Веселитская-Игнатиус Нина Владиславовна

Об авторе¹

О том, что в крупных лагерных управлениях ГУЛАГа существовали театральные труппы (в том числе и оперные, и балетные), состоявшие из заключенных, знают многие. Но значительно менее известно, что был создан ансамбль для обслуживания лагерей и колоний, находившихся на территории самой Москвы и Московской области, – а таких пунктов тогда в столице и ее окрестностях было немало. Знают об этом меньше, скорее всего, потому что через московские лагеря прошло все же не такое количество людей, как через Воркуту, Колыму или Караганду.

Располагался ансамбль в Москве на улице Матросская тишина, где в 1940-х годах была не тюрьма, а колония – ИТК №1 – в построенном для самодеятельности ВОХРа здании театрального типа. И по профессиональному составу, и по уровню художественного мастерства, и по репертуару этот ансамбль был своего рода незаурядным коллективом.

Невольно на память приходит одна встреча. Я была уже на воле и работала в Казахской государственной филармонии в Алма-Ате. Мы давали концерты в санатории «Медео». В антракте ко мне подошел человек, в котором я узнала бывшего собрата по несчастью, инженера И. Павлова, сидевшего на той же «Матросской тишине» и работавшего в конструкторском бюро (пресловутой «шарашке»). Люди там были, как правило, самой высокой культуры, цвет технической, и не только технической, интеллигенции. Они с большим интересом в свободные часы посещали репетиции ансамбля, непременно бывали на премьерах и, надо заметить, оценивали каждый номер с должной взыскательностью. Нам было особенно дорого ощущать уважение этих людей, их искреннюю приязнь и моральную поддержку. Павлов при встрече в Алма-Ате признался мне, что во время концерта невольно сравнивал творческие уровни того, «нашего», арестантского ансамбля и филармонического коллектива. И они, эти уровни, отказались столь несоизмеримы, что на него даже нахлынула ностальгия по тем, слава Богу, ушедшим временам.

Чему же удивляться, если в разные периоды существования ансамбля его художественным руководителями были, – разумеется, тоже заключенные, – кинорежиссер Михаил Яковлевич Слуцкий (впоследствии лауреат Государственной премии), Евгений Горобченко – главный режиссер Минского драматического театра, и такой выдающийся мастер сцены, как Освальд Федорович Глазунов (Глазнек) – один из первых вахтанговцев, а затем и руководитель театра имени Вахтангова. Время, когда Глазунов возглавлял ансамбль (1945–1947 гг.), было самым плодотворным и ярким. Прежде обширные программы изобиловали многообразием жанров – музыка, вокзал, балет, скетчи, эстрадные и цирковые номера. При этом концерт неизменно открывался выступлением хора, в котором участвовали все артисты, и массовыми танцами, а второе отделение концерта завершалось выступлением цыганской группы ансамбля.

Освальд Глазунов исподволь, постепенно, однако неуклонно повел свою репертуарную политику, стремясь к облагораживанию стиля, воспитанию зрительского вкуса. Цыгане были упразднены, хотя приходится признать, что финал концерта с их пением и плясками проходил на необычайном подъеме. Второе отделение теперь целиком отводилось одноактным пьесам, которые, как выяснилось, имели успех, не уступавший успеху цыган. Эти пьесы («Два капитана», «Из-за ребенка», отрывок из оперетты «Марица» и другие) хорошо принимались зрителями. И наконец, Глазуновым была осуществлена мечта поставить многоактную пьесу.

Только что окончилась война, все мысли и чувства у нас были еще связаны с ней. Поэтому патриотическая и в то же время лирическая пьеса Вишневского, Крона и Азарова «Раскинулось море широко», созданная в блокадном Ленинграде, оказалось близкой и нам, артистам, и зрителям. Шла пьеса на большом поеме, и дружный и сердечный прием ее залом был вполне заслуженным. Опять придется похвастаться: на просмотре в клубе НКВД, обязательном при сдаче новой программы, высокие чины отметили, что наша постановка сильнее, чем в Театре Красной Армии, где она шла в это же время. Что ж, приятно было слышать! И это при том, что собственно драматических артистов в ансамбле было не так много: Александр Цейтлин и Григорий Галицкий – из театра Красной Армии, Петр Прокин, Антонина Карпинская и я – Нина Веселитская. Но Освальд Федорович с присущими ему и тактом и настойчивостью сумел открыть и выпестовать в артистах других жанров.

Так, артист балета Большого театра Владимир Ивановский стал неизменным участником всех драматических постановок. Привлечена была к исполнению главной роли в пьесе «Два капитана» и певица театра имени Станиславского и Немировича-Данченко Екатерина Попова. Героем этого спектакля стал и исполнитель эстрадных песен Дмитрий Устинов. В спектакле главную роль играл сам Освальд Глазунов. Это было событием, – вероятно, поэтому и спектакль пользовался такой любовью у зрителей. До той поры Освальд Федорович выступал в концертах в роли чтеца, неподражаемо исполняя басни Михалкова «Лиса и Бобер», «Заяц во хмелю» и другие. Он как-то одновременно передавал и смешную и трагическую суть басенных коллизий. Такой глубины раскрытия и даже привнесения в текст своего понимания смысла произведения могли достичь только огромные мастера сцены – да Глазунов и был таковым!

В 1947 году мы начали репетиции водевиля «Лев Гурыч Синичкин». Глазунов собирался сыграть Льва Гурыча, я готовила роль Лизы. Но… этому не дано было осуществиться. Происходило это уже не Матросской тишине, а в ОЛП №1 в Бескудникове. Дело в том, что театральное здание на Матросской тишине вернули ВОХРе, а наш ансамбль перевели сначала на Калужскую (будущий Ленинский проспект), здания которого, кстати, строились руками заключенных, Разместили нас в незавершенном доме, на первом этаже. Спали мы вместе со всеми строителями на двухэтажных нарах, и единственной нашей льготой было то, что нас не будили в 6 часов утра, ведь мы почти ежедневно выезжали выступать в лагеря по всей Московской области и зачастую возвращались часа в три ночи…

С Калужской нас «забрал к себе» начальник Бескудниковского лагеря Федор Александрович Перлов – большой поклонник нашего ансамбль. Кстати, именно из Бескудниковского ОЛП я и была взята в ансамбль, который приезжал в Бескудниково с концертом в декабре 1944 года. Они искали таланты по лагерным точкам: меня посмотрели и прослушали, и перевели на Матросскую тишину....

Когда мы были на Калужской, произошло событие, тяжело пережитое Освальдом Федоровичем. Его жену Изольду Викентьеву, которая была бутафором ансамбля, увезли на этап. Об этом Александр Исаевич Солженицын, который в это время находился там же, на Калужской, работал прорабом, близко сошелся с Глазуновым, пишет во втором томе «Архипелага ГУЛАГ», в главе «Музы в ГУЛАГе»: «В день этапа жены Освальд пришел к нам в комнату с блуждающими глазами, опираясь о плечо своей хрупкой приемной дочери, как будто только одна она еще его и поддерживала. Он был в состоянии полубезумном, можно было опасаться, что и с собой кончит. Потом молчал, опустя голову. Потом постепенно стал говорить, вспоминать свою жизнь: создавал зачем-то два театра, из-за искусства на годы оставлял жену одну. Всю жизнь хотел бы он прожить иначе…»

«Приемное дочерью» Глазунова, вероятно, названа я: страницей выше Солженицын пишет: «В ансамбле у Нины был… духовный отец в театральном искусстве – Освальд Глазунов…»

На Калужской были мы несколько месяцев, – и вот я снова в Бескудниковой. Если бы знать, какая трагедия ожидает наш коллектив, лучше бы оставался нам в неуюте недостроенного дома…

В тот вечер 16 марта 1947 года валил такой неправдоподобный снег, какого я ни до, ни после никогда не видела… Рушащаяся с неба снежная масса глушила все звуки, не позволяла стоящим рядом видеть друг друга. А нам надо было выезжать на очередное выступление. Подошел студебеккер – огромный грузовик, плотно покрытый тяжелым брезентом, натянутым на металлические «ребра» кузова. Конвоиры, встревоженные полным отсутствием видимости, подводили каждого из нас к машине и, втолкнув за брезентовый полог, шли за следующим. В машине стало слышно друг друга – завязался разговор. Сидевший напротив меня недавно прибывший в ансамбль молоденький танцор Алеша спросил: «Ниночка, я слышал, вы верите в Бога?» – «Да, верю». Я воспитывалась бабушкой, мама утонула, когда мне было 6 лет, а папу арестовали в 37-м. Сидящих рядом моего партнера по танцевальным номерам Володю Ивановской и певца из ансамбля Дунаевского Алешу Белова тоже затронул этот разговор. Мой собеседник не унимался: «А вы и молитвы знаете?» – «Немногие, те, что бабушка мне написала». – «Вы мне спишите их, хорошо? Что-то во мне живет такое… Что-то я чувствую… А можете сейчас прочесть хоть одну?» Я начала читать «Отче наш». И вдруг – страшный удар, скрежет металла (он еще долго будет пугать меня по ночам), – и больше ничего не помню. Очнулась: кромешная снежная могла. Я почти по пояс зарыта в сугроб. Сквозь стену снега пробился свет фонарика. Кто-то ощупал меня, произнес: «Жива, двадцать один метр…» И опять тишина. Что же это за 21 метр такой? Хочу приподняться – адская боль в ноге. Потом меня унесли. Так что же произошло? Всё выяснилось утром.

Оказывается на железнодорожном переезде недалеко от лагеря вышел из строя шлагбаум, и студебеккер въехал на рельсы, – но второй шлагбаум был закрыт. Шофер, оставив машину, пошел объясняться с дежурной, что-то кричавшей ему. Он требовал открыть шлагбаум, она – чтобы он срочно убрал машину с рельсов: идет скорый поезд! Пока они препирались, скорый поезд на всем ходу врезался в грузовик. И случилось невероятное: мы, беседовавшие вчетвером, сидя попарно друг против друга у самой кабины, были выброшены ударом из кузова, с которого был сорван брезент, нас отшвырнуло далеко от полотна, и мы остались живы. Правда, не невредимы: Белову сломало ребра, мне – ногу.

Спасся и Петя Прошкин. Он сидел в конце кузова и, услышав шум поезда, впрыгнул из машины. Конвоир, решивший, что это побег, прыгнул за ним – и погиб под колесами. Выпрыгнул и певец Коля Немченко – отделался хромотой. Практически весь наш ансамбль, кроме тех, о ком я сказала, да еще нескольких новичков, еще не включенных в репертуар и оставшихся в Бескудниковском бараке, – весь наш прекрасный талантливый коллектив погиб в одну страшную минуту! У тех, кто сидел под металлическими прутьями каркаса, головы от удара ушли в живот. Эта участь постигла и Освальда Федоровича. Погибла певица Екатерина Попова, страшно умирал барион, солист Киевской оперы Пищулин: мозг выткал из пробитой головы, – а он пел…

Меня и Белова увезли в Бутырскую тюремную больницу. Затем мы вернулись в Бескудниково, где начал вновь создаваться ансамбль. После гибели Евгения Горобченко коллектив возглавили Цейтлин и Галицкий. Григорий Галицкий, по крайней мере, на первых порах, продолжал традиции Глазунова: готовились драматические спектакли, одноактные пьесы. Но эстрадное начало в новой жизни коллектива постепенно выходило на первый план: в ансамбль пришел джаз-оркестр из Бескудникова, которым руководил выдающийся дирижер и композитор Зиновий Бинкин, усилилась роль музыкальной части. Цейтлин и Прошкин повели «парный конферанс», работал в концертах иллюзионист Адоскин… Так прошел еще год после страшной катастрофы, и ансамбль постигла новая катастрофа, не столь трагическая, но не менее губительная: в начале 1948 года пришел приказ всех политзаключенных вывезти из лагерей Московской области, – а кто же был лучшими артистами, режиссерами, музыкантами ансамбля, как не политзаключенные? И вот Володю Ивановского увезли в краснопресненскую тюрьму досиживать срок, мой срок подошел к концу, меня выпустили, и мне пришлось уехать в Казахстан: в центре мне не давали ни жилья, ни работы. Бинкина, Белова, Немченко, Семерницкого, Шерешевского и еще нескольких их товарищей по 58-й статье увезли далеко за Полярный круг… Ансамбль снова обезлюдел, и что с ним было дальше, трудно сказать.

Мне хочется еще вспомнить подробности жизни ансамбль тех четырех лет, что я провела в нем. Внутри коллектива были свои творческие группы: драматическая, танцевальная, вокзальная, «разговорная». Репетиции каждой из групп шли точно по расписанию, в свои часы. Поскольку Москва была рядом, а у многих артистов ансамбля сохранились связи с их товарищами по «вольной» работе, мы были в курсе самого нового репертуара, да иногда удавалось заполучить для выступления в лагере и вольных исполнителей: Михаил Слуцкий приглашал на Матросскую тишину Леонида Утесова, тот приезжал со своей дочерью Эдит, со знаменитым аккомпаниатором-пианистом и еще тремя музыкантами. Этот «глоток свободы», этот «кусок воли» приносил нам радость, да еще и обогащал наш репертуар. Делилась с нами и своими смешными скетчами Мария Миронова: во всей стране тогда эти сценки исполняли только она – на воле – и я – в лагере. Через Цейтлина, сохранившего отношения с ведущими эстрадниками столицы, к нам поступал популярнейших тогда конферансье Мирова и Дарского парный конферанс: его вели, как уже упоминалось, Цейтлин и Прошкин. Танцевальные номера нам ставили Коссовские – муж и жена – очень известные в те годы хореографы. Помогали они нам, чего греха таить, по несчастью: их сын находился в заключении и его прикрепили к ансамблю как ученика аккордеониста. Постановки Коссовских были исключительно интересны и неординарны: они вкладывали в них всю душу и всю свою изобретательность. Навещал нас также знаменитый артист кино Борис Чирков – воплощенное обаяние. Все эти встречи были для нас оконцами в мир, из которого нас насильно и несправедливо удалили.

Должна сказать, что гулаговское начальство не скупилось на костюмы и реквизит для ансамбля: для каждого актера шился индивидуальный костюм по мерке, покупались хорошие ткани, а ведавшая этими делами Изольда Викентьевна Глазунова вносила в оформление и украшение этих нарядов свой тонкий и изысканный вкус.

Был у ансамбля и официальный, от УИЛиК Московской области начальник: сотрудница КВО Надежда Николаевна Бывшева. Она время от времени наезжала к нам, проверяла всё – от нашего репертуара до нашего поведения, в смысле соблюдения лагерных правил. Внешне суровая, – скорее всего, по долгу службы, – она, в сущности, было человеком отзывчивым, способным понять переживания людей, лишенных свободы: о ней я сохранила добрую память. Что ж тут говорить, какую благодарную и душевную память храню я о моих товарищах по тяжким годам, о моих коллегах по ансамбль, дружба с которыми продолжалась еще многие годы, когда мы стали вольными и полноправными людьми…

г. Москва, май 1999 г.

¹ Об авторе

Нина Владиславовна Веселитская-Игнатиус родилась в Москве в 1922 году. Осенью 1941 г. студенткой МГУ эвакуирована в Свердловск, где 23 апреля 1943 г. арестована как «участница студенческой КРО». Приговорена 5 января 1944 г. к. 5 годам ИТЛ (Источник: Книга памяти Свердловской обл.). Попала в подмосковный Бескудниковский лагерь. Стала актрисой ансамбля УИТЛ УНКВД по Москве и Московской области. Освободилась в марте 1948 г.
Уехала в Караганду, затем в Алма-Ату, работала в местных филармониях. Вышла замуж за репрессированного немецкого литератора Виктора Альбертовича Игнатиуса (1906-1997).
В середине 1960-х гг. семья переехала в Москву. Нина Владиславовна завершила прерванную учебу на искусствоведческом отделении МГУ. Работала в Министерстве культуры СССР. Автор монографии о творчестве скульптора Никиты Лавинского (1987 г.), статей в периодике.
Умерла в Москве в 1999 г. Незадолго до своей кончины написала воспоминания о лагерном ансамбле, передала их Общественной научной ассоциации «Латыши в России».

Веселитская Нина Владиславовна
Родилась в 1922 г., г. Москва; в г. Москва; русская;
Московский государственный университет, студент 3 курса.
Проживала: г. Свердловск.
Арестована 23 апреля 1943 г.
Приговорена: 5 января 1944 г.
Приговор: 5 лет ИТЛ
Источник: Книга памяти Свердловской обл.

Видвуд Штраус,
руководитель ассоциации «Латыши в России»

На фото: Веселитская – третья слева.