Раздумья и зарисовки
Раздумья и зарисовки
Владимирова, Е. Л. Раздумья и зарисовки / Владимирова Елена Львовна; – Текст : непосредственный.
Оглавление
«Простор большой и равнодушный..»
«Сегодня день и ясен и печален…»
«Ночь. Ослепительный блеск снегов ….»
«Вчера – зека. Сегодня – кто я?»
«И мы виноваты, и нам исправлять…»
«Зачем, на что, когда вас нет!..»
«…Большие задачи стоят перед всеми»
«Прошлому время занять своё место …»
«Нет. Буду ждать: пишу не так…»
* * *
Уже ушло невидимое солнце.
Стена опять могильно посерела.
А день ещё так непомерно долог.
Проклятый день! Как странно! Было время,
когда часов нам было мало в сутках,
минут – в часах. Казалось, будь возможно
для человека время растянуть –
мы б сутки вдвое, втрое растянули.
Так много надо было переделать,
вместить в него так много впечатлений,
жить – успевать и торопиться жить!
Теперь наш день подобен стал пустыне,
так он велик и безнадёжно пуст.
Его бы сжать, чтоб хоть одну крупицу,
похожую на действие, найти,
чтоб заложить какую-то плотину
в потоке времени, грозящем затопить
владетелей несметного богатства –
пустого времени.
На что нам нынче время?!
Мы перед ним наги и безоружны.
Оно растёт, оно нас затопляет.
Всё выше, выше – вот уж у колен,
у плеч, у сердца… Вот оно у горла,
то время, о котором мы мечтали,
чтобы вместить в нём чувства и дела!
Так прежде лили в глотку осуждённых
расплавленное золото, и те
мучительно и страшно погибали.
Теперь и мы – такие ж богачи…
Кто выдумал подобную расправу?!
Челябинск. 1937 год
Лист
В окошко нашего подвала,
куда нас горе завело,
случайный лист, больной и вялый,
осенним ветром занесло.
Но благодарными руками,
грустя о солнце и весне,
мы этот лист берём на память
о недоступной нам земле.
Челябинская тюрьма. 1937 год
Владивостокские ночи
Какие здесь ночи! Огромное звездное небо,
пологая линия сопок и низко лежащий залив.
Кто был – не забудет. Не раз пожалеет, кто не был,
На этой, волнующе-странной, восточной границе земли.
Меня привело сюда горе. Но я не жалею, что вижу
высокое небо, и море, и бурый прибрежный песок.
И ночи, когда бесконечность становится проще и ближе,
и видно движенье земли по орбитам вселенских дорог.
Ну, что же! И я совершаю свой путь по дорогам Вселенной.
Он труден порою и страшен, но пусть он ложится смелей,
лишь только бы темною ночью горели вот так вдохновенно
над нами высокие звезды живых человечьих страстей.
Владивосток. Пересылка. 1938-1939 годы
Приезд в Магадан
Ни солнца в облаках, ни чаек за кормою.
То падал, то вставал, качаясь, горизонт.
И плыл туда, в ничто, подхваченный водою
все связи, все концы порвавший пароход.
В конце шестого дня нам закричали: — Горы!
Из сомкнутой воды, прорвав её главой,
в отвес, без берегов, огромен, гол и чёрен,
вставал крутой утёс над шапкой снеговой.
Потом, из ничего, возник колымский берег.
Отвес таких же скал, и снег, и пустота,
как будто даже ключ был напрочно потерян
от солнца и весны в те гиблые места.
Но в бухте было тихо. У причала
лепились деревянные дома.
Горели огоньки. Природа засыпала.
Так, вечером, встречала Колыма.
А поутру она пришла в движенье:
бежала трасса, белая, как мел,
в рабочем беспокойном напряженьи –
свидетельство людских трудов и дел.
Грузовики бежали по дороге.
За сопкою гудел невидимый завод…
И этот край уж был своим немного,
таким же, как и всё, знакомым наперёд.
Мы говорили: «Что ж! Нам это всё знакомо!
Пусть этот край суров – он всё же нам родной.
Здесь та же жизнь и труд, какие были дома,
и почва Родины, как прежде под ногой.
Нас волновал порыв неудержимый –
желание движенья и труда.
Всходил наш первый день. Сновали люди мимо.
И, пропуская нас, с насмешкою незримой
смыкалась позади свинцовая вода.
Магадан 1939-1940 гг.
* * *
Простор большой и равнодушный. В нём
затерян ты, но спрятаться не можешь.
Ты весь открыт и ливням, и ветрам,
бушующей, холодной непогоде.
Волочат тучи прямо по земле
тяжёлое растрёпанное брюхо,
роняя беловатые клочки,
как паровоз роняет клочья дыма.
Но ветер гонит вновь обрывки туч.
Они плывут по горным перевалам,
потом, сойдясь, сливаются в одну
сплошную пелену, набрякшую дождями.
И дождь – разит, тяжёлый дождь,
довлеющий над мёртвою природой.
Кругом, везде, куда хватает взгляд,
видны нагие, вырубленные сопки,
и стланик жмётся к ним, ища защиты,
как к мёртвой матери иззябшее дитя…
И огонёк на вахте одинокий,
зовущий нас, бездомников, домой…
Морю
Никогда не устану глядеть на тебя.
Никогда не устану читать твою мудрую книгу,
когда ветер бушует, волосья твои теребя,
когда лёд над тобою могильные плиты воздвигнул,
когда волны кричат о беде
и свинцом налита, набухает морская пучина.
Когда лилии льдинок плывут по зеркальной воде,
точно в старом пруду – деревенские чаши кувшинок.
Ранним утром и в поздний закат,
безразлично – зимою и летом,
никогда не устанет мой взгляд
обращаться к тебе за ответом.
Когда некому руку подать,
когда сердце истерзано мукой,
ты мне служишь надёжной порукой,
что позорно хотеть умирать.
Ты твердишь, что могучим страстям
не согнуться под тяжестью горя:
ведь не море сдаётся ветрам,
а ветра опадают над морем.
* * *
Сегодня день и ясен, и печален.
Легчайшей дымкой застлан океан.
Как будто нет открытых, щедрых далей,
больших дорог, невозвратимых стран.
Сегодня снег спокойно, мягко тает.
Легло на мир весеннее тепло.
Что до того, что лето не настанет?
Не всю ли жизнь, как дымку размело!
Сегодня боль, уснув, почти не дышит.
Дремотно тих спокойный сердца ход.
Зачем кричать? Ведь даже тот, кто слышит,
к тебе и так на помощь не придёт.
Полонянка
Степь без конца и края.
Воздух от зноя тает.
Жёлтый песок и ночью
теплится, не остыв.
Так полонянки пели,
в смутную даль глядели,
даль застилала очи
маревом золотым.
Смуглых детей качали,
Родину вспоминали.
Жилки ручонок смуглых –
русла знакомых рек.
Жили, на них гадая:
ждёт ли страна родная,
или глухого круга
не разомкнуть вовек?!
Вечно и неизменно
жгучее горе плена.
Знаю, как никнут руки,
сломанные тоской.
Нету острее боли,
нежели боль неволи,
нет тяжелей разлуки,
чем со своей страной.
В крае, где сопки стынут,
дали чужого сына.
Кудри его льняные –
береговой песок.
Влага глазёнок синих –
свежий ручей в долине,
губки его живые,
как полевой цветок.
Вспомню, его лаская,
землю родного края.
В час, когда им не спится,
гляну в его глаза.
К тёплым родным озёрам
ляжет ли путь нескорый,
где, как его ресницы, -
тихо шуршат леса?
Снег без конца и края.
Льды залегли, сияя.
Над неоглядным морем –
дали морозной хмарь…
Вёрсты легли без счёта.
Прошлого дым размётан.
Только людское горе
то же, что было встарь.
Детское отделение Магаданской больницы. 1940-1942 гг.
Вечер тёмен и глубок.
Ливень за окном.
Мирно дышит камелёк
светом и теплом.
Гори, гори, камелёк,
гори, не скупись.
Память, в гулкой тишине
к прошлому вернись.
Дети рядом – не мои,
огонёк не мой.
Мой сегодня только час
тишины ночной.
За окном бушует мрак.
Что мне мрак и дождь?
Одиночество страшней,
чем любая ночь.
Страшен мирный огонёк
в комнате чужой.
Страшен этот поздний час,
проведённый глаз на глаз
со своей судьбой.
Магаданская больница
* * *
Ночь. Ослепительный блеск снегов.
Сопки. На синем небе луна.
Тяжесть такая, что нету слов.
Ясность – иголка в снегу видна.
Словно из всех, кто со мною жил
нет никого, и встают снега
амфитеатром белых могил,
кем-то отстроенных на века.
Колыма. 23,6 км 1942-1943 гг.
Рассвет над Охотским морем
Откроешь дверь – и за порогом станешь.
Такой простор уходит вглубь и вширь,
как будто спит с открытыми глазами
большой и строгий приполярный мир.
Стоят, тихи, над океаном сопки,
лежит вода недвижной полосой.
И надо всем, бесстрастный и высокий,
лежит большой, нетронутый покой.
Лежит покой, большой и первородный,
не знающий улыбок и тепла,
в величии бесстрастном и холодном,
равно чужом для блага и для зла.
…Но вот, чуть-чуть, неуловимой тенью,
окрасится далёкий небосвод,
и розовым, доверчивым цветеньем
крутая сопка нежно зацветёт.
И глянет вдруг доверчиво и просто,
не пряча глаз от дружелюбных встреч,
и завиток деревьев низкорослых,
и тёплый скат её пологих плеч.
И тот покой, чьей строгой немотою
ты скован был на береге чужом,
с такою ласкою, с такою полнотою
тебя обдаст негаданным теплом.
Так строгих лиц слежу я выраженье:
в минуты отдыха, с друзьями глаз на глаз,
в какое-то внезапное мгновенье
чудесной красотой они пленяют нас.
В них нет игры условной и дешёвой:
уверена, спокойна и проста,
как старый друг в одежде вечно новой,
привычный день раздвинет Красота.
И так чужды потом, мелки и недостойны
улыбки жалкие иных фальшивых лиц.
И как гордимся мы величием спокойным
большой, родной, вскормившей нас земли!
Возвращение
…Повязки сорваны. И ты
идешь – одна сплошная рана –
среди касаний беспрестанных
и равнодушной суеты.
Живи, когда достанет сил
найти для жизни примененье.
Но чтоб никто не говорил
пустого слова «возвращенье».
* * *
И вот я в комнате одна.
За восемнадцать лет
одна впервые. Тишина.
Ни нар, ни вышек нет.
И лишь стихи мои со мной
и всё, что знаю я.
И снова путь. Куда? Какой?
Предугадать нельзя.
День тёплый, пасмурный. Весна.
Мгновенье, задержись!
Скажи, что дальше? Тишина?
— Да нет, всё то же: жизнь!
Долинка. 29 марта 1956 г.
* * *
Вчера – зека. Сегодня – кто я?
Не знаю. Просто пассажир.
И хороши часы покоя
перед вступленьем в новый мир.
Друзья! Пишу уже за Волгой,
в России средней полосы,
и до Москвы уже недолго –
всего какие-то часы.
Кругом весна. Повсюду тает.
Снега в озёрах голубых.
Вода деревья омывает
у тонких щиколоток их.
Бегут, бегут поля без края…
И не гадая ни о чём,
гляжу, глядеть не уставая,
в просторы света за окном.
Караганда – Москва. Апрель 1956 г.
* * *
Паровоз спешит, спешит.
Степью тающей бежит.
По стальным блестящим рельсам
он бежит обратным рейсом,
хочет прошлое нагнать,
чтобы с ним меня связать.
Полно, поезд! Знаю я –
с прошлым встретиться нельзя.
От него лишь то осталось,
что в душе сберечь удалось.
Ты вези меня вперёд –
Поглядим, что дальше ждёт.
Караганда – Москва. Апрель 1956 г.
* * *
Последняя ночь тишины!
Мне жаль, что кончаешься ты.
Дороги трудны и сложны,
и скрыты от глаз мосты.
Под Москвой. 4 апреля 1956 года
* * *
Тот, кто нынче не придёт –
больше не вернется.
Не помедлит у ворот,
двери не коснётся.
Так с войны идут назад –
есть ли дом, иль нету,
а убитые лежат
на чужбине где-то.
Сомкнут круг, подбит итог,
и черта ложится,
как надгробье, поперёк
прожитой страницы.
Л. С.
Сегодня разрыто всё
и кровь по камням течёт.
Я вижу твоё лицо
и кляпом забитый рот.
До самой минуты той
ты верил: — Не может быть!
Не может Советский строй
позволить тебя убить.
Я вижу тебя в тюрьме
и тех, кто с тобой убит.
И рана твоя во мне
и ночью и днём горит.
Для этого нету слов.
И жизнь мала, чтоб забыть
рисунок тех мёртвых ртов,
кричащих: — «Не может быть!»
В мавзолее
Лежат они оба,
открыты для взгляда,
как будто бы обок,
как будто бы рядом.
Спокойны, как совесть
у Ленина брови.
Лежит он, обласкан
всеобщей любовью.
Он знает, и знает
любой, кто проходит, –
он жив и живым
остаётся в народе.
А рядом, замкнувшись
брюзгливо и злобно,
насупился Сталин
в бессилье загробном.
Две складки у рта
отложились глубоко:
презренье народа
карает жестоко.
… В одном мавзолее
лежат они рядом,
чтоб все различали их
с первого взгляда.
* * *
Всё это живое …Был день возвращенья…
и к старым товарищам в дом
входило со мною
и к ним становилось лицом.
Но все говорили о прошлом
и давнишний бред
считали заросшим
наносами прожитых лет.
Но грубою явью
на фоне спокойных квартир
вставал, окровавлен,
тот вздыбленный мир.
Вставали убитые –
те, что могил не нашли,
небрежно прикрытые
тюремною горстью земли.
Прострелены были
затылки насквозь.
…Два мира, две были
здесь жили порознь.
Об этом, об этом
оставшись одна,
всю ночь до рассвета
я думать должна.
Одна провожу я
бессонную ночь,
ища, чем могу им
посмертно помочь.
* * *
Не пишите эпитафий
на погибших в заключенье.
Ожидать от вас мы вправе
хоть немного уваженья.
Нам не надо полу вздохов.
Мы не слёз хотим, а дела,
чтоб случившееся с нами
продолженья не имело.
* * *
И мы виноваты, и нам исправлять
былое – сегодняшним делом.
Но тот, кто сегодня захочет солгать –
напрасно он выжил! Его оправдать
ничто бы теперь не сумело.
Март 1957 года
Тот, о ком я рассказ поведу О любви шепчут, или поют.
/пусть земля для него легка/ От боли кричат, или стискивают зубы.
был в тридцать седьмом недобром году В честь убитых или молчат, или
одним из членов ЦЕКА. говорят о них полным голосом.
Год этот разно людей ломал – О. Б.
путал, душою учил кривить.
И не один человек смолчал,
когда обязан был говорить.
Но тот, о котором идёт рассказ,
явился к Сталину самому
и попросил отменить приказ
о ком-то, взятом вчера в тюрьму.
Сказал: — Я знаю, что он не враг,
а сын народа, такой, как я.
И за него ручаюсь, как
за самого себя.
С усмешкой, где каждый бы мог прочесть
угрозы вспыхнувший огонек,
Сталин спросил: — А кто ты есть,
Чтоб слово своё предлагать в залог?! –
Но, Сталину прямо взглянув в глаза,
так, как всегда глядеть привык,
старый рабочий ему сказал:
— Я – большевик.
…………………………………………..
Взгляды скрестились, но не отвёл,
не спрятал Постышев взгляда.
Был назван врагом, и в тюрьму пошёл.
Жил и погиб, как надо.
От смерти ушла, пробилась на свет,
за ним осталась победа!
Хотя и сожгли его партбилет,
чтоб не осталось следа.
Слушал о нём Двадцатый съезд;
и на земле по праву
коснется ближних и дальних мест
его высокая слава.
Матери
Когда в разгромленных квартирах,
лишившись вдруг всего на свете
не в дни войны, а в годы мира,
остались сиротами дети,
когда их гнали из домов
друзья вчерашние отцов –
ресницы вытерев досуха,
болезнь и старость отложив,
спасать последних – тех, кто жив –
вставала бабушка-старуха.
Собрав всю силу и любовь,
не тратя слов для жалоб лишних,
она налаживала вновь
семью на горьком пепелище.
На плечи старые взвалив
труды двойного попеченья:
о детях в лагерной дали
о внуках – у её коленей.
И в канцеляриях не раз,
вперев в нее холодный глаз,
ей говорил начальник важный:
«Сидите уж, не шевелясь.
Ведь каждый розыск – это связь.
Её припомнят Вам однажды».
Но губы сморщенные сжав,
она работу продолжала.
Всё сбережённое продав,
копейки трудные считала.
Каких не вымерял дорог
старухой посланный кусок.
Он был и в пробной передаче,
наощупь посланный в тюрьму.
Он шёл посылкой в Прибалхашье
и морем плыл на Колыму.
Как похоронная без даты,
он возвращался к ней назад.
И бабка, ящик распечатав
варила пищу для внучат.
Никто тогда ей не помог,
а каждый мог толкнуть и ранить:
мол – «В заключенье Ваш сынок,
а мы…» Да что писать о дряни.
И год за годом, день за днём,
хоть нарастали боль и старость,
старуха-бабка об одном
в тревоге будничной старалась:
чтоб не сидели без куска,
чтоб чью-то ласку знали внуки,
чтоб смерть помедлила… пока
необходимы эти руки.
Ей, не боявшейся глядеть
на жизнь во всех её тяготах,
ей было страшно умереть,
не довершив своей работы.
А дети? …Изо всех кругом
им только бабка говорила,
что не был их отец врагом
и мать стране не изменила.
Она, конечно, не могла
распутать этот узел лживый,
но душу детскую спасла
от непосильного надрыва.
Так, день за днём она жила
В одном безмерном напряженье:
не умереть, пока нужна,
не взяв у жизни разрешенья.
Сменилось время. Тот, кто жив,
пришел, оправдан от бесчестья
и, руки юные вложив
в ладони тех, с кем снова вместе,
дав горю волю в первый раз,
мешая боль со счастьем встречи,
она проплакала весь вечер,
не вытирая мокрых глаз.
И я сказать о ней должна –
о той, что с нами повстречалась,
и той, что встречи не дождалась
и в горе умерла одна.
О старой женщине простой,
об этой женщине советской,
сберегшей столько жизней детских
для честной жизни трудовой.
Её никто не запугал,
хотя пришлось старухе круто,
не обманул и не запутал
и правды в ней не растоптал.
За труд её – спасибо ей,
за славный подвиг одинокий,
и за пример его высокий
спасибо сердцу матерей.
* * *
Зачем? На что? Когда вас нет!
Всё снова поднято со дна,
всё получило продолженье.
И жизнь открыто, без смягченья,
Опять, как целое дана.
Привёл к дверям знакомый след.
Чужие жизни за порогом.
Теперь я знаю, что вас нет,
что обрывается дорога.
И если издали казалось,
Что виновата в этом даль –
то дням сегодняшним не жаль
сказать, чтоб я не заблуждалась.
Живи, когда достанет сил
найти для жизни примененье.
Но чтоб никто не говорил
пустого слова – «возвращенье».
Ленинград. Май-июнь 1956 года
Возвращенье
Сколько, в песчаном краю чужом,
снилось мне и мечталось:
дерево обняла я, лицом,
крепко к нему прижалась,
и говорю, говорю о всём,
что со мной в жизни сталось.
Вот и сбылось. В тишине лесной
друга я повстречала.
Дрогнуло дерево под рукой:
вижу – глядит, узнало.
Затрепетало листвою всей,
низко ко мне нагнулось
— «Здравствуй», сказало – «от всех друзей!
Радо, что ты вернулась».
И зашумела листва вокруг,
заговорила хвоя:
— «Слышим, всё слышим, наш старый друг!
Можешь поплакать вволю.
Можешь у нас, на груди родной,
выплакать своё горе!»
……………………………
Вот и пришла я к себе домой –
в лес на Балтийском море!..
Комарово. Май 1956 года
* * *
Они мне дали, что могли:
постель, вниманье, пищу.
Но я была с другой земли
и в их Сегодня лишней.
У горя грубые бока,
тяжелый взгляд и поступь.
Пойми сама, как далека,
побудь недолгой гостьей.
А там – хоть плавай, хоть тони.
Учись ходить. Работай.
Не упрекай людей. Они
не рикши для кого-то.
Светлане
В чужой Москве, среди чужих,
где всюду – боль прикосновенья,
глаз ожидающих твоих
я вдруг поймала выраженье.
Ты открывала мне себя,
давая мне приют и кровлю,
чтоб отогреться я могла
твоей доверчивой любовью.
В пальтишке розовом своём
меня встречала ты, волнуясь,
чтоб увести скорее в дом
из суеты дорог и улиц.
И без вопросов, и без слов,
не разбирая их, огулом,
ключи от всех моих замков
тебе я тотчас протянула.
Москва плыла, плыла, плыла,
меня плечами задевала.
А я с тобою рядом шла
и ничего не замечала.
* * *
…Большие задачи стоят перед всеми,
кто был в заключенье, кто жил на свободе.
И этим, в большое и сложное время,
нам место указано в нашем народе…
* * *
Прошлому время занять своё место.
Только твердить о нём было б нечестно.
Это не значит, что можно забыть:
прошлое призвано жизни служить.
Нужно, чтоб в нашем сегодня и завтра
прошлое было бы лоцманской картой.
Можешь работать – работай над ней.
Нужное дело! Попробуй, сумей!
Сложный клубок до конца не размотан.
Если умеешь работать – работай.
Справиться будет не так-то легко!
Старые нити ведут далеко.
Трудно? Найди себе дело под силу.
Разным работам нас доля учила!
Пусть невелик наш сегодняшний вклад –
только б не даром вернуться назад!
Только бы польза была от уроков
пройденной школы, большой и жестокой.
Только бы то, что усвоили там,
………………………………….
1957 год
* * * …На межу сегодняшнего дня
Были годы – камень и песок. Я ступила вечером, одна.
Как сложить куски моих дорог?
Как собрать, поднять, соединить –
не связать, а в целое срастить!?
Я сказала детству: — Помоги! –
Отозвались сверстники мои.
Голоса пробились, как ручей,
от истоков жизненных путей.
Я сказала юности: — Приди!
И она откликнулась – людьми.
И они заполнили разрыв,
берега времён соединив.
Я сказала зрелости: — А ты?
И пришли товарищи, седы,
и к плечу притронулись плечом.
— Что стоять? – сказали мне. – Пойдем!
* * *
Нет. Буду ждать: пишу не так.
Пусть жизнь сама в дорогах новых
поможет выработать шаг
и снова даст дыханье слову.
Лежи, открытая тетрадь!
Я не могу ещё писать…
1958 год
