Рассказ М.Н. Округиной о своей судьбе на встрече с учащимися Милицейского колледжа 27 октября 2001 г. в Музее имени Андрея Сахарова, состоявшейся в рамках проекта «Свидетели и судьбы».

(Фото М.Н. Округиной конца 1940-х гг. – из сборника «Доднесь тяготеет...», том 2 "Колыма".)

Об авторе

Это было в 1941 году, когда началась война… До этого, мальчики, я в 1938 году с Жуковым Георгием Константиновичем работала в штабе Забайкальского военного округа. У меня образование всего семь классов, я там машинисткой работала, и с Жуковым я уехала в Монголию, когда была война на Халхин-Голе. А в 1940-м Жукова перевели1 и прислали другого генерала командовать, а я говорю: «А я не хочу больше в армии быть». Он меня рекомендовал в Монгольское правительство, маршалу Чойбалсану. Я там работала год.
В 1941 году, перед войной, в мае месяце наш штаб, Забайкальский штаб 17-й армии2, стали расформировывать, потому что этот штаб имел политуправления, политуправления печатали газеты, посылали в Хамардабу в Манчжурии, как агитационные, а политотдел сказал, что газета была не агитационная, а провокационная, и всё политуправление наше посадили в тюрьму. Командиров там, ну, журналисты в основном были, конечно, потому что писали газеты, статьи. Майоры, эти капитаны, в общем, их посадили. А я уже работала в Монгольском правительстве, но меня тоже посадили, сказали, ты знала и не донесла, ты же печатала. Понимаете? И так нас всех судили.

– Скажите, вам разрешали ходить в другие камеры, соседние?
– Когда в тюрьме сидишь следственной, только в своей камере находишься. В коридор выводят, допустим, в туалет, нас выведут из камеры человек 10-15, и нам дается 10-15 минут, мы должны успеть умыться, постирать какую-то платочек или тряпочку под этой водой и сделать свои дела и всё. А окна все закрытые, а если ведут кого-то одного с допроса или еще что-нибудь, его сразу ставят к стенке лицом, и ты не видишь, кто это.
Пока мы сидели в тюрьме, пока шло следствие, началась война. 1941 год, июнь месяц. Всех офицеров судили с отправкой на фронт. А меня – в лагеря, меня отправили на Колыму, где 12 месяцев зима, остальное – лето. Вот так вот. Там я работала два года в шахтах, сначала я еще была в силе, потом полгода лежала в больнице, поправляла свое здоровье. Потом на лесоповале строили дороги колымские. Мне не повезло.
Народ у нас на Колыме был очень интеллигентный. Все поэты, писатели, художники. Вообще Сталин весь этот генофонд интеллигенции уничтожал. У нас были такие, как Василий Иванович Шухаев, который в 1920-е годы в Париже выставлялся, он уже в то время был известный художник, а его жена обшивала жен этих офицеров. У нас была Женя Гинзбург, которая написала потом воспоминания «Крутой маршрут». В театре «Современник» идет сейчас этот спектакль. И она в книге «Крутой маршрут» обо мне тоже пишет.
Потом, когда война кончилась, к нам привезли фронтовиков. Конечно, пока мы сидели, вся интеллигенция сидела, и охрана, и начальство не имели никаких проблем, потому что мы, знаете, боялись всего. А когда приехали фронтовики – они уже им показали! Вот вы прочитаете здесь, в этих книгах о Гулаге, например вот в этой хрестоматии для старшеклассников «Есть всюду свет»3 есть рассказ Варлама Шалмова «Последний бой майора Пугачева». Почитайте, пожалуйста, как они боролись за свои права, вот эти фронтовики.
У нас были прекрасные лагерные театры. Был режиссер Леонид Викторович Варпаховский, который до этого работал в Москве. У нас ставили и оперетты, и оперы, и драму, вообще, культурно развивали немножечко, но это зависело всё не от Москвы, а от местного начальства. Здесь тоже об этом написано. В этих книгах вот как раз очень хорошо пишет и Александр Солженицын, и Марина Цветаева, и Анна Ахматова в поэме «Реквием» пишет, у нее ведь мужа расстреляли, поэта Николая Гумилева, его расстреляли в 1921 году. А сын ее Лев Гумилев сидел в тюрьме в Ленинграде, и она, Анна Ахматова, ходила передавала ему передачи, а ее женщины в очереди узнали, говорят – напиши об этом обо всем, она написала. Вот как раз здесь есть ее «Реквием», она пишет так: «Эта женщина одна, эта женщина больна. Муж в могиле, сын в тюрьме. Помолитесь обо мне».
Так что жизнь была очень, ребятки, плохая. Я посмотрю сейчас, какие вы счастливые… А мы ведь были крепостные. И крестьяне были тогда, как крепостные. Со мной сидела женщина, у которой пять детей осталось, а она, чтоб накормить своего ребенка, ходила в поле колоски собирала. Но были доносчики, которые об этом донесли. Со мной сидели 16-летние девочки, которые после войны уже получили сроки. Это бандеровки с Западной Украины. Они своим братьям, которые воевали за свою родную Украину и жили в лесу, так эти девочки им носили хлеб, молоко, ну, кормили их, эти войска. Так их потом всех, когда война кончилась, их всех на Колыму сослали. Это были такие труженики, вы знаете. Они такие клочки земли там, на Колыме, разрабатывали и сажали картошку, все овощи, эти бандеровцы. Так что люди у нас были в лагерях, в основном-то, исключительно трудолюбивые.
А жили мы очень плохо. Нас кормили чем: зимой картошку помоют кое-как, порежут, добавят капусту мороженую и селедку ржавую и всё это сварят. Свиньи не будут есть, а мы ели. Ну, кто работал на тяжелых работах, им давали по килограмму или по 800 граммов хлеба на день. Я не выполняла никогда норму, мне давали 400 граммов, я эти 400 граммов резала на три кусочка и ела. Утром пожую, в обед и вечером. В кармане носила, потому что в лагере было еще много воров. И самое страшное, что было у нас, плакать хочется, – у нас были дети 12-летние: мальчишки, девчонки. Девочке было 13 лет, которая на почте работала рассыльной. Сидела, говорит, я на окошечке, получила журнал «Огонек» с портретом Сталина. Она подрисовала ему что-то на лице, и ее посадили, отправили на Колыму, дали ей пять лет.
Колыма, Магадан граничила с Америкой, и нам привозили американские продукты. Из России нам привозили муку, черный хлеб нам выпекали, буханки были как кирпичи, а с Америки привозили белый хлеб, белую муку, и вот такой вот большой кусок, но он как вата, понимаете, и он невкусный. В общем, мы были голодные, но тем не менее выживали. Знаете как? Люди там работали кто уборщицей, кто кем, и немножечко подкармливались. А кто полный был, тому надо было много еды, и они часто гибли. И вот умерший человек лежит дня два, а его пайку они делят между собой, понимаете?
Когда война кончилась, нас стали пускать уборщицами работать или по специальности. Я уже работала машинисткой в бюро технический переводов, после войны, в конце 1945 года. Там у нас были вольнонаемные жены этих самых охранников, и одна из них мне приносила из театра тексты ролей артистам печатать. Я печатала им роли, а деньги она получала и мне давала, так что я могла что-то подкупать, а до этого во мне было 36 кг только (сейчас во мне 45 килограммов). Так что вот такие мы были.
К нам на Колыму привезли Эдди Рознера4. Джаз-оркестр там в театре был в Магадане. У нас был Козин Вадим Алексеевич – это певец, который поет «У самовара я и моя Маша» и вообще все русские песни на цыганский манер. У него бабушка цыганка, а он ленинградец, он был очень известен в России и не только.
Мне дали 8 лет. Ну, еще ссылка. Потом нам дали паспорта со статьей 39, значит, не во всех городах мы имели права жить. А кто выезжал, у них родители здесь были, они здесь три дня только были, а потом опять их забирали, они уже освободились и 10 лет отсидели, потом их забирали и в степи казахские отправляли. А я не выехала, я так на Колыме осталась, а зачем я поеду, когда обратно все идут.

– Расскажите еще о тех кто, с вами сидел, это такие же люди, которые фактически получили свой срок ни за что?
– Ни за что. Я вообще-то, мальчики, ленинградка. Я в Ленинграде жила, поэтому знаю ленинградских, таких вот, как поэтесса Елена Михайловна Тагер. У нас были очень талантливые люди, люди большой культуры. Многие из них на Колыме умирали. Такие, как Шаламов, потом почитаете в книге, он напишет «Колымские рассказы», прекрасный был писатель. Но он был настолько одинокий, он умер в 1982 году в доме для престарелых.

– А что вам помогло выжить, как Вы все-таки представляете?
– Вы знаете, общение, общение с великими людьми, большими умами, понимаете, это все-таки большое дело, когда с тобой рядом умный человек. Вот со мной, например, была Женя Гинзбург, она рассказывала всякие стихи, книги, и, вы понимаете, мы как-то забывались. У нас, в женском лагере, мы говорили про поэзию, даже про наряды всякие говорили, понимаете? Вот это все как-то поднимало наше настроение. Потом, мы обслуживали себя сами тоже, мыли, стирали. Ну, среди нас были, конечно, повара, которые готовили. Было холодно очень, очень холодно, ведь были бараки, где стояла одна бочка такая чугунная, ее топили докрасна, она была вся раскаленная, на кирпичах, потому что зима на Колыме – это что-то страшное. Люди умирали, их хоронили ведь не в землю, а в снег, а весной, когда снег тает, там покойники лежали. И специально были люди, могильщики, которых подкармливали, немножечко больше им хлеба давали, чтоб они захоранивали этих людей. Человек идет и падает, и умирает. От холода или голода… У нас даже анекдоты такие там сочиняли: на разводе стоит колонна заключенных, и один доходяга руки вот так вот сделал, а начальники они же все в бурках, в полушубках, курят, такие важные. Он говорит: «Начальничек, дай докурить (он курит)». Тот говорит: «На!» – «Суй в рот, а то руки замерзли!» Понимаете, вот так вот. Выходили на это, когда нас выводили на общие работы. А весной – смотря, какой конвоир был. А то еще конвоиры были такие – увидят лужу, грязь: «Ложись!» – кричит. И вот люди должны в эту лужу ложиться. Ну, мы конечно, на корточки присядем кое-как. Вот были такие, издевались. У нас вообще-то больше всего были украинцы, они охраняли заключенных. Я помню, что у нас была целая рота охранников украинцев, здоровые мужики.
В лагере мы были абсолютно бесправные, но, если мы получали посылку, – нам посылали сахар, чеснок, там какие-то сухофрукты, сухари, – несмотря на все вот это несправедливое отношение, нас вызывали на вахту, посылку открывали при мне, и, если там что-то хорошее, говорили: «У тебя все равно это воровки заберут, отдай это мне», – а сухари, чеснок, сало или еще что – это всё мне доставалось.
А сейчас бесправие такое, я получила на Рождество от своей подруги из Германии посылку. Знаете, у нас на Колыме сидели все нации: и француженки, и англичанки, и вот эта немка, моя знакомая. Вы знаете, эту посылку, здесь, на почте, или, может быть, на границе, в общем, взяли ее, распечатали, открыли. Я написала заявление начальнику почтамта, что, наверное, там кое-чего не хватало. Он пишет, что не может быть. Я говорю, я 30 лет живу в Москве, я из Ленинграда переехала в 1966 году сюда. Я говорю, пользовалась даже на Колыме в лагерях этой почтой, и там ничего никогда не позволяли, всегда было хорошо. Так что я в наш почтамт написала, что даже в лагере этого не позволяли, с нами, бесправными, считались.
А сейчас я хочу хорошую жизнь, ребята. Я написала письмо в Союз Правых Сил: «Дорогие мои, молодежь, Союз Правых Сил. Я хочу дожить до хорошей жизни, какую вы обещаете. Мне 90 лет исполняется такого-то марта, я без зубов, прошу Вас мне подарить мясорубку электрическую, потому что крутить мне ее трудно». Вы знаете, Немцова секретарь приехал и привез мне эту мясорубку электрическую. Ну, конечно, у меня были гости, подружки мои, мы их накормили пирогами, попоили их чаем. Они мне цветы даже принесли. Так что вот так. Я – за хорошую жизнь.
Мы вот 30 октября пойдем все к памятнику жертвам политических репрессийв Москве, к камню Соловецкому, там сбор будет. Мы всегда все там собираемся. Когда в восемьдесят девятом году организовали «Мемориал», я там со многими познакомилась. В нем тогда был Андрей Дмитриевич Сахаров, у меня есть удостоверение члена «Мемориала», подписанное Андреем Сахаровым, так что я этим очень горжусь.

– А у вас дети есть?
– Деточка, для меня это самый больной вопрос. У меня дети погибли. У меня в Ленинграде погибла вся семья в блокаду, так что я-то была в тюрьме, меня же в Монголии посадили, в Улан-Баторе. У меня двое детей было, дети погибли, а муж мой погиб в 1941 году, 3 августа, в деревне Заборье под Смоленском, уже война была. Так что вот так. А мы все – без права переписки. Мы не знали ничего абсолютно, что и чего, у нас ни радио, ничего не было, мы жили как в землянках – ничего не знали и не слышали. Дом наш разбомбили, дети у меня погибли, и они на Пискаревском кладбище похоронен все. Там в Ленинграде в блокаду, знаете как, народ погибал с голоду, с холоду, их зашивали в простыни, в одеяльца и свозили в домоуправление. Там их штабелями клали, пока зима была, а в марте месяце, когда начало подтаивать, вот кладбище Пискаревское организовали, там накопали рвы, приезжали солдаты и знаете, этими, как они, железные, ну, в общем, вот так вот откалывали всех этих покойников, бросали в машину и хоронили на Пискаревке.
Я поэтому не могла жить в Ленинграде, поменялась на Москву в 1966 году. Вот такое у меня горе, я одинокая совершенно.

– Скажите, а как к Вам охранники относились?
– Охранники? По-разному. Вы знаете, это зависит от человека. Я дружила с художником с одним, и меня посадили в карцер, ну я не один раз сидела за всякие высказывания свои резкие в отношении грубости там, всякого хамства. И меня сажали в карцеры, изоляторы такие. Там было очень холодно, без окон, стоишь на цементе, в общем, к нам относились, как к крысам. А мне года два оставалось до освобождения, это был 1947 год, а в 1949-м я освободилась. Вы знаете, пришла начальник лагеря и говорит: «А где Округина? Где машинистка?» Ей говорят: «Она в изоляторе сидит, за сожительство с художником». Она: «Привести ее на работу!» И меня через весь город вели, как говорится, со штыком. И я гордо шла, высоко подняв голову. Понимаете, были такие случаи даже.
Нет, охрана относилась по-разному, это зависело от человека. Добрый человек, хороший, он всегда добрый, он всегда хороший. А были очень жестокие. Человек идет, он уже спотыкается, потому что мы все были голодные, худые, а он еще прикладом в спину тебя пихает, бьет, понимаете.
Был случай такой: мы работали на дороге, там были кусты с ягодами Мы ходили на работу километров за пять. Этому охраннику мы всё время топили костер, осень была уже, топили костер. Охранник сидел дремал, а винтовка его рядом лежала. Я, знаете что, так как я в армии много работала, я винтовку знала, я была Ворошиловским стрелком, я у него этот магазин, патронник, вытащила, положила в карман. И говорю: «Ну, девки, сегодня мы будем ягоду есть!» Когда кончилась работа, мы все выстроились, он нас посчитал, и мы пошли в лагерь. Он мне говорит: «Округина! Веди ты! Веди тихонечко, я сейчас должен вернуться к костру». Он обнаружил пропажу. И я скомандовала: «Девчонки, давайте ягоды есть!» И все по кустам разбежались, только я стою. Он говорит: «Ты дисциплинированная». У нас были там и воровки, бытовички, растратчицы, абортницы (раньше за аборт давали срок, как за убийство). И все разбежались. Он говорит: «Я сейчас к костру должен возвратиться». Пошел к костру. А у меня магазин с патронами в кармане лежит, пять штук патронов. Мы ягод наелись досыта, выстроились и пошли все в лагерь, но шли тихонечко, он нас догнал. Я говорю ему: «Что случилось?» Он говорит: «Я потерял от винтовки одну деталь». Я достаю из кармана, говорю: «Эту?» Он говорит: «Да». Но мы были уже возле лагеря. Так что был у меня такой случай в жизни.

– Вас после этого не посадили в изолятор?
– Нет, он был рад безумно, у нас же все свидетели были, мы все подтвердили бы, что он уходил к костру. А приезжал к нам несколько раз начальник, мы же дорогу строили уже. Он говорит: «Ты здоровый парень. Повесь винтовку. Все у тебя здесь старухи и такие девки. Повесь винтовку и помогай им корчевать», – знаете, пни корчевали, все это, так что начальник так говорил. А он все равно: «Ты топи мне костер», – а он будет лежать, так что были такие случаи. А зимой, на лесоповале, у нас была бригадирша воровка в законе, причем. Вообще, воры там не работают, только командуют, то дневальные бывают, то еще что-то. Вот. Она мне говорит: «Ты мне будешь костер топить, в свободное время будешь сучки обрубать, а остальное время будешь мне романы рассказывать». Но я читала же, много же читала в детстве. Журнал там ей рассказывал, «Консуэлла» там, да много там, каких читала, какие только вещи я ей все рассказывала. У нас потом, мы же в лагере рассказывали все стихи.

– Чем вы занимались в свободное время?
– У нас были молодые, красивые девушки, вы знаете, танцевали они, собирались вместе. И одна девушка танцевала «Умирающий лебедь», а я под музыку стихи стихи рассказывала. Все пели мелодию «Умирающий лебедь», а я стихи читала. Может быть, вам рассказать этот небольшой стишок? Там так:
«Заводь спит. Молчит вода зеркальная. Только там, где дремлют камыши, чья-то песня слышится печальная. То последний вздох души. Это плачет лебедь умирающий, о своем прошедшем говорит. А на небе вечер догорающий. Он горит и не горит. Отчего так грустно и жалобно, почему так ноет эта грудь? В этот миг его душа желала бы невозвратное вернуть. Всё что ждал с тревогой, с наслаждением, всё, на что надеялась любовь, промелькнуло ярким сновидением, всё прошло и не вернется вновь. И когда зажглися звезды частые и туман вставал в тени, лебедь пел все тише и печальнее и совсем затих. Не живой он пел, а умирающий, оттого он пел в последний раз, что при смерти, вечно примиряющей, он увидел правду в первый раз».
Мы развлекались, как могли, конечно, в свободное время. А вот у меня есть двоюродный племянничек, ему сейчас 11 лет, так он говорит: «Я не могу запомнить стихи». Я говорю: «Как ты не можешь запомнить? Ты их представляй, как картины. Вот Толстой Алексей Константинович «Береза»: «Острою секирой ранена береза, По коре сребристой покатились слезы. Ты не плачь береза, бедная, не сетуй, рана не смертельна, вылечишься к лету. Будешь красоваться, листьями убрана, лишь больное сердце не залечит рана». Какая картинка, да? А племянник говорит: «Что такое секира?» Я говорю: «Это такой топор раньше был». Вот понимаете, когда этот стих или какой-то себе воображаешь, представляешь всю картинку, тогда ты ее запоминаешь очень хорошо.

– Скажите, пожалуйста, а кого Вы еще из известных людей лично знали?
– Ну, лично знала всех генералов, когда работала в штабе Забайкальского военного округа. Знала я, так как работала, Ивана Степановича Конева, затем, Полубоярова. Вот всех генералов, которые летели с Югославии, 11 человек, я их всех знала. Но я их еще знала капитанами, полковниками, а потом они все стали генералами. Жукова знала. Потом после Жукова в Монголию приехал Курочкин Павел, потом он был генералом военной академии, здесь начальником был, он недавно умер. Военных начальников многих знала.
А еще я знала ученых великих, когда я приехала в Москву, я на машинистку когда выучилась, меня послали работать в Музей новозападного искусства. Там был академик Тарле, знаменитый, самый великий человек в моей жизни. Вот он написал о Наполеоне. И вы знаете, это мои первые шаги в жизни были, это в Москве здесь. Я почему в Москве, у меня здесь тетки были, я у них жила, у теток, на Большой Ордынке. И вы знаете, дают мне статью какую-то печатать, а я начинающая машинистка, рукописи еще плохо читала. И я спрашивала: «Что это за слово?» – никто не может прочитать, надо идти к нему. Мне 17 лет, как я пойду к академику: «Прочтите мне это слово, я должна напечатать правильно»? Меня уговорили, я пошла, говорю: «Извините, тут одно слово, никто не может прочитать». Он говорит: «Это слово я написал по-французски. Я буду писать и по-английски, и по-французски, и по-немецки, так что, пожалуйста, приходите, не стесняйтесь». Это был великий человек.
Ну, у нас на Колыме был кто. Устинов, он был вулканолог, его жена Вера Федоровна работала вышивальщицей. Вы простите, у меня память уже дырявая, когда вы будете 90-летние, поймете меня. Шаламов? Шаламова я встречала уже на свободе. В лагере мы с мужчинами не общались. Потом, уже когда нас выводил из лагеря охранник, там работали у нас уборщицы по всем учреждениям по городу, а потом приходили в одно место, тогда мы могли с мужчинами встречаться, видеться, разговаривать. Шаламов был очень замкнутый, очень одинокий, очень резкий в разговорах, знаете так, рубил топором.
На Колыме я знала художника Шермана, который окончил университет Сорбонну в Париже, он был рижанин, очень талантливый человек, очень образованный, знал несколько языков. И, вы знаете, он приехал в Ригу, когда закончил Сорбонну в Париже.
Писатель Илья Эренбург, когда Шерман в Магадане в 1940-х годах оформлял его книгу «Падение Парижа», так он здесь на писательском съезде потрясал его книгами и говорил: «Вот как надо оформлять книги!».
Ведь раньше как было, нельзя было писать, что они хотели, свободной литературы не было. Вся литература была политизированная, что партия позволит, что цензура позволит. И вот Эренбург говорит, что неизвестный художник, их фамилий, ни заключенных, ни ссыльных, в книге даже никогда не писали, неизвестный художник оформлял ему эту книгу, он сделал там такие графические работы – нарисовал все парижские все дома, и вот Илья Эренбург очень его хвалил. Ну, нельзя было тогда писать даже фамилии репрессированных художников и писателей, тогда это не печатали. Вообще, всё было ведь запрещено, всё абсолютно, строгая цензура, и всё кругом было посвящено «великому Сталину», «великому кормчему», «великому отцу и учителю всех народов всего мира». Поэт Михалков написал в своих стихах в гимне: «Нас вырастил Сталин – на верность народу», а такой поэт, как Анна Ахматова, была в загоне, не печатала ничего, а Марина Цветаева покончила жизнь самоубийством...

(Расшифровку аудиозаписи выполнила волонтер Артемьева Мария,
студентка университета Российской Академии образования)

_________________
1 Георгий Константинович Жуков (1896–1974) – советский военачальник, Маршал Советского Союза (1943), министр обороны СССР (1955–1957). С 5 июня 1939 года Жуков – командующий 1-й армейской группой советских войск в МНР. 20–31 августа 1939 года провёл успешную операцию на окружение и разгромил группировку японских войск генерала Камацубары на реке Халхин-Гол. За эту операцию комкор Георгий Жуков удостоился звания Героя Советского Союза и ордена Красного Знамени МНР.
С июня 1940 года Г. Жуков – командующий войсками КОВО.

2 17-я армия была сформирована 21 июня 1940 г. приказом Народного комиссара обороны СССР в Забайкальском военном округе на базе 1-й армейской группы. 15 сентября 1941 г. вошла в состав войск Забайкальского фронта. В составе Вооружённых Сил СССР с 1940 по 1946 гг. Дислоцировалась в Монголии (штаб армии – г. Улан-Батор).

3 «Есть всюду свет...»: Человек в тоталитарном. обществе: Хрестоматия. для старшеклассников / Составление С.С. Виленского. – М. : Возвращение, 2000. – 480 с.

4 В 1946 году в связи с гонением на джаз-оркестр известного музыканта Эдди Рознера был распущен, а сам он был арестован за то, что пытался выехать в Польшу, и осужден по статье 58-10 (измена родине). В 1946–1953 гг. находился в лагере в Магадане, где сформировал джаз-оркестр из заключенных.