Раиса Родионовна Васильева (1902-1938)

Комитет
Государственной безопасности СССР
Управление по Ленинградской области
21 декабря 1990 года
№ 10/14-7379
Ленинград

Лукина (Васильева) Раиса Родионовна, 1902 года рождения, уроженка Ленинграда, член ВКП(б) с 1919 года, исключена из партии за оппозиционную деятельность, с низшим образованием, замужняя, не судимая, до ареста рабочая завода «Красный треугольник» в Ленинграде, проживала: Ленинград, ул. Звенигородская, д. 10, кв. 4.
Арестована 20 октября 1928 года, Постановлением Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 27 декабря 1928 года приговорена по ст. 58-10 У К РСФСР к высылке в Среднюю Азию сроком на 3 года.
Постановлением Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 24 мая 1929 года постановление Особого Совещания ОГПУ от 27 декабря 1928 года отменено, и ей разрешено свободное проживание по СССР.
Вторично арестована 26 декабря 1934 года, постановлением Особого Совещания при НКВД СССР от 16 января 1935 года Васильева Р. Р. по ст. 58-10, 58-11 УК РСФСР приговорена к 5 годам лишения свободы.
Определением Военной Коллегии Верховного Суда СССР от 23 августа 1957 года постановление Особого Совещания от 16 января 1935 года отменено, и дело в отношении Васильевой Р. Р. производством прекращено за отсутствием состава преступления.

Из книги: «Писатели Ленинграда»

Васильева Раиса Родионовна (30.VIII.1902, Петербург – 1938), прозаик. С детства начала трудиться – была девочкой на побегушках, ходила стирать белье, работала на табачной фабрике «Лаферм», на заводе «Новый Парвиайнен». Училась в воскресной школе. В 15 лет приняла активное участие в революции, одна из первых комсомолок. После революции была на комсомольской работе, училась на рабфаке, в Технологическом институте. Была в числе писателей, близких к С. Маршаку. В 1935 году по ее сценарию на «Ленфильме» был снят фильм «Подруги» (режиссер и соавтор Л. Арнштам). Фрагменты их сценария опубликованы под названием «Фабрично-заводские» в газете «Кино» (1934). Автобиографическая повесть для детей «Фабрично-заводские» осталась незаконченной.

 Из книги: Первые комсомолки. М.-Л., 1932, 1978; Фабрично-заводские (главы из незаконченной автобиографической повести). Л., 1971.

* * *

Первой книгой, которую написала Раиса Васильева, были воспоминания, воспоминания о ее комсомольской юности, о юности комсомола.

Когда Васильева писала свои воспоминания, ей не было и тридцати лет. Мало осталось людей, которые помнят появление ее книги в печати. Было это почти семьдесят лет назад, в 1932 году.

Конечно, когда человеку еще только под тридцать, писать мемуары как будто и рано. Но так уж сложилась биография Раи Васильевой, что все, происходившее в ее жизни, не укладывалось в обычные рамки.

Она сначала работала, потом училась. Работала с самого детства. Совсем маленькой девочкой ходила стирать у лавочницы; потом поступила на галошную фабрику «Треугольник» – была на побегушках у мастериц; была «мазилкой» на табачной фабрике «Лаферм» – смазывала клеем этикетки; на завод «Новый Парвиайнен» нанялась девочкой», то есть подсобницей, то есть тоже была на побегушках. А училась она по праздникам, в воскресной школе.

Она сначала участвовала в революции, а потом уже стала разбираться в смысле и значении революционных событий. Недаром она пишет в своих воспоминаниях: «По событиям дня мы проходили всю историю классовой борьбы». И тут же, не жалея себя, рассказывает, как часто она и ее подруги попадали впросак – то потому, что незнакомое слово «бойкот» казалось им оскорблением их революционной сознательности, то потому, что голосованием хотели отменить бога и религию.

Она сначала – почти девочкой – пошла на фронт защищать молодую Советскую республику, а потом – уже взрослым человеком – стала студенткой Технологического института. Это само время так перестраивало жизнь, вторгалось в ее порядок, опрокидывало привычный уклад.

Рукопись «Первых комсомолок» Васильева принесла в издательство «Молодая гвардия». Ленинградское отделение издательства находилось тогда под одной крышей с детским отделом «Леногиза», под крышей Дома книга, – Дома, увенчанного глобусом, как называл его в одной из своих статей Самуил Яковлевич Маршак. И не только под одной крышей жили редакции «Молодой гвардии» и детского отдела, но и на одном этаже, в соседних комнатах. Может быть, эта счастливая случайность и привела к встрече с Маршаком и детской литературой.

Как это частенько бывает в редакциях, с изданием «Первых комсомолок» была спешка. Как всегда, не хватало времени для работы над рукописью, как всегда надвигались неумолимые сроки производства, словно дамоклов меч, нависли над редакцией слова: «график»! «план»! «выпуск»! И редакторы «Молодой гвардии» – В. Слепков и Г. Коротков – обратились ко мне и Зое Моисеевне Задунайской (мы работали тогда в редакции детского отдела) с просьбой помочь им «почистить» немного рукопись перед сдачей в набор. Мы прочли рукопись и согласились.

«Почистить» рукопись Васильевой, конечно, следовало, хотя, по-настоящему, не в этом было дело. Да и само слово «почистить», в применении к рукописи Васильевой, обозначало совсем нетто, что под ним подразумевается. Ее не надо было делать глаже, чище, ровнее. Скорее ее надо было освободить от гладких, стертых слов, от готовых оборотов, от всего, что было взято напрокат, сказано наспех.

Читая рукопись Васильевой, нетрудно было увидеть, что автор – человек в литературе неопытный, неумелый, что в повествовании есть и беглость, и отрывочность, что язык подчас сух и скован, а то и попросту неряшлив. Но нельзя было не увидеть и другое – то, что составляло истинную ценность ее воспоминаний. Со страниц рукописи, пробиваясь сквозь все помехи, звучал взволнованный рассказ современницы революционных событий; в книге была запечатлена живая, личная – не книжная – память об этих событиях. Ни о чем автор не говорил с чужих слов. За все стояла подлинность жизни.

Многие ли помнят, как мальчишки и девчонки рабочей окраины – среди них была и Рая Васильева – с шапками в руках обходили участников митинга в Екатерингофском театре и собирали деньги на издание газеты «Правда»?

Кто помнит о маленьких тружениках Невской заставы, написавших в «Правду» письмо с просьбой защитить их от хозяина, лавочника «Гусева, который «все держится старого режима» и «при сем прилагали в помощь газете 1 рубль?

В какой хронике гражданской войны сохранился след того дня, когда красная сестра Рая Васильева задержала в Гатчине поезд, чтобы вывезти в Питер раненых бойцов? И кто еще мог бы рассказать, как первые комсомолки, сестры санитарного отряда попали в белогвардейскую засаду и чуть не заплатили жизнью за молоко, которое они раздобыли для раненых? И помнит ли еще кто-нибудь, как после разгрома Юденича эти же самые комсомолки за два фунта хлеба и два фунта повидла брали уроки грации?

Все эти события, на первый взгляд, как будто и не представляют первостепенной важности. Но именно они воссоздают живую ткань истории. Васильева бережно сохранила их в воспоминаниях и донесла до нас неповторимые и достоверные приметы времени.

И, что не менее существенно, со страниц рукописи отчетливо вырисовывался образ самого автора, самой Раи Васильевой, с ее резковатым и открытым характером, с ее горячим сердцем, с ее то задорным и насмешливым, то сосредоточенно-серьезным и проникновенным голосом.

И вот мы встретились с ней. Я хорошо помню эту первую встречу, положившую начало нашей дружбе. Во всем облике Раи Васильевой, в ее напряженном выжидающем выражении глаз, в чуть сдвинутых бровях и сжатых губах, в ее нарочито спокойной речи, в ее движениях, как-то особенно сдержанных и собранных, во всем чувствовалась настороженность и готовность к нападению (или к обороне!).

Как всякий человек, впервые отдающий свою рукопись, свое детище на суд чужих людей, она боялась быть непонятой, боялась, что в ее воспоминаниях станут искать то, чего в них нет и не может быть, судить за то, что в «не отражено». А вдобавок ко всему, я и З.М. Задунайская были редакторами детских книг, и в этом таилась еще одна опасность – как бы мы не стали подгонять рукопись к хрестоматийно-детскому уровню, чтобы все было поглаже, поблагополучнее, поделикатнее, без резкостей и острых углов.

Но ничего этого не случилось. Мы не расспрашивали ее о том, какая была бабка, не помнит ли она каких-нибудь подробностей об их жильцах – Семене и Тоне – ее первых наставниках на пути революции; как она решилась сказать дома, что уходит на фронт; как в первый раз пошла в летучку за ранеными.

Мы завали ей множество вопросов, и каждый ее ответ превращался в великолепный, красочный рассказ.

Стоило коснуться в разговоре дворовых ребят, с которыми она играла и дралась, и тут же возникал яркий рассказ о том, как Рая Васильева со своими друзьями надумала заработать немного денег, и как они отправились для этого петь в трактир. Сначала кажется, что над этой забавной ребячьей затеей можно только от души посмеяться. Но вот песня, которую после первой неудачи разучивают ребята, словно распахивает дверь в жизнь полную борьбы и жертв. И смешная детская затея превращается в драматическую сцену, исполненную глубокого значения, – четверо ребят заставляют затихнуть весь пьяный люд, собравшийся в трактире, и мастеровые, которые пришли сюда, чтобы заглушить в себе мысли и чувства, подхватывают вместе с ребятами суровую, скорбную и гневную революционную песню.

Стоило остановиться на мельком брошенной фразе о лавочнице – этой представительнице капиталистического мира на рабочей окраине, – и опять появлялся полнокровный рассказ о том, как Рая с бабкой ходили к этой лавочнице стирать. И все в этом рассказе было так достоверно и точно, что казалось, вы видите облака пены над лоханками с бельем, и парный воздух, заволакивающий оконце прачечной, и руки бабки, становящиеся от щелока такими белыми, словно на них были надеты белые перчатки.

А вот еще один эпизод.

Подготавливая рукопись Васильевой к печати, мы дошли до главы «Винтовки». Тут опять Васильева отвлеклась от готового текста. Но повод здесь был другой – имя Троцкого. У большевиков шла с ним непрерывная полемика и борьба по всем по всем идейно-политическим вопросам. Но до простой физической расправы с ним дело еще не дошло, оно было впереди.

«На Петроград наступал Юденич», – это единственные слова, сохранившиеся в «Первых комсомолках» от рассказа Васильевой. Но был ее рассказ таким ярким, что запомнился мне надолго.

Осенью 1919 года войска Юденича стояли у самого Царского Села (тогда оно называлось Детским Селом). На вокзальной площади сошлись все красноармейские отряды. Они отказывались идти в наступление.

– Не пойдем, – выкрикивали со всех сторон. – Патронов на один выстрел осталось, хлеба – на один зуб, табаку на одну понюшку.

И тогда к ним вышел командарм Троцкий. Он сказал:

– Вы требуете хлеба – у меня его нет. Вы требуете патронов – у их тоже у меня нет. Вы требуете курева – я обещаю – завтра оно будет у вас.

И верно, на завтра к вокзальной площади, дымя и пыхтя подошел паровоз. Он тянул товарный вагон, набитый пачками махорки. Накурившись вдоволь, армия двинулась вперед. Войска Юденича были отброшены.

Вот какая сила в махорке!

Тут, как и во многих других эпизодах, основа рассказа сближает его со сказкой: не выполнит герой все три условия – не сносить ему головы, выполнит – значит, одолел он вражью силу.

В студенческие годы довелось мне заниматься в семинаре по специальному отделу языкознания – фонетике. На каких-то особенных валиках были записаны речи Ленина, Луначарского и Троцкого. Студенты должны были изучать эти речи со всех сторон – их звучание, особенности построения, интонации, владение устным словом и т.д. и т.п. Мне досталась для такого разбора речь Троцкого.

Гражданская война только-только кончилась и, может быть, Рая Васильева слышала в свое время эту речь. Привожу только первые фразы, запомнившиеся мне. Слова звучат, как набат, каждое слово усиливает уже сказанное.

Вот как начиналась речь Троцкого:

«Расстроена, обобрана, ограблена, истощена Россия. Мирные хищники думают, хотят думать, что Россия лежит на смертном одре. Но нет! Своим упорным, напряженным, ежедневным трудом мы поднимем ее, мы оживим ее и возродим… Труд – основа жизни. Кто не вовремя выходит на работу, теряет зря время в мастерских, или попросту прогуливает рабочие дни, тот враг нового общества, тот подобен ленивому Евангельскому рабу, который закапывает свой талант в землю».

Вспоминаешь эти давным-давно сказанные слова и кажется, что они – о его сегодняшнем дне.

А «талант» – к сведению нашего молодого поколения – это не талантливость, не одаренность, а тяжелая медная монета в древнем Египте, Сирии, Греции.

И чем больше мы работали с Васильевой, тем яснее становилось, что «Первые комсомолки» – это только заявка на большую автобиографическую повесть о ее рабочем детстве.

Повесть эту Васильева начала писать уже для детей.

В детской литературе это было время непрерывных поисков и открытий, время, когда по меткому и точному определению Маршака – создавалась большая литература для маленьких. И навстречу тем огромным задачам, которое искусство ставило перед детскими писателями, шли люди которые искали возможность выразить в искусстве свой жизненный опыт.

Самуил Яковлевич Маршак, возглавлявший в ту пору редакцию детского отдела Гиза (а впоследствии – редакцию Детского издательства), сразу понял силу и самобытность таланта Васильевой, сразу поверил в нее и полюбил ее.

Спустя много-много лет в одной из своих статей Маршак писал: «Читатель получает лишь тот капитал, который вложен в труд автором. Если во время работы не было затрачено ни настоящих мыслей, ни подлинных чувств, ни запаса живых и точных наблюдений, – не будет работать и воображение читателя».

Капитал, вложенный Васильевой в ее труд, был настолько велик, что в «Первых комсомолках» она не всегда могла с ним справиться, и он оставался подчас мертвым капиталом, мертвым грузом.

Работая над новой повестью – ей уже было дано название: «Фабричные – завó дские» – Васильева научилась распоряжаться своим капиталом.

Она только еще начинала эту повесть, а имя ее уже было в ряду тех писателей, на которых опирался Маршак в своей редакционной работе.

«Где Будогоская? Когда придет Шорин? Где рукопись Бронштейна? Почему не вызвали Пантелеева? Почему нет Безбородова? У кого корректура Ильина? Пришел ли Чарушин? Принесла ли Рая Васильева новую главу?»

С этими нетерпеливыми и требовательными вопросами входил каждое утро в редакцию Маршак. Этой своеобразной перекличкой, этим «смотром сил» начинался редакционный день в те счастливые времена, когда мы работали с Самуилом Яковлевичем Маршаком.

Какой была самая первая встреча Маршака с Раей Васильевой, как началась – с самого начала – работа над ее повестью, я сейчас не помню. Вероятно, эта работа началась не с работы. Вероятно, Самуил Яковлевич читал ей свои любимые стихи. Говорил с ней о своих любимых мыслях. О «материи песни», «то есть о содержании, нераздельно связанном с поэтической формой». О народности – этой основе основ настоящей литературы. О том, что у слов есть возраст. О словах работающих и бездействующих.

И, точно прикосновением волшебной палочки, Маршак как-то сразу одарил ее удивительной властью над словом. Подобно тому как сказочному герою открываются вдруг тайные сокровища, так и ей вдруг открылись драгоценные тайники слова – слова точного, меткого, играющего множеством красок и оттенков, трогающего сердце, волнующего ум, слова, которое создает и «гор высоту и глубину морей». Это произошло действительно в д р у г, внезапно, сразу. Поворот был такой резкий, такой победительный, что так и хочется назвать его сказочным. Но, разумеется, никакого сказочного чуда не было. Был Маршак, который, как никто другой, мел угадывать и мобилизовывать скрытые творческие силы человека. И была, конечно, работа автора.

«Первые комсомолки» написаны горячим сердцем, памятью, их писала сама жизнь, сами события. «Фабричные – завó дские» написаны и сердцем, и памятью, завó дские» и жизнью, но кроме того, еще и с л о в о м. Тем словом, которое не только закрепляет память, но и само пробуждает ее, которое не только повторяет событие, но заново воскрешает его, волнением отзываясь в сердце читателя.

«Первые комсомолки» написаны талантливым человеком. «Фабричные – завó дские» написаны талантливым человеком, ставшим талантливым писателем.

Мне хочется привести небольшой пример, на котором отчетливо, почти наглядно можно проследить то новое, что появилось в работе Васильевой на повестью «Фабричные – завó дские» и что называется литературным мастерством.

В «Первых комсомолках» – в главе «Февральские дни» – Васильева рассказывает, как конная полиция разгоняет на Невском рабочую демонстрацию.

В повести «Фабричные – завó дские», в главе «Быть беде», она рассказывает, как направляются к заводу казаки, чтобы разогнать забастовавших рабочих.

Близкие похожие эпизоды, почти одинаковый конфликт, – по одну сторону, возмутившийся рабочий народ, по другую сторону – полиция, казаки, разговаривающие языком нагаек.

Вот как рассказано об этом в «Первых комсомолках»: «По Невскому во весь опор неслись конные. Они врезались в самую гущу толпы… По спинам и головам заходили нагайки. Мы шарахнулись в сторону, к Инженерной улице. Там нас встретила новая цепь конных полицейских. И опять нагайки». Все названо, все обозначено словами, но, в сущности, читатель получил сухую информацию, не более того.

А вот как рассказывает Васильева о появлении казаков в повести «Фабричные – завó дские»: «….гляжу – по Таракановкому мосту казаки рядами скачут. Все разом на седлах подпрыгивают. Он высокий, Таракановский мост, – казаков хорошо видно. Фуражки у них на бок заломлены, а над фуражками вьются, свистят змейки. Это казаки нагайками в воздухе играют. Весело едут!» Казаки еще не подъехали к толпе, их нагайки не прошлись еще по чьим то спинам и головам, а какая тревога во всем, какая неотвратимость жестокой расправы в этих вьющихся змейках, в этой игре нагайками, в этой веселой езде!

Повесть «Фабричные – завó дские» Васильева писала легко, щедро, смело. Она впервые ощутила, какие огромные силы заключены в слове и как существенно то «чувство соразмерности и сообразности» слов, которое Пушкин считал проявлением истинного вкуса.

Она стала слышать самый звук слова и понимать, как много красок заключено в этом звуке. Вот один пример.

В главе «Дедово обещание» Васильева приводит нас в Александровский рынок. Здесь увидишь все, о чем только можно мечтать. Приказчики наперебой зазывают покупателей в лавки: «Бос-тон! Три-ко! Ковер-кот!» – ухают басы. «Фай-де-шин! Креп-де-шин! Либер-ти! Либерти!» – заливаются дисканты. Ни дать, ни взять – церковный перезвон». И как выразительно, что под этот церковный перезвон Райка с дедом и бабкой идут покупать иконы.

Вместе с Маршаком я и З. Задунайская работали с Васильевой над ее новой книгой. Маршаку всегда не хватало времени. Поэтому мы часто работали у него дома до позднего вечера, а то до поздней ночи.

Однажды работа шла как-то особенно весело. Находки – сюжетные и словесные – возникали у Васильевой сами собой. Но Маршак заметил, что она чем-то озабочена..

– Ну что ты? Ведь все так хорошо идет, – успокаивал ее Маршак.

– Да нет, дело не в этом. Понимаешь (они давно были на ты), мой благоверный очень ревнив. Он бог знает что теперь подумает…

- Не волнуйся. Сейчас я ему напишу.

Маршак схватил чистый лист бумаги и стал быстро писать:

Дана расписка

В том, что Раиска -

Родионова дочь -

Провела со мной ночь.

Чиста ее совесть,

Она правила повесть.

В шесть с половиной

Ушла совершенно невинной.

С. Маршак

Мы все посмеялись, особенно Рая, хотя эту «расписку» показать мужу она, разумеется, не собиралась.

И вот теперь, почти семьдесят лет спустя, встретившись снова с миром, созданным Васильевой, я по-настоящему поняла смысл драгоценных уроков Маршака и как будто впервые увидела ту плодотворную основу народности, на которой держалось и расцветало ее яркое литературное дарование.

Эта основа сказывается не только в складе речи – меткой и образной, как поговорки («соль сыпучая – беда неминучая», «сытый человек сам своей судьбе в лицо улыбается», «чтоб у нашего порога горю не было дороги», «стой, не тряхнись, не шелохнись», «вперед воду вылила, а потом дело выплеснула»). Эта основа живет и в песне, которая входит в сюжет и словно ведет его за собой (так написана глава «Политика»). Она проникает в повествование в виде сказки, и тогда сказка переплетается с былью, как это происходит в главе «У заводской калитки» и «Дедово обещание». Вечером, после трудного дня, пережитого всей семьей, бабка укладывается с внучками спать и перед сном рассказывает им сказку. Но постепенно сказочные события как бы притягивают к себе бабкины ежедневные заботные мысли. «Поехал старик к проруби рыбу ловить, – начинает бабка рассказывать сказку. И сразу перебивает себя: – Надо будет завтра на базаре рыбки свежей купить. Может, корюшку куплю… Нюша любит корюшку маринованную…». Но вот снова от будничных ежедневных забот она возвращается к сказке: «наловил старик рыбы… веселый едет домой… Проехал с версту, глядит – на дороге, на снегу на белом, лисынька-лиса лежит. Лежит лисонька и не шелохнется, – мертвая. Хоть и мертвая, а красивая. Каждая ворсинка золотом отливает, каждая ворсинка на солнышке горит…» И тут вдруг в сказку врывается заветная, давняя, неисполнимая мечта всей бабкиной жизни – мечта о лисьей шубе: «Всю-то свою жизнь я по лисьей шубе скучаю. Вот у Филиппихи шуба лисья, и у Маракулихи – лисья, да еще с енотовым воротником. У всех соседок шубы лисьи…». А когда на следующий день бабка, дед и Райка отправляются на Александровский рынок, сказка сама врывается в шумную и крикливую рыночную жизнь, – в витрине одной из лавок Райка видит шубу. Ту самую, о которой всю жизнь мечтала бабка: «А шуба то! С бабкиной сказки, – рыжая пушистая лисья шуба!»

Так сказка, пронизывающая самую ткань повести, создает удивительный сплав мечты и действительности.

Свободно и причудливо входила сказка и в другую главу повести – «Стирка». Сама стирка – это еще полбеды. Самое трудное – гладить, особенно мужские рубахи. Хуже это работы для Райки ничего не было. С одной стороны гладишь, с другой стороны мнется. И вот бабка наставляет ее: «Что у человека самое главное? Голова. Значит сначала надо ворот гладить, чтобы голову просунуть. Ну а после головы – что важнее всего? Руки, чтобы работать. Значит потом надо рукава гладить. А уж напоследок – живот и спину, они все стерпят».

Я передаю только самую суть эпизода, который мне запомнился (глава эта не была напечатана, и рукопись не сохранилась). Но даже в таком сжатом, конспективном пересказе – разве это не настоящая сказка (вроде, например, известной сказки о том, как мужик гуся делил), с присущим ей остроумием, неожиданной находчивостью аргументов и спрятанной в глубине житейской мудростью? И в то же время, это не просто остроумная сказка, на ней лежит отпечаток тяжелого труда старой бабки, всю жизнь простоявшей над лоханкой с бельем и над утюгом.

Как плутовская сказка разворачивается драматическая коллизия в главе «Халат – халат», когда два студента обманным путем сняли комнату в квартире Васильевых и сделали ее пристанищем для всех своих бездомных друзей. Но сказочные повороты, сказочная плутовская игра не помешали этой главе быть полнокровной реалистической прозой, воссоздающей и безденежную студенческую жизнь, и быт рабочей семьи, и сердечность суровых квартирных хозяев.

Уговор между трактирщиками и ребятами (в главе «Политики»)звучит как забавная народная считалка или скороговорка: «Уговор такой – полпесни ваши, полпесни наши». «Как так?» – «А так, – рубль ваш, полтинник наш. Полтинник ваш, четвертак наш. Четвертак ваш – весь наш, а по шеям вам. Идет?» Но в этом задорном условии, словно речь идет о какой-то веселой игре, вроде «каравая», уже скрыта развязка, и совсем не веселая? У ребят и вправду отнимают всю их выручку, а сами они чуть не попадают в участок.

Но как широко не пользовалась Васильева народно-поэтическими красками, она далека от какой бы то ни было стилизации. Просто ей был свойственен тот строй мысли, который ведет начало от народного рассказа, сказки, от народного поучения и шутки.

Есть еще одна – не менее важная черта, которая нераздельно связывает личность Васильевой и ее творчество.

У нее был огромный запас жизненных сил и того внутреннего достоинства, при котором никакие трудности, лишения, никакие удары судьбы не могли сломить ее или согнуть. Самую бедность своего детства она описывает с таким бесстрашием, непримиримостью, с таким юмором, которые и делают человека сильнее всех внешних обстоятельств.

Эта черта ее личности видна не только в содержании написанных глав, не только в отборе материала. Она выражена в самом стиле повествования.

Вот Васильева рассказывает, как Танька – дочка лавочницы – выходит в новом пальто во двор, чтобы пофорсить перед ребятами. Для девочек, живущих в том же дворе, не может быть ничего прекраснее Танькиного пальто. Васильева не пожалела красок, чтобы во всем блеске и заманчивости изобразить Танькину обнову: «пальто у Таньки плюшевое, черное, блестящее. Подкладка мягкая, шелковая, в мелких цветочках. На шерстяной вате пальто». «А вы погладьте, погладьте, ну точно котеночек», – говорит Танька. Мы все по очереди гладили пальто – и верно: точно котеночек». Эти девочки, которым милостиво разрешено погладить великолепное плюшевой Танькино пальто, даже мечтать о таком не смеют, – «сердце от такой мечты ёкает». Сами они носят только переделки. И Васильева с такой энергией протеста, с такой яростью и беспощадностью расписывает старый бабкин лапсердак, в котором ей приходится ходить («рукава как фонари торчат, все мальчишки на улице дергают») и пальто своей подруги Аньки («не пальто, а прямо страсти господни»), что невольно кажется: сама Танька должна была бы позавидовать великолепию этих обносков. А про дырявый сапог своей подруги – Маруськи – она говорит так, будто это сказочный, волшебный сапог, вмещающий всякие диковинные предметы, даже арбузную корку. Не просто рваный сапог, а настоящий рог изобилия!

Несправедливость, бедность, всяческое зло жизни – все это вызывает у героини повести и у автора повести прежде всего протест, бунт, неукротимый дух борьбы. И радость этой борьбы.

Каждый раз, когда она встречается – именно встречается, будто это живое и враждебное существо – с ненавистным бабкиным лапсердаком, она обрушивается на него с новой силой, нисколько не щадя себя: «Не избавиться мне на всю жизнь от бабкиных рукавов с буфами. А буфы эти, как их не мни, как ни тискай, им все равно ничего не делается. Торчат на плечах до самых моих ушей. И на девочку я с такими буфами не похожа. На карету похожа или на похоронное ландо. У них такие же фонари по бокам торчат, как у меня на рукавах буфы».

Даже старая железная кровать, на которой она вместе с бабкой спит в кухне, вызывает в ней неукротимый протест. Об этой кровати облезлой от кухонного жара, плесневеющей от оконной сырости – она пишет, словно это ее личный враг, словно в ней заключена какая-то злобная сила: «Куда ни поставишь кровать, она у всех на пути. Насилу между окошком и плитой ее приткнули… Дед нашу кровать ковчегом зовет: Фёклин ковчег. Теснит нас Фёклин ковчег, шагу ступить не дает. К столу подойдешь – заденешь, в шкаф полезешь – дверцей скребнешь, а когда у плиты возишься, стряпаешь, весь ковчег подплясывает, хотя ты его и не трогаешь.»

Представить себе Раю Васильеву смирившейся не то, что перед дребезжащей кроватью или простой невзгодой, но даже перед настоящей бедой – невозможно.

1 декабря 1934 года был убит Киров.

Вскоре после этого убийства Раиса Родионовна Васильева была арестована.

Последний раз Рая Васильева пришла в редакцию на следующий день после убийства, 2-го декабря 1934 года. Она поплотнее закрыла дверь в нашу «тихую комнату», где обычно работали с авторами, и белыми, как бумага, губами сказала: «Теперь мы все погибли». Но даже она еще не представляла, какая предуготовлена всем гибель.

С Кировым Васильева встречалась не раз. Она приходила в Смольный, к Кирову, чтобы разобраться в комсомольских и партийных делах своего института, которые вызывали у нее протест. Ведь это была та самая Рая, что с детства не терпела несправедливости и неправды! И, конечно же, она рассказывала Кирову о себе и о своей книге. Вероятно, эти встречи были для НКВД хорошей зацепкой, чтобы объявить ее врагом народа и уничтожить как сообщницу убийства. А участь Кирова была предрешена заранее самим Хозяином.

Раису Васильеву приговорили к пяти годам тюремного заключения в Суздальском политизоляторе. Перед отправкой ей разрешили свидание со мной. Она просила меня позаботиться о сыне, понаблюдать за его учебой, помочь – чем смогу – сестре, Елизавете Родионовне, – у которой сын будет жить.

Она не плакала. Была как будто спокойна. И только, обнимая меня на прощание, шепнула страшные слова: «Я повешусь…»

Два года провела Васильева в Суздальском политизоляторе, а потом была переведена в Воркуту. Переведена, вероятно, с заранее обдуманной целью. Почти всем осужденным был присвоен, для удобства расправы троцкизм, так же как несколько лет позже, всем арестованным приписывали шпионаж (в пользу какой страны, безразлично).

В лагере Васильеву посылали на работы в каменоломне, на самые гибельные участки, в сущности – на смерть.

Но Раина бунтарская душа не смирилась даже здесь. Она объявила голодовку. И еще сто человек присоединились к ней.

Начальство заволновалось и сообщило о беспорядках в Москву. Прибывший оттуда высокий чин – Кашкетин – быстро сообразил, что надо делать, чтобы неповадно было всем этим зэкам устраивать голодовки и бунтовать в наших советских лагерях. Он приказал построить колонну (уже в тысячу человек, среди них была и Раиса Васильева) и под конвоем повести в другую точку, на Старый Кирпичный завод. Колонна шла покорно. Все испытали в лагере Воркуты такое, что страшнее, кажется, не бывает. Хорошо, что вещи на себе тащить не приказали. Для вещей были приготовлены санные упряжки. Кому-то даже выдали тулупы. Ну, а конвой с собаками – дело привычное. Одно только странно – чем дальше от лагеря, тем заметнее охрана отставала от колонны. Но все равно, бежать то некуда – кругом снега, заснеженные сопки, нигде никакого жилья.

О том, что произошло дальше, рассказывает в Архипелаге» А.И. Солженицын:

«Светило солнце.

И вдруг по черной идущей колонне невидимо откуда, из ослепительной снежной пелены, открыт был частый пулеметный огонь. Арестанты падали, другие еще стояли, и никто ничего не понимал.

Смерть пришла в солнечно-снежных ризах, безгрешная, милосердная».

А сани с вещами вернулись в Воркуту. Тулупы, прикрывавшие вещевые мешки, были продырявлены и окрашены кровью.

Когда совершилось это злодеяние, мало кто знал о подробностях. Но имя Кашкетина было хорошо известно, его передавали от одного к другому.

Случилось так, что два москвича – Алексей Яковлевич Каплер, кинодраматург, и Наум Осипович Рó дный, историк, друг Раисы Васильевой, были затиснуты в один вагон, местом назначения которого была Воркута. В этот же вагон запихнули еще осужденного. Отбыв свой десятилетний срок, он был «освобожден», отправлен в Москву и там сразу получил второй срок – также десять лет. Он то и рассказал своим невольным соседям об операции старый кирпичный завод. Он и назвал им имя Раи Васильевой.

Только через четверть века я встретилась в Москве с Рó дным, а потом в Ялте, с Каплером. Им «хватило жизни», чтобы рассказать обо всем, что они знали. Некоторые подробности их рассказов не всегда совпадают с рассказом Солженицына. Но ведь многое они знали из вторых и третьих рук. Так же как и Солженицын. Его великая книга «Архипелаг ГУЛАГ» открывается посвящением:

ПОСВЯЩАЮ

Все, кому не хватило жизни об этом рассказать.

И да простят они мне,

Что я не все увидел,

Не все вспомнил,

 не о обо всем догадался.

 

Раисе Родионовне Васильевой «не хватило жизни», чтобы поведать миру о том, что она испытала. «Не хватило жизни», чтобы написать свою главную книгу. «Не хватило жизни», чтобы узнать, что … «сам Кашкетин был в 1938 году награжден орденом Ленина «за особые заслуги перед партией и правительством». А еще через год расстрелян в Лефортове.

След трагического таланта Васильевой и ее трагической судьбы не должен исчезнуть. Наш долг вернуть ее имя литературе.

Пять глав из ее неосуществленной повести «Фабричные – завó дские» она писала не только для детей. Недаром взрослый журнал «Литературный современник» сразу напечатал их (1931 г., №12 и 1932 г., №6).

С тех пор, как эти главы, в виде приложения к «Первым комсомолкам», были изданы в Детиздате, прошло 40 лет. За это время выросло не одно поколение. Но кого не спросишь – и тех, кто постарше, и тех, кто помоложе – знает ли кто-нибудь о Раисе Васильевой, ответ всегда один: – О Васильевой? Нет, не знаем. Бориса Васильева читали, повесть его «А зори здесь тихие». И фильм такой был. А про Васильеву не слыхали.

И сколько не говори о достоинствах автора, слова эти виснут в воздухе.

Сохранившиеся главы повести «Фабричные – завó дские» привлекут подростков неожиданными сюжетными поворотами и неведомым им бытом. А для взрослых – это книга о д е т с т в е. О времени почти столетней давности. О таланте автора – покоряющем, сильном, ярком и… забытом.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Кем был «благоверный» Раисы Васильевой, я не знаю. Она даже по имени его не называла. Просто – Лукин. Может быть его «взяли» за жену? Хотя обычно жену «брали» за мужа. Только архивное дело Лукина даст ответ на этот вопрос.

Затерялись следы и сына Васильевой, она с нежностью называла его – Васька. Он был похож на мать – горячностью и бесстрашной удалью. Оставшись на попечении тетки – Елизаветы Родионовны, – он показал свой характер в школе. Елизавета Родионовна с ним сладить не могла, – слишком была робкой и безответной. Меня, как неофициального опекуна, не раз вызывали в школу и просили угомонить его. Однажды вызвали меня в Главное управление милиции. Там Ваську уже знали. Последний раз он обещал повиниться перед учителями и учениками за дерзость, за то, что сам не учится и другим мешает. А меня просили посмотреть, как он готовится к этому покаянию. И я пошла к Елизавете Родионовне, где Васька теперь жил, прекрасно понимая, что ничего из этого покаяния не выйдет.

Когда я пришла, Васька что-то старательно утюжил на гладильной доске. Меня взорвало.

– Ты что делаешь? Завтра собрание… Подумал бы немного…

– А я и готовлюсь к собранию. Брюки глажу…

На другой день я все-таки пошла в школу. Все мальчики из всех классов собрались в большом зале. А на сцене, в тех самых отглаженных брюках, стоял Васька и рассказывало своих подвигах. Кого одолел в борьбе. Как передразнивал учителей (и не без успеха) и тому подобное. Зал хохотал и аплодировал. А я посмотрев это представление, ушла.

Наступил 1937-й проклятый год. Редакцию Маршака разгромили[1], многих авторов и редакторов арестовали (в том числе и меня).

Елизавету Родионовну вместе с ее маленьким сыном сослали в Усть-Каменогорск. Васька куда-то исчез. Только один раз – как мне потом рассказывали – он появился у Зои Алексеевны Задунайской (она была изгнана из редакции, но не арестована) и попросил у нее денег.

– Для чего? – спросила она. – Где ты живешь?

– А мне надо красные сафьяновые сапожки купить. Я тут прибился к кочующим цыганам. Они поют, а я выплясываю. – С этими словами – и с полученными деньгами – он ушел.

Прошло лет двадцать пять. Адрес у меня был уже другой. И вдруг мне приносят со старой квартиры письмо из далекого Душанбе, от неизвестного мне человека. Письмо начиналось словами: «Пишет Вам бывший хулиган…» Кто же это может быть? Уж не Васька ли? На совете друзей было решено на первое письмо не отвечать. Бремя было смутное. «Оттепель» кончилась. А вдруг это провокация? Больше всех волновалась Раина сестра. Она только что, больная, вернулась из ссылки и после длинных мытарств получила комнату…

Но второго письма так и не было. Жив ли Васька, кем он стал, что делает? Как живет? Ведь теперь ему лет под семьдесят… Да и как его теперь искать? Ведь у него теперь и фамилия другая и имя другое.

Может быть, эта книга каким-то чудом попадет ему в руки и принесет покой его искалеченной душе.

Июнь 2001 г.