2 И.Ю. Истошин: Считается, что мировоззрение личности начинает складываться у человека лет с 12. Именно в этом возрасте автор «Записок» узнал от своего отца многое о «кошмаре 1937-38годов». Через 11 лет Л.Трус считал себя «безусловно советским человеком, преданным идеям Коммунистической Партии». Такие убеждения – результат попыток понять суть «жуткой» сталинской системы. Ответы на свои искания школьник, а затем и студент нашел в то время у Ленина («Государство и революция») и Маркса («Капитал»).

Казалось бы, этот эпизод не так уж значителен. Но, на мой взгляд, он помогает лучше понять августовские события 91-го года. Тогда многим образованным гражданам СССР казалось – прекратит свое существование тоталитарная коммунистическая система и «всё» само собой быстро наладится. В начале 1992 г. сам президент Ельцин заверял: «если цены станут неуправляемы, превысят более чем в три-четыре раза, я сам лягу на рельсы». Что уж говорить о «простом» народе, который обнадежился жить, как в Европе и в Америке. Не задумываясь, разумеется, о необходимости соответственным образом работать.
Сегодня Россия с путинской «вертикалью власти» фактически возвращается к советским и даже к монархическим нормам существования (Тут вполне уместно вспомнить про президентскую операцию «наследник»). Интеллектуалы начинают задаваться вопросом – не является ли это неизбежным следствием специфики российской культуры? Выражается надежда, что отечественные патерналистские установки могут быть преодолены выстраиванием современных институтов. Но тогда возникает вопрос – а способна ли образованная прослойка России взять на себя задачу их создания? Мой личный опыт подсказывает – ох, не скоро!

3 Позже, уже в 70-х я написал об этом стихотворение:
О, это целая история,/ Как я намеренно ослеп,/ Чтобы не видеть лжи, и, вторя ей,/ Вкушать со всеми яд и хлеб./ Но нерв сопротивлялся зрительный / Той исступленной слепоте,/ Но вздрагивал зрачок, мучительно / Ища опоры в темноте./ Ища опоры… Но опорами,/ Которые я сам отверг,/ Могли быть только черны вороны…/ … И лгал… Как я постыдно лгал! / – Бесстыдно, тупо и старательно – / Дрожащий горделивый шут …/ Когда-нибудь я обязательно / Про это прозой напишу…
Так все еще и не написал.

4 См. «Бородач и другие».

Они начинаются как правило поздно вечером и затягиваются до часу-двух, а то и трех-четырех часов ночи. Пока приведут в камеру, разберешь откидную койку, уложишься, едва уснешь – 6 часов, подъем. Днем спать запрещено под страхом карцера. Следующей ночью все повторяется: вызов (иногда успеешь уже улечься) на допрос, возвращение в 3-м – 4-м часу, подъем в 6. Причем эти ночные допросы чаще всего – фикция: Новожилов что-то пишет своим странным почерком (см. образчик: я называю его про себя «полуустав»), разговаривает по телефону, выходит, оставляя вместо себя кого-нибудь из коллег.

1В сочетании с придирчивым досмотром всего, что нам принадлежит – от зубного порошка до нижнего белья – эта процедура (шмон) – неотъемлемая составляющая нашего бытованья.
2 Лишь много лет спустя стал я понимать, как помогли мне те немцы вновь обрести жизненную опору, выбитую из-под меня месяцами следствия и приговором трибунала. Человеку совершенно необходимо ощущать свою принадлежность к человеческому роду, а ощутить это он может, только противопоставляя себя чему-то, что несомненно является нелюдью. В том-то и состоял для меня ужас приговора, что провозглашал меня самого принадлежащим этой нелюди! Но вот эти эсэсовцы одним своим наличием засвидетельствовали: я – не они, я противостою им, живому воплощению нелюди. Я, стало быть, человек.
3 Я сперва не поверил (вспомнилось: «Органы не ошибаются!»), но мама – ей разрешили свидание со мною (это 15-минутное свидание до сих пор вспоминается мне: мамина «безмятежная» улыбка, ее сухие глаза, зыбкая надежда на близкий конец этого кошмара) – подтвердила это и передала мнение знакомого адвоката, что всех нас вот-вот освободят. По ее словам, он убежден, что Сталина, и вправду, угробили врачи, но нынешнее руководство только радо этому и поэтому делает вид, что верит в их невиновность. Несколько дней спустя это мнение почти дословно повторили двое моих соузников, чей разговор я невольно подслушал (один: «Молодцы жиды – они таки угробили Уса»; другой: «Да уж, кто с ними свяжется, года не проживет»).

/Мы долго плыли вниз по Енисею. / Из трюма были видны берега. / Врастая в скалы, зеленью синея, / К воде вплотную подошла тайга. / Чем дольше плыли мы, короче / Ночь становилась, день – длинней. / И наконец совсем не стало ночи – / Полярный день на много дней. / Кружилось обезумевшее солнце, / Но лед по берегам лежал пластом. /Лишь изб прибрежных жалкие оконца / Поблескивали под его лучом. / Безжизненными оставались скалы, / Бескровными казались небеса. / Прощай, жена, прощайте дети малые! / Не жги щеку, горючая слеза! /… А Енисей все гнал свою волну, / Зеленовато-желтую, как пиво… / В неведомую плыли мы страну / Под плеск ее, то злобный, то игривый/.

… Он продолжал посылать жалобы по своему делу во все инстанции: мол, сослан незаконно. Да что толку? Ответы приходили, как под копирку написанные, его аргументы оставались без внимания. Но, конечно, в конце концов внимание было обращено – его арестовали, обвинив в антисоветской агитации, подкрепив обвинение показаниями всех, с кем он имел неосторожность делиться своими соображениями по поводу своей ссылки и по, так сказать, «смежным вопросам». Особо тяжкий криминал был усмотрен в его словах, что в районе процветает работорговля. Он возражал: «А как иначе это назвать, когда завгар звонит в рыбацкую артель и просит дать ему пяток работяг для каких-то хозяйственных работ, обещая взамен предоставить на день трактор? И ведь это повсеместно!» Но наша Фемида обратного хода не знает – он получил 10 лет по статье 58.10. После объявления приговора сказал: «Теперь хоть срок буду знать, а то ведь ссылка была бессрочная». И тут же подал кассационную жалобу. Ответ пришёл быстро, но такой, что он немедленно отправил новое заявление, начав его словами: «Вы не потрудились даже прочитать мою жалобу: я протестую против осуждения меня на 10 лет лишения свободы в лагерях строгого режима, а вы отвечаете, что в ссылку я направлен правильно!» На эту повторную жалобу он в Туруханске ответа не дождался.

… Между тем наша «Мария Ульянова» доставила нас, наконец, в Дудинку. И мы, сопровождаемые автоматчиками, уже карабкаемся по крутому косогору, с любопытством оглядываясь (что запрещено) то на остающийся позади (не навсегда ли?) Енисей, то на какие-то допотопного вида избушки справа и выше. Встречные не обращают на нас внимания: привыкли к подобным процессиям. Но вдруг кто-то из них вскрикнул: «Фомич! А ты как тут?!» – «Да вот так… Ты вот что: у нас тут всё кончилось – и курево и жратва...» Конвой лениво прикрикнул на них, но знакомец Фомича уже исчез.

Однако не успели мы подняться наверх, как он снова появился с наволочкой хлеба, несколькими кругами колбасы и блоком пачек махорки. Всё это богатство он в течение одной-двух секунд рассовал нам по рукам, не обращая внимания на матерщину и перещёлкиванье автоматных затворов конвоя, и опять исчез. Авторитет Фомича как старого лагерника и до того был высок, теперь же стал непререкаем (вся передача, разумеется, была отдана ему). Нас же, не заводя в местную пересыльную тюрьму, сразу повели на отдалённые пути железнодорожной станции («самая северная в мире железная дорога», – вспомнились где-то прочитанные слова) и заперли в крошечном – для узкой колеи – товарном вагоне. Тут Фомич щедро поделился только что полученными деликатесами. Время было уже позднее (по солнцу его было не определить: полярный день, часов у нас, конечно, не было, но, судя по всему, каких-то переходов сегодня можно было уже не ожидать), так что, поужинав, мы стали готовиться ко сну, укладываясь, где кто сидел.

Бородач и другие

Ионыч
Бородач же познакомил меня с Ионычем – Исааком Ионовичем Байтером, в долагерной жизни – одним из ведущих инженеров Мосэнерго, специалистом по релейной защите электрических станций и сетей. Он сразу же взял меня под свою опеку. Боюсь, что причиной тому не было ни моё обаяние, ни моя начитанность, не говоря уже о моей любви к электричеству. Просто Ионыч считал своим долгом опекать всех евреев (какие, по его мнению, нуждались в опеке), находившихся в пределах его досягаемости.

Легко сказать: убраться. Да так, чтобы никто не тыкал тебе в нос эту злосчастную подписку. Но музыка и тут выручила его. Немцы формировали интернациональный театр «Венета» для «культурного обслуживания» лагерей всевозможных иностранных рабочих, без которых не могли обходиться ни немецкая промышленность (в том числе шахты), ни ее сельское хозяйство. Театр представлял собой некое множество автономных национальных трупп, разъезжавших по всей Германии и оккупированным странам. В одну из таких трупп и завербовался Олег. Из того, что он рассказывал о ней, я запомнил лишь то, что в ее состав входил будущий заслуженный артист Гмыря и что ее выступления в лагерях «ост-арбайтеров» пользовались огромным и трогательным успехом. Кроме собственно театральных действ эти труппы помогали «ост-арбайтерам»,рассеянным едва ли не по всей Европе, находить друг друга и поддерживать между собой связь. Оказывали они и услуги – довольно рискованные (несмотря на немецкий пиетет по отношению к нам) – разрозненным группам сопротивления. Олег играл на аккордеоне, гитаре, иногда – на флейте.

С Иваном Александровичем Качаловым я познакомился без Бородача. Произошло это так. Проходя как-то летом 1954 года по лагерю, я услышал вдруг – не веря своим ушам – звуки органной музыки! Это было не радио, музыка доносилась откуда-то из-за барака. Я заглянул за угол и понял свою ошибку: то был не орган, а аккордеон. Но какой аккордеон! Нет, я не о богатстве отделки или достоинстве фирмы-изготовителя. Просто я никогда до того не слышал, чтобы аккордеон так звучал. Но до чего нелепым контрастом этому органному звучанию выглядел невзрачный сопливый зэк, перебиравший клавиши аккордеона, склонив к нему голову. Ни на кого вокруг он не обращал внимания. Впрочем, «вокруг» почти никого и не было. Зэков такая музыка явно не привлекала.

Мою зачарованность он все же заметил. Мы познакомились. Оказалось, что его склонность к извлечению органных звуков из аккордеона не случайна: до ареста И.А. был органистом рижского Домского собора. За что он удостоился своего 25-летнего срока, не понимает, но, кажется, его огорчает не столько этот срок, а то, что его жена с четырьмя дочерьми оказалась по причине этого срока в ссылке (где-то на лесоповале), где они просто голодают. Сам он здесь устроен очень даже неплохо – по лагерным понятиям: нашлись среди влиятельных зэков люди, понимающие толк в музыке, которые при молчаливом попустительстве начальства устроили его на посильную и буквально теплую работу – поддерживать огонь в «кубовой», обеспечивающей горячей водой шахтерскую душевую. Разумеется, работа эта почти не оплачивается, ну, на спички, может быть, хватит.

Но Ивану Александровичу нужны были не спички, а деньги, причем большие деньги, ну хотя бы рублей 400 в месяц. Чтобы он мог посылать их жене и дочкам, спасать их от недоедания и авитаминоза. И он полагает, что среди бригадиров найдется такой ценитель музыки, что возьмет его к себе в бригаду и…, ну, А.И. будет ему играть что-нибудь для души, а тот за это – не требуя собственно работы в бригаде – будет платить ему по первому звену (см. Трудно быть грузчиком). Надежда безумная, все, к кому он обращался за содействием в ее реализации, растолковывали ему это, но А.И. не мог с нею расстаться. В конце концов он покинул свое теплое место и оказался в нашей грузчицкой бригаде. Не представляю, как мог наш «бугор» согласиться взять его. Конечно же, не ради музыки. А что грузчик из него никакой, это было видно с первого взгляда.

Надо сказать, что работал он безотказно, напрягая все свои ничтожные силенки. А что толку от его труда не было почти никакого, так никто и не ждал от него особого толка. Да и платили ему немногим больше, чем он имел в «кубовой». Он, надо полагать, быстро понял всю иллюзорность своих надежд на большие деньги, но чтобы уйти, надо было опять найти достаточно влиятельного мецената.

Так или иначе, но А.И. оказался в одной со мною бригаде. Вне работы мы с ним, почему-то (не помню почему) не общались, но в минуты (случалось, и часы) между погрузкой-разгрузкой мы вели с ним разговоры на самые разные темы, но с какого-то момента главной темой стала предложенная мной идея «цветомузыки» – экспонирования сменяющихся во времени цветных… экранов? листов?.. От скрябинской идеи моя отличалась радикально: там – цветовая аранжировка обычной музыки, а у меня – самодовлеющая игра цвета, цветов. Навеяно это было эпизодом из толстовской «Аэлиты»: инженер Лосев листает марсианскую книгу, на страницах которой одни только цветные фигуры, и в голове его начинает звучать какая-то музыка – «поющая книга». Другим источником моей фантазии были немыслимой красоты и выразительности многочасовые заполярные закаты. Мы подолгу подробнейшим образом обсуждали вопросы, связанные с различными вариантами осуществления этой идеи. Как назвать этот вид искусства, колеристика? Можно, хотя и звучит, как название научной дисциплины. А как записывать колеристические произведения – использовать подобие нотного стана? А если на экран проецируются (предполагалось, что колеристические сонаты (концерты? увертюры? капричос?) будут исполняться путем освещения белого (или черного?) экрана цветными лучами) одновременно несколько цветов, но не в смеси, а пространственно разделенными? Тут ведь возможны разные варианты – вертикальные, горизонтальные, волнообразные, круговые полосы… Где грань, отделяющая такие колер-концерты от абстрактной живописи? (Я очень испугался этой аналогии: чего доброго, донесут, что увлекаюсь абстракционизмом, подтверждая тем самым справедливость приговора по 58-й статье). Качалова все эти сюжеты заинтересовали чрезвычайно, особенно в сопоставлении с музыкальными явлениями. Можно ли считать вспыхивающие на экране цветные точки аналогами пиццикато в музыке? А с чем музыкальным сравнить снопы искр, этакие фейерверки? И т.п.

Постепенно, однако, колеристическая тематика стала выхолащиваться. Возможно, что если бы нам удалось материализовать эту идею, то практика концертирования дала бы ей второе дыхание.

Но тут колесо моей лагерной фортуны повернулось непредсказуемым образом, и я потерял Ивана Александровича из виду. Где-то в 1955-м он был освобожден, вернулся с семьей в Ригу. Двадцать лет спустя я попытался позвонить ему в Ригу, женский голос ответил, что он никого не узнает и разговаривать с ним нет смысла.

А органная музыка и по сию пору ассоциируется для меня с аккордеоном Качалова и полыханьем кайерканских закатов.

Тоска по горячему

К Бородачу часто наведывался, человек, чье имя я не запомнил, но история его заслуживает хотя бы краткого пересказа. Назову его Г. Он «харбинец», т.е. из тех русских, чьих родителей гражданская война забросила в Китай, где они после обычных скитаний и мытарств осели в Харбине, а в 1945-м снова оказались в России, теперь социалистической. С одним из таких харбинцев я столкнулся еще в УПИ, общение было малоприятным (про него расскажу в другой раз). Г, театральный художник, оказался в Свердловске, устроился на работу в оперный театр. Все бы ничего, но его подвела невоздержанность в общении с зеленым змием. Набравшись как-то сверх меры, он уснул в каморке, где хранились им же намалеванные портреты вождей, предназначенные для вывешивания на театральном фасаде по праздникам. А проснувшись ночью, не сразу вспомнил «вчерашнее» и, не понимая, где находится, и шарясь впотьмах, какие-то из сваленных там ВИПпортретов (как сказали бы теперь) повредил. Наутро эта порча была обнаружена кем-то из особо бдительных работников театра и квалифицирована еще более бдительными и к тому же компетентными товарищами как выражение террористических намерений бедного Г по отношению к руководителям Партии и Правительства. Трибунал отвалил ему стандартные 25 и 5 по статьям 58.10 и 19.58.8 УК РСФСР. В лагере на общие работы его не гоняли по причине не то язвенной, не то какой другой не менее тяжелой болезни. Работал он художником, т.е. малевал плакаты с призывами типа: «Бригадник! Повышай производительность труда!» и «Взял обязательство – выполни!» Помимо своей истории, Г. запомнился мне еще своей тоской по острой пище. Лагерная столовая разносолами нас, понятно, не баловала, но все, кого я знал, воспринимали это как данность и, если что-то могли получить из дома или достать через вольняшек, то просили не перца, а сала. Г был единственным, кто мечтал именно о перце. По его рассказам, на воле он мог есть перец-горошек с хлебом не в качестве приправы, а просто так…

Много позже я узнал, что согласно восточной медицине в пище следует различать «горячие» и «холодные» элементы, их дисбаланс приводит к тяжелым заболеваниям, причем баланс этот для разных людей – разный, у обитателей южных широт он сдвинут в сторону повышенной потребности в «горячих» элементах. Перец как раз относится к «горячим» элементам.

ПОХИЩЕННЫЕ

Махонин

Знакомство мое с Махониным даже и знакомством назвать нельзя – так, несколько бесед под землей у большого ленточного транспортера в бытность мою электрослесарем. Но впечатление, произведенное им, сохранилось до сих пор: негромкая и в то же время внятная речь, великолепный точный язык, уважительная манера держаться со всеми, независимо от возраста, положения в лагерной иерархии или чина, спокойное достоинство – все это никак не сочеталось с лагерем, хотя и не несло в себе какого-нибудь вызова. Не помню, как мы разговорились, и каким образом предметом нашего разговора стало сравнение советского и западного образа жизни, причем я убежденно отстаивал преимущество первого перед вторым, а он не то чтобы опровергал мои суждения, но терпеливо объяснял мне логику осуждаемых мною западных порядков. Почти все, что он говорил, было мне известно и до него (я достаточно внимательно проштудировал доступных мне и Маркса, и Энгельса, и Каутского, – причем не только канонизированные тексты, не говоря уже о том, что примечания к ним нередко были для меня даже более значимыми источниками информации, чем основной корпус), но так спокойно и вдумчиво обсуждать эти вопросы довелось впервые. «У нас, – говорил я, – земля, средства производства принадлежат обществу, а на западе – частным лицам. Я бы чувствовал себя униженным, если бы мне пришлось работать не на общественное благо, а на чей-то частный интерес». – «Вы не правы, – отвечал Махонин, – в Советском Союзе средства производства принадлежат не обществу, а государству, это разные вещи. К тому же на Западе сколько угодно государственных предприятий, каждый может выбрать то, что ему больше нравится. Ну, а насчет работы не на общественное благо, а на частный интерес, то как вы это себе представляете? Разве может какое-нибудь предприятие производить продукцию, не нужную обществу?» «Ну как же, – возражаю несколько неуверенно, – частник ведь не знает, что и сколько нужно обществу, недаром же то и дело происходят кризисы перепроизводства». «Происходят, – соглашается Махонин, – но кто от них страдает? Только сами владельцы предприятий, которые не утруждали себя изучением спроса, т.е. общественной потребности в своем товаре. Такие частники разоряются и перестают быть владельцами предприятий. Так что хозяева кровно заинтересованы в том, чтобы точно знать, что и сколько нужно обществу». Тут разговор переходит на зависимость цен от спроса и предложения, что, собственно, и позволяет частнику ориентироваться в общественной потребности в своей продукции. «Но ведь частник все это делает не для общего блага, а для личного обогащения», – не унимаюсь я. «А директор советского завода разве не заинтересован в получении премий и всяческих наград за свою работу? Да и угроза лишиться привилегий, которыми он пользуется – квартира, санатории, служебная машина… – есть что терять». – «Но капиталист распоряжается прибылью по собственному произволу, а у нас она направляется на нужды народного хозяйства в целом». – «Вы имеете в виду то, что прибылью распоряжается не директор, а министерские или госплановские чиновники? Конечно, они утверждают, что их распоряжение отражает интересы народного хозяйства, но посмотрите газеты: то и дело они вместо общественного интереса блюдут свой собственный интерес. Капиталист, конечно, интересами народного хозяйства в целом не озабочен, но вы же изучали политэкономию: большую часть прибыли он тратит не на себя, а на наращивание производства – иначе он не капиталист. При этом он должен выбирать, наращивать ли то производство, какое у него есть, или какое-то другое, на какое растет спрос, то есть та самая общественная потребность». – «Но ведь это несправедливо – человек становится хозяином предприятия не в силу каких-то талантов, деловых качеств, а просто по наследству». «Ну, если у него нет нужных деловых качеств, то он так же просто и разорится – своего рода естественный отбор. Справедливость – вы имеете в виду равенство? Люди не равны. Равный подход к неравным людям был бы откровенной несправедливостью. Или вы про оценку людей по их собственным заслугам? Но как соизмерять заслуги людей с несоизмеримыми способностями? Или вы делаете акцент на том, что оцениваться должны именно собственные заслуги, а не, скажем предков? А если заслуга человека как раз в том, что он бережно хранит память о своих предках? Вот встретится вам правнук Пушкина – разве вы не отнесетесь к нему с особым вниманием просто в память о его великом прадеде?»

Во всех подобных разговорах я особенно ценил своеобразную «академичность»: по молчаливому уговору он не аргументировал свою позицию ссылками на мою или свою судьбу. Между тем судьба его могла бы служить иллюстрацией к тезису о справедливости оценки по заслугам предков, то бишь родителей (рассказал о ней мне не он, а все тот же Бородач). Участники белого движения, они эмигрировали из России – бежали от большевиков – во время Гражданской войны, осели в Бельгии. В период немецкой оккупации с немцами не сотрудничали, даже оказывали посильные услуги группам сопротивления. Поэтому или по другой причине советские власти передали им, что они могут вернуться на родину, которая им всё простила. Они не вняли. Последовало другое предложение – послужить интересам покинутого отечества прямо по месту жительства. Они опять не откликнулись. Что было дальше, Махонин не знает, поскольку его просто похитили прямо на улице не то Брюсселя, не то Льежа, втащили в остановившуюся рядом машину и… очнулся он уже в здании советского посольства (впрочем, это он так предполагает, что посольства, может быть, то была какая-то коммерческая фирма, возможно, что уже и не на бельгийской территории, мало ли что). Потом несколько месяцев «следствия» на Лубянке (которое свелось к стандартной процедуре идентификации: действительно ли он Махонин: имя-отчество-дата-место-рождения, родители-образование-занятия), завершившиеся постановлением Особого Совещания: статья 58-1а («Измена Родине, т. е. действия, совершенные гражданами СССР в ущерб военной мощи СССР, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, как-то: шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, бегство или перелет за границу» – ничто из диспозиции этой статьи УК РСФСР – от советского гражданства до «бегства или перелета» к Махонину не имело отношения, но на то и Особое Совещание, чтобы не считаться с законом) – 20 лет лишения свободы.

После моего перевода в электроцех наши встречи прекратились и я потерял его из виду. И услышал фамилию Махонин только лет 15 спустя. Но теперь речь шла об известном чешском социологе. Едва ли это был тот Махонин, с которым мы в 1954 году у главного ленточного транспортера кайерканской шахты 18/16 обсуждали сравнительные характеристики социализма и капитализма. Впрочем – как знать?

«Борода»

Ни имени, ни фамилии этого голубоглазого двухметрового гиганта я не запомнил, буду поэтому называть так, как именовал его про себя тогда: «Борода». Помимо полуседой бороды, не длинной, но густой и окладистой, а также богатырского роста и телосложения, он выделялся несвойственным лагерникам спокойным добродушием. Его историю я узнал частью от Бородача, частью – от него самого. Его отец – один из тех чехов, что в 1918 году, подобно Ярославу Гашеку, встали на сторону советской власти и воевали за нее. Как и Гашек, он вступил в коммунистическую партию, но по окончании Гражданской войны не уехал в Чехословакию, а остался в РСФСР, завел семью, осел в Ростове-на-Дону, сохранив при этом чешское гражданство, был вроде бы как-то связан с Коминтерном. Ему повезло, в отличие от многих других иностранцев, его не посадили ни при Ежове, ни при Берии; умер он, кажется, до войны.

Сам Борода – тоже чех по гражданству – когда был создан чехословацкий корпус Людвика Свободы, сам напросился туда. Провоевал почти до самого конца войны (незадолго до того был ранен и оказался в госпитале) в должности начальника полковой разведки. Выписавшись уже после войны, обнаружил, что в России никого из его родных в живых не осталось, и решил уехать на родину отца в Чехословакию, там какая-то родня была. Но выпускать его не хотели, несмотря на его чехословацкий паспорт. Промыкавшись около года, пооббивав пороги всех сколь-нибудь причастных инстанций, он напросился на прием к самому Сталину. Невероятно, но Сталин его принял (эта часть его рассказа поразила меня подробностями: как его несколько раз обыскивали, проверяли пропуск и снова обыскивали, причем не только при движении к кабинету Генералиссимуса, но и на обратном пути), выслушал, выразил сочувствие, но сказал, что всё это не в его компетенции, нужно обратиться в ОВИР, но он попросит Берию, чтобы тот выяснил, в чем причина такой волокиты.

Борода был очарован и в полной уверенности, что теперь-то – в результате несомненного внимания Берии – он, наконец, получит разрешение на выезд, стал ждать. Через несколько месяцев, поняв, что никто не собирается его выпускать, он разрешил себе выезд сам: «Сколько раз переходил линию фронта, неужели границу не перейду?» И перешел. Недели три, затаившись вблизи границы, изучал движение дозоров, устройство ограждений и всяческой сигнализации, и, разобравшись – перешел. А перейдя, сразу же заявился в ближайшую чешскую погранзаставу, где предъявил свои документы и объяснил причину нелегального перехода границы. Уплатил, как положено, за это штраф. Больше никаких претензий по этому поводу никто к нему не предъявлял. Да и какие могли быть претензии к чешскому гражданину, ветерану только недавно закончившейся войны? Поселился в каком-то городке вблизи, кажется, Остравы, работать стал там на автомобильном заводе, занимался, в основном, реанимацией брошенных немцами машин. В том числе для офицеров Советской армии, части которой еще оставались в Чехословакии. Однажды, когда он возился с одной из таких армейских машин, его неожиданно оглушили ударом по голове, впихнули в машину, и на бешеной скорости помчали к границе. Ни чешские, ни советские пограничники задерживать машину не стали. Так Борода был возвращен в СССР, на родину всех трудящихся, где Особое Совещание быстренько впаяло ему 20 лет за измену родине (статья 58-1б УК РСФСР).

7.

Трудно только первые десять лет

Трудно быть грузчиком

Итак, я в бригаде грузчиков перевалочной базы станции Кайеркан.

Работа по-железнодорожному: 12 часов работаем – 24 часа отдыхаем, в эти 36-часовые циклы вписывается вся наша жизнь. Выходных дней, не говоря уже о праздниках, нет. Как нет и актированной погоды (т.е. таких погодных условий, – сочетаний мороза и ветра, – при которых заключенных не выводят на работы на открытом воздухе): железная дорога, линии электропередач и связи должны работать в любую погоду. Станция и перевалочная база, как и шахта, и множество пришахтных и пристанционных служб, мастерских, водокачек, электроподстанций, контор, расположены в производственной зоне, со всех сторон окруженной колючей проволокой с вышками и часовыми. Производственная зона вплотную примыкает к жилой зоне, в которой помимо наших жилых бараков и ШИЗО (штрафной изолятор, в котором содержится БУР – бригада усиленного режима; впрочем, эту аббревиатуру расшифровывают и как барак усиленного режима), находятся столовая, баня, прачечная, медпункт, продовольственный и вещевой склады, клуб, бараки административного назначения – в них, помимо начальника лаготделения и его замов, размещаются планово-производственная (ППЧ), культурно-воспитательная (КВЧ), административно-хозяйственная (АХЧ) и прочие части (содержание которых, равно как и охрана лагеря, оплачивается за счет труда заключенных).

Вход-выход в жилую зону (мы говорим просто «взону») и из зоны – через вахту, где для надзирателей, начальства и отдельных заключенных имеется специально оборудованная проходная, а для бригад – ворота. Четыре раза в сутки у ворот выстраиваются на развод очередные бригады, идущие на работу или возвращающиеся с работы.

Развод – это ДЕЙСТВО. Его участники – группа всяческих начальников и придурков – тут и опер, и врач, и нарядчики, и надзиратели, и бригадиры, и просто любопытные. Содержание действа двояко: во-первых, при выводе бригад – сверка численности бригад со сведениями ППЧ, а при впуске их после работы – еще и поголовный обыск (как правило, довольно поверхностный, так – похлопывание по карманам, но нередко и тщательнейший – с раздеванием до белья, невзирая на непогоду). Проверяемая численность записана на досках; для удобства счета бригады выстраиваются рядами по пяти человек в ряду, и дежурный вахтер командует: «Первая!», «Вторая!»,…, «Седьмая – четверо!» – и после каждой команды очередная пятерка заключенных отделяется от бригады и проходит через ворота. Время от времени происходят какие-то накладки: кто-то сбивается со счета пятерок, или кто-нибудь из начальства в последнюю минуту вносит в списки поправки. Тогда размеренный распорядок действа нарушается, иногда даже очередную бригаду возвращают назад и пересчитывают заново. В теплое время такие сбои воспринимаются заключенными как неожиданное развлечение, но в мороз и в пургу – а зимой чуть ли не каждый день если не пурга, то мороз, – вахта в таких случаях оглашается отборной матерщиной. Во-вторых же, развод – это ежедневное напоминание всем нам и каждому из нас в отдельности о нашей несвободе, ее ритуальное воплощение.

Внутри производственной зоны мы ходим бесконвойно.

Перевалочная база – это место на станции, где узкая колея железной дороги из Дудинки встречается с широкой колеей от Норильска. От вахты до базы метров 500, мы проходим их неспешным шагом минут за 10. Там нас ждут склады временного хранения, штабеля досок и бревен, груженные и порожние вагоны и платформы с углем и щебнем, мешками химикалий, листами меди, ящиками каких-то металлических окатышей, лесом. Наша задача – перегружать эти грузы с узкой колеи на широкую или наоборот, а если нет соответствующих вагонов, то перетаскивать грузы на склады временного хранения, а потом из складов – в вагоны. Работа сама по себе несложная и требует, казалось бы, только физической силы, которая мало-помалу ко мне возвращается, но… почему-то я оказываюсь в числе не лучших грузчиков. Не то чтобы я так уж рвался быть лучшим, но если, чего-то не сделаю я, это придется делать другим, и кем я тогда буду в их – да и в собственных – глазах? На чужом х… хочешь в рай въехать? И тут выясняется, что нехитрая грузчицкая работа требует вполне интеллектуальных качеств – находчивости в решении проблем (как взять громоздкий груз, как закрепить груз на платформе, как вкатить на нее необъятных размеров бревно) в ситуациях, требующих мгновенного и безошибочного решения. И дело не только в постоянной готовности этого практического интеллекта, а еще и в этическом измерении этой готовности: ее отсутствие делает тебя ненадежным и просто неполноценным напарником, обузой для бригады. Ну, если не обузой, то, во всяком случае, второсортным, а то и третьесортным ее членом. Так что бригадир совершенно справедливо начисляет мне заработок «по третьему звену». Заработок, смехотворный даже по лагерному «курсу», – не больше 20–30 рублей в месяц (студенческая стипендия в то время была около 300 рублей) – так, на махорку, да на зубной порошок. Ну, да на то и лагерь, нас сюда не на заработки прислали, а в наказание. Да и «первое звено» (трое-пятеро опытнейших грузчиков, «становой хребет» бригады, плюс бригадирская «кодла» – трое-пятеро мерзавцев, всё занятие которых – обеспечивать с одной стороны поддержку уголовной камарильи лагеря, с другой – беспрекословное послушание бригадников) тоже ведь не роскошествует, получая 80–100 рублей. Все остальные – второе звено – получают 40-45 рублей. Но и из этих денег «кодла» нагло забирает какую-то долю, 5-10 рублей с каждого, на общебригадные нужды (на взятки нарядчикам, с помощью которых бригадир якобы получает более выгодные для бригады задания). Меня всё это почти не интересует, я новичок, мое дело – адаптироваться к тяжелому, на пределе сил, физическому труду, и что еще тяжелее, тоже на пределе сил, к лагерному существованию.

Физический труд, к счастью, – не всегда на пределе сил. Бывают часы, даже дни относительно легкие. Да и начинал я здесь летом: благодать! Солнце круглые сутки, можно бы загорать, но комарьё съест заживо. Нам выдали накомарники – мешки с марлевым окошком для обзора, но работать в них нельзя – душно, да и обзор плохой. Так и сосуществуем – мы работаем, они сосут нашу кровь. Во второй половине августа комары пропали и стало совсем хорошо. Солнца, правда, стало меньше, вечерами оно уже стало уходить за горизонт. Какие это были закаты! Помню, когда я впервые увидел это, я подумал, что, будь такой закат изображен на картине, автора могли бы посадить, обвинив в подстрекательстве к бунту. Как завороженный, я часами смотрел на эти закаты, боясь поделиться с кем-нибудь своим впечатлением. Позже я написал об этом стихотворение, заменив ради рифмы закат восходом:

Колючей проволоки звезды / Уродовали небосвод. / А за колючкою тревожно / Пылал восход. / Пыталась ржавая колючка / его перечеркнуть, закрыть, / Но он горел – багровый, жгучий, / Мятежный крик. / Крамольно полыхал в полнеба, / Презрев запретку и конвой. / И был бессилен ржавый невод / И страж на вышке угловой.

До сих пор не понимаю, почему ни одни лагерный художник не взялся воплотить это в красках – они предпочитали малевать по памяти милые их сердцам украинские мазанки под вербами. Один из них даже обосновал в беседе со мной это предпочтение: «Та нимае тут ниякой красоты, одна тильки неволя!»

Потом закаты как-то кончились, или я перестал ими любоваться. Запомнились несколько изнурительно тяжелых смен под холодным каким-то дождем не дождем, а прямо из воздуха возникающей влагой, от которой мгновенно насквозь промокли наши телогрейки, рубашки, белье. И такие же мокрые бревна – баланы, каждый из которых приходилось вкатывать на платформу всей бригадой под ритмические вопли: «О-о-оп!» (Вспоминалось: «… Этот стон у нас песней зовется»). Скатывать их с платформ было не легче и, пожалуй, даже опасней, чем вкатывать. А ночь, когда мы перегружали с узкой на широкую колею какие-то химикалии, вызвавшие у меня такую аллергическую реакцию, что я едва не скончался: и кашель, и сопли, и слезы, и удушье – эта ночь и десятилетия спустя оставалась одним их моих ночных кошмаров.

Но все это было легкой разминкой к тому, что началось где-то в середине сентября, когда однажды утром я проснулся от никогда не слыханного мною дикого воя за окном. На мой недоуменный вопрос мне с какими-то унылыми улыбками ответили: «Пурга». Но когда мы вышли из барака, оказалось, что известное мне с детства погодное явление, обозначаемое этим словом, не имеет ничего общего с тем, во что нам пришлось окунуться. Начать с того, что я просто задохнулся – такой плотности ком воздуха втолкнул мне в рот чудовищной силы ветер. Одновременно лицо хлестнуло снегом, будто по нему изо всей силы мазнули наждачной шкуркой. И надо было еще устоять на ногах под напором этого ветра. И, разумеется, наши ватные бушлаты-телогрейки этот ледяной ветер пронизывал так, будто их и не было вовсе. Казалось, в такую погоду работать на открытом воздухе невозможно. Но мне снисходительно объяснили, что это еще ничего, так, обыкновенная пурга. Вот когда черная пурга, тогда да!… Хотя нас это не касается, черная не черная, а железная дорога должна работать. Позже я узнал и черную пургу, и попытался передать это знание в стихах: «Черная пурга, черная пурга./ Ветер неистов и беспределен. / Содрогаются скалы и останавливаются поезда. / А провода лопаются, как струны. / И невозможно / Сделать самый маленький вдох. / Неистовым воем, секущим и режущим снегом заполнена, кажется, вся вселенная, / Если она еще существует. / Да что вселенная – не видно собственных обмороженных рук, / Которыми мы – товарищ и я, / Вцепившись стальными когтями в опоры, / Натягиваем лопнувшие провода ЛЭП. / Вокруг кипящая белесая муть…»

(Здесьв словах «ЛЭП», «товарищ и я» условен только я, остальное – протокольно точная зарисовка с натуры). Впрочем, к тому времени, когда написались эти стихи, я уже как-то обжился в лагере и стал относиться к погодным условиям по-другому.

Перелом произошел, когда, не угодив чем-то моему бригадиру, я был переведен в бригаду снегозащиты. Надо сказать, что до этого перевода я не имел о снегозащите ни малейшего представления. Т.е., едучи в поезде, я часто видел эти снегозащитные щиты вдоль дороги, но если что и приходило в голову при их виде, так это удивление: как может этот штакетник защищать дорогу от чего бы то ни было? Еще меньшее уважение внушали эти щиты здесь: что они – против такой пурги? Причем выставлять их приходилось в самый разгар пурги, карабкаясь по пояс в снеговой каше. Даже наши погрузочно-разгрузочные работы в сравнении с этим кромешным адом казались щадящим времяпрепровождением. И что за бессмысленная возня – по нескольку раз в смену переставлять, на треть закапывая в снег, эти тяжеленные, но кажущиеся игрушечными по сравнению с огромными снеговыми валами, щелястые сооружения. Решетом воду таскать… Но – делать нечего – опытный снеговик, к которому меня приставили напарником и учеником, относился к этому занятию вполне серьезно, и мне приходилось выкладываться, помогая ему. К концу смены я так выматывался на этой поистине каторжной работе, что сразу валился спать, но и во сне продолжал воевать с пургой, тем более что она не утихала почти ни на день, наполняя своим диким воем все пространство (бывали, конечно, и тихие дни – и какая это была радость: проснувшись не услышать ее всеподавляющий вой, но все кайерканские зимы запомнились как одна сплошная пурга). Но где-то через неделю я как-то вдруг прозрел: с помощью этих игрушечных щитов мы, оказывается, управляли движением снеговых валов, которые, собственно и защищали дорогу от заносов! И адская наша работа, обретя смысл, перестала быть каторжной, превратилась в поединок со стихией на равных1… В общем, когда меня перевели в электроцех шахты, я расстался с этой работой не без сожаления. Впрочем, все это было потом, много поздней.

А та, первая зима была для меня очень трудной. Трудно было брести сквозь пургу к перевалочной базе, потом на той же пурге разгружать, перегружать, надрываясь, бесконечные вагоны и платформы, даже отдыхать в «обогреваловке» в ожидании подачи под разгрузку-погрузку очередного состава, а потом, не успев обсохнуть и залатать рукавицы, снова нырять в пургу. Но, пожалуй, тяжелей всего было одиночество, атомизированное существование, отъединенное от круглосуточно окружающих меня людей. Меня не обижали, не угрожали, не посягали на мое скудное имущество (воровства в бригаде, да, по-видимому, и во всем лагере, не было совершенно), не попрекали моим еврейством. Поначалу, к слову, я очень боялся, что не сумею достойно противостоять антисемитским выходкам, но оказалось, что никому не было дела до моей национальности. Никому, вообще, не было до меня дела. Не знаю, как бы я выжил, если бы не участие Александра Ивановича Бородача, заведующего созданной им самим лагерной библиотеки. Благодаря ему я познакомился с множеством людей, а с некоторыми из них даже как-то сблизился. Но Бородач – это, как говорится, отдельная песня (см. Бородач и другие).

Трудно быть шахтером

Шахтером я стал зимой 1953-го. Произошло это не сразу. Сначала начальник участка вентиляции нашей шахты Казбек К. в благодарность за выполненную мною для него проектную работу, связанную с реализацией его «изобретения», устроил меня в свой отдел газомерщиком. Вообще-то по правилам газомерщиком может работать только опытный шахтер со стажем работы на данной шахте не менее 5 лет, но меня назначил начальник участка, и кто бы стал его проверять? Искусству определения процентного содержания метана в шахтной атмосфере по ширине синего ореола над пламенем в лампе Дэви (в порядке борьбы с космополитизмом ее переименовали в лампу «Свет шахтера») он научил меня сам, потом для первого раза спустился вместе со мной в шахту, познакомил с мастерами добычных и проходческих участков, которые мне предстояло обслуживать. И пустил в вольное плавание.

Самым сложным на первых порах было научиться ориентироваться в переплетении штреков, бремсбергов, квершлагов, добычных и проходческих выработок и прочей шахтной топографии. Никаких планов, чертежей, карт то ли не было, то ли не положено было показывать их заключенным. Первое время я просто боялся заблудиться в этом подземном лабиринте. Но быстро догадался представить шахту как своеобразную электрическую схему, которую, нарисовав однажды (и тут же уничтожив на всякий случай), сразу охватил взглядом всю и избавился тем самым от своей топо-фобии. Какое-то время еще всякий раз, когда я в одиночку спускался по безлюдному вентиляционному штреку, возникал какой-то угнетающий душу смутный страх (неизменно всплывало в памяти дантовское: «Оставь надежду, всяк сюда входящий»), но потом прошло и это. Но возникшее со временем некое иррациональное ощущение шахты как продолжения собственного тела было одновременно и ощущением постоянной тревожной ответственности за безопасность если не всей шахты, то «моих» участков.

В свободное от непосредственного выполнения моих обязанностей я бродил по всей шахте, тренируясь в ориентации в ее штреках, квершлагах, бремсбергах, знакомясь с условиями работы на разных участках. Особое впечатление на меня производили заброшенные выработки: людей нет, осталась лишь печать, наложенная их деятельностью на эти внечеловеческие недра. Не меньшее впечатление осталось от лавы: очистная выработка с забоем длиной метров 50, а то и больше; вдоль забоя ползет скребковый транспортер, на который несколько десятков шахтеров ссыпают отбитый от «груди забоя» уголь; по другую сторону транспортера – почти сплошная стена деревянных стоек – органка, отделяющая рабочее пространство лавы от отработанной части выработки; высота выработки метра 3, все это в свете шахтерских аккумуляторных ламп неуловимо похоже на зал какого-то фантастического храма. По мере продвижения фронта работ сооружаются всё новые ряды органки, чтобы удержать от обвала растущую площадь кровли, но бесконечно это продолжаться не может: что такое эти рудстойки в сравнении с чудовищной силой горного давления? Чтобы уменьшить нагрузку на органку, надо время от времени самим обрушивать кровлю в оставшейся позади органки части лавы. Эту работу – посадку кровли – выполняют виртуозы – посадчики кровли. Сначала они выбирают в предпоследнем ряду органки те стойки, уничтожение которых неизбежно приведет к обрушению кровли, затем несколько посадчиков по знаку бригадира одновременно выбивают выбранные стойки, и выскакивают в рабочее пространство лавы. Позади них рушится кровля, это обрушение последний ряд органки обрезает – если все сделано по уму (и если, разумеется, повезет), как ножом. Риск, конечно. На время посадки кровли шахтеров выводят из лавы, весь риск остается посадчикам.

Мои обязанности были, в общем, несложные. В начале очередной смены на «моем» участке я должен был определить уровень загазованности и, если он не превышал допустимых 2%, разрешить все работы, включая бурение и отпалку, если больше 2%, то отпалку можно было разрешить только после проветривания. В случае же, если бы содержание метана превысило 5%, я обязан был запретить все работы, отключить всё электрооборудование, кроме вентилятора, и вывести всех шахтеров из забоя, доложив об этом диспетчеру. Пятипроцентного уровня загазованности по счастью при мне не было ни разу, а вот двухпроцентный порог превышался неоднократно: шахта имела 4-й (высший) уровень опасности по газу и пыли. В этих случаях приходилось вступать в конфликт с бригадиром и мастером: я требовал приостановить работу для проветривания, они не соглашались, ссылаясь на напряженный план проходки (я был прикреплен к проходческому участку). Полем торга была узкая полоска синего ореола над желтым огоньком «Света шахтера»; ширина определялась на глаз: 9-10 мм – еще можно работать, 11-12 мм – уже нельзя. Оценка, превышен или нет этот критический порог, зависела не только от степени оптимизма начальства и уровня тревожности газомерщика, но еще и от авторитета и «горловых» качеств обеих сторон. Несмотря на мою очевидную для всех желторотость мне все же удавалось отстоять безопасность от производственного рвения начальства, которое, надо отдать ему должное, и само понимало, что нарушение правил безопасного ведения работ грозит гораздо более серьезными бедами, чем неприятности по службе.

Все изменилось, когда в лагерях бывшего Горлага была введена зачетная система (при выполнении норм выработки на 121% день засчитывался за два, а при 151% – за три дня) и перед заключенными шахтерами замаячила реальная перспектива сократить вдвое-втрое оставшийся им срок. Я к этому времени был уже не газомерщиком, а электрослесарем, но слышал от газомерщиков, что теперь остановить работу для проветривания забоя удается только со скандалом: шахтеры дорожат каждой минутой рабочего времени. К тому же состав бригад заметно изменился – многие опытные, понимавшие необходимость соблюдения правил безопасности шахтеры освободились, пришли новички, как правило, не фашисты (как нас, осужденных по 58-й статье, называли), а бытовики (так их называли мы, хотя большей частью это были люди уголовного мира, отбывающие срок за убийства и грабежи), не имеющие представления о смертельной опасности шахтерской работы2.

Дирекция в целях экономии урезала численность газомерщиков – вместо одного на каждый забой стало по одному на два-три участка, т.е. на 4-6 забоев, а участки один от другого удалены на многие сотни метров; пока газомерщик собачится с мастером в одном забое, в других уже во всю работают, не дожидаясь его разрешения.

Результатом всего этого бардака стал взрыв на одном из участков, унесший жизнь полутора десятков человек. Я едва не оказался в числе его жертв: за несколько минут до взрыва мне в мастерскую (она была под землей) позвонили с участка, который я обслуживал: сработала защита, отключила питание транспортера. Но не успел я дойти до штрека, ведущего на этот участок, как там прогремел взрыв. Т.е. прогремел он в забое, а в главном откаточном штреке, по которому я шел, он отдался едва слышным хлопком, от которого, однако, пришла в действие местная пылевая защита – в воздухе повисла та самая сланцевая пыль, разбрасывание которой должна была механизировать наша с Казбеком вагонетка; электрическое освещение выключилось, света аккумуляторной лампочки, закрепленной на каске, не хватало, чтобы осветить даже руку, пытающуюся нащупать стену. Кто-то из людей, оставшихся в мастерской, позвал меня: вызывает диспетчер. Я вернулся, взял трубку, спросил, что произошло, но тот, еще и сам толком не зная ничего, сказал лишь, чтобы я выводил людей, которых смогу собрать, через главный вентиляционный штрек.

Вот когда пригодилась моя ориентировка в шахтной топографии: в кромешной темноте я уверенно вывел полтора десятка доверившихся мне шахтеров на поверхность. К этому времени уже было известно, что взрыв произошел на 8-м участке, на котором в момент взрыва работало около 20 человек; к ним отправлены горноспасатели, но добраться до них они не могут, штрек завален обрушившейся породой.

Еще через несколько часов к ним удалось пробиться. Погибли все, кроме мастера и еще одного шахтера, которые в момент взрыва были не в забое, а неподалеку от выхода с участка. Непосредственно от взрыва погибли только трое или четверо, находившиеся рядом, остальные просто задохнулись. Те двое, что спаслись, тоже были найдены в бессознательном состоянии, но выжили: к ним воздух, видимо, все-таки просачивался…

Но всё это случилось много позднее.

А тогда мое хождение в газомерщики закончилось, как только закончился срок у начальника участка вентиляции Казбека К. и он, естественно, уволился с шахты, а я столь же естественно был возвращен в родную грузчицкую бригаду. И лишь через несколько месяцев вновь вернулся на шахту, теперь в качестве электрослесаря в мастерскую по ремонту электросверл.

Электросверла, с помощью которых бурильщики бурят шпуры, которые затем забивают взрывчаткой и взрывают (это называется «отпалка»), – устройства примитивные – обычная электродрель, но во взрывобезопасном исполнении; у всех у них в то время (не знаю, как сейчас) было одно слабое место, из-за чего они выходили из строя едва ли не каждую смену, а то и несколько раз в смену – включатель/выключатель: латунные контактные пружины быстро «уставали», контакт терялся, и сверло не включалось. Чтобы не подниматься на поверхность за другим сверлом, бурильщики вскрывали взрывонепроницаемый корпус и подтыкали контактную пружину деревяшкой, после чего сверло оказывалось включенным, как только его включали в сеть. Т.е. теперь включать-выключать приходилось уже не кнопкой на самом сверле, а с помощью так называемой «лягухи» – разъема, вовсе не предназначенного для переключения цепи под током, что, конечно же, было чревато опасностью взрыва от неизбежного при включении-выключении искро-дугового разряда. Но не бежать же за 1,5 км к нам в мастерскую, обрекая участок на как минимум часовой простой. Вот и играли с опасностью в кошки-мышки. Благо, газомерщики не допускали работы при опасных концентрациях метана в забоях. После смены сверла сдавались нам. В мои обязанности входило убирать все эти затычки и восстанавливать нормальную работу латунных контактов.

Но в том-то и дело, что этот контактный узел был просто образцом дурного проектирования, «нормальным» для его контактов было что угодно, только не работа. Я понял это не сразу, но когда понял, решение проблемы нашел сразу. У главного электрика шахты (он иногда наведывался к нам) выпросил пружину от старого патефона, разрубил ее на короткие – сантиметров 5 длиной – куски, и подложил их под латунные контакты в качестве опорных пружин: просто и надежно. Сверла перестали ломаться. Я тщеславно упивался результатом, подтверждавшим – как мне казалось – мою квалификацию как электрика. Наверное, так оно и было – подтверждавшим. Что и послужило, по-видимому, причиной моего увольнения: начальник электроцеха счел мою рационализацию посягательством на его место.

Так я опять был изгнан из шахты. Но на этот раз не в грузчики. Совершенно непостижимым для меня образом мне оказал покровительство почти не знакомый мне загадочно влиятельный у нас в лагере В.Д. (инициалы условные, ни имени, ни фамилии не помню). Он был единственным у нас в ту пору заключенным, кто был осужден не по 58-й, а по общеуголовной статье – какое-то хозяйственное преступление. Говорили, что в деле были замешаны очень крупные люди, но он взял всю вину на себя, за что ему устроили вполне сносную жизнь в лагере, и одним из аспектов этой сносности было то, что отбывать срок ему пришлось не в Норильлаге (не говоря уже о каком-нибудь Искитиме) с уголовной шпаной, а с «фашистами» у нас на Кайеркане. Ходил он бесконвойно – чеховская бородка, очки, щегольской полушубок зимой или не менее элегантная куртка летом. А должность – начальник ремонтной мастерской станции Кайеркан. Вот он-то и взял меня к себе токарем.

Сделал он это, по-видимому, не потому, что ему нужен был токарь, а по чьей-то просьбе. И был очень удивлен, убедившись, что я и правда, токарь, да еще и приличной квалификации: сам отремонтировал развалившийся токарный станок, сам выточил для него недостающие детали. Результатом стало то, что, во-первых, мы стали выполнять множество работ, ранее передававшихся мастерским на других станциях, а во-вторых, это рабочее место стало предметом «торга» для господ из влиятельных лагерных кругов. Из-за этого «во-вторых» я этого места и лишился.

В этой ипостаси я пробыл всего несколько месяцев: срок у В.Д. кончился, новый начальник счел более подходящим для этого места какого-то мелкого шпаненка, за которого, возможно, просил кто-нибудь из влиятельных персон.

А меня снова отправили в шахту. Теперь уже не газомерщиком и не электриком, а непосредственно «давать стране угля». Причем сделали меня почему-то сразу бурильщиком. Вообще-то, бурильщик – ключевая фигура в бригадном «расписании ролей», особенно при проходке: от его умения и сноровки зависит, сколько метров за смену будет пройдено всей бригадой, а стало быть, и ее заработок (у шахтеров к тому времени заработки были по лагерным масштабам сравнительно высокие – до 400 рублей в месяц). У меня же ни умения, ни сноровки не было. Да что там умение и сноровка – оказалось, что к этим качествам здесь нужна еще и физическая сила, которую я не наработал даже грузчиком на железной дороге. Плюс «виброустойчивость» – может быть, для этого существует какой-то специальный термин, но тогда мне было не до терминологии – вибрация электросверла проникла буквально во все ткани моего бренного тела, да так, что еще несколько часов после смены ее сарабанда продолжала отдаваться в голове, в животе, в коленях. Понадобилось больше недели на то, чтобы адаптироваться к этой вибрации и выйти из-под ее власти. Но вот для овладения самим ремеслом бурильщика требовалось гораздо больше времени. Тут и специальные приемы обращения с электросверлом при бурении нижних – у самой подошвы, и верхних – у самой кровли – шпуров, первых – на коленях, а то и лежа, вторых – на вытянутых руках или подпирая вибрирующее (!) электросверло головой. Ну, это дело отработки навыков (легко сказать «отработка» – после очередной смены я уставал до такой степени, что уже и не радовался горячей воде в душевой). А вот выбор места, направления и глубины бурения – тут нужна интуиция, которая приходит – если приходит – только с опытом. Но бригада не может ждать, пока я отработаю навыки, не говоря уже о накоплении опыта – ей метры проходки нужны сегодня. Так что неудивительно, что меня с этого ответственного места вскоре сняли.

И поставили крепильщиком – тоже не последняя фигура в бригаде – со своими, неведомыми мне, приемами и требованиями к уменьям и сноровке. И со своим – хотя и с меньшим, чем у бурильщика, но вполне заметным – влиянием на скорость проходки: именно крепильщики входят в забой первыми после отпалки, и пока они его не закрепят, дальнейшая работа в нем запрещена. Со стороны это может показаться нелепостью – неструганные горбыли, подпертые тонкой, сантиметров 10-15, «рудстойкой» – что они против миллионов тонн горного давления? Против горного давления, действительно – ничто, но от падения отслоившихся глыб породы на головы шахтеров, как правило, спасает. Как правило. Кроме того, как я слышал от опытных шахтеров, большим обрушениям предшествует характерное поскрипывание. Каким, однако, надо обладать слухом, чтобы расслышать это поскрипывание в шуме и грохоте проходческих или добычных работ.

Именно тогда я написал:

В тот миг, когда, зевнув беспечно, / Ты электричество зажгла, / Погиб шахтер, во тьме кромешной / Раздавлен глыбою угля./ Его безжизненное тело / Mы из-под глыбы извлекли. / Был взгляд убитого тосклив.../ На черных комьях кровь алела.../ В формулировках подходящих / Об этом был составлен акт, / Что виноват, мол, пострадавший, / А так – никто не виноват. / И ложь казенного злословья / Подписывали мастера… / И выдан сменой на гора / Был уголь тот, облитый кровью. / Стальные ядра в буйном танце / Потом его смололи в пыль, / И под котлом электростанции / Сгорел он пламенем слепым. / И кровь шахтера зажурчала / По медным жилам проводов… / Ты никогда не замечала, / Что с абажуров каплет кровь?3

Стихи стихами, но и крепильщиком я оставался тоже недолго. Моим орудием производства стала совковая лопата, а работой – перегружать уголь, выгребаемый скреперной лебедкой из забоя на рештаки скребкового транспортера. Работа нехитрая, но для меня совершенно невыносимая: не выношу монотонности. Может быть, со временем я бы и втянулся, но когда меня перевели на еще более монотонную работу – следить за ленточным транспортером, не допуская его заклинивания на пересыпах крупными кусками угля или породы, я стал просто засыпать на рабочем месте, или, чтобы не спать, разгуливать вдоль транспортера, манкируя обязанностями, и далеко не всегда вовремя успевая устранять заклинивания, когда они случались. На таком променаде меня в конце концов застукал бригадир, последовала бурная сцена, результатом которой стал мой самовольный выход на поверхность и обращение в фельдшерский пункт для получения медицинской помощи и фиксирования вещественных результатов бригадирского наставления меня на путь исправления. Более отдаленных результатов в виде вмешательства в конфликт лагерного начальства я ждал с унынием: мое поведение можно было квалифицировать как отказ от работы (за что следовало бы неминуемо «водворение» в ШИЗО), а то и как злостный саботаж с передачей дела в суд, а там – срок по статье 58.14. В общем, возвращался я в зону в подавленном настроении. Но тут со мной поравнялся мастер нашего участка, относительно молодой украинец (в бригаде все, кроме меня, были украинцы), и заговорил со мною (по-русски, между прочим). Первые его слова не предвещали ничего хорошего, он спросил: «Ты чего добиваешься?» Я смешался, хотел было ответить что-нибудь в духе: «Он первый начал», – но сбился и замолчал. Мастер переспросил: «Нет, ты скажи, чего ты добиваешься, к чему стремишься?» Только теперь до меня дошло, что мастер, похоже, действительно, хочет понять меня. И я честно ответил: «Я вообще-то электрик, мне бы электрослесарем работать». Сказал без каких бы то ни было видов, просто, чтобы показать, что понял его правильно и ценю его внимание. Мастер в ответ хмыкнул что-то невнятное. Мы уже подошли к вахте, началась обычная процедура шмона и счета по пятеркам, и наш разговор прервался.

На следующее утро я был переведен в электроцех.

Ни имени, ни фамилии этого мастера я не запомнил. Но в моем сознании его поступок остался образцом профессионального подхода к решению проблемы «неуставных отношений». И это ведь в лагере, где нормой считалось: «умри ты сегодня, а я завтра». А тут – почти спинозовское: «не возмущаться и не проклинать, а понимать».

Хорошо быть электриком

Еще бы не хорошо! Меня назначили дежурным электриком на подземную подстанцию, где вся моя работа заключалась в том, что я каждые два часа записывал показания десятка приборов, а в случае срабатывания защиты, снова включал соответствующий щит. Остальное время принадлежало мне безраздельно: никаких тебе ни надзирателей, ни шмонов – читай, пиши, рисуй… Я занимался и тем, и другим, и третьим…

Защита срабатывала довольно часто. Причиной как правила были броски тока при трогании с места тяжело груженных шахтных электропоездов. Иногда приходилось несколько раз подряд повторно включать питающие автоматы. Но однажды после третьей-четвертой такой попытки раздался телефонный звонок: диспетчер потребовал прекратить эти включения. Оказалось, на путях столкнулись лоб в лоб два электропоезда – один порожний, другой – с шахтерами. Смятые и вставшие на дыбы вагоны замкнули троллеи на рельсы. В этих смятых вагонах агонизировали люди… Остаток смены я провел, как в бреду: куда-то звонил, отвечал на какие-то вопросы, порывался куда-то бежать, потом спохватывался, что нельзя просто так бросать подстанцию… С большим опозданием – пришлось добираться какими-то боковыми полузаброшенными штреками – пришел Васильев, мой сменщик, рассказал, что погибло полтора десятка человек, еще больше тяжело травмированных, уже работает следователь, ищут виновных, чтобы отдать под суд… После этого случая я никогда уже не «перевключал» автоматы после срабатывания защиты, не выяснив, что случилось.

Судьба явно благоволила ко мне. Через какое-то время я получил и вовсе невероятное назначение – дежурным электриком на центральный шахтный вентилятор. Невероятность была связана с тем, что помещение, где был установлен этот вентилятор, находилось далеко – километрах в пяти – вне производственной зоны, за которую нам, заключенным, да еще с нашей 58-й статьей, выходить нечего было и думать. Разве что под конвоем. Но, чем гонять конвой с двумя заключенными (второй – дежурный механик), проще поставить туда вольнонаемных работников. Так оно и было, там работали вольнонаемные, но зарплата там маленькая, ходить на работу далеко… В общем, было разрешено расконвоировать нужных для этой работы заключенных. Среди рекомендованных главным энергетиком шахты оказался и я. Как это случилось – это отдельная песня, я спою ее в другом месте. Так или иначе, я стал ходить туда в режиме 12 на 24, т.е. отдежурив 12 часов, отдыхал 24 часа и снова выходил на 12 часов и т.д., без выходных. Да какие нужны выходные на такой работе? Одна пятикилометровая прогулка от ненавистной жилой зоны до вентилятора чего стоила. Какое это счастье – ходить свободно! Даже в пургу. Даже в черную пургу (это когда скорость ветра превышает 30 метров в секунду), рискуя быть унесенным на верную погибель в тундру. Однажды мы с моим напарником Григорием Чудновским (подробнее о нем см. «Последний год») как раз в такую передрягу попали, возвращаясь с вентилятора в лагерь: ветер дул в лицо и чуть справа, чтобы не сбиться с направления на поселок, мы все время старались забирать правей, хотя от этого становилось идти еще труднее. В хорошую погоду этот путь отнимал чуть больше часа, но тут мы шли, как нам казалось (часов заключенным не полагается), часа два, а поселковых огней все не было видно. Правда, в кипящей тьме черной пурги можно было и не увидеть огней, но железную дорогу, которую нам предстояло пересечь, мы не могли не заметить. Только часа через три, изрядно выбившись из сил, мы наконец добрались до поселка, едва не обойдя его справа! Причем в поселке пурга оказалась совсем не такой страшной. Или нам так показалось по контрасту с только что пережитым.

Одно везенье с необходимостью повлекло другое. Для расконвоированных лагерь выделил несколько специальных бараков. Они тоже за колючей проволокой, но вход-выход через отдельную проходную в любое время – только предъяви пропуск. Свобода!

Да и в самих бараках вместо двухъярусных «вагонок» – обыкновенные кровати с панцирными сетками, стеганными ватными матрацами, белыми простынями и пододеяльниками и шерстяными одеялами. Ну чем не жизнь!

Правда, за такое райское житье приходилось расплачиваться: раз в неделю в барак приходил молодой симпатичный лейтенант – начальник культурно-воспитательной части (КВЧ) – и проводил мероприятие:– рассказывал о международном положении, о заботе партии и правительства и об успехах в продвижении к коммунизму. Это называлось «политинформация». Слушать всё это скучно, но уклоняться нельзя: надо ведь демонстрировать, что ты «твердо встал на путь исправления» – так нам наш лейтенант без обиняков и сказал. Я было, по своей долагерной привычке всерьез относиться к произносимому слову (до сих пор не научился не слушать), спросил его: «Разве по тому, как человек посещает подобные мероприятия, можно судить о том, что он встал на путь исправления? Вот Вершигора в своей книге «Люди с чистой совестью» признает, что многие из тех, кто до войны посещали всякие собрания и голосовали за все, что предложит президиум, оказавшись под немцами, активно сотрудничали с оккупантами, а вот воевать с ними стали совсем другие, вовсе не так называемые активисты». Все, кто были в тот момент в бараке, замерли, ожидая реакции нашего воспитателя. Лейтенант же несколько смешался, но, оправившись, бодро сказал: «Вы правы, одного посещения политинформации мало, надо еще смотреть, как человек соблюдает режим, как выполняет нормы выработки». Барак отозвался обвальным хохотом.

Этот эпизод каким-то образом настроил нас на воспоминания о пережитом. Особенно запомнились три повествования. Имен рассказчиков не помню, только лица. Все высокие, но один болезненно худощавый блондин, другой тоже не полный, но широкий в кости брюнет, третий – старше этих двух, или кажется таким из-за резких морщин и какого-то землисто-серого цвета лица.

Худощавый говорит, словно удивляясь тому, о чем рассказывает: «Я, когда колхозы начинались, сиротой был, отец с матерью умерли до того, почти что в один день, какая-то эпидемия была, не знаю, мне тогда лет 5 наверно было. И меня до 8 лет содержала вся деревня – месяц живу в одной семье, месяц – в другой, потом в третьей… Потом, пора было в школу идти, меня отдали в интернат неподалеку. А тут на Украине после коллективизации начался голод. В интернате у нас он не так чувствовался, мы хотя и не в Харькове были, но снабжение шло как бы от Харькова. Но когда учебный год кончился, нас всех распустили по домам и я пошел к себе в деревню. Прихожу, а в деревне, смотрю, пусто, ни людей, ни собак, ни курей… Заглянул в один дом – никого, в другой – то же самое. В третий зашел, слышу, кто-то вроде шуршит или скребется. Спрашиваю: «Кто тут есть живой?» И тут выползает откуда-то старуха, что-то шамкает неразборчиво и вдруг набрасывается на меня и давай душить. И такая сильная оказалась, я вырваться не могу… Колочу ее руками, ногами брыкаюсь, мы с нею так в сени вывалились, а она еще раньше задвижку-то заперла – я рукой до нее никак не дотянусь, а она всё душит и что-то бормочет, не то «сынок», не то «сынка». Потом что-то тяжелое мне под руку попало – гиря, камень ли, я ее ударил – она пальцы разжала – я вырвался и выскочил на улицу и упал. А тут народ идет с поля. Они все – кто выжил и мог как-то двигаться – каждый день ходили на полевые работы, их там за это кормили, суп давали. Вот они с работы и шли. Увидели меня, подняли, спрашивают, а я страшный, лицо синее, сказать ничего не могу: горло передавлено (несколько дней потом говорить не мог). Только рукой показываю на старухин дом, откуда я только что вырвался. Ну, ее схватили, она во всем призналась. Ее давно подозревали, что она этим занимается. Она и внука своего убила и съела, еще каких-то детей. Я уж не знаю, что с нею потом сделали. Тогда много таких случаев было, голод страшный».

У брюнета голос неприятный, с металлическим оттенком, говорит безапелляционно: «Врут они все (это он о воспитательных усилиях нашего лейтенантика). Мне следователь говорил: «Марксизм не догма, его творчески надо применять». Вот они и применили… четвертак дали за нелегальную организацию. Я говорю: «Так это ведь в оккупации было, антифашистская организация». А он: «Все вы в оккупации с немцами сотрудничали, антисоветчики, а теперь – ‘ антифашисты’». –«Да вы, – говорю, – откуда это взяли, что антисоветчики?» –«Оттуда, – отвечает. – Вам кто поручал организацию создавать? Никто? Сами догадались? Знаем таких догадливых». И весь разговор. Так в приговоре и написано: «На временно оккупированной немецко-фашистскими захватчиками территории создал молодежную подпольную антисоветскую организацию и руководил ею». И – четвертак, пожалуйста».

Третий: «Да уж, им соврать, как два пальца обоссать. В 47-м году пригнали нас строить мост через (он назвал какую-то реку). Ну, всё как всегда – туфта, бардак, голодуха, мост, конечно, строится, но конца не видно. И вот приехал какой-то генерал, нас всех, кто на стройке были, согнали на митинг. И генерал этот на трибуне: «То-ва-ри-щи!» Это нам, зэкам. Брянский волк нам товарищ. А он: «Да! Вы заключенные сегодня! Но все мы товарищи, все мы делаем общее дело. Этот мост, он нужен всем нам, всей стране. И страна не забудет вашего труда. Сегодня вы заключенные, но – и тут он срывает с себя папаху – обещаю вам: если построим мост к намеченному сроку, все, кто хорошо трудился, будут освобождены». Что тут началось! Все, кто мог, а кто и не мог, так через не могу, из последних сил – кинулись на эту стройку: как же – генерал свободу обещал… Построили в общем мост к сроку. А нам вместо свободы – сюда, в особорежимный лагерь».

Между тем, в воздухе чувствовалось то, что Эренбург назвал «оттепелью». Впервые я ощутил это, заслушавшись однажды чтением по радио какого-то фрагмента – без начала и конца – Овечкинских «Районных будней»: я услышал те самые слова, за которые меня упекли сюда на Крайний Север. Но ощутил – и забыл. Советская действительность даже меня приучила к тому, что самые светлые слова газетных передовиц могут уживаться с самыми черными делами. Но Эренбурговскую повесть «Оттепель» я воспринял совсем по-другому: это были не слова, а – не подберу иных слов – свободное дыхание. То, что имитировать невозможно. Помню, я дочитал эту повесть далеко за полночь, но при свете летнего незаходящего норильского солнца. И пожалел, что не могу немедленно оповестить всех: НАС ВСЕХ СКОРО ОСВОБОДЯТ, СКОРО! На следующий день я рассказал про «евангелие от Эренбурга» многим из тех, с кем регулярно контактировал, но они меня не поняли: мало ли что сочинит этот записной златоуст. Но соглашались: что-то, в самом деле, происходит неслыханное.

Взять хотя бы условно-досрочное освобождение (УДО). Никогда до того не было такого, чтобы политическим по отбытии 2/3 срока давалось право на УДО независимо от тяжести совершенного им преступления! Да – по представлению лагерной администрации, да – по решению лагерного суда, да – при условии, что твердо встал на путь исправления, но – НЕЗАВИСИМО ОТ ТЯЖЕСТИ! И, похоже, откуда-то сверху поступило указание: препятствий не чинить. Чуть ли не еженедельно к нам в лаготделение приезжал этот суд, который после открытого (в клубе) рассмотрения освобождал троих-пятерых заключенных.

Правда, однажды этот судебный конвейер дал осечку. Народный заседатель – простодушная женщина, – заглянув в приговор очередного кандидата на освобождение и увидев, что ему инкриминировалось (среди прочего) участие в расстрелах женщин и детей, спросила, правда ли это. Он ответил утвердительно. «Как же вы могли?» – растерянно спросила она. Тот буркнул: «А что я мог? Откажешься – тебя самого расстреляют»… Суд удалился на совещание. А что совещаться? – начальство представило его к УДО, вставив в формулу «…твердо встал на путь исправления» вместо многоточия его ФИО, а что расстреливал детей, так сказано же: «независимо от тяжести»! Так что после совещания было оглашено: «… учитывая, что < ФИО> твердо встал на путь исправления, освободить условно досрочно». Клуб загудел возмущенно, один из зэков встал и сказал: «Неправильно это. Врет он, что его бы расстреляли самого, если бы отказался: немцы – кто отказывался, тех не заставляли. Пусть сидит». Суд – что делать? глас народа… – снова удалился на совещание, потом зачитал новое решение: «… учитывая, что < ФИО> не встал на путь исправления, в условно досрочном освобождении отказать». А что он еще мог сделать?

… Между тем в нашем лагерном ларьке стали время от времени появляться такие деликатесы, как сгущенка, сухое молоко, сахарный песок. Правда, на мой заработок много этого добра было не купить. Всё, что я мог себе позволить, это песок. Вот на него я и стал налегать. Ел просто с хлебом, посыплю ломоть слоем толщиной с этот ломоть – и ем, прихлебывая кипятком, а то и так, без кипятка. Результат такого питания проявился недели через три – на ушах и за ушами появились какие-то высыпания, подозрительно напоминающие золотуху. С этими детскими болячками я пришел в медпункт. Видимо, я был не один такой, потому что врач сразу спросил: «Ты как питаешься?» И услышав ответ, сказал безапелляционно: «Сахар исключить полностью». И назначил какие-то витамины плюс рыбий жир. Как ни странно, рыбий жир в санчасти был. Но я с ужасом принял это назначение: с детства не выносил даже запаха рыбьего жира, все попытки поить меня им кончались одним и тем же – неукротимой рвотой. Между тем аптека в нашем медпункте лекарства просто так не выдавала, надо было принять их «внутрь» тут же, не отходя от прилавка, их просто впихивали тебе в рот. А тут еще на мою беду аптекарем оказался один из тех, для кого я написал прошение о пересмотре дела, и он считал себя обязанным мне. Так или иначе, когда я отдал ему бумажку с назначением, он воровато оглянулся и вместо столовой ложки рыбьего жира дал мне добрую четверть стакана, шепнув драматически: «Пей!» – и едва я, машинально подчинившись конспиративному императиву, выпил эту чудовищную порцию, впихнул мне в рот целую горсть поливитаминных драже. К моему удивлению, рвотный позыв хотя и был, но оказался подавленным поливитаминами и все обошлось. После трех-пяти таких лекарственных процедур моя золотуха прошла без следа. Но от сахара пришлось отказаться. Полнаволочки песка я отдал Эйно Пари, юному угрюмому эстонцу, с которым у нас стала в то время завязываться дружба…

Кстати, о дружбе

Существовала ли в лагере дружба? Наверное, существовала. Но у меня она ни с кем не сложилась (Эйно не в счет, с ним – я же сказал – она только начинала завязываться). Приятельство – да. Для него достаточно некоторой общности установок, взаимной симпатии. Дружба требует сверх того еще и уверенности в том, что друг готов за тебя в огонь и в воду, как и ты – за него. Мешало дружескому сближению и то, что все, к кому я питал симпатию, были старше меня как минимум «на войну», т.е. не просто на 4–5 лет, а несли в себе нечто, чего у меня не было и следа – опыт фронта. Вдобавок, разница в возрасте была обычно много больше пяти лет – 10, 20, а то и все 40. Позже, когда мы освободились, обе эти разницы как-то сгладились, теперь нас объединило общее лагерное прошлое. А троим – Исааку Ионовичу Байтеру, Борису Григорьевичу Костинскому и Григорию Александровичу Чудновскому (о них см. «Последний год») я – каждому по-своему – просто обязан жизнью.

Впрочем, вопреки сказанному выше о роли возрастного разрыва и «фронтового» опыта, долгое время и в лагере, и после него самые короткие отношения у меня были с человеком, как раз отделенного от меня обоими этими барьерами. Звали его Геннадий Александрович Т. Не помню, как мы познакомились (это произошло где-то в году 1955-м. Его в числе нескольких десятков других заключенных перевели к нам в Кайеркан не то из 4-го, не то из 5-го лаготделения), но очень скоро выяснилось, что оба мы – хлебом не корми – склонны к обсуждению литературных, культурно-исторических и социально-психологических вопросов. (Кстати, именно от него я впервые услышал более или менее связное изложение событий забастовки лета 1953 года, о которой до того знал лишь из надписей на внутренних стенах вагонов, поступавших к нам на перевалочную базу под разгрузку/погрузку4). Отработав смену в шахте, мы сходились где-нибудь у раскаленной плиты с кружками крепчайшего чая (без сахара – настоящие ценители!) и часами беседовали о разных разностях из нашего излюбленного репертуара. Кстати он был первым ценителем моих стихов.

Среди заключенных не принято было расспрашивать о перипетиях того, что привело человека в лагерь: каждый, если приходилось к слову, рассказывал об этом что и как хотел. Не допытывался и я о прошлом Геннадия Александровича.

Военный журналист, он безоружным попал в плен в самом начале войны где-то в Белоруссии. Трудно сказать, что было причиной радикального переворота в его душе – разгром Красной Армии, «легендарную непобедимость» которой он истово воспевал в своих газетных статьях в довоенные годы, или позорно-угодливое поведение ее офицерства в плену: особую брезгливость вызывали у него вчерашние политработники, враз позабывшие о своем коммунистическом «первородстве». К слову сказать, немцы (по его словам) относились к ним иронично-презрительно и даже не утруждали их, в отличие от рядовых красноармейцев, внелагерными работами. Единственное, что им было предложено в лагере военнопленных, где он оказался, – это отсыпать щебенку на широкую тропу между их палаткой и нужником; пленные тут же окрестили ее комиссар-штрассе. Результатом же его духовного переворота стало то, что сложившуюся ситуацию он принял как данность: Красная Армия уничтожена, СССР доживает последние дни, но жизнь продолжается. И продолжать ее, конечно же, надо в стане победителей. К ним он и пошел на службу. Деталей не знаю, но и у них он стал журналистом. Похоже, редактировал газетенку, издававшуюся оккупационными властями в Бобруйске. На языке Указа Президиума Верховного Совета СССР от 17 сентября 1955 г. «Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами…» это характеризовалось как «совершенные в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. пособничество врагу и другие преступления, предусмотренные статьями 58-1, 58-3, 58-4, 58-6, 58-10, 58-12 УК РСФСР» (ко времени нашего знакомства Геннадию Александровичу по этому Указу уже снизили наполовину его 25-летний срок, и, учитывая зачеты, ему оставалось сидеть не больше двух-трех лет). Всё это придавало особый привкус нашему приятельству: с одной стороны, взаимная симпатия и тяготение друг к другу, с другой – подспудная боязнь коснуться каких-то тем и эпизодов, которые заставят нас отшатнуться друг от друга с отвращением и ужасом. Однажды я, не помню в связи с чем, высказался в том духе, что взаимное ожесточение сторон в войне 1941-1945 годов во многом, вероятно, обусловлено тем, что в соответствии с ленинским лозунгом она из межгосударственной превратилась в войну гражданскую. Г.А. эту с этой сентенцией согласился и, как мне показалось, после этого некоторая напряженность между нами сошла на нет…

Между тем срок его приближался к концу, и он стал задумываться о своем послелагерном жизнеустройстве. Кто-то из украинцев дал ему адрес некоей женщины, пожелавшей завязать знакомство с кем-нибудь из зэков. Они стали переписываться. Содержание некоторых ее писем он иногда пересказывал мне – сначала посмеиваясь, потом всё более и более увлекаясь: настоящая любовь по переписке. Характер некоторых сюжетов этой переписки был таков, что Г.А. счел необходимым наладить ее в бесцензурном формате. Я к тому времени получил разрешение поселиться вне зоны и, стало быть, получать и отправлять почту, минуя цензуру, и предложил ему воспользоваться этим каналом. Так оно и пошло. Был, разумеется, здесь известный риск: если бы кум дознался об этом, меня могли бы вернуть в зону, да и А.Г. мог угодить в БУР, а то и лишиться очередных зачетных дней.

Так что не удивительно, что когда случилось то, из-за чего я лишился полутора ног и едва не расстался с жизнью, то едва ли не первой моей мыслью, когда ко мне вернулось сознание, было: «Как же теперь будет с почтой? Надо как-то дать знать Г.А.» Потом я полз, снова терял сознание, приходил в себя, полз… Когда меня, наконец, обнаружили, внесли в помещение, узнали, стали оказывать первую помощь, я, опять же, прежде всего заговорил о почте для Г.А. Узнав об этом, он, по-видимому, отбросил последние сомнения в моем добром отношении к нему. Освободившись, он уехал в Львовскую область к своей нареченной, я – в Свердловск, затем в Челябинск, Пензу… Все это время мы продолжали регулярно переписываться, обмениваясь, как прежде, мнениями о прочитанном, увиденном. Оба одинаково восхищались неореализмом в кино, «новомирской» прозой, критикой и публицистикой. Казалось, мы принадлежим одному карассу (слово, придуманное К. Воннегутом для обозначения множества людей, одинаковым образом оценивающих какой-либо объект; для нас с Г.А. таким объектом было искусство). Но вот в очередном письме я изложил свои соображения по поводу реалий немецкого оккупационного режима на захваченных ими советских территориях: речь шла о самом существовании нашего народа (я тогда только что прочитал книгу (название ее забылось), составленную из документальных свидетельств; почему-то особое впечатление произвел текст объявления рядом с колодцем в Бобруйске «Только для немцев. За нарушение смерть»; казалось бы пустяк по сравнению с Хатынью и Бабьим Яром. А вот…). Я совсем забыл, что Бобруйск – как раз место немецкой службы Г.А.! Реакция была катастрофической. Ближайшим письмом он уведомил меня, что считает мое письмо возмутительным по содержанию и оскорбительным по тону и просит больше не писать ему. В ответном письме я попытался воззвать к здравому смыслу: между друзьями не может быть запретных тем. Ответом было молчание.

Так оборвалась эта странная дружба, основанная на иллюзорной уверенности в том, что прошлое – каким бы оно ни было – не властно над настоящим. Я и сейчас думаю, что не властно, но только если оно адекватно понято и осмыслено.

По-видимому, сам Г.А. в глубине души пытался как-то оправдаться перед собой за свое прошлое. «В чем, по-вашему, состоит смысл жизни?» – спросил он меня как-то, когда мы возвращались в зону из шахты. Я понял этот вопрос как относящийся к жизни вообще и от неожиданности рассмеялся: «Вот уж о подобных глупостях не задумывался никогда!» Он обиделся и прервал разговор. Но несколько дней спустя вернулся к нему снова. И сказал: «По-моему смысл жизни – в удовольствии. Но удовольствие – в познании». Видимо, то мое роковое письмо доставило ему неудовольствие. И дальнейшее общение потеряло смысл.

Окино

Раз уж речь зашла об искусстве, то надо рассказать о кино. Кинофильмы в лагере время от времени показывали. Но не помню, чтобы они пользовались особой популярностью – все эти «Кубанские казаки» и «Суды чести». Что до меня, то в лагере я как-то сразу дезадаптировался к фальши советского кино. Тут не было никакой постепенности. Перешагнул лагерные ворота, увидел привычные наши призывы выполнить и перевыполнить какие-то обязательства, только с чуть измененной лексикой (ну там, не «товарищ», а «бригадник» и т.п.), – сразу вспомнил слова А. Макаренко о том, что колония (ну, лагерь – какая разница?) – это обыкновенное советское учреждение, на которое распространяются все правила и нормы советского общежития. Только я это положение обернул: правила и нормы советского общежития суть не что иное, как правила и нормы гигантского места заключения. И когда через несколько дней я услышал по лагерному радио «репортаж из забоя», в котором под треск деревянной трещотки, призванной имитировать скрежет скребкового транспортера, бодрый голос «репортера» задавал стандартные вопросы о тоннах и процентах выполнения, меня чуть не стошнило от стыда за то, что на воле я мог воспринимать подобные спектакли всерьез.

А вот «Пармская обитель» (французская лента с Жераром Филиппом в роли Фабрицио и Мари Казарес – герцогиня Сан-Северина) была принята лагерем с восторгом, ее даже пришлось прокрутить три или четыре раза, чтобы могли посмотреть те, кто работал в ночные смены. Чем этот фильм покорил лагерную публику? Думаю – духом свободы, ее самоценности. Действие фильма разворачивается в стране, управляемой болезненно подозрительным и трусливым тираном с помощью вездесущей тайной полиции, герой фильма большую часть фильма проводит в тюрьме, терпит все ее мерзости. Конечно, и эта тирания, и эта тюрьма – игрушечные по сравнению с тем, во что погружены мы, но противоположность свободы и несвободы не зависит от степени той и другого, и, когда герой перепиливает тюремную решетку, из зрительного зала звучат квалифицированные советы: «Коленкой дави, коленкой!» И после сеанса мы расходимся, с ощущением крамольного опьянения от глотка свободы, которой мы только что хлебнули. Ни один советский фильм того времени не производил такого впечатления.

Запомнился и еще один фильм, тоже французский, с участием той же Мари Казарес – «Тень и свет»). Запомнился, главным образом, какой-то непривычной для нас естественностью поведения актеров. У нас ведь в самых даже лучших фильмах актеры говорили театрально поставленными голосами и, соответственно, театрально выражали свои переживания. А тут, при всей мелодраматичности сюжета, – абсолютная свобода поведения и выражения. Сюжет, впрочем, задел меня тоже: героиня медленно сходит с ума не в силах преодолеть трагичности Первого концерта для фортепьяно с оркестром Чайковского; в конце концов она все же находит в себе силы и побеждает собственное безумие. Я же был, наоборот, потрясен открытием: оказывается, этот концерт трагичен! Я-то до этого фильма без каких бы то ни было сомнений разделял принятую у нас его праздничную трактовку…

Трудно без женщин

Я имею в виду не то, что вы, может быть, подумали. Т.е. и это («про это») тоже. Но, по крайней мере, на первых порах никакого влечения к прекрасному полу я не испытывал. И вместе с тем вскоре по прибытии в Кайеркан стал ощущать заметный дискомфорт от отсутствия женщин (впрочем, и детей тоже – лишнее свидетельство того, что ничего сексуального в этом ощущении не было) в обозримом пространстве. Даже не дискомфорт, а как некую ненормальность, уродство нашего жизнеустройства.

Правда, одна женщина – на весь лагерь! – все-таки была: начальник медсанчасти. Но считать ее представительницей прекрасного пола было невозможно ни при какой погоде. Сказать, что она была дурна собой, пожалуй, нельзя. Да я, по правде, и не помню ее женских статей. Просто некое существо в женской одежде с погонами, кажется, капитана медслужбы. А вот выражение «морды лица», исполненное ненависти и отвращения к «контингенту», с которым она, по долгу службы, обязана иметь дело, запомнилось навсегда. Я был у нее на приеме только один раз. Поводом послужило то, что из-за плохого слуха (с военного времени я плохо слышу правым ухом) я боялся направления на работу в шахту. Она велела мне закрыть левое ухо рукой, затем, стоя рядом со мной, громко сказала: «двадцать пять» и велела воспроизвести эти слова. Я, разумеется, это выполнил, думая, что потом она будет повторять эту процедуру, постепенно снижая громкость и расстояние. Но она ограничилась проделанным и сказала, что не находит у меня никаких отклонений от нормы. Всё это было проделано с таким видом, словно она с трудом преодолевает брезгливое отвращение ко мне и после моего ухода будет долго и тщательно мыть руки и полоскать горло. Я назвал ее про себя: «Горгона».

К слову сказать, все остальные работники медсанчасти были заключенные. Среди них были, естественно, разные люди. На мое счастье мне довелось иметь дело только с лучшими из них. Запомнился доктор Левин, бывший врач Кремлевской больницы, сидевший с каких-то незапамятных времен (говорили, что по обвинению в причастности не то к отравлению Куйбышева, не то к смерти Горького). Его вообще-то должны были использовать только на общих работах, но заключенные в бригадах грузчиков или землекопов, куда его направляли, от самых тяжелых работ его избавляли, давая возможность отсиживаться в относительном тепле где-нибудь в инструменталке или у костра. Да и продолжалось это «воспитание трудом», как правило, недолго – до первого заболевания дочки кума (оперуполномоченного) или начальника лаготделения: заболевшее дите доверяли лечить только Левину, в связи с чем ему возвращали белый халат и водворяли в санчасть. Какое-то время по излечении начальственной дочки он по инерции продолжал оставаться врачом, но потом обнаруживалось, что он лечит не только элитных детей, но и заключенных, освобождая больных от работы свыше предписанного ГУЛАГом норматива группы Б, и его снова выгоняли на общие, и весь цикл повторялся. В 1956-м он был реабилитирован, вернулся в Москву, в ту же Кремлевскую больницу, из которой его увели 20 лет назад.

Еще вспоминается хирург, крупный, мускулистый, черноволосый (черными волосами были покрыты и обнаженные руки). Фамилию его не помню, назову М. Знаю, что срок (разумеется, 25+5) он получил за то, что оказал медицинскую помощь раненому бандеровцу. Хирург он был, что называется, от Бога. Шахтеры на него только и надеялись: «Если что случится – только бы из шахты дотащили до М., а уж он помереть не даст – из кусочков соберет и на ноги поставит!» Я у него был в руках всего один раз, когда у меня случился приступ радикулита – ни согнуться, ни разогнуться. Такого у меня до того никогда не было, и я порядком струхнул. Кому ты в лагере докажешь – никаких ведь внешних признаков нет, даже температуры – как докажешь, что ты не симулянт! Между тем о том, чтобы работать, не могло быть и речи. Делать нечего – поплелся в санчасть, корчась от боли и от предстоящей встречи с Горгоной (я думал, что прием ведет только она). Приятной неожиданностью было уже то, что я оказался не у нее. Веселый великан велел мне снять штаны, потыкал чем-то острым в поясницу, потом помог залезть на стол, велел «стать раком» и всадил в копчик шприц с чем-то бесцветным. «Слезай, одевайся». И выписал освобождение от работы на три дня! Удивительным было не только это нежданное трехдневное освобождение – боль исчезла, как будто ее и не было. Я шел из санчасти, не чувствуя под собою ног – в полном смысле этих слов, и, чтобы удостовериться, что не плыву над заснеженной землей, должен был смотреть под ноги… Конечно, это было не волшебство, а новокаиновая блокада. Но ни один из врачей, к кому я обращался потом по поводу моего радикулита (следующий приступ случился у меня уже на воле, лет через 15; потом такие приступы стали повторяться), не повторил со мною того, что сделал М. в Кайеркане, один из них сказал, что это опасная процедура, доступная только высококвалифицированным хирургам, и потому не практикуется.

Но я отвлекся…

Женщины в производственной зоне были только в одном месте, в плановом отделе шахткомбината. Но никому из шахтеров – не говорю уж про тех, кто работал не в шахте – не доводилось бывать в том отделе. Ну, может, мастера заходили по делу, но это не в счет.

Между тем после полосы амнистий, когда больше половины заключенных покинули лагеря, Норильский комбинат (как, надо полагать, и другие контрагенты ГУЛАГа по всей стране) стал испытывать все более ощутимую нехватку рабочей силы. Ушедших заключенных стали заменять рабочими, приехавшими по так называемому оргнабору, в просторечии – вербованными. Тут был разный народ, но больше всего – отслужившие срочную службу солдаты да колхозники, видевшие в оргнаборе единственный способ вырваться из крепостного состояния (напомню тем, кто забыл: колхозники в те благословенные времена не имели паспортов, и выбраться из села даже на несколько дней могли только с разрешения председателя колхоза). Ну, и конечно, те вчерашние заключенные, которым на воле не нашлось места в других местах. Вот тогда у нас на шахте появились женщины, много женщин. Разумеется, работали они отдельно от заключенных, на участке углесортировки, и, конечно же, у многих заключенных сразу же появилась разного рода надобность в посещении этого участка – ремонт ли транспортерных механизмов, замена ли светильников, да мало ли зачем. Я туда не ходил. А о том, что несколько женщин отважились и в шахту спуститься в качестве помощников взрывников (взрывники все были вольными: как-никак с взрывчаткой работа), не знал. Поэтому полной неожиданностью для меня стало появление одной из них у нас в мастерской электросверл, где я работал слесарем. Она зашла к нам вместе со своим взрывником, чтобы выкурить последнюю перед спуском в шахту самокрутку. Увидев ее, я буквально остолбенел. Много позже я описал это чудное мгновенье:

Мне было 25. И 25 / Отмерил трибунал мне срок яремный / И в шахту бросил уголь добывать,/ Так понял я, что время – это бремя,/ А не движенье. Вечной мерзлотой / Весь шар земной – не только грунт – был скован. / И без предупреждения конвой / Стрелял в шагнувших в сторону – по слову / Устава своего. А не гляди / По сторонам! Команды чутко слушай. / Кайло, лопата – вот тебе. Трудись. / И не трави пустой надеждой душу.// Но чудное мгновенье – красота / Девическая в раме грубой робы / Шахтерской мне явилась, как с листа / Неведомой гравюры высшей пробы./ Красавицы небесные черты! / Им отозвался в сердце каждый атом./ Но нет чудес. Она сказала: «Ты,/ Дай закурить!» – и изощрённым матом / Меня обдала с головы до ног,/ Да так, что я и слов найти не мог…// С тех пор не раз сменилась тьмою тьма./ События перечислять не буду.../ На полках бесконечные тома. / Прослежены пути добра и худа. Но память всё хранит тот грязный мат, / А сердце – красоты чистейшей чудо.

Именно так всё и было – и красавицы небесные черты, казавшиеся еще ослепительней по контрасту с обрамлявшей их шахтерскойгрубой робой, и впечатление чуда, и изощрённый мат. И обжигающее ощущение какой-то вселенской катастрофы от этой девичьей матерщины: реальность, в которой это имело место, не имела права существовать! И смутная догадка о крамольности этой моей реакции: ведь имя этой реальности было – социализм. Реальный социализм. Впрочем, такое словосочетание в то время было не в ходу.

Запомнилась еще одна встреча с прекрасным полом летом 1956 года в Норильском парке. Хотя она произошла уже после моего освобождения, но впечатление оставила лагерное. И опять наиболее точно это впечатление мне удалось выразить только в стихах:

Но я до сих пор помню, / все помню и помню я,/ как жарким июльским полднем / по парку шла семья… / Он нес на руках ребенка – / бережно, в обхват. / «Попробуй только тронь-ка!» – / предупреждал его взгляд. / И рядом шла его жена, / женщина средних лет… / Чем-то выделялась она – / не платьем, не статью, нет. / От женщин всех прочих только / лишь тем отличалась она, / что синей – по коже – наколкой / была изукрашена / oт щиколоток до запястий… / «Дура,– подумал я. – / Ей бы закрытое платье»…/ Но стыдно мне стало себя. / До нас ли ей, посторонних? / А как от себя самой / спрятать не ноги – дороги, / оставшиеся за спиной? / Запретки, собаки, бараки, / колючка, конвой, тоска, / ночные шмоны и драки,/ карцерных нар доска.../ Неволя – что может быть хуже? /– век бы ее не знать… ./ Идет она под руку с мужем, / она – жена и мать. / Он – в стираной синей футболке, / чуть впереди жены… / Но руки ее – наколкой / обезображены. / И плечи ее исколоты, / все тело – и там, и тут.../ И я до сих пор помню, / как жарким июльским полднем / по парку они идут.

До сих пор помню.

Легко ли бежать из лагеря?

Правду сказать, этим вопросом я не задавался: как-то было без размышлений понятно, что если даже не поймают сразу и удастся добраться до материка, то всю оставшуюся жизнь будешь обречен на страх разоблачения, не смея помышлять о встрече с родными и близкими.

За несколько месяцев до того, как нас доставили в Кайеркан, в нашей бригаде произошло-таки что-то вроде побега: молодой – почти мальчишка – зэк посреди бела дня (точнее полярной ночи, но при свете прожекторов) перешагнул ограждение запретной зоны и, не обращая внимания на крики охранника, поплелся прямо в тундру. Он был убит первым же выстрелом. Едва ли это можно считать попыткой побега, скорее – самоубийством.

Но случаи удачных побегов вообще-то были. Запомнился рассказ немолодого зэка о его побеге. Как происходил сам побег, я не слышал, прислушиваться стал, когда он уже рассказывал о своей жизни на воле. Где-то познакомился с молодой женщиной, доверился ей, попросил помочь достать паспорт. Она увезла его на хутор к своим каким-то родичам где-то в Краснодарском крае, объявила им, что выходит замуж, закатила добрую пьяную свадьбу на несколько дней. В родне нашелся начальник паспортного стола райотдела милиции. Она объяснила ему ситуацию: вот, мол, мужу нужен паспорт. Нет ничего проще: он выдал беглому зэку паспорт на имя одного из без вести пропавших, коих, оказывается, в стране многие тысячи. Вот, мол, нашелся человек. Но на всякий случай посоветовал молодым уехать куда-нибудь подальше. Что те и сделали, уехали куда-то в Иркутскую область, где он устроился в автоколонну сначала шофером, потом механиком, жена – туда же диспетчером. Через несколько лет ему предложили вступить в партию: мол, кому же если не таким, как ты – толковому, трезвому, морально устойчивому, – быть в партии5. Отговориться ему не удалось… По-видимому, именно это его заявление о приеме в партию запустило некую штатную эмгэбэшную процедуру проверки того, что он изложил в своей анкете о том человеке, на чье имя ему был выдан паспорт… Кто-то из друзей предостерег его, мол, органы интересуются тобой. Но что он мог сделать – опять бежать? На это у него не хватило духу. Да и на безупречность своих документов понадеялся. И когда его арестовали, долго еще отпирался: ничего, мол, не знаю о том, за кого вы меня принимаете. И только когда ему пригрозили очной ставкой с престарелой матушкой, сдался, признался во всем…

Другой запомнившийся побег совершили не заключенные, а вербованные. Я уже упоминал о том, что в 1955-м году Норильский Комбинат попытался возместить резкое сокращение численности заключенной рабочей силы привлечением так называемых вербованных, большей частью демобилизованных солдат. Уж не знаю, какие блага сулили им вербовщики, но в Кайеркане они оказались в положении, не слишком сильно отличавшемся от заключенных, разве что бесконвойных. Под жилье им отвели наши же высвободившиеся бараки. А в остальном – та же бесконечная полярная ночь, та же почти непрерывная пурга, то же полубессмысленное существование. Заработки, конечно, значительно выше, чем у нас, но это по сравнению с нами, а сами по себе – ну, обыкновенная заработная плата неквалифицированного рабочего, да и полярная надбавка поначалу почти не ощущается, а расходы, наоборот, с самого начала большие – и на теплую одежду, и на какое-никакое обзаведение. А устроиться на более квалифицированную работу невозможно, их ведь на то и привезли, нам на подмену. И уволиться тоже не моги: досрочное расторжение договора возможно только при условии возврата полученных подъемных, уволиться же, так сказать, «явочным порядком», без официального расторжения договора нельзя, по действовавшему тогда законодательству «самовольный уход с работы» считался уголовным преступлением и карался 5-летним лагерным сроком. И все-таки трое вербованных решились на такой самовольный уход. Уход не только с работы на кайерканской шахте, но и вовсе из Норильска. Только вот единственный здесь транспорт в зимнее время, чтобы выбраться на материк, – это самолет, а их заработков на авиабилеты никак не хватало. Оставалось одно – уходить на лыжах. На это безумие они и решились.

Хватились их не сразу, а когда – дня через три – хватились, растерялись. Посылать погоню? – так ведь не заключенные все же. Решили, что они сами одумаются и вернутся: далеко ли на лыжах уйдешь? Но они не вернулись. А где-то через месяц стало известно, что они таки добрались до Красноярска, отмахав на лыжах добрых полторы тысячи километров. Конечно, случись такое где-нибудь в мире чистогана, они бы разбогатели на одних только интервью, да может еще и фильм бы сделали об их дерзком предприятии. У нас же – надо отдать должное администрации Комбината: отдавать их под суд за самовольный уход с работы не стали, не стали даже требовать возврата подъемных. И на том спасибо!

Легко ли быть евреем в лагере?

Не помню никаких эксцессов, связанных с моим еврейством. Правда, когда в бараке заходил разговор о жидах (типа анекдотов про Хаима и Сарру), я немедленно заявлял протест: «Эй, мужики, жид – это как раз я!» И «мужики» меняли тему.

Но однажды…

Короче, это случилось вскоре после судебного казуса по поводу представления к УДО зэка, имевшего срок за участие в расстрелах мирных жителей, включая женщин и детей. Разговор об этом зашел у меня в подземной мастерской при свете аккумуляторных лампочек на касках собравшихся слесарей. Неожиданно один из них, на вид сравнительно молодой зэк, сказал: «Насчет мирных жителей не знаю, но жидов я бы и сейчас убивал всех подряд». Сказано это было с таким исступлением, что все опешили. Опомнившись, я двинулся на него: «Вот я – жид. На, убей меня!» Похоже, он тоже оторопел. Отпрянул, забормотал: «Что ты, я не то хотел сказать». Все молчали. Он вышел. Через несколько минут произошел тот взрыв на 8-м участке, о котором я рассказывал в другом месте. В наступившей кромешной тьме мне пришлось выводить из шахты всех, кто оказался поблизости. Вероятно, среди них был и давешний жидоненавистник.

К слову. На днях в троллейбусе я услышал витийство некоего хорошо одетого и гладко выбритого, только что из парикмахерской (от него разило одеколоном), моложавого на вид господина: «Площадь Маркса? (это прозвучало как комментарий по поводу объявленной кондуктором остановки). Какой Маркс? У него же настоящая фамилия была Мордухович! Все евреи скрывают свои настоящие фамилии. Мордухович он, а не Маркс». Мне это показалось забавным, и я попытался рассеять его невежество, открыв страшную тайну, что Маркс не менее еврейская фамилия, чем Мордухович. Господин не поверил, но несколько сменил направление своей проповеди: «Ельцин, взять, его ведь настоящая фамилия Эльцин, еврей. Евреи, они всю власть захватили в России: Чубайс, Абрамович, Березовский, Путин, Грызлов… Их всех уничтожать надо. Прямо в колыбели. Я бы своими руками их душил. Прямо в колыбелях!» Видимо, образ младенцев, удушаемых им в колыбелях, как-то особенно воодушевлял его. Лицо его сияло победно. Я встал и, как 52 года тому назад, сказал: «Вот я – еврей. Задуши меня!» В отличие от давнишнего шахтера, троллейбусный оратор смутился лишь на миг: «Ты уже старик, таких уже поздно душить, а вот младенцев…». Тут на него обрушилась ругань всего троллейбуса. Но даже отсутствие народной поддержки не остановило молодца: «Вот из-за таких, как вы, Россия и погибает».

Трудно поддерживать переписку

Дело не столько в количественных ограничениях (нам разрешено отправить два письма в месяц, но начальство не придирается – пиши сколько сможешь), сколько в качественных: нельзя сколь-нибудь детально описывать ни работу, режим, ни условия бытования. И, конечно же, строго запрещена переписка между заключенными разных лагерей, даже (а может быть, и особенно) если они – родственники. А у меня с отцом как раз такой случай – его посадили на полтора года раньше меня и он отбывает свой 25-летний срок в Тайшетлаге, таком же, как наш, спецлагере. Но мы с мамой решили эту проблему во время единственного нашего свидания в Свердловске. Мама тогда сказала: «Папе не будем сообщать о твоем аресте. Я напишу ему, что ты по окончании института направлен на работу в закрытый «почтовый ящик». А ты пиши ему именно в этом духе на мой адрес, а я буду пересылать ему». Так мы и сделали. Я писал папе через маму, он – мне тоже через нее. Содержание этих писем было, разумеется, фантастическим, важен был сам факт связи.

И лишь потом, когда папа освободился – его выпустили на несколько месяцев раньше меня, – мы узнали, что он о моем аресте узнал еще до получения первого моего письма: один из моих свердловских сокамерников оказался в Тайшете и рассказал о нашем совместном сидении в «корпусе смертников». Утешением для папы могло служить лишь то, что человек этот охарактеризовал меня в высшей степени положительно (он был до глубины души тронут тем, что я поделился с ним полученной от мамы колбасой; сам он передач не получал). Разумеется, папа не стал сообщать маме, что знает о моей судьбе: это поставило бы под угрозу нашу переписку… Вот так наша игра продолжалась все эти 3,5 года.

Труднее всего

Ты – не человек. Об этом в лагере тебе напоминает всё. Плакаты, в которых тебя называют нелепым словом бригадник и призывают: «Дал слово – держи, взял обязательство – выполни». Ведомости и распоряжения, в которых мы фигурируем под загадочной аббревиатурой з/к (во множественном числе и вовсе нелепо: з/к з/к). Колючая проволока, вышки с часовыми и (как говорят) с пулеметами. Обыски при возвращении в жилую зону из производственной. Внезапные ночные шмоны. Цензура, тщательно просеивающая отправляемые и получаемые нами письма. Невозможность выбрать работу по вкусу. Отсутствие выходных (чуть было не написал: и праздников, но вспомнил, что праздники отмечались устрожением и без того строгого режима, а самых с точки зрения режима опасных з/к з/к в такие дни просто сажали в БУР – этакая презумпция виновности). Полная беззащитность по отношению к произволу лагерной администрации в целом и любого ее представителя в отдельности. Впрочем, всё это описано многократно. И все же…

Запомнилась сцена в каморке, выделенной Бородачу под библиотеку и «Бюро рационализации и изобретательства» (БРИЗ), – шкаф, два стола, три табурета, плита.

Зимний вечер, около 9 часов. Александр Иванович, кандидат технических наук, до лагеря – доцент кафедры реактивных двигателей в МАИ. Я – до ареста студент Уральского политехнического института. Оба мы – «простые советские заключенные», но его на работу не гоняют по причине преклонного возраста, а я, хотя и выматываюсь до изнеможения на перевалочной базе станции Кайеркан (погрузочно-разгрузочные работы), почти всё свободное время провожу здесь: помогаю рационализаторам (бывают и такие в лагере) в оформлении их предложений, вычерчиваю какие-нибудь детали, графики, или разбираюсь в формулах «Квантовой механики» Ландау и Лившица, книги, каким-то чудом оказавшейся в библиотеке Александра Ивановича. Внезапно в каморку вваливается надзиратель и с ходу обрушивается на Бородача с начальственной руганью, смысл которой трудно уловим из-за обилия общеизвестной лексики, относящейся, однако, скорее к сфере интимных отношений, нежели БРИЗа. Мы стоим молча. Бородач слегка сутулится (70 лет, возраст) и выглядит из-за этого пришибленным. Наконец, словоохотливый надзиратель уходит. А мы после перенесенного унижения стараемся не смотреть друг на друга.

Такое случалось не каждый вечер, но как возможность висело над нами постоянно.

Впрочем, и к этому можно было относиться по-разному. Больше всего поразило меня поведение некоего японца, о котором все говорили, что здесь в лагере он единственный настоящий шпион. Не по-японски рослый, спортивного вида, улыбчивый, держался он так, словно он здесь в командировке: вот выполнит командировочное задание – и уедет домой. Я увидел его играющим в волейбол, когда за ним пришел надзиратель, чтобы посадить его в БУР – по-видимому, ни за что, а так, по режимным соображениям. Он отмахнулся: «Доиграю – пойду». Непослушание разозлило надзирателя, он позвал еще двоих, втроем они набросились на японца, но он каким-то неуловимым движением стряхнул их с себя, потом, натянул рубаху (он был в одной майке) и пошел в БУР непринужденной походкой сам. Надзиратели держались поодаль позади. Впечатление было такое, будто он – свободный человек – разыграл всю эту сцену, как некий этюд в театральном училище. Вот попробуй, унизь такого!

Размышлизмы

Пребывание в лагере изменило мое зрение. В самых обыденных явлениях «вольной» жизни я стал прозревать печать «сделано в ГУЛАГе»: эти бесконечные приписки, повальный брак, мелкие несуны и крупные жулики, вранье на всех уровнях административно-командной системы и прочие «недостатки», бичуемые партийными постановлениями, депутатами, сатириками и автобусными витиями, – всё это я уже видел в «зоне».

Это прозрение возникло еще там, в лагере, по выходе из него оно лишь углублялось и укреплялось, и теперь невозможно отделить размышления того времени и нынешнего. Воспроизведу их так, как они представляются мне теперь.

Самое, пожалуй, главное в них – это эмпирически обоснованная убежденность в том, что жизнь по обе стороны колючей проволоки построена по одним и тем же правилам и нормам. Только в лагере эти правила и нормы безжалостно оголены.

Наиболее полная и исчерпывающая характеристика ГУЛАГа заключается в том, что это – зона рабского труда. Можно бы сказать, что ГУЛАГ – своего рода заповедник рабства. Но он не заповедник. Его изолированность от внешнего мира – мнимая, кажущаяся. Порожденная рабским трудом психология, как зараза, расползлась из лагерей по всей стране. Хотя, если вдуматься, то, наоборот, в них сконцентрировалось (концлагеря!) все столетиями копившееся на Руси и вновь востребованное реальным социализмом рабство – обширное поле рабской психологии с размытыми границами. Если в «зоне» заключенным помыкает любой начальник, то стоит ли удивляться тому, что в прилагерном поселке какая-нибудь милая домохозяйка, жена начальника помыкает зэками, приведенными мужем: они наколют дров, отремонтируют квартиру за пачку масла, а то и «за так». Ни один вольнонаемный специалист предприятий, обслуживаемых лагерями, не выполняет сам свои обязанности. Все вместо них делают заключенные – за хлеб, за табак, за другую ничтожную «натуральную плату». Причем заключенные еще и благодарны тем, кто их так эксплуатирует. За одно то, что тебя хоть на несколько часов вытащили из «общих» работ, дали вместо кайла, лома карандаш, отвертку, позволили побыть в тепле… А если зэка официально оформят на «постоянную работу» дневальным или истопником, чтобы он выполнял функции начальника участка, мастера, счетовода, плановика, диспетчера – да неужели он вместо того чтобы благодарить судьбу, станет возмущаться?

Иметь заключенного, выполняющего твои обязанности, стало престижным для всех вольнонаемных – от начальника шахты до уборщицы. Непрестижно, унизительно – делать свою работу самому. Да и сами заключенные… Если зэк числится дневальным, а выполняет работу начальника, то уж дневалить (топить печь, убирать) он приведет другого зэка, а тот для самой неприятной части своего дневальства – нанести воды, наколоть дрова – третьего. Ничего удивительного в этой эстафете рабства нет. У рабов и рабовладельцев, по сути, одна психология.

Рабская психология срастается с уголовной и образует устойчивый комплекс покрепче фрейдистских.

Не менее важная черта лагерной жизни – бесхозяйственность как норма существования. Да и откуда взяться хозяйственности, если в основе лагерной «экономики» лежит расточительство – жизней, времени (рабочего и всякого), квалификации, труда, а уж про его продукты и говорить не приходится. Не способствует хозяйственности и повсеместная ориентация только на «здесь» и «теперь» (завтра будет другая камера, другой начальник, другой приказ), на сиюминутное состояние (стоять! молчать! шаг влево, шаг вправо – побег!).

Еще одна характерная составляющая «комплекса ГУЛАГа» – повседневное жульничество. Приписки, халтура («туфта»), взаимный и всесторонний обман… Первоначальное их назначение – облегчить непосильный труд, обманы тут становятся необходимостью, без них почти невозможно выжить, все о них знают. С повседневными обманами, жульничеством сочетаются и другие слагаемые «комплекса ГУЛАГа». Подозрительность к любой инициативе (начальство видит в ней симптом независимости, а свой брат заключенный – особый способ выслужиться перед начальством). Нетерпимость к проявлениям человеческого достоинства (для начальства это опять же вызов, бунт, а зэки либо заподозрят провокацию – и тогда держись от «падлы» подальше, а то и убей его, либо оценят как «дурость» и не преминут воспользоваться ею для собственной выгоды).

Цементирует «комплекс ГУЛАГа» зоологический эгоизм, сводящийся к максиме «умри ты сегодня, а я – завтра». Формула выживания в условиях, когда выбор средств резко ограничен и каждый сосед становится соперником...

Фундамент «комплекса ГУЛАГа» – культ силы. Агрессивность одних, страх других, апелляция к насилию в поисках защиты и покровительства третьих – и всеобщая убежденность в том, что только силовое решение проблем по-настоящему эффективно.

Конечно же, единство внутри- и внелагерного миров не сводится только к единой психологии. Эти миры строились по единому замыслу, их задумывали и строили одни и те же люди, они зиждутся на одном понимании должного, необходимого. Вот только в лагере эти «ценности» воплощены откровеннее, без оглядки на «абстрактный гуманизм» и демагогические идеологические клише. Эти миры связывает общий «человеческий материал»: и зэки, и лагерное начальство с «воли» взяты и на «волю» возвращаются, а их миграционные потоки и экономические связи окончательно скрепляют административно-командную систему с ГУЛАГом, ставшим ее изнанкой. Ничего удивительного в том, что некоторые события, происходящие в «зоне», могут сотрясать всю страну, меняя направление и характер исторических процессов.

Не таково ли происхождение многократно воспетой одними и охаянной другими «хрущевской оттепели»? Многих экономистов, социологов, историков, с которыми мне довелось беседовать на эту тему, удивляет мое отношение к той поре. Но я убежден, что глубинной причиной «оттепели» был не потрясенный гуманизм правителя, осознавшего пагубность содеянного Сталиным (хотя и без такого осознания, возможно, не обошлось), а именно кризис административно-командной системы.

__________

1 Позднее я узнал о замечательном результате в обеспечении снегозащиты, полученном известным в Норильске заключенным инженером (Потаповым?): вместо сотен заключенных, постоянно расчищавших от снега постоянно заносившийся участок одной из важнейших норильских дорог, он построил рядом с этим участком высокий щит с просветом внизу, и пурга, прорываясь через этот просвет, сама стала сдувать снег с дороги. Говорили, что тогдашний директор Норильского комбината Завенягин отблагодарил автора этого «рационализаторского предложения» разрешением ходить на работу бесконвойно.

2 Характерный пример являл собой мой новый сменщик на подземной подстанции (несколько месяцев мне довелось поработать там – блаженное время! Сначала моим сменщиком был «Старпикоз» Васильев, потом его куда-то убрали из нашего лагеря и появился этот, из бандитов). Имени его не помню, назову его Н. Я с ним познакомился еще до подстанции, он попросил написать ему обращение в Верховный Суд о пересмотре его дела, в котором фигурировало несколько убийств: он их не отрицал, но полагал, что не виноват, так как совершил их при обстоятельствах, когда убийство было единственным способом остаться в живых самому… То, что он поведал мне об этих обстоятельствах его версия выглядела не очень убедительно, но он не сомневался, что на его месте каждый поступил бы так же – убеждение, характерное для всех персон этого типа, с какими мне довелось говорить – шла ли речь о краже, грабеже, или убийстве: все они убеждены в бесконечной ценности собственной не жизни даже (умри ты сегодня, а я – завтра!), а любых своих потребностей. Теперь он стал моим сменщиком. Поначалу я к этому отнесся безразлично, но, обнаружив однажды признаки того, что он здесь курит, был шокирован: никто из шахтеров помыслить не мог о том, чтобы пронести в шахту спички. Последовало резкое объяснение, я пригрозил, что сообщу о его «баловстве» шахтному начальству, он нехотя заверил, что «больше не будет», но было видно: он не верит ни в смертельную опасность своего поведения, ни в мою угрозу: окурки он впредь будет прятать более тщательно и мой «донос» останется бездоказательным.

3 Я записал это в тетрадь, где вперемешку – для конспирации – были записаны чужие и мои стихи. Это стихотворение я приписал Вильяму Вордсворту. Разумеется при очередном шмоне (они у нас проводились еженедельно случайным образом) тетрадь была обнаружена надзирателем, но не привлекла его внимания и так и осталась валяться среди моих шмоток. Зато ее прочитал сосед по «вагонке», которому «авторство» Вордсворта не помешало понять, что это – не про шотландских шахтеров. Он спросил: «Это ты написал эту песню? Дай списать слова». Мне было не до авторского тщеславия, я элементарно испугался: если эта «песня» пойдет гулять по зоне, то дойдет и до кума, а тот выйдет на меня – и новый срок мне гарантирован. Но уничтожить эту тетрадь я не смог. Много позже я прочитал у Межирова:«… Строки гнева и печали / Жгут, будто уголья в горсти. / И легче быть за них в опале, / Чем вслух их не произнести».

4 Поводом для забастовки было убийство заключенного охранником. Заключенные потребовали наказать убийцу и принять меры, чтобы подобное не повторилось. На первом этапе забастовки выдвигались, в основном, экономические требования (вроде тех, что выдвигали шахтеры летом 1989 г.). Требовали восьмичасового рабочего дня вместо ненормированного, выходных, отмены бессмысленных субботников (в редкие выходные либо проводился субботник, либо заставляли заключенных часами маршировать в жилой зоне). Требовали ввести оплату труда. Разрешить свободную. Отменить «собачье вождение»: заключенных в Норильске водили на работу под конвоем и с собаками. Смягчить режим в лагерях для политзаключенных (после работы давался всего час-два на хождение в столовую и т.п., а на ночь – под замок в бараки с решетками на окнах; на груди, на спине, на коленке, шапке у заключенных нашиты номера). Заключенные настаивали, чтобы номера, решетки и замки с бараков были сняты. Некоторые требования можно назвать политическими. Например, требование упразднение Особого Совещания и пересмотра всех дел. Вести переговоры с местным начальством бастовавшие во всех лагерях отказывались: «Пусть приедет комиссия из Москвы».

Комиссия приехала. Переговоры шли по ритуальной схеме. Стол, накрытый красной тканью, на нем графины с водой и пачки папирос «Казбек». По одну сторону – Комиссия, по другую – заключенные. Они предупредили: среди нас нет членов забастовочного комитета (и вам их не найти), мы уполномочены лишь передать требования заключенных. Если хоть одного из нас накажут, забастовка будет продолжаться. Члены Комиссии обещали: «Слово коммунистов, что никто не будет наказан. Чего просите?» В ответ – жестко: «Мы не просим, а требуем». Многие требования были удовлетворены немедленно. Вечером того же дня заключенных уже сажали в БУР за ношение номера (накануне сажали за его отсутствие). А для разрешения более свободной переписки надо расширить штат цензоров. Для введения оплаты труда нужны бухгалтерия и расценки. Но и это обещали вскоре выполнить. Лишь по поводу амнистии и пересмотра дел было сказано, что Комиссия не имеет полномочий для таких решений, но доложит правительству, которое наверняка пойдет навстречу...

Заключенные поверили и приступили к работе. Но примерно через месяц стали одного за другим уводить в БУР тех, кто разговаривал с московской комиссией, и готовить этап для отправки неведомо куда. Начался второй этап забастовки. Требовали теперь одного: верните наших товарищей. Но что-то «наверху» переменилось. Берия уже был арестован. И по поводу бастующих, видимо, поступили другое «слово коммунистов». Вряд ли лагерная администрация сама решилась на такое...

Войска пытались войти в жилую зону то через ворота, то через разрубленную колючую проволоку – но туда же устремлялись заключенные. Стоят стеной и молчат. Штыки солдат упираются им в грудь… Несколько недель заключенные жили в таком напряжении, да еще и на штрафном пайке – всего 300 г хлеба в сутки. Но к продовольственным складам, находившимся в жилой зоне, голодные зэки не прикасались, чтобы не дать повода для введения войск в зону. И все же в конце концов войска ворвались в лагерь и стали стрелять. А потом расстреливать тех, кого сочли заслуживающим наказания.

5 Это было время, когда ЦК КПСС, обеспокоенный тем, что партия рабочего класса по своему составу всё более превращается в партию чиновников, ввел что-то вроде квоты для вновь вступающих: на каждого ИТР – не то один, не то два рабочих. Между тем синих воротничков (как потом стали называть рабочих в противоположность служащим,белым воротничкам) в стране становилось всё меньше, белых же воротничков – всё больше. В этих условиях требование того же ЦК о росте количества членов партии побудило парткомы охотиться на мало-мальски подходящих рабочих, уламывая их пополнить собой ум, честь и совесть нашей эпохи.

8.

Последний год

Л.С. Трус.Слева: в Кайеркане в 1955 г. Справа: лето 1955 г.

Последний год пребывания в лагере прошел у меня в условиях, можно сказать, оранжерейных.

Главным фактором этих условий были «Барабановские реформы». О них и по сию пору мало кто знает, поэтому будет нелишним рассказать о них здесь всё, что мне запомнилось. Вообще ГУЛАГ в те годы мог служить (как я понял позже, когда, будучи освобожден, с удивлением обнаружил полнейшую неосведомленность вольных граждан о том, что нам в зоне казалось самоочевидным и общеизвестным) зеркалом, даже увеличительным зеркалом попыток властей придать нашему азиатскому способу производства (Маркс) «человеческое лицо».

Особенно примечательной была затеянная летом 1955 года гулаговская реформа, сравнимая по своей радикальности разве что с горбачевской «перестройкой»: тут были и гласность, и права человека, и принцип «разрешено все, что не запрещено», и самоуправление трудовых коллективов – всё, разумеется, в гулаговском истолковании.

Что собой представляло «гулаговское истолкование», можно судить по характерному эпизоду спартакиады, устроенной начальством Норильлага в подтверждение реальности происходивших перемен; я участвовал в ней в составе шахматной команды нашего лаготделения. Шесть команд по пять шахматистов в каждой – на всех нас нашлось не то пять, не то шесть шахматных часов. Майора, руководившего «мероприятием», это смутило лишь на миг. Проявив армейскую смекалку, он поставил часы на первые доски, за которыми, как он полагал, сидят капитаны команд, и распорядился, чтобы остальные, «рядовые» шахматисты делали очередные ходы, глядя на своих капитанов и одновременно с ними… Освободил он нас от изобретенного им варианта Прокрустова ложа не столько в результате робкого ропота шахматистов, сколько вняв разъяснению какого-то чина из администрации – и то слава Богу!

В Норильск для реализации этих «неслыханных перемен» приехал тогда полковник Барабанов (тот самый Барабанов, которого под именем Баранова, руководителя строительства нефтепровода в глухой тайге – разумеется, без упоминания о том, что строителями были зэки, – воспел В. Ажаев в своем нашумевшем в 1948 году романе «Далеко от Москвы»). Помимо устроенной им в городском театре конференции норильлаговских заключенных, Барабанов побывал во всех лаготделениях Норильлага-Горлага, разъясняя содержание провозглашенных им нововведений. Надо сказать, что лагерное начальство отнеслось к его новациям без энтузиазма, но на какое-то время дышать в лагере стало легче. Особенно нам, фашистам («политическим»), которых – ирония гулаговского абсурда – возвысили до уровня уголовников, введя для них зачеты рабочих дней (день за два, а то и за три при условии перевыполнения норм выработки), а также возможность расконвоирования и даже поселения вне зоны – с семьей или без оной. Особенность этих событий в Кайерканском лаготделении состояла в том, что на упомянутую конференцию от нас (в числе прочих) попал Григорий Александрович Чудновский (о нем – в другом месте), который застенографировал выступление Барабанова. По возвращении он передал эту стенограмму своему другу культоргу Борису Самойловичу Костинскому (о нем – тоже отдельно), а тот многократно «озвучил» (нынешнее модное словцо тут как нельзя более уместно) ее по лагерному радио, лишив тем самым лагерное начальство свободы маневра в истолковании «высочайшей воли».

Воспользовавшись этими свободами, я той осенью, оставаясь заключенным Горлага, испросил разрешения (и получил его) поступить во Всесоюзный заочный политехнический институт для завершения незаконченного образования: мне оставалось выполнить и защитить дипломную работу. На мой вопрос, каким образом я смогу защитить ее – по правилам ВЗПИ защита может проходить только в самом Институте в Ленинграде – начальник лаготделения ответил: «Учись спокойно, когда дойдет дело до защиты, мы тебя и в Ленинград свозим, и обратно. Ты только учись!». Так я догадался, что теперь в число критериев оценки деятельности лагерной администрации включено и количество заключенных, обучающихся в вузах… Судьба, правда, распорядилась по-своему, и мне не пришлось воспользоваться этой гулаговской вольностью.

Но я до сих пор не могу без смеха вспомнить оторопь, которую вызвало мое появление в кабинете директора Норильского филиала ВЗПИ с просьбой о разрешении продолжить мое образование. Память хранит и собственное ощущение ирреальности, произведенное погруженным в полярную ночь и полярную пургу Норильском и тем, как я, как бы увиденный со стороны, свободно иду по нему.

(Как ни странно, ни верхами, ни низами проводившиеся мероприятия и реформы не воспринимались как косметика. По моим наблюдениям, на всех этажах, кроме самых высших, эти новации понимались как передний фронт набегающей волны еще более глубоких перемен. Одни ждали их с надеждой, другие с беспокойством).

Ближайшим следствием этих веяний для меня стало то, что по рекомендации недавно освободившегося Исаака Ионовича Байтера (в прошлом и в последующем одного из ведущих инженеров Мосэнерго), не получившего разрешения на выезд из Норильска (как и все «освобождавшиеся» из Горлага), но немедленно ставшего начальником службы релейной защиты Норильской энергосистемы, главный энергетик нашей шахты назначил меня дежурным электриком на центральном вентиляторе, что означало расконвоирование, поскольку этот вентилятор расположен был километрах в трех от производственной зоны с ее вышками и охраной. Это была уже почти свобода! (Много лет спустя я понял, что все мы, свободные советские люди, в сущности, всего лишь расконвоированные заключенные, а о том, что такое есть действительная свобода, понятия не имеем). А дальше и того лучше: поскольку я уже отбыл (с зачетами) 1/3 срока и начальство не имело ко мне никаких претензий по части соблюдения режима, мне разрешили проживание вне зоны (с обязательством – естественно – регулярно отмечаться в лагерной администрации и работать всё на той же шахте 18/16).

В довершение всех чудес вдруг пришло покаянное письмо от жены. Надо сказать, что она не оставляла меня своим вниманием и до того. Первое письмо, пришедшее от нее в лагерь было таково, что кум (Якобсон была его фамилия) не позволил почте отдать его мне, а вызвал меня к себе с тем, чтобы я прочитал это в его присутствии. Оно, и в самом деле, могло смутить кого угодно. Вся информация, содержащаяся в этом страниц на 12 тексте, исчерпывалась лишь самим фактом его наличия: жива, значит, и проживает с детьми по адресу, указанному на конверте. Всё остальное представляло собой поток изобретательной ругани, основные мотивы которой были: ты враг жены, враг детей, враг народа, и еще вопрос, правильно ли поступил наш самый гуманный суд, сохранивший тебе жизнь, поскольку едва ли лагерь перевоспитает такого негодяя за 25 лет. Надо признаться, что наша семейная жизнь до ареста была далека от идиллии, и письма, столь же пространные и красноречивые, я получал от нее достаточно регулярно (независимо от расстояния – мы могли при этом жить в одной комнате), причем инвективы, как правило, были выстроены по логике восхождения от личного к общественному. В прежнее время все это можно было оправдать ее надеждой на то, что под воздействием критики я как-то перевоспитаюсь, теперь же… Впрочем, к тому времени я уже не искал ей оправданий, а принимал как некую данность. Так что, в общем, моя реакция на письмо была достаточно сдержанная, и кум решился отдать мне письмо (правда, в бараке мне пришлось показать это письмо бригадиру, чтобы снять подозрения по поводу моего длительного общения с кумом). Потом было еще несколько писем аналогичной тональности. Якобсон мне вручал их лично. Однажды он не удержался от риторического вопроса: «Где ты такую стерву нашел?» Но настал день, когда он с просветленным лицом помахал мне издали очередным конвертом и прокричал: «Мир и дружба!» На самом деле то были не «мир», а самообвиненье и самобичеванье («я недостойна мыть тебе ноги») и не «дружба», а беззаветная и безмерная любовь высшего накала… Впрочем, перипетии наших отношений – сюжет для отдельного рассказа; вернусь к нему в другой раз…

Примерно в это же время такое же разрешение на проживание вне зоны получили вышеупомянутые друзья Костинский и Чудновский.

Б.С. Костинский, 1962 г.

Г.А. Чудновский, 1955 г.

Своими друзьями в то время назвать их я бы не мог: они были старше меня лет на 10 и на целую войну; друг с другом же их объединяло сходство судеб: оба с первых дней войны на фронте, оба оказались в окружении, но сумели избежать плена, Костинский – выдав себя за «фольксдойча», Чудновский – за украинца, обоих выручило свободное владение немецким языком, оба по освобождении попали – за то, что выжили, – под трибунал, который приговорил того и другого к 10 годам с заменой заключения отправкой в штурмбат (офицерский вариант штрафбата), оба в первом же бою «смыли вину кровью», за что были награждены боевыми орденами и восстановлены в офицерском звании, после чего воевали до конца войны; оба через год-два после демобилизации были снова арестованы и обоих трибуналы приговорили– за ту же «смытую кровью» вину – к 25 годам лишения свободы.

С Костинским я в лагере познакомился только в последнее время, когда он – на волне «Барабановских реформ»– стал культоргом лаготделения. А с Чудновским мы весь год вместе дежурили на шахтном вентиляторе, я электриком, он механиком. И вот теперь они предложили мне присоединиться к ним с тем, чтобы сообща содержать купленный Костинским за 1000 рублей балок1 (он купил его к предполагаемому приезду семьи, но семья когда еще приедет…) и тем самым осуществить «проживание вне зоны», разрешенное нам начальством…

Балок наш стоял так, что на работу можно было ходить только по железнодорожным путям. Именно этим путем в один из февральских вечеров я и отправился на свой вентилятор. С собой прихватил ведро, чтобы по пути на водокачке набрать воды; сменщик Чудновский, возвращаясь с дежурства, зайдет на водокачку и отнесет воду в балок. Погода была обычная для этих мест в феврале: пурга, ни зги не видать (да и темень – полярная ночь)…

В общем, удар наехавшего паровоза пришелся, вероятно, в затылок – я его и не почувствовал; очнулся – на мгновенье – под паровозом – от какой-то запредельной боли, такой, что она уже не как боль воспринималась, а как чудовищное сжатие. Успел только понять, что это, по-видимому, смерть, пожалеть родителей (которых вдруг увидел, сидящими за столом при уютном свете настольной керосиновой лампы) – снова спасительное забытье. Очнулся опять от боли, на этот раз обычной сильной боли. Догадался, что лежу на путях, что одной ноги у меня, по-видимому, нет (как мне казалось, торчит обнаженная окровавленная кость голени), другая кровоточит, но, возможно, осталась; бок разодран; череп проломлен, глаза залиты кровью; шапки и рукавиц нет. Но, кажется, есть шанс выжить. Если только сумею выбраться отсюда, пока новый паровоз не добьет меня окончательно. Но шанс есть. Надо только выбираться. Ползком, конечно… И опять потерял сознание. Снова очнулся, пополз, держа направление на балок, в котором когда-то наша бригада грузчиков обогревалась в ожидании подачи очередного состава. Пока дополз, снова несколько раз терял сознание. Все же дополз. Но, ухватившись за нижний край входной двери, открыть ее не смог. Собрав последние силы, встал на оставшуюся ногу (осталась-таки) и потянул за скобу – дверь не подалась, балок был заперт. Обессилев, упал и снова потерял сознание, успев только подумать: «Теперь уж точно – конец».

На мое счастье кто-то из грузчиков в это время забежал за инструментом в кладовку рядом с балком и заметил валяющееся под соседней дверью окровавленное тело. Я очнулся, когда он втаскивал меня в балок. Я попросил, чтобы он положил меня на стол – там теплее, у меня же зуб на зуб не попадал – так я замерз. Через какое-то бесконечное время прибежал из шахты фельдшер, наложил жгут (жгуты?). Я попросил хотя бы глоток спирта – для согрева, он дал мне, но тепла я не почувствовал. Пришел Костинский, я схватил его руку и, кажется, больше не отпускал, пока меня не доставили в Норильск, а это – сколько времени? (Он рассказывал потом, что у него целые сутки после этого болела рука – так я ее стиснул). Меня, по-видимому, нашли около часов 7–8 вечера, норильская скорая помощь выехать отказалась, выслать специальный транспорт отказались тоже, пришлосьждатьрабочего поезда, доставившего на шахту ночную смену и вывезшего вечернюю. Все это время я находился большей частью без сознания. Уже в вагоне попросил ослабить жгуты – мне казалось, что вся боль – от них, но мне сказали, что надо терпеть. Я терпел.

В очередной раз очнулся на столе в хирургическом кабинете – как я догадался. Хирург копался у меня в черепе, извлекая из него какие-то не то кости, не то камни, и диктовал сестре перечень обнаруженных травм, своего рода «дефектную ведомость» на меня, одновременно делая какие-то распоряжения по подготовке к переливанию крови. Заметив, что я очнулся, стали записывать анкетные данные: фамилия, имя, отчество, возраст, место работы… Как только кто-то назвал это место, – шахта 18/16, – последовал быстрый вопрос: «Заключенный?» – «Да, но на вольном поселении». – «Забирайте, везите в лагерную больницу». (Оказывается, меня привезли в городскую больницу, а надо было – в лагерную). – «Но сделайте хотя бы переливание крови, операцию – вы же всё подготовили», – это голос Костинского, он чуть не плачет. – «Нет, нет, забирайте, не теряйте времени, везите к себе». – «Хорошо, мы увезем, вы только переливание крови сделайте, первую помощь пострадавшему окажите», – это голос нашего «кума» (оперуполномоченного, по фамилии Ходун). – «Сказано, не теряйте времени, везите к себе в больницу!»

(Понимаю, что неведомый хирург не столь уж виноват. Типичный советский функционер, а клятва Гиппократа – так кто же её в стране победившего социализма всерьез принимал? Совесть? Совесть предполагает свободу выбора, а где она – свобода?)

Повезли «к себе». Здесь никакого хирурга не было, нас принял дежурный медбрат. О переливании крови, да и вообще о какой бы то ни было медпомощи не было и речи. За взятку (Костинский дал медбрату) мне сделали инъекцию глюкозы, и я снова потерял сознание.

Утром (по словам Костинского – это произошло лишь сутки спустя, поскольку меня привезли в ночь на воскресенье) пришел хирург и, осмотрев меня, сказал (как мне позже рассказали): «Не жилец»,– и не стал оперировать сам, а разрешил сделать операцию своей жене-терапевту, захотевшей переквалифицироваться на хирурга; надо сказать, она сделала операцию хорошо, так мне потом сказали специалисты в свердловском институте восстановительной хирургии и ортопедии (ВОСХИТО). Но я выжил, хотя благодарить за это я должен не ее и вообще не больницу, а всё того же Байтера: он поднял на ноги, кажется, всех норильских евреев (напоминаю: он был сионистом и пробуждать национальную солидарность считал своим долгом), и несколько недель мне передавали с воли парное молоко (это в условиях Норильска!) и куриные бульоны.

Морально меня тогда поддержал Чудновский. Каждые два-три дня он передавал мне очередной урок стенографии, которую я в результате освоил до автоматизма (оставшегося и по сию пору, но скорость, конечно, утрачена). Не меньшей опорой оказались Сергей Есенин и Леся Украинка. Их сборники постоянно были у меня в руках, я перечитывал их снова и снова. Как я мог до сих пор не знать эти шедевр: «Лугом пройдешь, как садом,/ Садом в цветении диком,/ Ты не удержишься, взглядом/ Чтоб не припасть к гвоздикам./ Лугом пройдешь, как садом…/» Или: «Случилось это в дни священной Германдады:/ Монахи грешника схватили раз/ И привели пред очи Троквемады/ На инквизицию. И так гласит рассказ./ Сначала мученик молчал, и только слезы/ Текли из отуманенных очей/ <…> И молвил мученик: “ Молю, ради Христа,/ Прибавьте мне огня! Огонь – моя отрада…/ Огня мне, палачи! Он мне один лишь мил!» -/ «Сжечь грешника! – изрек сурово Торквемада. – Надежды больше нет. Диавол победил!». Как не вспомнить Горьковскую характеристику Леси Украинки: «Единственный мужчина в украинской литературе». Насчет единственности судить не могу, но что «мужчина» – несомненно.

Существенным было и внимание однопалатников. Особенно заботился обо мне, буквально «на руках носил» (в туалет) Вано, юный уголовник, в который уже раз оказавшийся в центральной лагерной больнице (ЦЛБ) по поводу «проглота» неких металлических предметов – то это были гайки, то ложки; он их глотал время от времени как раз для того, чтобы его увезли в ЦЛБ, где их удалят хирургическим путем: сама операция короткая, но пока будут готовить к ней, да послеоперационный период, да и потом не сразу ведь на общие работы погонят, – глядишь, месяца полтора, а то и все три прокантоваться можно. На сей раз Вано, находясь в БУРе, проглотил алюминиевую ложку. Лагерный врач не поверил, да и рентген не показал: алюминий для Х-лучей прозрачен. Тогда Вано проглотил термометр, тут уж рентген подтвердил «проглот» (как-никак ртуть), и Вано отправился в ЦЛБ. Но тутошние хирурги разъярились: сколько можно потрошить этого «шпагоглотателя»! Ему сказали, что резать будут без наркоза, но потом сжалились и резать не стали вовсе, велели лишь справлять большую нужду в таз до тех пор, пока проглоченный термометр не выйдет сам. Вано и рад: ему ведь не сама по себе операция нужна, а «кант».

По-своему поддерживал, подбадривал меня старый уголовный «авторитет» Сергей. Какой уж он был «авторитет» не знаю, в лагере он был бригадиром, бесконвойная его бригада занималась погрузочно-разгрузочными работами. Вот на этих работах он и попал под самосвал. Перелом тазовых костей, разрыв уретры – с этим его, как и меня, «скорая» доставила в ближайшую больницу, где ему сделали все, что требовалось, – переливание крови, операция, гипс, – и положили в стационар. Но через день пришли посланцы Норильлага и потребовали перевезти его в лагерную больницу. Возражения врачей, что он нетранспортабелен, убежать не в состоянии – никакого эффекта не имели. Если не считать того, что врачам, вероятно, влепили выговора, отдаленным последствием чего, возможно, и стал тот отказ в медицинской помощи, на который три недели спустя нарвался я с моими сопровождающими.

Еще в палате был молодой, ну, может, чуть старше меня, паренек Андрей. Был он верующим, адвентистом седьмого дня, так вроде бы это называлось. За что получил срок, не знаю, едва ли за веру (к ней он пришел, похоже, уже в лагере), на воле был летчиком, в лагере – каменщиком. В больницу попал по поводу вывиха плеча, полученного им в результате падения с четвертого (!) этажа. Это удивительное приключение, разумеется, укрепило его в вере в высшей степени, и он несколько раз пытался приобщить к вере и меня – увы, безуспешно.

Часто навещал меня пожилой унылый зэк из Каеркана по фамилии Люба. В больницу он угодил по поводу цистита, но здесь выяснилось, что это не цистит, а рак. Ему не сказали, но он как-то сумел заглянуть в свою медкарту. Болей он не чувствовал, но знал, что жить ему осталось от силы год. Если бы он был просто уголовником, его бы по болезни сактировали, но с его статьей 58.1-б (измена Родине) об актировке не могло быть и речи. Да и что дала бы ему свобода? Родственников у него не было. Куда бы он делся со своей безнадежной болезнью?

А измена произошла следующим образом. В разгар боя на его артиллерийскую батарею из тыла вдруг вышла какая-то немецкая часть. Никакого сопротивления немцам они оказать не могли: все их оружие было хотя и рядом, но за ним еще надо было бежать, а немцы с наведенными на них автоматами – вот они, буквально в трех шагах. Ничего не оставалось, как поднять руки. По его словам, этот факт трибунал (позже, когда в конце войны он был освобожден из плена и предстал перед трибуналом) ему в вину и не ставил. Вина была в другом. Когда у них в лагере военнопленных стали появляться представители РОА (армии генерала Власова), он потянулся к ним. Правда, записываться в РОА он не спешил, но охотно читал власовские пропагандистские газетки, был замечен администрацией, его сделали старшим по бараку. Никакой реальной власти это ему не давало, но, сблизившись в какой-то степени с немецкими надзирателями, он стал через них доставать немецкие газеты (немецкому он научился в военном училище, он ведь был кадровым военным). Вот читая эти газеты, он понял, что вся эта власовская пропаганда – чушь собачья, немцы смотрят на русских как на будущих рабов, и никакого «освобождения» не потерпят. Но заявлять в открытую о своем прозрении он не стал, а просто потерял интерес к РОА. Трибунал в эти метания вникать не стал, а примитивно квалифицировал их как измену и влепил ему 25 лет. Недавний указ об амнистии сократил ему срок вдвое, но его рак сокращал этот срок еще более радикально.

Единственной темой его разговоров были его амурные приключения. «Амуров», собственно, никаких не было, все сводилось к тому, как ему удалось уложить в постель очередную даму. Причем «постель» могла быть и голой землей и канцелярским столом. Типичная история выглядела так: «На маневрах у нас как-то кончилась вода в радиаторе. Кое-как дотянули до какого-то хутора. Хозяин с хозяйкой сидят за столом, обедают. Я объяснил ему, что у нас случилось, попросил дать ведро и помочь шоферу. Как только он вышел, я сгреб хозяйку, задрал ей юбку и, прижав к столу, ввалил ей… Она даже не успела понять, что произошло». Он настойчиво расспрашивал меня, как соответствующие сюжеты разыгрываются в студенческой среде. Что я мог ему рассказать? Неожиданно сильное впечатление произвел на него рассказ о том, как я познакомился с моей будущей женой, как развивались наши отношения. «С женщинами разговаривать о книгах, о музыке?» Несколько дней он то и дело возвращался к этому. Главное в его жизни, «что было для него измлада и труд и мука и услада», оказалось каким-то образом обесцененным. Он даже не догадывался, выходит, что его гусарская лихость лишила его чего-то очень важного, может быть, самого ценного в отношениях с прекрасным полом. Это было поражение, более страшное, чем то, военное, обернувшееся пленом, трибуналом и лагерем.

Между тем бульоны и молоко друзей Байтера, стихи Есенина и Украинки, перевязки медсестер и забота однопалатников делали свое дело: я поправлялся. Но прежде чем я сумел встать с постели и сделать первый шаг на костылях, произошло событие, перевернувшее всю нашу жизнь – ХХ съезд с секретным, но сразу же ставшим известным всему свету докладом Хрущова о культе личности. Доклад не содержал ничего такого, о чем мы не знали бы до того, но произведенный им эффект разорвавшейся бомбы был обусловлен не его содержанием, а самим фактом признания всего этого кошмара главой государства, да еще и на высшем его форуме. Один этот факт перечеркивал не только всю 58-ю статью со всеми ее 14-ю пунктами, но всё то, чем эта статья обосновывалась, как и всё то, что она охраняла. Но что – всё? Те, кого стали с тех пор называть «сталинистами», поняли это, как теперь выясняется, более адекватно, чем их оппоненты: всё – это все «завоевания социализма», да и сам «социализм» советского образца с его «вдохновляющей и организующей партией нового типа», с его «борьбой за светлое будущее всего человечества», а также «за мир во всем мире»… Отныне любая самая, казалось бы, несомненная святыня, к которой попытается апеллировать руководство страны, будет обращаться в демагогическую труху, не способную внушить ничего, кроме отвращения. Тоталитарный режим не мог противостоять тотальному гниению.

Раньше и острее всех это почувствовали дети. Какое-то время пионерские и комсомольские организации еще продолжали эксплуатировать прежние идеалы, но очень скоро из ключевого звена воспроизводства всех отношений этого режима они превратились в столь же ключевое звено расширенного воспроизводства его гангрены.

Впрочем, я сильно забегаю вперед. А в те дни мы, «политические» (нас как-то сразу перестали называть «фашистами»), были именинниками. Вся уголовная рать вдруг зауважала нас. С нами стали советоваться по поводу проблемных отношений с начальством (которое тоже стало относиться к нам некоторой опаской), не говоря уже о сочинении всяческих прошений в различные инстанции. Сами же мы то и дело собирались – порой совершенно незнакомые друг с другом люди – и подолгу обсуждали различные аспекты сложившейся ситуации. Главным в ней было то, что в Норильск приехала Комиссия Президиума Верховного Совета СССР, наделенная правом расследовать на месте наши дела и тут же сокращать срок и даже освобождать «вчистую».

Одна из встреч тех дней запомнилась особенно. Ко мне «в гости» пришел сравнительно пожилой (по крайней мере, мне так казалось) человек с какой-то сложно произносимой еврейской фамилией (я ее толком и не разобрал), назову его условно Ш. Его одиссея – пунктиром – такая. В 1939 году, когда он, преуспевающий французский юрист, проводил отпуск в гостях у своих рижских родственников, Латвия «вошла в состав СССР». Его сразу же арестовали. И как агента международного империализма отправили в лагерь (считай, повезло: могли и расстрелять). Потом, когда наш союз с Германией обернулся ее вероломным нападением на нас, Ш. как гражданин дружественной нам Франции был освобожден. Не совсем, конечно. Но все-таки. Ему разрешили жить в Нижнем Тагиле, поблизости от лагеря, где он содержался до того. В остальном ограничений никаких не было. Он даже устроился на работу в Нижнетагильский филиал Уральского университета, преподавал французский язык. О возвращении во Францию во время войны нечего было и думать, когда же война закончилась, понадобилось время, чтобы затребовать и получить документы, подтверждающие его французское гражданство. Между тем он переехал в Свердловск, стал заведующим кафедрой французского языка в университете (оказалось, моя институтская английская учительница была его ученицей)… Но тут грянула холодная война. Его посадили снова. За антисоветскую агитацию, за клевету на общественный строй. В общем, дали 25 лет и отправили в Норильлаг. Потом перевели в Горлаг. Теперь Комиссия ПВС полностью реабилитировала его, но он – неблагодарный – чихать хотел на эту реабилитацию, он требует, чтобы его отправили во Францию. Комиссия таких полномочий не имеет. Ему говорят: освобождайтесь, получайте паспорт и подавайте в ОВИР заявление о репатриации. А он: зачем мне ваш паспорт, куда я с ним денусь, у меня же здесь никого нет, куда я поеду из лагеря, из Норильска? Байтер предложил ему помощь, у него в Харькове друзья, которые охотно предоставят приют Ш., пока он будет хлопотать о репатриации. Но тот не внемлет никаким доводам. По его разумению, получить советский паспорт – значит принять советское гражданство, а это сделает его репатриацию гадательной. Да и с какой стати? – он гражданин Франции и не хочет даже в руки брать советский паспорт! «Я юрист, я хорошо понимаю все последствия подобного шага». На мое замечание, что в Советском Союзе другая юстиция и всё зависит не от законов, а от политической конъюнктуры, он ответил, что ему плевать на то, какая у нас юстиция: есть международное право.

Он с изумлением выслушал мою историю. Он никак не мог взять в толк, в чем заключался состав преступления, за которое я едва не был расстрелян. Но особое удивление вызвало у него то, что при этом были приняты во внимание показания Ирины: «Жена не может свидетельствовать против мужа, ее не имели права допрашивать по этому делу». Тому, что она сама напросилась в свидетели обвинения, он не поверил: «Этого не может быть. Ее заставили. Но это незаконно». Как удивился бы он, если бы я рассказал ему о дальнейших метаморфозах моих семейных отношений. О том, что жена сейчас рвется приехать ко мне с детьми в Норильск, чтобы жить здесь со мною.

Как разрешилось его противостояние советской справедливости, толком не знаю. Слышал, что он все-таки принял помощь Байтера, но, чтобы добиться разрешения на выезд во Францию, ему понадобилось около года, если не больше.

Я был вызван в эту Комиссию в первые же дни ее работы. Но медики заявили, что я «не транспортабелен», и вызов отложили. И… забыли. Неделя шла за неделей, я, освоив костыли, целыми днями шатался по территории больничной зоны, а меня всё не вызывали. Само по себе это не так уж тревожило меня: вызовут же когда-то, днем раньше – днем позже. Важнее другое. Ведь не факт, что меня обязательно освободят. Могут и оставить досиживать срок. Или освободить без права уехать отсюда. Поэтому как я могу объяснить Ирине, что она не должна приезжать сюда, поскольку меня вот-вот освободят, могут ведь и не освободить. А написать ей правду, что я обезножел и не кормилец ей, нельзя, потому что твердо решил: пока не пройду Комиссию, писать домой (отца к тому времени освободили: в его лагере действовала аналогичная Комиссия, и его вызвали в нее раньше, чем меня здесь) о своем состоянии не буду…

К июлю я уже настолько окреп и освоился с костылями, что решился отправиться в Комиссию сам. От больницы до Управления Норильлага было довольно далеко для костыльного передвижения, километра три, но предполагалось, что если я устану, то какой-нибудь попутный грузовик меня подвезет. Но где-то на втором километре выяснилось, что идти на костылях без отдыха – совсем не то, что таскаться по территории больницы, пусть и целыми днями, но то и дело присаживаясь; и тогда я вдруг понял, что взобраться в кабину грузовика (они проносились мимо меня, иногда шоферы махали рукой, предлагая подвезти) я просто не сумею: слишком высоко залезать. Я был в отчаянии. Но что было делать? Присесть отдохнуть негде – голое шоссе. Возвращаться нет смысла, это, вероятно, потребует сил не меньше, чем чтобы добраться до цели. Оставалось идти «через не могу», почти не веря, что дойду. Так что когда часа через три я добрался-таки до Управления, рук своих я уже совершенно не чувствовал – до такой степени они были пережаты костылями. Все же, отдохнув минут десять, я кое-как разыскал секретаря Комиссии, который, порывшись в списках, заверил меня, что в ближайшие дни я буду вызван. Он даже нашел для меня обратный транспорт, так что вернулся я на автобусе. Полностью ко мне вернулись силы только на следующий день.

А еще через день меня вызвали в Комиссию. Волновался я страшно. И в то же время был почему-то уверен, что буду реабилитирован. Те, кто уже прошел Комиссию, рассказывали примерно одно и тоже: в Комиссии человек 5–7, на опрос одного человека тратят минут 5, потом после такого же короткого совещания снова вызывают его и объявляют решение – как правило, освобождение со снятием судимости (с реабилитацией или без нее), реже – ограничиться отбытым сроком (тут возможны варианты: с сохранением той же статьи или с переквалификацией 58-й статьи на «бытовую»); случаев сохранения срока не было. Запомнился рассказ старого зэка. Ему объявили: амнистирован. А он сказал: «Спасибо, не надо. Амнистирован, значит – виновен. Такого мне не надо. Мне уже и без амнистии осталось сидеть немного, как-нибудь досижу». Один из членов Комиссии сказал: «Он прав». И после нового совещания объявили: реабилитирован.

И вот я слышу вопрос: «За что вы осуждены?» Отвечаю велеречиво: «За то, что черное звал черным, а белое – белым». «Объясните». Объясняю: «Говорил, что невиновных людей держат в заключении и даже расстреливают, что действующие законы лишают людей права на выбор места работы и места жительства, а колхозников просто превращают в крепостных, что колхозы, вообще, негодная форма организации хозяйства …» Тут кто-то из членов Комиссии перебивает: «Какие у тебя были основания обо всем так уверенно судить – о правах, о колхозах?» И я вдруг испугался. Струсил. Могут ведь сказать: «Правильно, значит, тебя посадили. Антисоветчиком ты был и остался». И пошел на попятный. Жалко залепетал, что, может быть, заблуждался, но никогда не имел антисоветских взглядов, всегда был за коммунизм… Мне велели подождать за дверью. Через три минуты меня вызвали снова и объявили: освобожден со снятием судимости. Слово «амнистия» не прозвучало. Но не сказано было и «реабилитирован». Ах, да не все ли равно, главное – свободен, СВОБОДЕН!

Через несколько дней мне выдали паспорт. Не просто справку об освобождении (ее дали тоже), а полноценный паспорт! Слегка обалдевший от будничности этого акта, я вышел на Гвардейскую площадь и столкнулся… с Петром Никитичем Фомичем, тем самым Фомичем, который три года тому назад спас меня от глумливой расправы попутчиков, разгоряченных антисемитской болтовней торговца иконами. Фомич тоже только что получил паспорт. И бумажку с напечатанными на ней словами о полной реабилитации. По лицу его текли слезы, впервые я услышал его матерщину: «… твою мать! Реабилитировали, мерзавцы,… твою мать! Двадцать лет коту под хвост,… твою мать. Поймите, говорят… Что я должен понять, что, … твою мать? Двадцать лет…» Я вспомнил его рассказы о том, что ему довелось перенести, и ужаснулся вместе с ним.

Было 14 июля, годовщина Великой французской революции, день взятия Бастилии.
_______

1 Балок – жилье, архитектурно не отличающееся от собачьей будки, увеличенной до размеров примерно 10 кв.м., но с тамбуром и – главное – печкой, которая для поддержания приемлемой температуры должна топиться круглосуточно; всё это сооружение ставят не на фундамент (какой в тундре фундамент?), а на тракторные сани, так что при необходимости его можно перевозить. В те славные времена не менее половины норильчан жили в подобных балках; улиц не было, при нарезке избирательных участков записывали что-нибудь вроде: «балки на левом берегу реки Норилки». Зажили и мы.

9.

Как это виделось из зоны

Не знаю, к какому жанру

следует отнести эти страницы:

для мемуаров – слишком рассудочно,

для статьи – слишком лично.

Надеюсь, читатель извинит мне то,

что я включил их в «корпус» воспоминаний.

Что – ЭТО?

1. Прежде всего, это букет проблем, оставленный только что умершим Сталиным. Впечатлял уже сам перечень:

Неуправляемость народно-хозяйственного комплекса в рамках сталинской административно-командной системы. (Характерный пример: райисполкомы Сахалинской области обратились в облисполком с просьбой утвердить должность кочегара вместо имеющейся в их штате должности истопника. Сахалинский облисполком запросил по этому вопросу Министерство финансов СССР, а то, в свою очередь, не могло принять решение, не договорившись предварительно с Советом Министров РСФСР).

Катастрофическое падение продуктивности сельского хозяйства, усугубляемое огромными налогами и повальным бегством крестьян из деревни; лишение их паспортов (аналог крепостничества), разумеется, не останавливало ни бегства, ни падения продуктивности.

Хроническая нехватка рабочих рук в сочетании с падением производительности труда в промышленности, строительстве и на транспорте (при том, что совершенное оборудование, полученное по репарациям из Германии и Японии – целые предприятия и даже отрасли – сплошь и рядом не находила применения); причем ни запрет «самовольных» увольнений и перемен места работы (еще один аналог крепостничества), ни разрешительный режим прописки не устраняли ни эту нехватку, ни падение производительности.

Тяжелейший жилищный кризис: отдельная квартира на семью была скорее редкостью, правилом – комната в «коммунальной» квартире, в бараке, в общежитии (про жилье в спецпоселениях и говорить нечего – землянки, балки, просто норы) – все это в сочетании с чудовищной бедностью всего населения: многие не имели постельного белья, сколь-нибудь приличной верхней одежды. Известны обращения местных властей в Москву о разрешении не проводить обязательных по тем временам праздничных шествий в годовщину Октябрьской Революции 7 ноября ввиду отсутствия у празднующих граждан теплой одежды.

(Свидетельствую: с 1-го по 5-й курс, будучи студентом Уральского политехнического института, я проходил в тапочках. Это притом, что зимой морозы в -30С в Свердловске не редкость. Одеждой мне служили брюки из «чертовой кожи» и такая же куртка. И нельзя сказать, что я этим как-то выделялся из общей массы. Тогда же на мою просьбу о предоставлении мне жилья (я был женат, и у нас был годовалый сын) я получил откровенный ответ из инстанции, ведавшей жильем: «Мы можем поставить вас на очередь, но она подойдет не раньше чем через 20 лет»).

К этому надо добавить еще и совершенно неадекватную пенсионную систему, оставлявшую стариков и инвалидов практически без средств к существованию.

Раскол «лагеря социализма» в результате размежевания с Югославией.

Ухудшение отношений с «левыми силами» всего мира в связи с антисемитскими репрессивными кампаниями 1948–1953 годов.

Провал попытки «присоединения» Южной Кореи к «лагерю социализма».

Все эти проблемы были существенны для страны, но нам за колючей проволокой главными из них представлялись:

Огромная армия заключенных – 2,5 млн (каждый 20-й мужчина трудоспособного возраста) плюс 2,75 млн спецпоселенцев (более 1,5% населения страны). Причем ведавший ими ГУЛАГ из «сервисной» структуры, палочки-выручалочки в решении кадровых проблем превратился в становой хребет всей хозяйственной системы, матрицу ее косной бесхозяйственности и воинствующей неповоротливости. К тому же, призванный защитить режим от «контрреволюционной» угрозы, он все более сам становился угрозой – лагерные забастовки и бунты происходили чаще, чем «на воле».

Продолжающееся сопротивление населения Западной Украины и прибалтийских республик политике их советизации.

2. Должен признаться, что не встретил в те годы ни одного человека, который бы понимал, чтообщим корнем всех этих проблем была неадекватность выстроенной Сталиным социально-экономической системы, основанной на насилии – азиатского способа производства (АСП по Марксу). Отличительные особенности ее сталинского варианта известны: это, во-первых, «капиталистическое окружение», т.е. существование крайне архаичного уклада посреди стран с далеко опередившими его общественными отношениями – своего рода нео-АСП; во-вторых, отсутствие легитимного механизма преемственности власти.

С первой особенностью связана освободительная коммунистическая риторика, но она, была больше чем риторикой – это был коммунистический миф, приверженцем которого было едва ли не большинство населения страны, во всяком случае, его «сознательной» части, включая и высшее руководство, пусть и с поправкой на развращающее влияние бесконтрольной власти. Этот миф лежал в основании ложной рефлексии масс (даже лагерного населения) в рамках «советского патриотизма» – национальной разновидности «стокгольмского синдрома» – феномена солидарности заложников с захватившими их бандитами.

Вторая особенность сталинского АСП делала невозможным наследование власти без интриг и подковерной борьбы в ее верхних эшелонах. Борьба эта разгорелась с первых же часов после смерти Сталина (надо полагать, она велась и при его жизни, но теперь она приобрела новый смысл). Конечно, мы не могли знать обо всех перипетиях этой борьбы и этих интриг, но было ясно, что в поле их напряжения даже меры, направленные на решение насущнейших государственных проблем, приобретали иное качество – они становились «ходами», которые совершали высокие интригующие стороны, преследуя цели, далекие от общенациональных: «цена вопроса» была предельно высока – игра стоила жизни не одному ее участнику. (Помню, как меня поразила такая трактовка первых шагов послесталинского руководства, услышанная от пожилого зэка с только что отбытым 10-летним сроком по уголовной статье и только еще начинающимся 25-летним – по 58-й, в камере вокруг него кучковалась мелкая уголовная шпана, он проводил среди нее своеобразную политинформацию). К слову сказать, известие о смерти вождя было встречено лагерным населением радикально по-другому, нежели на воле: в нашем лаготделении оно было оглашено на следующее утро во время развода и было встречено единым криком «УРА!».

Таким образом, детерминантой развития последовавших событий стало – не могло не стать – обозначенное выше противоречие: необходимость демонтажа системы, выстроенной в годы сталинского правления против невозможности такого демонтажа в силу сращенности с этой системой едва ли не всей властной вертикали (других значимых сил просто не было: АСП в принципе несовместим с какими-либо общественными силами, кроме самой «вертикали».

3. Неудивительно поэтому, что власть стала искать решение в виде косметического ремонта системы, тщательно сохраняя ее суть – насилие как основное производственное отношение. Так ГУЛАГ дважды передавался из одного подчинения в другое, оставаясь всё тем же держателем и поставщиком рабочей силы для особо важных отраслей народного хозяйства – топливно-энергетического, лесопромышленного, горно-добычного комплексов. Амнистия, проведенная в первые же недели после смерти Сталина, была не только популистским «ходом» в вышеупомянутой борьбе в верхах, она имела целью вернуть ГУЛАГу управляемость.

Вообще ГУЛАГ в те годы мог служить зеркалом, даже увеличительным зеркалом попыток властей придать АСП «человеческое лицо» (правда, понял я это позже, когда, будучи освобожден, с удивлением обнаружил полнейшую неосведомленность вольных граждан о том, что нам в зоне казалось самоочевидным и общеизвестным). Особенно примечательной была затеянная летом 1955 года гулаговская реформа, сравнимая по своей радикальности разве что с горбачевской «перестройкой»: тут были и «гласность», и «права человека», и принцип «разрешено все, что не запрещено», и самоуправление трудовых коллективов – всё, разумеется, в гулаговском истолковании. Глубинный смысл этого истолкования состоял в непоколебимой убежденности верхов в том, что «построенный в боях» социализм невозможен без ГУЛАГа. Что он невозможен и с ГУЛАГом, стало очевидным лишь десятилетия спустя.

4. И все-таки система спецслужб и ее соотношение с судебной системой и прокуратурой оставались в целом теми же, что и при Сталине. Даже волна забастовок политзаключенных Норильска, Воркуты, Джезказгана, каждая из которых на недели и месяцы парализовала работу целых промышленных районов, не только не изменила эту систему, но не становилась предметом сколь-нибудь внятного обсуждения в верхах. Между тем эта ситуация требовала разрешения не только с точки зрения отраслей, так или иначе связанных с трудом заключенных, не говоря уже о самих заключенных и их семьях. Ее длящаяся нерешаемость порождала неуверенность в личной безопасности чиновников всех уровней, включая самый высший: по сути дела им приходилось действовать, ориентируясь не на законным образом оформленные положения и нормы, а на полуофициальные ситуативные указания и разъяснения, – фактически под собственную ответственность (предельно высокую, как отмечено выше) – ситуация совершенно немыслимая в бюрократической структуре. Правда, уже в марте 1954 года МГБ был преобразован в КГБ и подчинен Совету Министров (именно с этого времени начались пересмотры «политических» дел, десятилетиями лежавших до того без малейшей реакции на обращения осужденных и родственников), а Особое Совещание при министре внутренних дел (оно было передано в это министерство ранее) упразднено постановлением Президиума ЦК даже еще в августе 1953-го, но важно заметить: последовавший Указ ПВС о ликвидации Особого Совещания опубликован не был. Не опубликовано, стало быть, никто из жертв этой чудовищной инстанции не догадается, что может требовать отмены ее абсурдного приговора. А кто может? Ни суды, ни прокуроры – никто. Только само МВД, т.е. некая нигде не оговоренная структура в том же ведомстве, в состав которого ранее входило Особое совещание. Король умер – да здравствует король! Правда, теперь у этого «короля» было отнято право самостоятельно возбуждать уголовные дела, вести следствие, выносить приговоры и исполнять их – огромное достижение! И МВД само должно было до 1 июля 1954 года передать «в общеуголовные суды по подсудности» все дела, сфабрикованные в недрах Особого Совещания.

Должно. Но я знал десятки людей, получивших свои сроки от Особого Совещания, так и продолжавших сидеть – и в 1955-м, и в 1956-м. Сталинская репрессивная машина не умела давать задний ход. Нужна была ее десталинизация. Но верхи хотели, чтобы это была управляемая и строго дозированная десталинизация.

5. Т.е. мы так предполагаем, что они «хотели». Обсуждался ли этот предмет в верхах? Судя по результатам, обсуждался. Правда, нам известен только результат обсуждения – знаменитый секретный доклад Хрущова на зарытом заседании ХХ съезда КПСС. Известно, также, что, каковы бы ни были интриги, связанные с подготовкой этого доклада, готовился он с ведома и согласия всей партийной (а значит и государственной) верхушки: сошлюсь на титульный лист проекта доклада с перечнем имен всех членов и кандидатов в члены Президиума ЦК КПСС и секретарей ЦК КПСС для рассылки под грифом «Сов. Секретно. Лично» – от Булганина и Ворошилова до Поспелова и Шепилова. Разослан, правда, всего за два дня до оглашения его на съезде, так что серьезные поправки вносить было, по-видимому, уже невозможно. Но это как раз и показывает, что содержание доклада к этому времени уже было согласовано, и рассылка «проекта» должна была лишь подтвердить, что его текст не расходится с согласованным ранее.

6. Доклад, похоже, имел двойную цель. Одна лежала на поверхности: заявить недвусмысленно (и довести это заявление до всех членов партии, т.е. не только до «номенклатуры»), что руководство страны осуждает не только репрессии сталинского режима, но и их идеологию, продемонстрировав при этом свое единомыслие по этому вопросу. Здесь, правда, наличествовало некоторое лукавство: текст доклада (не только проекта) был объявлен строго секретным и после рассылки его по весьма ограниченному числу адресов подлежал возврату в ЦК КПСС в трехмесячный срок. Т.е. в дальнейшем в случае каких-либо поворотов «генеральной линии» никто не мог бы сослаться на этот текст. Хуже того, в таком случае даже простое упоминание об этом докладе могло квалифицироваться как криминал (несколькими годами ранее Военный трибунал вменил мне в вину – в числе прочих «вин» – «клеветническое утверждение о существовании якобы скрываемого завещании Ленина»). Оруэлловское управление прошлым преследовало цель обеспечить требуемую управляемость десталинизации.

Вторая цель не бросалась в глаза, но была тогда же многими замечена: переложить всю ответственность за репрессии на Сталина и на немногие, и без того одиозные, фигуры – Ягоду, Ежова, Берию. Парадоксальным образом гарантией управляемости десталинизации спецслужб должна была стать сталинизация их прошлого! Но здесь тоже таилось лукавство: сталинизированное прошлое становилось не только чуланом для старья, но и хранилищем компромата на всех, кто не сумел войти в число его эффективных управляющих.

Но так или иначе ближайшая цель была достигнута: системе насилия было придано «человеческое лицо», т.е. градус насилия был резко понижен, номенклатура, а вместе с нею и все население обрело пусть зыбкую, но гарантию личной безопасности – разумеется, при условии лояльности режиму.

7. Но полной управляемости не получилось. Начать с того, что текст, ставший известным многомиллионной массе коммунистов и комсомольцев (он был им зачитан на закрытых собраниях) и руководителям зарубежных компартий (им он был выслан строго секретно, с тем же обязательством вернуть в трехмесячный срок), не мог остаться неизвестным для самых широких масс – на это, по-видимому, никто и не рассчитывал. Но что было неожиданностью, причем не только для властей, – это пробуждение ростков гражданственности в ранее бессловесной массе.

Странная диалектика – в сущности, содержание хрущевского доклада вовсе не было таким уж откровением: за исключением некоторых несущественных подробностей всё оно было известно всем, кто хоть сколько-нибудь интересовался действительным положением дел в стране, называвшей себя «родиной всех трудящихся».

Недаром вошло в обиход слово «ежовщина» – за него, правда, можно было схлопотать срок, но что оно означало, не знали разве только младшие школьники. Знали и то, о чем в докладе не упоминалось: деревня (в том числе и перебравшаяся в город), к примеру, помнила голодомор, сопровождавший коллективизацию, расправы над теми, кто не укладывался в ее прокрустово ложе. Но главное было даже не это более или менее определенное знание, а тот неопределенный общий страх, выражавшийся в столь же всеобщем обязательном энтузиазме (тот самый «стокгольмский синдром»), с которым встречалось всякое решение «партии и правительства», и в уверенности, что любая самая робкая попытка критического отношения к ним чревата непоправимыми последствиями.

Про зарубежную публику нечего и говорить. Ей вся эта информация была доступна всегда.

Знали все. Но – отказывались от этого знания1. Здесь – из страха (причем даже страха этого страшились), там – из стремления к душевному комфорту. Одним это знание мешало в карьере, в политических битвах, другим – в бизнесе, третьим – в искусстве, философии… Удобнее было считать эту информацию вымыслом маргиналов – русских эмигрантов, политических ренегатов. Даже и не «считать» (отвергать, «считая» – это ведь значит рационально отвергать), а загонять в подсознание, в его самые глухие этажи.

И вот теперь высшее руководство страны открыто (пусть и в секретном докладе) признало эти вымыслы правдой. И вдобавок подтвердило это признание массовым, обвальным освобождением из лагерей вчерашних «фашистов» (в Норильске за три месяца из примерно 15 000 политзэков осталось несколько сотен, да и тех потом отпустили под разными предлогами; то же самое произошло и в ареалах Тайшетлага, Джезказгана, Северо-Уральских лагерей, не говоря уже о бесчисленных спецпоселениях (на самом деле по закрытым тюрьмам и неведомым спецзонам продолжали сидеть те, кто успели провиниться уже перед новой властью – организаторы и руководители лагерных восстаний 1953–1955 годов, но я тогда об этом не знал, наивно полагая, что уж кто-кто, а они-то должны быть освобождены первыми).

Эффект был ошеломляющим для всех. Помню, как негодующе и брезгливо, и вместе с тем настороженно смотрели норильлаговские чины на зэков, вызванных в комиссию ПВС (она разместилась в здании лагуправления). С какой готовностью, узнав, что я только что из лагеря, служащие одной из лучших красноярских гостиниц подыскали мне среди ночи недорогой и комфортабельный номер и только что не принесли на утро туда завтрак (я был на костылях), а потом помогли приобрести железнодорожный билет. Как была растеряна приемная комиссия Уральского политехнического института, обсуждая мое заявление о разрешении завершить образование, прерванное арестом. Как чуть ли не со слезами приветствовали меня технички студенческого общежития, из которого 4 года тому я был уведен эмгэбэшниками; и как на следующее утро суровая комендантша принесла мне мой чемодан (который по какой-то оплошности не был конфискован несмотря на решение о конфискации). Как опешил, столкнувшись со мною на улице «мой» стукач, которому я в значительной мере обязан своим арестом, и, придя в себя, бросился наутек. Как институтское жюри присудило мне вторую премию за цикл довольно слабеньких виршей – вероятно, за его название – «Из норильской тетради». Какими аплодисментами встретили студенты решение ГЭКа об отличной оценке моего дипломного проекта. Но даже на этой волне поразило меня поведение работников отдела кадров ЧМЗ (Челябинский металлургический завод), куда я был направлен на работу после института: на их просьбу указать в стандартной анкете все места моей предыдущей работы и учебы я нахально ответил: «Вам надо – вы и заполняйте» – и они это молча и почти виновато проглотили!

Но было и другое. Запомнилось, какой «проработке» – и в печати и на всевозможных собраниях – подверглись несколько студентов за то, что предложили провести чистку партии от людей, запятнавших себяактивным участием в репрессиях сталинских времен.

Надо, правда, заметить, что кто-кто, а студенты относились к этой «проработке» без былого агрессивного послушания. А вот «венгерские события» были встречены болезненно. Особенно шокировало участие в них фашистов (или тех, кого пресса так назвала?). О степени настороженности можно судить по тому, что, когда радио сообщило о вводе советских войск в Будапешт, студенты моей группы облегченно закричали «Ура!». Что называется «святая простота».

Да и на ЧМЗ кадровики вскоре взяли реванш. Так, ими было заблокировано назначение меня начальником созданной мною же лаборатории; основанием послужило то, что хотя судимость с меня и была снята, но реабилитирован я не был. Реабилитацию я вскоре получил, но «осадок остался».

А потом пошла травля Пастернака, возвышение Кочетова, были спущены с цепи ультра-патриоты «Молодой Гвардии» и т.п. Но вернуться к прежнему «морально-политическому единству» было уже невозможно.

______

1 И.Ю. Истошин: Стоит уточнить – что знали? Из текста следует, что знали о существовании насилия в СССР. По крайней мере, испытывали «неопределенный общий страх». Но чрезвычайно важно подчеркнуть одно обстоятельство: при этом не понимали, что насилие составляло суть сталинской социально-экономической системы. Этим грешило, мягко говоря, и продолжает грешить не только население СССР (и сегодняшней России!), но и «зарубежная публика». В связи с этим уместно пересказать один эпизод со слов близкого друга Л.Труса – Сусанны Соломоновны Печуро. Как-то одна из французских интервьюеров задала ей такие вопросы: «А как Вы проводили в лагере свое свободное время? Как Вы отдыхали, развлекались? Какая одежда была модной у Ваших подруг? Какой косметикой Вы пользовались?». Подготовленный, казалось бы, журналист знал, что в СССР осуществлялись «незаконные аресты». Но в его голове совершенно не могло уложиться понимание того, что жизнь и достоинство любой личности абсолютно ничего не значили. Говорят, что даже Н. Бухарин утверждал: для дела формирования нового человека мы можем, если потребуется, пожертвовать жизнями хоть 50 миллионов человек.

10.

После лагеря

Свобода, б…, свобода, б…, свобода!

Воровская песня

Л.С. Трус. На воле. Челябинск, 1958 г.

Итак, я на свободе. Сразу же нахлынули проблемы. Радостные проблемы свободного человека. Самая неотложная из них – где жить до отъезда – решилась, не успев возникнуть, благодаря гостеприимству всё того же Ионыча (И.И. Байтера). Он же решил и следующую по важности проблему – денег на путь домой. По его инициативе норильские евреи (а может, и не только евреи) собрали для меня сумму, достаточную для покупки билета на место в каюте II класса теплохода «Валерий Чкалов» и затем – железнодорожного билета и плацкарты до Уфы. Впереди была еще проблема восстановления в УПИ (Уральский политехнический институт), но тут следовало рассчитывать только на свои силы. Не говоря уже о проблемах бытования в пути – почти две недели. Да ведь и еще две проблемы: как подготовить родителей к моему появлению на костылях и как выстроить отношения с женой, которая к тому времени успела еще раз и решительно порвать со мною (еще до моего увечья), и выслать исполнительный лист о взыскании алиментов, потом отозвать его, и снова покаяться, и… я едва удержал ее от немедленного переезда ко мне в Норильск (о своем бедственном состоянии я ей не сообщал, боясь, что она тут же расскажет моим родителям, а их я не хотел огорчать до своего возвращения, которое должно было смягчить горечь того, что случилось).

Плаванье на «Валерии Чкалове», в каюте II класса (правда, большую часть времени я проводил на палубе, любуясь видами, разворачивающимися по берегам), было значительно приятней, чем в трюме «Марии Ульяновой». Моим соседом по каюте оказался молодой следователь Норильского Управления КГБ, он направлялся в свой первый отпуск. Проиграв мне несколько партий в шахматы, он не стал больше испытывать счастья в этой игре. Предложение его распить бутылку я отверг. После этого он оставил меня в покое, лишь изредка развлекал меня рассказами о том, какие отъявленные антисоветчики и изменники родины отбывают срок в Норильских лагерях. Просвещать его на сей счет у меня не было охоты, я лишь потешался внутренне над его недогадливостью относительно меня. Надо отдать ему должное, в Красноярске он помог мне с чемоданом сойти с корабля, подогнал такси и усадил меня в него.

Таксист высадил меня у лучшей в городе гостиницы. Были поздние сумерки. Вышедший швейцар оценил с одного взгляда мой малопрезентабельный вид (спецовочного покроя куртка «чертовой кожи», такие же штаны, единственная нога обута в тапочку; рядом – фанерный чемодан) и объявил: «Мест нет». Потом, снисходя к моей растерянности, сказал: «Тебе бы в Дом колхозника надо, – и оценив потенциал моей мобильности, добавил: – это недалеко, квартала три будет». В этот момент, на мое счастье, к нам подошла не то уборщица, не то горничная: «Что ты говоришь, ты что, не видишь в каком положении человек?» Тот стал оправдываться: «Да ему не заплатить – у нас же номера дорогие». Та в ответ напомнила ему о каком-то одноместном номере и повернулась ко мне: «Тебе надолго место надо-то?» – «Да нет, я завтра же уеду, вот только билет куплю на поезд». Швейцар поинтересовался: «Ты откуда едешь?» Я честно признался: «Из заключения, только что освободился». К моему удивлению, этот ответ не только не отпугнул его, а скорее, расположил в мою пользу. Он сам вызвал администратора, передал ей мой паспорт, сказал: «Оформи, – он назвал номер, – на сутки». Уборщица же подхватила мой чемодан и повела меня на третий этаж в тот заветный номер: кровать, тумбочка, стол, кресло, туалет. Через несколько минут вернулась, принесла горячего чаю. Утром показала, где находится буфет. До сих пор при воспоминании об этих людях к сердцу подкатывает физически ощутимое тепло.

… В Свердловск я приехал поздно вечером, до студенческого общежития добрался часам к 11. Узнают ли меня, предоставят ли койку на время, которое может понадобиться для восстановления в институт? Не слишком вдумываясь в эти вопросы (для начала надо было просто встретиться с комендантшей, переговорить с нею), я поднялся на второй этаж и оказался… перед вахтершей – инстанция, которой 3,5 года тому назад, когда меня увели отсюда три вежливых эмгэбэшника, не было. Вахтерша, естественно, меня не знала, объясняться с нею я не был готов. Не успел я, однако, оценить всю проблематичность ситуации, как, отпихнув меня, в коридор стали ломиться трое расхристанного вида парней, настроенных воинственно и заметно нетрезвых. Вахтерша и две подоспевшие девушки с повязками дежурных на рукавах справиться с этой компанией явно не могли, и я почел своим долгом помочь им. Не помню, какие слова я сказал, но один из них возмущенно заявил: «В таком случае ты… не настоящий студент!» Я удивился: в мое время такое понимание студенческого достоинства никому не приходило в голову, но спорить не стал, только спросил у вахтерши: «Они что, из этого общежития? Нет? Так вызывайте милицию, мы подтвердим, что они здесь хулиганят». В милицию звонить не пришлось, «студенты» сразу протрезвели и убрались. А благодарная вахтерша, выслушав мою просьбу о ночлеге, вызвала какую-то администраторшу, которая сразу меня узнала, прослезилась и без лишних разговоров отвела мне место в комнате, едва ли не в той же, в которой я начинал первокурсником учебу в УПИ. Соседями по комнате были парни, сдающие приемные экзамены. Но я даже не стал с ними знакомиться, сразу завалился спать.

Утром проснулся от голоса пришедшей комендантши, той самой, что была у нас и 4, и 8 лет тому назад: «Оденетесь, зайдите ко мне в камеру хранения». Там меня ожидал сказочный сюрприз: комендантша вручила мне чемодан с моими вещами – «парадный» (для экзаменов) костюм, рубашки, белье, носовые платки, носки, часы (марки Ω, папин подарок по поводу получения аттестата зрелости с отличием и с золотой медалью), сохранное свидетельство на облигации займов (ежегодно мы «с энтузиазмом» подписывались на них в апреле после очередного мартовского понижения цен; и вот теперь я зашел в сберкассу, где выяснилось, что на две или три из них выпал выигрыш – небольшой, но достаточный, чтобы я мог чувствовать себя обеспеченным человеком); всё это согласно решению трибунала подлежало конфискации, но те, кому надлежало позаботиться об исполнении этой части приговора, должного рвения не проявили. И слава Богу!

В тот же день я занялся восстановлением в институт. В дирекции меня направили в приемную комиссию, секретарем которой, к великой моей радости, оказался Сашка Кокин, с которым мы были связаны обоюдной симпатией (теперь Александр Александрович Кокин уже доктор физико-математических наук). Он сразу же снял с меня всю эту заботу: «Оставь заявление и поезжай домой, я займусь этим без тебя. Как только будет результат, дам тебе знать. Да не сомневайся ты, все будет сделано». Оказалось, однако, что для сомнений кое-какие основания все-таки были. Мое заявление рассматривалось высокой Комиссией в составе ректоров всех факультетов. Ученые наставники вертели эту бумагу так и этак, не решаясь сказать ни да, ни нет. Спросили у ректора энергофака: «Он как учился, этот… Трус?» А.В. Шубенко, ректор и заведующий «моей» кафедрой, ответил, как бы извиняясь за отсутствие основания для отказа по этой причине: «Он был круглым отличником». Наступившее молчание нарушил А.С. Качко, директор института: «Что тут думать? Человек освобожден со снятием судимости, мы не имеем права отказать ему». Ректоры обрадовались: им, оказывается, и решать ничего не надо, никакой ответственности!

… Возвращаясь в общежитие, у самой трамвайной остановки я буквально носом к носу столкнулся с Евгением К., главным моим стукачом (вечером после моего осуждения – как мне рассказали позже – он ходил пьяный по общежитию и небрежно похвалялся: «Сегодня участвовал в суде над матерым антисоветчиком, приговорили к 25 годам»). Это было так неожиданно, что я машинально сказал: «Привет!», – он ответил так же машинально: «Привет!». И только тут я спохватился: это же он, Женька! Он, видимо, тоже вдруг узнал меня: лицо его приняло выражение смертельного ужаса, он отпрянул, рванулся назад и вскочил в отходящий трамвай. Последовать за ним на костылях я не мог. Успел только крикнуть: «Куда ты, постой!». Он напрасно ужаснулся, я не собирался сводить с ним счеты, мне хотелось лишь узнать у него, с какого времени он стал меня «пасти» и по собственному почину или по поручению «органов»?

… Стараниями Саши Кокина я был восстановлен в институт, зачислен на 5-й курс и в сентябре приступил к занятиям. И с первых же дней окунулся в атмосферу общего доброжелательства.

Но нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Меньше 4-х лет прошло, как меня «ушли» из института, а как много изменилось. Другими стали студенты – зажиточней, я только к концу курса понял, каким странным выглядел в их глазах мой наряд – всё те же, что и 4 года тому назад, чертовой кожи штаны и куртка; тогда это было в порядке вещей. И еще они стали какими-то инфантильными. Студсовет, прежде бывший хозяином общежития, превратился в придаток коменданта; испарился авторитет назначаемых им дежурных. Скукожились профком и комсомольский комитет, без которых раньше не принималось ни одно решение дирекции и ректората; вопросы, с которыми прежде студенты обращались в профком и комитет, теперь решают кураторы – этакие детсадовские не то воспитатели, не то смотрители при взрослых на вид молодых людях. Изменилось отношение студентов к учебе, в нем появилось что-то школярское. Похоже, эта перемена застала преподавателей врасплох: раньше они и студенты представляли собой единый коллектив, связанный – при всем различии статусных позиций – единством деятельности обучения тому, что понадобится будущим инженерам, теперь это противостоящие группировки: первые пытаются научить вторых, те этому сопротивляются, иногда сопротивление принимает и вполне активные формы. На лекциях по теории автоматического регулирования (этот спецкурс впервые читается на факультете, да и в институте несколько лет тому назад его предмет считался крамолой) студенты так шумят, что даже в первом ряду, где я неизменно сажусь, бывает трудно расслышать лектора. Я не выдерживаю и, извинившись перед ним, совершаю нечто «против правил», обращаюсь к этим недорослям: «Не знаю как вы, а я пришел сюда учиться. А вы – вы не понимаете, какое счастье вам выпало – впервые слушать такой курс. Где вы этому будете учиться, когда станете инженерами – локти станете кусать. Но не хотите слушать, так что вы здесь сидите, уходите, это ведь факультатив, другим не мешайте». (Стоит заметить, что аналогичным образом я поступил за 8 лет до того, будучи еще первокурсником. Но тогда я остановил распоясавшегося оболтуса, которого не решались укоротить прочие студенты нашей группы; таким образом, я выступал как бы от ее имени, теперь же мне пришлось выступить против группы – огромная разница. Добавлю, что тогдашний мой протест подействовал на упомянутого оболтуса благодетельно: года через два он сам выразил мне признательность за это). Никто не ушел, но шум прекратился. На лекциях по экономике энергетики мне пришлось прибегнуть к тому же. Эти великовозрастные дети, похоже, не подозревали, что, перефразируя известный афоризм, энергетика должна быть экономной, и что в связи с этим азы экономики для них столь же насущны, как закон Ома1.

Ни то, ни другое мое выступление не были, разумеется, поступками, требующими некоего мужества, я просто рассказываю о том, как поразила меня инфантильность этих новых студентов.

Гражданского мужества потребовали два других события.

Первое было отзвуком листовки, выпущенной группой студентов разных вузов Свердловска по поводу недавнего постановления ЦК КПСС «О культе личности». Они возлагали ответственность за массовые репрессии на партийное руководство – и самое высокое, и местное, и требовали открытого суда над их виновниками. Руководство, естественно, приняло меры. Но время наступило «вегетарианское», студентов даже не исключили из комсомола. Их лишь подвергли массовой проработке: во всех вузах прошли комсомольские собрания, на которых партийные или комсомольские функционеры разъясняли зловредность идей, изложенных в упомянутой листовке. Общая мысль этих объяснений сводилась к тому, что поскольку партия сама открыла народу правду о культе личности и осудила его, то нам остается лишь восхищаться ее бесстрашием и мужеством, требование же открытого суда есть проявление левизны (осужденной еще Лениным), а то и троцкизма. Прошло такое собрание и в нашей группе. Студенты слушали объясняющего товарища настороженно и недоверчиво, но не очень вникая в «измы». Их интересовало, накажут ли авторов листовки. Объясняющий товарищ уверял, что наказания никакого не будет, авторов просто на годик-другой переведут на Уралмаш в рабочий коллектив, который их, конечно же, перевоспитает («Пусть поварятся в “ рабочем котле”»). Студенты, однако, усматривали в этой «варке в рабочем котле» наказание, но соглашались, что авторы листовки виноваты. Я не комсомолец, но собрание как бы общее, уйти неудобно. Взоры группы обращаются на меня: пусть выскажется человек, познавший на себе, что это такое – «культ личности». А я не знаю, что сказать. Я и благодарность к партии питаю – не столько даже за свое освобождение, сколько за то, что набралась-таки окаянства, чтобы освободить «политических», но и согласен с тем, что без отрытого суда над виновниками массовых репрессий и извращения мы не сможем вернуться к воплощению светлых коммунистических идеалов, чудовищно извращенных Сталиным и его приспешниками. И как в этой мешанине признаться? Презирая себя за уклончивость, говорю, что я бы не стал наказывать студентов-авторов, поскольку «дорог мне друг, – цитирую я Гете, – он покажет мне, в чем моя сила, но дорог и враг – он укажет мне на мою слабость»… Объясняющий товарищ остался недоволен: группа отнеслась к идее благотворности «варки в рабочем котле» без восторга.

Другое событие было реакцией группы на «венгерские события». Отношение студентов к ним было настороженным, хотя в целом – как мне казалось – преобладало сочувствие. Но я ошибался: сообщение о вводе наших войск – мы узнали о нем в перерыве между лекциями – было встречено таким дружным «ура!», что мне стало не по себе. Я так и не решился выразить скепсис относительно продуктивности (не говоря уже о правомерности) этой акции.

… В целом, эти последние мои два семестра я прожил в состоянии легкой эйфории: и от того, что занимаюсь интереснейшим в мире делом (так я оценивал и учебу вообще, и ее предмет, электротехнику в частности), и от благожелательности окружающих, но более всего – от почти физического ощущения свободы: делай что хочешь – читай, пиши, спи, слоняйся! Хотя «слоняться» на костылях, да еще на скользких зимних улицах, не очень получалось. Да и уцелевшая нога беспокоила, болел один из оставшихся пальцев. Хирург, которому я ее показал, ничего не нашел, но легко согласился с моим предположением, что в пальце остался не то осколок кости, не то камушек (даже не заикнувшись о возможности проверить это предположение на рентген-аппарате), и по моему предложению попытался удалить этот осколок/камушек оперативным путем. Никакого осколка не было обнаружено (Позже выяснилось, что боль была вызвана неудачной ортопедической обувью.). Беспокоило и то, что послеоперационный шов на культе никак не заживал, гноился, грязевые процедуры помогали мало.

Но праздник свободы продолжался. Ему даже не мешало смутное ощущение какой-то его неправдоподобности. Все время хотелось удостовериться, что лагерь – не мой только, а весь ЛАГЕРЬ: вся система подавления, унижения человеческого достоинства и бессмысленной растраты человеческих сил, самой жизни, – всё это ушло, сгинуло, не вернется.

Меня просто одолевала воспаленная потребность рассказывать всем, кто проявлял малейший интерес, о ЛАГЕРЕ, о том, что мне там открылось. Не остановила меня даже реплика – вполне, впрочем, сочувственная – одного из таких слушателей: «Ты зря так рассказываешь всем про это. Людям ведь этого не понять. А ты рискуешь попасть на заметку “органам”». От этих слов по спине потянуло холодом. Но они быстро забылись. Праздник продолжался. Слова – увы – оказались пророческими. Едва «органы» оправились от шоковых разоблачений, я, и в самом деле, был взят ими на заметку, да так плотно, что временами становилось не продохнуть. Но это, как говорится, тема для другого рассказа.

Л.С. Трус. Работа над дипломным проектом, июнь 1957 г.

Вылечить культю и заказать на нее протез удалось только в апреле, и надел я его впервые накануне защиты. Мое появление на факультете в костюме и без костылей произвело фурор. На защиту пришли не только теперешние однокурсники, но и некоторые из прежних, – каким-то образом они о ней узнали. Решение Государственной экзаменационной комиссии об отличной оценке проекта было встречено аплодисментами. Праздник продолжался…

 

Вместо послесловия

Я не сумел решиться

Открыто вступить в борьбу

Против обмана и рабства,

Я только роптал на судьбу.

Но даже за эту малость

Меня упекли в тюрьму,

Чтобы внушить почтенье

К всеобщему ярму.

Меня наказали сурово,

Без меры и без конца,

Как самого настоящего,

Последовательного борца.

Я чести такой не достоин

И до конца своих дней

Буду считать ее гордостью

Неприметной жизни моей.

________

1 Когда пришло время дипломного проектирования, мне, и в самом деле, очень пригодилось то, чему я научился на этих лекциях. Мой проект был посвящен автоматизации управления электроприводом нажимных винтов блуминга. К моему технарскому удивлению, в литературе высказывались сомнения в необходимости автоматизации этого узла (я-то – дитя соцреализма – был убежден тогда, что автоматизация, по крайней мере, в условиях социализма, – благо безусловное). Пришлось посвятить большой раздел проекта его технико-экономическому обоснованию. При защите проекта Государственная экзаменационная комиссия (ГЭК) отметила глубокую проработку мною этого аспекта задачи. Через 5 лет, работая в НИИ управляющих вычислительных машин, я использовал этот же подход для определения требований к надежности вычислительного комплекса системы управления металлургическим заводом. Еще через 7 лет, когда известная «контора» потребовала моего увольнения из института экономики, где я к тому времени работал, и его дирекция хотела было выполнить это требование, сославшись на несоответствие моего образования профилю института, мой рассказ о предложенном мною методе обоснования автоматизации заставил дирекцию отказаться от этого намерения. Вот уж действительно: нам не дано предугадать…