Я глубоко убежден, что я – это не только собственно я, но и те люди, которые предшествовали мне и стоят за мной в моем предбытии. Их генетические дорожки сошлись во мне и завязались в некий узелок, из которого они выйдут уже измененными, немного другими, и помчатся дальше, сплетаясь в новые узелки и выплетаясь из них, вышивая таким образом узор человеческих поколений на ткани истории. Наше предбытие нас определяет. Поэтому нам так интересно знать, кто они, наши предки, коим мы генетически наследуем, из чьей плоти мы сделаны, и чья кровь в нас бежит. Нам также интересны те, встреча с которыми оказала на нас могучее воздействие, сформировав из нас нас самих. Мы – это все они вместе в нашем временном преломлении.

Меня с юности интересовали мои предки, и, к счастью, мне удалось о них многое узнать. Пришла пора передать это внукам и правнукам. Все имена и события в этой саге подлинные. Чего не знаю, о том не пишу. Что-то может показаться невероятным, но жизнь, как известно, богаче всякого вымысла.

Прежде всего, мои драгоценные родители Газарх Михаил Карпович и Зайдербит Мария Соломоновна.

Мои родители на снимке, сделанном в Москве в мае 1947 года. До моего рождения оставалось 5 месяцев.

Родился я, однако, далеко от столичных рубиновых звезд. В том году мои родители просто навещали в Москве сестру отца, которую он не видел с довоенного времени. А я появился на свет в степном краю, в городе Акмолинске, в северном Казахстане, где дуют нескончаемые ветры, поднимая летом пыльные бури, от которых песок скрипит на зубах, а зимой снежные бураны, когда люди нередко замерзают в степи. Так было. Поэтому и название такое – Акмола, что по-казахски – «белая могила». Городок был ничем не примечателен. Но в дальнейшем его ждала бурная судьба. Поэтому сейчас его, вероятно, можно смело заносить в книгу рекордов Гиннеса как чемпиона по числу переименований: сначала Акмола, затем Акмолинск. Потом грянула целинная эпопея, и он превратился в Целиноград. Затем снова Акмолинск и, кажется, что-то еще, А сейчас эта гордая столица независимого Казахстана Астана.

Мои родители были из разных мест. Мама из Ладыжина, Винницкой области Украины, а отец из Велижа, Смоленской области России, на самой границе с Беларусью. Но встретились они в Акмолинске.

Отец стал одной из жертв Большого террора 1937–1939 годов, а мать приехала туда в эвакуацию вместе со своей матерью и полуторагодовалым сыном к сестре в 1941 году. Там они и встретились. Так и получилось, что я обязан своим рождением двум тиранам: Сталину, который вместе с миллионами других невинных репрессировал моего отца, и Гитлеру, от которого бежала моя мать.

Мой дед по материнской линии, Соломон Зайдербит, прошел русско-японскую войну. Он умел хорошо воевать и еще хорошо молиться и читать Тору. Все остальное делала бабушка. В 1941году он не поверил рассказам о зверствах немцев и в эвакуацию не поехал, после чего его никто больше не видел.

На снимке – семья моего деда Зайдербита. Крайняя справа девочка – это будущая жена помполита легендарного ледокола "Сибиряков" Зелика Элимелаха, а впоследствии моя мать, Мария, а крайняя слева, самая младшая девочка с тряпичной куклой, – это будущий военфельдшер моя тетя Клара, прошедшая всю Вторую мировую войну и закончившая ее с Первым Украинским фронтом в Опперау, вблизи Бреслау.

Вот она, военфельдшер Клара Соломоновна Зайдербит. Надпись на обороте: 1942 г. город Боровичи: "В тяжелые дни, когда проходили бои под (неразборчиво), наш этаж переполнен".

По материнской линии я, увы, больше, чем на два поколения вперед, заглянуть не могу, а вот отцовская линия просматривается гораздо дальше. Дед моего деда был благонравный и уважаемый раввин. И сына своего Лазаря старался воспитывать так же. Но нe получилось. Лазарь был шалопаем и любил побузить. Однако когда вошел в лета, женился и стал отцом троих детей, двух девочек и мальчика, вроде бы остепенился. Но однажды ночью ушел из дому, угнал чужую лодку, добрался по Западной Двине до Витебска, сел там на поезд и был таков. Обнаружился он позже в Нью-Йорке. Почему он сделал это? Свидетельства неоднозначны. Одни источники (одна тетя) говорят, что он был анархистом и бежал от преследований охранки, другие источники (другая тетя) утверждают, что от сварливой жены. Однако две причины уживаются друг с другом, и вполне может быть, что оба источника правы. Говорят, мальчика, моего будущего деда, он хотел забрать к себе, но так и не сделал этого. И слава богу, иначе вместо меня в Америке появился бы на свет кто-то другой. И еще один «не я» – в Польше. А мне это надо?

В Нью-Йорке анархист Лазарь устроился, как говорила моя бабушка, наборщиком в левой прессе. Едва ли это была англоязычная газета. А вот в еврейской он работать мог, поскольку отец-раввин дал ему начальное религиозное и общее образование. Единственная левая газета на идиш в Нью-Йорке той поры – «Форвертс». Надо полагать, в ее типографии он и работал. Вероятно он скрыл, что был в России женат и женился в Америке повторно. Очень многие из иммигрантов тогда так поступали. А значит, у него могли быть потомки. И, будучи в Америке, я решил их поискать.

Если передавать звучание нашей фамилии по-английски, то ее надо писать так: Gazarkh. Но такой интернет-запрос мне ничего не принес. Кроме себя самого и своей дочери, я никого найти не смог. Тогда я подошел с другой стороны: Лазарь, конечно, английский знать не мог, а вот немецкий должен был знать неплохо, ведь идиш и немецкий очень похожи. И я попробовал немецкий спеллинг: Gasarch. Интернет немедленно откликнулся и принес мне несколько имен. Но ответил на мой запрос только один.

«Вы опоздали на 3–4 года, – писал он, – все кто мог хоть что-нибудь знать об этом, уже отошли в мир иной». Ах, как жаль! И что особенно обидно, жили-то они совсем рядом, в городе Харрисоне, штат Нью-Йорк. А это от меня через остановку на электричке.

А между тем брошенные Лазарем дети подрастали. Мальчика Карпа взял к себе дедушка-раввин. Но мать, тем не менее, выбивалась из сил, пытаясь прокормить своих девочек и себя – стряпала пирожки и продавала их на улицах Велижа. Но пирожки каждая хозяйка умела стряпать и сама. Нужда не покидала дом. Дедушка поставил Карпа на ноги и подучил. А когда он созрел для тяжелой мужской работы, стал помогать матери, сплавляя лес вместе с друзьями по Западной Двине – Даугаве в рижский порт, откуда он отправлялся на экспорт.

На снимке дедушка Карп Газарх в молодости, с двоюродными сестрами.

А в городе Камышлов в Зауралье проживала семья другого моего прадеда, Самуила Лоцова. Он не был ни анархистом, ни двоеженцем. Напротив, был законопослушным подданным Российской Империи и примерным семьянином. Это был невысокий, коренастый человек, всем своим видом олицетворявший устойчивость и стабильность, и неустанно пекшийся о благe семьи. Он, отнюдь, не был богат, ничего ни от кого не унаследовал, но у него была крепкая деловая хватка, которая помогла ему продвинуться в жизни. Сколотив в Камышлове приличное состояние на скототорговле, он отправился на завоевание Риги. Почему Риги, а не Москвы или Петербурга? Потому что из Риги была родом его горячо любимая жена, которую он когда-то вывез оттуда, пообещав, что когда-нибудь они туда непременно вернутся. Мужик сказал, мужик сделал!

В Риге Самуил занялся было антиквариатом, но потом присмотрел и купил гостиницу вместе с прилегающей столовой в центре города на улице Суворова, прямо напротив вокзала. Гостиницу он превратил в кошерную, так что ортодоксальные евреи, приезжавшие в Ригу, могли не бегать по городу и не искать, где бы им поесть, не нарушая кошрут. Да и другие постояльцы с удовольствием ели кошерное. Это всегда вкусно и полезно. Еда готовилась в столовой, из которой в гостиницу, прямо к лифту, вела дверь, и пища развозилась по этажам, на каждом из которых были оборудованы специальные обеденные залы.

Гостиница эта существует до сих пор. Сейчас она принадлежит сети отелей «Опера», которая, конечно, все там перестроила. И теперь все там по-другому. Но я там был в 1990-м и 1991-м годах и, поскольку в Советском союзе старые здания капитально почти никогда не ремонтировались, все в ней оставалось так, как было в начале века при моем прадеде. Столовая, правда, была уже отдельным предприятием, но дверь из нее в гостиницу, к лифту, хоть и заколоченная, но была, и обеденные залы, хоть и пустые, но были. И называлась она тогда по-латышски очень красиво: «Baltija». Вся семья Самуила тоже жила в гостинице. У каждого из детей была своя комната. И, когда я там останавливался, мне, конечно, хотелось думать, что вот именно здесь, в этом узком пенальчике, и была комната моей бабушки.

Дела шли хорошо, и Самуил становился в городе заметной фигурой, уважаемым человеком.

На фотографии, сделанной где-то в начале девятисотых годов, Самуил Лоцов с женой.

99-летняя теща Самуила Лоцова, которая сумела дожить до ста лет.

Это бабушка моей бабушки, моя прапрабабушка. А для моих внуков она на два «пра» больше: прапрапрапрабабушка. И сейчас они имеют возможность взглянуть на женщину, которая родилась более двухсот лет назад.

В семье было шестеро детей: Изак (ударение на первом слоге), Яков, Рала, Зеля, Анюта и Абрам. Однако, вскоре появилось прибавление – Фанечка, моя будущая бабушка. Фанечка всегда оставалась Фаней и никогда не была Фаиной. У нее даже в паспорте было записано. Фаня Самуиловна. Единственная из детей, родившаяся в Риге, она была истой рижанкой – всю жизнь любила пиво и рыбу. Она часто помогала матери в столовой и дружила с близким ей по возрасту Абрашей. А однажды ненароком познакомила брата Зелю с милой девушкой Луизой, своей подругой и одноклассницей, что имело далеко идущие последствия.

Изака в молодости, как говорят, по казенной надобности, занесло в Акмолинск, в тот самый Акмолинск, где через много лет окажется его племянник Михаил, мой отец. Интересно, что Акмолинск и Казахстан то и дело вспыхивают ярким пятном в биографии нашей семьи. Ведь и Самуил в свое время вел дела с башкирами и казахами. Михаил, правда, окажется там не по своей воле, но все же по своему выбору. В Казахстане его спросят, где он хочет отбывать ссылку, в Акмолинске или Актюбинске. И он, помня о дяде Изаке, выберет Акмолинск. Изак прижил там с молодой степной еврейкой сына. Но семейная жизнь не заладилась. И он вернулся в Ригу, оставив, однако, матери своего ребенка свой рижский адрес.

Годы шли. О сыне Изак в Риге помалкивал. И сумел расчетливо, но и счастливо жениться на дочери ювелира Иде, что дало начало его собственному бизнесу. А сын в это время в степях подрастал и, когда ему стукнуло шестнадцать, мать решила отправить его к отцу – пусть теперь он заботится о нем и его будущем. Дав сыну записку к отцу, денег и связку баранок, она отправила его в путь. Каково же было удивление Иды, когда она увидела на пороге своего дома юношу с ожерельями подсолнечной шелухи вокруг рта и связкой баранок на шее, который назвался сыном ее мужа.

Жизнь в доме отца на всем готовом молодому степняку пришлась по душе, и он никак не мог взять в толк, зачем ему нужно работать, если и так все хорошо. Он иногда слонялся по городу, якобы в поисках работы, но категорически отказывался становиться к прилавку в магазине отца. Противоречия в семье нарастали, и позже, когда в Ригу пришли большевики, он примкнул к ним и ушел из дому. Магазин Изака был экспроприирован одним из первых, и нетрудно догадаться, кто навел на него.

Братьев и сестер Лоцовых судьба широко разбросала по свету. Рала вышла замуж за Лейбу Кана и уехала в Южную Африку, где следы ее затерялись.

Анюта вышла замуж за учителя Марковича, уехала с ним в Витебск и родила ему там четверых детей.

А три брата, Яша, Зеля и Абраша, а также зять Маркович, засобирались в Нью-Йорк. Но что-то не глянулось нашим рижанам в Нью-Йорке, и вскоре они перебрались в Монреаль. Канада тогда была протекторатом Англии, и они стала подданными британской короны. Маркович нашел место помощника учителя. Зеля занялся секонд-хэндом. А Яша работал у Зели.

Абраша попал в поле зрения одного из британских еврейских филантропических обществ, которое искало в Канаде талантливую молодежь, чтобы помочь им встать на ноги. А у него обнаружились художественные наклонности. Филантропы увезли его в Лондон, а оттуда направили на учебу в Италию и Францию. По возвращении он стал в Англии известным скульптором, женился на бывшей балерине королевского балета Ковент Гарден и трудился не покладая рук.

На снимке - Абрам Лоцов с женой.

Обзавелись семьями и канадские братья. Яша женился на местной женщине, а Зеля выписал из Риги свою невесту Луизу, ту самую, с которой его когда-то познакомила Фанечка. Луиза вскоре перевезла в Канаду своего брата-фотографа, который был милым, но не очень практичным парнем. Вскоре между братьями произошла ссора, да такая, что развела их на всю жизнь. Что именно там случилось, можно только догадываться, но они больше никогда не встречались и не разговаривали. Даже детям и внукам своим не рассказывали, что у них есть двоюродные и троюродные братья и сестры. Лоцовы поколениями жили в одном городе, видели в телефонном справочнике свою фамилию у других людей и считали, что это однофамильцы. Правда раскрылась, только когда я их нашел и рассказал им нашу общую генеалогию. И вот мы сидим в Монреале все вместе, три представителя трех ветвей одной семьи: Джерри Лоцов из колена Зели, Андреа Лоцов, в которой течет Яшина кровь, и я, потомок Фанечки. Мы пьем чай и с интересом разглядываем друг друга.

Яша, лишившись работы, очень бедствовал и зарабатывал тем, что торговал вразнос в поездах дальнего следования на Трансканадской железнодорожной магистрали, мотаясь от Атлантического океана до Тихого и обратно. У него не было денег на фотографии, поэтому от него осталась только казенная карточка избирателя.

А у Зели все шло прекрасно. Он преуспевал и был единственным из братьев, кто помогал оставшейся в России Фане. И хотя государство забирало львиную долю этой помощи, все-таки кое-что оставалось. Не забывал он и о нравственном воспитании сестренки.

На фотографии 1917 года Зелик Лоцов наставляет Фаню высказыванием из Талмуда: "Не ищи в человеке друга, а ищи в друге человека".

Всю информацию и фотоматериалы о семье Лоцовых с российской стороны я получил от своей бабушки Фани. Даже в самые трудные годы, когда иметь родственников за границей, и хранить память о них было небезопасно, она с риском для жизни сберегла фотографии дорогих и близких ей людей. А однажды – это было задолго до моей эмиграции в Америку, когда речь еще об этом и не шла, сказала мне: "Я верю, что ты их найдешь". Разве я мог ее подвести?

А найти потомков ее братьев мне удалось тоже благодаря бабушке, потому что она передала мне не только свой бесценный фотоархив, но и сообщила правильный франко-английский спеллинг фамилии Лоцов – «Lozoff». Интернет-запрос принес мне десятка полтора имен. Но не все из них оказались моими родственниками. Одни писали: «Да, мы из Риги и знаем, что в России оставалась тетя Fanny». А другие, наоборот, отмечали, что ни одно имя не совпадает, и что они вообще не из Риги, а из Киева. Киевляне эти были со среднего запада США. Оказалось, что настоящая фамилия их Лозоводские. Но поскольку для английского языка это слишком длинно, первый приехавший в Америку Лозоводский сократил ее до Lozoff. Taк они, совершенно не желая и не ожидая того, сомкнулись с нашим родом. А один из них, в то время учащийся Нью-Йоркской художественной школы, считая, что английский скульптор Abrasha Lozoff его родственник, принялся активно изучать его творчество и писать о нем научную работу. Я не стал его разочаровывать.

Абрам Лоцов в мастерской.

Во время встречи в Монреале мы сняли копии со всех материалов, что у нас были и обменялись ими. Каждая сторона получила полный набор. С их стороны это делала Андреа, однако, владельцем англо-канадской части архива был только что отошедший от дел директор школы Маркович. Как оказалось, Марковичи и в Канаде сохранили верность учительской стезе.

Однако вернемся в Россию. Начало ХХ века. В отличие от нынешних рестораторов, мой прадед никогда не уничтожал оставшуюся в конце дня еду. После определенного часа он устраивал бесплатные обеды. Вот про эти-то обеды и прослышала компания велижских плотогонов, и, разумеется, каждый раз, когда они оказывались в Риге, они не забывали удостоить Лоцовых своим посещением. Тут-то Фанечка и заприметила высокого, стройного, симпатичного Карпа. И завязался роман. А надо сказать, что к этому моменту она была уже обручена. И не с каким-нибудь плотогоном, а с ровней, сыном состоятельных родителей из Белостока.

Все шло своим чередом. День свадьбы приближался, подготовка к ней в Белостоке шла полным ходом. И вдруг Фанечка заявила:

– Я замуж не пойду.

– Как это не пойдешь? – всполошились родители. – Почему?

– Не люблю я его. Я Карпа люблю.

– Какого еще Карпа?

– Который у нас обедает.

– Ты с ума сошла, – в ужасе воскликнула мать, – и думать забудь!

Но Фанечка была упряма и стояла на своем. Никакие уговоры на нее не действовали, и родители, в конце концов, сообщили в Белосток постыдную весть. Мать жениха примчалась тут же. «Ты что, белены объелась?! Опозорить нас хочешь?! Что люди скажут? Что от нашего сына невеста отказалась? Ты в своем уме?! По всему городу приглашения разосланы. Люди готовятся, платья шьют». Но Фанечка была непреклонна:

– Не пойду и все!

– Послушай, – мать жениха сменила тактику, – ты не будешь с ним спать, разведешься через месяц. Но свадьбу-то не срывай.

– Не будет никакой свадьбы! Не нужен мне ваш сын.

И она швырнула ей обручальное кольцо. И тогда мать жениха выпрямилась во весь рост и прокляла ее самыми тяжкими проклятьями, какие только знала. Долго еще они звенели в ушах отставной невесты. Жизнь у Фанечки и в самом деле сложилась очень непросто. И всякий раз, когда ей становилось невмоготу, она, вспоминая тот разговор, говорила себе: «Я это заслужила!». В мае 1910 года Карп и Фаня поженились, и она уехала с ним из Риги в Велиж.

В Велиже молодые принялись безостановочно обзаводиться детьми. Вот они все по порядку: Мария, Самуил, Серафима, Михаил, Меир и Рая (для всех Райка). Меир умер в детстве. Утонул на мелком месте. Говорят, молния ударила. Остальных надо было ставить на ноги. К счастью, Карп получил повышение и стал бракером, отбирал лес на экспорт. Работа эта ответственная, требует знаний и опыта, и потому неплохо оплачивается. Но начались проблемы. И какие проблемы! В Витебске от "испанки" умерла Анюта. И Фаня забрала к себе всех ее четверых детей. Правда, Маркович помогал, а через год приехал и забрал их. Но беда не приходит одна. В Риге в гостинице случился пожар. И Самуил этого не пережил. Вдова уехала к единственному оставшемуся в России ребенку, Фанечке. Грянула революция, и все пошло кувырком. Работы в Велиже не было никакой, и семья снялась с места. Великие Луки, Ельня, Нелидово, еще что-то, еще что-то. Недоедали, снимали углы...

В Монреале неожиданно скончался Зеля. Ранняя смерть. Однако он успевает оставить завещание, в котором прописывает ежемесячную помощь сестре Фане, поэтому деньги от него продолжают поступать. И вдруг письмо из Канады. От Луизы. «Я разорена. Присылать деньги больше не могу». Кто бы ей поверил? Бабушка решила, что бывшая подруга пренебрегла завещанием мужа и порвала с ней отношения. Но Луиза не лгала.

Правда выяснилась семьдесят пять лет спустя, во время нашей беседы с Джерри. После смерти Зели все его состояние, полмиллиона долларов, по тем временам очень крупная сумма, перешло к его вдове, которая понятия не имела, что с ними делать. И тогда брат-фотограф говорит: «Знаешь, сейчас все вкладывают деньги в акции. Давай и мы вложим, а потом будем жить на проценты». Так они и сделали. Но разразился черный четверг 1929 года. Рухнула нью-йоркская фондовая биржа. Тысячи людей разорялись подчистую и выбрасывались из окон небоскребов. Разорилась и вдова. И если раньше она жила в роскошной вилле и каждое утро принимала ароматические ванны, то теперь она жила у брата в фотостудии и мылась из тазика за занавесочкой, а выходя на улицу, прятала лицо от прохожих, чтобы никто не узнал.

Все женщины нашего рода отличались своенравием. Но тетя Мария, старшая Фанечкина дочь, была круче всех. С раннего детства на все имела свое мнение и отстаивала его, перечила даже дедушкe, за что он ее недолюбливал. Как сейчас говорят, была недоговороспособна. Но не со всеми. Появился на ее пути Павел Назаров, обаятельный курсант-политработник. И Мария пропала. Дедушка был недоволен, бурчал, но Павел был добрейшей души человек и семью своей жены любил. По окончании академии его направляют в Западный Особый военный округ, и Мария едет с ним. Там родился Юра. Там же семью застает война.

Павел в самом пекле. Семьи офицеров спешно эвакуируют. Уезжает и Мария с сыном. Но далеко уехать им не удалось. Авианалет. Люди бросаются в рассыпную. Мария падает на землю и накрывает собой сына, прикрыв его голову руками. Одна из бомб разрывается где-то недалеко, и она получает ранение в запястье. Но самое главное, сын жив. Догорел грузовик, на котором они ехали. Надо что-то делать. И, наскоро перевязав себе руку, Мария с Юрой двинулись на восток. Шли они уже по глубоким немецким тылам. Измученные и голодные, они набрели на какую-то деревушку и постучали в крайний дом. Она представилась как Назарова Мария Кирилловна, а нос с горбинкой объяснила казачьим происхождением. Пустили.

Но надо было как-то устраиваться. Сейчас уже мало кто знает, что немцы в некоторых местах на оккупированных территориях пытались налаживать сельскохозяйственное производство, устраивали то, что они называли экономиями. В экономии направлялись люди с вполне гражданскими специальностями, агрономы, бухгалтера, зоотехники, те, от которых толку на фронте все равно было мало. Такая экономия была устроена и в том селе. Мария Кирилловна хорошо готовила и при этом говорила по-немецки. И ее взяли на работу поваром. Одному из немцев она понравилась. Он стал за ней ухаживать и оказался очень галантным кавалером, уделял внимание не только ей, но и сыну. Когда ездил в отпуск, всегда привозил ему игрушки и шоколад. Это не могло не подкупить. Они сошлись. В другое время, наверно, все было бы иначе, мирно и красиво, но война есть война, и люди здесь часто переступают через свои чувства и привязанности...

На тетю Марию вышли партизаны и предложили отравить немецкое руководство экономии. Как истинная патриотка, она дала согласие. Вскоре ей передали крысиный яд. В назначенный день она бросила его в котел и, схватив сына, бежала. На опушке леса ее уже ждали. Так Мария ушла в отряд, где у нее началась новая большая любовь с командиром партизанского отряда. Было решено, что после войны они, если оба останутся живы, поженятся. Но отряд был разгромлен, командир погиб, а Мария с сыном после долгих мытарств перешла через линию фронта.

Как известно, ветераны войны в Советском союзе имели некоторые льготы. Порой весьма неожиданные. Получила такую льготу и тетя Мария. Ее взрослый сын Юра, офицер ВВС, приезжал к ней в отпуск в Целиноград почти каждый год. И в то лето, когда она умерла, он как раз был у нее. Смерть матери повергла его в шок. Он позвонил мне, и я занялся похоронами. Я оформил в ЗАГСе свидетельство о смерти, и мы вдвоем поехали в похоронное бюро. Была пятница, последний рабочий день недели.

– Могил нет, – с готовностью сообщила нам служитель, – и до понедельника рыть не будут, a на понедельник уже очередь.

– Как очередь? – опешил я. – А сколько ждать?

– Не знаю.

Мы остолбенели. Тетя Мария умерла дома. Похоронных домов тогда не было. Разгар лета, жара, где нам ее держать?

– Погодите, – вдруг снова заговорила служитель. – Назарова?

– Да.

– Мария Карповна?

– Да.

– Мы вместе работали. Так она же ветеран войны, партизанка.

– Да.

– Знаете что, у нас на кладбище ветеранов войны есть одна могила. Но требуется направление от военкома.

Схватив ноги в руки, мы помчались в военкомат. Я чуть ли не силой втолкнул дрожащего Юру в кабинет военкома, и через пару минут он вышел оттуда, держа направление в руках. Так партизанка Мария Назарова получила от Родины свою последнюю льготу. В день похорон тети Марии ее любимый комнатный цветок вывернулся из горшка с корнем.

Когда у Фанечки родился первый мальчик, вопросов, как назвать, не было, только Самуил, в честь Фаниного отца. Самуил, в миру Семен, в семье Муля, с детства обожал лошадей. Мог пропадать возле них часами. Видать горячая хазарская кровь говорила в нем. Поэтому не было ничего удивительного в том, что после школы он поступил в Тамбовское кавалерийское училище имени Первой конной армии. На фронте с первых дней войны. Тяжело переживал поражения Красной армии. В августе 1941-го сумел встретиться с сестрой Симой в Москве. Передал ей, что он уезжает, и известий от него не будет месяца три, чтобы не ждали и не волновались. На спецзадание уходит, поняли в семье. Воображение рисовало картины ночного полета, гул моторов, команды «пошел, пошел» и десантирование в кромешной тьме в лесу. И это, вроде бы, однажды получило косвенное подтверждение, когда Сима увидела в киножурнале сюжет про партизанский отряд, где в одном из кадров по заднему плану прошел человек, очень похожий на брата Мулю. Он действительно был на спецзадании, но это была не разведка и не десантирование. Муля никогда не говорил где именно, в какой части он служит. Однако время и место встречи с сестрой и сопоставление фактов указывают на то, что служил он в кавалерийском корпусе генерала Доватора, который именно в то время собирался в свой знаменитый рейд по тылам врага. В пользу такой версии говорит и тот факт, что Муля, не будучи казаком, носил казачий чуб. А корпус генерала Доватора, как известно, был казачьим. Рейд состоялся в августе-сентябре 1941 года. А через месяц в оборонительных боях Муля погиб.

На обороте фотографии рукой моего отца написано для меня: «Дядя Муля. Погиб под Москвой в октябре 1941 года».

История Самуила (Семена) Газарха, в честь которого позже назвали меня, получила неожиданное продолжение спустя три четверти века. Все это время наша семья была уверена, что Муля погиб, не оставив потомства. Но совсем недавно, в январе 2018 года меня разыскали люди с такой же фамилией, как у меня и спросили, известно ли мне что-нибудь о Семене Газархе, окончившем в Тамбове кавалерийское училище и погибшем в войну. Да, известно!!! Это мой дядя! Как были бы поражены все мои тетки, отец и бабушка, если бы узнали, что у Мули в Тамбове был сын, Игорь, которому он дал свою фамилию, а разыскавшие меня люди – его потомки.

Есть в истории нашей семьи еще одна славная страница. Северный флот, 1942 год, ледокольный пароход "Сибиряков". До войны это был вполне мирный ледокол, обретший всесоюзную известность за десять лет до этого. Когда он впервые прошел Северным морским путем за одну навигацию. С началом войны на него поставили несколько легких пушек и превратили в военное судно. Помполитом на него был назначен Зелик Абрамович Элимелах, первый муж моей матери. Он, разумеется, не Газарх, и кровного родства между нами нет. Однако мой отец вырастил его сына, моего брата. И значит есть.

На фото: Зелик Элимелах с женой.

В августе 1942 года "Сибиряков" встретился в Карском море с тяжелым германским крейсером "Адмирал Шеер" и принял неравный бой. Сказать, что это была битва Давида и Голиафа, – значит ничего не сказать. Снаряды "Сибирякова" просто не долетали до крейсера, а тот, отойдя на почтительное расстояние, методично расстреливал беззащитное суденышко из своих тяжелых орудий. Капитан получил тяжелое ранение, и командование принял помполит. Он руководил связью с берегом и эвакуацией моряков на шлюпки, но сам корабль не покинул. "Сибиряков" горел как факел и носом погружался в воду. На корме появился комиссар и ухватился за древко военно-морского флага. К нему подошел его друг, старший механик Бочурко, также не покинувший корабль, и тоже взялся за флаг. Они обнялись. «Врагу не сдается...» не пели, а хриплыми голосами кричали они и уходили под воду вместе с кораблем. И поныне всякий раз, проходя место гибели "Сибирякова", все суда Северного флота приспускают флаги и салютуют гудками. А на карте Карского уже после войны появились остров Элимелаха и остров Бочурко.

Но вернемся к Газархам. Начало 1930-х годов. Симе пятнадцать–шестнадцать лет, Мише четырнадцать–пятнадцать. Подростки. Организму необходимо расти, но вокруг безработица, повальный голод. Хорошо еще, что у Миши был школьный товарищ, сердобольные родители которого позволяли ему забирать у них картофельные очистки. Бабушка Лоцова понимает, что она лишний рот в семье и втайне перестает есть, отдавая свою мизерную долю Симе с Мишей. Увы, бывшая владелица гостиницы умирает в убогом жилище дочери на земляном полу. Только тогда Фанечка поняла, что проглядела маму. Ее отчаянию нет предела.

Если Марию дедушка недолюбливал, то Симочку обожал. Несмотря ни на что, она росла красавицей. Высокая, длинноногая, стройная, вся в него. Правда, характерец тоже был, но Симочке все прощалось. И вот однажды в Нелидово заприметил юную красавицу невысокий, лысоватый, но улыбчивый и обаятельный, хорошо одетый человек с итальянским именем Анджело и такой же фамилией – Гинзбург. Ему тридцать, ей семнадцать. Но... москвич, работает в техникуме проректором по АХЧ, к тому же, несмотря на возраст, уже старый большевик, значит, имеет льготы. Дедушка таял. Отдать Симочку в хорошие руки – что может быть лучше? Будет сыта, одета, обута, и один рот из семьи долой. Да и Анджело такой милый и обходительный! И Симочка уезжает в Москву.

Льготы оказались одной комнатой в коммуналке в центре Москвы, у Красных ворот, в Большом Харитоньевском переулке, 24, в бывшей ночлежке, где до сих пор стояли нары в два яруса. Эта ночлежка, кстати, выведена в пьесе Горького «На дне» под именем Костылевской ночлежки. Комната молодых была последняя по коридору, поэтому им достался еще и конец коридора, в который позже был втиснут сундучок, на котором много лет умудрялась спать моя маленькая бабушка. В своей комнате Анджело и Сима нары убрали, а в двух других они остались. И из соседней комнаты с верхней полки нередко доносился крик поддавшего соседа Якова Михайловича: «Симммочка-а-а, я тебя люблю!». На что мудрая Ксения Ивановна, разумеется, никак не реагировала. И Анджело тоже.

Но место было знаменитое. Рядом Юсуповский дворец, где позже находилась Всесоюзная академия сельскохозяйственных наук имени Ленина (видать, великий был агроном). Дом, где родился Пушкин, еще не был снесен, высотка МПС еще не была построена. А церковь, где крестили Александра Сергеевича, еще стояла. Это место упомянуто в «Евгении Онегине» при описании переезда Татьяны в Москву.

В сей утомительной прогулке

Проходит час-другой и вот

У Харитонья в переулке

Возок пред домом у ворот

Остановился.

В этом же доме № 24, но с фасада, а не с торца, где жила моя родня, располагался когда-то Юсуповский крепостной театр, а позже клуб, на экране которого Сима и видела однажды проходящего по заднему плану брата Мулю. Семейная жизнь Гинзбургов била током высокого напряжения. Тетя Сима работала в Союзторгрекламе, учреждении почти антисоветском, была левых убеждений и искренне ненавидела власть. Только толерантность старого большевика Анджело спасала семью от распада. Москва есть Москва. К ней ведут все российские дороги, и иногда случалось так, что к Гинзбургам приезжали сразу две семьи, наша из Казахстана и Раина с Сахалина. Спали вповалку на полу, голова наружу, ноги под столом. И ничего. И всем было весело. Анджело всех нас терпел и любил. Золотой был человек!

Закончив школу, папа уехал к сестре в Москву поступать в речной техникум. Выросший на реке, он и работать хотел на реке, но не лес по ней сплавлять, а водить по ней пароходы. В техникум он поступил и ушел жить в общежитие. Начались студенческие будни. Познакомился с чудесной девушкой Олей. Стали встречаться. Пришло время, он познакомил ее с сестрами (как раз Рая тоже была в Москве), а Оля познакомила его с родителями. И все, казалось, шло хорошо, но был еще кто-то, кто вздыхал по Оле, однако безответно. А в стране разворачивались громкие политические процессы.

В студенческом общежитии, где жил папа, в одной комнате с ним жил парень, чьи родители проходили как вредители и враги народа по делу о КВЖД (Китайско-Восточная железная дорога). И неудачливый папин соперник придумал, как, воспользовавшись этим, избавиться от конкурента. Он написал донос, в котором сообщил, что сосед папы не только пособник своих родителей, но и сам враг народа, а Михаил Газарх находится под его влиянием. И обоих загребли! Знаменитая 58-я статья. Обвинение: подозрение в шпионаже в пользу Японии.

Папа попадает в Бутырку, в общую камеру, где среди прочих сидели видные ученые, военные, хозяйственники. Кого-то обвиняли в том, что он готовил взрыв Кремля, кого-то в том, что хотел отравить воду в канале имени Москвы. Государственная шизофрения. Потом, так называемая, особая тройка – пять минут и приговор. Папу приговорили к ссылке в Казахстан. Но при отправке его по ошибке сажают в другой эшелон, уходящий на Дальний Восток. Пересыльный лагерь в порту Ванино и оттуда в пароходном трюме на Колыму, прииск Чай-Урья. Золото намывать в дикие колымские холода долго не выдерживает никто. Люди мрут как мухи. Папа подхватывает туберкулез. И тут его спасает урка, местный пахан Сашка Колодкин. Вот за кого мне надо всю жизнь свечки ставить. Он его иначе, как жид, не называл, но он взял его туда, где тепло, к себе на локомобиль, и таким образом спас. Папе дают какие-то таблетки, но он их не принимает, складывает под матрац. Жить он не хочет. А семья в Москве его потеряла. Письма в Казахстан, адресованные ему, возвращаются с пометкой: «таковой не значится». И бабушка добивается приема у следователя, который вел его дело.

Маленькая горбоносенькая евреечка вошла в кабинет и стукнула кулачком по столу: – «Где мой сын? Куда вы его дели?». И случилось невероятное. Он стал его искать! И нашел!!! И на Дальний восток уходит депеша – «отправить по назначению». К папе заходят в барак: «Газарх, с вещами на выход». Он думает: «Все, разобрались, поняли, что я не японский шпион. Еду в Москву снова учиться в техникуме!». В пересыльном лагере в порту Ванино он встречает человека, который едет в обратную сторону, на Колыму. Тот говорит: «Давай меняться, ты мне валенки и тулупчик, а я тебе бушлат и туфли». Папа думает: «И правда, как я в Москву заявлюсь в таком виде?». И соглашается. А его заворачивают в Акмолинск, где минус сорок и ветер.

A в Москве тот тип, который оклеветал папу и его соседа по комнате, уже вовсю ухаживает за Олей, и, в конце концов, добивается своего. Она выходит за него замуж. Техникум он бросил, ушел в милицию, в ОРУД регулировщиком. Стоит на посту у Покровских ворот. Почетное место, между прочим. Видать, заслужил. Но жизни у них не было. Он не мог простить ей, что «с Мишкой путалась», пил, бил ее, и однажды по пьяной лавочке признался, что это с его подачи Михаила упекли в ссылку. Наутро Оля вся в слезах прибежала на Харитоньевский, 24. Симы дома не было. Была Рая. «А я вас знаю, вы Рая», – сказала Оля. Рая тоже ее узнала, хотя виделись они второй раз в жизни. И Оля ей все рассказала. Девчонки разревелись и обнялись. Так нам в семье стало известно, чем закончилась эта история.

Разноязыким был город Акмолинск в сороковые–шестидесятые годы прошлого века. Кого там только не было: и немцы, и болгары, и ингуши, и калмыки, и греки, и крымские татары, и поляки, и эстонцы, и корейцы, и, конечно, русские с украинцами, и евреи. И всех нас долготерпеливые казахи принимали и жалели. Общая беда сближает людей. Ссыльные чем могли помогали друг другу. В возрасте двух лет я лежал в больнице с дизентерией и считался безнадежным. Однажды к отцу подошел Владимир Захарович Тодрес, репрессированный партийный деятель из Молдавии, и протянул ему зеленое яблоко, настоящее сокровище в послевоенном Акмолинске.

– Возьми, – сказал он, – натри на терке и дай сыну.

– Что вы, Владимир Захарович! У него дизентерия, ему нельзя.

– Чем ты рискуешь? Он у тебя все равно безнадежен. Дай!!!

И отец дал мне яблоко. И я пошел на поправку.

* * *

Был в моей жизни человек, который сыграл в ней ни с чем несравнимую роль, и определил ее, как в высоком нравственном, так и в профессиональном смысле.

Евгений Александрович Штейнбрехт, отпрыск старинного дворянского рода, барон.

До войны был деканом театрального факультета театрально-музыкального училища им. Глазунова, выслан в 1941 из Москвы как немец на спецпоселение в Казахстан. Его жена, Клавдия Владимировна Багрова, его ученица, актриса, правнучка Сергиево-Посадского архимандрита, в лучших декабристских традициях русских женщин поехала за мужем в ссылку. Это были открытые, светлые, благородные люди. Евгений Александрович – актер и театральный педагог. Прошел школу МХАТа, школу Мейерхольда, и забытую сегодня школу Николая Васильевича Демидова и в совершенстве владел всеми методиками. Он и сам был невероятно талантливый актер. Фат по своему театральному амплуа, он фонтанировал. Это был бурлеск, многообразие красок, праздник игры на фоне наших невыразимо серых будней. На него можно было смотреть неотрывно. Но талант был загублен, а жизнь растоптана. В Казахстане в те годы находилось множество одаренных людей, цвет интеллигенции обеих столиц. Благосклонной судьбе было угодно свести меня с одним из наиболее ярких из них, сделав его учеником. Добрая память тебе, Учитель. См. о нем также: ГОНИМЫЕ (отрывок из повести Ю. Ковалевского «Вон из Москвы» о депортации московских немцев в Казахстан)  https://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num=5935

* * *

Ссылка – это все же не зона. Можно работать по найму и хоть что-то зарабатывать. Моего отца взяли на стартовую позицию младшим экономистом в акмолинский облпромсовет. Человек он был умный и трудолюбивый, и его заметили. Он стал расти по службе. Вскоре на востоке Казахстана, в городе Усть-Каменогорске открылась вакансия главного инженера областного управления, и папу переводят туда.

Мой отец Михаил Карпович Газарх, 29 лет. 1947 год.

ХХ съезд, оттепель. И поток бывших политзаключенных хлынул в города. Получил уведомление о реабилитации и мой отец. Радости не было предела. Его карьера пошла в гору. Начинается освоение целинных земель. Пять областей Северного Казахстана объединяют в Целинный край, центром которого становится Акмолинск, вскоре переименованный в Целиноград. Папа становится во главе краевого управления. Затем, как талантливого организатора производства, его переводят в столицу республики, Алма-Ату. Человек, не имеющий ни высшего, ни даже среднего специального образования, становится во главе производственного управления Министерства. Его авторитет растет. Он становится чрезвычайно популярен в отрасли. Казалось бы, удачная карьера. Но возможности моего отца были намного шире. В другое время и в других экономических условиях он мог бы достичь гораздо большего. Еще один загубленный талант? Да, несомненно. Щедрый душой и отзывчивый, он откликался на любую человеческую боль. Умница, каких мало, он умел находить наилучшее решение для любой проблемы и всегда был готов защитить способного человека от нападок и клеветы. Благородный и великодушный, он вырастил четверых мальчишек, двоих с первой женой и двоих со второй, из которых только один его собственный – это я. Не склонившийся перед сталинским молохом, он выстоял в борьбе с ним и сумел, преодолев его, переломить судьбу и прожить свою жизнь с открытым забралом, честно и достойно.

Михаил Карпович Газарх с внуком Алексеем. 1971 год.