Замечательные, образованные люди, интеллигенты по рождению. упросили меня написать о моих детских годах, проведенных мною на даче в Серебряном бору в конце двадцатых годов прошлого столетия. Сначала я отказался от этой мысли. Но когда на днях, в программе «Дачник» по телевидению увидел передачу о Серебряном боре, чувство обиды за этот прекрасный уголок Подмосковья, а теперь самой Москвы, заставило меня взяться за перо…

Строительство в Серебряном бору началось после начала 1-й Мировой войны, когда замолкло стрельбище и опустела солдатская слобода в деревне Строгино. В короткий срок были прорублены 3 линии и перпендикулярные им 3 просека. Линии были широкие, а просеки уже. Каждая дача имела свой архитектурный облик, а весь ансамбль дачный поразительно вписывался в окружающий его бор, благодаря окраске строений в светлые тона. Вокруг строений были низенькие палисаднички из светлого штакетника с не закрывающейся ни днем ни ночью удобной калиткой или низенькими воротами, которые вместе с дачами создавали для великанов сосен густой подлесок.

Я знаю еще два живописных уголка на Москве-реке. Один из них – городище в Звенигороде, где стоит храм Успения на Городище. Несмотря на свое высокое расположение на песчаном берегу реки и великолепный храм XIV века, он не производит должное впечатление из-за своей запущенности и забурьянности его окружения. Николина Гора расположена так, что по высоте не уступает Серебряному бору. Лет 10 тому назад московские туристы занимали правый берег реки, купались и ночевали и тогда Николина Гора заняла оборону. На правом берегу было выстроено противопехотное ограждение, проложено ближе к горе новое русло реки Москвы и выстроена башня с лифтом высотой в четыре этажа, так что пузатенькие жители Николиной Горы освободились не только от любопытных взглядов туристов, но и от их насмешек по поводу комичных фигур обитателей.

Хорошевский Серебряный бор – настоящее его название – этими недостатками не обладал. Огромный бархатно-зеленый луг, простиравшийся до горизонта, защищал его от критических взоров. Летом мужчины и ребятня – жители Бора купались прямо под горой, где было поглубже, а женщины переходили Москва-реку вброд и наслаждались солнышком на золотистых пляжах правого берега.

Владимир Ильич Ленин, отдавая Серебряный бор своим соратникам-большевикам, знал, что они будут холить и лелеять этот бор. И они берегли его, пока «Великий Вождь народов» не начал с ними расправляться. Конечно, территория дач охранялась и попасть внутрь было невозможно без специального пропуска. А я попал совершенно случайно. Моей мачехе показалось, что я плохо веду себя дома, и она уговорила свою сестру Антонину Николаевну Ольгину взять меня на лето к себе на дачу. Её муж, Владимир Александрович Ольгин, был в то время первым заместителем наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе, и тот без проволочек выхлопотал мне пропуск.

В начале августа месяца к нам приехала тетя Тоня и сказала: «Собирайся, поехали на дачу». Сборы были недолги, спускаемся с нашего четвертого этажа, а перед подъездом стоит машина. Очень приветливый шофер открывает двери машины. Тетя подталкивает меня к нему и просит знакомиться. Я подаю ему руку и произношу свое имя, его мощная рука жмет мне руку, и он отвечает очень кратко: «Григоренко». Дворник нашего дома открывает ворота. Выезжаем на улицу, и я вижу, что наша Краснопрудная уже покрыта асфальтом до Давыдовского переулка. Переезжаем на другую сторону улицы, и машина плавно подъезжает к Каланчевской площади. Милиционер свистит, все останавливаются, а Григоренко едет, как ни в чем не бывало. Я спрашиваю у тети: «Почему он не остановился?» А она: «Нас пропускают, потому что машина правительственная». Ныряем под железнодорожный мост и по Домниковке выезжаем на Садовую. Григоренко едет по середине улицы и сворачивает направо. Еще немного, и мы перед какими-то воротами. Тетя Тоня открывает свою сумочку, что-то показывает сторожу, ворота открываются. Проезжаем. Григоренко поворачивает направо, где стоит столб с надписью «3-я линия». Линию проезжаем почти до конца и останавливаемся у голубенькой дачи с белыми колонками. Машина затихает. Григоренко выходит и открывает двери. Тетя Тоня говорит мне: «Выходи, приехали!»

Я выползаю из машины и поглаживаю еще теплый ее капот. Григоренко что-то мне машет и грозит пальцем: «Нельзя! Не надо, а то мне мыть долго!» Я начал просить прощения, а тетя Тоня меня поправила: «Надо не просить прощения, а просто извиниться». Я был прощен, и мы отправились внутрь дачи, где на террасе стоял уже накрытый стол. А с Григоренко мы впоследствии сблизились, хотя я никогда не знал ни его имени, ни настоящей фамилии.

После обеда тетя Тоня завела меня в свою комнату и наставляла меня, как вести себя в Серебряном Бору. Объяснение было долгим, но после того, как я сказал слово «Понял», меня тетя проводила на мансарду, где были детские комнаты и стояла кровать, и я, опустившись на нее, тут же заснул. Разбудили меня на ужин. Григоренко привез дядю Вову с работы. После ужина Григоренко отправился в Москву, а мы с дядей Вовой, тетей Тоней и Ириной пошли смотреть, как при заходе солнца сверкает купол храма в Троицком-Лыкове. На первой линии, проходившей по берегу реки, было наверно, все население Серебряного Бора. Кто ходил, кто стоял, кто на скамейках сидел, но взоры всех были устремлены на купол храма. Солнце двигалось к лесу на горизонте, а купол начинал сверкать от ярко бриллиантовых лучей до изумрудных. Все молчали и только отдельные голоса издавали восхищение меняющейся картиной игры света. И пока стояла солнечная погода, такое столпотворение было каждый вечер. После ужина дядя Вова повел меня в мою комнату спать. Я был очень удивлен тем, что стол, стоявший в углу мансарды, был выдвинут на середину, над ним сияла яркая лампа, а вокруг сидели незнакомые мужчины.

Дядя Вова засунул меня в маленькую комнатку, показал, как включать ночную лампу, пожелал мне спокойной ночи и, закрыв мою дверь, пошел к ожидавшим его гостям. Через много дней я узнал, что они собираются у нас на даче и играют в преферанс. Эта таинственная игра меня не интересовала, и я мгновенно заснул.

На другой день тетя Тоня собиралась в магазин и попросила меня ей помочь. Я с радостью согласился, и мы пошли на круг, где разворачивались московские автобусы. Там рядом с милицией был магазин, который назывался «Закрытый распределитель». Тетя Тоня порылась в своей лаковой сумочке и достала маленькую серую книжечку, на которой было написано «Заборная книжка». Мы вошли в магазин. Там было всё: от овощей и молока до деликатесов.

На обратном пути домой тетя Тоня тут же на кругу купила мне и себе мороженое. Мороженое в Серебряном бору мне очень понравилось, потому что было вкусней, чем в Москве. А я не думал о вкусе мороженого, меня очень интересовало одно: почему заборная книжка и заборная ругань возчиков-ломовиков названы одним и тем же именем? Но об этом я узнал уже в школе. Тетя Тоня, как бы угадывая мои мысли, вдруг сказала: «Ты, Витенька, не думай о заборной книжке – сегодня она есть, а завтра ее не будет». Я спросил: «А если ты ее потеряешь?» Она на это быстро ответила: «Тогда дяде Вове дадут новую».

А время шло быстро и у меня стали появляться новые знакомые. Сначала я «познакомился» с нашим соседом через дорогу. Я увидел дяденьку, который ходил задумчиво по дорожке на соседней даче. Мы играли в прятки, и мне показалось, что ему очень скучно, и я решил пригласить его поиграть вместе с нами, как мы обыкновенно приглашали нашего соседа Паукера, который был начальником НКВД г. Москвы и которого почему-то многие боялись.

Подойдя к дяденьке, я поздоровался с ним и какую-то секунду посмотрел на него. У него были черные волосы, желтоватое лицо, покрытое удивительными ямочками. Одет он был в белую толстовку с широким ремнем и синих галифе, на ногах были одеты мягкие сапоги, какие носят на Кавказе. Вдруг лицо его изменилось, и он громко закричал: «Уберите его!».

Да так громко, что я отпрыгнул от него и в ту же секунду увидел, как из-за кустов поднимаются другие дяденьки и направляются ко мне. Я рванулся в ближайшие кусты, перепрыгнул через палисадник из штакетника, не разбирая дорожки, помчался было дальше, но наткнулся на что-то мягкое, теплое и доброе и остановился. Это была женщина, одетая в фартук, собиравшая огурцы с крошечной грядки. Гладя меня по голове, она спросила: «Испугался? Это Иосиф Сталин» Это была жена Николая Ивановича Бухарина. Она открыла мне калитку, я поблагодарил ее за спасение и бросился к ребятам. Они ничего не заметили, только Светка, дочь Иосифа, меня подковырнула: «Что, испугался?» А потом я познакомился с Толиком Сулимовым. Он жил через дачу от нас и уже перешел во второй класс. Стройный, красивый мальчик мне очень понравился, и мы с ним очень дружили. Он никогда не настаивал на своем, а всегда предлагал обсудить какое-нибудь наше решение и всегда соглашался, если был не прав.

На даче у Сулимовых перед огромной террасой стояла большая чаша из железобетона. Мы с Толиком решили ее очистить и превратить в аквариум для рыб. Когда аквариум был вымыт, у нас возникла проблема: где взять рыбу, чем ее ловить? Попробовали ловить руками, но оказалось, что мелкая рыбешка для нашего бассейна не годится. В Серебряном Бору было две «бездонки»: маленькая и большая, сообщавшиеся друг с другом. Я нашел у нас на даче подходящую корзину и пошел рыбачить с Толей. Вскоре мы наловили с полведра, понесли домой к Толику и и выпустили рыб в бассейн. Черные, с желтыми полосками по бокам, они весело гонялись друг за другом.

Вечером приехал с работы Данила Егорович, отец Толика, и сразу обратил внимание на наш аквариум. Мы были невдалеке, и он позвал и раскритиковал нашу добычу, назвав наших великолепных вьюнов «пискунами» и добавил, что у них на реке Сим в Миньяре они встречаются редко, но некоторые симские рыболовы держат их у себя дома, так как своим писком предсказывают дождливую погоду.

Как-то Данила Егорович вернулся домой рано и, подозвав нас с Толиком к своей машине, похожей на «Ролс-Ройс», достал из ее внутренностей две прекрасные удочки, полностью оснащенные, мечта таких, как ты, рыболовов. Наутро мы отправились на ловлю. Данила Егорович показывал и объяснял тайны мастерства и поймал таких прекрасных линей, которые нам и не снились, но были съедены нами, приготовленные по-уральски, как деликатес, с огромным аппетитом.

Толик понял мое любопытство к их машине «Ролс-Ройс» и рассказал мне о тайне ее появления. Обе машины стояли в кремлевском гараже, и никто к ним не проявлял интереса. Данила Егорович упросил Сталина отдать ему для ремонта одну машину, на что тот ответил: «У меня нет денег, чтобы помочь английским товарищам начать революцию, а металлолом никому не нужен. Хочешь – бери!». Данила Егорович вызвал из Миньяра двух чудо-кузнецов, и они с точностью до микрона восстановили изношенные детали, нашли цвет ее родной краски, и машина стала как новая. Вторая машина больше походила на металлолом. Она была переделана под гусеничный ход для того, чтобы Владимир Ильич Ленин мог добираться на ней к труженикам деревни. Считали, что ремонту она не подлежит, а уральские умельцы полностью ее восстановили, а Данила Егорович отдал ее в полное распоряжение Николая Ивановича Бухарина.

Таким образом, 3-я линия Серебряного Бора обзавелась самыми красивыми, не считая «линкольн» Сталина и «паккард» председателя Верховного суда РСФСР Волина, машинами.

Лето тем временем заканчивалось, и дачники собирались в Москву на зимние квартиры.

На следующий год, то есть 1929-й, тетя Тоня, чтобы не было бы скучно, привезла меня в Серебряный бор раньше Ирины, а то без ребят, сказала она, скучно. Толик тоже еще не приехал, и я бродил по незнакомым уголкам в одиночестве. Однажды, проходя по бывшему стрельбищу, я натолкнулся на свежее объявление: на железной, окрашенной в белый цвет дощечке черными буквами было написано: «Внимание! За находку патрона или неразорвавшегося снаряда нашедший получит в милиции 3 руб. премию». Осмотревшись и увидев среди полуистлевшей хвои сосны что-то, привлекшее мое внимание, я покопался и наткнулся на неразорвавшийся 76-мм снаряд от пушки. Выкопав снаряд из земли, я увидел, что у него оторван взрыватель. Я дождался приезда из Москвы Толика, мы пошли откапывать снаряд. Снаряд был откопан, и Толик пошел с ним к берегу Москва-реки. Несколько раз он бросал его на валуны, мы бросались на землю в ожидании взрыва, а он не взрывался. Тогда Толик решил, что пора нам нести снаряд в милицию и получать премию. Замаскировав у меня под рубашкой снаряд, мы бодрым шагом притопали в милицию, которая тогда была на автобусном кругу. Объяснили охраннику причину нашего прихода, он открыл дверь и указал нам начальника милиции, сидевшего за столом под портретом Владимира Ильича Ленина. На просьбу начальника показать снаряд, Толик достал у меня спрятанный снаряд и с великим грохотом поставил его перед начальником. Тот был оглушен грохотом и соскользнул с кресла, в котором сидел, под письменный стол. Милиционеры подняли его, усадили в кресло, он протянул Толику какую-то бумагу, заставил расписаться там и выдал ему хрустящую зелененькую бумажку достоинством три рубля. Нас тут же вытолкали на улицу, и мы, гордые от пережитого, подошли к тетеньке, торговавшей мороженым.

Наутро все бабушки Серебряного бора только и говорили о том, что какие-то мальчишки нашли снаряд и сдали его в милицию, а мы с Толиком покупали мороженое и гордо шли по нашей 3-ей линии. Однажды так гуляя, мы увидели сцену, заинтриговавшую нас. Огромного роста милиционер пытался схватить за руку маленькую девочку. Мы с Толиком переглянулись и подбежали, чтобы узнать, в чем дело. Девочка, одетая очень нарядно, в белое платьице с василёчками, красным бантом на голове, пыталась ускользнуть от милицейского дяди. Дядя пытался схватить ее за руку, в которой она держала корзиночку, полную очень красивой земляники, а девочка, жонглируя ручками, ловко от него уворачивалась. Толик первым понял, что происходит, и бросился в соседнюю калитку.

Милиционер почти выиграл захват корзиночки, девочка заплакала, как в эту секунду калитка открылась и показался большой красивый дядя, одетый в тёмно-серую гимнастерку, синие галифе и мягкие кавказские сапоги. Большое доброе лицо его улыбалось. «Товарищ! – сказал он, обращаясь к милиционеру, – доложите Вашему начальнику, что за проявленную бдительность я прошу его повысить Вас в должности!» Обращаясь к нам, он сказал: «Пошли на террасу и попробуем, какие ягоды собрала девочка».

На террасе ягоды пересыпали в принесенное блюдо. Дяденька спросил, сколько стоят ее такие красивые ягодки. Девочка сказала: «За ягоды вы мне должны один рубль, а корзиночку отдайте мне.» Дяденька сказал, что у него мелочи нет, и дал ей три рубля, а жена дяденьки дала ей плюшку, и она схватив корзиночку, побежала к себе в деревню Хорошово. Поблагодарив хозяина дачи и его жену за угощение: земляничку с сахаром и сливками, - мы помчались по нашим делам. По дороге я спросил Толика: «Кто этот дядя?» Толик ответил, что это Серго Орджоникидзе, правая рука моего папы, нарком тяжелой промышленности. И я вспомнил, что видел его у нас на даче, где он играл в компании других в преферанс. Как-то, это было в конце августа 1929 года, вся компания сидела за столом и перешептывалась. Заняв свой наблюдательный пункт, я увидел, что среди игроков нет Серго. Время шло, а он опаздывал: этого никогда не было. «Что-то с Серго случилось», - сказал мой дядя Вова, но в это время на лестнице раздались легкие шаги и на пороге появился сам Серго. Он устроился поудобнее на стуле и попросил сдавать карты. Он посмотрел на свои карты, собрал их вместе и бросил на стол. Все удивились и начали спрашивать: «Серго! Что-нибудь случилось?» Тогда он, оглядев присутствующих, мрачно бросил: «Он начал коллективизацию!» - и, быстро повернувшись, побежал вниз по лестнице.

На другой день я шел по нашей третьей линии и встретил только одного Николая Ивановича Бухарина, который, лежа под машиной, очищал ее от грязи. Я подошел к нему, поздоровался, и [он] спросил у меня, что нового. Я вспомнил, что сказал вчера Серго Орджоникидзе и спросил: «Дядя Коля! А что значит слово коллективизация?». Он вылез из под машины, пристально взглянул на меня и спросил: «Кто тебе сказал это слово?» Я не знал, как ему ответить, и соврал: «Дяди так говорили.» Он еще раз взглянул на меня внимательно и сказал: «Коллективизация — это значит, что все наше, а твоего ничего нет. Понял? Если нет, то когда-нибудь поймешь. Только это слово выброси пока из своей головы.» Я ничего не понял, но, чтобы не мешать Николаю Ивановичу, пошел дальше по 3-й линии.

На углу 3-й линии и 1-го поперечного Просека я увидел очень красивую женщину, которая сидела задумчиво за шахматным столиком. Услышав мои шаги она оглянулась и быстро спросила: «Мальчик, ты в шахматы играешь?» Такого обращения ко мне я никогда не ожидал и скучным, протяжным голосом ответил: « Нет! В шахматы играют только лодыри». На что она ответила: «Проходи, пожалуйста, и садись на стул!» Я прошел через открытую калитку и присел на краешек стула. Своим приятным, серебристым и проникновенным голосом она спросила: «По-твоему, все, кто играет в шахматы – лодыри и бездельники? А ты такой занятый, что до сих пор не знаешь, что в шахматы хорошо играют только умные люди?».

Вечно занятая газетами, она находила время для меня. Даже моя тетя Тоня заметила мое отсутствие и спросила про мое новое увлечение. Она улыбнулась и сказала: «Как же ты не знаешь ее имени? Ведь это самая умная во всем Серебряном бору, а зовут ее Евгения Семеновна Гинзбург. А что она занята газетами, так это потому, что она работает в главной редакции газеты «Правда», а там глупых не держат». Я понял эту умную и талантливую женщину и стал называть ее тетей Женей еще и потому, что мою бабушку, маму моей родной мамы звали также Евгенией. Чтобы ей не мешать, я стал обходить ее дачу, но она заметила и устроила мне разгон. Уезжая в Москву, потому что Ирине и мне надо было в школу, я зашел попрощаться с тетей Женей, и на прощанье она подарила мне «Учебник шахматной игры» чемпиона мира по шахматам Эммануила Ласкера. За эту книгу я всегда был ей благодарен.

А на горизонте моем сгущались тучи. На следующий год, то есть 1930-м, в Серебряный бор меня не отправили, и я на все лето был отправлен в Лазаревское на Кавказ, на Черное море. Постепенно я привыкал к Лазаревскому, а теплое Черное море с его безлюдными пляжами, покрытыми галькой, успокаивало разлуку мою с Серебряным бором. Я приезжал в Москву черным, загоревшим от южного солнца, соскучившимся по милому моему сердцу Серебряному бору, но нового ничего не мог узнать. Каждый раз, когда поезд Москва-Сочи останавливался на перроне Казанского вокзала, отец открывал дверь своего служебного помещения и говорил: «Выходи. Приехали», - и я прыгал через пути, бежал домой, чтобы привести к поезду мачеху. Я думал, что теперь поеду в Серебряный бор, соберу по копеечке деньги на дорогу и помчусь на автобусе. Прошло три года, в 1934 году я сам поехал, но не в Серебряный бор, не на автобусе, а с Казанского вокзала на поезде в Рязань. Это было грому подобно.

Дядя Миша задержался на работе. Он был главным инженером Московско-Казанской железной дороги. Тетя Клаша, очень мудрая женщина, первая догадалась, в чем дело. На транспорт пришел Лазарь Каганович. Сталин его поставил. В квартире раздается звонок. Тетя Клаша открывает дверь. Мы видим, как три нквдэшника вводят дядю Мишу. Тетя Клаша бросается к нему с возгласом: «Миша, что случилось?». А шедший первым тычет ей в грудь наганом и мрачно произносит: «Не подходи! Застрелю!!».

Дядю Мишу сажают в угол у печки, один с наганом становится рядом, а двое других начинают потрошить квартиру.

Появляется еще один в кожаной черной куртке и начинает читать ордер на арест, в котором сказано: «Потапов Михаил Георгиевич, главный инженер Московско-Казанской железной дороги, арестовать как врага народа».

Через три дня приходят и забирают тетю Клашу, на другой день умирает от сердечного приступа кока - наша бабушка. По копейкам собираем мне деньги на билет до Рязани. А в Рязани то же самое, но похуже. За одну ночь у нас в Троицкой слободе, где жили основные работники железной дороги, арестовали, и в эту же ночь расстреляли 150 человек, среди них двоих моих дядей. Дядю Мишу приговорили к расстрелу, но заменили 10 годами лагерей и отправили на север Сибири строить железную дорогу порт Дудинка - Норильск, а жену врага народа, то есть мою тетю Клашу - в Казахстан.

О Серебряном боре я узнавал отрывки его истории. Во-первых, о моих друзьях. Шеф Московского НКВД Паукер арестован и расстрелян. Николай Иванович Бухарин, добрейший и умнейший человек, арестован и расстрелян. Отец моего друга Толика Сулимов Данила Егорович арестован и расстрелян.

Моя первая учительница по шахматам Евгения Семеновна Гинзбург в тюрьме, а потом в лагерях Колымы. Вечная ей память за книгу «Крутой маршрут» о нравах тюрем и лагерей Колымы.

У моего дяди Ольгина Владимира Александровича тоже новости. Теперь он не заместитель наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе, которого уложили в больницу и там во время операции прирезали [ошибочная версия], а заместитель наркома здравоохранения Каминского, который тоже оказался «врагом народа» и тоже был расстрелян.

Мой дядя Вова Ольгин также был в числе «врагов народа», был арестован и приговорен к расстрелу. Дяде Вове «повезло». Ему заменили расстрел десятью годами лагерей и направили в Инту на добычу радия. В 1958 году он был реабилитирован, избран секретарем ЦК компартии и назначен Председателем комиссии при ЦК КПСС по делам невинно осужденных. Через два дня после своего назначения он внезапно скончался. Вот и лежат в траншеях Бутово и «Коммунарки» до сих пор неприкаянные и забытые всеми лучшие люди России.

А тетя Тоня моя, точнее Антонина Николаевна, чтобы быть рядом с мужем, устроилась в Инте на работу. Раз в месяц она привозила в Москву две очень тяжелые сумки. Я встречал поезд Воркута – Москва и еле доносил эти сумки до такси. Квартиру ей оставили в Старо-Конюшенном переулке на Арбате, и мне приходилось затаскивать эти сумки на 3-й этаж.

А потом произошло исполнение предсказания Николая Ивановича Бухарина.

В 1946 году после семилетней службы в Красной Армии и участия в боевых действиях на фронте Отечественной войны, где я был ранен и взят немцами в плен, я был арестован, приговорен к 25 годам и прибыл на шахты Воркутуголь. Здесь чисто случайно от одного молодого человека, тоже 25-летника, узнал про судьбу Толика Сулимова.  Он был в составе геологоразведочной партии на Тянь-Шане. Там его арестовали будто бы за попытку перейти границу и бежать в Афганистан, чтобы оттуда перебраться в Европу и там написать правду про отца и сталинские лагеря. Приговор был краткий: расстрелять!

Таково было окончание моей связи с Хорошевским Серебряным бором. Вместо настоящих людей, любивших его всей душей, теперь на развалинах его и на трупах его основателей живут богатенькие прощелыги, которым судьба Серебряного бора совершенно безразлична: был бы кусок земли, который можно всегда выгодно продать.

Виктор Титков (ветеран ВОВ, узник  ГУЛАГа)

январь-февраль 2003 г.