Коротко о том, как я начал записывать рассказы своего деда и бабушки на пленки. В первый раз с судьбой деда и его семьи я столкнулся в начале 1980-х годов, когда был ребенком. Помню, когда умер брат деда Петр в Караганде, мне сказали, что у Петра была очень тяжелая судьба и они вместе с дедом много чего пережили. Я думаю, что в 1986 году в декабре (как раз родился Васька Подьячев) мне в первый раз рассказали, что дед и его семья были высланы как кулаки в Казахстан. Тогда жена дяди Пети тётя Мария постоянно ходила по дому (в Караганде) и приговаривала: «Ну какие мы были кулаки-дураки!? Какие мы были богачи-рогачи!?» Она мне и сказала, что самая тяжелая доля у Васи была, у нашего деда. Мне было 12 лет. Позже я помню разговоры за столом, как моя мама, когда деда просили что-то рассказать, говорила: «Не надо, а то он расплачется», – или: «Тяжело все это слушать». А однажды в споре с дядей Валентином дед вдруг вспылил, что случалось очень редко, и, грубо оборвав дядю Валентина, сказал: «А у тебя на руках часто люди умирали? А у меня – много раз!» Помню, как все тогда умолкли и постепенно перевели разговор на другую тему.

Однажды дед рассказал мне историю, как его с тремя другими парнями везли по морозу в пустом вагоне и он один выжил. Это на меня произвело сильное впечатление, и, наверное, тогда появилась у меня идея записать эти истории. Тем более что дед и сам повторял, что о его жизни можно толстую книгу написать или фильм сделать.

Как-то раз у деда с бабой от соседей или родственников, может, после какого-то праздника, остался магнитофон с встроенным микрофоном. Я смутно помню, что даже пленку я, кажется, занял у соседей, то ли у Камбарбаевых, то ли у Ореховых. Не помню точно. Так, спонтанно, я стал записывать рассказ деда. В то же время я записал и рассказ бабы. Через пару недель я приехал снова и мы продолжали записывать.

К сожалению, частично пленки потеряны, а частично испортилась сама пленка. Так, например, первая часть бабиного рассказа полностью потеряна, как и рассказ деда о времени после возвращения в Казахстан из Карелии. Поэтому я и заново записал деда на видеопленку в августе 1999 года уже в Павлодаре.

С января 2008 года я стал дигитализировать аудио- и видеопленки. Аудиопленки я перегнал через эквалайзер, т.к. качество записи оставляло желать лучшего. Тогда же, прослушав записи, я понял, что, чтобы слово в слово понять речь деда и бабы, нужно прослушивать одно и то же место несколько раз. Никто этого делать не будет. А много интересной информации просто потеряется. Тогда я решил перепечатать эти рассказы, распечатать и поместить в одну такую книжку. Что я и сделал. Когда я прочитал все еще раз в печатном виде, я понял, что рассказы деда и бабы в печатном виде производят на меня еще более сильное впечатление, чем прослушивание аудио- или видеопленок.

Иногда из-за качества записи или непонятной артикуляции деда я не мог «расшифровать» некоторые места. В таких случаях я оставлял пометку – вопрос в скобках, часто с указанием в минутах. Каждый может сам прослушать мною не понятые места и, если хочет, вставить дополнения или свой вариант текста.

В брошюрке я объединил три текста:

1) рассказ деда Васи (Василий Гаврилович Ларин, 1921-2006), записанный мною на магнитофонную пленку в 1990 (или 1989) году в Экибастузе;
2) рассказ деда (Василий Гаврилович Ларин, 1921-2006), записанный в 1999 году в Павлодаре на видеокамеру;
3) рассказ бабы (Мария Степановна Ларина, урожденная Горнакова, 1926-1998), записанный мною также примерно в 1990 году в Экибастузе на магнитофонную пленку.

В конце я поместил распечатки документов, присланных мне из Липецкого архива в 2007 году и справки о реабилитации деда и его отца. Также я специально оставил несколько пустых страниц – каждый может туда внести дополнения или исправления. Еще я вкладываю в брошюрку CD-ROM с рассказами в DOC-формате, оригиналы в MP3-формате, а также архивные документы в JPEG-формате и, в качестве бонуса, доклад Васи Подьячева о деде.

Мне кажется, что эти воспоминания – потрясающий документ, и я надеюсь, что члены нашей большой семьи Лариных, Подьячевых, Гельбштейнов и Пауцов с интересом будут читать эти рассказы и вспоминать наших бабушку и деда.

Текст приводится по видеозаписи (август 1999 года, г. Павлодар. Казахстан).

На фото – В.Г. Ларин, в мае 1985 года.

Внук Женя, я тебе расскажу свою жизнь, как я прожил.

Родился я в Воронежской области в 1921 году, поселок Тальские выселки, Добринского района. Родители мои жили на хуторе, от поселка километра два с половиной, три так. Жили они два брата, и у каждого своя семья была. У них был отец – мой дедушка. Я его не помню. Брат Боря – он его хорошо помнил. Мы жили в два дома. У нас было два озера. Напротив домов было озеро большое и сзади огородов тоже озеро хорошее было. У родителе

й на два брата была мельница-ветрянка. Имели амбары, принадлежности сельскохозяйственного инвентаря.

Мать звали Пелагея. Отца звали Гаврила, а второго, брата, Василий Сергеевич. Была у них кузница. Работал брат старший (Петр). Он учился подмастерьем у одного знакомого, выучился и хорошо работал по-кузнечному. У наших родителей не было других работников наемных. Был у них один пастух. Он всегда, как весна, так он сам приходил. А больше сами управлялись. Были скот, коровы было три, телки, овцы были, курей держали, и дичь тоже была.

Я пошел в школу в 30-м году в первый класс с (двоюродным) братом Сергеем, одногодкой. Вот мы закончили, это был 31-й год, загоняли в колхоз наших родителей. Но родители не пошли в колхоз, потому что они верующие. Ну, тогда стали, понимаешь… отца сперва забрали, но его потом отпустили, а через несколько месяцев вечером приехал… с ГПУ и забрал его в 31 году. Сказали, что вроде в нашем дворе держали скот. Там была станция Добринка. Купцы там жили. Вроде они там держали скот. Ну, закупали, а у нас они во дворе держали. Но этого не было, конечно. И отца забрали, и брата Сергея тоже. Обоих их забрали. Их судили. Тройка их судила, и дали им по 3 года. Они отбывали их в Брянских лесах.

А нас где-то в конце мая… Мы с матерью пошли в церковь. Праздник был большой – Троица. Я всегда в церковь ходил с матерью. А когда с церкви пришли, смотрим, вокруг дома подводы стоят, народ. Что-то грузят там. Оказывается нас приехали выселять из России. А куда? Мы еще не знали куда. Все плачут. А что сделаешь? Никто ничего не знает. Ну, сказали: «Грузите там постель, какие продукты есть...» А которые не положено, не давали. И загрузили нас в подводы всех. А отец, как ему 3 года дали, он в Брянских лесах был, туда его направили. Ну мать сказала: «Куда мы поедем, отца нет». Тогда был вроде закон такой: без отца, как глава семьи… Они сказали, что «отец вас догонит».

Привезли нас на вокзал. А там уже много народа навозили. Там такие цейхгаузы, где хранились хлеб, зерно. В склады полупустые народ туда и сгоняли со всех поселков, деревень. Где-то, наверное, с неделю мы находились в этих подвалах-сараях-складах, помещения такие большие при вокзале. А потом подогнали эшелон – пустые вагоны товарные и стали нас погружать в вагоны. Погрузили и нас отправили. Нас довезли до Грязей, это 50 километров от нашей станции Добринки, и обратно разгрузили на пересылку. «Пересыльный пункт», – сказали. Почему они разгрузили, откуда я знаю, мне было всего где-то 9 лет. Я как раз только 1-й класс закончил. Я пошел в 1930 году в школу, а в 1931 году я кончил 1-й класс.

Ну, разгрузили нас и, наверное, дней 10 мы были на пересыльном пункте, а потом обратно погрузили в эшелоны. Видать, ждали с других областей людей. Подгоняли, привозили всех сюда и собрали полный этап. Целый эшелон погрузили, закрыли нас и тронулись, а куда неизвестно. В общем, поезд тронулся, а куда, никто не знает. Куда везут? Бог его знает. Все закрыто, нас не выпускают с вагонов. Набили в каждый вагон очень много людей. Тесно было. Не повернешься. Народ едет. А туалета нет. Куда ходить? Никто ничего не знает, все молчат, все стесняются и каждый хочет. В вагон попала мать с сыном, а он ненормальный и кричит: «Мама, я хочу на двор!» Ну, она думала, думала… что там? Ведро. Взяла его и посадила его на ведро и накрыла его тряпкой. Все сидят, вроде и смеются, но каждый хочет сходить. Ну и потом мужчины говорят: «Давайте угол отгородим в вагоне, уголок и поставим ведро, каждый будет ходить». Так сделали. Все стесняются. Тогда время… раньше все такие стеснительные люди были, стеснялись. Но куда деваться – стали ходить за эту ширму в это ведро. А потом на ходу, там форточка в товарном вагоне, открывали ee и ведро выливали. И люди… после этого им легче стало.

Я не помню, сколько нас везли, наверное, дней 12. Оказывается, нас привезли в Казахстан. Нас довезли до Акмолы, раньше Акмола она так и называлась, а потом повезли железной дорогой прям по степи, накладывали рельсы там и постепенно дотянули. Степь там, никаких домов, ничего. Степь голая и всё. Дальше и железной дороги-то нет.

Там где-то в стороне, видать, было далёко, посёлочек какой-то маленький, назывался Осакаровка, поэтому назвали его Осакаровский район. А там несколько домов, может, было, да и всё. И когда нас привезли сюда, открыли вагон, выходить выходят и падают тут, потому что ноги онемели, что ли, – не ходили. На землю садятся и падают. Может, полчаса полежали. Все так! Весь эшелон так. Потом разгрузили. Каждая семья кучками – по степи. Трава была – только ковыль. И по степи вот так кучки… По всей степи! Эшелон – много народу, очень много семей! Разгружали и лошадей, были погружены лошади – их везли с собой, и хлеб везли.

Высадили, дождь льёт, все на земле тут сидят. Дождь кончился, кто чем накрылся. Тут и спали. Там ни землянок, ничего – голая степь. А потом стали выходить в поле, да на горки, в Осакаровке-то горки, и собирались и молились Богу.

… Никто не хотел ехать. Тут пригнали быков – не было лошадей, а быков – подводы, откуда они их брали, я не знаю. А народ не хочет. Схватка была… Коменданта одного убили. И наши пострадали, переселенцы. Не хотели ехать никуда. Куда ехать? Степь голая, а тут вроде мы все в куче. Народу-то много, эшелон целый. Ну и схватка была. Убили коменданта, а они потом с Акмолинска привезли автомат… или пулемет, кое-кого убили… Ну, я не видел, но так рассказывали…

Потом стали грузить на подводы семьи. Скот-то сразу загрузили. Откуда они столько подвод набрали – одни быки. На быках, лошадей не было. Ну и повезли. Довезли нас и сказали, тут будет 8-й поселок. Ничего нету, степь голая! Этот 8-й поселок – стояла палатка 10-местная, большая, и написано «8-й поселок». А так опять кучками по степи расселись семьями и всё – сидим.

Никто не знает, что делать, где жить будем. Время то уже, считай, пол-лета прошло. Уже, считай, май-июнь… потом, видать, они уже думали об этом, стали строить дома. А из чего дома делать? Степь голая, ни деревьев, ничего. «А дерн, – говорят, – будете резать». Дерн – это что? Землю резали кирпичами, как саманку. Из черной травянистой земли. Грузили на подводы, там уже разметили, где поселок строить. Начали возить дерн, класть стены. Ни дверей ни окон… Потом, после уже, стали подвозить двери, окна, ставить притолоки, вставлять рамы. Строили, а холод подходит, холодно. Все на улице на земле сидят.

Раньше дожди были часто тут. Дождик идет – мокро. А недалеко от этого места поселок старый, домов пять осталось – там жили хохлы, которые, наверное, охраняли… Атаманы эти – омские, ну казачьё это, русские казаки… Они сказали: «Надо землянки копать». У нас в России никто не знал землянку. «А как? Копай яму!» – сказали… Там речка протекала – камыш, тал рубить и накрывать. Ну, так и стали делать – копать в свободное время. Днем-то все на работе. Дерн возят с земли, с поля.

Землянки поделали, землю насыпали, смазали, там хоть сухо, тепло. Печку такую – мазанку. Уже стали холодно. Дома уже построили так, но никто не хочет выходить туда из этих землянок. Сказали: «Переживем зиму тут, а на второй год уже получше дома обделаем»… А они взяли эти землянки, зашли, а там целый поселок землянок – и давай ломать. Поломали вот и все. Куда идти? Уже тут холодно. И пошли загонять в эти дома. Там семей по пять в бараке… земляные такие. А топить-то нечем. Леса нету, ничего абсолютно! Кошмар какой-то! Конечно, на речку ходили, рубили тал. Людей очень много погибло – ну, замерзли. Возле нас дом – барак. Наутро пошли, они все замершие были. Что там… одна дверь! И то она… А бураны были страшные. Там буран как задует где-то на месяц, то на полмесяца. Потом никак не выйдешь из дома. Снегом завалило, потому что двери делали на улицу открывать, надо было дверь внутрь открывать, тогда можно было выйти. Ну, потом, конечно, это делали. Те, кто раньше вылезли, приходили откапывали…

Кормили – по 200-300 грамм хлеба давали детям. А взрослым грамм по 400 и всё… А сперва, как нас привезли, в земле выкопали канаву и котлы поставили, суп готовили. Кормили людей.

В начале 1932 года я заболел тифом. Тиф был брюшной. Свирепствовал… Там еще через речку был поселок 7-й, там больницу сделали И я там не знаю, сколько лежал, может, месяца 2. Но я выжил. Там женщины все за мной ухаживали, кормили помаленьку, и я поправился, выжил.

Там был поселок 5-й, построили 4-й. А наш 8-й поселок от Осакаровки 25 км. Потом еще 6-й поселок туда дальше...

В 1932 году уже даже кое-что посеяли. Вспахали и посеяли пшеницу. Мы с братом, старший брат Петька, ночью пошли колосков нарвали, нашелушили зерно, ну и мать кашу варила.

А нас вообще-то прислали сюда: мать, Петька – старший брат, Лена была у нас еще сестра, Нюська, которая немая была, с 1917 года, Борис, брат, он был 1919 года, я самый младший – 1921 года.

Когда нас в поселок в Осакаровку привезли, когда нас разгрузили всех, поезд обратно пошел пустой, а Борис сел в вагон пустой и уехал. Поезд пошел никто не знал куда. Поезд ушел в Россию туда – обратно, он уехал к сестре – там у нас сестра старшая, замужем. К самой старшей, Кате. Потом Петька, второй. Потом Лена. Потом Нюська, потом Борис, потом я. Вот он туда… Приехал домой обратно! Сел и никто не проверял… там охрана или что?!

В 1932 году уже решили бежать. Я, Нюська-немая, товарищ – чуть меня постарше, может одинаково, но может на 2 года старше. И он свою сестренку взял 5-летнюю. Ну, а мать еще сказала: «Пусть куда хочет, туда бежит», – потому что люди-то помирают с голода. Мы как раз с братом ходили, колоски набрали. Кашу сварили, покушали. И мать дала где-то 8 рублей. А немой мы написали сестре записку, год рождения, откуда там – с Воронежа, адрес...

А в каждом доме был староста. Чтоб он не увидел, вышли ночью и пошли в Осакаровку, 25 км. И вот мы так идем по дороге, слышим, что-то топает – значит, верхом кто-то едет – казаки, мы сразу в степь, в траву и ложимся. Они проедут, мы потом поднимаемся и дальше идем. А так они нас зацапают. Могут и убить… И шли мы 25 км. Только в 12 часов дня добрались мы до Осакаровки, до станции. Погода такая теплая была, жарко.… Там уже навозили лес, палатки. Мужчин с поселков собрали, которые там при станции, для разгрузки леса… – поселки надо строить.

Товарищ мой пошел и взял билет до Петропавловска. А моя Нюська пошла, тоже, как она немая, и ей дали билет до Акмолы, до Акмолинска. Потом я после пошел. А там спрашивают: «Э, куда ты, к кому ты?» – «А ни к кому». А они не дают… Потому что они бы меня зацапали, я говорю: «К отцу еду, родителей нет, < за> брали, там озера большие, и там камыш резали они, тал, плетни, крышу покрывать строить дома», – я говорю. Один комендант стоит: «А ты откуда?» А я говорю: «Отец работает, туда послали его, я хочу к отцу». А он увидел, этот комендант, мою сестру. За ней и меня схватил он и ее. Тут и товарищ был – и его. Мы стали вырываться от него. Ну, видать, он не хотел нас держать. Нас бросил. Мы разбежались – там лес разгружен. Мы туда забежали и схоронились… Сколько то времени, а там уж и поезд должен подойти...

Через час поезд подошел и мы раз туда – к поезду подбежали, к вагону. А нас не пускают. Военный стоит: «Сюда нельзя! Вы тут давайте – вот рядом вагон – туда садитесь». Мы пошли, там нас пустили и мы сели.

Мы ехали… не доезжая Акмолинска, билеты проверяют. У них билеты есть, у меня-то билета нету. А я на верхнюю полку залез, там казах лежал. А потом он мне так пальцем показал, сказал мне: «Иди за спину мне ляг». Я пошел и залез к нему за спину, я ведь маленький – не видать. Проводники не заметили. Когда приехали в Акмолинск, у товарища билет, я там лежу за спиной у казаха, а Нюська-немая – у нее до Акмолинска билет. Они ее высаживают, а она не идет, они ее высаживают. Она кричит, они все равно ее тащат. Думаю, заступиться – и меня уберут. Ну, что делать? Думаю, ладно. Пускай ее оставят, а я поеду дальше. Ну, ее так и ссадили, и мы тронулись, поезд пошел...

Не доезжая Петропавловска, казах слез, а там парень молодой русский сел. Смотрит, я там лежу, он спрашивает: «Куда едешь, откуда?» Ну, я рассказал, что нас выслали всех, родители померли, я один остался и еду к сестре в Россию, если доеду. Он спрашивает: «А что у тебя есть? Бумажка?» – «Нет никаких бумажек». Ну он сказал: «Я напишу тебе бумажку. А ты один едешь?» – «С товарищем еду. Со мной парень». «Потом скажите…»

Когда в Петропавловск приехали, я слез, он слез. Он мне ничего не сказал, и я ничего ему… Я думал, он, наверное, скажет… Напишет мне. Наутро я опять увидал этого парня, я ему говорю: «Дядя, вы хотели мне бумажку написать, что мы беспризорники». А он говорит: «Что ж ты мне сразу не сказал». Я говорю: «Я думал, вы сказали, что напишете». «Ладно. Постой, я сейчас». Не знаю, куда он пошел. Видать, активист, тогда работали активисты-комсомольцы. Нет его и нет. Куда он пошел на вокзале? Потом минут через 20 приходит и дает мне бумажку, в бумажнике там бумажка – печать круглая, и мелко написано… А что я? Я в букваре-то не могу читать… Прочитать бы его, взять тот текст. Сказал: «Покажите бумажку начальнику станции – они в красной фуражке ходят». Я говорю: «Я знаю, я ж при станции в России жил». «Покажете, она вас посадит». У меня было 5 рублей, я отдал ему. Он взял. Тогда 5 рублей – это дорогие деньги были, и товарищ, у него было 3 рубля, дал. Он взял.

Лежим. Ходим в Петропавловске на вокзале. Туда сходим, присядем, спим. А на третий день товарищ мой, я и забыл, как его звать, говорит: «Василий, да сестра твоя-то здесь!» «Как здесь?» – «Здесь – ходит по вокзалу туда-сюда, как Чепай». А сестра всегда говорила: «В чопу вас всех». Ну, пошли вы вроде. «Пошли!» «Пошли». Приходим, Точно, она ходит! Встретились, ну хорошо! Видать, поезд шел опять в эту сторону, и она села, и довезли ее до Петропавловска.

Мы потом пошли к начальнику вокзала, показали бумажку, она сказала: «Поезд подойдет, вы только там сидите в этом месте», – она указала где. «Поезд подойдет, я вас посажу». И поезд через пару часов пришел. Она пришла, и посадила в вагон, и проводнику сказала: «До Челябинска. А там им пересадка». Доехали до Челябинска. Мы пересадку сделали. Потом я пошел опять к начальнику станции, показал ей бумажку, она сказала: «Через два дня будет поезд идти в сторону Воронежа. Посадим».

Ну, лежим на улице – уже тепло было. Ночи теплые. А сестра ходила… То полотенце обменяет… А тогда, в те года 30-е, возле вокзала продавали. Там киоски, базарчики были. Ну, она обменяет… Ну и как-то на второй день вечером, уже ночь, устали уже, легли и лежим, уснули мы. Какой-то поезд, видать, шел. Мы-то не знали. А она… не спится ей, она-то старше… Она смотрит – поезд идет, в направлении идет туда… значит туда, только не назад, только вперед ей надо! Ну, она нас будила: «Вставайте, поезд!» А мы спим и не встаем – это мы потом узнали. Она, видать, будила нас, будила, а мы так и не встали. Она тогда плюнула: «В чопу вас всех!», села на этот поезд и уехала. А мы, когда проснулись днем, смотрим, а где ж она, Нюська, куда ж она делась? Давай тут по базарчику искать ее, пошла может быть, где повыпросить хлеба, там дадут… Нигде нет ее. Не нашли. Ёлки-палки! А в этот день должен поезд в 12 часов подойти, на котором нам надо ехать. И вот мы и туда и сюда. Нет ее. Пропала. Куда она делась? Уже поезд подошел, она, начальник станции, посадила, а ее все нет и нет. Скоро поезд будет отходить. Ну, нет так нет. Ну и уехали без нее. Понятия не имеем, где она.

А она ничего не говорила, она только на руках… по губам понимаешь, что. Ей говоришь, а она не хочет понимать. Я по губам то ее, я понимал...

Едем мы в товарном, поезд «Максим Горький» назывался, товарный вагон. Эшелон. Вагонов несколько товарных, и людей туда сажали. Тогда не хватало, наверное, пассажирских поездов. Мы ехали, дверь открыта в вагоне. Так мы дорогой в вагоне просим хлеба, кусочек нам дадут – вот так мы питались. Откуда – у нас ничего нету.

Опять на поезд сели и привезли нас в Грязи, а нам в Добринку надо. Там 50 км от Грязей до Добринки. В Грязях надо пересадку делать. Пересадку сделали мы. В этот день мы, наверное, и уехали. Пошли на вокзал к начальнику станции, он < справку> посмотрел и сказал: «Хорошо, поезд подойдет, и я вас посажу». Поезд подошел, мы до начальника, а он нас повел в вагон служебный, вперед, где паровоз стоит, где багажные вагоны стоят. А там кондуктор, не знаю, старший по вагону или что: «Чего вы тут сидите?» А я рубашку снял, думаю, осталось рядом – тут уж 50 километров… Была в запасе одна рубашка. И я одел ее. А он говорит: «Убери рубашку, вшивый» – взял нас и из вагона высадил. Ну, а поезд сейчас отойдет, елки-палки. Мы обратно до начальника. У него какая-то волокита, какие-то неполадки. Но все-таки он нас обратно забрал, привел туда и сказал: «Не трожь их, вот доедут до Добринки, ссадите. Не трожь их». Кондуктору некуда было деваться, и он нас посадил.

В Грязях мы сели и поехали. Места уже знакомые. Через час мы уже были в Добринке, слезли, а возле станции школа, где я учился в первом классе. Вышли, тут походили. А товарищ мой живет от нас, от Добринки, 7 километров в деревне – Мазейка называется. Я туда ходил еще, там какая-то родня была, а у них сад большой, мы с братом Борисом ходили за яблоками туда.

«Ну, пошли, дорогу я покажу». А он с сестренкой. Девочка так мучилась дорогой. Понос на нее напал – кошмар какой-то был, но кое-как успокоилось. Я их повел через поселок… А сестра Катя сбоку, в конце поселка живет. Ну и так идем по улице, вышли на улицу, где сестра живет. А тут стали проходить… жила тут мать-крестная. Когда меня крестили… это отцова сестра. А та семья Ларина… нас-то выслали одних, а ту семью брата отца… он заболел, его не выслали. Ну а дети бегают, ну сестры мои, они угадали меня, но я не остановился и пошел – через 4 дома уже сестра живет. С товарищем вместе мы втроем идем. Подходим к дому. Дверь… Все закрыто. Правда, сарай открыт. Рубашку, которую я снял, в тот сарай бросил. Я говорю: «Давай я вас провожу», – я вывел их из поселка на дорогу. «Вот по этой дорожке пройдете семь километров до деревни Мазейки». И они пошли. Я их потом больше и не видел...

Было воскресенье, и сестра, оказывается, ушла к родителям мужа. Пришли попозже к вечеру. Приходят, а я тут. Поплакали. Пришли сестры, брат двоюродный Сенька, Клава, Сергей-младший, с которым мы ходили вместе в 1- класс. Мы ходили с Сергеем в школу, когда еще жили на хуторе, когда нас еще не выселяли. Так идем в школу, а поселок километра два, два с половиной. Пешком идем по поселку, по улице до станции, там школа.

Я один раз как-то, урок кончился, все домой, а Лохмачок, как его фамилия я не знаю, его по уличному называли Лохмачек. Эти два друга жили рядом два дома, которые на нас нападали. «Кулаки, кулаки», понимаешь….

И в 1932 году я прибежал. Учебный год не начинался. Ну и сестра как-то один раз заходит и говорит: «Вася, надо, наверное, ходить милостыню просить…» А голод был невыносимый 1932, 1933 год. Повыселяли всех, раскулачили, да повыгнали, а работать-то некому. Без хлеба что? Говорит: «Надо ходить, а то кушать нечего у нас». Ну так мне тяжело было на душе, вообще, всё комком сжалось… Ну все, пришлось идти. Пошел я. Сначала один. Она сумку мне дала… Ходишь, просишь, ну кто-то там даст, а другие говорят: «О, кулаки тут приехали». Я ходил, побирался. По нашей деревне и другая деревня недалеко. Туда приходил. Борис, старший брат, ходил, но очень мало. Редко как-то. Как-то один раз в другую деревню ходили вдвоем, просили. Ну, там кто свеклу даст… А хлеб-то пекли, голод у всех, из травы или из каких-то отрубей сварят что-то. Ну, давали немного.

Потом учебный год опять начался – опять в первый класс. Вот в 1931 выслали, в степи в Казахстане никаких школ не было, домов-то не было… А туда прибежал – пошел в школу, опять в первый класс. В 1933 году первый класс закончил. Но у меня по русскому очень плохо было. Страшно плохо. Я как-то писал, надо «о», а я наоборот «а» пишу. Если «и», то я «е».

В 1933 отец еще сидел… Как-то одно время телок, теленок небольшой, приболел, то ли жрать нечего ему было, не помню, сестра Катя и ее муж его прирезали. А так нет ничего, ни картошки, ничего. А там Андрей – тоже какая-то родня наша по той тетке-крестной, а у него рига, а в риге ларь новый. Мой отец купил eго. Очень большой ларь. Ну, а тут раскулачивание и его заберут, зачем это надо. И отец его ему отдал: «Забери его!». А Андрей в этом ларе в риге держал картошку. Мы как-то узнали с Борисом: «Что? Пойдем?!». А это через три дома. По огородам сзади шли. А она соломой крыта, эта рига, высокая такая. Строились такие риги, а потом соломой обкладываются – такими кусками. Мы давай раздвигать эту солому, дошли до ограждения, там клетки, где плетень отодвинули и пролезли. Ларь открыли, где картошка, залезли, а крышка возьми и прикройся! Упала и щеколда накинулась на петлю и крышку не откроешь. Вот дела! Борис тогда говорит: «Вась, дай спички посмотреть», а я говорю: «Не надо, там солома – солома загорится». Я ему не дал зажигать, а если б зажег, то мы б, конечно… А зять ждет нас. Нету и нету. Что такое случилось!? Ну и тоже так пошел туда, подошел сзади риги. Видит, мы все расчистили. Он кричит: «Вы тут?». Мы говорим: «Мы тут». – «Что такое?» «Крышка нас прикрыла». Он крутился-крутился – пролез, открыл нас. Картошки там взяли сумочку, не так много, может с ведерко. Мы потом вылезли в дырку, а он никак не мог вылезти. Он-то здоровый. Я ростом вообще был маленький. Мы его ждем. Наконец он пришел. Говорит: «Застрял, не могу вылезти». То мы застряли, то он застрял! Но мы потом покушали картошку, мясо сварили...

Это уже было в 1933 летом. А в 1933 году отец освободился. Ему, его тройка судила, 3 года дали. Он был в Брянских лесах. Пришел...

У нас еще, я не сказал, Лена тоже бежала с Казахстана. После нас. Она была в Акмолинске в Детлаге, а потом ее выпустили, и она пришла. Она потом тут работала на элеваторе, картошка у них была посеяна, убирали, и она простыла. Заболела, лежала в больнице. Что поделаешь?

А сестра-то немая, она как села на поезд, а этот поезд – в Москву. Она им бумажку показала, что в Воронежскую область. Они ее в Воронеж, в общество немых. Хотели учить ее, а она сказала: «В чопу вас всех», – и села и уехала, я так думаю, ее видать, посадили, а Добринку она, мне кажется, проспала и проехала. И я так понял, что она попала на станцию Поворино, а это узловая станция возле Волгограда. Москва – Волгоград. От нас где-то 250 км от Добринки. Она туда доехала. Там ее ссадили, или что. И, в общем, в конце концов она опять вернулась в Казахстан в Осакаровку. Как она вернулась? Понятия не имею! Видать, она приехала в Осакаровку, смотрит Осакаровка, она угадала ее. Слезла и домой. Там 25 километров. Она на подводе доехала до дома. Приехала туда, и тогда мать нам написала, где она и как она туда попала. А она оказывается, сказала: «В чопу», сама села на поезд < в Челябинске> и не стала нас ждать: «Вас и не дождешься, когда вы встанете», – села и напрямик поезд ее в Москву присобачил. И вот такое колесо вот попала она. И она обратно вернулась в Казахстан.

А сестра Лена заболела, лежала. Не знаю, в больнице она лежала или что… И тут отец освободился. И тут в скорости она умерла, сестра моя. Похоронили.

Отец теперь говорит: «Надо на работу – работать, дочка-то Катя не прокормит нас». Ну что, пошли. Я, Борис, отец и ребята, двоюродные. Приехали в коммуну, деревню. Раньше коммуны были организованы сперва, не колхозы, а коммуны. Тогда еще Ленин говорил, что коммуны нужны… А так, вообще, как колхоз, но называли их коммуны. Ну и отец устроился на лошадях воду подвозить, а нас поросят, свиней пасти. Там много свиней. Выгнали мы с Борисом, пасем. Там поле, как раз хлеб уже скосили, свиней пустили на поле. А вечером надо свиней сгонять во двор, на конюшню, в свинарник. Когда пригнали туда, посчитали, свиней-то не хватает. Много. Они где-то лазили, а бог его знает, где были. А отец когда узнал, что мы свиней не загнали всех, где они бродят, бог его знает, говорит: «Надо бежать, иначе обратно посадят. Скажут, специально тут вредители...»

И ночью мы поднялись – и в другую сторону. Отец, повел нас в другую коммуну. Там сад. Одни яблоки растут. Садоводство. Туда пришли перед утром. А народу там… Поволжье, тогда голодовка была в Поволжье в 1933 году страшная. Там семьями сидят на земле в поле. Отец говорит: «Я пойду, похожу, спрошу, узнаю». Потом приходит, говорит: «Нашел – товарищ попался». А товарищ – знакомый занимается подсхозом: картошку сеет, помидоры, огурцы выращивает. Как подсхоз. Уже огурцы есть, и картошка, и помидоры уже поспевают. И мы туда собирать. Он нас взял, принял на работу: помидоры собирали, огурцы собрали, картошку еще не копали. Мы зажили тут хорошо. Картошки навалом – какой хошь варим. Варим и парим. Помидоры, огурцы… Жизнь пошла веселая. Пожили. Потом уже картошку выкопали, убрали. Отец говорит: «Надо тебе в школу, а я поработаю. Надо просо скосить косой, овес. Подзаработаю пшена, проса».

Там мы о нем и не слышим. Он работает. Никогда не приходил. Может быть, сестра знала, а мы не знали. Мне надо в школу, опять в первый класс. Или во второй пошел? Или подготовительный? Я по русскому-то не сдал...

Ну и как-то озеро недалеко застыло, и мы туда пошли кататься на льду. Мы с Борисом и братья двоюродные Сергей и Иван. На одной тут улице это озеро. И уже темно, стемнело. Мы ледяшки там катаем. Подходят эти двое, спрашивают: «Ларины здесь?» – «Есть». – «А Гавриловы Ларины дети?» – «Есть». – «Пошлите». Ёлки, что такое. «Что-то брат, значит, случилось».

Оказывается: приходим, а там уже две подводы стоят, грузить вещи. Какие вещи? Куда вещи? Откуда у нас вещи? Когда нас раскулачили – тут ничего нету. Собирайте, опять выселяют. Кошмар какой! Борис сразу говорит: «Я сейчас на двор схожу». Вышел и нету. Потом я вижу, что долго его нету, значит, он сбежал. Думаю, я тоже схожу на двор. А они: «Где брат?» – «Как где, он же вышел. Нет его. Тут он где-то». Они меня так и не отпустили. А сестра плачет. Она мне валенки дала, кусочек хлеба. И всё! Больше ничего нету. Вещи! Две подводы! Мать бы их! Ну и всеё, нет < брата> и нет. Они < говорят>: «Поехали!» Меня одного. Сами сели на подводу впереди и болтают. А меня на эту < на вторую подводу> посадили. Лошадь идет, а та за ними идет. Приученная так. И я, думал, думал и не слез, я мог бы слезть и уйти. Натура такая у меня. Не мог я слезть!

Приводят на станцию. Те же цейгхаузы, а там народу уже набито! Уже народ со всех поселков, со всех деревень. Обратно, второй, как говорится, этап. Второй план что ли у них, выселять, обратно? Опять нашли каких-то еще кулаков. Меня взяли, вывели, открывают ворота и туда. А там полно народу, понимаешь: женщины, дети. Женщины меня спрашивают: «Мальчик, а где твоя мать, отец?» «Да нет у меня никого, ни матери ни отца.» – «Как?» – «Один». – «Ну, ты что?» – «А нас выслали в 31-м». – «Как фамилия?» Я сказал. «Так это Ларины, которых в 31-м году выслали? Да?» – «Да, в 31-м в Казахстан». – «Мать где?» – «Там мать, я вот оттуда сбежал». Ну, женщины, конечно, плачут. Я кое-как пробился назад в угол, туда сел на пол и сижу.

Не знаю, сколько… дней 5, наверное, прошло, не больше. Опять «выходи», читают, выходи, по списку: «Фамилия такая, выходи», – ну семьями. Тут, оказывается, уже эшелон стоит и загружают людей. Всех с цейгхауза вызвали и посадили, а там цейгхауз не один ведь, несколько подряд там набито народом… отсюда уже всех посадили в вагоны. Заходит: «А чей мальчик сидит? Ты чей?» Я сказал: «Ларин». А там один говорит: «Это Ларин». – «Давай тогда!» А оказывается, они отца, а он работал в коммуне, оттуда его забрали в милицию, в КПЗ. Он там, наверное, сидел. А когда они спросили: «Чей мальчик?» -я сказал фамилию. Они между собой говорят: «Отец тут его». Наверное, с милиции. Пошли. Открывают вагон, а там, оказывается, отец! Отец. Схватились и поплакали. Плакали, плакали, ну что плакать, плачь не плачь… Опять вместе.

Загрузили, и поезд к утру тронулся, этот эшелон. Куда везут, тоже никто не знает. Ну, открывают форточку. Форточка открыта. Небольшая, там решетка, видать. А старики, пожилые, они определяют, церкви стоят, как стоят кресты, и определяют, где север, восток, где запад. Говорят: «На север нас везут». По крестам, я-то не понимаю – я даже не спросил, как кресты стоят, хоть определить. И точно. Москву проезжаем, Ленинград. Нас везли по Мурманской дороге.

Нас довезли… Еще не довезли до места, на одной станции, даже не знаю какой, в баню всех. Вызывали партиями людей. Обмоют, помоют. Все барахло – рубашки, все в жаровню. Раньше все жарили. Вшей навалом – выводили. В жаровню – всё туда. И шубу, дубленки, у нас они шуба назывались, а сейчас дубленки, шубочка такая – так когда из бани ее вытаскивают, они эту шубу так скрутили, там же температура 100 градусов. Кошмар какой-то. Одели отцу, вот так < руки> торчат. В феврале месяце это было! Опять в вагоны и дальше.

Довезли нас до города Сорока, это сейчас он Беломорск. Это Бело-Балтийский комбинат… это канал строили когда. Заключенные строили 3 года этот канал. А как раз в 1933-м канал закончили строить, пустили его. А бараки, которые остались, где заключенные жили, оттуда заключенных, видать, в другие места направили, а нас туда, в эти бараки пустые. Мы приехали в Сороку ночью, наводнение было Беломора. Залиты были колеса поезда так немножко. А потом наутро вода спала. Нас на лошадях, на санях, зимой это было, через лед, через канал на ту сторону. Там бараки, и туда нас. Эшелон разгрузили и всех потом в бараки.

Так видать… с барака так смотришь по каналу туда, откуда Беломор начинается, этот канал – там звезда большая такая построена. И где-то с месяц жили. А потом стали отбирать мужчин и женщин таких крепких, незамужних, и мужчин всех в тайгу отправлять – строить поселок. А когда забирали отца, я-то один. У меня нет матери. Я от отца никуда. Они говорят: «Куда этот ребенок?» – «Никуда, я от отца никуда!» И отец говорит: «Куда? Он со мной». – «Ладно» Ну, таких наверное штук 5 было мужчин, которые остались одни со своими ребятишками, с пацанами. А больше никого там, все взрослые. Сорока… и повезли нас назад обратно, не знаю, сколько километров, может 100, на станцию Парандово или Кочкома. Я помню, два названия. Высадили рабочую силу и в тайгу. Там транспорт был. Шоссейная дорога. Мы не знали, куда она идет. Мы потом узнали, что эта шоссейная дорога идет в Финляндию. Выложили камнем 100 километров что ли.

Привезли нас 25 километров в тайгу. Подъехали, смотрим озеро. Такое здоровое, ни берегов ничего не видать, называется Верхний Идель. Привезли, там, оказывается, 2 барака стоят. Не барака – два дома двухэтажных деревянных. Оказывается, там тоже заключенные были – лес рубили что ли, жили в этих домах… Магазин был и столовая большая. Готовили для заключенных. Кормили в этой столовой. Теперь нас сюда пригнали. Тоже в столовой готовили. С котелком идешь, тебе нальют черпачок...

И сразу начали пилить лес и строить дома. Дома строили на сваях, из двух квартир на двоих < на две семьи>. Они небольшие. А покрывать стали дерном. К чурке деревянной ножи приделали и валиком – бах, и срезает, и получается лист. Этой дранкой покрывали крышу. Зиму все строили. До половины лета уже много домов построили. Уже начали семьи с Сороки перевозить. Это 1934 год.

В 1934 году в середине лета стали семьи вести оттуда, с Сороки, соединяли семьи. Все семьи соединились. Дома еще строили. Которые не достроили там, достраивали. Поселок неплохой, не то, что в Казахстане. Пусть и домов не будет, а леса навалом. Можно топить и зимой. Накрыл что-нибудь и живи. Школу построили, десятилетку...

А там – этап сюда разгрузили, а один этап разгрузили от станции километров 15, там поселок. А нас 25 км с этой стороны озера. А еще поселок, но я его не видел, он сзади озера, и построен на острове. Почему на острове? Наверное, большой остров. Наверное, мост там сделали. На острове! Чтоб не убегали! Так вот! Этот поселок назывался Каменка. Оттуда смотреть, мы его не видели, где этот остров. Как море – вот такое озеро Верхний Идель здоровое. Рядом от нас остров небольшой, и живут в этом озере тюлени, ты понимаешь! Откуда они? Наверное, ледниковый период был, и так они попали с океана. Так плавают, носы… хвостами трясут. Интересно.

Ну, а осенью в школу надо. Тут построили школу, Но она не работала – учителей, наверное, подбирали. А сперва надо в школу… Какая-то женщина молодая, грамотная, спрашивает: «В какой класс?». – «Откуда я знаю.» – «Ну, в какой класс?» «Я уже в 1-й класс три раза хожу». – «Давайте в третий!» – все говорят. «Ну, давай в третий! Пошли в третий», – и в третий класс пошли учиться.

Поселок был построен, семьи перевезли с Беломорска сюда. Нам дали с отцом дом на два хозяина, на две семьи – тоже наши знакомые были оттуда с России, с поселка Мазейка. Их фамилия Титовы. Они втроем и дочка маленькая лет 5-6, Лушка ее звали. И я как-то ходил-бродил по лесу и в одно время я вышел на шоссейную дорогу, ну километра, наверное, 4 я прошел. Вышел, а там поселочек небольшой, несколько домов. Какой-то большой сарай, амбар. Цейхгауз такой. Там хранили овес, зерно. Раньше ведь на лошадях ездили, машин-то не было. Транспорт основной был лошадь, и для лошадей специально овес завозили – много. Этот цейхгауз на сваях высоких, потому что болотистое место. Ну, я пришел, посмотрел. Подошел к этому цейхгаузу, к амбару большому… Внизу доски. Он же загражденный снизу. Я доску так отодвинул, глянул, а там полно овса! Овес! Годами туда его ссыпали, там заключенные раньше были, и он просыпался через пол постепенно, понемногу. И за эти года там целая гора этого овса. Я пролез туда под низ, а у меня была сумка – всегда с собой берешь, грибы собирать, и насыпал в эту сумку овса. Завязал, вылез и домой. Вечером отец с работы пришел, я ему показал этот овес. Он говорит: «Вот это дело! Теперь мы заварим киселя. Будем питаться лучше», – а то голодные! И что сделал отец? Он взял два чурбака. Отрезал два круга и вбил в эти чурбаки проволоку или гвозди, скобы. Часто-часто, всю площадь на этом кругу. И на втором кругу также. Сделал он жернова. И мы стали… насыпаем туда и крутим, мелим овес. Мука, мучится немного. Он потом в кастрюлю, разбавил водой теплой, корку хлеба туда, чтоб оно закисло. Первый раз постоял < кисель> сутки. Он закис. Потом добавили туда воды. Отец взболтал всё, и процедили через марлю. Шелуха осталась. Потом на огонь и стал варить – а потом видать, когда кисель готов, сварился. Он сварился, по чашке его разлили. А он такой застыл густой-густой! Вот мы тут покушали – капитально поели. И я стал готовить овес. Молол, заквашивал. Пока отец придет, у меня закваска постепенно идет. Он придет, я уже кисель наварю. Он покушает. Что там?! Голодные. Он ведь на лесоповале работал. Давали рабочим 400 грамм, а мне 200 грамм хлеба. Что есть? Ну, суп там давали немножко. Больше ничего не давали.

Одно время соседи в другой квартире, родители Лушки шести лет, говорят: «Пускай Васятка берет ее, и она там тоже наберет овса». Думаю, ну ладно возьму, посмотрим. Ну, раза два мы с ней ходили, и, видать, увидали нас. Они и сами не знали, что там есть этот овес. И давай нас пугать, что «посадим вас, будете сидеть!». Мы плакали-плакали. Они нас пугают. Мы-то маленькие, что там. И потом нас отпустили, и больше мы не ходили. Кончилось это питание наше. Было очень тяжело, как кончился этот овес.

А потом в начале 1935 года пришло постановление или указ Сталина, что все высланные в разные места семьи соединить, кто куда хочет ехать. Вот наша семья в Казахстане, а сами мы в Карелии, а у кого в Сибири, у кого на Урале, на Севере… Соединить разбросанные семьи.

Мы пошли к учительнице-немке, и она за нас написала заявление в комендатуру. Переслали в районную комендатуру. Находилась она от железной дороги в другую сторону туда, к Сороке 60 км. И нам оттуда приходит бумажка, что собирайтесь и приезжайте в комендатуру. Бумажка пришла, ведь поселковый комендант не отпустит. У них там договоренность. Поселковый комендант тоже написал, езжайте. Нас снимает с учета и отправляет. И мы пошли за 25 км до станции. А в это время с России сестра < Катя> выслала нам денег 20 рублей. В поселке нам деньги не дали. Сказали, что «получите на станции Парандово». Хорошо, пошли. Где проехали, где пешком. Как попадет. В общем, мы добрались до станции.

Обратились в заезжий дом. Отец говорит: «Надо сходить на почту получить деньги». А на почту пошли, они говорят: «Нет, мы не можем. Надо в поселке получить деньги». – «А там нам не дали!». «Пусть комендант вам напишет, что вы уезжаете». Какие-то бумажки. Что делать? И я пошел обратно в поселок. 25 километров обратно. В общем, я шел и бегом бежал, так отдохну и обратно… Пришел обратно в поселок и к коменданту, а был выходной день – воскресенье. В конторе не работали – закрыто. Я домой к коменданту; так и так, сказал ему, что надо написать бумажку, что мы освобождены, выписаны из поселка и уезжаем. А он говорит: «Я не могу сейчас написать, выходной день. В понедельник придете, напишу». – «Я не могу. Я ведь уже ушел на станцию Парандово и обратно прибежал», – и стал плакать, чтоб он дал нам разрешение, написал, чтоб нам деньги на почте отпустили. А жена его стала ругать: «Что ты делаешь, это ребенок! Напиши ему, да и все там». Потом он написал, и я обратно пошел.

Темно. Уже скоро ночь. Бегом-бегом, где бегом, а где пешком. Бежал и где-то между нашим… поселок назывался Верхний Идель, а между Иделем и станцией еще поселок был тоже со спецпереселенцами, вечером было уже темно, меня задержали. Милиция. «Откуда ты бежишь?» Я говорю: «Так и так, мы уезжаем в Казахстан, вот с комендатуры бумажка, нас выписали с поселка, едем. Вот справка на получение денег». Но они меня задержали и потом, видать, они, наверное, позвонили в поселок к коменданту: «Тут мальчик, говорит, что он ваш, а сейчас уезжает». Видать, комендант сказал: «Да, они уезжают», – и меня потом отпустили. И я бегом. Пришел я обратно уже тёмно. Я пришел, и ходить уже не мог. У меня ноги отекли. Может, я бумажку и отдал отцу… Я как лег, я два дня не мог подняться. Ноги отекли. Отец, правда, деньги получил. Отдали они.

Через 2 дня мы поехали в районную комендатуру. Надо ехать назад в сторону Сороки. Сейчас Беломорск называется – там 60 км комендатура районная. Приехали туда к коменданту. Отец пошел, показал документы. Он комендант все написал, оформил и сказал: «Теперь езжайте до Медгоры, станция не станция, городок что ли это, не доезжая Петрозаводска. Там пересыльный пункт, зайдете туда, они посмотрят, отметят и дадут вам литер. И вы свободны ехать в Казахстан.»

Ну, мы приехали в Медгору, слезли, узнали, где пересыльный пункт, а он недалеко от вокзала. Пришли туда. Отец обратился, ему сказали: «Ждите!». Они бумажку взяли и сказали: «Ждите, потом мы сообщим». В общем, сидим мы. Никакого слуха-духа нету. А тут столовая. Народу очень много на пересыльном пункте. Повар выходит и говорит: «Кто хочет картошку чистить, приходите». А мы ж голодные. А там и покормят. Отец говорит: «Пойдем, почистим, и потом нас накормят». И, правда, мы ходили часто в столовую и чистили. Нас кормили, еще и селедки давали с собой. В общем, нас продержали месяц в этом пересыльном пункте.

Потом один день вызывают, фамилии называют: «Выходи с вещами, выходи с вещами». Вот и нас вызывают: «Выходи с вещами». Какие вещи? Что там? Только сумочка. Вышли, а там, оказывается, стоит конвой кругом. И ни туда, ни сюда. Ни в сторону метр. Ну, там человек, наверное, 20 таких вызвали. Мы ходили свободными, мы могли вообще сесть и уехать без этого документа, зачем он нам? По этому городу свободно ходили. Они потом в строй, вперед и повели нас на вокзал, на станцию.

Приводят – вагон, оказывается, это столыпинский вагон. Я знал его, в России же я жил при станции. Столыпинские вагоны мы знали. Решетки, там каждому отдельная клетка. В вагоны посадили, каждому по клетке отдельной и дают попить и селедочку, селедку и все. Лежишь, а к стене головой не разрешают ложится, сюда головой к клетке, к проходной… Там проходной коридор, чтоб сюда мы головой лежали.

Ну и тронулись, повезли нас. Приехали в Ленинград. Говорят: «Ленинград». Проехали, потом остановились, сколько то простояли… Потом сказали: «Давай, выходите по порядку». Оказывается там уже стоит «черный ворон», машина, называли ее «черный ворон». Она вся закрытая. И нас посадили в «черный ворон». Ребята говорят: «Подогнали вон черный ворон», – они знали… А куда везут, бог его знает… А когда до места довезли, высаживать, оказалось тюрьма – Петропавловская крепость.

И нас туда повели в тюрьму, по камерам распределили. Вот мы сидели где-то полмесяца, а потом через полмесяца нас перевели в подвал, в нижний этаж в подвале с отцом. Не знаю, почему… Там стена, тут двери, двери, вход – железная решетка из толстых прутьев. Туда нас привели, там уже заключенные сидят. Я не знаю, почему нас оттуда вывели, так мы были на 2-м этаже. И здесь мы просидели тоже полмесяца.

Заключенные меня, как пацана, ребенка, они уважали так все меня. Один раз говорят мне: «Ты, говорят, – «колеса», – там показывают одного, – у него забери». «Колеса» – так называли сапоги, хромовые сапоги. Но я на это не пошел…

А через месяц опять вызывают всех. Нас, ну и из других камер. Видать собирали нас месяц, которые должны ехать в одну сторону, этих людей вызывают. В Казахстан, кто в Сибирь. Нас вызвали, на улицу, строем и опять в «черный ворон» и на вокзал повезли нас. Опять в столыпинскй вагон. Поехали по Северной дороге. Довезли нас до Свердловска, остановились, опять высадили, «черный ворон» и в тюрьму. А там тюрьма была в церкви. Тоже месяц там просидели. Как бы распорядок такой. Месяц, как карантин. Через месяц обратно вызвали нас, в вагон и опять… Нас везли и довезли до Омска. Что-то задержались, часа 3 стояли, больше, а потом нас с этого вагона в другой столыпинский, который рядом подошел, нас с отцом туда пересадили.

Нам заключенные говорят, что в этом столыпинском вагоне ехала Каплан с дочерью. Она беременная была, Каплан. Я-то откуда знаю. Так они говорят. Каплан ведь вроде сразу убили. Кто знает точно? Никто не знает.

В этот вагон нас пересадили и повезли, и привезли нас в Петропавловск в Казахстан. С Омска. И тут вагон этот столыпинский пошел дальше, в Сибирь, наверное. А нас сюда высадили.

В Петропавловск привезли, постояли сколько-то. «Выходи!» С вагонов на улицу вывели всех и строем повели по городу. Повели. Там крепость Петропавловская, она находится за Ишимом, Ишим, который впадает в Иртыш. Народ все смотрят-смотрят, как ведут заключенных. Смотрят и говорят: «А почему маленький мальчик тут?»

В общем, дошли мы до Ишима, перешли через мост и там по степи прошли, а там, оказывается, большая крепость Петропавловская. Я не знаю, кто там или Пугачев, или кто там сидел… Про Петропавловскую крепость писали тогда… когда мы учились… Ну, туда привезли. Мы месяц просидели. Как будто по плану. Месяц просидели, потом вызывают: «Ларины, выходите», – нас двоих. Вывели на улицу, посадили на подводу и повезли в город Петропавловск. Привезли – и в милицию, в КПЗ. Мы там просидели неделю. Потом нас вызывают, говорят, передают нас одному милиционеру и на вокзал пешком. Ни охраны, ничего… вот этот милиционер только.

Привели на вокзал. Они знали. Поезд пассажирский стоял. Как раз время, он должен был отходить. В вагон посадили нас. Милиционер говорит: «Вы не убежите?» – «А куда бежать?» – «Ну, я лягу спать, отдохну». Он лег спать, ну отец пошел по вагону просить хлеба. Набрал хлеба, и мы зажили лучше.

Почему мы в Казахстан? Мы могли семью в Карелию забрать. Но тут голод, а в Казахстане, мать уже в 1935 году писала, что хлеба навалом, белый – тут пшеницу сеяли. Конечно, мы сюда в Казахстан, хоть хлеба накушаешься. И мы опять поехали в Осакаровку. Мы выехали с Карелии 12 мая, ехали 3 месяца до Казахстана. Я забыл, когда мы подъехали. Приехали в Осакаровку.

Осакаровка – знакомое. Но за эти года, с 1931-го по 1935-й, тут настроили помещений, дома, склады. Отец говорит: «Ну, я пойду. Ты побудь тут на станции, – станция такая маленькая, – а я пойду, поищу, может, какой транспорт пойдет». Ну, он так ходил и наткнулся на своего знакомого, на родню. Тоже Ларины. Он был на складе заведующим, завскладом. Доски, лес он отправлял. Он сказал: «Хорошо, сейчас пойдет на 6-й поселок машина-полуторка. Я вас посажу, и вы доедете до 8-го поселка». А ехать через 5-й и 8-й поселки на 6-й. Посадил нас, и мы поехали.

Так проезжаем Самарку. Но там уже никто не живет, Только одна кузница. А брат Петька там кузнецом. Мы ж не знали, работает он там или как. Мы когда едем, они услышали, машина едет. Им интересно, что машина идет, раньше диво, что машину увидать… Они вышли из кузницы, а мы сидим. Они увидали нас… машина так и пошла. Недалеко, километра 2 проехали, может 3. Постучали, машина остановилась. Мы слезли. Остановились там, где я помню, где мы жили, откуда я сбежал, барак этот. Тут кладбище, тут дорога… Мы спрашиваем: «Где тут Ларины, вы не знаете, где живут?». А бабки сидят: «Ларины, Ларины, что-то тут нету таких». А одна говорит: «Да подожди, их перевели на 7-й поселок. Там они в конце живут. Кто в колхоз не пошел». А что мать – куда пойдет? Отца нет. Без отца – никогда. «В конце 7-го поселка, – говорит – туда их отправили». Поселок пройдем, там речка и 7-й поселок будет рядом. Мы подошли к речке, умылись, ноги помыли. Я смотрю, а сзади уже брат. Он оттуда сразу бегом сюда. Мы тут собрались, и молотобоец, который с братом работал кузнецом – помощник. Тоже он там в одном доме с братом жил.

Пешочком поселок прошли в конце… «Вот это, – говорит, – наш дом, здесь мы живем». Из земли сделанный. 4 семьи живут – на 4 комнаты этот дом-барак. Вот мы и собрались все вместе: мать, отец, сестра немая, которая бежала и вернулась, брата Бори не было, когда нас вызвали в 33, он бежал за 7 км в село Мазейка, там родня, он туда ушел и вернулся обратно к сестре...

К осени я пошел в школу, тут в Казахстане. В 4 класс. Проучился… Петьку, старшего брата, взяли, перевели работать на Спасский завод – это 40 км за Новым Городом Караганда. Английский завод был, а во время революции они сбежали, бросили все золото. Они плавили медь и золото. Брата перевели туда работать. Он и плотник, и столяр, и стекольщик. А там жили… лагерь беспризорных пацанов. Там их было где-то 3 тысячи, детворы беспризорной. За ними ухаживали, ремонтировали. Они, блин, там из рогатки, пацаньё, побьют всё, а брат ходит стеклить обратно. И вот такай песня. Отца в Астахов… разъезд, там известковый карьер. Туда его. Он там работал на карьере. А потом он тоже попал на Спасский. Наверное, переписывались, как-то договорились, чтобы перебросили отца туда. И потом и нас забрали туда с 7-го поселка на Спасский.

Отец там воду возил, подвозил бочками, питьевую и для скота. Он не один возил, там народу много было, которые работали, обеспечивали лагерь. А детвора работала, там цех был, они точили шахматы, фигурки вытачивали и делали шахматы, доски...

А я… это было где-то в 37 году или в конце 36, нас забрали с 7 поселка на Спасский. Я тут пошел учиться в 6 класс. 37-38 год учился. В 38 году я 6-й класс закончил, но опять по русскому, вообще, русский – самое тяжелое, не сдал. Опять оставили на осень, подготовительный класс – осенью сдавать обратно.

А в 38-м году было на Дальнем Востоке на озере Хасане… был бой. Там японцы-самураи, или китайцы ли напали на озеро Хасан. В общем, воевали там… И в это время, когда это получилось с этим озером Хасаном, лагерь сразу детский распустили. Кого отправили в другой лагерь, а которые ребята более подходящие и работали нормально – тех отпустили домой. А нас – делать тут нечего – нас в Новый Город (Караганда) отправили. Новый город только строился. Он начал строится, наверное, в 1935. Там несколько домов было...

Нас перебросили в Новый Город. Там, наверное, квартиры были свободные. Дали, забыл улица какая, центральная улица… проспект Сталина, что ли. Там магазин 15, называли его так, его и сейчас так называют. И там, на 2-й этаж. Отец и брат работали. А Борис приехал тоже с России к нам в Казахстан.

А я тут, пока учебный год закончился 6-й класс. А на осень надо мне сдавать. Я на каникулах работал на Шахтстрое. Временно пока работал у брата, вместе с ним. Теперь надо в школу идти, сдавать экзамен. 1 сентября, учебный год начинается. Я пришел в школу, а там всего она одна школа, зашел в зал, смотрю, техничка, тогда уборщицей называли, убирает, пол моет. Я зашел, увидел сразу, узнал – девку, девчонку. На 7-м поселке мы вместе жили. Мне стыдно стало, я повернулся и ушел. Не пошел сдавать. Пришел, говорю отцу: «Я учиться не пойду». Он говорит: «Ну ладно, что там! Ты читать знаешь, писать знаешь, считать знаешь и всё! Надо работать!» Как раз такое время, что только начинали… стали подниматься. Ну ладно, работать так работать.

Мы так с братом работали: наверху, крышу надо докрыть. Он и по жестяному, и крыши покрывал, а я у него как помощником. И как раз 1 сентября пацаны бегут в школу, я вижу, мне так тяжело стало на груди, сердце сжалось, стал плакать. Брат смотрит… Постепенно я стал отвыкать. Первые дни тяжело было – охота в школу. Пацаны ходят, а я нет…

8 сентября на работу вышли. Доски надо таскать. Тогда все вручную, а мы, как ученики, – на нас вся грязная работа, то доски таскать, то строгать. Подходит, я не знаю кто это: «Ребята», – называет – тот, тот и тот, «надо в районную комендатуру». Собрали пилы, лопаты, которые с собой все время. Маляры там были, штукатуры. Всех как были, спецов… «Тут недалеко комендатура, давай. Вот машина». Подогнали машину, погрузили нас и поехали в Старый Город. Мужчины-то потом говорят: «Что-то не туда едем». Они же знают, где комендатура. Она находилась от вокзала в Старом городе в Караганде… Это сейчас она в Новом городе. Сейчас-то Старый город развалился, там ничего нет… «Куда везут? Вроде тут аэродром в этой стороне находится». Точно, привезли на аэродром.

Один там друг выходит, не тот друг, который с работы нас брал, а другой выходит и говорит: «Ребята вы знаете, куда едете?» «Как куда? В комендатуру, ремонтировать, вот он сказал… вербовщик этот». – «Как в комендатуру?». – «Вот он сказал!» Ну, тот на вербовщика напал: «Ты почему так сказал!»… «Вы едете в Алма-Ату. Самолет вон стоит. Сейчас разгружаемся и летим в Алма-ата. Там будете работать! В комендатуре, в НКВД». Ну, ёлки-палки. А там двое… у того жена в роддоме, а у другого – только из роддома забрал свою жену. И говорят: «Никуда не поедем». Отпустили этих двоих, а нас – в самолет. Самолет такой пустой, там ничего нет ни кресла, ничего, видать скот возили. Загрузили нас с инструментами, с топорами, у кого что.

И полетели. И летели, не доезжая Балхаша, брату плохо стало, его начинает рвать, до того, что он потом лег и больше не мог он. На Балхаш привезли. Там самолет сел заправляться. Мы вышли с самолета, а брата ребята вытащили на воздух, хоть его продует. С час стояли там, потом опять сели. Самолет поднялся, его опять рвать стало. Я тоже, вроде так крутит. Потом над Балхашом над озером летели, вроде < я> немножко успокоился. Но так не рвало, но тошнило.

Прилетели в Алма-Ату вечером. Тогда самолеты тихо летали. Это сейчас 2 часа и там. Кто сопровождал самолет, знает все дело, наверное, позвонил куда-то, бог его знает, машину вызывал. Мы тут на улице. Брат лежит и уже не поднимается. Потом пришла машина, погрузили нас. Машина тронулась, как тронулась – его опять стало рвать. Измучился. Кошмар! Плохо ему и все.

Провезли по городу. Тепло! Тут в Караганде 8 сентября утром перчатки одеваешь, руки мерзнут. Там тепло! Плакаты во всю улицу протянуты туда-сюда. Лампочки… Мы не знаем, куда везут, где-то по городу. Привезли, проезжаем,… мы тогда еще не знали, улица Калинина, на углу киоск открытый, яблок навалом. Такие здоровые яблоки – аппорт. Там аппорт был почти по килограмму раньше. Это сейчас испорчено.

Напротив стадиона детсад строили, но еще не достроили его. Туда нас, в детсад привезли. Разгрузили недалеко от улицы Калинина, где киоски стоят. «Пошлите яблоки покупать!». Пошли. Яблоки взяли, груши. Все дешево. А наутро стали распределять. Строить, достраивать детсад стали. Потом нас перевели в так называемые Менжинские дома. НКВД-работники там жили, в этих домах, а нас в подвал. Там чисто, топчаны наставили и нас туда, работяг. Под низом мы жили. А на углу НКВД республиканское. Оно и сейчас стоит. Потом стали строить дома. Порядочно домов построили. Потом начинали строить вокзал – Вторую Алма-Ату. Только начинали. Казахский драматический театр – карта, там нарисовано, вот на этой площади здесь будем строить театр...

В Алма-Ате, конечно, хорошо. Тепло! Красота! Парк Максима Горького. Здоровый парк, капитальный. Там и зверинец, зоопарк. А посередине озеро, это Алма-Атинка протекает, тут она расширена, а на воде с краю ресторан построен. В общем, красиво.

Брат-то год проработал и всё, домой отпросился. Его отпустили, а меня нет. Потом меня ребята взяли в сантехники работать. Плотничать – тяжелая работа, таскать эти доски. Строгать их, на 2-й,3-й этаж таскать. Они говорят: «Что ты будешь…, пошли к нам работать!». Я к ним перешел. Туда перевели. С сантехниками я проработал еще год-два. Это 38-й, а в 40-м я оттуда уехал.

Ходили на спорт. Ребята говорят: «Давай ходить». Физкультурой занимались и в школу рабочую ходили. Говорят: «Ты пойдешь». Пойду! «Пойдем в 7-й класс!»

А в 40-м году я пошел в отпуск, мне дали. Прораб, фамилия Лошников его, дал мне отпуск и сказал: «Ладно, езжай. Отдохнешь и приезжай! В Aлма-Aте-то хорошо! Что там в Караганде?!»… Ну, хорошо.

А мы как раз… детский сосновый парк на ул. Дзержинского и Калинина, а сзади его на улице Виноградова, там дом надо строить. Там построили дом 2-х или 3-этажный. Уже закончили мы его. И я отпросился в отпуск. Ребята: «Провожать – надо выпить». А я же не пил. Чуть-чуть и все. «Давай выпьем». Выпили немножко. Еще, да еще. Сколько, я не знаю. Думаю, надо помыться. Пойду в дом, в здании, которое построили, там душ, я помоюсь. Мы жили недалеко. Мы жили на Никольской площади. Уже с Менжинских домов нас выселили. Никольская площадь… Тут базар… Там бараки такие были… Нас в бараки заселили. Я говорю: «Я пойду, помоюсь» и пошел. Барахло взял. А голова все хуже и хуже. Начало крутить, я уже что-то не вижу. Но кое-как я дошел до этого дома. Тут кочегарка, тут уголь. Тут сел и уснул. Потом просыпаюсь, вспоминал. Елки-палки!.. Вспомнил, что я пьяный был сильно. Какой уже мыться. Билет-то взятый. Елки-палки. Я назад. «Ребята, – я сказал, – уснул, вы напоили меня!». Умылся. Они: «Ничего-ничего, мы тебя проводим». И повели меня на вокзал и проводили меня. Посадили, посигналили «до свидания». Меня всего крутит. Пойду в туалет, а рвать уже нечем. В Новосибирск когда приехал, уже стало легче. Дорога с Алма-аты через Семипалатинск, Новосибирск, Омск, потом Петропавловск, с Петропавловска уже Караганда. А с Алма-Аты дороги не было через Балхаш. Ее-то вот построили… А тогда-то не было.

Приехал. Встретили. А семью уже перевели со Степного города в Майкудук. Приехали туда. Ну что? Поговорили. Туда-сюда. «Опять в Алма-Ату?» Я говорю: «Да». Родители говорят: «Нет, никуда ты не поедешь! С братом будешь работать!» Ну, давай, конечно! Родители ж...

Я пошел опять в Шахтстрой к брату Петру и с ним работал. Там мастерская по-жестяному. Ведра там делали, тазы. На производство надо бочки, бачки. Брат делал и меня учил. Так я стал… устроился на работу… Что-то мы говорили. «В школу надо...» Я говорю: «В вечернюю, как в Алма-Ате». Потом обратно вечерняя школа в Майкудуке, опять 7-й класс!

Это был 40-й год, и как-то брат Борис говорит: «Давай поедем в Новый город». Как раз выходной был. Тогда-то отдыхали только в воскресенье. «Поедем». Там товарищ его, сапожник хороший. Он просил, чтоб мы приехали. «Ну, поехали!». Приехали… Что приехали?! Пешком 10 километров от Майкудука до Нового города. Пришли, посидели, поболтали и бутылку взяли красную… Так выпили. Я немножко только. Я курил немножко. Пошли в магазин, там один гастроном только и был на углу. Папиросы купили, там вроде появились… Как раз после 39-го года, в Финляндии-то война была. Как раз конец, перестали воевать, появился Ленинградский Беломор. Я взял 5 пачек, может 6 или 7. И так в руке нес его.

А у меня товарищ, тоже с Майкудука. Он работал в конторе, в расчетном столе. Выписывалась книжонка – расчетный счет, сколько положено тебе за работу, сколько высчитали, сколько подоходный, профсоюз… И ему надоело сидеть эти книжонки выписывать, заполнять. Он говорит: «Я не буду работать, я пойду на стройку траншеи копать». Тогда экскаваторов не было. Под фундаменты копали. Не пускают его. Комендатура! Что сделать? Он говорит: «Я не буду работать и все». Он бросил и все. А ему взяли и дали принудработы 6 месяцев. Тут же работать на Шахтстрое. Он работал. Их там человек 30 или 40 собралось на таких принудработах. Там зону небольшую сделали, и их туда водили.

А вот мы как раз и шли, папиросы-то взяли. А они в воскресенье работают – заключенные, под охраной. Их ведут домой, уже к вечеру было, с работы, а им как раз тут мимо, а мы с магазина. А он, товарищ, впереди идет и говорит: «Василий, дай папирос». А что мне, жалко, что ли, папирос. Ну, взял и бросил пачку. Раз, меня охрана и зацапала. И повели тоже туда. А я так вроде выпивший, пьян. «Ты может, наган кинул!». – «Да что ты голову морочишь! Что не видишь?! Пачку папирос просил товарищ мой! Что такого?» Забрали и все, не отпускают. Ну, потом писать фамилию, откуда. Ну, я фамилию другую написал. Я думал, они может, отпустят. А они не отпускают. После повели в милицию и сдали в милицию. А я в милиции так вроде выпивший, лег на скамейку и лежу, наблюдаю. Вроде уснул, но я не спал. Думаю, как бы это, как милиционер выйдет, может на улицу, покурить, сидеть что? А он как сидел, так и не выходил, ёлки-палки. Ну, мне надоело лежать. Он говорит: «Что поспал?» – «Поспал». «Ну, давай в камеру». Посадил и закрыл. И в скорости, продержали дня 2 или 3, суд. За хулиганство – год. Дали мне год. Понимаешь, как получилось?!

Дали мне сперва тюрьму в Старом городе. Не знаю, сколько я там пробыл. Потом вызвали нескольких людей, и нас отправили в лагерь Темиртау. Ничего там не было. В поселок – Самарканд назывался. Тоже спецпоселенцев поселок небольшой. А тут уже плотину на речке построили – на Нуре (?) и вода набралась – Большое водохранилище и на той стороне, с правой стороны, лагерь небольшой. Нас туда и строить, как раз начинали строить ГРЭС, Карагандинское… Там работали, траншеи копали, там фундамент… До нас уже стену поставили. Штукатурили там. Я и штукатурщиком там работал. А потом меня перебросили на каменный карьер. Там гора, там бурили… Там шпур такой – один бьет кувалдой, а другой повертывает. Наконечник там такой… Дырки делали там. С метр, с полтора пробивали мы дыры. Засыпали туда динамит и взрывали этот камень и его били, этот камень кувалдой разбивали, щебенку делали. На ГРЭС надо щебенку. На этой сопке проработал я… как раз был 41-й год. Дожди были. Меня посадили в конце лета в 1940-м. Зиму я тут пробыл в лагере. А в 41-м году на скале работал, и как-то один день работаю там – шум внизу, что-то говорят. Я не пойму. Что-то передают. Оказывается, война началась.

Всех нас сняли с работы – и в лагерь. Некоторые стали записываться на войну, понимаешь. Их брали, может, в штрафную роту или как. Шли. А нас, подростков, – ничего не говорили нам.

К осени холодно было. Где-то в конце января нас забрали на поезд, отвезли на вокзал, и в вагоны погрузили, и повезли, а куда? Мы и знать не знаем. Эшелон целый набрали людей, заключенных. Оказывается, нас повезли в Нижний Тагил...

Пока нас еще везли дорогой, я внизу на нижних нарах сидел, а на верхних тоже парни сидели молодые. Они говорят: «Что ты там сидишь – иди к нам». Я туда пошел. А они там кушают. Оказывается, они у казаха вытащили или стащили мешочек толкан. Толкан – это пшеная мука с жиром. Голодные! Вкусно. Кушали. Они говорят: «Вот мешочек – сядь на него». Все молчат. А там казахи. А на какой-то остановке они шум подняли. Открывает охрана. «Что случилось?» «А, – говорят казахи, – вон, пацаны отобрали продукты, толкан». «А ну давай сюда! Кто там?» Говорят: «Да вот тот, тот и тот». Троих. На улицу. Они говорят: «Тут еще один». Я в костюме, в пиджачке. Они крючком так – там ведь в вагоне народа полно. Я вижу… крючком еще зацепит. Я вышел, выпрыгнул, а часовой штык так держит, чуть на штык не попал.

И нас четверых повели в другой вагон. Открыли, а он пустой. Ничего нет. Пусто. Ни нар, ничего. А холод, мороз. По Уралу везли. Ну, мы стучали, кричали. Но они все равно не выпускают. Мы тогда – что делать? Ходили, бегали. Так легли трое друг другу спиной, а четвертый сверху на нас. Дышишь в костюм. Сколько-то пролежишь, мало, ведь устаешь. «Давай, перевертываемся на второй бок». Перевертываемся. А потом верхний ложится вниз, а один наверх. Так считай, везли всю ночь. День и ночь! Почти сутки раздевши, на морозе. Привезли. Доехали. Высадили нас всех.

Лагерь назывался «Красные Камни». Но я-то не знал. Заключенные уже знают, кто не раз там был. Там такой строгий лагерь был. Перевели нас туда. Привезли, а на утро надо уже на работу. Заводы металлургические одни стоят в Нижнем Тагиле. Я не знаю, что мы там делали, я уже и забыл. Копали, наверное.

На 7-е сутки – со мной плохо, я на работу не вышел. После, как всех отправили, я тут остался. «Выходи, выходи вниз с полатей». Ну я кое-как сполз, слез… А потом не помню я. Со мной плохо, я упал, наверное. Я уже очутился в больнице. Воспаление легких. Я пролежал больше месяца, наверное. Потом из больницы выписали. Ну и в барак-слабосилку, так назывался. На работу не посылали, а сидели в бараке. Я пробыл в больнице… к лету подходило. Уже тепло стало. Может, в слабосилке и была команда – там много таких… А в мае месяце меня освобождают. Я должен был то раньше уехать, но продержали больше. Это уже в 42-м году я вышел, в мае месяце.

На вокзале на фронт солдат везут эшелонами… Я так спрашиваю: «На Казахстан надо». Оказывается, спецпоселенцев-то на фронт не брали, потому что паспортов нету. Без паспортов. Если бы не было войны, может, так и до сих пор бы сидели без паспортов. А уже некуда деваться. В Москве поджимал немец – дали всем паспорта и сразу всех молодежь на фронт.

Ну, я когда приехал, добрался до Караганды… к родителям. Побыл дома. А Борис уже работал в партии геологической, в Саранской. Там, где город Сарань построили. Тогда там была степь. Разведчики были, в землянках жили, бурили. Там 20 км, думаю, пойду, посмотрю, к брату съездил. Пришел в Сарань, в Саранскую партию на работу, походил, посмотрел на вышки, был с братом на буровой. А начальник партии и говорит: «Пусть он пойдет ко мне работать!» Меня на бронь поставит и все. Я, правда, домой сходил, родителям сказал: «Так и так. Пойду с братом работать. Берут». Я пришел, меня оформили и сразу в военкомат поехали и на бронь поставили. И на фронт больше нас не брали.

Разведчиков вообще не брали на фронт. Нужно срочно разведку вести. Разведка угля, золота, медь… Потом в последние года и уран пошел. На 6 месяцев давали бронь. 6 месяцев проходит, если на фронте так ничего, опят бронь, и вот так тянули нас, пока уже и немца погнали. Так я на брони пробыл. Так я на фронт и не попал. Ребята просились на фронт, их не отпускали. Военкомат не отпускал. Договоренность такая – разведку вести.

Приняли на работу сразу старшим рабочим. Там так: старший мастер, старший рабочий и младший рабочий. Как раз в это время в 42-м году из ФЗО девчат прислали работать. Рабочих не было. Женщины все, девочки. Я как раз в 42-м так же… Так я и проработал до 45 года, в Сарани, в Саранской партии я проработал до апреля 45-го года.

Одно время, когда работал на вышке, нам подвезли керосин с Долинки, с Карлага. Машине дальше ехать нельзя было. Буран… Все дороги занесло… До моей вышки довезли, а я работал уже буровым мастером. Я смотрю – керосин. Ну и мой рабочий, Скрыпник фамилия его, забыл, как его звать. Я говорю: «Знаешь что, тут чайник у нас стоит, – ну, чайник два литра, – Давай керосин нальем. Бочка полная… Ну и на всякий случай можно и два литра воды влить обратно в бочку. Что там!..»

А там у нас в землянке света нет. Коптилок нет. Чтоб хоть залезть умыться. Мы как черти грязные. Работа на нефти. Двигатели одноцилиндровые на нефти. Все как спички – нас поджечь и мы сгорим. Все как смола… Как в кожанке ходишь. Хоть умыться.

Перед утром, уже смена скоро подъедет. Пока уборка, надо убрать, помыть станок, пол. Я говорю: «Ты иди домой». Тут недалеко, километра два с половиной, наш поселок, там землянки. А сейчас как раз смена подъедет, а к нам прикрепленная одна лошадь – водовоз, он нам воду возил без конца, и смена подъедет… Я говорю: «Ладно, давай. Если заметят что-то – лучше вернись!» Смотрю, подъехал водовоз. Один, смены еще не было. Ах, смена – пешком! Он говорит: «Василий, знаешь что, Скрыпника Ваську – забыл, как его звать! – задержали с керосином. Что такое, я не знаю, у тебя?» Ну, я понял все. А там как раз начальник сам ходил рано утром и завхоз, Серов его фамилия. Они его спросили: «Ты что несешь?» А он: «Ничего, керосин». «А кто тебе дал?» – «Кто дал? Ларин сказал». «Ну, хорошо, иди… «

… Я думаю, сейчас приеду, вызовет. Не вызывает. Молчат. Дня 2 где-то или 3 прошло – я сижу в наряде… Я в бараке жил, а тут комнату дали и наряды… мы заполняли на доске, а потом наряды надо заполнить. Пишу тут. Заходят девочки, ФЗО-шницы говорят: «Василий, тебя вызывают на собрание». «Какое собрание?» «Ну, собрание...» Я думаю, что-то меня вызывают, значит, что-то сейчас будет. Я пришел. А начальник встал: «Так и так, война идет, а ты… Ларину керосин привезли, а он разбазаривает...» Он говорит: «С брони я тебя снял, вот повестка в штрафную роту». – «Хорошо. Давай повестку». Забрал – 3 апреля в военкомат. Хорошо.

А Рушайло, товарищ, мы так вместе жили, он говорит: «Пошли в Караганду». «Давай пойдем». А там дорога… как уже в 45-м году заклали 104-ю, 105-ю и 106-ю шахту… Стволы там уже начали бить… Там пленных немцев привезли. Дома не строили – ну так бараки построили, а так голая степь, и насыпи сделали. Дорога – насыпь такая, железную дорогу будут класть. А рельсы еще не клали.

А Мария Степановна, моя Мария, она у нас буфетчицей работала, а потом ее перевели в Караганду. Она в Ленинском районе работала. Она буфетчицей тут-то была, а перевели ее завскладом 20-й шахты. Большая шахта – там 3000 человек работало. А Лидия Ивановна, ее подруга, была в столовой заведующая. Там была столовая при шахте. Шахтеры выходят из шахты, и их кормят. А хорошо, если больше нормы угля дали, им наливают там, не знаю, по 200 грамм или по сколько. Вообще, питались в столовой шахтеры.

«Пойдем». А 20-я и 17-я шахты рядом, а Мария купила там дом – маленькая землянка. И мать она забрала с Сарани, и Нюську, ее сестру. Мы уже там были несколько раз. Мы вышли, вроде буранчика нет. А потом дальше, дальше такой буран поднялся – кошмар! Ничего не видать! Хорошо хоть мы по насыпи идем. Шли, шли и дошли до поселка, с другой стороны заход в Караганду. От Молотовского района в Караганде в Старом Городе. Не видать ничего. Подошли к поселку, и, как раз, обоз заключенных, которые с Караганды возили в Долинку уголь, в Карлаг. Конвой у них там. На лошадях – все обосрано на насыпи. Тут остановились, мы спросили: «Караганда далеко еще или нет»… «Да нет, не так далеко. Тут пройдете, там не так, там тише». – «Ну, давай закурим». Закурили. Они тронулись, поехали. Мы с грейдера, насыпи слезли и по дороге и помаленьку шли, шли, шли. Уже ближе к Караганде стали подходить – стало тише...

…..

После собрания… пошел я в Караганду к своей подруге, к Марии, к твоей бабушке сейчас. Я с ней дружил. Они с Саранской партии переехали – их выслали в Караганду работать. Она тут буфетчицей работала у нас – ее перевели туда. И она работала завскладом 20-й шахты в столовой. Столовая большая – 3000 шахтеров… Иногда за хорошую работу шахтерам давали водки. Не знаю, по сколько. Дают водки выпить. Там она работала. Они с матерью купили землянку и там жили недалеко от 17-й шахты, 20-я рядом. Жили мать, сестра и брат, вчетвером.

Мы туда не в первый раз, мы были там. Наши родители-то в Майкудуке жили, это далеко, надо всю Караганду пройти. А это с этой стороны...

Мы пришли, правда, буран был. А когда зашли в Караганду, буран притих. Видать, здания кругом и тише было. Мы пришли вечером. Они не ожидали. «А что так поздно, буран такой». Так и так рассказали, что мне повестку дали на фронт 3 апреля. А это было 1 апреля, когда мы пришли. Ну что? Ничего не поделаешь.

Переспали мы, наутро думаем с товарищем – пойдем, наверное, в трест в геологоразведку, в управление свое. Оно находилось в Михайловке на Нижней улице. Позавтракали, покушали, пошли. Пришли мы как раз в трест. А был уже обеденный перерыв, на обед. Все работники пошли, кто куда, А мы в отдел кадров, там друг работал. Он у нас в партии работал, а потом его перевели в треступравление. Пришли, с ним поздоровкались: «Так и так, такое дело. На фронт меня. Повестку дали». Он говорит: «Мы знаем это, получилось такое неприятное дело». Он говорит: «Закурить есть?» – «Есть, конечно, махорка». Мария мне дала. В карманы насыпал. Дал ему закурить, насыпал ему еще на столе кучку махорки. Он говорит: «Знаешь, вы тут посидите, а я как раз, сейчас все разошлись на обед, я к управляющему».

А управляющий был у нас парторгом. Поставили его в управление трестом. Который до него работал, он помер. Что-то у него приступ был такой, и он скончался. И временного парторга с нашей Саранской партии перевели туда работать. «Пойду, поговорю с ним». Пошел. Что они там говорили? Приходит, говорит: «Василий, он тебя вызывает, сходи в кабинет». Я пошел к нему в кабинет, поздоровался, говорит: «Ну, что натворил?». – «Я ничего не творил, 2 литра керосина взяли, потому что в землянке света нету, грязно, не умоешься. Мы взяли коптилку делать». Он говорит: «Написали бы мне записку, и я прислал бы вам 100 килограмм, 100 литров». Откуда мы знаем. Так поговорил. Он говорит: «Ладно, иди в отдел кадров и позови его, друга, обратно сюда». Он пришел, и парторг сказал: «Немедленно езжай в военкомат, поставь Ларина на бронь, и направим его в Карагандинскую партию, в геологоразведку». Трест находился на Нижней линии, улица называлась Нижняя, а экспедиция партии Карагандинской – на Средней улице.

Сказал: «Ты зайди в контору в Карагандинской партии, к начальнику». Геличев, кажется, его фамилия. Он грек был. Пошли туда к нему. Рассказали. «Вот бумажка, направили к тебе работать». А оно получилось так, что один сменный мастер утерял военный билет. Его тоже сняли и направили на фронт в штрафники, а вышка встала. Работать некому. А надо срочно работать. Геличев: «Хорошо. Пойдешь на вышку к старшему мастеру Емельянову» Он приказал мне. Я знаю, где эта местность находится, вышка Емелянова, там Зинченко рядом. – «Сходи к нему, спроси, когда тебе выходить на работу». Я попрощался и пошел в поселок.

И так подхожу ближе. Вижу две вышки. У одной вышки двое мужчин стоят. Думаю, зайду к первой. Зашел, а там девушки и малыш. ФЗО-шники. Там авария, работать некому. Домкрат стоит 40-тонный, а они его крутят, не повернут его. Там натянулось все. Я подождал там. Говорят: «Сейчас придет. Мастер на вышке». Приходит Емельянов: «Здравствуй. Что у тебя?» – «Такое дело, послали к тебе на работу. Когда выходить? Кто будет работать в бригаде?» Он сказал: «Завтра выходи. Рабочие будут: девушка младшая и старшим рабочим парнишка маленький». Чуть поменьше меня. Тоже такой же. Я стал ходить...

Оттуда я уже не пошел Михайловку, а вышел прямо, по шахте прошел прямо до 17-й шахты, где Мария живет. Пришел, я сказал: «Так и так. Оставили меня. Опять на бронь поставили Карагандинскую». Хорошо. Дома. Так я стал ходить – это было 1 апреля.

Проработал я апрель. А 1 мая у нас на 20-й шахте получилась авария – взрыв метана. Как раз под первое мая молодежь была в шахте – больше давать добычи. Война идет – больше угля. И в этот момент взрыв получился. Там погибло больше 200 человек. Молодежь. А я как раз утром иду на работу через шахту 20-ю, выхожу на степь и по степи – думаю что такое, народу тут, все окружено – спрашиваю: «Что такое, что случилось?» Говорят: «Авария, шахта взорвалась, метан взорвался – газ». Конечно, дело к концу войны идёт, а тут такое получилось, что это такое. 9 мая сообщают, что война кончилась. Капитуляция, немцы… Германия сдалась. Радость у народа, война кончилась.

Ну, работа, как говорится, также по порядку идет. Работа по 12 часов.

Ну что, мы с Марией и с матерью… свадьбу надо сделать. Собраться когда? И так решили 20 мая. Пригласили ее товарищей, с Саранской партии ребята, тот, который меня провожал, и свои друзья. Справили свадьбу. Война кончилась, и сразу свадьба – это первая свадьба в Караганде была. 9 мая война кончилась – 20-го свадьба. Мы так и жили с ней, свадьбы не было, но так не делают.

Такая жизнь у нас пошла. Я проработал до 50-го года в Карагандинской партии. В 50-м году я рассчитался с экспедицией. Там у нас неполадки с геологом старшим… Из-за глупости. Я плюнул, рассчитался и ушел. Ушел и думаю, пойду на работу в шахту. Основная-то работа в шахте. А начальник по снабжению ОРСА казах – знакомый. Друзья. Мы с ним встречаемся, у них бываем всегда. Он говорит: «Зачем тебе в шахту идти? Сейчас как раз осень – заготовка картофеля. Картофель надо заготавливать в Караганду. Экспедитором будешь работать. Не один, там несколько экспедиторов. Заготавливать картошку, возить в Петропавловск. Между Петропавловском и Омском, – оттуда завозили… Поработаешь на заготовках, а там посмотрим...»

Устроился я в ОРС экспедитором, и меня сразу направили в Петропавловск. Какой-то совхоз… Заготовка картофеля… Там загружали вагоны картофелем, а мы сопровождали до Караганды картошку. Раньше картошку заготавливали на весь город. Склады такие! Поработал, закончил заготовку. А начальник ОРСа потом говорит: «А что ты пойдешь в шахту? С женой будешь работать! Учеником в магазине. Вдвоем будете работать». Она в магазине работала на 17-й шахте тут, уже не в столовой завскладом, а работала в магазине. «Будете с ней вместе работать!» Вот я и пошел работать в магазин. С женой вместе работал.

В 51-м году с Караганской партии попросили начальника ОРСа: «Отпустите Ларину Марию Степановну работать к ним в магазин». Потому что там у них какие-то неполадки в магазине, воровство все время. А они Марию знали. А начальник ОРСа, наш Карагандинский, знакомый, говорит: «Вы, давайте, поезжайте, лето поработайте, а потом я опять вас заберу в Караганду». Мы лето проработали, а осенью отделился ОРС. Там отделение было в городе Сарань. А в 51-м году отделение отделилось от ОРСа и стало самостоятельным. ОРС «Долинка-Шахтстрой» назывался. А этот новый начальник нас не отпускает. Он тоже знакомый. Давно знаем. Мария работала вместе с ним. Он: «Не-не, – говорит, – тебя не отпущу» и нас не отпустил. И там мы и остались в Караганской партии.

И потом Мария заболела как-то. Пролежала месяца 4, уже был 53-й год. Врачи сказали: «Надо вам место изменить. Надо из Казахстана выехать куда-нибудь в Россию». А родители Марии уехали отсюда с Караганды, с 17-й шахты. Мать уехала. Она замуж вышла за Заярного… он с фронта пришел, знакомый. Их отец то погиб на фронте. Уехали в город Николаев на Украине. А мой отец в Майкудуке жил. Василий, брат Марии, в институт поступил, в Николаевский судостроительный институт. Ну и они поближе к сыну. Ему и помогать так легче.

Когда врачи сказали, что надо ехать куда-нибудь, мы подумали, куда же поедешь? Написали родителям – матери, теще. Ну, они говорят: «Приезжайте». Они купили там землянку. Они до этого просили у нас деньги, чтоб купить там ее в Николаеве. Мы им выслали, они купили.

И тут в 53-м году сообщают по радио: Сталин помер. Народ в шоке. Некоторые плачут. < Дед смеётся.> Он там натворил делов, понимаешь! Ну и после этого собрались и уехали в Николаев.

Приехали, я не работал. Пока документов нету. Документов на руки с ОРСа не дали. Это надо писать туда в Караганду, а оттуда вышлют. Написали, а документов нет и нет. Уже долго не было этих документов. Тут я думаю, а я хотел на работу в магазин поступить, как раз при морском порту магазин был хороший. Девчата говорят: «Давай, не хватает продавцов». А документов нет.

Потом, думаю, пойду в геологию, тоже в бурение на гидрогеологические. Пошел, узнал, поговорил с начальником. Он говорит: «Давай, приходи, завтра ребята едут, и ты с ними уедешь». А со мной не было ни паспорта, ничего… я просто пришел узнать… А домой пришел, а Мария заболела. Вызвали скорую, и ее забрали и отправили в районную больницу, где-то между Одессой и Николаевом. Там больница районная. Я остался и на работу не пошел. Она пролежала там с месяц или больше. Потом она вышла. Я жду, думаю, вот-вот подойдут документы. Потом с Караганды пришли документы. В отдел кадров пришли. «Иди к начальнику ОРСа». Я пошел к нему. Он так посмотрел документы, посмотрел на меня, говорит: «В городе киоск, там уцененные товары. Будешь торговать там». Я говорю: «Я туда не пойду. Не нужно. Там будешь целый день сидеть – одни ботинки продашь за день. Зачем оно мне нужно?» – «Ну, давай тогда рассчитывайся». «Ну, рассчитывай так рассчитывай.» Меня отдел кадров рассчитал и отдал справку.

А до этого я не работал, а так ходил, а там был Радсад – совхоз. Советский сад, радянский сад – по-украински, что ли. Они занимались виноградом, у них завод. Вино давили. Шампанское там делали. Большой завод. Я ходил туда, познакомился. А продавщица мне говорит: «Ты прими от меня магазин». Я: «А что ты уходишь?» – «А муж у меня пьет, и меня посадят. Он заходит в магазин, деньги берет всегда». «Хорошо, – документы я тогда получил, – я поговорю тогда с Райпо»… Кравченко начальник там. Я пришел. Он говорит: «Давай, принимай». Я принял и стал работать.

А после мне Борис (он в Саранской партии работал старшим мастером, его перевели в Экибастуз, разведку срочно начали делать) Он писал: «Разведка идет»… И потом присылает как-то мне письмо и пишет: «Приезжай, брось ты эту торговлю, зачем она тебе нужна. Там разведка – не хватает мастеров. Приезжай»… Подумали-подумали, и поехали в Казахстан.

Поехали в Казахстан, в Шоптыкуль, за Майкаином. Там была разведка Майкубеньской партии. Мы собрались, телеграмму дали, что мы выезжаем. А брат уже машину «Москвич» купил, первый выпуск «Москвича». Он приехал нас встречать на вокзал в Экибастуз.

С этих пор я стал работать в Майкубеньской партии. А потом мы закончили там разведку и нас перебросили в Майкаин-золото. Там разведку вели. Золото, медь...

Я проработал до 61-го года. В 61-м году Марию перебросили в Павлодар с Майкаин-Золота. А она всегда работала при геологической экспедиции. Снабжала геологов продуктами. Ее перебросили в Павлодар. Там ОРС геологов, находится в Павлодаре. Туда ее забрали завкустом. Она снабжала и Майкубеньскую партию и Павлодарскую гидрогеологическую экспедицию.

Я один остался в Майкаине. Я начальнику партии говорю: «Знаешь что, ты дай мне расчет или перевод дай мне в Павлодарскую гидрогеологическую экспедицию». Он тоже товарищ, вместе жили в бараке… Он с Украины сам. Он говорит: «Ладно. К осени мы закончим участок, и я тебе дам перевод». Правда, сезон закончили, осенью технику свезли в Майкаин на базу, и он мне дал перевод в Павлодарскую Гидрогеологическую Экспедицию.

А Мария, когда ее перевели в Павлодар… купили дом на 10-й линии. Родители обратно вернулись с Украины, с Николаева. Мария с ними жила. Тут мне в 65-м году перевод сделали в Павлодарскую экспедицию. Я приехал. Меня сразу оформили, и я стал работать. Я проработал лет 5. А брат Борис уже в Майкаине не работал, а работал в Экибастузе. В экспедиции. Уже была экспедиция. Ее переименовали. Майкаинская экспедиция, но находилась в городе Экибастузе.

Он, Борис, заболел, ему плохо. Врачи узнали, что это рак желудка. Запустил. Уже опоздали, наверное. И он пролежал в Экибастузе, а потом его взяли, повезли в Караганду посмотреть. Они сказали, что долго не продержится. Я ехал с Павлодара. Ездил с отчетом в экспедицию Павлодарскую. Ехал мимо Экибастуза, заехал. Он лежал. Ну, он ходил так, ходил… Я проведал его и поехал в поле. Где-то через 4 дня смотрю – самолет. А… в Павлодарской экспедиции не знали, где мы находимся. Примерно они знали. Мы там бурим, закончили и сразу переезжаем километров за 100, за 50, за 40 километров в другую сторону. Ну, по карте они знают, карты-то известны, а в каком краю, бог его знает.

Борис помер… В 72-м это было году. Как только я уехал. Через 4 дня где-то. А как найти, никто не знает. Рация не работала. Не было рации. Рация находилась только в центральном лагере, а лагерь центральный бог его знает где. Когда надо мы едем туда и сообщаем. Я спокойно работаю, думаю, пойду, посмотрю озеро. Мы только переехали на новое место. А начальник нашего отряда… Баян-Аульская партия называлась она, полетел на самолете, нету в другую сторону полетел, и как раз я иду к озеру, тут кукурузник летит. Пролетел, потом круг дал. Потом обратно… Думаю что-то неладно, видать, кружит, сейчас сядет. Садится. Смотрю, начальник прилетел. А он говорит: «Василий, у вас несчастье, твой брат помер, я тебя ищу. Давай, садись, полетели». Забрали меня, в Экибастуз привезли. Брат в Экибастузе жил… Вот такое дело. И в 72-м году похоронили.

А Мария работатала в Экибастузе. Ее снова перебросил ОРС в Экибастуз. А я обратно в Павлодаре оказался один. Правда, с родителями, со стариками… с тещей. Этот начальник экспедиции Экибастузской, брат как помер, он в Павлодарскую экспедицию звонит к начальнику, говорит: «Отдайте мне Ларина сюда. Переведите. Жена в Экибастузе, брат помер. Давайте!» Они договорились, и они меня отпустили с Павлодара в Экибастуз. Меня сюда перевели, и тут я стал работать. 4 года я проработал в Экибастузе. С 72… В 76 году я пошел на пенсию, в 55 лет. Ведь… стаж. И в 55 я пошел на пенсию. Провожали меня… А я работать хотел, а начальник говорит: «Не надо работать! Потому что поговаривают, что стаж не прибавят, изменили… какой-то указ будет. Вроде так слышал. Иди сразу. Иди на пенсию, а если что, то придешь». Сразу рассчитали меня, на пенсию меня оформили. В 76-м году пенсию оформили.

Так я не работал, гулял, больше ничего не делал. А потом с Павлодарской экспедиции начальник, который мой был, приезжает и говорит: «Василий, знаешь что, давай, будешь работать у меня наблюдателем. Наблюдать за скважинами. Там гидрогеологическая экспедиция – она воду бурит. И скважины, которые набурены в районе Экибастуза, они все закрываются пробками. Будешь замерять понижение воды, повышение воды, температуру. Что тебе?.. Там в неделю замеришь один раз, запишешь...». И я согласился. На машине, не пешком. «Бензин мы дадим, и езди. 4 часа, 3 часа поездишь по скважинам и все». Так я проработал… В 81-м году он приезжал – я поступил обратно в Экспедицию. И рассчитался я в 91-м году. Ровно 10 лет я отработал. Я потом уже не стал работать, потому что уже бензина не дают. Бензин стал дорогой. Дороже стало все. А зачем мне на свои деньги… получаешь оклад, подумаешь там, сотню рублей… зачем оно мне нужно, и отказался. И с этих пор я вообще не работаю. На пенсии я, считай 23 года, с 76-го года.

Такая жизнь моя.

А потом жили мы в Экибастузе, жена моя заболела сердцем, и ей в России решили делать операцию на сердце, иначе не проживешь. Затягивает ее сердце. Она согласилась делать операцию. И в 87-м году в Новосибирске сделали ей операцию. Удачную операцию. Все-таки года. Там в последние года не делали такую операцию, а ей уже много лет… Она после операции прожила где-то 10 лет… 11 лет! Операцию новую делать – она уже не выдержит. Сколько проживешь, столько проживешь. 11 лет она прожила. Похоронили в 1998-м в сентябре месяце, 19 сентября. Вот через месяц будет год, как она померла.

Сейчас я живу один. Детвора моя, дети мои тут. Дочери обе, сын здесь, внуки живут. Сколько я проживу, столько проживу. (Смеётся). Будем стараться побольше прожить, но не знаю, как здоровье позволит. Вроде сейчас ничего. А так откуда знаешь. Ходишь – упадешь. Или ляжешь – и не встанешь. Пока ничего себя чувствую. Пойдет! Будем стараться! Еще дождемся, когда ты еще вернешься на будущий год, может быть.

Ну, хорошо. Так она вся жизнь протекла…