живущие в России, и живущие в других странах.

Как-то я спросила Олега Лундстрема: «Вы знали моего папу?». «А как же» – был его ответ.

Александр Артамонович Дзигарь рассказывал мне, как совсем юным мальчиком приходил в «Модерн» в Харбине слушать его виртуозную игру. Он говорил мне, что папа был музыкант замечательный.

В Телль-Авиве выходцами из Китая издается журнал «Игуд Иоцей Син», который выходит на 3-х языках: русском, иврите и английском.

В одном из номеров за 90-ый год была статья «прогулка по Харбину», которую мне прислал двоюродный брат моей мамы.

В статье есть такие строчки: «Сегодня мы снова в Харбине и всё оживает в нашей памяти. Мы вспоминаем секстет Селецкого в составе трёх музыкантов. Ведь отсутствие должного количества музыкантов не отражается на солидности оркестра».

Такой бесценный подарок я получила от родственника моей мамы, за что я ему очень признательна.

Возглавлял в «Метрополе» джаз-оркестр талантливый музыкант и композитор Д. Гейгнер, которого постигла та же участь, что и моих родителей. Его дочь Ривчун Елизавета Давыдовна на несколько лет старше меня, поэтому она помнит о жизни в Шанхае и в Харбине больше, чем я.

Она мне рассказала, что фамилии «Селецкий и Гейгнер» были в музыкальном мире так же известны там, как у нас в своё время фамилия Ойстрах.

25 сентября 1937 года моего папу арестовали.

Помню, я проснулась, в комнате горел свет, в то время мы жили на Кропоткинской улице, занимали две комнаты по броне. В комнате, где я находилась никого не было, все фотографии из рамок были вынуты, кругом разбросанные вещи. Из комнаты напротив слышу голос моего папы – это были его последние слова, которые я запомнила на всю жизнь: «Я чист, как кристалл и больше вы ни одного слова от меня не услышите».

Услышав эти слова папы, я сразу всё поняла, т.к. уже знала из рассказа сестры мамы, как арестовывали брата мамы Левина Иосифа Львовича, о нем я расскажу ещё отдельно.

Поняв, что пришли за папой, я начала горько плакать, на мой плач никто ко мне не пришел, тогда я встала и пошла в туалет, но зашла я в туалет в сопровождении двух молодых парней в форме НКВД.

Я долго лежала и плакала, но ко мне так никто и не подошел. И всё-таки сон сморил меня. Утром я спросила мамочку: «Почему папа не разбудил меня, когда его забирали?»

«Он не хотел тебя разбудить и поцеловал твою фотографию», где я была снята во весь рост. Объяснила мне мама, и рассказала, что, уходя из дома, папа попросил разрешения взять с собой скрипку, на что получил ответ: «Обойдётесь там без скрипки».

Все вещи моих родителей были конфискованы. Один из братьев папы в свободное от работы время ходил в комиссионный магазин, где продавались музыкальные инструменты. Он думал, вдруг сможет найти скрипку папы, «а то на чем он будет играть, когда его, разобравшись, выпустят на свободу».

Когда вошли в дом и предъявили ордер на арест, их первые слова были: «Оружие есть?». Какое оружие у такого доброго и миролюбивого человека, каким был мой папа? Он никогда никого не оставлял в беде, он всегда помогал тому, кто в этом нуждался. О его добром сердце мне рассказывали его друзья и сестра мамы. Он мог не принести зарплату и сказать маме: «Одолжи у кого-нибудь деньги, я заработаю и принесу в следующем месяце, у кого-то случилась беда и я все что заработал отдал».

Вот таким был мой папа! Помню, идешь с ним по улице, он никогда не пройдет мимо просящих милостыню. Обязательно каждому подаст.

Помню, он очень любил слушать, когда я читала ему газету. Читать меня научили рано, в пять лет.

Надвигалась 2-я Мировая война, папа говорил: «Если начнется война с фашистами, я уже буду стар воевать, тогда пойду служить в милицию, чтобы в тылу был порядок».

В свободное время папа очень любил рыбачить, помню, что не многие верно, говорил, что всякие обиды вспоминаются. (?? – неразборчиво, стр. 9 рукописи)

Про моего папу говорили, что у него было две жены: первая скрипка, а вторая – моя мама, а скрипки у него были изумительные – одна «Амати», вторая – «Гварнери», вот поэтому брат папы и ходил по комиссионкам в поисках этих скрипок.

Первое время папа находился в Бутырской тюрьме, куда я ездила с мамой делать передачи, брали у нас деньги, сейчас точно не помню, раз в месяц или 2 раза в месяц по 50 рублей, к сожалению, теперь уже спросить не у кого.

Помню, что всегда стояли в очереди очень длинной, сначала с мамой, а потом с её сестрой, которая ждала ребенка от Островского Б.М., который был арестован в одну ночь с моим папой. У них даже ордера на арест были один за другим: у одного 5555, у другого 5556, это уж свойство моей памяти помнить всякие цифры. Потом стала ездить с младшей сестрой мамы, которая стала моим опекуном, когда арестовали маму. Шесть месяцев у нас принимали эти деньги в окошечко Бутырской тюрьмы, а потом сказали, что больше денег не примут, их отсюда перевели в другое место. На наш вопрос, куда их перевели, ответа не было, единственно, что нам сказали о папе и муже тёти, что они приговорены к десяти годам лишения свободы без права переписки.

Теперь, это мы знаем, что они были расстреляны ещё в декабре 1937 года.

4 ноября 1937 года арестовали мою маму, Селецкую Рахиль Львовну, ей было не полных 28 лет. Она была домохозяйкой и занималась моим воспитанием. В Харбине окончила коммерческое училище. Как раз в это время в доме свирепствовала скарлатина. Я лежала с высокой температура, и думали, что я тоже заразилась скарлатиной.

Как всегда, они приехали за мамой после 24-х часов. Предъявили ордер, сказали, что маму берут всего на три дня, чтобы уточнить некоторые данные, т.к. папа категорически отказывается с ними разговаривать, когда забирали папу, то ему разрешили взять две смены нательного белья, маленькую подушечку, а маме сказали: «Берите только зубную щётку, мыло, полотенце». Обыск уже не производили.

С моими родителями с 1934 года жила младшая сестра мамы, которая из Харбина приехала в Шанхай, откуда все вместе приехали в Москву. Она тоже закончила коммерческое училище в Харбине. Мечтала поступить в Медицинский институт, хотела стать врачом, в Китае получить высшее образование было несбыточной мечтой, для этого надо было иметь большие деньги.

Звали мою незабвенную тетю Екатерина Львовна, ей было 24 года, когда я осталась без родителей.

Когда пришли в 3 часа ночи забирать мою маму, я всё очень хорошо помню, зашли на вид довольно приличного вида люди в штатской одежде.

Моя тетя попросила их на время моей болезни взять её, а как только я поправлюсь, её отпустить, а маму забрать. На что они ответили: «Не беспокойтесь, придет время, и Вас тоже заберем».

Моя тетя вспоминала, что я так плакала и кричала, когда уводили мою мамочку, что этот мой крик у неё будет стоять в ушах, пока у неё навечно не закроются глаза.

В ту ночь, когда забирали маму, было очень холодно. Они ушли и вдруг опять стук в дверь, оказывается, машины внизу не было. Они замерзли и решили вернуться подождать в тепле. Как видно, машины были в дефиците.

Я очень хорошо помню, как я рыдала, прощаясь со своей мамой. Спустя 60 лет, я и сейчас без слез не могу вспомнить об этом, как будто я чувствовала, что вижу её в последний раз.

Говорят, что лучший лекарь – время.

В моем горе время не лекарь. Это никогда не заживающая душевная рана. Это такая трагедия, о которой забыть и простить не возможно.

Наутро после ареста мамы мы с тетей пошли искать её по всем тюрьмам города, но нигде она не значилась. Везде был один ответ: «Такая не значится».

Прошли обещанные три дня, и канула моя несчастная мама в вечность.

И начала я ходить по разным инстанциям.

Так как мне было восемь лет, то подвозил кто-нибудь из знакомых.

В приемной Верховного Совета СССР прочли мое заявление на имя М.И. Калинина, а принять отказались. Кто-то мне подсказал, надо написать заявление на имя В.М. Молотова.

Прошла на прием к его секретарю, приемная находилась в Доме Совета Народных Комиссаров. Взяли мое заявление, потом вызвали мою Катю и сказали ей: «Пусть девочка никуда больше не ходит и не пишет, умрут её родители, ей сообщат».

Закончилась Великая Отечественная Война, наступил 1946 г., решила пора узнавать о судьбе моих родителей, ведь остается один год до окончания их срока заключения.

Письмо, как сейчас помню, адресовала на имя Абакумова.

6 сентября 1947 г. меня вызвали на Кузнецкий мост и там сообщили: «Отец Ваш умер, а о матери никаких сведений у нас нет».

Меня так поразило сообщение о смерти папы. Никогда я не видела его больным, в жизни не слышала от него, что он испытывает какое-то недомогание, поэтому я с удивлением спросила: «Как умер, он ведь был совершенно здоров?». «Значит, не выдержал тех условий», – ответил мне майор КГБ.

Умер Сталин, развенчали культ личности.

В 1954 г. я написала заявление в Военную Коллегию Верховного суда СССР, в котором просила пересмотреть дело моих родителей, т.к. считаю, что они ни в чем не виновны, они беззаветно любили свою Родину и хочу, чтобы их имя было ничем не запятнано.

В 1955 году меня вызвали в Военную Коллегию Верховного суда, и там мне сказали, что не могут найти дело на моих родителей, для их реабилитации нужно создать дело заново, а для этого нужны люди, которые хорошо бы знали их, с их слов и будет заведено дело. В 1991 году в деле моей мамы я видела допрос подруги моей Кати, которая семь лет училась с ней и хорошо знала мою маму, т.к. много времени проводила в доме моей мамы и хорошо знала и её семью. Звали её Стефания Иофановна Юданевич.

За папу пошел друг детства Борис Могилевский, так благодаря показаниям друзей моих родителей, их реабилитировали посмертно в 1956 году.

Получила свидетельство о смерти мамы, у котором сказано, что причина смерти в 1942 г.- крупозное воспаление легких, а папа умер 24 /Х1 – 43 г. от паралича сердца.

Эти свидетельства были очередным обманом. Просто было очень удобно убийство собственного народа списать на самые трудные годы войны.

Так до декабря 1991 года я не знала, что они в самом деле сделали с моей мамочкой.

В марте 1991 г. в здании Бауманского райисполкома собрали детей репрессированных родителей.

Среди выступавших там был руководитель КГБ по Москве и Московской области господин Грашовень.

Он обратился к нам и сказал: «У кого есть какие-либо вопросы, пожалуйста, обращайтесь».

Я вырвала из блокнота листок и написала о том, что после ареста мы нигде маму найти не могли, что в 1946 г. сообщили о смерти папы, а о ней никаких сведений у них нет, в своей записке я просила сообщить мне, что известно о её судьбе.

Все девять лет после их ареста по своей наивности и по тому, что надежда у человека умирает последней, я всегда представляла, как я встречусь со своими дорогими родителями. Что бы я ни делала, куда бы ни шла, во время войны транспорт не всегда ходил, мне приходилось много ходить на большие расстояния и никакие длинные дороги не были мне помехой, а наоборот я получала удовольствие от того, что могла мечтать о заветной встрече.

Моя Катя тоже жила надеждой, что мама с папой вернутся.

У папы в Москве жили три брата, он был самым младшим в семье, и была одна сестра, которая с мужем и сыном жили в Пятигорске. Они были расстреляны фашистами.

Во время войны моя Катя обратилась к братьям папы, чтобы хоть понемногу они помогали ей материально, чтобы она могла поставить меня на ноги, но получила отказ.

Хотя все материально жили гораздо лучше, чем она.

Получив отказ в помощи, она запретила мне ездить к одному из братьев, т.к. все родственники всегда в выходной собирались именно у этого брата.

О том, что папа умер, а о маме у них сведений нет, я своей Кате не сказала, не хотела её расстраивать, у неё был маленький ребёнок. Это было в 1947 г.

Как-то осенью к нам в нашу каморку пришла жена папиного брата со своей племянницей, узнать, почему я перестала к ним ездить.

Помню, как будто этот разговор происходил только что, моя Катя сказала: «Мирон мне всегда говорил, если что-нибудь со мной случится, мои братья мою дочь никогда в беде не оставят. Вот он уже теперь скоро вернется, и я ему скажу, я тебе вырастила твою дочь, а не твои братья!»

Я заплакала и произнесла: «Не скажешь, потому что папы уже давно нет в живых».

Как же горько она плакала, услышав мои слова.

Шел декабрь 1991 года.

Как-то вечером телефонный звонок: «С вами говорят из Федерального Бюро России, у меня на столе дело Вашей матери, можете придти и ознакомиться».

Сначала я сказала, что не приду, т.к. мне очень тяжело знакомиться с делом моей мамы, но тут же одумалась и подумала, ведь в жизни никогда бы потом не простила себе. Попросила только разрешение, чтобы сын пришел со мной, боясь, что силы оставят меня, когда я всё прочту. Спросила, есть ли в деле фотография моей мамы.

Пришла с сыном, взяла последнюю фотографию мамы, где мы сфотографированы вместе 6/1Х-37 г.

Мама не любила сниматься, а тут ей захотелось сфотографироваться, как будто у неё было какое-то предчувствие.

Только спустя больше чем пятьдесят лет я без слез научилась смотреть на их фотографии.

В кабинете сидел человек и в назначенное время ждал нас.

Я ему показала фотографию, которую принесла. «Вы увидите совсем другое лицо», – сказал он.

Действительно, за месяц, проведённый в застенках НКВД, мою маму узнать невозможно. Ей не было ещё 28 лет, но выглядела она как будто ей под 50 лет.

Уму непостижимо, что она на себя наговорила, после каждого чисто провокационного вопроса следователя, стоял жалобный ответ нужный ему и подпись мамы «Р. Селецкая». Оказывается, она работала на японскую и германскую разведки, готовила свержение политбюро, собирала митинги, собрания, подговаривала народ выступить против существующего режима, назвала фамилии резидентов, на которых работала.

Полтора часа мы с сыном читали весь этот страшный наговор на мою бедную мамочку, абсолютно не виновную, в чем ее обвиняли.

В ее деле был допрос моего папы и мужа сестры мамы Островского Бориса Марковича, где они полностью отрицали все то, что наговорила мама на себя, они сказали, что ни одной из названных мамой фамилий они никогда не слышали.

Папу просили назвать фамилии его родственников, он назвал фамилии и имена отчества брата мамы и мужа сестры, которые тоже были арестованы. Имена своих братьев, своей сестры, жен, мужей и детей он не назвал и этим спас их от ареста и лагерей Гулага.

В допросе папы и Островского Б.М. было сказано, что они признали себя виновными, но в последнем слове от всего сказанного ранее отказались.

Но участь их постигла та же, что и маму – они были расстреляны.

Маму арестовали 4 ноября 1937, а приговор вынесли 28 ноября 1937 г., привели в исполнение 4 дек. 1937 г.

В последней справке о реабилитации сказано: «Дело по обвинению Селецкой Рахиль Львовны 1910 г. рождения, расстрелянной по решению несудебных органов за шпионаж в пользу Японии без вменения конкретной статьи закона».

Сын задал вопрос: «Можно узнать, где захоронена моя бабушка?». Ему ответили, что в день расстреливали от 500 до 2000 человек, со временем, может быть, станет известно место захоронения.

Наше горе, наша печаль неподвластны никакому времени.

Всегда 25 сентября и 4 ноября у меня с моей Катей были самыми скорбными днями, в последние годы ее жизни я всегда звонила и говорила, вчера был наш скорбный день, т.к. без горьких слез об этом говорить было просто невозможно, а она очень была привязана к моим родителям.

Вечная память моей доброй незабвенной Кате, которая никогда меня не обидела, никогда даже не повысила голос на меня, которая последний кусок всегда делила со мной.

Когда арестовали мою маму, утром мы с Катей ушли из квартиры на Кропоткинской, т.к. невыносимо трудно было оставаться в квартире, откуда ушли мама с папой. Моей Кате было 24 года.

Когда маму забрали, она ушла с ключами от дома, если бы она вернулась через 3 дня, то дверь открыла бы сама, поэтому мы и ушли из дома.

И стали жить мы вместе с другой сестрой мамы Островской Ревеккой Львовной, которая ждала ребенка. В январе 1938 г. у неё родился сын, отец которого даже не узнал об этом т.к. был расстрелян в декабре 1937 г.

С нами жили падчерица тёти Островская Ольга Борисовна, ей было тогда 18 лет, и жена дяди Левина Анна Викторовна, которую арестовали 12 декабря 1937 г. Судьба к ней была весьма благосклонна. По приговору она получила три года заключения и отбывала срок не так далеко от Москвы, её обвинили в шпионаже в пользу Японии, она спросила: «В чем это заключалось?» – «Вы ходили в японскую полицию, так же как в советскую милицию за паспортом». «Вся моя вина в том, что я приехала в Союз», – сказала она им. После сказанного, она думала, что её приговорят к расстрелу, и вдруг она услышала: «Три года лишения свободы». Когда она услышала приговор, тут же сплясала, ведь ей ещё не было 30 лет.

Освободилась она в конце 1940 года, поселилась где-то в Смоленской области.

Началась война, по совету моей Кати она потеряла паспорт, попала в прифронтовой госпиталь, где работал её двоюродный брат. Он был профессор – хирург. Всю войну она проработала вместе с ним, а потом вышла за него замуж. Связь с ней была потеряна. Знаю, что она жила в Ленинграде.

Теперь расскажу о брате моей мамы, которого в 1915 году увели солдаты, когда он со своей мамой и сестрёнками ехал из Белоруссии в Китай. В Харбине он успешно закончил коммерческое училище.

Мой дядя был арестован в нашей семье первым. При рождении ему дали двойное имя Абрам-Иосиф, когда его арестовали, он решил «не повезло в жизни с именем Абрам, теперь сделаю себя Иосифом». До ареста во всех документах был Абрам. Он был очень весёлым, находчивым никогда не падающим духом, по комплекции – кости, обтянутые кожей, живя в хороших условиях, всегда имел вид человека из концлагеря. Он был очень грамотным образованным, причем, не имея высшего образования, он очень много читал и разбирался в различных сферах науки и культуры.

Когда мы приехали их Китая все знали хорошо английский язык, но, не имея практики, его забыли, а он, находясь в лагере в Оймяконском крае, где морозы доходили до минус 75 и выше, язык не забыл. «На 30-м км в округе ни одной души, говорю сам с собой по-английски и некому усомниться, в своём ли я разуме».

Иосифа Львовича забрали днем с работы. Привезли в час на квартиру, где он жил с семьей сестры Островской Р.Л., сделали обыск и увезли его.

Первое время он сидел в Бутырской тюрьме. Потом повезли на восток, был в Мариинской пересыльной тюрьме. Магадан, Бухта Нагаева, Оймяконский край под Верхоянском.

Оказавшись в тюрьме, не зная, что такое «десять лет без права переписки» он решил, во что бы ни стало надо получить право на переписку. Кому-то из НКВДешников он сказал: «сделайте, чтобы было право на переписку, а я Вам отдам свой костюм». Костюм на нем был пошит с иголочки из прекрасного английского материала. «А в чём же ты будешь ходить?» «Надеюсь, что голым Вы меня не пустите, дадите какую-нибудь мешковину». Так ценой своего костюма он получил право на жизнь.

Всё о моём дяде написано с его слов.

Получили мы первую весточку от дяди, которую он бросил в щель пола вагона и какой-то добрый человек подобрал его записку, вложил в конверт и отправил по почте, из этой записки мы узнали, что он едет на восток.

Потом начали приходить письма, вначале из Мариинска. В каждом письме он просил узнать, за что его приговорили к 10 годам заключения, так до самой смерти он не узнал, за что его осудили. Никто на допрос его не вызывал. По обратным адресам мы понимали, что он удаляется всё дальше на северо-восток.

Из Москвы в предвоенные годы посылки продовольственные не принимали.

Ездила моя Катя куда-нибудь в отпуск и обязательно брала 2-3 посылки по 8 кг. Помню в железные банки накладывали мёд, топленое масло, сахарный песок, клали чеснок, копченую колбасу.

Все посылки до него доходили и делились между заключенными.

Началась война, и письма от него перестали приходить. Вдруг где-то летом 1943 г. приходит телеграмма обратный адрес бухта Нагаево и всё: «Жив, здоров, целую Аба». И так до самого 1946 года от него больше писем не было. Оказывается, он всю войну писал нам письма, но забыл номер дома и писал 8, вместо 9, а это была организация, да еще не одна, а несколько.

В 1946 г. к ним в лагерь прибыла новая партия заключенных, у одного из них сестра жила в Москве.

Дядя помнил, что ещё до его ареста Катя устроилась на работу машинисткой в Главспирт. Она была виртуозной машинисткой, печатала десятью пальцами вслепую, с высокой грамотностью.

Прошло десять лет, Катя в 1946 г. родила сына и уже там не работала, но её сестра, расторгнув брак с Островским Б.М., взяла свою девичью фамилию Левина. В те страшные годы, чтобы избежать ареста, оставшиеся на свободе жены репрессированных мужей поступали именно так, чтобы обезопасить себя и своих детей,

Как-то позвонила женщина в Главспирт и попросила Левину. Её соединили с моей тетей, и она дала адрес моего дяди.

Мы тут же отправили ему телеграмму.

Без слез невозможно читать его письма. Он думал, что мы все погибли во время ВОВ. Ему в голову не могло придти, что он неправильно писал адрес, и письма к нам не доходили.

Его письма были полны счастья и радости. Жизнь вновь вернулась к нему, ему есть во имя чего жить.

Мы все живы!!!

Во время войны он перенес страшную болезнь, после которой мало кто остается живым – осумкованную эмпиему легкого.

За ним начали особенно хорошо ухаживать и кормить, когда поняли, что он не умрет и выживет.

В период болезни ему гвоздем проткнули легкое, чтобы выпустить оттуда гной, большая часть лёгкого просто выболела, не помню, между какими ребрами легкого вообще не было.

Он лишился кончика носа.

Однажды его одного куда-то послали, было это в Оймяконском крае, мороз был сильнейший, как видно он заблудился и к положенному времени не успел вернуться, его обвинили в побеге, а куда там бежать?

Когда он пришел в лагерь, кто-то ему сказал: «У тебя нос совсем замерз, потри его снегом». Он так и сделал, но кусок носа остался у него в руках.

В 1947 году он получил свободу, но выехать на Большую землю не мог. Надо было заработать деньги на дорогу. Один авиабилет из Якутска до Москвы стоил 3000 руб., поэтому ему пришлось ещё восемь месяцев работать, чтобы оплатить дорогу.

В мае 1948 г. он приехал в Москву и пришел в дом, где жили мои тети. Катя была в кухне, когда он вошел, она его не узнала.

В нормальных условиях человек даже за двадцать лет так не изменится, как он за одиннадцать лет.

Все черты лица были какие-то не его, чужие, прошло много лет, пока глаза приобрели взгляд, похожий на прежний.

Какой трудный путь он проделал, чтобы попасть в аэропорт Якутска!

До Якутска ему надо было добираться более 800 км.

Он купил у якута два оленя, только два оленя могут везти человека. Если один олень повредит себя, то его надо зарезать, ставится какой-то определенной знак и якут, проходя по тем местам, находит закопанного оленя.

Осталось дяде проехать ещё 620 км или 640, как один из оленей сломал ногу.

Оленя пришлось зарезать, конечно, это было сделать для него непросто, потом надо было присыпать снегом, короче говоря, он не заметил, как потерял нож.

Один в тайге без ножа он шел почти две недели или чуть больше, у него были банки с консервами, но открыть их было не чем, спас его американский шоколад, который выдавался их летчикам на случай каких-то аварий. Высококалорийный шоколад, который он хотел привезти детям моих тётушек, и все печалился, что пришлось самому съесть его.

Мой дядя был такой юморист, время пребывания в лагере он называл: «Моя жизнь в санатории».

Долгие годы он никогда ничего не вспоминал о годах, проведенных в Гулаге.

Он перенес пять инфарктов, никогда не жаловался, что ему лихо. Спросишь бывало: «Аба, как ты себя чувствуешь?» – «Лучше всех, только никто не завидует», – обыкновенно отвечал он.

Уже совсем старенький и больной он никогда не пропускал ни одной художественной выставки, любил хорошие художественные фильмы, симфонические концерты.

Однажды, при выходе из зала кинотеатра его кто-то толкнул, и он упал, толпа людей и кто-то наступил на него, это было в 1986 году.

На другой день он пошел к врачу. «У Вас перелом ребра и уже не в первый раз», – сказал ему врач и спросил: «Когда Вы ломали это ребро?».

И дядя вспомнил, что произошло в одном из лагерей, где бесчинствовал один надсмотрщик, который требовал, чтобы заключенные после обеда «выходили без последнего».

Это значит, тот, кто выйдет последним, будет избит.

Обычно дядя был внимательным и никогда последним не выходил, а тут он что-то замешкался, забыл это правило и оказался последним.

Сам надсмотрщик бить его не стал, а отдал его в руки уголовников. Они ему приказали: «Танцуй». Дядя им сказал, что танцевать не умеет, – «Ах, ты не умеешь, тогда станцуем мы». И танцевали на нем, пока он не потерял сознание.

Вот тогда в лагере и получил он первый перелом ребра.

Освободившись из заключения, заехав на один день в Москву, он при помощи своей сестры устроился на работу в Пермскую область, где получил должность заведующего ликероводочной базы, которая находилась км в 70 от Перми на станции Менделеево и снабжала всю область. Сам спиртного он не употреблял, т.к. не любил, изредка пил только какое-нибудь хорошее вино.

В 1948 г. он женился на Тамаре Петровне Киприяновой, у которой в 1938 г. расстреляли мужа, польского политэмигранта. Её сыну тогда исполнился только месяц.

Её первый муж окончил Московский университет и преподавал математику и немецкий язык в Ясной Поляне Тульской обл.

Только благодаря Тамаре Петровне, которая его безумно любила и была преданным другом, он прожил почти 82 года. Он умер в 1988 году, а Катя моя умерла в 1984 г., когда мы хоронили её, он подошел к её гробу и сказал: «Ты сюда попала без очереди, эта была моя очередь».

Из Менделеево дядя с женой и сыном переехали в г. Кизел Пермской обл., потом уехал с семьей в Казахстан. Друзья его предупредили: «Начинается вторая волна арестов, срочно уезжай куда-нибудь, чтобы тебя вновь не арестовали, уезжай подальше, чтобы не могли найти».

Когда он пришел из Гулага, ему было 42 года. Он очень любил детей и мечтал о своём собственном ребенке, Тамаре Петровне было 36 лет, но детей не было, они решили обратиться в медицинское учреждение гор. Кизела, где дяде сказали, что от него детей никогда не будет.

Вот только тогда он вспомнил, что в лагере им делали уколы и сказали, что «от контриков детей не должно быть». Они воспитали сына Тамары Петровны, который носит фамилию отца Тамары, т.к. фамилия отца могла ему повредить в его служебной карьере. Он закончил Ленинградский судостроительный институт. После окончания его работал начальником термического цеха на заводе атомных подводных лодок, потом начальником производства на том же заводе в Северодвинске.

Перенес операцию по шунтированию сердца, после смерти Иосифа Львовича переехал с женой к матери и получил инвалидность. Тамара Петровна умерла в 1994 г.

Теперь надо рассказать о судьбе родителей моей мамы.

Бабушка с дедушкой собирались в Союз тут же за своими детьми, которые покинули Китай в 1936 г., но визы их не были готовы.

Вскоре после нашего отъезда дипломатические отношения между СССР и Японией испортились, это задержало их отъезд.

В 1938 г. дедушка серьёзно заболел, бабушка срочно повезла его на операцию из Харбина в Пекин. Ему там удалили злокачественную опухоль на предстательной железе. Хирург, оперировавший дедушку, сказал бабушке, что проживет он еще 15 лет. И точно дедушка умер 17 мая 1953 г.

Как раз в то время, когда они находились в Пекине, Япония объявила войну Китаю, и в Харбин они уже больше не возвращались.

Всё, что они нажили с 1913 по 1938 год, у них пропало.

В те годы, когда у нас шли аресты, ежедневно из газет они узнавали, кого сегодня арестовали, поэтому они об арестах всё знали, но об их судьбах никаких подробностей там не печатали, поэтому потеря имущества ничего не значила по сравнению с гибелью людей. Я помню первую фразу бабушки, когда мы встретили их в Пермской области, тогда Молотовской области: «Скажите только правду, кто из моих детей жив, я готова на самое худшее». И то, что дядя был жив, было радостью безграничной.

После операции дедушка с бабушкой поселились в городе Гляньцзине. Там жила родная сестра дедушки с семьей, вот она и помогла им встать на ноги.

Они открыли маленький магазинчик, где продавали еврейскую колбасу, которую сами и делали. Работали втроем – бабушка, дедушка и их знакомый.

Когда в конце 40-х годов началась репатриация, они выбрали Союз, т.к. там жили оставшиеся в живых их дети и внуки, а их желание было умереть около своих детей.

В Москву их, как им обещали, не пустили, первое время они жили с сыном, который как раз в это время вернулся из заключения, а когда сыну пришлось покинуть Пермскую обл., чтобы не попасть снова в лапы КГБ, дедушка купил маленький старенький домик в гор. Невель Великолужской обл. Дедушка выбрал это место, т.к. природа там была похожа на его родную Белоруссию, да и Москва была довольно близко. Конечно, если бы они знали, что им не дадут право жить рядом с нами, вряд ли они поехали бы в Союз.

В Невеле они прожили менее двух лет. Дедушка сразу понял, что предсказание врача подтверждается, когда ему стало плохо, он был очень сильным человеком, тут же отказался от всякой еды и лекарств и этим ускорил свою смерть.

Моя тетя с мужем поехали за ними в Невель, правда, пока его везли в поезде, он разрешал делать поддерживающие его уколы. Привезли его рано утром, а вечером он умер.

Ровно через полгода умерла бабушка, она каждый вечер просила у Бога и мужа только одного – смерти, чтобы быть рядом со своим любимым.

Имея такую большую семью, мои бабушка с дедушкой продолжительное время оставались совсем одни.

В 1936 г. нас приехало из Китая девять человек.

Каждую неделю мы все девять человек писали по несколько строчек и обязательно в воскресенье отправляли им письмо.

Забрали дядю, его приписки нет, и так без всякого объяснения стало нас писать четверо, и писали мы им письма в течение всей Великой Отечественной войны.

Все годы до самого 1991 г. мы все – бывшие в живых мамины сестры, брат, я и друзья мамы думали, что мама умерла, пока её везли в тюрьму, т.к. у неё были камни в желчном пузыре.

Мы просто были уверены, что приступ и горе, что она оставила больной свою единственную девочку, тут же убили её.

Никому в голову не могло придти, что её, ни в чем не винновую, расстреляют, как написано в их официальной, «не судебными органами и без вынесения какой либо статьи».

Моя незабвенная Катя умерла в 1984 г. от рака крови, перенеся 4 инфаркта, которые ускорили её конец, хорошо, что она не узнала правду, о том, что сделали с моей мамой.

Моя мама была её любимой сестрой. Друзья мамы говорили: «Как могла у кого-то подняться на неё рука, эта же была такая милая голубка».

О такой трагической гибели моей мамы никто из её самых близких родственников не узнал. Дядя умер в 1988 г., а последняя сестра хоть и умерла в 1994 г., но маму не вернуть, а её с больной психикой никто расстраивать не стал. Последние тридцать три года она практически провела в психбольницах.

Она вырастила сына, очень талантливого человека. Но в силу всего пережитого, характер у Островского Эдгарда Борисовича очень сложный. Он очень хороший инженер, прекрасный организатор, руководит малым предприятием на заводе «Калибр», пишет замечательные стихи, говорит: «Покажите их после моей смерти, кому следует».

Падчерица моей тети Островская О.Б. рано вышла замуж, у неё дочь 1939 г. рождения и сын 1942 г. Муж её погиб на фронте на второй день после того, как получил известие о рождении сына.

После войны Ольга Борисовна вышла замуж. От второго брака у неё родился сын, который окончил Московскую консерваторию по классу фортепьяно и, не получив признание в Союзе уехал в США, где играл с лучшими музыкантами, профессор, преподает в Вашингтоне. Первый сын, доктор физико-математических наук. Сейчас её дети и внуки живут в США.

О муже своей тети Островском Борисе Марковиче, к сожалению, знаю очень мало, помню, что он работал старшим бухгалтером в Торгбанке, всех родных очень любил, особенно хорошо к нему и моему папе относились родители моей мамы, у них не было разницы в отношениях с ними и их родным сыном.

Теперь ещё несколько слов о моей дорогой Кате, которую я любила так же самозабвенно, как и она меня. Еще когда мы жили в Шанхае, я попала под велосипед и получила тяжёлое сотрясение мозга, кровь шла даже из ушей. Катя мне рассказывала: «Я, сидя у твоей кровати, спрашивала себя: кого я люблю больше, тебя или своих родителей?». И ответа себе она дать не могла. Сколько слез я проливала, если ей надо было куда-то уехать, как я горько проплакала всю ночь напролёт, когда в октябре 1941 г. её отправляли с работы на трудовой фронт копать окопы.

Это было в ночь на 16 /Х, когда была известная всем жившим тогда в Москве паника, но на трудовой фронт её не послали, т.к. фашисты были совсем рядом с Москвой. Наркомат, где она работала, эвакуировался в Казань, куда уехали и мы.

Вскоре фашистов под Москвой разгромили, в начале марта в Москву уехала моя Катя, а потом уже в мае 1942 г. другая моя тетя с маленьким сыном и мной вернулись в Москву. Но Кати в городе не было, она копала противотанковые рвы под Калугой, потом она четыре месяца работала на лесозаготовках под Лопасней, теперь город Чехов.

Моя Катя долго не выходила замуж, т.к. боялась, вдруг её избранник будет ко мне плохо относиться.

В 1945 г. вернулся с фронта весь израненный, светлая ему память, Чалых Александр Федорович, более благородного и порядочного человека я не видела. Когда у них родился сын, мы вчетвером жили в 10-метровой комнате, до войны он работал с моей Катей, по профессии он был агроном-зоотехник. Он меня и моего сына любил не меньше, чем своего родного сына и внука.

Получив тяжелейшие ранения в легкое и сердце под Белгородом, он более года пробыл в госпитале и по возвращении стал работать в ВЦСПС. Выжил благодаря своему богатырскому здоровью.

В 1955 г. получил комнату в коммунальной квартире. Умер в 1981 г.

Я осталась жить в 10-метровой комнате, комната эта была запроходная.

Надо рассказать о себе. Окончила десять классов в 1949 году, с моими анкетными данными поступить на работу было невозможно, не говоря об институте.

Да, когда мы приехали из Шанхая, меня отдали в английскую школу, где всё преподавание шло на английском языке, а русский преподавали, как у нас в школах, иностранный.

Помещалась эта школа на 3-ей Мещанской ул., теперь улица Щепкина, в особняке. После закрытия школы там продолжительное время находилось посольство Цейлона.

До ареста мамы в школу возила она, а потом тетя, которая ждала ребенка. В феврале школу закрыли, причина – вредительство, я училась во 2-м классе, но пришлось меня перевести в русскую школе в первый класс, т.к. я не понимала математические выражения, хоть по-русски говорила и читала хорошо, но буквы писала русские без нажима. Сложить, разделить, умножить, вычесть – все перемешалось в моей голове и перевели меня поэтому в 1-ый класс. Четыре класса я закончила на одни пятерки. Да, хотела писать о себе и о своей семье, но вспомнила ещё одну горькую страницу из нашей жизни.

В феврале 1938 г. позвонили моей Кате соседи и сказали, что все вещи моих родителей конфисковываются, чтобы она пришла.

Мы с ней пришли, НКВД-шники знали, что Катя жила вместе с моими родителями. «Ваши вещи – можете взять». Она взяла свой старенький поплиновый японский халат и комнатные туфли. Ей потом говорили: «Ты ведь могла взять хорошие вещи сестры».

То огромное горе, которое обрушилось на её хрупкие плечи, было так несоизмеримо велико по сравнению со всеми вещами, которые там находились, что просто в голову не входило, что можно что-то оттуда взять. Правда, один из конфисковывающих сказал: «Селецкая Рахиль Львовна, может Вам написать, она ведь ушла без всего, оставьте ей по две пары белья, платье и костюм».

Какое кощунство, ведь её расстреляли 4 декабря, а это уже было в феврале.

Брошенная фраза, не знаю, как его назвать, вселила на продолжительное время надежду, что моя мама всё-таки жива и даже, возможно, напишет.

Помню раскрытые транки – это такие сундуки, окованные тонким металлом, разбросанные по обеим комнатам вещи, и мы с моей Катей в этом хаосе.

Она подобрала с пола свой портрет, фотография была сделана перед самым отъездом из Китая, лучше этой фотографии у неё никогда не было, до чего она была хороша на ней!

Внизу фотографии она сделала надпись: «Моей незабвенной девочке. Помни свою Катю».

Я помню эти горькие минуты, только не подумайте, что мне было жаль те вещи, нет, получив в руки эту фотографию, я залилась горькими слезами, мы с ней не думали, что Бог избавит ее от ареста. В этой приписке было её прощание со мной.

Ведь каждую ночь она и её сестра ждали, что и за ними приедут и их заберут.

Если около дома останавливалась машина, свет гасили, отодвигали занавеску и смотрели, не за ними ли приехали.

Я благодарна Богу за то, что он оставил мне мою любимую Катю, которая никогда в жизни не повысила на меня голос, которая никогда в жизни не унизила моего человеческого достоинства.

Ей приходилось очень много работать. Она продолжительное время была у нас единственным кормильцем. Нас в семье было четыре человека.

Катя работала машинисткой в Главспирте. Хорошо, что была своя пишущая машинка, на которой она печатала до двух, а иногда до трех часов ночи.

До войны моя Катя старалась, чтобы тот режим, при котором я жила со своими родителями, та пища, которую я ела при маме с папой, всё было таким же. Поэтому, не жалея своих сил и здоровья, она и трудилась.

Она с мужем воспитали сына, он окончил МГУ, факультет экономики зарубежных стран. Почти все время работает за рубежом, вот с ним и его женой у нас нет контакта; а с сыном его Сережей общаюсь легко. Он тоже экономист-международник. Оба – отец и сын – кандидаты экономических наук.

После всего пережитого я выросла не озлобленной, всегда готовой, если могу помочь в трудную минуту своим близким и друзьям.

Всему доброму, что есть во мне, я обязана и своей Кате, хотя характер у меня совсем не легкий, я очень горячая и обидчивая, правда, и отходчивая. Но сгоряча могу наговорить тоже лишнего.

В 1949 г. после окончания школы никуда на работу с такими анкетными данными: родилась в Харбине, мама и папа арестованы, меня не брали. Заполняю анкету, нужен работник, прихожу за ответом – «уже взяли».

Ходила, ходила, искала работу и набрела на завод «Калибр», куда меня приняли в отдел технического контроля 10 января 50 года. Там, без отрыва от производства, окончила вечерний заводской инструментальный техникум и получила диплом по специальности инженера-технолога, где проработала до 1990 г. в качестве инженера по нормированию труда, причем 35 лет проработала в одном коллективе, в цехе Приборов № 2. Много лет была заместителем председателя цехкома.

Да, надо рассказать, как меня, такого опасного для страны человека, приняли на работу.

В отделе кадров вместо анкеты мне дали заполнить рабочую карточку, где данные о родителях сводились к одному вопросу: живы или нет.

В ОТК требовались грамотные контролеры, на заводе готовились к выпуску новые изделия, работать надо было на сложных оптических приборах, в это послевоенное время грамотная девочка была кстати.

В июне месяце меня вызвали в отдел кадров и дали заполнить такую анкету, которая давалась людям, устраивающимся работать на номерной завод.

Пошла я к начальнику измерительной лаборатории, которой я подчинялась, и рассказала ей всё о себе.

Она мне сказала: «Пиши всё, как есть».

Сима Соломоновна Липкина – пусть земля будет ей пухом, благодаря её совету меня не арестовали, как было со многими такими, как я, в те годы.

Получив в 1955 году справки о реабилитации родителей, я копии с них отнесла инспектору отдела кадров Луфьевой Евгении Николаевне, вот она-то мне и рассказала, как летом 1956 года пришли молодчики из органов и очень интересовались: «Что же она там понаписала о своих родителях?».

Больше по этому вопросу никто меня не беспокоил.

Я очень любила свою работу, уважала и ценила людей, с которыми проработала всю жизнь.

А теперь, к сожалению, наш завод, первенец первой пятилетки, развалился, как и наша великая страна.

Я очень благодарна своей незабвенной Кате за всё, что она для меня сделала. Она всю жизнь была для меня самым близким и дорогим человеком, который заменил мне мать, сестру, старшего товарища, верную подругу.

В 1954 г. я окончила техникум и с 1955 года начала работать в цехе по специальности.

Замуж я вышла в 1957 г., когда мне было почти 28 лет. Меня с ним познакомили люди, которые в 1948 г. вернулись из Шанхая, а в 1928 г. были посаженными родителями на свадьбе моих родителей в Харбине. Тамара Кантор была тетей моего бывшего мужа.

Муж был человек спокойный, скромный, эгоист, как большинство мужчин, по своему нраву он не совсем подходил к моему характеру.

К сожалению, моя Катя ни первый, ни второй мой выбор не одобряла. Она говорила так: «Замужество – это лотерея, ты тащила два билета и оба вытянула несчастливых».

Я до рождения сына перенесла в 1958 г. глубокий паралич левого лицевого нерва, изуродованное лицо привело к нормальному виду рентгеновское облучение, которое разрушило хрусталик глаза, и, кроме этого, отголоском этого паралича был неврит левого слухового нерва.

Ровно через год операция с рентгеновским облучением, мне 30 лет, а в 1961 г. я родила сына Бориса.

Моя покойная свекровь удивлялась, как я после всех перенесенных болезней не побоялась родить.

У нас были очень плохие жилищные условия. Когда в 1955 г. моя Катя с мужем и сыном переехали в новую коммунальную квартиру, я одна осталась в десятиметровой комнате в деревянном доме с печным отоплением. Ходила я в свою комнату через комнату другой моей тёти, но в конце 1950-х годов наши соседи, которые занимали комнату в 6 квадратных метров, наконец, получили комнату в новом доме. Я получила разрешение занять эту маленькую комнату, и мы благодаря ей сделали себе отдельный вход, комната была без дневного света и очень сырая.

Сын рос очень слабеньким. Плохие жилищные условия, да и мама с букетом болезней сделали свое дело.

За зиму 1961-62 годов я истопила две тонны угля своими руками.

Боря страдал рецидивирующей пневмонией с астматическим компонентом.

В 1961 году, как дочь посмертно реабилитированных родителей, меня поставили на очередь для получения жилья, т.к. нас было трое, а те 6 метров были признаны для жилья непригодными.

Пока мы жили вдвоем с мужем, нас в очередь для получения жилья не ставили, т.к. имели 10 метров, на это у нас право не было, тогда 5 метров считалось санитарной нормой.

В 1966 году на заводе построили дом и мне, как очереднику, выделили двухкомнатную квартиру в 24 метра с двумя изолированными комнатами в 15 мин. ходьбы от завода на Аргуновской улице. Это район Останкино. Радости моей не было предела.

С переездом в хорошую, светлую, сухую квартиру, пролечив сына у гомеопата, свозив его на лечение в Крым, я смогла полностью избавить его от этой страшной болезни, а потом, уже учась в 6-м классе, он всю зиму ездим по три раза в неделю плавать в открытом бассейне, и окреп окончательно.

С началом учёбы в школе, он забыл все простудные заболевания.

Только теперь, когда я стала писать эти горькие страницы, мне пришло впервые в голову, что причиной моего второго замужества явилась моя болезнь на нервной почве «нейродермит», из-за которой мне в 1966 г. дали санаторную путёвку в Цхалтубо, страдаю от этой болезни с 1958 года.

В 1971 г. я разошлась с мужем и вышла замуж второй раз.

Это была настоящая, сильная любовь, проверенная временем и большими жизненными трудностями.

Мой второй муж Штромбергер Артур Александрович был поволжский немец, старше меня на восемь лет, которому тоже досталось с лихвой от того режима. Он в 1940 году, когда ему было 19 лет, был призван в ряды Красной Армии, но в феврале 1940 года всех немцев из армии демобилизовали. Он в то время со своими родителями жил в Уральской области. Ещё в начале 1930-х годов его отец закончил в Москве курсы бухгалтеров, в Поволжье была засуха, голод и он тогда попросил, чтобы ему подыскали место бухгалтера не в Поволжье, а в Казахстане. Он просил, чтобы был такой совхоз, где была бы хорошая рыбалка и охота. Так, семья моего покойного мужа оказалась в Казахстане по собственной воле. Мать Артура Александровича была учительницей, демобилизовавшись, он стал работать учителем, имея только среднее образование, окончив специальные курсы.

В начале 1942 года всех немцев, даже живущих в Казахстане отправили в так называемую трудовую армию, где каждый второй человек умирал от нечеловеческих условий жизни и труда. Жили они за колючей проволокой, строили железную дорогу в Ульяновской области. Артур был сильным, высоким, имел рост более 180 см, очень выносливым, ловким, очень работоспособным.

В 1944 г., когда появились военнопленные, его назначили заместителем начальника лагеря военнопленных по трудоустройству.

В его военном билете сказано, что с 1942 по 1948 год он был в рядах армии, но, когда мы с ним хотели добиться положенных льгот, как пострадавшему от репрессий, и обратились в райвоенкомат в Москве, т.е. в военкомат, откуда брали Артура Александровича в армию, те написали, что никакими данными не располагают.

После демобилизации он работал в Уральской области в совхозе бухгалтером, поступил в Уральский педагогический институт и закончил его.

До 1956 года, чтобы из совхоза ехать на экзамены в Уральск, обязан был отмечаться у коменданта города, почти как заключенные.

Окончив институт, работал завучем, а потом директором средней школы. Чтобы быть на руководящей работе, надо было стать членом КПСС. Шесть лет, с 1965 по 1971 год был секретарем парткома огромного совхоза. Детей от первого брака у него не было.

Он мечтал иметь своего родного ребенка, но мне было уже 42 года, да и букет хвороб удерживал меня.

А теперь я очень жалею, что не прислушалась к его заветному желанию.

Артур Александрович сделал из моего сына настоящего человека: мужественного, уверенного в своих силах и знаниях.

Многому его научил, т.к. сам был мастером на все руки. Сын бывало ему говорил: «Ещё не все, что ты умеешь делать, умею делать я».

Если бы не мой Артур, не знаю, кем бы стал мой сын.

Выйдя второй раз замуж, я с согласия сына дала ему свою фамилию – единственное, что у меня осталось от моих незабвенных родителей, так что мой сын носит фамилию Селецкий и его двойняшки Олег и Саша тоже Селецкие. Им 27 марта исполнилось по десять лет.

В 1977 г. мы купили без всяких прав полуразвалившейся дом с участком за 700 руб. в Рузском р-не Московской обл. В 1989 г. все оформили по новым законам, и стали полноправными владельцами дома и земли.

Артур полюбил так природу нашего края, что, уйдя в 1984 г. на пенсию, поселился в деревне, работая до 1994 г. сторожем в пионерлагере. Он годами не приезжал в Москву. У нас там было самое настоящее натуральное хозяйство. Овощи, фрукты и ягоды, которые растут в нашей полосе, все росли у нас в огороде. У нас была коза, куры, кролики, две овцы, чушка. Правда, когда Артур начал серьёзно болеть, мы от кроликов и чушки отказались. Пережив голод, он боялся его больше всего на свете.

В 1993 г. он заболел диабетом, в 1994 ему сделали операцию, но, к сожалению, себя не жалел, непосильная по его здоровью тяжелая работа, ускорила его конец. Он умер в сентябре 1995 года и еще задолго до своей смерти просил похоронить его на деревенском кладбище.

Он похоронен на кладбище в деревне Архангельское, его могила смотрит на церковь Михаила Архангела, которая была воздвигнута архитектором Бовэ, который построил в Москве Большой театр.

Когда в начале 1980-х годов Артур Александрович увидел эту церковь он сказал: «Если бы её стали восстанавливать, не задумываясь, отдал бы пенсию, только бы кто-то взялся за это доброе дело».

Несколько лет тому назад его желание сбылось, и деньги на восстановление церкви с близлежащих деревень собрали, частично церковь восстановлена и там теперь идет служба.

Когда мы хоронили моего дорогого незабвенного Артура Александровича, мой двоюродный брат сказал мне: «Его месту даже может позавидовать сам Лев Николаевич Толстой».

Пусть земля будет моему Артуру Александровичу пухом. Последние годы я жила почти всё время с ним в деревне, теперь живу там с мая по ноябрь, дом совсем разваливается, но все овощи выращиваю себе сама.

Теперь продолжу рассказ о моем сыне и его семье.

Да, когда мы поженились в 1971 г., Артур Александрович, еще не получив прописку, стал работать директором школы, зав. РОНО в то время была моя учительница истории, у которой я училась 1945 г.

Артур Александрович произвел на неё хорошее впечатление, и она в нем не ошибласьДо сих пор, когда меня встречают родители его бывших учеников, все вспоминают его добрым словом.

Мы не хотели, чтобы люди говорили, что учителя делают Боре хорошие оценки, поэтому сын никогда не учился в школе, где работал Артур Александрович, окончил сын школу со средним баллом 4,75.

В марте месяце во время родительского собрания, когда сын учился в 6-ом классе, мне одна родительница, мать друга сына говорит: «Наши дети совсем не знают математику, хотя и получают пятерки, их готовят в ПТУ».

Конечно, я очень расстроилась, рассказала об этом мужу, он взял учебник геометрии и убедился, что сын, действительно, ничего не знает.

На другой день он попросил одну из своих сильных математичек помочь Боре. Каждый день она давала сыну решать по 10-12 задач по геометрии, которыми он занимался по 3-4 часа в день.

Короче говоря, интенсивно поработав, новый учебный год в 7-м классе он начал в хорошей немецкой спецшколе, правда, два месяца с ним занимался репетитор, т.к. в старой школе он изучал немецкий с 5-го класса, а в спецшколах иностранный язык начинался со 2-го класса. К ноября сын стал получать четверки, преподаватель сказала, что теперь он обойдется без нее.

Конечно, моему сыну, благодаря тому, что Артур Александрович знал, какие сильные учителя преподают в этой школе, просто повезло.

Учителя по химии, физике, биологии дали хорошие знания и влюбили в свои предметы.

Сын мечтал поступить на биофак МГУ, но ему даже парторг школы, учительница математики, не советовала тратить нервы и время из-за 5-го пункта.

А муж говорил ему своё: «Никого не слушай, ты со своими знаниями обязательно поступишь».

Артур Александрович вселил ему уверенность в себя.

Репетиторов мы ему не держали, но т.к. в восьмом классе он знал, чем он хочет заниматься, то всё было направлено именно на это.

В 8-м классе он посещал занятия по генетике и цитологии при Педагогическом институте, в 9-10-х классах учился на подготовительных курсах биологического факультета МГУ, которые задания присылали на дом, а потом проверенные с оценками работы опять приходили к нему. Посещал два раза в неделю с 9-го класса подготовительные курсы при Химическом институте им. Менделеева.

Благодаря своему упорному труду он в 1979 году поступил на биофак МГУ.

Помню, прислали ему на дом задачу по физике, еще когда учился на подготовительных курсах, он её никак не мог решить.

У меня была знакомая, которая преподавала в МАДИ физику. Она решила ему задачу, просто он её не переписал, он нашел, что решение сделано с ошибкой. Мне она сказала: «Первого встречаю, который не просто переписал, а ещё всё проанализировал».

В 1984 г. Боря окончил Университет с красным дипломом.

В 1986 г. женился на своей сокурснице, к сожалению, с ней мы общего языка не нашли.

Как-то недавно меня моя приятельница спросила: «Ты знаешь, какую самую большую в жизни ошибку ты совершила?» Я знаю: «Никогда не надо было начинать жить в одной квартире со взрослыми детьми».

Тем более что в 1986 г. я перенесла тяжелую операцию по удалению доли правого легкого, врачи думали, что это рак, а оказалась хроническая пневмония, да пневмонией я болела всего один раз, когда зимой 1979 г. у нас в цехе начали делать ремонт здания и сняли напрочь крышу.

В 1987 г. родились мои внуки.

В 1987 г. сын защитил диссертацию и стал работать в Институте Биоорганической химии им. Шемякина Академии наук, где он начал работать будучи студентом 2-го курса.

Ему очень повезло, так как он стал работать под руководством замечательных ученых, которые бескорыстно делились с ним своим опытом.

Один из них, доктор химических наук Сегаль Георгий Моисеевич, с ним в 1988-89 годах он работал в Лимском университете в Перу в течение девяти месяцев.

Бывший руководитель лаборатории член-корреспондент математических наук Игорь Владимирович Торгов в 1991 году сказал сыну: «Я не могу видеть, как ты слоняешься без дела, то нет химикатов, то импортные приборы вышли из строя, как ты смотришь если я своему другу напишу в Женевский университет, или другому в Гаагский?»

Решили, что, если приглашение придет, то надо ехать, т.к. своих двойняшек ему не прокормить, жена училась в аспирантуре.

Первый приглашение прислал профессор Женевского университета.

1 февраля 1992 г. сын уехал один, а 28 февраля к нему уехала жена с мальчиками.

Работая в Женевском университете, университет должен был перечислить доллары в его институт в Москву, тогда как за обучение молодых специалистов из других стран оплачивали эти страны Женевскому университету.

В Швейцарии начался тоже финансовый кризис, и они не могли больше перечислять деньги в Москву.

Уезжая в 1992 году из Москвы, сын думал, что в течение года всё в нашей стране наладится и он с семьей вернется домой. Но, к великому сожалению, кроме возможности говорить и писать, что приходит в голову, и полных прилавков с товарами при отсутствии денег, у молодого ученого ничего нет, поэтому сыну пришлось ехать на работу в США.

С апреля 1993 по октябрь 1994 г. работал в штате Южная Каролина в университете города Колумбия.

Сыну платили совсем немного: 20 тыс. долларов в год, жена не работала, но на скромную жизнь им хватало, фактически они вчетвером жили на 1000 долларов в месяц, 700 долларов платили за жилье.

У сына пять печатных работ.

В августе 1994 г. его пригласили на интервью в японскую фармацевтическую фирму, он им подошел и они его приняли на работу, где он сейчас продолжает работать в городе Андовер под Бостоном.

В этой трудной жизни мой сын и мои внуки – луч света.

Тяжко на старости лет остаться одной, но я знаю, что они живут в человеческих условиях, дети хорошо учатся, Олежка с Сашей очень полюбили саксофон и играют в школьном оркестре, как видно, музыкальные способности их прадеда передались им, т.к. потомки второго и третьего поколения были лишены музыкальных способностей.

Летом 1996 г. сын с семьей приезжали в Москву. На вопрос знакомых: «Как в США, как в России?» Сын отвечал: «Здесь мама, здесь всё родное, здесь говорят на моём родном языке, но своим детям я бы здесь не смог дать то, что они получают».

Из выпуска МГУ 1984 г., который окончил сын, в России не осталось никого.

Когда мой сын собрался ещё в 1992 г. уезжать, я пришла к самому старшему своему двоюродному брату за советом. Он был самым мудрым из нас: «Молодым сейчас у нас делать нечего, а старикам нечего делать там».

Сын с невесткой молодцы – дети в выходные дни читают книги по-русски, дома разговаривают только на русском языке.

Заканчивая это печальное повествование о трагической судьбе моих незабвенных родителей, безвинных жертв дикого произвола, творившегося в нашей прекрасной стране, хочется спросить так, чтобы услышал каждый: «Как могли уничтожить весь цвет народа при абсолютном молчании всех окружающих?!»

Что же такое произошло с таким великим народом, который дал миру А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова, Л.Н. Толстого, П.И. Чайковского, как наш народ мог допустить подобное?

Буквально только вчера 16 апреля 1997 г. в конторе Донского крематория в «расстрельных книгах» безвинных жертв периода конца 1936-1953 гг. я искала, где захоронены 12 жертв наших харбинцев. Нашла имена только троих: Гейгнер Давид Исаакович, Глач Яков Ильич и Рудый Юлий Викентьевич.

К сожалению, в этих книгах имен моих родителей не оказалось.

Нет слов, чтобы описать состояние души, при чтении этих трагических списков, да еще с фотографиями безвинных жертв!

Гибель этих безвинных мучеников должна всегда напоминать всем живущим, что подобное никогда не должно повториться в нашей стране.

Пусть всем безвинно уничтоженным земля будет пухом.

Р.S. 4 июля 2001 г.

Теперь я знаю, что мама была расстреляна на территории Бутовского полигона.

В 2001 г. вышел пятый том «Мартиролога «Бутовского полигона». В этой книге есть её фамилия и все данные из следственного дела.

Папа был расстрелян на территории совхоза «Коммунарка» 10 декабря 1937 г. Об этом я узнала в октябре 2000 г., после выхода мартиролога по «Коммунарке».

Потребовалось 10 лет, чтобы получить ответ, который задал мой сын работнику органов, когда мы знакомились с делами моей незабвенной мамочки и допросом моего незабвенного отца.