Глава I

Детство. Юность

«Шумит, не умолкая, память-дождь…»

(Из стихотворения Д.С. Самойлова)

Я, Брагинская-Гаспарян Вера Павловна, родилась 17 февраля (по стар. стилю, по-новому – 1–2 марта) 1912 г. в городе Ефремов б. Тульской губернии в еврейской семье. Отец был земский ветеринарный врач, мать – зубной врач. Отец имел высшее образование (окончил Дерптский ветеринарный институт), мать – среднее (зубоврачебная школа в Киеве). Город был небольшой (всего 12.000 населения) и в нём было мало интеллигенции (в основном врачи и учителя) и всего несколько еврейских семей. Поэтому наша семья, в общем, была далека от еврейства и еврейских обрядов, а на еврейском языке (жаргоне) родители разговаривали лишь тогда, когда не хотели, чтобы мы с братом их понимали. Правда, на еврейскую Пасху у нас в доме всегда была маца, из которой часто готовили вкусные блюда. В доме держали прислугу, и в раннем детстве я помню гувернантку – немку. Из воспоминаний об этом периоде моей жизни я хорошо помню, как меня покусала собака, подозревавшаяся в бешенстве, и по настоянию отца мать повезла меня в Тулу делать прививки. Было мне 4 года, и я очень боялась этих уколов, которые делались под кожу живота. В Туле тогда ходили конки (трамвая ещё не было, и мама меня «волоком» тащила и сажала в конку. Я очень сопротивлялась, и некоторые пассажиры думали, что она тащит чужого ребёнка). Помню также, как по окончании курса прививок я преподнесла доктору коробку конфет. Смутно также помню, как во время гражданской войны, когда в город вошли «белые», мы с мамой и братом скрывались где-то в деревне, где я с удовольствием пила парное молоко с чёрным хлебом.

В школу я начала ходить почему-то не с первого класса. Сначала поступила в школу-семилетку, а с 6-го класса меня перевели в девятилетку, которая была значительно ближе к дому. Училась я неплохо, хотя круглой отличницей никогда не была. Один раз имела переэкзаменовку по естествознанию, которую, прозанимавшись всё лето, блестяще сдала. Лет в 10 или 12 я заболела сыпным тифом после одного из школьных вечеров, где не было гардероба, и пальто лежало «в навалку», в результате чего, по-видимому, я и получила сыпнотифозную вошь. В памяти лишь сохранилось то, что за мной ухаживала мама в белом халате (брата отправили к знакомым), что лечил меня друг нашего дома доктор Д.А. Степанов, и что длительное время меня мучили кошмары во сне.

В школьные годы у меня были друзья (девочки и мальчики), и мы нередко собирались на домашние вечера и играли в игры «с исполнением», т.е. целовались по ходу игры, что шокировало мою мать. В старших классах мне начали нравиться мальчики. Первым оказался Коля Д., красивый мальчик с румянцем на щеках, первый математик в классе и очень застенчивый. В это время у меня математика «хромала», и он ежедневно приходил ко мне домой и занимался со мной по этому предмету. В результате я очень «подтянулась» и на вступительном экзамене в институт математику сдала блестяще. В 8-м классе мной стал интересоваться секретарь школьной комсомольской ячейки Лёша М. (я не была комсомолкой), дружба с которым, в общем, прошла через всю мою жизнь, несмотря на то, что все эти годы нас разделяли разные взгляды на социальные вопросы. Он был родом из бедной крестьянской семьи, но мать его была сельской активисткой, в дальнейшем – председателем сельсовета. Лёша, как и все его братья и сёстры, был ортодоксальным комсомольцем, а затем и коммунистом, и эту идеологию пронёс через всю жизнь до глубокой старости, твёрдо веря, что счастье народу может принести только социализм. Однажды в школе он делал доклад на тему о культурной революции, в котором сказал, что носить кольца, серьги и прочие украшения является мещанством. После доклада среди записок оказался и такой вопрос: «Не за то ли ты её полюбил, что у неё перстень на пальце?» (я в то время носила перстень с бирюзовым камнем и золотые серьги-колечки).

Я была воспитана иначе. Мой отец очень скептически отнёсся к Октябрьскому перевороту и ко всему тому, что за ним последовало, несмотря на то, что он был большим общественником и пользовался в городе уважением. Я тоже в душе негодовала на отца за его критическое отношение к действительности, и меня тянуло в комсомол. Я в то время была сильно увлечена Есениным, и особенно меня впечатляли слова «знать оттого так хочется и мне, задрав штаны, бежать за комсомолом». Однако чувствительные «подзатыльники», которые мне пришлось испытать в дальнейшей жизни, несколько охладили мой пыл.

Заканчивалась школьная жизнь. Не могу не вспомнить с благодарностью наших учителей, которые по окончании школы всё лето бесплатно готовили к экзаменам в ВУЗы тех, кто собирался поступать в них. Это были: математик, он же директор школы (который часто бывал и у нас дома, т.к. дружил с моими родителями), и преподаватель русского языка и литературы. С дочерью директора школы я часто играла в баскетбол на школьной спортивной площадке, а жена его, окончившая в своё время институт благородных девиц, тоже бывала у нас дома и часто, по нашей просьбе, пела романс «Белой акации гроздья душистые», аккомпанируя себе на мамином небольшом (кабинетном) рояле. В те годы и я, и мой брат учились музыке. Брат имел хороший слух, много играл «по слуху», а я после нескольких лет обучения уже начала прилично играть, но со временем всё это было «осмеяно, забыто, погребено – и не воскреснет вновь».

Глава II

Студенческие годы

Окончив школу в 16 лет, я не могла поступить в институт (принимали с 17 лет) и целый год оставалась дома, готовясь к экзаменам на следующий год. По семейной традиции (родители – врачи, брат – студент медицинского института), через год (в 1929 г.) я подала заявление на медицинский факультет 2-го Московского университета (в то время мед. институтов в Москве не было). После успешной сдачи экзаменов (а я хорошо успела подготовиться за год) была принята. В те годы не было дифференцированных оценок на вступительных экзаменах: можно было сдать на «5» и на «3», но в обоих случаях оценка была «удов.», а те, кто сдал на «2» получали оценку «неудов.», других оценок не было. При приёме в ВУЗы тогда предпочтение отдавалось не столько результатам экзаменов, сколько социальному происхождению. Основное предпочтение отдавалось детям рабочих и крестьян, рабфаковцам, частично фельдшерам и уж потом детям интеллигенции. Мне помогло поступить прилагательное «земский» (отец был земским врачом), о чём имелось указание в правилах приёма в медицинские ВУЗы. В группе оказалось всего 2-3 студента из интеллигентных семейств. Остальные – «пролетарии», комсомольцы, коммунисты, с которыми у меня с первых дней контакт не состоялся, что было связано в какой-то мере и с тем, что большинство из них жило в общежитии и получало стипендию, а я не имела ни того, ни другого. И эту социальную разницу я остро почувствовала однажды, повздорив с парторгом, когда он заявил мне: «Я – рабочий, а ты – дочь буржуазного спеца, и между нами ничего общего быть не может». В тот же день ко мне подошла комсорг и заявила, что я должна пожертвовать свои золотые серьги «в фонд индустриализации», при этом она собственноручно вынула серьги у меня из ушей и унесла. Попали ли они в фонд индустриализации – в этом я не уверена. Эти два первых курса в институте были для меня очень тяжёлыми: отчуждённость в коллективе студентов и одиночество дома (я снимала «угол»), отрыв от семьи в юные годы. Всё это, по-видимому, формировало во мне замкнутость, боязнь «раскрыться» перед кем-либо, да и не было рядом со мной никого, кто бы к этому располагал. Лёша М., поступивший в нефтяной институт и бывший по-прежнему комсомольским активистом, «строил социализм» и не понял бы моих интеллигентских «рефлексий», да и встречались мы с ним нечасто. Однажды, помню, мы, гуляя, прошли по Москве огромное расстояние, и я, будучи голодной, «умяла» весь батон, который он себе купил.

Обстановка в институте была для меня безрадостной. Бесконечные политзанятия, студенческие собрания, где нас «воспитывали» в духе марксизма-ленинизма, разгул бескультурья – всё это вызывало в душе какой-то протест, и постепенно, осмелев, на 2-м курсе, я стала выступать с критическими замечаниями. В это время я нашла моральную поддержку в лице одного студента Ал-ра Г., более старшего возраста, который также был настроен довольно скептически и выступал на занятиях и собраниях соответствующим образом. Мы оба не понимали тогда, что, с одной стороны, вредим себе, а с другой – «играем на руку» руководству, давая ему возможность проявить «бдительность». Постепенно «боссы» стали к нам присматриваться и затем причислили нас к своему роду «оппозиции», часто провоцируя на выступления. Обстановка сгущалась, и чем бы всё это для меня кончилось, я могу только догадываться, если бы я, получив возможность, не перевелась в 1-й Медицинский институт. А Ал-ра Г. через год исключили из института по тем же политическим мотивам, и он закончил его уже в другом городе. Через много лет я встретилась с ним, когда он был уже директором Микробиологического института.

В 1930 году оба Московских университета были разделены на институты, и из них выделилось два медицинских института с разными факультетами. В нашем (2-м) создали лечебный и педиатрический факультеты, а в 1-м – лечебный и санитарно-профилактический, и студенты получили возможность в порядке обмена переходить из одного института в другой. Распределение студентов по факультетам в нашем институте проходило не по желанию, а по принуждению. Большинство студентов хотело идти на лечебный факультет, а «педиатров» оказалось значительно меньше – и на этот факультет по приказу угодили «рядовые» студенты, не общественники и т.д., тогда как вся партийно-комсомольская часть попала на лечебный факультет. Среди первых, конечно, оказалась и я, хотя тогда я не испытывала никакого интереса к детским болезням. Учитывая это и сложившуюся для меня обстановку, я воспользовалась возможностью обмена с желающими идти на педиатрию и перевелась на санитарно-профилактический факультет 1-го Московского медицинского института.

С первых же дней я сразу почувствовала огромную разницу в политическом и идеологическом «микроклимате» между обоими институтами. Здесь (в 1-м Мед. ин-те) я больше не чувствовала себя «изгоем», на нас не оказывала давление партийно-комсомольская организация, было ощущение относительной свободы. Меня встретили в группе доброжелательно, и вскоре я вступила в комсомол. В эти годы я приобрела многих друзей, с которыми сохранила дружбу на долгие годы (Лена, Люся, Соня, Дора Д. и другие). И хотя обучение на этом новом факультете шло из «рук вон плохо», т.к. мы являлись объектом непрерывного экспериментирования, например, мы учились бригадным методом, когда одни действительно учились, а другие ничего не делали, – всё же настроение было бодрым. В довершение такой «учёбы» нас досрочно выпустили («стране нужны специалисты»), уверив в том, что жизнь доучит. Таким образом, в 1933 году мы вышли из мединститута, мягко выражаясь, недоучками, и я в своей дальнейшей жизни это не раз чувствовала. На нашем факультете было 4 отделения: промышленное (наиболее престижное), коммунальное и эпидемиологическое. Большинство выпускников этого последнего отделения – и я в том числе – стали впоследствии микробиологами.

После вынужденного перерыва (тяжёлая беременность, маленький ребёнок), я начала работать только через два года, поступив на работу в Контрольный институт в качестве врача-лаборанта.

Годы обучения в 1-м Медицинском институте, несмотря на все дефекты обучения, я всегда вспоминаю как один из светлых периодов моей жизни. Тогда как 2-й институт остался в моей памяти как мрачный застенок, в котором имевшая основную власть партийно-комсомольская организация душила всякое проявление свободомыслия, что порождало в людях постоянный страх – «как бы чего не вышло».

Глава III

Замужество

 

«Не много я знала его женихом,

Не много и мужем узнала…»

(Из поэмы Н. Некрасова «Русские женщины»)

Весной 1933 года в возрасте 21 года я закончила 1-й Московский медицинский институт (санитарно-профилактический факультет) и в составе бригады из пяти человек была направлена на работы на «Челябтракторострой». Перед окончанием института среди девушек нашего отделения (эпидемиологического) началась «эпидемия замужеств», что и меня не обошла стороной. Моя близкая подруга Люся Б. сказала мне: «Зачем тебе ехать в Челябинск. Я познакомлю тебя с молодым инженером (товарищем моего брата), который работает в системе ГПУ, ты выйдешь за него замуж и останешься в Москве». Это было довольно соблазнительно: и замуж хотелось выйти, и ехать из дома, из семьи не хотелось. Знакомство состоялось, и ровно через месяц мы поженились. Так быстро решаются эти вопросы, очевидно, только в ранней молодости.

Ему было 26 лет. По специальности – электрохимик (окончил Институт цветных металлов и золота). Работал в техническом отделе ГПУ, проектировал строительство завода по производству бериллия. По национальности – армянин. Семья (родители, брат, сестра) жила в Ереване. Отец – капитан дальнего плавания, последние годы жизни был начальником Севанского судоходства, которое он и создал. Мой муж был чуть выше среднего роста, с неправильными чертами лица, но с выразительными «восточными» глазами. Ходил он в военной форме, с устрашающими в то время малиновыми петлицами. Всё это мне очень импонировало, я была им увлечена и поэтому охотно приняла его предложение. Характер у него оказался нелёгким: он был очень требователен, считал, что жена должна во всём слушаться мужа, а рассердившись, мог не разговаривать по две недели. Я же была вспыльчивой, но быстро «отходила». Так или иначе, мы постепенно прилаживались друг к другу и, несмотря на возникавшие иногда размолвки, всё же жили довольно дружно. Он был заботливым и внимательным мужем, и я считала себя счастливой в браке. Через год родилась дочь Майя, и он оказался хорошим отцом.

Муж был очень увлечён своей работой, которой уделял много времени. По окончании проектирования завода, он был назначен начальником строительства, а затем и директором завода, который впоследствии был передан в Наркомтяжпром (Главредмет). Будучи беспартийным, Оник был очень «просоветским» человеком, непримиримым ко всякого рода критическим высказываниям в адрес правительства и нашего государственного строя, вплоть до того, что запрещал мне дружить с некоторыми моими приятельницами, которые ему казались «идеологически невыдержанными» и легкомысленными («Ты замужняя женщина и не должна об этом забывать»). Меня, конечно, это злило, особенно когда он запрещал мне подкрашивать губы, и я не очень-то его слушалась. Особенно меня огорчало его неприязненное отношение к моим родителям (главным образом к матери): его шокировало, что мать пользовалась существующими в то время магазинами «Торгсин», куда относила остатки имевшегося у неё золота. Когда они изредка приходили к нам в гости на Петровку, он мог сидеть весь вечер спиной к ним за письменным столом, и моих родителей, конечно, такая демонстрация очень огорчала. Его жизненные принципы проявлялись также и в том, что он не хотел, чтобы мы принимали от них какие-либо подарки, говоря, что мы сами должны всё себе приобретать. Это удивляло даже его родителей, которые приезжали летом и жили с нами на даче.

Жили мы довольно замкнуто, изредка встречаясь с немногочисленными друзьями, и изредка же бывая в кино (про театры я что-то не помню), но так в те годы жило большинство наших знакомых. Одевалась я очень скромно и особой потребности в нарядах не испытывала. Зато, какая была радость, когда, уезжая в дом отдыха (я не могла с ним поехать из-за ребёнка), муж оставил мне 1000 рублей и сказал, чтобы я «прилично оделась». Помню, что я тогда купила себе серые туфли, голубую крепдешиновую блузку, отрез крепдешина на платье, зелёную вязаную кофточку (она и сейчас цела на даче) и что-то ещё.

После рождения дочки я в течение года не работала и целиком посвятила себя заботам о ней, живя в Лефортове у родителей, а лето 1935-го года мы провели в Армении на Севане. За время нашего отсутствия Оник успел получить комнату на Петровке (до этого он жил в гостинице «Маяк» на Рождественке), сделать в ней перестройку и полностью обставить, после чего он приехал к нам на Севан. Жили мы там на самом берегу этого прекрасного голубого озера, ни о чём не заботясь, и почти ежедневно вкушали на обед знаменитую севанскую форель.

Вернувшись в Москву, мы поселились на Петровке, считая для себя за счастье иметь такую комнату (27 кв.м.!) в самом центре Москвы, и нам тогда многие завидовали, т.к. большинство москвичей жили в худших условиях. Жизнь постепенно входила в свою колею. Я начала работать в Контрольном институте (по «иронии судьбы» я и закончила свою деятельность, снова вернувшись в этот институт) в качестве врача-лаборанта, а затем младшего научного сотрудника. Обстановка в институте и хорошее отношение ко мне директора и руководительницы лаборатории способствовали моему научному росту, и впереди уже маячила кандидатская диссертация. Оник по-прежнему целиком отдавался работе и готовился к заграничной командировке, усиленно изучая английский язык. В общем, наша семья могла считаться вполне благополучной, и, казалось, ничто не предвещало грядущей катастрофы, но наступил «знаменитый» 1937 год…

В то лето мы, как обычно, сняли дачу в Малаховке, куда к нам приехали погостить родители и сестра Оника. Но в конце июля (или в начале августа?) Оник тяжело заболел и лежал на Петровке примерно около недели, после чего вызванный консультант поставил диагноз «брюшной тиф», и больной был госпитализирован в Боткинскую больницу. Когда его выносили на носилках из комнаты, я и представить себе не могла, что вижу его в последний раз.

В больнице он лежал в одном из знаменитых «закрытых бараков» (теперь таких нет в больницах Москвы), куда посетителей не пускали, и наше общение ограничивалось лишь записками. В больницу я ездила ежедневно, и, судя по сведениям, даваемым лечащим врачом, дело постепенно шло на поправку. Однажды, взобравшись на карниз окна палаты, я в противоположном конце её мельком смогла увидеть его похудевшее, обросшее щетиной лицо. Он улыбнулся, и это было всё.

Спустя несколько дней, вернувшись из больницы (он был ещё там) домой, я обнаружила, что дверь в комнату опечатана, и всё ещё ничего не подозревая, я поехала к родителям. На следующий день (21 августа 1937 г.) мы с мамой поехали в больницу, но Оника там уже не было. Там нас ждала машина с двумя сотрудниками этого зловещего ведомства, и нас повезли делать обыск сначала дома, а затем на даче.

Как страшно перевернулась с того дня вся моя жизнь, как померкли краски, как вползли в сердце страх, тоска, беспокойство, мрак…

Через несколько дней (после того как сообщила о случившемся на работе) меня исключили из комсомола за то, что «прожив с мужем четыре с половиной года, не смогла распознать в нём врага народа», а затем уволили с работы, т.к. институт был бактериологический (тогда много говорили о бактериологическом оружии), а ко мне уже не было доверия. Жалея меня, директор института через райздравотдел устроил меня на работу школьным врачом в отдалённый тогда район Потылихи. И с этого времени началось моё существование (не жизнь!) в качестве отверженной и униженной, в качестве жены «врага народа»: лучшие друзья и некоторые родственники перестали со мной общаться, косо посматривали на меня соседи, очевидно ожидая, что и меня, по примеру многих подобных жён, тоже «возьмут». И только родители, мои дорогие родители, ничего не боясь, морально поддерживали меня, взяли к себе мою маленькую Майю. И только у них дома я чувствовала себя в относительной безопасности, тогда как у себя на Петровке я ежедневно ложилась спать с приготовленным чемоданчиком в ожидании «ночных гостей». Шло время. Его мать, загостившаяся у нас с лета в ожидании возвращения сына из тюрьмы, уехала домой, потеряв эту надежду. Никаких сведений о нём я не имела, а то, что ежемесячно в Бутырках у меня принимали для него 50 руб., свидетельствовало о том, что он ещё находится там. Через 5 месяцев денег у меня не взяли («не зачислен»), что указывало на то, что следствие закончено. В Военной коллегии Верховного Суда прокурор объявил мне, что мой муж «осуждён на 10 лет в дальние лагеря без права переписки» по ст. 58 Уголовного кодекса, а затем, посмотрев на меня (было мне тогда 25 лет), посоветовал выходить замуж. И хотя этот совет меня насторожил, я долгие годы (вплоть до войны, которая всё перевернула) ждала какой-либо случайной весточки «из дальних лагерей».

Между тем, жизнь шла своим чередом. Я работала школьным врачом, не имея никакого опыта в этой области, многому училась у медсестры, работавшей со мной, а после того, как побывала на четырёхмесячных курсах по детским болезням и ЦИУ (Центральный институт усовершенствования?) на базе Русаковской детской больницы, уже почувствовала себя в какой-то мере педиатром. Летом работала врачом в пионерском лагере, а затем, осмелев, взяла совместительство в поликлинике (помощь на дому).

В годы работы в школе я познакомилась с парторгом от ЦК ВЛКСМ М.А., которому в райкоме комсомола (тот же Киевский район) попалось на глаза моё «дело», и он предложил мне подать заявление о восстановлении в комсомоле. В это время в Госбезопасности появился новый «вождь» Берия (вместо расстрелянного Ежова), и казалось, что наступило какое-то послабление, тем более что и сам «отец всех народов» заметил как-то в своём выступлении, что «сын за отца не отвечает». Я в это время переживала жестокое разочарование во всём, и мне совсем не хотелось возвращаться в комсомол, который обошёлся со мной так незаслуженно жестоко и несправедливо, но и не хотелось всю жизнь носить на себе клеймо исключённой, и я подала такое заявление, после чего была немедленно восстановлена.

После окончания курсов усовершенствования меня потянуло в клинику, и я рискнула попытать счастья, подав заявление в аспирантуру ЦИУ на ту же кафедру, где я проходила усовершенствование, и… была принята (!). В то время у научных работников зарплата была довольно низкой, и поэтому в аспирантуру не особенно стремились. И хотя моя зарплата врача была выше аспирантской стипендии, мой отец настоял на том, чтобы я поступила в аспирантуру («учись, пока мы живы, и в состоянии тебе помогать»). Придя в клинику, я с огромным желанием начала заниматься лечебной и научной работой по теме предложенной мне диссертации (сосудистые нарушения у детей при ревматизме). Так прошли два года. Я набирала материал, работала с литературой, изучала английский и немецкий языки. Оник по-прежнему «молчал». Напряжённое состояние понемногу сглаживалось, жизнь и молодость брали своё. Вернулись друзья, я начала общаться с людьми и постепенно стала привыкать к положению «матери-одиночки», хотя тоска по семейной жизни часто сковывала мне сердце. У меня были поклонники, но никто не рисковал связать со мной свою жизнь, т.к. в отношении Оника была полная неизвестность, тем более что я честно говорила, что в случае его возвращения, я вернусь к нему.

И вот наступил роковой 1941 год. Началась война, всё перевернулось «вверх дном». Умер отец. Брат ушёл на фронт. Аспиранты были распущены. Немцы начали подходить к Москве, и 16 октября, в момент большой паники, я, мама и Майя (ей было 7 лет) бежали из Москвы почти без вещей. Так в моей жизни началась новая эра.

Глава IV

Война. Второе замужество

«Кто мог пережить, тот должен иметь силу помнить»

(Герцен А.И. «Былое и думы»)

В те дни октября 1941 года толпы москвичей садились в поезда, уходившие на восток, и ехали, не спрашивая, куда именно они направлялись. И мы, имея при себе минимум вещей, сели в один из таких поездов, отбывавший, как оказалось, в Новосибирск. С нами был один из моих поклонников, которого Новосибирск устраивал, т.к. туда было эвакуировано его учреждение. Здесь же, в поезде, он сделал мне предложение, и все вопросы неизвестного будущего были бы разрешены. Но… «сердцу не прикажешь» (он не вызывал во мне ответного чувства). Кроме того, ехать с ребёнком в Сибирь, не имея соответствующей экипировки, казалось мне тогда рискованным, и я отложила решение о замужестве (чтобы не обидеть его отказом) на некоторое время, решив сойти с поезда в Казани, где уже жила эвакуированная из Москвы семья моего брата. Там, в Казани, мы жили впятером (с хозяйкой вшестером) в небольшой комнате без всяких удобств, и я устроилась работать в филиале поликлиники Наркомтяжпрома, с которой была эвакуирована семья брата, в качестве терапевта помощи на дому. Никакого транспорта не было, и я целыми днями ходила из одного конца города в другой, посещая больных и имея с собой добрую краюху хлеба в качестве завтрака. Зато я имела рабочую карточку на продукты, пайки, выдаваемые сотрудникам в поликлинике, и пропуск в столовую Наркомпищепрома. Однажды мне пришлось ехать к больному на санях куда-то в совхоз, и мы чуть не провалились в озеро, проезжая по тонкому льду. В семье больного нас «обогревали» неразведённым спиртом, который я пила впервые, а домой привезла половину туши (не помню, барана или телёнка), которую мы держали в замороженном виде в чулане и которой кормились до конца зимы. А получаемую в пайках водку мама выменивала на рынке на картошку и другие продукты. Жили трудно, но были молоды и с надеждой смотрели на будущее. Казалось, скоро окончится война и счастье вновь улыбнётся. Там же, в Казани, я познакомилась со своим будущим мужем (вторым), у которого в тот период времени умерла жена от сыпного тифа и который был старше меня на 20 лет. Знакомство с ним продолжилось уже в Москве.

Беспокойство за оставшуюся в Москве без присмотра комнату со всеми вещами заставило меня хлопотать о возвращении в Москву, и такую возможность (вызов) мне предоставил главный врач поликлиники. Таким образом, уже в 1942 году я вернулась в Москву и продолжила работать в той же поликлинике (часть которой не была эвакуирована) терапевтом (приём и помощь на дому). В этот период времени я вторично вышла замуж. Что заставило меня в 30 лет связать свою жизнь с этим немолодым и больным астмой человеком, хозяйственным работником, я и сама не знаю. Думаю, здесь был ряд причин. Во-первых, я устала от всего пережитого за последние пять лет, и мне хотелось иметь в жизни какую-то опору; во-вторых, уже не оставалось никаких надежд на возвращение мужа, и в какой-то мере «для бедной Тани все были жребии равны», и, в-третьих, этот человек оказался таким добрым, заботливым, ничего от меня не требовавшим, взявшим на себя все тяготы тогдашней нелёгкой военной жизни. И я почувствовала тогда, что он сможет полностью заменить отца моей 8-летней дочке, и что у меня возродится семья, по которой я так тосковала все эти годы одинокой жизни. И, кажется, в основном я не ошиблась. Жить с ним было легко. По признанию всех его знавших людей, он был исключительно доброжелательным, ласковым, мудрым, ничего для себя не требовавшим человеком. Он прожил с нами 21 год и ушел из жизни тихо и незаметно, ничем не обременив. Конечно, наша жизнь с ним осложнялась его постоянным недомоганием, особенно в последние годы жизни, что порой, не скрою, меня раздражало, и я часто бывала с ним несдержанна, о чём после его кончины горько сожалела. Но в то время, в те годы, несмотря на тяжёлое время, мы жили довольно весело: часто собирались с друзьями, ходили в театр и пр. И теперь, вспоминая прошлое и анализируя свою жизнь, я считаю, что эти годы были светлым отрезком в моей жизни. У меня был человек – муж и друг, который понимал меня и жил моими интересами, а это оцениваешь по-настоящему, лишь потеряв его.

В 1945 году, незадолго до окончания войны, я получила приглашение на должность ассистента кафедры детских болезней 3-го Медицинского института, которое я удовольствием приняла. Там я проработала три с половиной года, а затем, в связи с переводом института в Рязань, перешла на работу в Институт педиатрии АМН в качестве младшего научного сотрудника, где проработала 21 год. В течение этого времени подготовила и защитила кандидатскую, а затем и докторскую диссертацию. Хочу заметить, что работала всегда с интересом и шла на работу с радостью, т.к. у нас был хороший дружный коллектив сотрудников, и у меня там было много друзей, с которыми дружба сохраняется и по настоящее время.

Жизнь была омрачена в конце 1940-х – начале 1950-х годов, когда неугомонный в своих кровавых делах «вождь народов» организовал новое массовое мероприятие – борьбу с «космополитами». Верный своим традициям, он замышлял новый процесс по «делу врачей» (по старым образцам), и предполагалась очередная расправа – на сей раз над евреями. Им готовилась депортация, и я хорошо помню, как мой муж принёс с работы выписку из приказа, подписанного Сталиным, в которой давалось предписание «не чинить препятствия лицам еврейской национальности, изъявившим желание выехать в Биробиджан». А в моём институте, как и всюду, целыми списками «лица еврейской национальности» увольнялись с работы. Уже подходила и моя очередь, и я уже была на беседе по этому поводу у директора института. Но на сей раз Бог пожалел меня. Умер «отец народов», и всё откатилось в обратном направлении. Недаром же сказано, что «тот, кто поднимет меч, от меча и умрёт». Врачи были выпущены из тюрьмы и оправданы, а я, пережив 1937 год, ни на минуту и не верила в их виновность, в отличие от некоторых моих коллег, и все материалы этого процесса воспринимала как грубо сфабрикованную фальшивку.

После смерти Сталина обстановка изменилась, и мне удалось выяснить судьбу моего первого мужа, а также добиться его посмертной реабилитации. И хотя я получила из ЗАГСа официальное свидетельство о смерти, где было указано, что он умер в 1943 г. от «паралича сердца», однако по сведениям, полученным от знакомого сотрудника МГБ, заглянувшего в архив, оказалось, что он был расстрелян в 1938 году. И, несмотря на то, что со дня его ареста прошло 17 лет, это известие тогда настолько потрясло меня, что я длительное время сильно это переживала. Успокоение пришло лишь после того, как мой муж сказал мне мудрую фразу: «Не надо тревожить мёртвых». К этому вопросу мы больше не возвращались, жизнь брала своё, и только теперь, когда я пишу эти строки, т.е. спустя 55 лет, мы с дочерью получили официальное уведомление о его расстреле, а также познакомились с его следственным делом, из которого стали очевидными фальсифицированное обвинение, добытое насильственным путём признание, и расстрел ни в чём не повинного 30-летнего человека.

«Вот так они плетутся, кружева», – как любил говорить мой друг Лёша М.

После смерти моего второго мужа (мне тогда был 51 год) последовал следующий этап моей жизни. Начался он с тяжелого потрясения – тяжелейшего послеродового септического состояния моей дочери, в результате которого я чуть не потеряла её. Всё было поставлено на дело её лечения, и она выжила, хотя после этого (а может быть, и в результате многопланового лечения) у неё на всю жизнь осталось мучительное кожное заболевание (нейродермит) и полиаллергия. Многие годы после этого меня постоянно терзала тревога за её здоровье, которая не покидает меня и до сегодняшнего дня, хотя немного и потеряла свою остроту. В заботах о дочери и внучке мне было не до себя – это ответ на вопрос, который мне многие тогда задавали – почему я снова не устроила свою жизнь. Кроме того, в это время на работе (сначала в Институте педиатрии, а с 1969 года в Контрольном институте) я стала заниматься новой проблемой, которая увлекла (иммунопрофилактика детских инфекций). В это время я уже жила в отдельной квартире, которую получила в 1966 году, и условия для работы (и для жизни вообще) у меня были хорошие. Но и в этот период времени, несмотря на то, что мы стали жить отдельно, забота и постоянная тревога за дочь и её семью не покидала меня, и я старалась помочь им по дому, насколько могла. А когда внучка стала подрастать, я все свои летние отпуска посвящала ей (или на даче, или в различных поездках). Так шли последующие годы, я постарела, и пришла пора прощаться с работой. К этому времени внучка вышла замуж и подарила мне маленькую правнучку. Родители её тогда были ещё студентами, и от меня зависело дать возможность внучке окончить медицинский институт, к тому же и роды у неё оказались неблагополучными (какой-то рок в этом отношении преследует нашу семью, начиная с меня!). Эти обстоятельства, а также и то, что я хотела тогда быть ещё полезной моей семье, пока была в состоянии (а мне было уже около 75 лет), а не «сваливаться» на неё уже нетрудоспособной, заставило меня решиться снова на совместную жизнь. И мы съехались.

 

Глава V

«Одиночество – это плата за то, что долго живёшь»

«Но, как вино, – печаль минувших дней

В моей душе чем старе, тем сильней»

Пушкин А.С. Элегия

Ко времени, когда я пишу эти «мемуары», прошло уже 7 лет, как мы снова живём вместе. Подводя предварительные итоги, могу сказать, что, в общем, я не жалею о том, что утратила самостоятельную жизнь, чудесную квартиру с персональным телефоном, ванной, унитазом! Зато я живу интересами семьи, участвую в воспитании правнучки, стараюсь быть полезной в домашних заботах, что даёт какое-то удовлетворение. Правда, несмотря на это, чувство одиночества не покидает меня, вероятно, это естественно для моего возраста, ведь правильно сказал кто-то из известных философов, что старость всегда одинока. Возраст проявляется в том, что суживается круг интересов, порой появляется какое-то равнодушие к жизни, не говоря уже о постепенно нарастающей физической немощи. К тому же и слух подводит, и корригировать его нет возможности, что немало огорчает меня. Сейчас я не могу представить себя работающей и ежедневно ходящей на работу. Правда, во сне я часто вижу себя в этой роли, но чувство какой-то неполноценности в этом отношении не покидает меня и во сне. Сейчас мне 81 год… Мною прожита большая жизнь, и, оглядываясь назад, я ни о чём не сожалею. Жизнь была нелёгкой, много тяжёлого пережито, но я могу гордиться лишь тем, что никому активно не причиняла зла, включая и то, что никогда не была «сексотом» (не знаю, правда, стоит ли гордиться этим последним). Могу также с удовольствием сказать, что все долгие годы моей творческой жизни и работы были для меня, в общем, радостными, и теперь я с удовольствием о них вспоминаю. Вероятно, это какая-то компенсация за всё пережитое в моей жизни.

н.к.т.п. Г Л А В Р Е Д М Е Т СССР

Д И Р Е К Т О Р – Т Е Х Н О Р У К

Государственного Всесоюзного Опытного Завода

Г А С П А Р Я Н О.Е.

Тел. служ. Е 2-42-10

«21» августа

Д.Р. 21/

П р о к у р а т у р а

Союза Советских Социалистических Республик

Гр-ке БРАГИНСКОЙ В.П.

Г Л А В Н А Я (выдано на руки)

В О Е Н Н А Я П Р О К У Р А Т У Р А

29 октября 1955 г.

№ 2414-37

Москва, Центр, ул. Кирова, 41

Сообщаю, что дело, по которому был осуждён в 1938 г. Ваш муж ГАСПОРЯН О.Е.,

определением Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 29 октября 1955 года прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления.

ВОЕННЫЙ ПРОКУРОР ОТДЕЛА ГВП

КАПИТАН ЮСТИЦИИ Ф. ТЕРЕХОВ

В Главную военную прокуратуру СССР

От гр. Брагинской В.П. и

гр. Гаспарян М.О.

З А Я В Л Е Н И Е

Гаспарян Ованес Ервандович, рождения 21 февр. 1907 г. (муж Брагинской В.П. и отец Гаспарян М.О.), работавший в должности главного инженера завода «Мосэлемент» Главного управления аккумуляторной промышленности МКОП, был арестован органами НКВД 21 августа 1937 года (№ дела 4375). Арест был проведён в Боткинской больнице, где он находился по поводу брюшного тифа. Около 6 мес. Гаспарян О.Е. содержался в Бутырской тюрьме, где в течении этого времени для него принималась передача. Затем в справочной НКВД (Кузнецкий мост, 24) и в приёмной Военной Коллегии Верховного Суда нам было сообщено, что по приговору ВКВС он осуждён к заключению «на 10 лет в дальних лагерях без права переписки».

В 1954 году нами была получена справка из ЗАГСа о том, что Гаспарян О.Е. умер в 1942 году «от паралича сердца». В ответ на наше заявление с просьбой о реабилитации нами было получено сообщение из Главной Военной Прокуратуры СССР за № 2414-37 от 29 окт. 1955 года о том, что дело, по которому Гаспарян О.Е. был осуждён в 1938 году, прекращено за отсутствием в его действиях состава преступления. Сообщение подписано военным прокурором отдела ГВП капитаном юстиции Ф. Тереховым. Судя по многочисленным публикациям в прессе, теперь становится явным, что Гаспарян О.Е. был расстрелян.

Обращаемся к вам с просьбой сообщить на основании данных архивного управления по делу Гаспаряна О.Е. дату вынесения приговора, место и дату приведения его в исполнение, каковая будет в нашей семье впредь считаться датой его кончины, а также, по возможности, место его захоронения. Хотелось бы также знать, в чем конкретно Гаспарян О.Е. был обвинён.

25 ноября 1988 г. Москва

Брагинская Вера Павловна, 1912 г.р.,

доктор медицинских наук, ветеран труда

Гаспарян Майя Ованесовна, 1934 г.р.,

доктор медицинских наук, профессор

В Военную Коллегию Верховного Суда СССР

от гр. Брагинской В.П.

и гр. Гаспарян М.О.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Гаспарян Ованес Ервандович, рожд. 21 февраля 1907 г. – муж Брагинской и отец Гаспарян М.О., работавший в должности главного инженера завода «Мосэлемент» Главного управления аккумуляторной промышленности НКОП, был арестован органами НКВД 21 авг. 1937 г. в Москве (№ дела 4375). В справочной НКВД (Кузнецкий мост, 24) нам было сообщено, что по приговору ВКВС он осуждён к заключению «на 10 лет в дальних лагерях без права переписки». В 1955 году, по нашему ходатайству, дело Гаспаряна О.Е. было пересмотрено в Главной военной прокуратуре, и он был реабилитирован. В это же время нами была получена справка из ЗАГС о том, что Гаспарян О.Е. умер в 1942 году «от паралича сердца».

По нашему заявлению в КГБ СССР 2 февраля 1989 г. нам было устно сообщено, что по приговору ВКВС Гаспарян О.Е. был расстрелян 25 янв. 1938 года.

Обращаемся к вам с просьбой выдать нам официальное заключение о пересмотре дела с указанием даты и причины смерти Гаспаряна О.Е. и, если возможно, о месте его захоронения.

17 марта 1989 г. Москва

Брагинская Вера Павловна, 1912 г.р.,

доктор медицинских наук, ветеран труда

Гаспарян Майя Ованесовна, 1934 г.р.,

доктор медицинских наук, профессор

КОПИЯ

Военная Коллегия исп. вх. № 5646

Верховного Суда Брагинской В.П. и Гаспарян М.О.

30 марта 1989 г.

121293, г. Москва,

№ 4н-097880/66

Вера Павловна и Майя Ованесовна!

На ваше заявление сообщаю, что ГАСПАРЯН Ованес Ервандович, 1907 года рождения, Военной коллегией Верховного Суда СССР 25 января 1938 года осуждён к расстрелу.

Гаспарян О.Е. был обвинён в том, что являлся участником антисоветской, троцкистской, террористической и вредительской организации.

Дополнительной проверкой в 1955 году установлено, что Гаспарян О.Е. был осуждён необоснованно по делу, сфальсифицированному работниками НКВД, применявшими незаконные методы следствия.

Гаспарян О.Е. реабилитирован посмертно Военной коллегией Верховного Суда СССР 29 октября 1955 года за отсутствием состава преступления.

Военная коллегия не располагает сведениями о том, где был исполнен приговор в отношении Гаспаряна О.Е.

Понимая глубину трагедии, постигшей Вас и Ваших близких в связи с необоснованным осуждением Гаспаряна О.Е., прошу принять искренние соболезнования.

Начальник секретариата Военной коллегии

Верховного Суда СССР

А. Никонов

В Министерство Российской Федерации по Москве и Московской обл.

От Брагинской В.П. и Гаспарян М.О.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Просим разрешить ознакомиться с делом и узнать место захоронения Гаспаряна О.Е. – мужа Брагинской Веры Павловны и отца Гаспарян Майи Ованесовны.

Гаспарян Ованес Ервандович, 1907 года рождения, был арестован 21 авг. 1937 г. в Москве, содержался в Бутырской тюрьме и по сведениям, полученным из Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР 30 марта 1989 г., был расстрелян 25 января 1938 г.

Гаспарян О.Е. был реабилитирован посмертно ВКВС СССР от 23 октября 1955 г. за отсутствием состава преступления.

28 сентября 1992 г.

Гор. Москва

Гаспарян М.О.

Генеральная  Прокуратура  Российской Федерации

103793 ГСП, Москва

ул. Б. Дмитровка, 15 а

№ 13-1887-88

24.05.95

Уважаемая Майя Ованесовна!

Высылаю справку о признании Вас пострадавшей от политических репрессий.

Приложение: справка на 1 листе.

Прокурор отдела по реабилитации

жертв политических репрессии

А.Н. Шуваев