Предисловие

Ираида Егоровна Саяпина — человек удивительный. И не только потому, что потеряв самых близких людей, прожив нелегкую жизнь с клеймом «дочери врага народа», она не растратила сердечной теплоты и искренности. Бабушка Ира, как называем мы ее в семье, — настоящий хранитель семейной истории. Если бы не она, я, возможно, никогда бы не увидела фотографий моего прадеда и других многочисленных родственников огромного клана Саяпиных, сделанных в начале прошлого века. Ее память хранит мельчайшие подробности трагических событий ХХ столетия (раскулачивание, репрессии), день и час ареста близких родственников, страшные подробности жизни «лишенцев» на высылке. Несмотря на то, что воспоминания об этом причиняли ей душевную боль, она нашла в себе силы рассказать о том, какой была жизнь в сталинскую эпоху.

Я родилась 24 сентября 1922 года в деревне Верхний Уртуй Тамбовского района Амурской области. Мои предки переселились туда из Самарской губернии во второй половине XIX века. Основной причиной переселения были те притеснения, которым в центральной полосе подвергались молокане. А еще мне рассказывали, что мой прадедушка Андрей Саяпин хотел таким путем уберечь от солдатчины своих четырех сыновей.

Переезд длился в течение нескольких лет. Неоднократно путешественникам приходилось останавливаться для того, чтобы заработать на пропитание и на дальнейший путь. Когда приехали, построили себе землянки и около года жили в них. А потом уже стали строить дома. Я прекрасно помню, как эти дома выглядели — большие, деревянные, с металлическими крышами, аккуратно выкрашенные и обязательно украшенные различными фигурками. У каждого дома – красивые большие бордово-красные ворота. И обязательно — сады, в которых росли черемуха, яблони, малина, клубника и пр.

Внутри домов тоже все выкрашено и просторно. Семья Саяпиных по отцовской линии была огромной. У дедушки и бабушки было 13 детей. Один из них и был мой отец, Егор Иванович Саяпин.

У нас было два дома. В одном доме жили только бабушка и дедушка, а в другом — все остальные. И вот в этом большом доме они собирались, молились и пели. Я туда тоже ходила. А вот креститься и крестить детей у молокан принято не было.

Моя бабушка, Марфа Семеновна Саяпина, родом из села Гильчин (это там же, в Амурской области). Мое самое яркое детское воспоминание о ней — наша пасека. Помню, как бабушка надевала защитный костюм и шла качать мед.

Своего дедушку (мужа Марфы Семеновны) Ивана Андреевича Саяпина я помню не очень хорошо. Знаю, что он приехал на Амур еще будучи холостым. При царской власти имел награду «Лучший хлебопашец России». Но и при Советской власти ездил на съезд (предположительно в Москву).
Он также побывал в Америке, у родственников по линии жены, моей бабушки, под Сан-Франциско. Привез оттуда паровик, молотилку и другие сельскохозяйственные принадлежности. Мелкие предметы хранились в мешочках с красивыми надписями на английском языке.

О самих заграничных родственниках мне известно немногое. По некоторым данным муж одной из сестер бабушки Марфы, Марии, был очень обеспеченным человеком. Но он доверился своему управляющему и лишился состояния (по другим данным, не очень удачно занимался векселями) и впоследствии вынужден был бежать в Америку. Фамилия этой семьи — Ножкины. В семье было двое детей: сын и дочь, которую в честь матери назвали Марией. Ножкины поселились под Сан-Франциско, в молоканской общине. Дочь Мария вскоре вышла замуж, известно, что ее муж был русским, возможно, тоже из молокан.

В свое время американские родственники предлагали дедушке переехать в США, но он не захотел. Так получилось, что Родину дед не бросил, но из-за этого потерял всех своих сыновей. Впрочем, об этом чуть позже.

У нас в деревне жил народ очень трудолюбивый. На всю округу были только одни бедняки — Дудины. Но это была бедность от лени. Солнце уже высоко, наши работают вовсю, а они только в поле едут. А после революции Дудина сделали председателем колхоза. Понятно, что никаким авторитетом он не пользовался. Тем более, что все имущество у нас и у соседей отобрали раньше, чем образовался колхоз. Для многих это стало ударом, от которого они так и не смогли оправиться. Сосед дядя Ефим сошел с ума. Он был очень богат, а после того как у него изъяли все нажитое, ходил и бормотал одно и то же: «Все пожрали, жрать нечего».

Волна первая – Зазейское восстание

Как минимум пятеро членов нашей семьи были расстреляны во время Зазейского восстания зимой 1924 года. Об этом вооруженном выступлении против советской власти в Амурской области не пишут в учебниках. Причина восстания — увеличение продовольственного налога в несколько раз. Одним из предводителей восстания был некто по фамилии Чешев. Чешевы приходились нам родственниками по линии бабушки Марфы, хотя точно степень родства я назвать не могу. Предположительно, такую фамилию носил первый муж моей прабабушки.

Итак, во время Зазейского восстания были расстреляны два моих родных дяди – Саяпин Федор Иванович, Саяпин Павел Иванович, двоюродные братья моего отца Саяпин Степан Мартинович, Саяпин Иван Кузьмич и брат моего деда Саяпин Трофим Андреевич. Дочка последнего, Степанида Трофимовна, сошла с ума после того, как ее отца расстреляли на ее глазах. Мой отец, тоже участвовавший в восстании, избежал участи повстанцев. Он спрятался в погребе за бочками, и его не нашли. А сколько вдов после этих событий осталось в селе! Многих из них я очень хорошо помню.
Те, кто расстреливал, были пьяными. И очень сильно издевались над людьми. Наши вспоминали, что особенно усердствовал в этом красный командир по фамилии Безлепков.

Недолгое детство

Росла я вместе с двоюродной сестрой Лидией (моей ровесницей) и двоюродным братом Георгием. Отец Лидии и Георгия, мой дядя Павел Иванович Саяпин, погиб во время Зазейского восстания. Его вдова Агафья Спиридоновна вскоре вышла замуж за односельчанина Петра Косицына. А поскольку она очень боялась притеснения со стороны властей в адрес родственников повстанцев, ее новый, не запятнанный перед советской властью муж усыновил Лидию и Георгия, дав им свою фамилию и отчество. Забегая вперед, немного расскажу о дальнейшей судьбе Георгия. В 17 лет он уже воевал на фронтах Великой Отечественной и был ранен. У него были отбиты пальцы и правая рука совершенно не действовала – он все делал левой рукой. Георгий закончил институт в Новосибирске, после работал директором завода железобетонных изделий в Комсомольске-на-Амуре. Его уже много лет нет в живых. Но всю жизнь он носил фамилию Косицын, будучи урожденным Саяпиным.

Мы каждый день были вместе. Игрушек и кукол у нас не было, мы все лепили из глины. Ходили все лето босиком, смотрели за гусятами и цыплятами, лазали по деревьям. Помню, как Георгий бегал за нами, в руках у него были серые черви, а мы страшно боялись и убегали от него.

В нашей деревне жили китайцы. Они часто приглашали нас, детей, в гости и угощали пельменями, пампушками, пряниками и липучками. Таких вкусных угощений я никогда не ела больше. За то, что мы ходили к китайцам, взрослые нас ругали и наказывали. Даже не знаю, с чем это было связано. Знаю, что и мама и папа бывали в Китае. Может быть, там они столкнулись с чем-то неприятным?

Волна вторая – высылка

В марте 1931 года нас выслали: мою маму Агафью Матвеевну, которой в ту пору было 37 лет, 17-летнего брата Илью, и 15-летнюю сестру Анастасию. Мне тогда не исполнилось и 9 лет. Нашу судьбу разделили очень многие из наших родственников, живших тогда в селе Верхний Уртуй. Их также выселяли целыми семьями. Мама плакала и не хотела собирать вещи, потому что говорили, что наш поезд пустят под откос.

Когда нас начали выселять, отец по делам находился в Уссурийске. Брат подсел к нам в Гильчине. До Благовещенска нас везли на подводах, а там посадили в телячьи вагоны, где были двойные нары. Из вещей разрешили взять только одежду и постель, остальное забрали. Довезли нас до станции Юхта (это недалеко от города Свободный), а уже оттуда – на Улон. Вещи везли, а мы шли пешком. На Улоне были бараки, построенные прямо на земле, а кругом один песок. В бараках – двойные нары, посередине стол. Кормили нас супом с протухшей камбалой. Когда несли бидон, от него шел неприятный запах. Хлеб черный ржаной со всяким мусором, с веревками, давали по маленькому кусочку.
С нами вместе было очень много высланных из Воронежской области: русские, украинцы, белорусы и одна семья немцев — Леммер.

В бараках было очень много вшей. Как только поднимались мы утром с подругой Инной Неженской, так и начинали борьбу с ними. Вскоре начался тиф, и там, где были больные, вешали черный флаг. Люди умирали каждый день, и хоронили их в общей яме. Я знала одну семью, в которой было 6 детей – все они умерли. А я заболела корью. На нарах в бараке было очень тесно, и приходилось спать по очереди. Мама скрывала, что я болею, и не отдала меня в больницу, потому что оттуда дети не возвращались. После болезни я была слабой, и у меня очень долго шла кровь из носа. Мама носила меня в туалет на руках.

Вместе с нами на высылке была мамина тетя (как ее звали, не помню, она была родом из другого амурского села – Гильчин), у которой замужние дочери были на воле. Они привозили нам передачу — муку, из которой пекли пышки. Тетя делилась с нами, только это нас и спасло от голодной смерти.

Когда я поправилась, то мы вместе с другими детьми стали ходить за диким луком. Он рос на горе, которая располагалась неподалеку от наших бараков. Мы ползком лезли на эту гору, но там стояла охрана. И если они видели нас, то кричали: «Осади назад, стрелять буду!». И мы кубарем катились вниз.
Все взрослые ходили в поле собирать дрова, чтобы отапливать бараки. Сопровождавшие их конвоиры ехали на лошадях, а все остальные шли пешком и тащили дрова на себе. Однажды я и Инна тоже решили пойти за дровами. Самый жестокий конвоир Бухановский направил на нас лошадь. Мы бежали от него, взявшись за руки. И вот, когда лошадь уже была прямо перед нами, нас отдернул в сторону какой-то мужчина. Больше мы за дровами не ходили.

Если конвоирам кто-нибудь не нравился, они сажали его в холодную и не кормили. Очень сильно доставалось нашей троюродной сестре Насте (фамилию ее, я к сожалению, не помню), которая в ту пору была 17-летней красавицей.

В июле того же 1931 года к нам приехал отец — Саяпин Егор Иванович, и вскоре нас перевезли на пристань Бурею. Там мы жили в палатках, нас также охраняли, а всех взрослых направили работать на угольные шахты в Райчиху. В августе нас отправили на пароходе до Чекунды, а оттуда – на лодках в верховье реки Буреи. Все взрослые шли по берегу и тянули на бечеве лодки. А где нельзя было тянуть, передвигались на шестах и на веслах. Лоцманами были якуты и эвенки, они очень хорошо знали реку, на которой было очень много перекатов. К вечеру находили косу и там ночевали. Кто в палатках, а кто и просто под открытым небом.

Умальтинский рудник

Наконец-то добрались до поселка Умальта. Какое-то время жили там, а потом всех, кто мог работать, отправили за 50 километров в тайгу, на рудник «Умальтинский». Дороги туда не было вовсе. Все перевозили вьючно на лошадях.

Когда-то англичане нашли там молибден и построили шахты. Но пришла советская власть, и их выгнали. От англичан осталось два барака, а рядом была зона. Заключенные также добывали молибден в шахтах. Мы считались спецпереселенцами. А вольные стали приезжать на рудник уже гораздо позднее.

Нас, «нерабочих», забрали на рудник в октябре, когда кое-где уже лежал снег. В бараках с двух сторон были сооружены нары, а посередине стояли стол и железная печка, которую топили днем и ночью. Клопов было так много, что ночью приходилось вставать и бить их. В свое время англичане завезли на рудник большое количество продуктов (склады располагались в штольнях), и нам выдавали муку, крупу, печенье и сухофрукты. Поэтому мы относительно благополучно пережили 1932-33 годы, когда по всей стране был голод. А на руднике тем временем стали строить горно-обогатительную фабрику и жилые дома. Работали все, даже 15-16-летние по пояс в снегу валили лес. Некоторые трудились в шахтах, а когда построили горно-обогатительную фабрику, стали работать там. Убирали вредные камни для флотации — пирит и другие. На руднике не было ни отпусков, ни выходных. У людей, которые работали в шахте, развивался силикоз (заболевание легких) от постоянной пыли.

Мы, дети, собирали в отвалах камни и молибден, иногда работали на фабрике. Но все же иногда нам удавалось и поиграть. Помню, что играли в лапту, в чижика, в скакалки и другие игры.

На руднике многие болели цингой, в том числе моя сестра Настя. У нее опухли десны, зубы качались, а все ноги были покрыты пятнами. Ее отправили лечиться. Но цингой переболели практически все, и я в том числе. У меня тоже были пятна на ногах и в 13 лет начали выпадать зубы. К нам приезжали с Ниманчика (населенный пункт в том районе) якуты и эвенки, они говорили: «Русский дурак не знает, как лечить цингу». А лечить ее нужно было стлаником, который рос в тайге. Стлаником мы и спаслись.

Отец, который всегда был человеком активным, сумел сохранить бодрость духа и на руднике. С его подачи мы раскорчевали довольно большой участок земли. На нем росло все, что, что могло расти в том климате – картошка, турнепс, репа и т.д. А сразу за нашим участком начиналась вековая тайга.

Мой старший брат Илья очень хотел учиться. У него было столько книг! Очень интересовался алгеброй и высшей математикой. Несмотря на молодость, старшие обращались к нему всегда уважительно, по имени-отчеству — Илья Егорович. На руднике он работал не простым рабочим, как многие молодые, а счетоводом.

Илья занимался моим обучением. Ведь сначала школы на руднике не было. Не было и бумаги, писать я училась на деревяшках. Помню, он настругает досточек и даст мне задание. Брат был строгим учителем, попробуй я только что-нибудь не исполнить! Он сразу говорил: «Принеси ремень, я тебя отлуплю». Конечно, это он так шутил, но мне все равно было очень обидно.

К сожалению, моя сестра Настя, окончив 4 класса в Верхнем Уртуе, больше не училась. На руднике ее отправили на такую тяжелую работу! Она работала на лесоповале по пояс в снегу. Лесоповальный коллектив в основном состоял из таких как она, 15-16 летних девчонок. Девчата жили на заимке. Их начальником был Леммер, тоже из высланных, один единственный немец на весь рудник.

Когда на руднике в 1932 году открылась школа, я пошла сразу во второй класс. Зимы в тех местах были очень холодными. Пока добежишь до школы, можно было отморозить щеки и нос. Только в марте начинали ходить на улицу, катались на санках и на валенках.

До пятого класса я проучилась на руднике. В пятом и шестом классах вместе с якутами и эвенками училась в интернате в поселке Чекунда. А в седьмом классе — снова на руднике. Все это время была отличницей.

В 1937 году нам выдали тетради, на обложках которых было два лозунга «Зажмем всех в ежовые рукавицы» и «Да здравствует фашизм!». Из-за этих надписей нас потом заставили обложки снять, и мы целый год пользовались тетрадями без обложек. Такое вот напоминание о смене политического курса.

Волна третья — расставание навсегда

22 июня 1938 года арестовали отца и брата — пришли ночью и забрали. Меня сначала где-то заперли, но я открыла дверь и прибежала. Так что все это происходило на моих глазах. Помню, как Илья сказал матери: «Мама, не плачь, я ни в чем не виноват». В ту ночь забрали всех сосланных мужчин и весь руководящий состав рудника, остался только один председатель рудкома Чанов. Он ходил с теми, кто арестовывал, и показывал, кто где живет. В этот же день арестовали еще двоих наших родственников: моего дядю, Саяпина Михаила Кузьмича и его сына Илью, нам он приходился двоюродным братом.

Арестованных поместили в пустом доме. Их не кормили. Поэтому мы, родственники, целыми днями сидели около этого дома и ждали, когда же отвернется охранник. Улучив минутку, бросали что-нибудь съестное в форточку. Через несколько суток всех увезли. На руднике устроили собрание, на котором всячески клеймили арестованных. Говорили, что они хотели взорвать рудник и прочую чушь. Маме стало плохо – она упала в обморок. Всех женщин забранных мужчин послали на самые трудные работы. А их семьи выгнали из домов на улицу. Кто-то поселился в курятниках, остальные – кто где мог. Нас спасло то, что наш отец в свое время построил маленькую лачужку (он работал по сменам и ночью, и чтобы ему не мешали отдыхать после ночной смены, уходил туда). В эту лачужку мы и переехали жить после его ареста.

Некоторые отказывались от своих арестованных родственников. Помню, что одной такой семье отказников дали новое жилье.

Знаю, что папа и дядя Михаил, которого тоже расстреляли, сидели в Благовещенске в кувшиновских подвалах. Второй муж моей тети Агафьи — Петр Косицын видел, как папу и Илью везли на машине в Благовещенске. Больше живыми их никто из нашей семьи не видел.

Младшего брата отца дядю Александра (он к тому времени жил под Хабаровском) забрали позже, чем наших. Случилось это где-то в 1939 году. Дяде Александру повезло гораздо больше. Он сидел в хабаровской тюрьме, их не допрашивали, но морили голодом. А потом открыли двери и сказали: «Убирайтесь отсюда!» Его семья тогда жила в поселке завода имени Горького. Это довольно далеко от города — километров 18. И вот он голодный, обессиленный, шел домой несколько суток. Александр — единственный из братьев моего отца, кто дожил до седин и умер своей смертью. Все остальные мои дядья либо погибли от несчастного случая, либо были расстреляны, кто в 1924-м, во время Зазейского восстания, а кто в конце 30-х.

Все время я писала письма и пыталась узнать что-либо об отце и брате. И лишь однажды мне прислали ответ, что Илья находится в бухте Нагаево (Северный район). От него самого я за все время не получила ни строчки.

Начало скитаний

Мне удалось покинуть рудник раньше других моих родственников — я уехала в Бурею учиться в 8-й класс — на руднике не было десятилетки. Двоюродная сестра Соня Жарикова прислала мне из Верхнего Уртуя свидетельство о рождении, и я получила там паспорт. Поэтому на рудник я не вернулась, а поехала работать в Белогорск в госбанке. Сначала работала рассыльной, а потом операционистом. Информацию о том, что мои отец и брат арестованы, я, разумеется, скрывала.

В Белогорске жила у тети Ани Ращупкиной — это родная сестра моего отца. Помню, что у нее было много писем и фотографий от родственников из Америки (они жили где-то под Сан-Франциско). Были снимки со свадьбы их дочери Марии. Но все мы были напуганы недавними репрессиями. Тетя Аня тоже жила в постоянном страхе и все письма сожгла. Поэтому связи с американскими родственниками были утеряны.

Остальные члены нашей семьи тоже выбирались с рудника разными путями. Моя сестра Анастасия сильно болела и ей разрешили уехать на лечение. Чтобы не возвращаться, она сменила имя, фамилию и отчество и стала Надеждой Григорьевной Рыбалкиной. Спустя какое-то время она поселилась в Спасске и стала звать меня к себе. Настя (теперь уже Надя) жила при цементном заводе, ее муж Сергей (он был нашим троюродным братом) работал шофером в пожарном депо. Поскольку перед приездом к ним я уволилась из Госбанка, то устроилась тут же работать секретарем в поселковый совет.

Позже я некоторое время жила и работала во Владивостоке. Поселилась на Второй речке, а работала в конторе, которая отправляла вербованных на Север. Там же, во Владивостоке, я встретила войну. В июне 1941 года я отдыхала в доме отдыха на Седанке. Вечером нам сообщили, что началась война. Я вернулась в Спасск-Дальний и устроилась вольнонаемной в финансовый отдел воинской части. Однако поздней осенью 1941-го года эту часть перевели в глухую местность, где не было ни одного селения. Наш суточный рацион составлял 400 граммов хлеба из белой американской муки. И больше ничего. Постоянно полуголодное состояние привело к болезни. Я решила выбираться оттуда. Тем более, что по письмам мамы, которая по-прежнему жила на Умальтинском руднике, я знала, что там совсем другая жизнь.

Снова Умальта

Приехав туда, я убедилась, что это действительно так. Молибден, который добывали на руднике, особенно был востребован во время войны, так как этот металл необходим для изготовления самолетов. Скорее всего поэтому во время войны на руднике было очень много американских продуктов и товаров: сало, консервы… Суточная норма хлеба составляла 800 граммов хлеба — против 400 в Спасске. Вот так и получилось, что рудник, с которого на верную смерть угнали моих близких, второй раз помог мне и маме пережить голодное время. Я приехала еле живая, а мама поначалу не давала мне есть – боялась, что мне с непривычки станет плохо. Я могла за несколько минут умять целую буханку хлеба и не наедалась.

Работала я в бухгалтерии транспортного отдела. Нас часто посылали на фабрику, на сортировку. Мы выбирали с контейнера камни, вредные для флотации (пирит оставляет камни с кварцем, молибден был в них), иногда приходилось самим на вагонетках подвозить руду.

А после работы всех женщин от 17 до 25 лет, у которых не было детей, учили военному делу. Мы носили за плечами рюкзаки и деревянные винтовки. Потом нас стали учить стрелять из настоящего оружия. Сначала из мелкокалиберной винтовки, потом из снайперской. В сильные морозы (до 63 градусов) все было покрыто густым туманом. Военная подготовка в таких условиях не проводилась, но работу никто не отменял.
Истопником у нас работал заключенный, узбек Рахим. Он отапливал помещения как хотел. Захочет, нагонит жару и говорит: «Это вам Ташкент», а захочет — натопит кое-как. В этом случае говорил: «Это вам Север».

По окончании войны я получила медаль «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны 1941-45 г.г.»

Рудник мы покинули в начале 1948 года. В жизни мне не раз еще приходилось расплачиваться за то, что я «дочь врага народа». В Белогорске поступила на работу бухгалтером в 306-й военный госпиталь, но очень скоро каким-то образом всплыла информация о моих репрессированных близких, и меня оттуда уволили. Жившие в Хабаровске родственники нашу фамилию произносили шепотом — их можно было понять, они жили в постоянном страхе, как и вся страна.

Вскоре заболела мама и я повезла ее в Благовещенск. Диагноз, который ей поставили, в то время звучал как приговор – рак желудка. Последние четыре месяца мама не поднималась с постели. Врач за это время побывал у нас только один раз, и сказал, что ничем помочь не может. Лекарств не выписывали, уколов не делали. К счастью, контора, где я работала, находилась очень близко (всего 5 минут ходьбы) от нашей квартиры. Я работала и ухаживала за мамой. Мама умерла 7 января 1950 года, так ничего и не узнав о судьбе своего мужа и сына. До самой смерти она говорила: «Сталин сожрал моего Илью и не подавился!».

Все это время я не переставала писать письма и обращаться в различные инстанции, чтобы узнать что-нибудь об отце и Илье. В 1956 году, когда я работала в Хабаровске на заводе «Энергомаш», мне позвонили на работу из органов и предложили прийти к ним. Там я и узнала, что отца нет в живых. Вскоре в ЗАГСе Центрального района Хабаровска мне выдали документы о смерти отца и брата. В свидетельстве отца было написано — смерть от сердечной недостаточности. На самом деле он был расстрелян в Хабаровске. Но это я узнала уже много лет спустя, уже в 90-е. В документе о смерти Ильи фигурировала формулировка — паралич сердца. Еще до войны мне приснился сон, забыть который просто невозможно. Ко мне пришел мой брат Илья. Он сказал: «Я покидаю этот мир» и полетел. Я так ясно это видела … Очень отчетливо помню, что было это в марте 1941 года. А через много лет мне прислали документ, в котором говорилось, что Илья Егорович Саяпин умер 14 марта 1941 года.

Единственным, кто из четверых арестованных наших родственников вернулся живым после смерти Сталина, был Илья Михайлович Саяпин, мой двоюродный брат. Он работал в шахте в бухте Нагаево. Но здоровье его было подорвано изнурительным трудом и невыносимыми условиями жизни, примерно через год после возвращения он умер от силикоза легких.

Сейчас, спустя семьдесят лет после этих страшных событий, просматривая списки репрессированных, я прихожу к выводу, что они расстреляли всех мужчин в возрасте, не годных для изнурительной физической работы. А молодых оставили в живых.

* текст воспоминаний приводится в авторской редакции