Об авторе:

Штединг Александр Эрнестович

Родился в 1897 году в семье горного инженера Штединга Эрнста Александровича, управляющего Вознесенским рудником в Юзовке (Донецк). Мать – Ольга Сергеевна Барабошкина, московская учительница, участница «хождения в народ», приехавшая учительствовать в развивающийся Донбасс.

В 1924 году Александр Эрнестович закончил Днепропетровский горный институт, работал на шахтах Донбасса, Урала и Кузбасса, а с 1931 года – помощником технического директора треста «Уралуголь» в Свердловске. Преподавал в Свердловском горном институте.

07.09.1931г. арестован ОГПУ Уральской области, ст.58-2,6,7,8,9,11, осужден без суда «тройкой», был приговорен к расстрелу с заменой на 10 лет лагерей и был этапирован в Воркуту. Освобожден из лагеря в 1946г. с «пересидкой» на три года. Таким образом, без вины провел в сталинских концлагерях 13 лет.

В 1956 году был полностью реабилитирован и работал руководителем горного отдела в «ПечорНИУИ»  в Воркуте. В 1957году защитил кандидатскую диссертацию.

В1959 году по конкурсу был избран старшим научным сотрудником института «Донуги» в Донецке, где работал до последних дней жизни. В 1973 году защитил докторскую диссертацию.

Умер в 1983 году, похоронен в г. Донецке.

 

Рожденные в года глухие

Пути не помнят своего.

Мы – дети страшных лет России –

Забыть не в силах ничего.

                                          А. Блок

 Как правильно охарактеризовал великий поэт это время! Как не похожа эта характеристика на слащаво-лживые характеристики всяких окололитературных бездарностей вроде «Незабываемый 1918 год» и многое другое.

Возвращаясь снова и снова к оценке своего вынужденного 25-летнего пребывания в Заполярье и пытаясь установить те моменты, которые наиболее резко, навечно остались в памяти, я прихожу к выводу, что это было время медленной гибели от холода в 1942 году. В это время я уже был списан из числа полезных работников и отправлен на «доживание» в специальный инвалидный лагерь в Кочмесе.

Естественно, что в соответствии с моралью тех лет руководство не было заинтересованно в том, что бы эти бесполезные люди долго оставались в живых, и соответственно этому нас кормили. Но, находясь у последней черты, с опухшими ногами и отечными лицами, люди, и я в том числе, еще продолжали бороться за жизнь. Это удавалось далеко не всем.

Я с этой целью вставал чуть свет и шел на помойку, расположенную за лагерной кухней. Там удавалось собрать картофельные очистки. Я их отмывал, варил и получал дополнительное «блюдо». Однажды, кто-то из медперсонала увидел меня за этим занятием и сказал «Как Вам не стыдно». А я думал и думаю, что стыдно должно быть не мне, а тому режиму, который меня – ни в чем не виновного человека – сослал в эти лагеря, и здесь убивал медленной смертью, не смотря на то, что я, как специалист еще приносил до того Воркутлагу, и в целом режиму, большую пользу.(Здесь я нарочно не касаюсь морально- этической стороны вопроса, и беру только сугубо практическую  сторону).

Несмотря на все издевательства, я не возненавидел, как некоторые, свою страну. Я не возненавидел и свой народ, несмотря на то, что в условиях, в которых я находился, мне особенно часто приходилось встречаться с самыми гнусными его представителями, потенциальными убийцами и палачами, садистами, предателями и просто негодяями.

Продолжая оставаться на позициях гуманного коммунизма, т.е. «коммунизма с человеческим лицом», без диктатур и насилий, я возненавидел только режим, сталинскую верхушку, оседлавшую наш народ, не будучи ни кем избранный, и творившую свои беззакония.

В этом ключе я собираюсь вести дальнейшее описание.

Часть I

Роман по сценарию ГПУ

В конце лета 1929 года закончилась (как и слеовало ожидать) неудачей попытка проходки с помощью негодных средств ствола шахты Щегловская треста (теперь комбината) Кузбассуголь. Условия были очень тяжелыми: мощные слои плывунов, а под ними водоносные галечники. В этих условиях надежный результат может быть получен лишь способом замораживания, что и было осуществлено в последствии германской фирмой. (В то время в СССР еще не было опыта и оборудования для прохождения стволов с замораживанием).

Но начальник Кузбассугля Я.К. Абрамов обязательно хотел попробовать: а может быть удастся все сделать подешевле, без затрат валюты, то есть пройти с помощью крепей.

Я был приглашен на должность заведующего этой проходкой, при чем была дана гарантия, что в случае неудачи мне не будет предъявлено обвинение во вредительстве, согласно общепринятой практике. (Это и было выполнено).

Как и следовало ожидать, ствол залило водой, происходили непреодолимые выносы песка, ствол задавило. Приехала комиссия из Новосибирска во главе с главным инженером треста и работы были прекращены.

Мне было предложено написать подробный отчет о всей работе, а затем переехать в Томск, и работать у них в Гипрошахте.

Наступили для меня спокойные дни без ночных звонков и аварийных ситуаций.

С утра подавались санки и увозили меня через реку Томь, на правый берег, в управление рудником, где в кабинете главного инженера я писал подробный отчет.

Но вот отчет закончен, надо ехать в Томск. А у меня в то время уже было приглашение из Уралугля, на должность заведующего горными работами Рудоуправления Богословское (с окладом 450 рублей в месяц, в Кемерово я получал 400 рублей в месяц).

Я в те годы хотел работать только на производстве, в Гипрошахт ехать не хотел. Но как это сделать? В то время работник не имел права брать расчет по собственному желанию, а мне расчет не давали. (Таким образом, через семьдесят лет после отмены царем Александром II крепостного права, у нас в СССР была восстановлена одна из его разновидностей).

Но в связи с переводом в Гипрошахт, мне были выданы на руки мои документы, с которыми я должен был туда явится.

Помню, я с утра явился в управление за документами, а мне все по непонятным причинам их не выдают. Все время какие- то отговорки. Так в тщетном ожидании прошел почти весь рабочий день. И вдруг, как по щучьему велению все изменилось. В короткое время были оформлены и выданы все документы, выплачены деньги.

Я по своему понял эту задержку. Шли закулисные согласования с «уважаемыми» надзирающими органами: а можно ли его выпустить, а может быть лучше для спокойствия «привлечь»?

Но Абрамов обещание сдержал. А я вместо билета в Томск взял билет в Свердловск, со всеми документами явился в Уралуголь и был оформлен на работу.

Зина с полуторагодовалым Сережей оставалась в Кемерово впредь до получения от меня сообщения о квартире и прочем.

Кузнецкая эпопея закончилась благополучно. А обстановка там, как и везде, была не из легких. Незадолго до этого на шахте «Центральной» произошел взрыв гремучего газа, несколько рабочих погибли. Было создано дело о вредительстве, состоялся, вопреки практике, открытый суд, и несколь человек были приговорены к расстрелу. В число этих несчастных попал наш знакомый еще по Макеевке инженер Пешеходов. Это был хороший, благородный, честный человек, абсолютно не спосбный ни на какие подлости. В 1928 году в связи с Шахтинским делом он тоже был привлечен и в качестве ссыльного отправлен в Кемерово на работу. Но когда потребовалось найти «козлов отпущения», то в чило таковых попал и он. И погиб незаслуженно.

В начале 1930 года я явился в трест Уралуголь в Свердловске и был направлен в Богословское рудоуправление, расположенное на Северном Урале в Богословском, ныне Карпинском районе. Я был назначен заведующим горными работами, но вскоре был переведен в главные инженеры. В то время Богословские копи (открытые работы) перешли из собственности Надеждинского завода в ведение Уралугля. Для Надеждинского завода копи были не более как подсобный цех, и они оказались запущенными до невозможности. Новой администрации Уралугля, единственным представителем которой был я, предстояло наладить работу, т.е. в первую очередь поднять добычу угля. Но сделать это было невозможно. Вскрыша пустых пород, т.е. уборка их с угольных пластов, была запущена до крайности, и подготовленных к добыче запасов почти не было. Предназначенные для вскрыши экскаваторы за зиму отремонтированы не были в связи с недостатком рабочих и отсутствием запасных частей. Но даже несколько еще работоспособных агрегатов больше простаивали, чем работали, так как маломощный и крайне изношенный железнодорожный узкоколейный подвижной состав не успевал отвозить породу на отвалы. Производившаяся ранее в больших объемах конная вскрыша была полностью парализована, т.к. рабочие, работавшие с лошадьми, разбежались полностью поскольку есть было нечего ни людям, ни лошадям.

Мы с новым управляющим, приняв рудоуправление от завода и, убедившись в катастрофичности положения, несколько раз ездили в Свердловск, в Уралуголь, и докладывали о состоянии карьера.

(К выше сказанному надо добавить, что мне и самому есть было нечего. Единственная на копях лавченка лишь в редких случаях торговала кониной, а больше ни чего съедобного не было. Местные жители все имели натуральное хозяйство, а у меня – приезжего, этого не было. Я увидел, что в такие условия я не могу привозить Зину, Шурика и малолетнего Сережу).

По этому, приехав в Уралуголь, и поставив перед управлением все вопросы по производству, заявил так же, что не смогу работать в Богословске. Но нужда в специалистах была велика и из треста была дана команда выдавать мне ежемесячно определенное количество сена, чтобы я мог купить корову, а так же выдать из особых запасов муки и еще что- то. Кроме того мне зарплата была повышена с 450 до 600 рублей, т.е. столько, сколько получал прежний главный инженер от заводоуправления. Была так же обещана помощь и по линии производства. Но от благих намерений до дела было очень далеко.

Надо сказать, что в результате тяжелого положения на копях и низкой добычи, появилась необходимость найти «козлов оттпущения» согласно принятой в то время практике. И вот незадолго до моего приезда было создано дело о вредительстве, и бывший технический руководитель Мурзин и с ним еще несколько человек были обвинены и сосланы.

Весной 1930 года я встретил в Свердловске Зину с Шуриком и Сережей, и втроем мы приехали в Богословск (Карпинск).

О положении со снабжением на Северном Урале можно судить по следующему: в один из проездов через Надеждинск (Серов) я отправился в местную столовую. При здаче пальто в гарбероб, я вместе с номерком получил ложку. Ее я был обязан сдать в гардероб при получении пальто, иначе, мне его бы не выдали.

Мы стали жить на копях в просторном доме на берегу пруда. Во дворе были все подсобные постройки, включая отличную баньку и помещение для прислуги.

В то время в Богословске жили натуральным хозяйством. Местные жители имели своих коров, кур, свиней и огороды. Главной проблемой для них была заготовка кормов для скота. Я, как приезжий, не имел хозяйственной базы и с учетом этого пользовался по указанию из треста особой привилегией: мне разрешалось приобретать сено за наличный расчет с конного двора. Это позволило и нам завести все необходимое хозяйство. Таким образом мы с Зиной единственный раз за всю нашу жизнь оказались владельцами коровы, свиней и кур. Это позволило нашей семье жить более или менее прилично.

Такую же помощь сумел оказать нам трест и по производственной линии. Прежде всего нам были присланы три инженера. Это были так называемые «шахтинцы», т.е. лица, осужденные по шахтинскому делу. В их числе был бывший руководитель Донугля Бояршинов и два, бывших главных инженера крупных рудоуправлений Донбасса. Вновь прибывшим были созданы в Богословске самые благоприятные условия: они поселились в отдельном доме и снабжались из особых источников, значительно более богатых, чем наши источники снабжения. В пределах рудоуправления они могли ходить беспрепятственно, правда, в неизменном сопровождении некоего безмолвного, но бдительного спутника – «ангела- хранителя».

Эти специалисты состояли на положении консультантов. Днем они ходили по работам, а затем докладывали мне о виденных неполадках и давали соответствующие рекомендации. К сожалению, это приносило мало пользы, т.к. я и сам хорошо знал о всех недостатках, а для осуществления рекомендаций не имел средств.

Поскольку никакой ответственности и никаких административных функций указанные инженеры не несли, они и пользы принести не могли. В прочем, пребывание их оказалось очень кратковременным: в одно утро прискакал гонец с секретным распоряжением, и в тот же день все трое исчезли так же внезапно, как и появились.

Тем не менее, летом 1930 года появился еще один «консультант» — германский инженер герр Арендт с семьей. Он тоже был в привилегированном положении – снабжался из особых источников, которые нам, советским гражданам, были недоступны. Как и «шахтинцы», он проводил рабочий день на производстве и как «шахтинцы» ни за что не отвечал, и ни чем не распоряжался (консультант). О виденных недостатках он мне докладывал, но я и сам хорошо знал о них, но не имел возможности исправить положение. Таким образом, он, как и «шахтинцы», не приносил пользы. Не больше пользы приносили все, встреченные мною, «иноспециалисты», как в Донбассе, так и на Урале, а ведь они пользовались особыми льготами, а зарплату получали валютой.

Однажды я попробовал загрузить его, назначив начальником вскрышных работ, но из этого вышло мало толку.

Была сделана еще одна попытка пойти по пути наименьшего сопротивления: для налаживания работы из треста был прислан на должность главного инженера опытный специалист Ледомский, я был оставлен его заместителем. Но и его приход не дал желательных результатов. Он не сумел сработаться с людьми и в короткий срок вооружил всех против себя, за что в скорости и поплатился.

В то время в стране процветали «критика» и «самокритика». (Конечно, это не могло касаться привилегированных партийных особ). При этом в ходу была формула, якобы Ленина, о том, что «если в критике содержится хотя бы десять процентов правды, то и тогда она полезна и желательна».

В то время по всей стране была начата кампания по «чистке советского аппарата».

В первый же вечер в комиссию был вызван и я и со мною два третьестепенных работника. Было ясно, что весь вечер предполагалось посвятить мне.

Заседание комиссии происходило гласно, в клубе, при переполненном зале.

Не буду говорить о переживаниях, связанных с подготовкой к этому дню. Запомнилось на всю жизнь, что походя к клубу, я споткнулся и чуть не упал, и понял это как недобрый знак. Когда я пришел в клуб, зал уже был полон. На сцене, за столом, устланным красным сукном, заседала комиссия в составе шести- десяти человек. Для меня было отведено место на сцене за кафедрой. В начале меня попросили рассказать свою биографию, а затем начались вопросы, касающиеся всех областей моей производственной деятельности и личной жизни. Вопросы могли задавать не только члены комиссии, но и любой из присутствующих в зале. Лишь поздно вечером кончились разговоры со мной, а остальных двоих, как я и предполагал, пропустили за несколько минут.

О решениях комиссии нам обещали объявить через месяц, в конце ее работы. Но уже через несколько дней меня вызвал управляющий и сообщил, что Ледомский не прошел проверку и снят с работы. Я должен был стать снова главным инженером. Относительно меня в решении комиссии было указано: «считать проверенным и рекомендовать ему исправить допущенные ошибки». Таким образом, детальная проверка моей деятельности специальной комиссией в присутствии многочисленного коллектива, наблюдавшего мою повседневную работу в течение предыдущих полутора лет, нашли в последней лишь некоторые ошибки и не более. По своей наивности я полагал, что этот результат может оградить меня от любых нападок и обвинений, которым в то время мог подвергнуться любой ответственный и неответственный руководитель. К сожалению, я очень ошибался.

Что касается Ледомского, он не отделался одним снятием с работы. По материалам проверявшей комиссии против него было возбуждено уголовное дело: он обвинялся в халатности, бездеятельности, грубом обращении с рабочими и служащими и прочих грехах. Заодно прихватили главного механика рудоуправления за то, что скрыл свою прошлую судимость. Суд происходил в том же клубе, в котором незадолго до этого заседала комиссия по проверке аппарата. Я был вызван в качестве свидетеля. Ни я, ни многие другие свидетели, не показали ничего плохого для обоих подсудимых, но обвинительный приговор был предрешен заранее. И их ничто не могло спасти.

Тогда я еще не мог предположить, что подобный исход дела возможно сыграл положительную роль в их судьбе, т.к. избавил их от тех злоключений, которые были уготованы для многих и многих из нас.

Весной 1931 года в рудоуправление на работу были присланы четыре новых специалиста. Они были только что выпушены из тюрьмы, где находились под следствием по делу о вредительстве в одном из рудоуправлений Уралугля. Все они получили по десять лет тюремного заключения, замененного, согласно практике тех лет, принудительной работой на производстве по специальности. В их числе был присланный на должность главного инженера П.А. Ростов и заведующий горными работами Г.П. Максимов. На этот раз эти люди были присланы не как безответственные наблюдатели, а для работы. Арендт и я отзывались в Свердловск в Уралуголь.

В то время Уралуголь объединял три современных комбината: Козельскуголь, Челябуголь и Свердловуголь, но по размерам добычи он уступал современным комбинатам (объединениям).

Так как Уралуголь не располагал свободной жилплощадью, наша семья в составе четырех человек была помещена в номере гостиницы «Центральная», где мы прожили свыше года, а вещи наши были отправлены на склад Уралугля. Арендт, семья которого тоже состояла из четырех человек, в качестве иноспециалиста получила два номера в той же гостинице, хотя пользы от него не было никакой (он по-русски почти не говорил), а я нес в тресте большую нагрузку. Официально рабочий день в тресте продолжался шесть часов, но всему руководящему составу полагалось приходить на вечерние занятия, которые продолжались с 7 до 11 часов, а иногда затягивались за полночь. Иногда же приходилось выдумывать себе работу. Но так было принято, надо было демонстрировать энтузиазм.

В тресте мы периодически составляли заманчивые планы, как в короткое время резко поднять угледобычу. Получив такое задание и ясно понимая его нереальность, я или кто-нибудь из моих сослуживцев шел к управляющему трестом и пытался его убедить в том, что работа бесполезна, т.к. для резкого подъема добычи у нас нет ни людских, ни материальных ресурсов. Но эти разговоры были бесполезны. Управляющий говорил: «Вы составьте план, подсчитайте, что нужно для его выполнения, а о том, как все это получить- это не ваша забота».  (А ему так говорили вышестоящие).

И работа начиналась; она кипела днем и вечером. Составлялись графики и ведомости, заполнялись формы, подсчитывалась потребность в людях, материалах и оборудовании. Результаты всего этого докладывались в высших инстанциях. Но почти ничего из затребованного не поступало в наше распоряжение и все планы складывались на полки шкафов, постепенно покрывались пылью.

Шло время, а положение в угольной промышленности (впрочем, как и в других отраслях народного хозяйства) не улучшалось. И вновь начались поиски «вредителей». В Уралугле работало немало «штрафованных» инженеров, т.е. в предыдущие годы арестованных, приговоренных в тайных судилищах, а затем откомандированных для работы в угольной промышленности. Как правило, это были самые опытные, квалифицированные специалисты.

Так продолжалось избиение оставшихся, уже малочисленных представителей интеллигенции. Однажды я встретился с одним из таких инженеров, с которым вместе работали еще в Донбассе, и я пригласил его зайти к нам, договорились о времени.

Все такие «штрафированные» инженеры, и он в их числе, занимали руководящие должности, начиная с главного инженера, почти во всех рудоуправлениях. На рудниках они пользовались свободой, но для выезда в Свердловск им было необходимо иметь разрешение ГПУ; кроме того, они были обязаны в определенные сроки являться на отметку. Из некоторых намеков я догадывался, что подобная отметка не являлась пустой формальностью, что там велись разговоры на производственную тему с явно выраженным уклоном в сторону выявления «вражеской агентуры».

Я очень обрадовался встрече со своим бывшим сослуживцем, и мы договорились о том, что он придет к нам на ужин в определенный день и час. Однако он не пришел в назначенное время, ничего не дал о себе знать и больше мы с ним не встречались. В то время внезапные исчезновения людей не были большой редкостью, и мы все хорошо знали их причины. Но в данном случае могла быть и другая причина неявки моего гостя: из-за разговоров во время отметки он мог понять, что посещение меня не может привести к хорошему. Во всяком случае, этот факт не мог не причинить мне беспокойства.

Примерно в то же время произошло другое, более серьезное происшествие.  Приехавший по делам в трест главный инженер одного рудоуправления Уралугля Шапиро, так же бывший донбассовец и бывший главный инженер треста Рученковуголь, возвратившись после очередного посещения ГПУ к себе в гостиницу «Большой Урал», бросился с верхнего этажа в пролет лестничной клетки и разбился насмерть. О причинах самоубийства догадаться было нетрудно. Очевидно вновь начались поиски вредительства, а может быть его принудили дать ложные показания (как это делалось я расскажу позднее). И он, вернувшись в гостиницу, мучимый совестью за оговор невинных людей, покончил с собой.

Странные вещи творились так же среди иностранных специалистов. Однажды к одному из них после веселой выпивки обратился один из ее участников, русский специалист, работник треста, и конфиденциально предложил ему приобрести некие весьма секретные материалы. Немец немедленно подошел к телефону и сообщил об этом происшествии в ГПУ. Продавца вызвали туда на следующее утро и, по-видимому, отечески пожурили за неудачную работу; иных мер принято не было. Это была неудачная провокация.

Однажды в гостиницу к Арендту явилась сестра его бывшего переводчика в Богословске, Нефф. Она и ее брат – переводчик были из числа раскулаченных немцев – колонистов. Вся семья была перевезена на Северный Урал и поселена в специальном пункте, находившимся в лесу, в окрестностях Богословска. Теперь, по словам этой девушки, она бежала из места поселения и просила Ардента укрыть ее. Она обещала, что через некоторое время она отправится в ГПУ, сознается во всем и попросит разрешения остаться у Ардента в Свердловске. Она так убедительно просила оставить ее и не посылать обратно в тяжелые условия жизни в лесу, что Арендт принял участие в ее судьбе, а через некоторое время она сообщила ему, что уладила в соответствующем месте вопрос о своем проживании в Свердловске. Так она и осталась жить у Арендта на положении не то гостя, не то работницы. Говоря на том же языке, что и хозяева, она принимала участие во всех разговорах, которые происходили у Арендта с его женой, а также с приходящими знакомыми и друзьями.

Лишь много позднее, уже находясь в лагере и встретившись там с Неффом, я узнал от него, что вся история с бегством его сестры была лишь комедией, разыгранной по сценарию ГПУ (стандартная провокация). Из этих органов она получила предписание явиться к Арендту и рассказать о своем мнимом бегстве. Само собой разумеется, что она была обязана каждую неделю давать подробную информацию обо всех событиях и разговорах, имевших место у Арендта, что она и делала аккуратно.

Наконец, летом 1933 года начались аресты. В Богословском рудоуправлении был арестован заведующий горными работами Г.П. Максимов, а в тресте  — заместитель технического директора Б.Г. Мау. Это вызвало серьезные волнения среди нас, однако, примерно через месяц оба были выпущены. Мы очнь радовались за них, и среди нас наступило некоторое успокоение. Тогда мы не могли знать, что оба они купили свою свободу ценой предательства. Оба оболгали большое число своих сослуживцев, положив основу вымышленному, фальшивому делу о вредительстве в Уралугле. Мау, как мне рассказывали впоследствии лица, сидевшие с ним в одной камере, мучительно переживал свое положение. Дело доходило до слез, и все же обещанная свобода была настолько привлекательна, что ради нее он решился на бесчестное дело.

Вскоре после своего освобождения Мау был приглашен на вечер к одному из наших сослуживцев по Уралуглю: Алексею Павловичу Судоплатову. (Последний впоследствии перешел в науку, защитил кандидатскую и докторскую диссертации и ряд лет работал в Москве в институтах Горного дела и Всесоюзном угольном. Он был хорошо известен среди угольщиков; скончался в конце шестидесятых годов). Мы с женой тоже пришлм к Судоплатовым. Всем еам хотелось порадоваться счастливому исходу дела. Но в тот вечер мы ждали Мау напрасно. Он не пришел – наверное не смог смотреть нам в глаза, а мы еще не понимали зловещего значения его отсутствия.

В конце 1932 или в начале 1933 года в трест приехал по делам Богословского рудоуправления его главный инженер П.А. Ростов. В одно утро он не пришел на работу. Это обстоятельство встревожило меня, и я позвонил в дом приезжих. Оттуда мне сообщили, что он не ночевал. Все стало ясно – хорошего ждать нечего. У нас с Ростовым было тесное общение, так как по своей должности помощника технического директора я вел общее руководство этим рудоуправлением.

Между тем была предпринята еще одна «проверка» аппарата треста. Из Москвы была прислана «авторитетная» комиссия под руководством видного партийного деятеля Полонского. Все мы по очереди вызывались в кабинет управляющего трестом для «беседы», которая происходила в присутствии управляющего, его заместителей и каких-то неизвестных лиц. Мой разговор с Полонским продлился примерно полчаса; речь шла о выполняемой работе и моих дальнейших планах. На основании таких разговоров решалась судьба человека. Выводы, сделанные комиссией, оставались в секрете, но, конечно, сообщались «по инстанции». К сказанному остается добавить, что и сам Полонский не избежал той участи, которую готовил другим. Он был впоследствии объявлен врагом народа и исчез.

Та же участь постигла и управляющего трестом Якова Константиновича Абрамова. Был переведен в Донбасс и далее оказался в застенках ГПУ, где он и умер. Мау был сослан далеко – на Колыму и там встретил свой конец.

К этому остается добавить, что незадолго до приезда комиссии Полонского, по всей стране и в том числе в Уралугле была проведена жесточайшая «чистка» партийцев, где было установлено, что управляющий Абрамов фактически «чужак» — сын подрядчика.

К числу нелепых и труднообъяснимых событий того времени относится и моя неожиданная командировка в Богословск. Первоначально предполагалась моя поездка в одно из южных рудоуправлений, но в последнюю минуту по необъяснимым причинам командировка была переделана на Богословск, где делать было нечего.  Лишь много позднее мне стали ясны причины. Этого требовал сценарий ГПУ.

На месте я застал полный разброд в управленческом аппарате. Главный инженер Ростов, который с успехом руководил работой, исчез. На его месте сидел некий подозрительный тип, несомненно темного происхождения, якобы немецкий специалист Райфенштейн. Уже после первого разговора с ним мне стало ясно, что он вовсе не специалист и даже не инженер. Какие задачи были возложены на этого афериста и проходимца, мне было неясно.

Уже в течение нескольких недель в Богословске «работала» бригада ГПУ. Настроение у всех было подавленное. Ничего не сделав в Богословске, так как там и нечего было делать, по истечении срока командировки я вернулся в Свердловск. Там уже шло разделение Уралугля на три самостоятельных треста. Я получил направление в Челябуголь.

Однако, поработать там долго не пришлось. В начале сентября я был приглашен зайти после окончания работы в Копейское отделение ГПУ и оттуда уже не вышел. Вечером я был доставлен в Челябинск, где провел сутки в сыром и темном подвале местного ГПУ, а после был препровожден в Свердловск, во внутреннюю тюрьму ГПУ.

Несколько суток я провел в ожидании допроса, и, хотя был уже полностью в курсе творившихся вокруг меня дел, все же продолжал надеяться на то, что меня вызовут и сообщат о том, что произошла ошибка.

После Челябинского подвала я был поражен «комфортом» свердловской камеры. Она находилась на втором этаже, в ней было сухо и тепло. Обстановка состояла из трех откидных брезентовых коек и трех табуреток. (После я услышал, что подобные удобства созданы лишь недавно, а до этого люди и в Свердловске сидели в сыром подвале).

В течение нескольких дней я ничего не мог есть, и моя хлебная пайка оставалась нетронутой. Мне сообщили, что мне полагается в день 400г хлеба, и я даже не подумал о том, много это или мало (после оказалось, что это очень, очень мало).

Хотелось курить, но табаку не было. Я собирал во время прогулки сухие листья, тер их и пытался таким способом успокоить свои нервы, но это плохо помогало. По ночам не было сна, только мысли, то мрачные, то обнадеживающие, одна за другой лезли в голову.

Кроме меня в камере было еще два человека. Один из них, бывший главный механик крупного металлургического завода, уже полностью «разоружился». По терминологии ГПУ это означало, что он уже дает любые ложные показания, какие требуют от него, и оговаривает сослуживцев, друзей и близких. Он уже был твердо убежден, что стоит на единственно правильном пути, и с этой точки зрения наставлял меня. Он признался, что все, что он пишет на себя и других – сплошная ложь, что ни он, ни другие лица не виновны в тех действиях, о которых он пишет, но так требуется в настоящий момент. Следователь разъяснил ему, что нынешнее политическое положение и благо страны требуют, что бы наше капиталистическое окружение было возможно полнее уличено в подрывной деятельности против СССР, и что этого можно наилучшим образом достигнуть, если все враги СССР будут чистосердечно признаваться в своих преступлениях, и если таких документов – признаний будет возможно больше. Отсюда уже было недалеко до вывода, что тот факт, насколько правдивы наши признания, даже не имеет существенного значения, лишь бы они уличали наших врагов. «Кроме того – продолжал мой сосед – такое признание не повлечет тяжелых последствий. Нас для порядка осудят, а затем пошлют на производство. И мы будем работать и жить с семьями». Действительно, я видел немало таких людей на работе – многих так называемых «вредителей», работавших на ответственных должностях в рудоуправлениях Уралугля.

Мой сосед по камере говорил, что мой отказ от «чистосердечного признания» может повлечь за собой серьезные последствия. А кроме того, если я буду «правильно» себя вести, мое пребывание здесь будет сокращено и облегчено: будут разрешены свидания и передачи; в последних была острая необходимость, т.к. получаемого пайка едва хватало на полуголодное существование

Вскоре после своего прихода в камеру я разными путями узнал о том, что в Богословске были произведены массовые аресты и почти все руководящие инженеры и техники находятся здесь, во внутренней тюрьме. Были так же доставлены многие работники из других рудоуправлений Уралугля. В целом, число арестованных работников Уралугля по нашим примерным подсчетам составляло свыше ста человек. Было ясно, что замышляется какое-то крупное представление.

Между тем, время шло, а меня все еще не вызывали на допрос. Я истомился в неведении; казалось, что самое тяжелое известие будет лучше, чем эта томительная неизвестность. Поэтому я ожидал вызова на допрос как чего-то очень хорошего.

Наконец меня вызвали к следователю, но не для того, чтобы сообщить об ошибке, а для знакомства с ним. Меня ввели в большой кабинет; внутри него входная дверь была замаскирована в виде шкафа. Когда она была закрыта, создавалось впечатление, что у стены стоит шкаф, а двери из кабинета вообще нет. Эта система устройства кабинетов была и в других комнатах; таким путем не только маскировался выход из кабинета, но и обеспечивалась так же надежная звукоизоляция. Следователь был не стар, но уже носил три шпалы. Он был вежлив, говорил тихим, спокойным голосом и назвал себя: Сергей Александрович Другов (лишь много лет спустя я начал догадываться, что это имя фальшивое). Он, оказывается, уже знал меня, хотя я видел его первый раз. Он назвал меня по имени и отчеству, спросил, хорошо ли я «устроен», получаю ли питание. Но на мои вопросы, за что я арестован и в чем обвиняюсь, отказался отвечать, сказав, что об этом разговор будет в следующий раз.

Прошел еще один день, и меня снова вызвали на допрос. На этот раз мне были даны для прочтения отрывки из собственноручно написанных показаний двух моих сослуживцев по Богословскому шахтоуправлению, ложно показывающих, что я состоял в их «контрреволюционной организации». Один из них показывал, что он лично вовлек меня в эту «организацию» и описывал, как это произошло. По его словам, он однажды сообщил мне о том, что у них существует такая организация, и здесь же, без лишних размышлений, не проверив своего собеседника, с которым у нас были лишь деловые отношения, дал свое согласие на вступление в их «организацию».

Дав мне прочитать оба показания, Другов сказал: «Как видите, у нас имеется вполне достаточно доказательств вашей вины. Я вас познакомил лишь с показаниями двух лиц, но их у следствия имеется больше. На этом основании мы можем осудить вас без вашего признания. Однако, в этом случае вы усугубите свое положение и можете ожидать самого тяжелого приговора, как нераскаявшийся враг. Кроме того, будет арестована и сослана ваша жена. А сын (в то время ему было четыре года) будет отдан в детдом».

Я был в ужасном состоянии, однако рука не поднималась подписать самооговор. Наша беседа продолжалась до глубокой ночи, но результатов не дала. В полунормальном состоянии я был препровожден в свою камеру.

На следующий вечер я снова был вызван и отпущен поздно ночью. Другов то пугал меня тяжелыми последствиями моего упорства, то рисовал мне заманчивые картины моей будущей жизни с семьей и работы на производстве, что будет возможно в случае моего «чистосердечного раскаяния». Он говорил: «Мы все знаем про вас и про вашу враждебную деятельность. Ваши соучастники были более благоразумны, чем вы и рассказали все. Но мы хотим проверить вас и узнать, являетесь ли вы закоренелым врагом, не поддающимся исправлению или еще способны вернуться на путь честного советского гражданина. Последнее вы можете доказать своим чистосердечным признанием. Признайтесь во всем, и вам сразу станет легче». Я продолжал упорствовать. Я ему сказал: «Вам же не нужно ложных признаний, вам нужна лишь правда. (Я был еще очень наивен). Моя цель – доказать свою невиновность и добиться своего освобождения».

Другов усмехнулся: «Вы ошибаетесь. Невинных мы сюда не берем. Если вы попали сюда, значит, у нас есть достаточно убедительных доказательств вашей вины».

Длительные ночные беседы-допросы продолжались без перерыва. Я возвращался в камеру измученным, а днем ни спать, ни даже прилечь не разрешалось, откидные койки поднимались и прикреплялись в вертикальном положении к стене. Мы иногда ухищрялись прикорнуть, сидя на табуретке, но и это не разрешалось, и дежурный по коридору, заглянув в глазок в камеру, будил нас. Ночью свет не гасился, и яркая лампа светила прямо в глаза.

Мой «разоружившийся» сосед по камере продолжал настойчиво толкать меня на путь самооговора, доказывая, что это единственная возможность спасти жизнь и сохранить семью.

Питание было очень скудным. Утром мы получали суточную пайку хлеба, тарелку каши, два куска сахара и кружку чая. В обед, которого мы ждали с нетерпением и угадывали по звону посуды в коридоре, давалась миска супа и тарелка каши. Вечером подавался чай, который можно было пить в неограниченном количестве, но без сахара.

Голод, утомление, полное расстройство психики – все это подрывало способность оказывать сопротивление требованиям следователя. Последний же практиковал поочередно то грубую брань и угрозы, то «дружеские» разговоры и увещевания. В пылу таких прекраснодушных уговоров он сказал мне: «У нас не мясорубка. Наша задача – перевоспитать вас, сделать из вас полезного гражданина, и в этом вы сами должны нам помочь. Мы обвиняем вас, и мы будем вашими защитниками при рассмотрении ваших дел».

В конце концов, под влиянием создавшихся условий, грубого нажима со стороны следователя, настойчивых внушений соседей по камере, сознавая безвыходность своего положения и находясь в состоянии острого психического расстройства, я заколебался и на какой-то момент прекратил сопротивление.

Другов это немедленно заметил и поспешил воспользоваться моментом. «Ведь я же не прошу у вас ничего особенного» — сказал он. «Вы только подпишите небольшое признание, что вы действительно состояли членом контрреволюционной организации. Вы увидите, как сразу спадет тяжесть с ваших плеч».

И я написал под его диктовку и подписал короткое признание. С этого момента я был уже полностью у него в руках. Дальше все шло по пословице: «Коготок увяз – всей птичке конец».

На следующих допросах Другов потребовал, что бы я рассказал, с кем из членов выдуманной организации я был связан, кого я лично завербовал. Таким образом он вынуждал меня оговаривать других. Я возражал, не хотел этого делать, но сопротивление было бессмысленным. «Вы же не были кустарем-одиночкой» — говорил он. «У вас была большая организация, вы обязаны во всех подробностях рассказать о ваших связях. Вы не побоялись разоблачить себя. Зачем же вы пытаетесь скрыть дело ваших приятелей?». Пришлось сочинять рассказ на эту тему. Таким образом, без физического насилия и «специальных» мер удалось получить Другову и ему подобным, любые желаемые ложные показания. Из всех привлеченных по этому делу (около ста человек) лишь один оказался настолько твердокаменным, что до конца не сдался. Конечно, это ему нисколько не помогло. Впоследствии, т.е. в 1937 году и позднее, мне пришлось слышать от пострадавших, что методы допроса резко изменились к худшему. Я встречался с людьми, пережившими разные ужасы.

Сочиняя свои «показания», я решил включить в список действующих лиц тех, о ком заведомо знал, что они арестованы. А в этом отношении я был хорошо информирован. Во первых, для большего воздействия на сопротивляющихся, а так же для информации как и в чем себя оговаривать, практиковались постоянные переброски людей из одной камеры в другую, причем неоднократно в одну камеру со мной попадали мои однодельцы. Практиковалось оставление записок в потаенных местах в туалете, куда нас выводили регулярно по утрам для умывания, а также среди дня по нашей просьбе. Кроме записок, мы иногда находили в туалете надписи с лозунгами и наставлениями. Некоторые из них пользовались большой популярностью, например, такие: «Угроз не пугайся, ласке не поддавайся, ни в чем не сознавайся» или «Кто не был, тот будет, кто был, тот не забудет».

Очень скоро мы овладели тюремной азбукой, с помощью которой иногда удавалось перестукиваться с соседними камерами. Эта азбука была очень проста и основывалась на чередовании долгих и кратких звуков, т.е. длинных и коротких интервалов между отдельными ударами. Так, например, буква «А» обозначалась одним долгим ударом, буква «Б» — одним долгим и одним коротким ударом, буква «В» — одним долгим и двумя короткими. Дальнейшие группы букв обозначались двумя, тремя, четырьмя и пятью долгими ударами, за которыми следовали соответственно один, два, три или четыре коротких удара. Всего в азбуке было 25 букв, с помощью которых можно было передать все, что угодно. Между отдельными буквами шел удлиненный интервал, а между словами давался особый разделительный знак.

В ходе следствия Другов нагромождал одно на другое все новые и новые обвинения, одно страшнее другого. Я пугался, отказывался брать их на себя, но, сказавши «А», необходимо было говорить и «Б», и все остальные буквы алфавита. Ведь если бы я, сознавшись в одном, отказался сознаться в чем-то другом, я оказался бы неполностью разоружившимся; чистосердечного раскаяния не получилось бы. А это уже казалось самым страшным. И посоветовавшись со своим наставником в камере, я со страхом и отвращением вынужден был подтверждать все грязные вымыслы Другова. Я не всегда мог догадаться, что он хотел от меня, и в таких случаях он очень умело подсказывал мне, что я должен был писать. Если я говорил не то, что ему было нужно, он говорил: «Зачем вы обманываете? Я же знаю, что это не так».

Допросы велись по следующей системе. Один день или ночь велись только общие разговоры, в ходе которых намечалась фабула, уточнялись действующие лица и факты. На следующем допросе писали протокол. Я писал свои показания собственноручно, следуя разработанной на предыдущем допросе программе. Это все скреплялось моей подписью внизу каждой страницы, а в конце протокола расписывался и Другов.

Ни одного раза Другов не сбросил с себя маску лицемерия и не сказал мне прямо, какая очередная ложь требуется от меня. Все его указания давались намеками, обиняками, как будто он и в самом деле верил в то, что я ему рассказывал. Я даже неоднократно задавал себе вопрос, не верит ли он в самом деле всему этому вымыслу, и не всегда находил ответ.

Теперь, бросая ретроспективный взгляд на прошлое, я ясно вижу, что только законченный тупица мог верить в достоверность фабрикуемых документов. Такие тупицы в аппарате ГПУ кажется были, но Другов не принадлежал к их числу. Он был не тупица, а подлец, и отлично знал, что творил.

Я долго не догадывался, как ответить на вопрос Другова о том, кто возглавлял нашу мнимую организацию. Согласно принятым трафаретам, главой подпольной организации должен был быть старший по должности начальник учреждения или предприятия из числа находящихся под следствием. Таковым у нас был Мау, как первый заместитель технического директора. Я его и назвал, но Другова мой ответ не удовлетворил. Он сказал: «А разве выше Мау у вас никого не было? Зачем вы скрываете?». Я не знал, что ответить. Тогда он сказал: «Идите и подумайте, скрывать не надо». Я вернулся в камеру, и кто-то из однодельцев, подсаженный к этому времени ко мне, сообщил мне, что он в своих показаниях назвал главарем нашей организации технического директора треста Михаила Александровича Терпигорева (сына профессора, а позднее академика Терпигорева). Я удивился этому: во-первых, Терпигорев был членом партии, а коммунистов в то время еще не трогали, во-вторых, Терпигорева, как я знал, не было в числе арестованных.

Поэтому на следующем допросе я с большим колебанием назвал эту фамилию. Но оказалось, что оно и требовалось. Другов сказал: «Вот видите, наконец-то вы признались! А зачем было путать в прошлый раз?».

Как потом выяснилось, и в показаниях всех остальных моих однодельцев Терпигорев фигурировал как глава мнимой подпольной организации; тем не менее, он так и не был арестован. Наоборот, он вскоре получил ответственное назначение в Киев.

Кроме материалов, имеющих непосредственное отношение к нашему делу, Другов заготавливал иногда кое-что впрок, авось когда-нибудь пригодится. Так, однажды, он заставил меня написать о том, что в нашей мнимой контрреволюционной организации принимал участие управляющий трестом Уралуголь Я.К. Абрамов. Этот материал в нашем деле не был использован, и Абрамов продолжал благополучно работать, но возможно, что в дальнейшем он был использован и что Абрамов уже тогда был на примете. В конце концов, и Абрамов не ушел от общей участи. Через несколько лет он был арестован и умер в тюрьме в Донбассе.

Наиболее сложным для Другова являлась увязка показаний отдельных лиц относительно денежных сумм, якобы получаемых и передаваемых в вознаграждение за вредительскую деятельность. Здесь приходилось иметь дело с точными цифрами. Но Другов точно выходил из положения. Он говорил мне: «Такой-то показывает, что вы получили от него или передали ему столько-то. Правда ли это?». Я подтверждал, и указанная сумма заносилась в протокол.

Однако не со всеми и не всегда выдерживалась описанная церемония. Один из сидевших со мной, простой парень из раскулаченных, с которым можно было не церемониться,  рассказывал мне, что на вопрос следователя, сколько денег получил за совершение мнимого диверсионного акта, назвал какую-то сумму. На это следователь ему сказал: «Кто тебе, дураку, столько даст! Пиши столько-то». И в протокол была записана значительно меньшая сумма.

Логической глупостью в этих денежных делах было то, что якобы получаемые нами, и в том числе мною, суммы были очень невелики и не превосходили за год двух- трехмесячного оклада.

Отбрасывая в сторону моральные и этические соображения, мне было непонятно, как мог человек идти на столь опасное дело и рисковать своей головой ради столь незначительных сумм. Ведь такие деньги в то время можно было без особого труда заработать и честным путем: чтением лекций, сдельной работой по проектированию, публикацией статей. Мне было непонятно, что мешало следователям придумать другие, более правдоподобные суммы, тем более, что это было легко сделать, поскольку в действительности их никогда не существовало.

Лишь позднее мне стала понятна эта механика. Дело в том, что более крупные суммы не могли быть названы, т.к. они неизбежно должны были бы быть обнаружены, и следствие могло и должно было это сделать. Такие суммы должны были или оказаться в виде сбережений у лиц, их получавших, или в виде солидных приобретений, или в виде запрятанных ценностей. Получение крупных сумм могло бы проявиться и в виде широкого образа жизни лиц, причастных к этому. Все это, при желании, было бы нетрудно установить следствию, и это было его обязанностью. И вот тогда бы следствие получило в свои руки доказательства более веские, чем оговоры и самооговоры. Но все дело в том, что следователи и не имели желания произвести детальную проверку наших бюджетов, это было им ненужно, т.к. они отлично знали, что такая проверка ничего не дала бы.

По существу, настоящего следствия и не было, а была лишь пародия на него. Никому не было охоты трудиться над выяснением истины. Никто не нес ответственности за качество следственного материала. Задача была одна: осудить. Вопрос был предрешен заранее, поэтому не было смысла трудиться над сбором материалов и выяснением истины. Проще и спокойнее было действовать по шаблону и, вопреки общепринятым нормам, базировать обвинение на одних оговорах. Механика ведения следствия была очень проста. Все недостатки, имевшие место на производстве, а таких было очень много, и были они вызваны независящими от нас причинами, приписывались нашей злой воле, т.е. «вредительству». Кратким руководством к таким действиям была общеизвестная в то время, циничная формула: «Каждая неполадка имеет свой точный адрес и фамилию». Все положительное, все достижения, которые также имелись, так как мы искренне стремились работать на пользу дела, квалифицировалось как «маскировка». Когда разговор доходил до какого-то достижения, Другов говорил: «Это было сделано специально для того, чтобы скрыть следы вашей вредительской деятельности». Нетрудно понять, что таким простейшим путем можно, не слишком затрудняя себя, представить любую деятельность, как вредительскую.

Другову очень хотелось приписать мне также диверсионную деятельность. Но здесь возникло то затруднение, что за всю мою работу в Богословске не было ни одной крупной аварии. Пришлось записывать под эту марку различные мелкие неполадки, например, сход с рельс узкоколейных паровозов и вагонов. Ввиду плохого состояния постоянно передвигавшихся путей в карьере, а особенно на породных отвалах, такие сходы происходили очень часто.

Позднее это обвинение каким-то образом исчезло из моего дела; по-видимому, даже для практики ГПУ собранный материал показался недоброкачественным.

Жители Урала с давних пор являются заядлыми охотниками и рыболовами. Поэтому ничего удивительного не было в том, что у многих из них при обыске были найдены охотничьи дробовые ружья, к тому же зарегистрированные в законном порядке. Однако, за неимением ничего лучшего, эти ружья были отобраны как вещественные доказательства подготовки к «вооруженному восстанию» против Советской власти. Согласно разработанному сценарию, для этой цели предполагалось завербовать раскулаченных, так называемых «спецпоселенцев», размещенных в окрестностях Богословска.

Нечего говорить о том, что сама мысль о подобном восстании относительно малочисленной, невооруженной, разношерстной по национальному составу и неорганизованной массы, разбросанной на громадных лесных просторах Северного Урала, была абсурдна и не могла прийти в голову мало-мальски здоровому человеку. Но для руководителей ГПУ все эти соображения не имели значения. Можно было придумать любую чушь, затем заставить людей сознаться в этом, и все было в порядке.

Таким путем была изобретена версия о том, что помимо охотничьего оружия  у членов Богословской группы были еще винтовки, присылаемые в ящиках под видом машинного оборудования. Но эти винтовки в процессе следствия необходимо было найти. А как найти то, чего нет? И вот первоначально разыгрывается комедия поисков. Сначала возят Ростова из Свердловска в Богословск, ходят с ним по каким-то тайникам в лесу, и, конечно, ничего не находят. После этого Другов заставляет меня написать версию о том, что оружие, в конце концов, было заброшено в старый затопленный шурф. Таким путем в прямом и переносном смысле концы были спрятаны в воду. Все в порядке: винтовки были, но их нет. Между тем, если бы Другов хотел добросовестно подойти к делу и действительно установить истину, то следовало только откачать воду в шурфе. Это не представляло труда: достаточно было поставить насос, и в течение недели вода была бы откачена. Вот тогда, если бы оружие было найдено, это дало бы в руки следствия неопровержимый уличающий материал, которого в деле так не хватало.

Однако, этого не было сделано потому, никто и не хотел это сделать. По сценарию Другова я специально приезжал в Богословск летом 1933 года для того, чтобы дать указание о потоплении оружия в связи с выявившимся провалом организации. Только теперь мне стала понятна внезапная перемена направления моей последней командировки: вместо юга- Богословск. Таким образом, сценарий в основных чертах был разработан задолго до спектакля.

Кто же был хозяином выдуманной организации, кто давал ей задания, кто снабжал деньгами? Поскольку дело происходило вскоре после прихода Гитлера к власти в Германии, нашим хозяином был сделан германский фашизм. При этом упускалось из виду, что начало деятельности нашей мнимой организации было отнесено к 1931 году, когда германский фашизм был еще в зародыше. Приходилось лишь удивляться оперативности этого Гитлера: задолго до прихода к власти, он уже побеспокоился о создании своей агентуры на Северном Урале. Но ничего, все сойдет, благо, дело не подлежит оглашению. На всякий случай был заготовлен и другой противоестественный вариант, согласно которому, за спиной германского фашизма скрывался англо-франко-американский империализм. Очевидно, такая предусмотрительность была проявлена с учетом быстро изменявшейся в то время конъектуры: в зависимости от последней, можно было безболезненно подставить любой вариант.

В качестве связного звена между нами и нашими мнимыми заграничными хозяевами был поставлен упоминавшийся германский инженер Арендт. Он, якобы, передавал нам деньги, а мы ему взамен -  различные секретные сведения. Но вот беда – никакими секретными сведениями мы не располагали и не имели общения с интересными в этом отношении лицами. Однако выход был найден, и очень простой: к числу секретных сведений были отнесены обычные технико-экономические показатели работы рудоуправления: добыча угля, объем вскрышных работ, производительность механизмов, производительность труда и т.д.

Самым интересным в нашем деле оказалось то, что в разгар следствия по нашему делу, т.е. в конце 1933 года Арендт, несмотря на наличие компрометирующих его материалов, был беспрепятственно выпущен в Германию. (Это обстоятельство было отмечено как опровергающий следствие факт в постановлении 1956 года о прекращении дела и реабилитации). Этот факт может служить наглядным доказательством того, какую цену придавали этим материалам их создатели.

В апреле 1934 года следствие по нашему делу было наконец закончено, и мы с радостью расписались под сообщением об этом. Вскоре я и все остальные однодельцы были переведены из внутренней тюрьмы ГПУ в другую, так же находившуюся в ведении ГПУ и расположенную на окраине города. Здесь порядки были попроще, чем во внутренней тюрьме. Там были маленькие камеры на два-три человека с обособленными койками; здесь – большие камеры на 20 – 30 человек и общие деревянные нары, на которых спать было так тесно, что поворачиваться с боку на бок приходилось всем сразу. Здесь были собраны лица, дела которых были закончены и отправлены в Москву для вынесения приговора. На допросы нас больше не вызывали, и, в этом отношении было лучше.

Значительно более многочисленной была вторая группа здешних сидельцев: так называемых «золотарей-валютчиков». Это были лица, подозреваемые в сокрытии золота или иностранной валюты; добывание этих ценностей в те годы тоже было возложено на ГПУ.

Я попал как раз в камеру, заполненную такими золотарями, и имел возможность наблюдать их интересный образ жизни. У них был в камере свой начальник или староста; последний по ночам собирал всех своих подчиненных вокруг себя и начинал их поочередно их прорабатывать, не давая спать. Фактически он дублировал роль следователя, поскольку золотарей было так много, что следователей не хватало на всех. Проработка заключалась в том, что прорабатываемого увещевали лаской и угрозами сознаться, где у них спрятано золото или другие ценности. Если жертва отнекивалась и утверждала, что у нее ничего нет, начинался разбор прежней жизни, оценка доходов и сбережений и выяснение того, куда же они могли деваться. И снова бесконечное повторение требования: «Сознайся, скажи, где лежит золото и драгоценности, пойди к следователю, заяви. Без этого отсюда не выйдешь». Так продолжалось каждую ночь, спать не разрешалось и так, воздействуя на нервную систему людей, как правило находили искомое.

Как известно, Урал был золотопромышленным районом, и в нашей камере было собрано много старателей, золотопромышленников и вообще, лиц, до революции имевших отношение к золоту.

Были так же лица из челяди последнего российского императора Николая II, который после революции был привезен на Урал. Со мною рядом на нарах лежал сын повара Николая II, с которого требовали какую-то ценную, украшенную золотом и алмазами саблю, якобы попавшую в руки его отца во время последнего путешествия бывшего императора и окружавших его лиц на Урал.

Несмотря на тяжелые условия пребывания этих лиц в тюрьме, положение их все же было несравненно лучше, чем мое. Согласно правилам, их могли держать под арестом не свыше двух недель. Если в течение этого срока их нервы выдерживали, и они не сознавались в том, что имели какие-нибудь ценности, их должны были отпустить. Как ни странно для порядков того времени, это правило более или менее соблюдалось. Правда, случалось, что некоторых из них передерживали свыше двух недель, других освобождали своевременно, но через некоторое время снова привозили, но все же какое-то подобие законности соблюдалось. Впрочем, это было не так трудно, так как большинство золотарей не выдерживало режима и отдавали все, что у них было, не ожидая истечения двух недель.

Наконец, в конце апреля 1934 года, после восьмимесячного сидения под следствием, я получил сообщение, что имеется решение по нашему делу. Для объявления приговора я был доставлен к Другову; он дал мне для прочтения четвертушку бумаги, на которой было сказано, что по таким-то статьям я приговариваюсь к расстрелу с заменой десятью годами заключения в исправительно-трудовых лагерях.

В тот же день я был переведен из тюрьмы ГПУ в общегражданскую тюрьму, в пересыльный корпус, где должен был ожидать этапа для следования в назначенное место.

Было дано последнее свидание с Зиной – грустное, тяжелое, не хочется вспоминать.

 

Часть II

Правда о так называемом «Деле Уралугля»

 

Приговор объявлен. Назначение дано – Воркута.

Переезд в пересыльную тюрьму, а спустя несколько дней на этап.

Из Свердловска до Вятки ехали в арестантском   вагоне. В Вятке пережил пребывание в пересыльной тюрьме в одной камере с уголовниками. Снова арестантский вагон и путешествие до Котласа. Здесь нет колеи, дальнейший путь по реке. Пересадка на пароход.

Мы едем вместе с уголовниками. Не успели сесть на пароход, как начались грабежи вещевых мешков неопытных специалистов, каждый из которых еще имел какие-то запасы, взятые из дома. Надо сказать, что «специалисты» заслуживали того, чтобы их грабили. Это были трусы, смертельно боявшиеся уголовников.  Когда последние нападали на кого-нибудь, остальные делали вид, что ничего не видят, в надежде, что до них очередь не дойдет.

Но наша маленькая группа была не такой, мы решили не давать себя в обиду. Вскоре один из уголовников подошел к Ростову, сидевшему против меня, и потребовал продуктов. Ростов отказался, а когда тот полез в драку, отпихнул его ногой. К бандиту подошел приятель, но я не допустил их до нашей скамьи. На помощь прибывали новые бандиты, но и к нам подошла помощь от нескольких человек, когда они увидели, что можно оказывать сопротивление.

Началась большая драка, но она была непродолжительной. Эти бандиты наглеют лишь тогда, когда не встречают сопротивления. Мы стали их избивать. Прибежала охрана, которая была полна ненависти к бандитам за то, что ночью те разграбили буфет. Охрана не стала драться, но нас они поощряли на драку. В конце концов охранники открыли какой-то люк, в который вела наклонная лестница, и предложили бандитов запрятать туда. Мы подносили их к люку и со всего размаху бросали их вниз. Ростова, меня и еще несколько наиболее активных человек заперли в отдельную каюту, где мы были в безопасности.

Пароходом мы доехали по Вычегде до какого-то лагпункта, а дальше началось пешее хождение по двухсоткилометровому шоссе до Ухты. Вещи в чемоданах мы не могли нести с собой, нам предложили сдать их на подводы с тем, что в Ухте мы их получим. Конечно, ничего мы не получили, да никто и не думал их возвращать – это шло в пользу охраны. Особенно обидной была для меня потеря длинного овчинного тулупа очень нужного в том климате.

Мы шли большой группой, человек по сто, днем был короткий отдых со скудной кормежкой, а на ночь – ночевка в каком-нибудь сарае или на чердаке. Уголовники шли вместе с нами и занимались грабежами, то и дело видели как они потрошили сумку какого-нибудь специалиста, а остальные делали вид, что ничего не видят.

В день проходили километров по сорок, в Ухту пришли измученные, без сил.

Утром, проснувшись в пересыльном лагере, я увидел, что на меня смотрит отвратительная бандитская рожа и говорит мне: «Сколько лишних лет ты живешь на свете?».  Это был вожак рецидивистов под кличкой «Москва». Я уже знал, что страха показывать нельзя – это верный сигнал к побоям и вступил с ним в разговор. Оказалось, что ему указали на меня как на руководителя избиения бандитов на корабле. Я отвечал Москве, что на нас нападали и мы защищались и будем защищаться. Так разговор закончился. (Впоследствии  Москва оказался на Воркуте, превратился в бригадира и рекордиста и у меня с ним были нормальные отношения.)

В Ухте, где было управление Воркутпечлага, мы получали дальнейшее распределение, я получил назначение на Воркуту, а мои товарищи Ростов и другие поехали на юг в Еджид-Кырту.

Началось длительное, голодное, утомительное путешествие в барже по рекам Ижме, Печоре и Усе. Грабить уже было нечего – все было съедено, разграблено и полуживыми мы прибыли в Воркута-Вом, где было управление лагпункта. Был июнь 1934 года.

Несмотря на все тяжести путешествия продолжительностью свыше месяца, никто из нашего этапа не умер. Такой путь был признан оптимальным. В предыдущие годы людей везли по Оби, а затем они делали пеший переход через Уральский хребет и это путешествие было настолько тяжелым, что много народа умирало в пути. Так что нам еще повезло.

Я получил назначение в проектную контору, начальником которой был недавно освободившийся инженер Иосиф Дмитриевич Горовец. Вместе со мной туда пришел бывший главный инженер Козельского Рудоуправления инженер Иван Федорович Сидоркин.

Горовец руководил проектированием первых шахт на Воркуте. За время «сиденья» он порядочно отстал и нам с Сидоркиным пришлось критиковать все его проекты, внося в это дело все новинки того времени. Наша работа была замечена. Вскоре Горовец был отозван  в Ухту (что считалось и фактически было большим счастьем), я был назначен на его место, а Сидоркин был назначен начальником рудника, отстоявшего от Воркута Вом в 60 км вверх по реке Воркуте.

Материально жизнь облегчилась. Из общей комнаты в техническом бараке я был переведен в трехместную комнату. Кругом были порядочные люди, бандиты от нас были отрезаны.

Питаться мне назначили в столовой вольнонаемных; здесь кормили очень хорошо, всего столовавшихся было человек двадцать – лагерное начальство, вольнонаемные и заключенные.  Последние за питание не платили. Понемногу я приходил в себя физически, но моральное состояние было ужасным -  тока по жене и сыну была невыносимой, но по вечерам я уходил в тундру (здесь охраны никакой не было) и все мечтал о счастье, какое могло бы быть, если бы вдруг удалось приехать к ним. Это настроение я мог выразить только в стихах. И тогда я писал стихи. Одно из них начиналось так:

          Пусть тебя былое больше не тревожит.

Не грусти, не сетуй, не тумань очей.

Все прошло и стихло и теперь, быть может,

Ты найдешь отраду в тишине своей.

Так не плачь, не стоит, час пробил и прожит,

Начинай свой новый и тяжелый путь.

Пусть тебя былое больше не тревожит,

Ты его не трогай и забудь.

Второе стихотворение начиналось так:

Далеко за снежною пустыней

Светятся в тумане города,

Там звезда моя, которая отныне

Отошла в былое навсегда.

И дальше под влиянием этих настроений я написал еще несколько стихов – таким путем находила выход моя тоска.

Много лет спустя Зина как-то прочитала мои стихи.

Вскоре управление лагпункта перевели на рудник. Я переехал тоже со своей проектной конторой. Работа продолжалась, жилье было приличное – пять человек в комнате, все порядочные люди.

Весной 1935 года было получено сообщение: приезжает начальник лагеря Яков Моисеевич Мороз с инженерами из Ленгипрошахта, которым заказаны проекты новых шахт. Будет идти разговор о будущем воркутинских шахт.  Я и Сидоркин были вызваны на это совещание в Воркуту Вом. С Морозом я уже был знаком по прошлому году – он производил впечатление простого, разумного и благожелательного человека, не походившего ничем на те зверские приказы, которые им издавались.

К этому совещанию я подготовил свои предложения по дальнейшему развитию Воркуты. До этого было принято общее направление, предусматривающее расширение уже начатого строительства шахты № 1-2 (позднее №8) и новое строительство во 2-ом районе. Одновременно планировалось построить капитальный мост через Воркуту, т.к. шахта 1-2 находилась на правом берегу, а железная дорога на Воркуту Вом вся располагалась на левом берегу.

В то время мост через Воркуту был временный, перед ледоходом он разбирался, и всякая железнодорожная связь прекращалась. Но строительство капитального моста было в то время недоступно силам Воркутлага ввиду крайнего убожества его хозяйства.

Я рассмотрел тщательно данные разведки залегания месторождения и убедился в том, что запасы шахты 1-2 на правом берегу незначительны и не обеспечивают намеченного широкого размаха ее строительства. Вместе с тем, на левом берегу имеются солидные запасы, а отсюда взялась простая мысль: переходить реку, но не по поверхности, а под землей, где не требуется строительство моста. И, следовательно, шахту 1-2 развивать не следует, а вместо этого заложить крупную шахту на левом берегу и назвать ее «Капитальная».

Когда приехал Мороз с инженерами из Гипрошахта, я доложил на совещании эти соображения. Оно было принято, а Мороз был счастлив: как просто решилась проблема и что особенно ему было понятно – не надо было строить мост.

Другое мое предложение о строительстве во 2-ом районе не было принято, т.к. в то время уже вошла в жизнь безграмотная и в корне порочная идея, шедшая от Сталина, о вреде концентрации и равнении на мелкие объекты (так называемая борьба с гигантоманией). Поэтому вместо предложенной мною крупной шахты были построены мелкие и нерентабельные шахты № 2,3,4.

Наступила зима 1935-36г.г. в Управлении Воркутлага было получено из Москвы бессмысленное и трудновыполнимое распоряжение: добыть из двух незаконченных «мышеловок»  — наклонных шахтенок №1-2 до конца года 100 000 т угля. Этот уголь никому не был нужен, т.к. вывезти его, не имея моста не было возможности. Но это никого не интересовало.  Гулаг-архипелагу нужна была показуха – открыта угледобыча в Заполярье.

И вот мы все мобилизовались, дежурили посменно в шахте, выбивали эти тонны, точно от них зависела наша жизнь и смерть. Фактически, так и было. К концу зимы на Воркуту приехал сам Я.М. Мороз – для него это тоже был вопрос жизни. И вот наступило 31 декабря. До 100 тысяч тонн еще не доставало какого-то количества угля, которое за оставшееся время невозможно было добыть. Но тогда были предприняты героические усилия. Всех людей бросили в шахту, мы всю ночь не спали, год кончался в 12 часов ночи, но мы работали до пяти часов утра. В 5 часов был дан торжествующий гудок и сразу наступила тишина. Было добыто 103 000 тонн.

В течение суток все отдыхали, высыпались, отмывались, отъедались. А после в клубе было назначено торжественное собрание. Открыл собрание большим докладом Мороз. Затем был зачитан приказ о награждениях и благодарностях. Первой в приказе стояла моя фамилия. Я был награжден часами и был включен в список переводимых на положение «колонизированных». Это было особое сталинско-гулаговское изобретение: человек получал право жить с семьей на вольных квартирах и получать зарплату немногим меньшую, чем вольнонаемные. Во всех других отношениях он оставался бесправным заключенным. Но для меня это было очень важно. Поскольку я уже подал заявление с просьбой разрешить приезд семьи летом на свидание, постольку этот вопрос сейчас разрешался в бесспорном порядке, причем приезд не на время, а на постоянно.  Конечно, я был очень счастлив и растроган и принимая награду сердечно благодарил Я. М. Мороза.

Наступило лето 1936 года и в один действительно прекрасный день наш начальник снабжения  К.К. Рудберг, находившийся на Вркута-Вом, где он руководил приемкой приходящих по реке грузов и отправкой их на Воркуту, позвонил мне по телефону и сообщил, что последним пароходом приехали моя жена с сыном. О моих переживаниях говорить невозможно. В то время поселок и шахта, расположенные на правом берегу реки, были связаны с пристанью Воркута-Вом узкоколейной железной дорогой; последняя станция этой дороги располагалась притерно там же, где теперь находится станция Воркута, а на рудник шла рудничная ветка с переходом через реку по временному мосту. На левом берегу, где теперь находится город Воркута, кроме тундры ничего не было. Подвижной состав железной дороги состоял только из открытых платформ на которых в сторону Воркута-Вом везли уголь, а в обратном направлении они шли с грузом или порожняком. На такой платформе ехали Зина с Сережей. Стоял июнь, но мне было холодно. На Воркута-Вом им дали теплую одежду и так они доехали. По всему пути от Нарьян-Мара до Воркуты они встречали доброжелательное отношение.

Нам выделили отдельную комнату в общежитии техперсонала, и мы там зажили.

Незадолго до приезда Зины с Сережей имело место происшествие, о котором стоит рассказать.

Согласно разработанному в «органах» сценарию мнимую к.р. организацию в Уралугле якобы возглавлял М.А.Терпигоров, сын профессора А.М.Терпигорова, работавший в то время техническим директором Уралугля и бывший членом партии. (В этом факте ярко отражена бедность мысли составителей сценария, которые не могли придумать ничего другого, как то, что возглавлять подпольную организацию обязательно должно лицо, официально возглавляющее организацию. По этому трафарету строились все дела и ничего более нового или оригинального авторы «сценария» не могли придумать да и было это никому не нужно.)

Вот этот поставленный во главу мнимой организации мнимый руководитель так и не был арестован и привлечен к следствию, как этого требовал элементарный здравый смысл. Более того, в то время, т.е. в начале 1934 года Хрущев получил назначение в Киев в качестве главы партийной организации, т.е. фактически наместником на Украине. Он знал Терпигорева (но, очевидно, не знал уральского «сценария») и использовал Терпигорева на ответственной должности директора организации по строительству всех мостов. Как было выходить из положения авторам «сценария»?  вскоре после прибытия на Воркуту, летом 1934 года я был вызван к следователю 3-го отдела (лагерный ГПУ) и у нас состоялся такой разговор:

Вопрос: Вы в своих показаниях говорили, что возглавлял вашу организацию Терпигорев. Правильно ли это?

Ответ: (в то время я уже многое понял): все мои показания были вынуждены, они неверны, никакой организации не было, ничего Терпигорев не возглавлял.

Вопрос: А вот Ростов (наш одноделец, находившийся в то время в другом лагпункте за 1000 км) показал теперь, что все это правда.

Ответ: Если Ростов решает продолжать лгать, то это его дело. Я больше лгать не желаю.

Весь разговор был запротоколирован и на этом закончен.

Другой наш одноделец С.В.Д  мне говорил, что его тоже вызывали и он так же ответил отрицательно.

Через несколько лет я встретился с Ростовым, рассказал ему про этот разговор и спросил зачем он продолжал утверждать ложь. Он мне ответил, что действительно его допрашивали по этому поводу, но он все отверг. Таким образом, это была обычно применяемая уловка.

Очевидно, протоколы всех этих допросов были использованы как реабилитация Терпигорева, и на это основании были выдана  куда нужно справка о его благонадежности.

Конечно, келейным порядком в тайниках закрытых кабинетов можно переиграть любую карту.

И все же судьба Терпигорева закончилась печально. Когда немцы заняли Киев в 1941 году, он попался им в руки в форме гепеушного начальника, каким он уже, очевидно, успел стать, возглавляя какие-то работы, осуществляемые, как тогда было принято силами лагерников. И был повешен.

Итак, в июне 1936 года мы зажили счастливо втроем на Воркуте. Мне была назначена зарплата 500 рублей в месяц, питались мы в столовой вольнонаемных, жизнь налаживалась.

(Сейчас вспомнил, что некоторые факты я изложил неточно, уже забылось. Я получил извещение о том, что переведен в колонизированные значительно позднее, по дороге из Ижмы в Чибью, кто-то из встреченных сообщил, что об этом в управлении Воркутлага есть приказ. И тогда мне уже была назначена зарплата.)

И вот новое происшествие. Из Ухты (в то время это называлось Чибью) от Мороза пришла радиограмма: «Направить Штединга срочно самолетом в Чибью для участия в проектировании нефтешахты». Все наше счастье рушилось. В то время начальником на Воркуте был редкий по порядочности и благородству человек (особенно среди тех «кадров») Василий Арсентьевич Барабанов. Я отправился к нему, объяснил свое положение и он сообщил Морозу, что ко мне приехала семья, и если уж так необходимо ехать, то чтобы ехать всем. Ответ Мороза гласил: «Посылайте Штединга самолетом, семья пусть едет пароходом» (маленький самолет не мог взять троих). Я опять к Барабанову. И он радировал в Чибью: «Штединг по состоянию здоровья не может лететь самолетом. Просит разрешить выехать пароходом».  Ответ Мороза: «Если такой трус, пусть едет пароходом».

С радостью мы собрались в дорогу. По записке Барабанова мне выдали из магазина вольнонаемных полное обмундирование, включая зимнее пальто. Ехали долго, около двадцати дней. В Шемья-Юре сухопутьем переправились в Де-Юр, расположенный уже на реке Ижме.  Последнее время ехали уже не пароходом (река стала порожистой), а в плоскодонной барже, которую тянули лошади. В дороге останавливались, делали привалы, купались, а Сережу заставляли сидеть на берегу и сторожить наши вещи. (Он это до сих пор не может нам простить.) От Ижмы и такой транспорт становится невозможным, но за нами прислали из Чибью плоскодонный катер. Утром ехать, а у Сережи почему-то температура поднялась до сорока градусов. Что делать? Мы его укутали и взяли с собой в каюту и всю дорогу дрожали-что будет? К великому счастью его температура прошла так же внезапно, как и поднялась и в Чибью он приехал здоровым. Здесь нам дали в вольнонаемном поселке комнату, я приступил к инженерной работе. Зина поступила на работу в школу преподавателем немецкого языка, а Сережа поступил в первый класс. Днем мы встречались в столовой вольнонаемных, где кормили неплохо, и шли домой. Опять наступила хорошая жизнь, и опять ненадолго.

Зима 1936-37 года прошла благополучно, я был счастлив, если не считать того, что в школе происходили «аттестации» — чистки, сопровождаемые всяческими издевательствами над учителями-зеками или членами их семей. В школе образовались две почти антагонистические группировки. Первая – учителя коми, мало культурные, плохо образованные, ненавидящие учителей второй группы за их превосходство во всем. Но эта первая группа, как представители местного населения и, к тому же, без помарок в биографии, пользовались покровительством начальства.

Вторая группа – учителя из зеков или членов их семей. Высококвалифицированные кадры, но не пользующиеся покровительством. Над всем этим стоял директор – работник МВД.

Но, как бы то ни было, Рождество и Новый год мы встретили счастливо. У нас была елка, для которой мы с Сережей изготовили самодельные украшения. О настоящих украшениях не могло быть и речи, но эти примитивные самоделки были символом домашнего семейного уюта и были мне дороже самых красивых покупных вещей.

Лето 1937 года проходило под знаком усиления сталинских репрессий. Прошли кровавые инсценированные процессы над Тухачевским и др., Зиновьевым, Каменевым и др., Бухариным, Рыковым и др. Сталин таким путем избавлялся от опасных соперников, но всем была понятна подлая подоплека этих дел. Дошла очередь и до нас. Еще летом был объявлен приказ о «деколонизации» нескольких человек. Я не обратил сначала на это внимания. Но приказы стали повторяться и стало ясно, что это новое «направление».  Так дошла очередь и до меня. Я был деколонизирован, семья моя уезжала, проект нефтешахт был почти закончен, проектная контора переводилась из Чибью на третий прииск, где начиналось строительство нефтешахт, мне больше нечего было делать в Чибью и пришлось возвращаться на Воркуту. Так кончилось короткое счастье.

Начиная с осени 1937 года на Воркуте и кончая 1946 годом, т.е. почти десять последующих лет, были отмечены одними тяжелыми переживаниями.

В 1937 году сталинские репрессии усиливаются. На моих глазах закончилась эпопея инженера Лямина Ипполита Михайловича. Его отец был товарищем моего отца по горному институту. Он всю жизнь проработал на соляных шахтах под Бахмутом (ныне Артемовск). Его сын Ипполит Михайлович был старше меня; в 1916 году он окончил Петроградский горный институт и поступил на Вознесенский рудник. (А я в тот год только поступил в горный институт.) В 1927 или 1928 году он уже был главным инженером Брянского рудника под Луганском. Его тоже захватило шахтинское дело, но на открытом процессе он не фигурировал, а как большое количество инженеров был приговорен келейно, в застенках ГПУ и был сослан в Ухту без всякого суда. В 1934 году, когда дошла очередь до меня, он уже был освобожден и работал в качестве одного из руководящих инженеров в Ухтпечлаге. Осенью 1934 года он приезжал на Воркуту и я имел с ним продолжительный деловой разговор по вопросу о строительстве шахт.

В 1935-36 годах, во время короткой «оттепели» его потянуло назад, в Донбасс и он вновь устроился там на работу. Но недолго продолжалась эта «весна». По-видимому, он учуял новые веяния и решил, что безопаснее ему будет на службе в Ухтопечлаге и он туда вернулся. В 1937 или 1938 году он вновь приезжал на Воркуту, вызывал меня и Сергея Васильевича Дурнова и долго беседовал с нами по вопросам развития Воркуты. В 1938 году состоялась последняя встреча. Его арестовали, не спала местная служба. Я возвращался с работы  домой и навстречу мне его провели под конвоем, куда- не знаю. На нем была гимнастерка с оборванными знаками различия, присвоенными работникам Архипелага Гулаг. Больше я о нем никогда не слышал, он сгинул в застенках как тысячи других.

Надо сказать, что в эти годы в сталинских чрезвычайках находилась такая масса людей, что на них не могло хватить никаких судебных органов. А посему эта «процедура» была упрощена до предела. Были созданы «тройки» — кто в них входил – никто не знал. Людей не судили, а приговаривали по списку, представляемому работниками ГПУ. Например, по некоему списку проходило свыше 100 человек. По этому списку и выносили приговор без лишних обсуждений.

За годы пребывания в Воркуте я в разные сроки подавал в высшие государственные инстанции заявления, в которых, описывая невозможные методы ведения следствия и доказывая всю неправдоподобность, логическую бессмыслицу и вздорность  обвинений, настаивал на пересмотре дела. На эти заявления я регулярно даже не получал ответа, что является нарушением одного из гражданских прав, общепринятых в правовом государстве. Такие же заявления и также безответно посылали и другие лица, находившиеся рядом со мной. Из этого я вывел заключение, что руководителям, засевшим в этих высших инстанциях как раз требуется такое положение. Для следствия нормальная логика не была нужна, требовалось лишь признание обвиняемого. Впоследствии, т.е. в сороковые годы, это положение было «юридически» обосновано одним из особо преданных и доверенных лиц, главнейшим авторитетом, министром и генеральным прокурором Вышинским.

 1938 год характеризовался дальнейшим увеличением репрессий. На Воркуту приехала так называемая комиссия Кашкетина, состоявшая из нескольких раскормленных франтоватых молодцов типа столичных гепеушников с длинными пистолетами на боку. Их первым делом было выселение из дома колонизированных всех жильцов и оборудование там тюрьмы. Затем начались аресты неизвестно за что и по какому признаку (скорее всего без признака, для выполнения плана). Большую часть людей отправляли в большую тюрьму, оборудованную на старом кирпичном заводе в 25-30 километрах от Воркуты в тундре. Позже мы узнали, что всех собранных там в количестве свыше тысячи человек в одно утро вывели якобы на этап. В нескольких километрах их подвели под заготовленные пулеметы и всех расстреляли. Никакого суда не было, все решала пресловутая «тройка» из той же кашкетинской банды. Такая же акция, такого же масштаба была совершена в Ухте. Много позднее я прочитал у Солженицина, что Кашкетин не избежал судьбы большинства палачей, он был расстрелян в Москве в лефортовской тюрьме. Так он не ушел от заслуженной пули.

 21 июня 1941 года. Сообщение о вероломном нападении Германии на СССР. Накануне несколько наших «однокашников» освободились в связи с окончанием срока и получили соответствующие справки. 22 июня они уже вышли на работу по этим справкам как вольнонаемные. Они еще не устроились с жильем в поселке вольнонаемных и оставались на старых местах в бараках в зоне. На обед они вернулись в зону, но выйти на работу после обеда им уже не удалось. Их справки об освобождении были без всяких обоснований по какому-то приказу противозаконно задержаны. Так началась  так называемая великая «пересидка», длившаяся у большинства по четыре и более года. Дополнительный срок без вины и суда!!!

Но один человек оказался  дальновидным: наш товарищ по проектной конторе Сухорский Сергей Владимирович. Он, зная хорошо порядки и нравы «архипелага», не вернулся в зону ни днем, ни вечером. Его искали, а он прятался по чердакам и закоулкам. Товарищи выносили ему понемногу вещи и спальные принадлежности. Задержать его вне зоны и насильно отобрать справку не решились, испугались. Конечно, не самого безобразия, а возможного шума. Слишком наглядное для всех беззаконие. Таким образом, он выгадал четыре года вольной жизни.

 7 сентября 1943 года – срок моего освобождения, еще недавно такой далекий и долгожданный. Но ничего не случилось. Освобождение задержано без каких-либо объяснений. Просто меня не вызвали.  Долгожданный день наступил 28 марта 1946 г., почти через год после окончания войны и через два с половиной года после окончания срока. Ехать было некуда, о Зине и Сереже я ничего не знал (связь прекратилась с 1941 г.), и я остался на работе по вольному найму в той же должности в комбинате Воркутауголь с минимальной ставкой, положенной по должности: 600 рублей в месяц.

 Вскоре у нас восстановилась переписка, а конце августа 1947 года Зина и Сережа приехали на Воркуту. Сережа поступил в 9-й класс школы, а Зина – на работу в школу.

 Началось медленное восстановление нормальной жизни.

 Но силы зла не затихали. В 1948 году началась новая волна сталинских репрессий. Ни в чем неповинных людей, освобождавшихся из заключения, вновь хватали по ночам, беззаконно объявляли не приговор, а филькину грамоту и на основании последней увозили на новые отдаленные места. А лиц немецкой, венгерской, румынской, итальянской, финской национальности или произвольно причисленных к ним, «навечно» прикрепили к Коми АССР, без права кратковременного выезда

 5 марта 1953 г. произошло знаменательное событие, вызвавшее вздох облегчения у миллионов людей в СССР – умер Сталин. Я с волнением и страхом слушал сообщения по радио; страх был перед одним: как бы не сказали, что самочувствие улучшается. Но нет: на сей раз дело было покончено. Начались траурные митинги  с фал ьшивыми речами и слезами, хождение на поклонение к монументу, которому было суждено через несколько лет быть сброшенным с пьедестала. Сразу началось движение живой воды. Сталинские опричники, бывшие подручные, быстро отказались от него, всенародно объявив о возвращении к законности, а заядлый друг и преступник Берия был судим (правда, закрытым судом) за совершенные преступления (а фактически, за то, намеревался занять место диктатора) и быстро ко всеобщему одобрению уничтожен.

  Постепенно началось исправление сталинских беззаконий. В 1954 году, впервые за 20 лет, я выехал в отпуск в Кисловодск. Пробыл несколько дней в Москве, проездом побывал в Донецке (тогда еще Сталино) и на руднике.

  В 1955 году было рассмотрено мое заявление об изменении национальности с немецкой на русскую на основании представленных документов. Решение было в мою пользу, и я избавился от прикрепления к Коми республике.

 В 1956 году впервые мною было получено сообщение о том, что мое заявление о пересмотре дела получено и послано на рассмотрение. А к осени пришла реабилитация. Как всегда, когда дело касалось темной истории, процедура была обставлена секретностью.  Меня пригласили в секретный отдел и дали прочитать мотивированное решение ревтрибунала, в котором подробно излагалась бессмысленность и логические (наконец-то!) противоречия обвинения. Там и было сказано, что никаких противозаконных действий с моей стороны не было, все обвинения- надуманы следователем, который вел дело нарушая все законы. Мне дали расписаться о прочтении, а на руки дали короткую справку, что дело мое «прекращено за отсутствием состава преступления». Я получил денежную компенсацию из расчета двухмесячного оклада.

Вот так просто было завершено 12 лет жизни в концлагере и всего 25 лет в Заполярье.

 Следует сказать, что в данном мне для прочтения подробном постановлении ревтрибунала о прекращении дела, в качестве следователя, преступно ведшего мое дело, фигурировал человек с совсем не знакомой мне фамилией, о котором было сказано, что за нарушение законности он уволен из органов (не правда ли, какое деликатное обращение с матерым преступником!). Но дело в том, что фамилия Другов ни разу не упоминалась. Потом я понял, что Другов – это кличка, а не настоящая фамилия. Как в каждом грязном деле, соблюдалась конспирация.

 Еще через несколько лет на ХХ и ХХII съездах были публично осуждены все беззакония, творимые Сталиным. В ограниченном кругу на работе (я присутствовал) было прочитано закрытое письмо Хрущева, в котором резко были осуждены беззакония Сталина и целиком осужден так называемый «культ личности».