Отдельные эпизоды жизни

Об авторе* 

На склоне лет, по-видимому, у каждого человека роятся обрывки воспоминаний, эпизодов из различных периодов жизни. Чтобы дать им выход, я решил написать эти записки. Они отнюдь не были предназначены для публикации. Моя скромная жизнь не играла существенной роли в нашем обществе и в какой-то мере является типичной для среднего слоя моего поколения. Может быть, именно поэтому она представляет определенный интерес для характеристики той исторической эпохи, которую я пережил вместе с нашим народом.

Я родился в г. Екатеринославе (нынешнем Днепропетровске) 12 марта (н. ст.) 1915 года, то есть ровно за два года до Февральской революции. О таких людях говорят, что они еще могли видеть царя. Но, как мне впоследствии рассказывали, я, оказывается, действительно видел Николая II во время его последней поездки в Екатеринослав.
В толпе, окружавшей царский кортеж, была моя нянька, которая подняла меня над головой, чтобы я увидел Государя Императора (а может быть, чтобы он увидел меня?). Я за достоверность этой истории не ручаюсь и, конечно, не мог это помнить.
Если же говорить о самых ранних впечатлениях, то я запомнил такой эпизод. Я в темной комнате стою босиком на холодном клеенчатом диване. Не понимаю, почему именно этот малозначительный момент мне так запомнился. Только спустя много времени я узнал от матери, что этот момент мог оказаться последним в моей трехлетней жизни. В тот поздний вечер несколько пьяных махновцев ворвались в нашу квартиру. Отец служил заведующим маленьким известковым карьером в Донбассе и в это время отсутствовал. Бандиты стали требовать у мамы золото. В ответ на ее отказ они поставили меня на диван и, наставив наган, сказали, что, если она не выполнит их требование, они расстреляют меня на ее глазах.
К счастью, Катя – моя молодая нянька – смогла их увлечь на кухню, где поднесла им «магарыч», после чего они убрались...

* * *
… С тех пор, как я написал начало воспоминаний, прошло более десяти лет. За это время много изменилось в жизни нашей семьи. Главное – это переезд в Израиль, где мы живем уже около девяти лет. И вот теперь, когда мне только что исполнилось девяносто лет, я все-таки решил продолжить некоторые воспоминания, которые сохранились в моей памяти за эти долгие годы.

Родословная
Прежде всего, я хочу рассказать о родословной нашей фамилии Явнель, насколько я мог ее узнать. Я однажды заинтересовался этим вопросом и обратился с ним к моему двоюродному брату Александру Борисовичу Явнелю, который был значительно старше меня и обладал прекрасной памятью.
Вот что он написал мне о наших предках со слов нашего с ним деда Юлия Самуиловича Явнеля. Дедушка последнего, а значит мой прапрадед, жил в Месопотамии (!), где был ремесленником, и в 18-м веке переехал в Данию. (Думаю, что его звали Борис, поскольку это имя оба его внука дали своим старшим сыновьям.) Я могу предположить, что он был потомком той небольшой части евреев, которые не вернулись в Иудею после освобождения из Вавилонского плена в 6-м веке до н.э. Прибыв в Данию, он стал заниматься скотоводством, но из-за национальной розни был вынужден оставить это занятие.
В первой половине 19-го века его сын (мой прадед) Самуил со своими двумя сыновьями – Юлием и Леонтием – переехали на какой-то барже в Либаву (г. Лиепая, Латвия). Сыновья получили фельдшерское образование и затем попали на Украину, в Донбасс, который входил в «черту оседлости», где не было запрета на поселение евреев.
Мой дед Юлий был фельдшером в г. Бахмуте (г. Артемовск), а его брат Леонтий – в г. Юзовке (г. Донецк). Так возникли две ветви нашей фамилии – «бахмутская» и «юзовская».
Забегая вперед, я должен сказать, что фамилия «Явнель» у «бахмутской» ветви через два поколения, к сожалению, оборвалась, т.к. теперь представлена только дочерьми. Остается лишь надежда на продолжение нашей фамилии по мужской линии «юзовской» ветви, где не всё еще потеряно. А хотелось бы ее сохранить, ведь «Явнель» в переводе с иврита означает «Богостроитель». Кстати, в Израиле такое название носит поселок недалеко от озера Кинерет.
У деда была большая семья: жена Вера и семь детей – 5 сыновей и 2 дочери, которых он оставил, женившись второй раз. Я знал их всех, кроме самого деда и дяди Левы, который уехал в 1906 году в Германию.
Мой отец, Александр Юльевич Явнель, был вторым сыном в этой семье. Он родился в 1873 году в г. Бахмуте. В 1893 году закончил Лисичанское штейгерское училище и служил горным техником на известковом карьере и угольных шахтах в Донбассе.
О моих предках со стороны матери я практически ничего не знаю. Моя мама, Надежда Моисеевна Савранская, родилась в 1879 году в с. Васильевка Мелитопольского уезда (Запорожская обл., Украина). Она рано потеряла родителей и воспитывалась в семье своего родственника – Моисея Юдовича Карпаса. Кто были ее родители, я не знаю. От нее я слышал историю, что ее мама, а моя бабушка, в детстве была похищена цыганами и случайно обнаружена знакомым ее семьи в цыганском таборе далеко от места проживания. Я поэтому говорю в шутку, что мог родиться цыганенком. У мамы были брат и три сестры, из которых я знал дядю Мишу и тетю Веру.
Мама жила и училась в Симферополе, где познакомилась с моим папой, который проходил там военную службу. Они поженились 31 декабря 1899 года, ровно за год до наступления следующего, двадцатого, века. М. Ю. Карпас владел в Гришинском районе (Донбасс) небольшим известковым карьером и печью для обжига известняка, благодаря чему торговал известью. Отцу он предложил место управляющего карьером и заводом, которое папа занимал в течение 20 лет.
В 1900 году в семье родился сын Миша, в 1905 году – дочь Лида, а еще через десять лет – я. В промежутке между Лидой и мной была еще Женя, которая умерла от дифтерии в возрасте 6 лет. Лето мама с детьми проводила «на карьере» (как говорили в семье), а остальное время – в Екатеринославе, где дети учились. Миша закончил там коммерческое училище, одно время учился на юридическом факультете, а затем поступил в Горный институт. Лида не успела закончить гимназию, когда началась гражданская война.
После событий, о которых я писал в начале этих записок, мама с нами уехала к отцу. Работа на карьере к этому времени прекратилась, и папа поступил на работу на близлежащий Шевченковский рудник помощником зав. шахтой. В начале 1919 года вся семья переехала туда. Миша стал работать «десятником» на шахте (аналогично мастеру на заводе), а Лида была сначала табельщицей, а затем учительницей первого класса (тогда говорили «группы») в школе. Голод мы не испытывали. У нас была корова и даже коза (для меня), а также куры. Сами пекли хлеб из ржаной муки с примесью «макухи» (жмыха). Короче говоря, мы вели натуральное хозяйство и имели всё необходимое для жизни.

Детство и юность
После такого длительного отступления я могу теперь продолжить свои личные воспоминания.
Читать я начал рано. Несмотря на то, что тогда книги было очень трудно доставать, к пяти годам я уже прочитал несколько книг. Первой из них была «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо с оторванной обложкой, вследствие чего я даже не сразу узнал ее название и имя автора.
Следующими книгами оказались «Хижина дяди Тома» Генриетты Бичер-Стоу и «Принц и нищий» Марка Твена. Впоследствии я зачитывался книгами Жюля Верна, Фенимора Купера, Марка Твена и других писателей. Особенно я запомнил книгу «В 80 дней вокруг света» Жюля Верна с приложением географической карты, на которой был обозначен маршрут Филеаса Фогга. По ходу чтения я прослеживал его путь и с тех пор полюбил географию.
Что касается письма, то я знал только печатные буквы.
Моими игрушками в основном были катушки из-под ниток, которые составляли мое «войско». Кроме того, у меня были чудом сохранившиеся маленькая деревянная повозка и игрушечный железный автомобиль, имевший форму кабриолета, по образцу автомобилей начала 20-го века.
Однажды вечером, перед сном, я в углу комнаты разложил эти игрушки. Брата и сестры еще не было дома, вследствие чего я написал первую в своей жизни записку, конечно, печатными буквами. Ее содержание привожу дословно, с сохранением орфографии: «Муся и Лидочка не трогайте моей телешки и афтомобиля».
Среди ночи моих родителей разбудил громкий хохот. Когда они тоже прочли мое произведение, мама на нем поставила дату: «5 марта 1920 года» и сказала, что сохранит и покажет эту записку моей будущей жене. К большому сожалению, мама немного не дожила до дня моей женитьбы, записка потерялась, но я передал ее содержание моей дорогой жене, с которой мы вместе прожили уже 66 лет.
Я рос, как остальные шахтерские дети, летом бегал босоногим мальчишкой по пыльным улицам поселка. Когда мне исполнилось лет шесть, мне сплели из шпагата лапти, на шахте их называли «чуни». Я захотел показать их отцу и явился к нему в его конторку в надшахтном здании. В этот момент папу срочно вызвали в шахту. Он неожиданно предложил мне спуститься с ним в шахту, не говоря об этом маме. Так я впервые оказался под землей.
Угольный пласт на шахте был пологим и имел мощность (толщину) около 70 см. В забое той же высоты на боку лежал забойщик, который в духоте, при тусклом свете шахтерской бензиновой лампочки, обушком подрубал снизу угольный пласт. Другой рабочий – навалоотбойщик – обрушивал подрубленный пласт и лопатой грузил уголь в деревянный ящик с полозьями, обитыми шинным железом. В эти «санки» впрягался третий рабочий – саночник, который на четвереньках тащил тяжело нагруженные санки под уклон к откаточному штреку – горизонтальному коридору по простиранию пласта. Здесь уголь перегружали в стоящие на рельсах вагонетки, из которых составлялся поезд. В этот поезд впрягалась лошадь, обычно слепая, т.к. ряд лет не видела дневного света. На переднюю вагонетку, груженную углем, ложился коногон с большим бичом. С громким свистом и непрерывной бранью, он гнал лошадь к шахтному стволу. Там по две вагонетки загоняли в клеть, которая поднималась «на гора».
Это был настоящий каторжный труд, который я впервые увидел своими детскими глазами. Впоследствии шахты стали механизированными. Уголь подрубается электрическими врубовыми машинами, навалоотбойщики вооружены пневматическими отбойными молотками, вместо саночников уголь транспортируется конвейерами, а коногонов заменили машинисты электропоездов. Но, все равно, труд шахтеров остается тяжелым и опасным.
Вместе с тем время шло, я постепенно подрастал, и родители решили, что мне пора начать учиться. За это дело взялись Лида с Мишей. Я не помню, чему они стали меня учить, вероятно письму, но я постоянно отвлекался, их совершенно не слушал, несмотря на настойчивые попытки привить мне какие-то знания. Дело кончилось тем, что в один прекрасный день они заявили родителям, что учеба мне совершенно не дается и они только удивляются, как в нашей семье мог уродиться такой круглый идиот.
Теперь я думаю, что мне для успешной учебы мало было обычной тяги к знаниям в качестве стимула и природных способностей. Кроме этого, мне, очевидно, был необходим дух состязательности, который отсутствовал при занятиях дома и был при коллективном обучении в школе.
Наконец, этот момент наступил. Когда мне исполнилось 8 лет, я пошел в середине учебного года в школу, в первый класс к Лиде. Помню, что она посадила меня на первую парту, чтобы я был на виду. В начале урока было чтение, во время которого ученики произносили слова по слогам. Когда очередь дошла до меня и я стал бегло читать, сразу раздались голоса – «конечно, брат учительницы». Но на втором уроке было письмо под диктовку, для чего ученики вызывались по очереди к доске. Я вышел вперед и, стоя у доски, начал быстро писать печатными буквами. В классе раздался смех, а Лида сказала, что нужно писать прописью. И тут я пустился в громкий рев.
Придя домой, я сразу к Лиде – «теперь учи меня». После этого у меня появилась тетрадка, где каллиграфической прописью в столбик были написаны слова «Або. Баку. Варшава» и далее по алфавиту, которые я должен был повторять в тетради. Я тогда не знал, что это были названия городов бывшей Российской империи.
Лида мне уделяла много внимания, но я хотел большего и даже написал следующий акростих:

«Любишь ты гулять весь день
И с утра до ночи.
Да со мной заняться лень.
А разве нету мочи?»

Это, конечно, было несправедливо.
Дальше события развивались достаточно быстро. Учеба в школе мне давалась легко, и кончилось тем, что после первого класса меня перевели сразу в третий. До конца семилетки я был все время на год моложе своих соучеников. В школе старшие ребята меня иногда поколачивали, я думаю, не потому, что я там был единственным еврейским мальчиком, а просто из зависти к моим успехам.
Лида, а также Миша, увлекались местным любительским драматическим кружком. Она играла первые роли в поставленных спектаклях и даже была членом профсоюза работников искусств («Рабис») и носила артистический псевдоним Корецкая. В 1924 году Миша, весьма разносторонний и, безусловно, талантливый человек, довольно случайно поступил в Одесский химический институт, а через год туда поехала и Лида. Она несколько позже поступила в тот же институт и, помню, рассказывала, как плакал ее экзаменатор проф. Петренко-Критченко, когда на вступительном экзамене по украинской литературе она исполнила драматический монолог («Чому вода каламитна») героини пьесы «Наталка Полтавка».
В 1925 году наша семья переехала неподалеку на Гродовский рудник, где папа занял ту же должность – пом. завшахтой. Я там учился с четвертого класса по седьмой. В одном классе со мной учились два мальчика-близнеца Ваня и Юра Казариновы. Их отец Алексей Иванович Казаринов был главным инженером шахты. Это была, по тем временам, зажиточная семья. А. И. бывал в заграничных командировках, откуда привозил много вещей. У мальчиков даже был велосипед, на который никому из их товарищей не разрешалось садиться. Высшей степенью доверия, которым я тоже пользовался, было разрешение бежать рядом с велосипедом, когда на нем ехал один из братьев, держась рукой за раму. Но вскоре благополучие этой семьи неожиданно оборвалось. В Советском Союзе в это время возникло знаменитое «Шахтинское дело», где ряд специалистов-горняков были обвинены в шпионаже. Среди них оказался А. И. Казаринов, который был приговорен к расстрелу, замененному потом десятью годами заключения. Его семья из Гродовки уехала. Что стало с нею, в частности с мальчиками, я не знаю.
А в нашей семье в это время произошли хорошие события. Родителям прислали сохраненные их соседями по Екатеринославу пианино фирмы «Шредер» и столовый сервиз. После этого было решено учить меня музыке. Моей первой учительницей стала жена нашего зав. школой Владимира Платоновича Иванова – Вацлава Михайловна. Я у нее проучился около года. В конце играл несложные пьесы, но затем оставил занятия, вероятно, дойдя до предела ее возможностей как музыкального педагога. Ведь она не была профессиональным музыкантом. У нас дома был телефон. Иногда мне звонили телефонистки с местной телефонной станции и просили что-нибудь им сыграть. В ответ я клал трубку возле пианино и играл по своему вкусу, в том числе песенки, подобранные мною по слуху. Особенным успехом пользовались популярные в то время «Кирпичики».
В 1927 году Миша женился на своей однокурснице Наташе Гросман. В свадебное путешествие они поехали в Крым. Через неделю мы получили от них открытку из Ялты, где они делились своими впечатлениями. А на следующий день после этого неожиданно раздался их звонок из ближайшей к нам железнодорожной станции Гришино. Оказывается их буквально «вытрясло» из Крыма знаменитое Ялтинское землетрясение. Они с трудом оттуда выбрались и приехали к нам.
В это время в нашей школе по некоторым предметам проводилось обучение «кружковым» методом. Для этого класс разбивался на кружки по 5-6 человек во главе с кружководом, которого выбирал преподаватель из числа лучших учеников. Кружковод вслух читал текст из учебника своим товарищам, сидящим вокруг стола. После чтения небольшого отрывка проводилось его коллективное обсуждение. Я не думаю, что это был эффективный метод. Скорее всего, он применялся из-за нехватки учебников на всех, к тому же имеющиеся учебники в основном были на украинском, что затрудняло восприятие материала. Помню, что во время занятий иногда раздавался голос с соседнего стола: «Опять у Явнеля русская книга». Это объяснялось просто тем, что я, будучи кружководом, в отличие от остальных, читал украинский текст сразу на русском языке.
В начале 1929 года мы переехали на соседний Новоэкономический рудник. Здесь, как и на прежнем месте жительства, не было средней школы, а имелась только школа-семилетка. Таким образом, я оказался в последнем седьмом классе. За несколько месяцев учебы на новом месте я смог окончить школу первым учеником.
После окончания семилетки мы всем классом поехали в экскурсию в Киев. До Днепропетровска мы ехали поездом, а дальше вверх по Днепру на пароходе добрались до Киева. Первое, что мы увидели на киевской пристани, был базар, где продавалась клубника по 8 копеек за фунт (400 г). Мы сразу набросились на нее и, объевшись, все дни нашего пребывания там маялись животами. В Киеве особое впечатление на меня произвела экскурсия со свечками по пещерам Киево-Печерской лавры, которая в то время была мужским монастырем.
На руднике, кроме семилетки, была двухлетняя школа горпромуч (аналогичная фабзавучу), куда принимали учеников, начиная с 15 лет, и 4-летний вечерний рабфак Донецкого горного института. Мой отец был заведующим производственным обучением в Горпромуче. Кроме того, он преподавал горное дело там и на рабфаке.
Так как я окончил семилетку досрочно, в 14 лет, то в Горпромуч, как и на рабфак, где нужно было работать, я не мог поступить по возрасту и поэтому целый год не учился. В это время у меня эпизодически бывали взрослые ученики, с которыми я занимался по математике. Это были первые, хоть и небольшие, деньги, заработанные мною.
Родители хотели, чтобы я продолжал заниматься музыкой. Для этого из Гришино пригласили учительницу музыки Бердичевскую, у которой я проучился несколько месяцев. Я не был у нее прилежным учеником, опять же, в отсутствие соревнования. Помню, как я на нотный пюпитр клал книгу «Граф Монте-Кристо» и во время чтения беспрерывно играл гаммы, чем услаждал мамин слух, когда она готовила на летней кухне во дворе.
Осенью 1930 года я поступил в Горпромуч, где проходил производственное обучение, работая лаборантом в химической лаборатории по анализу угля. После окончания школы Горпромуч мне для продолжения образования оставалось идти только в единственное на руднике среднее учебное заведение – вечерний рабфак.
В 1932 году я поступил на 3-й курс рабфака, но вскоре был переведен на последний, 4-й курс. Учась на вечернем рабфаке, я днем работал сначала учеником чертежника, а затем помощником маркшейдера – геодезиста, работающего под землей. Он регулярно спускается в шахту, где с помощью теодолита – прибора, определяющего углы, – и рулетки производит замеры новых горных выработок. Результаты потом наносятся на план шахты. Это очень важная и ответственная работа, без которой невозможна вся производственная деятельность шахты.
Кроме учебы и работы, я выкраивал время для занятий в физкультурном коллективе. Его руководитель, Лев Леонардович Мейлакс, поддерживал в нем строгую дисциплину. Помимо спортивных занятий, нам часто приходилось участвовать в ночных авралах, например, когда на шахте было необходимо срочно разгружать железнодорожные вагоны и т.д. Поэтому мы были широко известны не так спортивными, как общественными достижениями. В это время был учрежден спортивный комплекс «Готов к труду и обороне». Мы быстро сдали нормы ГТО, и нашему коллективу, одному из первых на Украине, были направлены значки ГТО. Мне не было еще 18 лет, когда я получил такой значок за № 36706. Когда я со значком на груди пришел вечером домой, мама сказала: «Ах, ты готов к труду? Вынеси, пожалуйста, мусорное ведро».
Летом 1933 года я закончил рабфак. В моем свидетельстве об окончании рабфака был приведен перечень учебных предметов, который был объединен фигурной скобкой с высшей оценкой. Когда стал вопрос о моем дальнейшем образовании, то почти все преподаватели считали, что я должен идти в университет. Разница была лишь в специальности. Так, физик говорил, что мое место на физическом факультете, химик прочил мне дальнейшие успехи на химическом факультете и т.д. Единственным исключением был преподаватель горного дела, т.е. мой отец, который заклинал меня быть кем угодно, только не горняком, зная, какой это труд.
А что же я? Нужно сказать, что это время – начало 30-х годов прошлого века – знаменовалось в нашей стране развитием передовых отраслей промышленности и техники. Особенных успехов достигла тогда авиация. И я решил стать авиаконструктором. Мой двоюродный брат со стороны матери, Миша Минчиковский, окончил к тому времени авиационный институт с длинным названием «Ленинградское высшее училище инженеров гражданского воздушного флота». Вот и я решил поступать туда же. Мои родители, не возражая в принципе против моего выбора специальности, не хотели, чтобы я так далеко уезжал от дома. Папа заметил, что авиационный институт есть в Харькове и можно поступать туда. Я с этим предложением согласился и вскоре отец сам отвез мои документы в Харьковский авиационный институт. Нужно заметить, что наш рабфак в том году закончили 26 человек. Все остальные 25 подали заявления в Донецкий горный институт, куда были приняты без экзаменов.
Наконец, наступил день отъезда в Харьков для сдачи вступительных экзаменов в институт. Я был очень скромно экипирован. Моим выходным костюмом был «юнгштурмовский» хлопчатобумажный костюм серого цвета – гимнастерка и брюки, заправленные в гамаши. Из вещей у меня был небольшой фанерный чемодан и главное мое сокровище – папино перелицованное зимнее пальто из черного кастора со старым, но каракулевым, воротником. Пальто занимало отдельное место, было туго свернуто и перевязано шпагатом.
Был теплый августовский вечер, окно в вагоне было приспущено. Помню, что сидел я на нижней полке спиной к паровозу, а напротив, на средней полке, улегся наш гришинский знакомый Матвей Соломонович Фридланд, оказавшийся моим случайным попутчиком. Он попросил у меня пальто, чтобы подложить его под голову. Поезд стоял на станции Желанная, неподалеку от которой расположился небольшой поселок. Когда состав тронулся, я вдруг с ужасом увидел в открытом окне руку, которая схватилась за мое пальто. Рука быстро скрылась, одновременно из моего поля зрения исчезло и пальто. Я кинулся к окну и в наступивших сумерках увидел две фигуры, бегущие к поселку в сторону от набиравшего ход поезда.
Что я пережил в эти минуты, можно, пожалуй, сравнить с чувствами Акакия Акакиевича, героя гоголевской «Шинели». Когда я обернулся, то увидел Матвея Соломоновича, сидящего на коленях и судорожно прижимавшего к груди мое пальто. Его, т.е. пальто, воры не смогли выхватить вперед по ходу поезда, а также потому, что М. С. даже во сне крепко держался рукой за шпагат. Так удачно для меня закончилась первая попытка похищения моего «богатства», в отличие от следующей, оказавшейся последней. Но об этом позже.
Приехав в Харьков, я сразу направился в авиационный институт. Он, как и находящиеся рядом институты – механико-машиностроительный, химико-технологический и электротехнический – выделился из известного Харьковского технологического института. Рядом с дверью приемной комиссии висел список лиц, допущенных к вступительным экзаменам. Я тщательно прочитал его с начала до конца и от конца до начала, но не нашел там своей фамилии. Когда я обратился в приемную комиссию, мне разъяснили, что в институт принимаются только лица, имеющие производственный стаж не менее пяти лет, а у меня стаж составляет только три года. Я не знаю, почему об этом не было сказано отцу при подаче документов. Полагаю, что действительная причина была в другом. Я пытался объяснить, что на шахте нельзя было поступить на работу моложе 15 лет, поэтому в мои 18 лет большего стажа я иметь не мог. Со мной согласились, но нарушить правило отказались. При этом мне сказали, что в механико-машиностроительном институте, где такого ограничения нет, пока продолжается прием заявлений. Пришлось срочно принимать решение, времени на обсуждение этого вопроса с кем-либо не оставалось, да и выбора, по существу, не было. Поэтому мне ничего не оставалось, как забрать документы из авиационного института и передать их в механико-машиностроительный. Там никаких затруднений это не вызвало. В это время мой брат работал на Харьковском тракторном заводе, который находился на окраине города. Поэтому я поселился в студенческом общежитии.
Через несколько дней начались вступительные экзамены. Конкурс для поступления был 7 человек на место – 1050 заявлений на 150 мест. В день экзаменов коридоры были заполнены гудящей молодежью. Большинство составляли выпускники харьковских школ, многие были знакомы между собой и образовали отдельные группы. Я же никого не знал и скромно стоял в углу в одиночестве.
Первый экзамен был письменный по математике, где было два задания. Абитуриенты рассаживались по одному на краях длинных столов. На экзамен давалось, кажется, два часа. Примерно через полчаса я закончил решение всех пяти задач и затем, для контроля, повторил его. Когда я поднял голову, то мне показалось, что все остальные еще сидят. Я не хотел сдавать первым, но ко мне подошел экзаменатор, и пришлось отдать ему листки. В коридоре уже появились ребята, среди которых я заметил черненького мальчика, сидевшего за первым столом в нашей аудитории. Он также узнал меня и, подойдя, спросил, какое у меня было задание. Оказалось, у нас обоих было задание № 1.
 – Сколько у тебя получилось в первой (арифметической) задаче? – спросил он.
 – Одна целая и четыре девятнадцатых.
 – А у меня – миллионы, деленные на миллиарды.
Вторую (тригонометрическую) задачу он решил, но не лучшим способом.
 – Боже! Что же теперь будет? – воскликнул Леля, как он мне представился.
Значение этого возгласа я понял позже, когда на устном экзамене по математике он легко оперировал тройными интегралами. Оказалось, уже тогда Леля Лифшиц в свои 16 лет учился экстерном на 2-м курсе математического факультета Харьковского университета.
Я успешно сдал вступительные экзамены, получив единственную четверку за сочинение по украинской литературе. Когда встал вопрос о выборе специальности, то Леля, с которым мы подружились, меня убедил, что нужно идти только на физмех – физико-механический факультет института.

Физмех
Теперь немного об истории физмеха.
В 1920-е годы исследования в различных областях физики в СССР концентрировались в основном в двух научных центрах – Ленинграде и Москве. В Ленинграде это был физико-технический институт (ЛФТИ), возглавлявшийся академиком Абрамом Федоровичем Иоффе. Для подготовки квалифицированных кадров физиков А. Ф. Иоффе организовал в Ленинградском политехническом институте физико-механический факультет.
Для развития физики в других регионах страны по инициативе А. Ф. Иоффе было принято решение о создании в Харькове (тогдашней столице Украины) Украинского физико-технического института (УФТИ). В среде ЛФТИ сложилась группа научных работников во главе с проф. Иваном Васильевичем Обреимовым, решивших связать свою научную судьбу с УФТИ. В 1930 году строительство института было завершено, и в УФТИ, директором которого был утвержден И. В. Обреимов, началась научная работа. По примеру А. Ф. Иоффе, И. В. одновременно организовал в Харьковском механико-машиностроительном институте физико-механический факультет и стал его первым деканом.
На физмехе читался университетский курс высшей математики и теоретической физики. Учеба здесь была сложнее, чем на других специальностях в институте. Физмеховцы представляли собой определенную элиту, за что их недолюбливали остальные студенты. Это отношение выразил доморощенный институтский поэт А. Батюк:

«Таланты, на физмех идите,
Там развивайте свой талант!
И длинный интегралов ряд
В таблицы стройные впишите!
Иль без воды и без печей
Пар перегретый получите!
Иль лампу в миллион свечей
Вы без источника зажгите!
А нет? Так вам не верим мы!
Вы не таланты – бол-ту-ны!!!»

На этот дерзкий выпад Леля Лифшиц немедленно ответил кратким, но выразительным, призывом: «По Батюку – матюком!!!»
Курс теоретической физики до 1933 года читал Лев Давидович Ландау, так что мне не пришлось слушать его лекции. Отдельные части этого курса нам преподавали его молодые ученики и сотрудники: Женя Лифшиц (старший брат Лели, мой ровесник), Шура Компанеец, Ласло Тисса и Веня Герман. Л. Д. Ландау впоследствии стал всемирно известным ученым, академиком и лауреатом Нобелевской и Ленинской премий, а братья Лифшицы – крупными физиками-теоретиками, также академиками и лауреатами Ленинской премии.
Лекции по общей физике специально для нашей группы читал И. В. Обреимов, к тому времени член-корр. АН СССР. Здесь следует заметить, что наша группа оказалась неоднородной по составу. Среди нас выделялись более взрослые несколько мужчин и одна женщина, так называемые «парттысячники», пришедшие с производства и принятые в институт вне конкурса. На первом занятии И. В., представившись, попросил взять чистый лист бумаги и сверху написать фамилию. После этого он подошел к доске и сказал, что он будет быстро писать и стирать основные алгебраические формулы, а мы должны успеть на своих листках написать их расшифровку. И тут сразу появились и исчезали: (а+в)2, (а2-b2) и т.д. После чего он собрал листки и обнаружил, что на некоторых из них, кроме фамилий, ничего не оказалось. И. В. сразу зачитал эти фамилии и заявил, что указанные студенты на физмехе учиться не будут. В их число попали и наши «парттысячники».
Семинарские занятия по общей физике проводил Р. И. Гарбер, сотрудник лаборатории кристаллов УФТИ, которой руководил И. В. Обреимов. Он не имел педагогического опыта, и учебный материал многим, особенно «парттысячникам», давался с трудом. Было предложено обсудить этот вопрос на собрании группы, на которое был приглашен Гарбер. После первых выступлений он ушел, и вскоре собрание закончилось. Я был профоргом группы, и вечером в мою комнату в общежитии зашла парторг нашей группы Фира Сахарная. Она попросила меня оформить протокол собрания. Восстановить выступления не составило труда, а вот в графе «постановили», хотя решение не принималось, пришлось написать на основе выступлений следующее: «Просить деканат заменить преподавателя физики Р. И. Гарбера». Фира подписала протокол как председатель, а я – как секретарь собрания. Я, конечно, не предполагал, какой оборот это примет дальше.
Прошло несколько дней. После очередной лекции И. В. Обреимов попросил всех остаться. Он сказал, что в деканате ему показали некий протокол, который является «филькиной грамотой», и он будет требовать, чтобы его авторы были исключены из института. После чего он предложил этим авторам высказаться по данному вопросу. Мы с Фирой поднялись со своих мест. Я признал, что, действительно, голосования по предложению, высказанному в выступлениях, не было, но подобное решение можно было бы подтвердить теперь. И. В. ничего не ответил и ушел.
Я понял, что не убедил его и, зная, каким авторитетом И. В. пользуется на физмехе, с трепетом ждал решения своей судьбы. Я думал только, смогу ли я дальше учиться после исключения из института с «волчьим билетом». Но дни шли. Гарбер сам уволился, я уже не помню, кто занял его место. Стало очевидно, что гроза, к счастью, прошла мимо меня. Наступила зимняя сессия, после которой несколько человек из группы, в том числе «парттысячники», были отчислены за неуспеваемость. Следует заметить, что в нашу группу впоследствии вливались новые студенты. Всего за время учебы в институте через группу прошло 64 человека, причем из первого набора закончили только 8.
После окончания первого курса я за отличные успехи получил премию в сумме 150 рублей, что составляло почти две месячные стипендии. На ХТЗ, где работал Миша, служили иностранные специалисты, с одним из них, американским инженером Вольфельдом, он дружил. Поэтому через него удалось в магазине для иностранцев купить мне за 105 рублей синий шевиотовый костюм (первый такой костюм в моей жизни) и за 45 рублей шелковую трикотажную рубашку сиреневого цвета с таким же галстуком.
Теперь было не стыдно появляться в доме у Лифшицев, куда меня иногда приглашали. Кстати, в число приглашенных к ним входили исключительно евреи. Глава семьи был профессором по желудочным болезням и вел частную практику. Их квартира была богато обставлена. Оба брата хорошо играли на рояле, в их исполнении я впервые услышал рапсодии Листа и другие сложные произведения классической музыки. Кроме того, они изучали иностранные языки и уже тогда успели побывать за границей.
Зима 1934/35 гг. выдалась очень холодной, кроме того, на Украине в это время царил голод. Я жил в общежитии «Гигант», где под одной крышей обитали пять тысяч студентов нескольких институтов. В каждой комнате находилось по 4 человека. Я любил заниматься ночами, в то время когда остальные ребята уже спали.
Помню, что однажды поздней ночью, когда я за чертежной доской готовил курсовой проект, постучали в дверь, и в комнату вошел мужчина с усиками, в демисезонном пальто в сопровождении группы студентов. Он поинтересовался, чем я занимаюсь, и заметил, что в комнате очень аккуратно. После того, как он вышел, один из студентов, задержавшись, спросил меня:
 – Ты знаешь, с кем ты сейчас говорил? С Постышевым!
Павел Петрович Постышев был тогда секретарем ЦК Компартии Украины и пользовался большой популярностью у населения за свой демократизм. Между прочим, по его инициативе в Советском Союзе были восстановлены новогодние елки. Я сразу выскочил в коридор, где студенты окружили Постышева и стали жаловаться, что в столовых плохо кормят. Он сказал, что скоро станет лучше. Действительно, к весне стало немного легче, но я все равно жил впроголодь, при росте 175 см никак не мог дотянуть в весе до 60 кг.
Я не забуду также вечер 1 декабря 1934 г., когда был убит С. М. Киров. Сразу после этого началась погоня за троцкистами. Их искали и в нашем институте, причем не только среди преподавателей, но и среди студентов. Нас по очереди вызывали в партком и интересовались поведением товарищей.
В это время я был уже на втором курсе. Не успел еще кончиться первый семестр, как после лекции И. В. Обреимов попросил меня и Лелю Лифшица немного задержаться. Он сказал, что нам уже пора начать заниматься научной работой. Лелю он рекомендовал в теоретический отдел УФТИ к Л. Д. Ландау, а меня он пригласил в свою лабораторию.
1 марта 1935 года я был зачислен лаборантом на полставки (3 часа в день). Лаборатория кристаллов состояла из двух групп – молекулярной спектроскопии (руководитель Антонина Федоровна Прихотько) и пластической деформации (руководитель – уже известный нам Рувим Иосифович Гарбер). Я был определен в спектральную группу. В этой должности я работал до окончания института в 1938 году. За это время я, единственный в лаборатории, освоил работу на всех имеющихся спектрографах и, кроме того, под руководством И. В. соорудил простой спектрограф с дифракционной решеткой. Исследования проводились при низких температурах, и я в числе немногих был допущен к работе со взрывоопасным жидким водородом, который производился в соседней криогенной лаборатории.
Когда наступило время производственной практики, вся наша группа (включая Лелю) была направлена на металлургический завод в г. Днепродзержинск. Я же, в виде исключения, оставался в лаборатории по просьбе УФТИ, направленной в Наркомтяжпром, которому подчинялся механико-машиностроительный институт.
У меня, конечно, было мало времени, да и денег, на развлечения. Первый раз я попал в оперный театр благодаря моему институтскому товарищу Сереже Беседину, кстати, очень способному математику. Его отец получил на своей работе две контрамарки в театр, и мы с Сережей пошли на балет «Лебединое озеро».
Моими друзьями в группе, кроме Лели, были Юз Губер и Леня Горелик, а моей «пассией» была Лида Штекельман, с которой мы вместе занимались. Мы узнали, что у Юза, маленького черненького мальчика, была девочка, за которой он ухаживал. У нее было красивое библейское имя Суламифь, а дома ее звали Суля. Так вот, бедного Юза мы, его товарищи, дразнили, дружелюбно конечно, этой «Цулей». Однажды вечером я, в компании нескольких девушек, шел вниз по Сумской улице (главной в Харькове) и встретил Юза, который с какой-то девушкой шел нам навстречу. Я догадался, что это Суламифь, и, оставив свою компанию, пришвартовался к этой парочке. Они шли в профсад, где вечерами на открытой эстраде играл оркестр. Юзу не понравилось, что я к ним прибился, и он стал мне показывать за спиной кулак. Это меня не остановило, и я весь вечер провел с ними. Девушка мне сразу понравилась, но я не мог тогда предположить, что она станет моей женой, с которой мы в любви и согласии проживем вместе много лет. Она тогда училась в девятом классе и после окончания школы, по примеру Юза и Лени Горелика, с которым тоже дружила, пошла на физмех. После первой встречи я ее долго не видел.
Наступил 1937-й год с его очень холодной зимой. Однажды после занятий я спустился в гардероб, чтобы забрать свое «знаменитое» пальто, но его на вешалке не оказалось. У меня на руках остался только номерок. Гардеробщики уверяли, что у меня никакого пальто не было. Очевидно, они его украли, и пришлось подать на них в суд. А пока мне ничего не оставалось, как ходить в своем легком грубошерстном пальтишке. Кончилось тем, что я простудился, зимнюю сессию сдавал с высокой температурой. Когда я приехал на каникулы домой, то у меня оказалось воспаление легких. Пришлось принимать срочные меры. Мне успели пошить длиннополое пальто с подстежкой, типа шинели, в котором я проходил остаток зимы. Наконец, состоялся суд. В качестве свидетелей с моей стороны выступила почти вся группа, подтвердившая, что у меня было зимнее пальто с каракулевым воротником. Я не помню, какую сумму мне присудили. За эти деньги я купил грубошерстное зимнее пальто, о котором речь еще будет впереди.
Встречу 1938 года я проводил в компании, где снова увидел Суламифь. Она была очень грустной в связи со смертью своего маленького двоюродного племянника, которого очень любила. Я ее проводил домой, после чего мы стали с ней часто встречаться. Перерыв был только во время зимних каникул.
В этот период меня, еще с несколькими выпускниками, премировали поездкой в Ленинград и в Москву. Именно в такой последовательности мы посетили эти города, хотя к Харькову ближе Москва, чем Ленинград. Туда мы ехали кружным путем через Оршу и Псков около двух суток. В Ленинград мы поехали с самодеятельным кружком нашего института, который там выступал вместе с другими коллективами. Нас поселили в общежитии кораблестроительного института на Петроградской стороне недалеко от мечети. Меня поразила красота этого города с его прямыми проспектами, дворцами и Невой, скованной в то время льдом. Я случайно запомнил, что на Невском проспекте тогда была торцовая мостовая, приглушавшая шум транспорта.
Мы посетили Петергоф. Я успел повидать во дворце знаменитую янтарную комнату. В оперном театре нас посадили в царскую ложу, а на сцене шел балет «Бахчисарайский фонтан» с Галиной Улановой в роли Марии. После Ленинграда Москва на меня не произвела впечатления. Возможно, если бы я туда попал раньше, чем в Ленинград, ощущение было бы иным. Почему-то я не очень запомнил в этих городах художественные музеи, может быть, из-за быстролётного посещения.
Этот год для меня был насыщен многими событиями, в том числе грустными.
Моя сестра Лида, еще будучи студенткой в Одессе, заболела туберкулезом легких, который затем перешел в другую форму с палочкой в крови. В результате она много лет болела туберкулезом почки и после окончания института почти не работала. В конце концов, почку пришлось удалить. Лида поселилась у родителей, которые в 1934 году переехали в Часов-Яр, возле Артемовска. В начале 1938 года состояние здоровья у нее ухудшилось, и ее пришлось поместить в больницу в Харькове. Я часто ее посещал там вместе с Мифой, как Суламифь просила себя называть. Миша к этому времени из Харькова вернулся в Одессу.
Совершенно неожиданно в конце апреля пришла телеграмма о скоропостижной смерти мамы от инфаркта. Ее бедное сердце не выдержало тяжелых переживаний. Я немедленно выехал домой, сказав Лиде, что я срочно отправляюсь в командировку в Москву. В мое отсутствие ее навещала Мифа. Вскоре в Часов-Яр приехал Миша, который на обратном пути заехал в Харьков. Лиде он сказал, что ездил к родителям на первомайские праздники. Он познакомился с Мифой, которая ему понравилась.
Лиде, перенесшей в больнице туберкулезный перитонит, папа достал путевку в санаторий под Черкассами. Сестра была настолько слаба, что от такси по длинному коридору к поезду мы с моим товарищем по общежитию Юрой Ткачуком несли ее на руках. В вагоне она, держась за стенки, училась пройти несколько шагов по коридору. Но самое тяжелое было впереди. Лиду из Часов-Яра увезли зимой, а теперь, при наступлении лета, ей нужны были летние вещи. Чемодан с ее вещами пришлось собрать папе, который и привез его в Харьков. И вот в вагоне, когда Лида открыла чемодан, она заявила мне:
 – Этот чемодан собирала не мама. Она не забыла бы положить в него мое любимое летнее платье.
Когда я привез ее в санаторий, там не хотели ее принять по состоянию здоровья. Пришлось оставить ее условно. К счастью, там она стала быстро крепнуть. Пока что нам пришлось придумать историю, что мама якобы больна и лежит в больнице. Лида в это верила вплоть до возвращения домой в начале августа.
Мы с Мифой решили пожениться с благословения наших родителей, хотя ее отец считал, что выходить замуж в 19 лет еще рано.
Тем временем, я сдал последние экзамены и должен был приступить к выполнению дипломной работы, естественно, в УФТИ. В лаборатории незадолго до этого было проведено исследование спектра поглощения кристаллического кислорода в ультрафиолетовой области. В качестве темы дипломной работы мне было предложено выяснить влияние на этот спектр примеси различных концентраций азота, который не поглощает в этой области. Для указанной цели я собрал стеклянную установку, в которой получалась смесь этих газов разного состава. Далее газовая смесь поступала в пробирку, помещенную в дюаровский сосуд, наполненный жидким водородом при температуре 20° К (-253° С). Через окошко из кварцевого стекла образовавшийся кристалл облучался ультрафиолетом, этот луч затем попадал на щель спектрографа.
Оказалось, что разбавление азотом не повлияло на спектр поглощения кислорода. Хотя «отрицательный результат – это тоже результат», как учил Иван Васильевич, я не был этим удовлетворен.
Здесь помогла моя наблюдательность. Для окончания очередного эксперимента необходимо было дожидаться полного испарения водорода, который по трубопроводу поступал в газгольдер. Для этого было нужно только следить за снижающимся уровнем жидкого водорода в дюаре. Но однажды я решил понаблюдать за кристаллом, заключенным в пробирку, оказавшуюся выше уровня водорода. Неожиданно выяснилось, что по мере снижения этого уровня, т.е. повышения температуры, прозрачный кристалл, начиная с верха, постепенно становился мутным, затем снова прозрачным, потом опаловым и, наконец, превращался в жидкость.
Я решил, что эти изменения связаны с известными фазовыми переходами в кристаллах кислорода и азота. В этом случае, если измерить температуру на границе превращения в кристаллах разного состава, можно получить диаграмму состояния (в координатах «концентрация – температура») системы «азот – кислород». Для этой цели мною был изготовлен миниатюрный термометр сопротивления, представляющий собой стеклянную катушку миллиметровых размеров с намотанной тончайшей платиновой проволокой. Катушка была помещена в запаянную ампулу, наполненную для теплопроводности гелием. Термометр устанавливался в пробирке и вмораживался внутрь образующегося кристалла.
Я успел завершить все измерения в заданный срок. В конечном итоге работы, кроме известных методов построения диаграмм состояния, дилатометрического (по изменению объема) и калориметрического (по поглощению тепла), появился новый, хотя и не универсальный, «оптический» метод (по изменению прозрачности). Конечно, это исследование выходило за рамки обычных требований к дипломной работе. Его результаты стали содержанием моей первой статьи, опубликованной в научной печати.
К сожалению, при выполнении этой работы не обошлось без издержек. Моя установка откачивалась насосом, соединенным с нею толстостенными резиновыми трубками. Переходы между трубками были стеклянными, и однажды при соединении такой переход сломался в моих руках. Острые концы впились в обе руки, и я потом долго ходил с забинтованными пальцами. Эти шрамы сохранились до сих пор.
После защиты, которая состоялась 28 июня, мне был задан единственный вопрос председателем государственной комиссии проф. Фарафоновым:
 – В списке литературы у вас приведены статьи на иностранных языках. Не могли бы вы прочитать ваш доклад, скажем, по-немецки.
Мой отрицательный ответ не повлиял на высшую оценку работы. После окончания института я получил диплом «с отличием» по специальности «структура твердого тела» и был зачислен в УФТИ на должность младшего научного сотрудника.

УФТИ
К тому времени УФТИ превратился в крупный научный центр по исследованию атомного ядра. Я видел приезжавших туда знаменитого Нильса Бора и других больших ученых, в том числе Игоря Васильевича Курчатова, сыгравшего впоследствии важную роль в создании советской атомной бомбы.
Через два дня после защиты диплома, 30 июня 1938 года, мы с Мифой зарегистрировали наш брак. В Загсе мы были только вдвоем, не было никаких свидетелей, так же, как и марша Мендельсона. На вопрос, какую фамилию берет Мифа, она ответила, что хочет носить одинаковую фамилию со своими будущими детьми. Нужно заметить, что ее родители, узнав об этом, были сначала огорчены, но вскоре смирились.
Свадьбу мы справили очень скромно в квартире невесты. Там присутствовали ее родители – Моисей Соломонович и Мария Ильинична Ляховер – и младшая (на 6 лет) сестренка, которую так же, как и мою сестру, зовут Лидой. Из Часов-Яра приехал мой папа. Кроме них, были старые друзья моих Миши и Лиды еще по Одессе – Митя и Шева Айзенберг. У них детей не было, и они всю жизнь относились к нам по-отечески. Были также Мифины самые близкие подруги Женя и Рая, сестры Никитины: со старшей, Шурой, я вместе работал, а Тора была Мифиной сокурсницей, – и, конечно, Юзик и Леня. Мы получили много подарков, а целое ведро роз пришлось на ночь вынести на балкон, чтобы не задохнуться от их запаха.
Наши семьи быстро сдружились. Мифин отец был бухгалтером, а мать, как и моя мама, воспитывала детей. Обе семьи были близки как по социальному положению, так и по образу жизни и взглядам. Мифу в моей семье любили, как родную дочь и сестру, а меня в ее семье – как родного сына и брата. Собственно говоря, так и должно быть в нормальных семьях.
Поселились мы в небольшой квартире Мифиных родных, где за ширмой стояла наша тахта. Медовый месяц мы провели недалеко от Часов-Яра на курорте Славянск, куда приехали также некоторые наши друзья. Мифа впервые проявила там свои кулинарные способности. Я помню, что на обед, в качестве первого блюда, постоянно варился компот, который мы называли «фруктовый суп».
В конце отпуска мы отправились к моему папе в Часов-Яр, чтобы встретить там Лиду после санатория. Пожив у них несколько дней, мы стремились хоть немного смягчить ей неожиданный удар – смерть нашей дорогой мамы.
Вернувшись в Харьков, я узнал об аресте заведующего криогенной лабораторией Льва Васильевича Шубникова. Затем арестовали директора УФТИ Александра Ильича Лейпунского (мужа А. Ф. Прихотько) и переехавшего в Москву Л. Д. Ландау, а в августе был арестован И. В. Обреимов. В одночасье институт был обезглавлен, а наша лаборатория лишилась своего руководителя. Как я узнал только через несколько лет, И. В. покинул места заключения перед самой войной. Освободили также Лейпунского и Ландау, а Шубников был расстрелян. Такое было страшное время.
Директором института был назначен Шура Шпетный – физмеховец первого выпуска, аспирант А. И. Лейпунского, бывший в то время секретарем партбюро УФТИ. Этот пост был для него, конечно, не по плечу, и в институте можно было ожидать перемен к худшему. Заведующим нашей лаборатории стал Р. И. Гарбер. Для определения дальнейшей тематики он, вместе с А. Ф. Прихотько, отправился за консультацией в Ленинград к академику Александру Николаевичу Теренину и в Москву к члену-корреспонденту Академии наук Григорию Самуиловичу Ландсбергу. В это время Г. С. Ландсберг руководил спектральной комиссией Академии наук по применению в промышленности методов спектрального анализа металлов. Такими исследованиями в его лаборатории в Физическом институте (ФИАНе) занимался проф. Сергей Леонидович Мандельштам.
Среди рекомендаций по дальнейшей тематике лаборатории оказалась, таким образом, тема по спектральному анализу металлов. Мне она понравилась своей новизной, т.к. выходила за рамки традиционных для лаборатории работ по молекулярной спектроскопии, и практическим ее приложением. Тему включили в план, о чем сообщили Г. С. Ландсбергу. После этого он прислал приглашение пройти у него в лаборатории небольшую практику. Я был в командировке в ФИАН, где в течение месяца принимал участие в соответствующих исследованиях под непосредственным руководством С. Л. Мандельштама. В итоге Мандельштам, совершенно неожиданно, предложил Ландсбергу оставить меня в его лаборатории на постоянную работу. Но Г. С. Ландсберг рассудил иначе:
 – Нет, Явнель пусть возвращается в Харьков и организует внедрение спектрального анализа на харьковских заводах.
Я в короткий срок образовал в Харькове спектральную комиссию под председательством профессора Химико-технологического института Гундера. Практически руководство комиссией осуществлял я, будучи заместителем председателя. В состав комиссии были включены представители крупнейших заводов. В итоге, через некоторое время заводы были оснащены необходимой спектральной аппаратурой и подготовили соответствующие кадры.
Одновременно я, конечно, проводил исследования по своей теме в УФТИ и успел опубликовать некоторые результаты. С. Л. Мандельштам предложил мне тему кандидатской диссертации, по которой я начал собирать материалы. В то же время стал готовиться к кандидатским экзаменам.
В моей семейной жизни произошли большие перемены. Через год после свадьбы у нас родилась дочь, которую мы назвали Юлией. Мы еще некоторое время продолжали жить у родителей, но потом я получил комнату в аспирантском общежитии УФТИ. Мифа, после годичного перерыва, продолжала учиться на физмехе. Для ухода за ребенком пришлось взять няньку, которая спала в нашей 12-метровой комнате за ширмой. Мы жили на втором этаже, а в цокольном этаже находился клуб УФТИ, куда мы ходили на танцы. Очень интересно проходили там вечера самодеятельности, в которых на равных участвовали профессора и лаборанты. Вообще в институте царил дух демократизма.
Чтобы прокормить возросшую семью я, кроме основной работы, стал преподавать математику в вечернем техникуме. Помню такой эпизод. На одном из уроков я вызвал студента к доске и предложил ему решить задачу по геометрии из учебника Рыбкина. Решение ему не давалось, а я тоже сразу не смог его увидеть. Тут прозвенел избавительный звонок, и я дал эту задачу на дом. Вечером я безуспешно пытался ее решить, и утром, придя в институт, обратился за помощью к моим друзьям теоретикам. Они были почти в полном сборе, кроме Ахиезера, сменившего Ландау.
Короче говоря, все утро теоретический отдел УФТИ безрезультатно корпел над этой задачей, пока не пришел Шура Ахиезер, который моментально нашел решение. Для этого нужно было только пристроить к помещенной в задачнике фигуре еще такую же. Вечером, зайдя в аудиторию, я, прежде всего, спросил, кто решил задачу. Таковых не оказалось. Я сказал: «Как же так? Ведь это так просто». И, подойдя к доске, быстро показал решение.
Летний отпуск 1940 года мы провели в Часов-Яре, где нас очень хорошо принимали. К сожалению, это время было омрачено внезапной тяжелой болезнью нашей годовалой дочки. Ее спасло лишь переливание крови, которую взяли у Мифы.
Через некоторое время после возвращения в Харьков меня вызвал к себе Шпетный. Он сказал, что вынужден сократить тематику института, а так как моя тема не согласуется с общим направлением работы лаборатории, она исключается из плана 1941 года. С другой стороны, добавил он, недавно вышло постановление Харьковского обкома партии об укреплении кадрами заводских лабораторий. Ввиду того, что я тесно связан с заводами, меня из института могут перевести на любой харьковский завод по моему выбору.
Это был очередной поворот в нашей судьбе. Я выбрал Харьковский тракторный завод, более современный, чем другие. Кроме того, в центральной заводской лаборатории ХТЗ раньше работал мой брат Миша и там остались его друзья, которые, в случае необходимости, могли бы мне помочь. Я уже начал строить для себя планы организации, кроме спектральной, лаборатории физических методов исследования широкого профиля.
1 декабря 1940 года я был переведен на ХТЗ. Но здесь мои планы пришлось изменить. К этому времени в воздухе начало пахнуть грядущей войной. Оказалось, что на базе ХТЗ, находившегося на окраине города, было решено в кратчайшие сроки построить авиамоторный завод, который имел кодовое название МЗ. Проектирование завода осуществлял 8-й государственный проектный институт (ГПИ), а проектирование отдельных цехов курировали работники ХТЗ, которые после окончания строительства должны были возглавить соответствующие цеха. И вот мне, совершенно неожиданно, сразу предложили курировать проектирование центральной заводской лаборатории МЗ, с перспективой стать в будущем начальником ЦЗЛ.
Не думая пока о будущем, я сразу окунулся в работу. Прежде всего, я сразу предложил в 1,5 раза расширить намеченную ГПИ площадь ЦЗЛ, что было им принято. Затем наступило время заказа оборудования для различных лабораторий. Вместе с работниками ГПИ я по каталогам выбирал аппаратуру, сначала отечественного производства, а затем зарубежную. Советский Союз перед войной активно торговал с Германией, поэтому спектральные приборы я заказывал у фирмы Цейсс, аналитические весы – у Бунге, то же относилось к машинам для механических испытаний металлов и т.д. Большую часть времени я находился в командировках в Москве, где через Наркомат производил эту работу.

Война
22 июня 1941 года меня застало в Москве. Я снимал угол у соседки Мифиной двоюродной сестры Сусанны. Услышав по радио заикающийся голос Молотова, я сразу позвонил главному инженеру ХТЗ Кордунеру, который также находился в командировке и остановился в «Национале». Я сказал ему, что в основном выполнил свое задание и попросил разрешения срочно вернуться в Харьков без отметки командировки в Наркомате, т.к. это было в воскресенье. Получив разрешение, я поехал на Курский вокзал, где в кассах было много билетов на юг, сданных пассажирами. В дороге все с волнением слушали военные сводки, в которых сообщалось о бомбардировках советских городов и вторжении фашистов на нашу территорию.
На следующее утро я был дома, Мифа в этот день готовилась к экзамену по электротехнике. Приехав на завод, я, вместе с главным металлургом МЗ Иосифом Вениаминовичем Бургсдорфом, пошел на строительную площадку. Трехэтажное здание лаборатории было доведено до крыши. Строительство корпусов других цехов также заканчивалось, оставалась их внутренняя отделка, туда уже начали устанавливать станки. Нам стало грустно от мысли, что весь труд по строительству завода пропал даром и, главное, оттого, сколько бед и горя принесет людям эта война.
Мифа в это время закончила 3-й курс института. Мы решили, что она начнет работать, и ее удалось устроить техником в термическое бюро отдела главного металлурга ХТЗ.
Прошла неделя. На ХТЗ решили переходить на выпуск военной техники. На завод приехал маршал С. М. Буденный и предложил переоборудовать гусеничные трактора, которые производил ХТЗ, в танкетки, для чего, как он считал, их нужно только защитить броней и вооружить. Это было совершенно нереально, экипаж такой «танкетки» был бы обречен, и она сразу получила меткое название «Прощай, Родина». Стоит ли говорить, что эта история быстро забылась, тем более что скоро первой задачей завода стала его эвакуация.
Через несколько дней И. В. Бургсдорфа и небольшую группу работников отдела главного металлурга, куда входил и я, пригласили к директору ХТЗ. Он сообщил, что на Сталинградском тракторном заводе, выпускающем танки Т-34, будет организовано производство танковых дизельных двигателей. Для помощи СТЗ наш завод отобрал группу специалистов, которых срочно туда командирует.
В нашей семье это новое предложение встретило положительную реакцию. Мы тогда думали, что в Сталинграде будет безопаснее, чем в Харькове, который может быть подвергнут бомбежке. Свою мебель мы перевезли к Мифиным родным, и 12 июля моя семья вместе с семьями И. В. Бургсдорфа и других сотрудников в товарном вагоне выехали в Сталинград. Каждый ехал со своим скарбом. Мы везли детскую кроватку и другие вещи. Из них мне почему-то запомнилось корыто из оцинкованного железа.
Подъехав к городу, растянувшемуся на много километров вдоль Волги, я обратил внимание, что он состоит, в основном, из деревянных построек. Каменные дома были только в центре города и на заводских окраинах. При этом я еще подумал, что будет достаточно одной зажигательной бомбы, чтобы превратить город в пепелище.
Тракторный завод находился на северной окраине Сталинграда. Между заводом и Волгой расположился Нижний поселок, а с другой стороны завода – Верхний. Вскоре после прибытия на место мы получили комнату в Нижнем поселке. Мифа и я были направлены в термическое бюро отдела главного металлурга. Мне было поручено заниматься термообработкой деталей из алюминиевых сплавов. Поршни для двигателя штамповались из дюраля, а крупные литые детали – картера и головки – из силумина, сплава алюминия с 10% кремния и добавкой не менее 0,17% магния.
Вскоре я был переведен на должность начальника термического отделения литейного цеха. Процесс термообработки состоял из двух операций – закалки и старения. Нагрев деталей перед закалкой в воду производился при 540° в селитровых ваннах. В результате закалки фиксировался однородный состав сплава, а при старении – нагреве при 150° в течение 10 часов – из него выпадали микроскопические кристаллы силицида магния, которые повышали механические свойства сплава. Отсюда видно, что магний играл здесь важную роль. Через некоторое время я, в числе других работников завода, был премирован за освоение новой технологии.
Работа в отделении, как и везде, производилась круглосуточно в две смены, по 11 часов каждая с часовым перерывом на обед. Одним из сменных мастеров у меня был Борис Львович Майорский – бывший начальник бронзолитейного цеха Николаевского судостроительного завода. Начальником литейного цеха был Юрий Иванович Малыш – флегматичный украинец, а всей работой руководил его заместитель – Борис Агафонович Баринов, очень энергичный человек, которого, несмотря на его небольшой рост, в цехе многие боялись. Он вникал во все детали и, как казалось, успевал везде побывать и все проверить. Однажды утром, придя на свой участок, я застал его записку, в которой он спрашивал, почему я не выполнил его задание, данное накануне. Я возмутился, так как задание выполнил вовремя, и пошел к нему объясняться. Баринов извинился передо мной и сказал, что я явился редким исключением, выполнив его поручение в срок. В этот момент он вызвал к себе механика цеха Шалву Гогуадзе, которому дал какое-то задание. Не успела за тем закрыться дверь, как Баринов взял листок бумаги и написал: «Гогуадзе, почему не выполнил мое задание?» Рано утром уборщица разносила такие записки по участкам. Работники, придя на свое место, решали, что Баринов уже успел у них побывать и все проверить. После этого, боясь его разноса, спешили сделать работу, которая действительно не была выполнена.
Жизнь постепенно входила в свою колею. Юленьку, которой исполнилось два года, мы устроили в детский сад. Обычно утром я на руках относил ее туда, и перед его дверью она обнимала меня и с плачем: «Моя папа!» – не хотела меня отпускать. Ее голос еще долго звучал в моих ушах.
В сентябре я ненадолго был командирован в Харьков и привез оттуда Лиду и Шеву, а в октябре к нам бежали из Харькова Мифины родители и Митя. Прожив у нас несколько дней, они все уехали в Казахстан и оказались в Джамбуле. В Сталинград попали и сестры Никитины, которые устроились на работу на СТЗ. Через нашу комнату прошли еще многие. Мой папа с сестрой с большим трудом выбрались из Часов-Яра и, в конце концов, попали в Алма-Ату. Они успели сообщить мне, что в Сталинграде в госпитале врачом-ортопедом работает мой двоюродный брат Саня, о котором я упоминал. Я его разыскал, и в свободное время он приходил к нам.
Наступила зима 1941 года. Обстановка на фронтах все время осложнялась. Немцы были уже под Москвой. К нам на завод как-то приехали танкисты с призывом: «Давайте танки! На фронте их не хватает!» Исполняющим обязанности директора завода прибыл заместитель наркома танковой промышленности Алексей Адамович Горегляд, человек очень крутого нрава. Он имел большие полномочия, например, на сборке он выплачивал наличные деньги рабочим за каждый танк, выпущенный досрочно. Начальники цехов по утрам докладывали ему о результатах работы за предыдущий день.
План все время увеличивался, и цех работал с напряжением, совершенно не имея задела деталей, которые нужно было сдавать к 8 часам утра.
Сдача происходила буквально в последние минуты перед этим сроком, пока однажды не задержалась позже него и перешла уже в счет следующего дня. В цехе вздохнули свободно, надеясь, что теперь, наконец, возникнет необходимый задел. Неожиданно, уже после обеда, Малыш спросил Баринова, будет ли к утру сдана удвоенная дневная программа. Оказывается, он утром заверил в этом Горегляда.
В цехе к этому не были готовы, и Малышу грозило, в лучшем случае, снятие с должности начальника цеха за обман, если это не будет расценено иначе. Не нужно забывать, что тогда действовали законы военного времени, например, начальник транспортного цеха был обвинен в преступной халатности за задержку вагонов и был приговорен к расстрелу.
Последними производственными операциями в цехе являлись термообработка и нулевые механические операции – фрезеровка плоскостей крупных деталей. Баринов отослал Малыша отдыхать домой, а к себе вызвал меня и начальника участка нулевых операций. Он спросил, что мы успеем сделать до 8 часов утра. Оказалось, что двойной программы достичь не удастся. Тогда я предложил в качестве единственного выхода попробовать сократить время старения деталей за счет повышения температуры. Теоретически такой вариант возможен, хотя при этом немного снижаются механические свойства. Так как эти свойства у наших деталей в то время были с запасом, можно было испробовать новый режим. Оставалось только выбрать его параметры. К сожалению, времени на эксперименты у меня не было. Где-то в моей памяти запечатлелся такой режим – 5 часов при 180° (вместо 10 часов при 150°). Выигрыш в 5 часов нас устраивал, и я решил остановиться на этом варианте. Конечно, это был риск, но нужно было спасать Юрия Ивановича.
Быстро была оформлена документация на проведение термообработки по сокращенному режиму опытной партии деталей. Ночью еще горячие после старения образцы мы с Бариновым бегом отнесли на испытания в лабораторию, где решалась судьба всего предприятия. Механические свойства оказались в пределах технических условий, и к утру вся партия деталей была сдана. Утром пришел на работу не выспавшийся за ночь Малыш, который с опаской спросил у Баринова, чем закончился прошедший день. Тот, выдержав небольшую паузу, успокоил его, но попросил впредь неосторожных обещаний не давать.
Беда пришла с той стороны, откуда я ее не ждал. Нижний картер двигателя представляет собой крупную отливку, которая заливается в песчаную форму. После освобождения от формы на его внутренней поверхности могут остаться прилипшие к ней песчинки. Во время работы двигателя картер заполнен маслом и отдельные песчинки могут оторваться и забить имеющиеся фильтры, что может привести к остановке двигателя. Чтобы этого избежать, внутренняя поверхность картера покрывается бакелитовым лаком, который после нагрева при температуре свыше 100° полимеризуется и связывает оставшиеся песчинки. Это покрытие производится после термообработки. Чтобы сэкономить время, нагрев обычно совмещается со старением. Поэтому данная операция осуществлялась на термическом участке.
В связи с тем, что Сталинград по железной дороге оказался отрезанным с северо-запада, запада и юго-запада, доставка бакелитового лака на завод прекратилась и он был заменен нитролаком. Процедура покрытия нитролаком была простой и производилась после старения. Хотя эта операция не связана с термообработкой, она продолжала производиться на моем участке. И вот однажды у меня вдруг появились работники отдела главного технолога, затем – военпред, которые быстро ушли, не сказав ни слова. Я почуял что-то неладное.
Вопрос выяснился, когда меня вызвал к себе Баринов. Оказалось, что при испытании на сборке вдруг начал отслаиваться нитролак, который сразу забил фильтры. Двигатели пришлось разбирать и механически очищать от нитролака, что привело к срыву выпуска танков в тот день. Как выяснилось, данные о выпуске танков (и, вероятно, другой военной техники) ежедневно докладывались Сталину. Узнав о срыве производства танков на СТЗ, Сталин дал указание: «Выявить виновных и наказать», – которое было передано в Наркомтанкопром, а оттуда поступило на завод. На заводе сразу был издан приказ, подписанный главным инженером Демьяновичем, которым я был отстранен от должности «за нарушение технологии покрытия нитролаком». Начальнику ОТК завода Гуляеву было поручено подготовить материалы для привлечения виновных к ответственности. Этот приказ Баринов довел до моего сведения, но при этом сказал, что он не считает меня виновным и оставляет на том же месте, но исполняющим обязанности начальника термического отделения.
Кстати, на заводе сразу появился бакелитовый лак, который стали доставлять самолетом. Тут же из отдела главного технолога неожиданно поступила довольно сложная инструкция по покрытию нитролаком, которая, очевидно, должна была доказать факт нарушения технологии.
Вскоре меня вызвал Гуляев и сказал, что лично он не считает меня виновным и предлагает, чтобы я назвал виноватыми… рабочих, производивших покрытие, которым якобы ничего за это не будет. Когда я отказался это сделать, он заявил, что в таком случае вынужден передать на меня дело в суд. За нарушение технологии в мирное время полагалось до 8 лет лишения свободы. Сейчас это грозило, скорей всего отправкой на фронт в штрафной батальон, что означало почти верную гибель.
Дело приняло весьма опасный оборот. Все мои сослуживцы и друзья говорили, что я должен идти к Демьяновичу и объяснить ему, что дело не в технологии, т.к. условия работы не менялись, а ранее этого брака не было.
Я пошел к Демьяновичу на прием. Это было поздно вечером. В приемной я встретил своего знакомого, главного конструктора завода по двигателю Моргулиса, который только что вернулся из Наркомата. Оказывается, копия приказа по СТЗ была направлена в Наркомтанкопром (ведь надо было выполнить указание т. Сталина) и оттуда, для острастки, разослана по всем его заводам.
Около двух часов ночи я, наконец, попал в кабинет к Демьяновичу. Я представился, а затем, вместо того чтобы пускаться в оправдания, совершенно неожиданно для себя сказал:
 – Я знаю, кто виноват в происшедшем событии с нитролаком.
И, на его вопросительный взгляд, добавил:
 – Главный инженер завода Демьянович.
 – Как?! – вскричал он.
 – Дело в том, что вы утвердили акт о замене бакелитового лака нитролаком. Действительно, нитролаком покрывают внутри тракторные двигатели. Но если в поле нитролак забьет фильтры, трактор остановят, очистят фильтры и пустят его дальше. А вот если в бою нитролак забьет фильтры танкового двигателя, то это приведет не только к гибели экипажа танка, но и может привести к срыву военной операции. Не случайно в действующей технологии предусмотрено покрытие бакелитовым лаком, а не нитролаком, несмотря на то, что это сложнее и дороже. Нарушение технологии состоит именно в этой замене, за что вы несете основную ответственность. Я так и буду говорить на суде, если он состоится.
Демьянович, внимательно выслушав меня, сказал:
 – Я приказ отменяю. Идите и спокойно работайте.
Конечно, он отменил этот приказ без огласки, но для меня это уже не играло большой роли.
Зима была тяжелой. В заводских столовых в основном кормили супом с клецками, по-украински – галушками. Мы их называли «заглушками» потому, что они должны были заглушать голод. Иногда во время испытательного пробега на танки садились рабочие, чтобы в далеких деревнях приобрести мясо для столовых. Главным дефицитом были овощи. У меня началась цинга, которая дала о себе знать через многие годы, Мифа по льду переходила Волгу и в окрестных деревнях выменивала на остатки вещей лук и другие овощи. Однажды она вдвоем с сотрудницей возвращалась поздно вечером домой. Пытаясь сократить дорогу, они заблудились, и их встречали на берегу с фонарями.
Прошло какое-то время и в цехе снова случилось ЧП. Вдруг упали механические свойства деталей, а через день они уже оказались ниже нормы. Причиной этого могло быть нарушение температурного режима термообработки. Я сразу проверил у себя пирометрические приборы и пустил детали в повторную термообработку, а также одновременно с этим произвел нагрев образцов в лаборатории. Но это ничего не изменило. Стало ясно, что термообработка здесь ни при чем. Но нужно было срочно найти и устранить причину, так как надвигалась новая катастрофа. Здесь мне в голову пришла мысль: а как дела с магнием, о роли которого упоминалось выше. Я пошел к Баринову и рассказал об этом, он сразу затребовал результат анализов последних плавок. И тут оказалось, что с недавнего времени определение магния вообще не проводилось. В лаборатории окончились необходимые реактивы и, с разрешения главного металлурга Черногорова, специалиста по чугуну, эти анализы были прекращены. Когда наскребли остатки реактивов и произвели анализ последней плавки, выяснилось, что содержание магния в ней составляет всего сотые доли процента. Причина после этого стала ясна. История повторилась, опять по неграмотности было сделано то, чего нельзя было делать. Здесь, конечно, была также вина начальника плавильного отделения Люциана Бояновского, который должен был сразу обратить внимание на отсутствие в результатах анализа данных о содержании магния. После этого на заводе появились реактивы, и всё вошло в норму.
Память об этом эпизоде осталась в виде десятков забракованных крупных деталей, сложенных на моем участке.
Через некоторое время на завод был доставлен трофейный немецкий танк. Его разобрали на части, которые направили в соответствующие цеха. Когда мы посмотрели качество металла, из которого был изготовлен двигатель, то удивились его крупнозернистой структуре, а отсюда – низким механическим свойствам. По-видимому, высокие требования, указанные в наших технических условиях, предусматривали длительный ресурс работы двигателя. Немцы, очевидно, рассудили практичнее, исходя из того, что танк никогда не будет воевать до износа, так как будет подбит значительно раньше. Поэтому и требования к качеству деталей двигателя были у них значительно ниже наших.
По моей инициативе военпред завода направил в Наркомат обороны предложение пропустить в производство забракованные детали, которые по механическим свойствам все равно были существенно выше немецких. Такое разрешение было получено, и все детали пошли в производство.
Пришло жаркое лето 1942 года. Хозяйка квартиры, куда мы были подселены, Мария Карловна (из немцев Поволжья) жила с дочерью, работавшей на заводе. Они все время говорили нам с Мифой, чтобы мы пошли хоть раз в кино, а они посмотрят за ребенком. Мы долго отпирались, но, наконец, решили-таки пойти на новый фильм «Маскарад» с Макаровой и Мордвиновым в главных ролях.
Кинотеатр находился на Верхнем поселке. Не успели мы после кино выйти на улицу, как началась ожесточенная бомбежка. Это была первая бомбежка поселка. Мы кинулись домой. Кратчайший путь на Нижний поселок был через завод. На верхней проходной нас пропустили внутрь, хотя началась воздушная тревога. Мифа сняла туфли, и мы бегом помчались к выходу из завода на нижнюю проходную. Мы боялись, что нас не выпустят до конца воздушной тревоги.
К счастью, нас пропустили и, прибежав домой, мы на лестничной площадке увидели наших соседей. Они нацепили на себя по несколько одежек и захватили чемоданы с вещами, рассчитывая, что лестничный пролет защитит их во время прямого попадания бомбы. Вскочив в комнату, мы увидели нашу доченьку мирно спящей в кроватке. Это был наш первый и последний «выход в свет». Когда теперь по телевизору показывают «Маскарад», мы невольно вспоминаем этот незабываемый эпизод.
Фронт, тем временем, приближался к нам. В «Правде» появилась статья Ильи Эренбурга, где он писал: «Враг рвется к солнечному сплетению нашей страны – к Сталинграду». Служащие отделов, в том числе и Мифа, после обеда работали на рубежах. Под деревней Орловка, на подступах к Сталинграду, они рыли противотанковые рвы, которые, как предполагалось, должны были остановить немцев. Там они часто подвергались бомбежкам с воздуха. Детей из детсада во время воздушной тревоги укрывали в «щелях», обложенных неструганными досками. У Юленьки долго еще были занозы на ножках.
Нам объявили, что эвакуации из города не будет. Если немцы подойдут к Сталинграду, город, подобно Ленинграду, будет выдерживать блокаду. Тем временем, собирался эвакуироваться на восток госпиталь, где работал Саня Явнель. Он предложил, что возьмет с собой Мифу под видом своей жены, благо у них одинаковые фамилии. А наша Юлька вообще была полной тезкой его старшей дочери – Юлии Александровны Явнель. Удивительным образом у них совпал и день рождения – 12 июля, только с разницей в 13 лет.
Госпиталь должен был эвакуироваться по частям. Саня не успел оформить Мифу с первой партией, что спасло ей с Юленькой жизнь. Баржа, на которую поместили часть больных и обслуживающего персонала, на следующий день после отплытия из Сталинграда подверглась сильной бомбежке и затонула.
На СТЗ все же решили эвакуировать женщин с маленькими детьми. Мне удалось устроить своих в вагон литейного цеха. Мифа захватила с собой кроватку и немного продуктов. 9 августа этот единственный эшелон отправили в далекий путь. Стало известно, что в Барнауле начал строиться завод по производству танковых двигателей, поэтому эшелон получил направление в Барнаул.
Железной дороги на восток из Сталинграда не было. За короткий срок от Волги, севернее города, до Владимировки, возле ст. Баскунчак на трассе Саратов-Астрахань, была проложена железнодорожная ветка длиной в 150 км. При этом шпалы укладывали прямо на песок, и составы двигались довольно медленно. Моста через Волгу тоже не было, вагоны по одному переправлялись по понтонному мосту. Как потом рассказывала Мифа, их несколько дней держали у этой переправы. В пути их неоднократно бомбили. Особенно ожесточенной была бомбежка на ст. Баскунчак. Рядом с их составом там стоял воинский эшелон, как оказалось, с боеприпасами. Если бы в него попала бомба, то вокруг ничего бы не осталось. К счастью, этот эшелон вскоре ушел. Я еще вернусь к этому эпизоду.
Немцы подошли уже к Дону. В сводках Совинформбюро говорилось, что бои идут в районе станицы Клетская. Участились бомбежки поселка и рубежей. Моих соседок, как и других немцев Поволжья, эвакуировали, и я остался в квартире один. Ночью 22 августа я был очередным дежурным по цеху. Я находился в диспетчерской и должен был принимать команды из заводского штаба обороны, а также следить за соблюдением светомаскировки цеха. В эту ночь бомбежки не было, и утром я отправился домой спать. Днем я пошел на завод, на моем участке продолжалась нормальная работа. На картерах была отлита дата выпуска «23.08.1942». Это, как оказалось, был последний день работы завода. Я пообедал в столовой и там услышал, что немцы усиленно бомбят рубежи. Поднявшись на крышу цеха, я увидел, что бомбардировщики звено за звеном методически пикируют на наши оборонительные позиции. Когда я пришел домой, то в окно увидел скопление людей на волжском откосе. Присоединившись к ним, я вместе со всеми наблюдал, как немцы беспрепятственно разбомбили понтонный мост напротив поселка. С наступлением сумерек бомбежка прекратилась. Но многие решили, что ночью немцы будут бомбить поселок, и ушли ночевать на волжский откос, где отрыли себе ниши.
Я никуда не ушел и лег спать. Вдруг среди ночи раздался стук в дверь. Пришли взволнованные сестры Никитины и сказали, что по квартирам ходят дворники и говорят, что немцы в Рынке – деревне в 1,5 километрах севернее завода – и нужно всем уходить в город. Когда я приподнял одеяло, которым было завешено окно, то увидел, что, несмотря на осадное положение, улица полна людьми, которые с детьми, колясками и узлами идут мимо. Я решил, что я никуда не уйду, так как утром должен идти на завод. Девчата сказали, что они боятся возвращаться к себе в опустевший дом, и остались у меня.
Часов в семь я пошел на завод, но меня на проходной не впустили, хотя я имел круглосуточный пропуск. Мне предложили оттуда позвонить в цех. Трубку взял Малыш, который сказал, чтобы я захватил с собой самое необходимое и явился в партком. Я вернулся к себе. Мне Мифа перед своим отъездом приготовила на всякий случай рюкзак с некоторыми вещами. Я надел зимнее пальто, не очень сочетавшееся с белыми парусиновыми туфлями, которые на мне были надеты. Простившись с Шурой и Торой, с рюкзаком за плечами, я отправился в партком, который был на Верхнем поселке. Идти туда пришлось вокруг завода с северной стороны. Завод огибало асфальтированное шоссе, обычно оживленное в это время суток. Сейчас же по дороге я не встретил ни одной машины, ни одного человека.
Придя в партком, я узнал, что немцы высадили десант в Рынке. Нашей армии поблизости не было, и на оборону направили с завода часть рабочих ночной смены, вооружив их винтовками. Много позже, из воспоминаний маршала Жукова, я узнал, что в действительности это был не авиадесант, а прорыв немецкого танкового соединения к Волге с целью отрезать Сталинград с севера. В парткоме готовился новый отряд на смену находящемуся в обороне. Нас уже построили и должны были вооружить, как поступило сообщение, что туда подошли наши воинские части. Это, как я узнал впоследствии, была не регулярная армия, которая вела бои на Дону, далеко от Сталинграда, а войска НКВД. Так или иначе, пришло распоряжение начальствующему составу завода, к которому относился также я, явиться на завод.
Когда я зашел на территорию завода, меня поразила там необычная тишина. Завод был мертв, так как был лишен электроэнергии. Я сначала подумал, что немцы разбомбили электростанцию, но, как я потом узнал, они просто выведи из строя линию электропередачи. В конторе, где находилось около 30 человек, распоряжался представитель НКВД, который приказал подготовить цех к взрыву. В других цехах происходило то же самое. Нам выдали толовые шашки, которые мы подкладывали под печи и станки. Когда мы сдали цех представителю НКВД, нам было приказано спуститься в бомбоубежище и ждать остальных распоряжений.
Тем временем немцы стали обстреливать завод из минометов, которыми они были вооружены. Рядом с нами загорелся ярким пламенем прессовый цех, где проводилась окраска машин. Одна мина попала в стержневое отделение нашего цеха, в результате чего один рабочий погиб, несколько человек было ранено. Далее они пристрелялись к зенитным батареям, которые были установлены на крышах заводских зданий. Я, не усидев в бомбоубежище, вышел наружу и увидел, как зенитчики с соседней крыши стащили свою пушку вниз. После этого немцы стали свободно летать над заводом на бреющем полете. Я отчетливо различал черные кресты на крыльях их самолетов. Это было опасно, так как, увидев в пролете между цехами человека, они открывали по нему огонь из пулеметов. В это время ни одного нашего самолета в небе не было.
В цехе нам выдали по несколько банок консервов и снабдили солдатскими касками. К вечеру нас погрузили в машину и повезли в город на переправу. Над городом стояло зарево пожара, ночное небо прорезали следы трассирующих пуль с немецких самолетов. Мы проехали мимо заводов «Красный Октябрь» и «Баррикады», но возле метизного завода нас остановили, сообщив, что в городе переправа разбита. Мы спустились с высокого откоса к Волге, надеясь найти способ переправиться на другой берег. Оказавшись внизу, мы увидели, что лодок там нет. Кто раньше переправился, оставлял лодку на том берегу. Мы нашли только один перевернутый баркас, который не мог нас всех вместить. Немного выше мы увидели катер, курсировавший через Волгу. Нашей группой руководил Баринов, который разделил нас на две части. С одной частью он остался, чтобы переправиться на баркасе, а остальным, в том числе и мне, Майорскому и еще примерно 15 человекам, среди которых были фабзавучники, предложил идти к катеру. К этому времени начало уж е рассветать, и немцы стали бомбить катер. Когда мы подошли к переправе, катер не пришел с того берега. Тогда мы вернулись назад, чтобы Баринов взял еще одного человека, который пригнал бы оттуда лодку для переправы всех остальных. Но группы Баринова на прежнем месте не оказалось, они уже успели отправиться к тому берегу. Мы оказались в ловушке.
Тут вдалеке мы увидели лодку, приближающуюся к нашему берегу. Мы направились к тому месту, куда она должна была пристать. Это оказалась небольшая военная переправа, которой командовал почему-то капитан авиации. Он переправлял небольшими партиями какой-то груз. Мы попросили его захватить одного из нас, чтобы пригнать с того берега лодку за нами. Он сначала не соглашался, а потом разрешил, чтобы избавиться от нашего присутствия. Вызвался пригнать лодку Иван Иванович Григоров, начальник формовочного отделения. Но он оказался предателем, оставшись на том берегу и бросив на произвол судьбы всех нас, в том числе фабзавучников из своего отделения. После этого, начальник переправы отказался повторить свое разрешение.
Тем временем бомбежка наверху усиливалась. Мы с опаской смотрели на большие резервуары с горючим, которые находились над нами. Мы представляли себе, как после попадания бомбы, пылающая нефть устремится вниз на нас. Мы забились в расщелину, но все равно демаскировали переправу. Поэтому капитан, в конце концов, ближе к вечеру сменил гнев на милость. Я не помню, кто из наших пригнал лодку. В нее погрузилось около половины нашей группы. Мы рассчитывали, что следующим рейсом переправятся все остальные. Когда лодка вернулась и в нее начали садиться, я уже бросил туда свое пальто. Но оказалось, что лодка перегружена, и на берегу осталось несколько человек, в том числе и я, взявший на себя, как старший по должности, руководство группой. Лодка должна была сразу вернуться за нами.
Но вскоре началась сильная бомбежка нашего берега. Мы, надев каски, забились под перевернутый дырявый баркас. Он, конечно, не мог защитить нас при прямом попадании бомбы, но предохранял от осколков. Бомбежка продолжалась довольно долго, после чего мы своей лодки так и не дождались. Вдруг мы услышали вблизи громкий крик и я, выбравшись из-под баркаса, увидел пароконную подводу, на которой, сбившись в кучу, сидело несколько смуглых красноармейцев в шляпах защитного цвета. Подводой, беспрерывно матерясь, управлял молодой лейтенант. Я быстро подошел к нему и, козырнув, спросил, что нужно делать. Он ответил, что подводу с бойцами необходимо переправить на тот берег.
Тут я увидел невдалеке катамаран – две большие лодки, соединенные дощатым помостом. Он покрывал не всю площадь лодок, а оставлял место для гребцов. Я немедленно позвал своих. Мы быстро распрягли лошадей, закатили на помост подводу, на которую снова взгромоздились испуганные бойцы, и завели туда лошадей, а сами сели на весла. Гребцы мы были неважные и с трудом балансировали усилия на каждой лодке. Таким образом, двигаясь зигзагами, мы постепенно приближались к противоположному берегу.
По Волге плыла горящая нефть, создавая благоприятную для нас дымовую завесу. Примерно на середине реки наперерез нам плыла по течению пылающая баржа. Чтобы избежать столкновения с ней, нам было нужно успеть пройти перед баржей. Лейтенант, размахивая пистолетом, подгонял нас. Но в этом не было необходимости, мы и так гребли изо всех сил. В последний момент нам все-таки удалось проскочить.
Пристав к низкому песчаному берегу, мы стремглав бросились к близлежащему лесу. Лейтенант что-то кричал нас вслед, но мы хотели как можно быстрее уйти подальше от берега. В лесу мы встретили наших зенитчиков, которые сказали, что нам нужно без задержки идти дальше, так как их батарею сейчас будут бомбить.
А над лесом шли воздушные бои. В небе завывали моторы самолетов и раздавался треск пулеметных очередей. Над нами загорелся самолет, который с взрывом врезался в землю метрах в ста от нас. И тут мы вверху увидели парашютиста. Если бы это был немецкий летчик, обычно вооруженный, он мог бы без труда нас расстрелять. Поэтому двое наших ребят побежали к упавшему самолету и вскоре вернулись с криком: «Наш летчик, наш!» Минут через 15 мы увидели этого летчика в сопровождении двоих автоматчиков, находившихся в лесу. Им оказался молодой парень, который попросил у нас закурить. Майорский дал ему пачку махорки, но при этом сказал: «Я дал бы больше, если б ты сбил немца». Тот ответил, что он погнался за «Мессером», а в это время ему в хвост зашел другой истребитель и поджег его, так что он еле выбрался из горящего самолета.
Мы переночевали в одном из пустующих домов, оказавшихся по дороге, и утром вышли в поле, где был небольшой военный аэродром. Вскоре начался вражеский налет, и мы быстро скатились в одну из воронок, находившуюся поблизости, в расчете, что в одно и то же место бомба дважды не попадет. Немцы бомбили наши самолеты на земле или на взлете и вскоре ушли. Когда мы вылезли из воронки, то увидели неподалеку разбитый самолет, а метрах в пяти от нее мотор, который чуть было не накрыл нас в этой «безопасной» воронке.
Днем, без приключений, мы пришли в деревню Средняя Ахтуба, где встретили нашу группу. На вопрос, почему они не пригнали за нами лодку, был получен ответ, что, увидев какой ожесточенной бомбардировке подвергся наш берег, они решили, что никто из нас не остался в живых. По этой же причине кто-то присвоил себе мое пальто, которое я здесь обнаружил. После недолгих переговоров я дал ему банку консервов за «сохранение» моего добра. На этом эпопея теперь уже со вторым моим пальто благополучно закончилась. Ночью мы совершили 30-километровый переход до райцентра Ленинск.
Здесь мы заняли пустующий дом и легализовались, получив эвакуационные удостоверения, по которым можно было получить хлеб и некоторые продукты. Постепенно образовалось небольшое инициативное ядро нашей группы. Я оказался также в роли «наркомпрода» и, собрав удостоверения, с помощью двух ребят получал продовольствие на группу. К нам в это время примкнул бывший начальник литейного цеха ХТЗ Алексей Иванович Ситниченко. Он был одним из первых в Советском Союзе кавалеров ордена Ленина.
Утром мы, выставив вперед А. И. с орденом на груди, направились в райком партии за указаниями и помощью. Нам сначала сказали, что немцев отогнали от города и можно будет возвратиться на завод. На следующий день сообщили, что по указанию обкома партии нам нужно рассредоточиться по ближним колхозам и ждать следующих распоряжений. Тем временем, в Ленинск прибывали работники СТЗ с семьями, и мы получили задание организовать их учет. Мы развесили везде объявления с сообщением нашего адреса. Через несколько дней в наших списках, где, кроме фамилий, были указаны цех и специальность работника, числились уже сотни человек. Так как я продолжал исполнять функции «наркомпрода», в мое распоряжение была выделена одноконная подвода с установленной на ней большой бочкой. На берегу богатой рыбой реки Ахтубы находилась кухня, где варилась уха. Днем бочка, наполненная ухой, доставлялась во двор нашего дома, и к ней выстраивалась длинная очередь. Для полноты картины следует добавить, что всё это происходило при постоянной бомбежке с воздуха.
Через Ленинск пролегала железнодорожная ветка из Сталинграда, которая для него была «дорогой жизни». Сейчас оттуда проходили составы с ранеными, а с востока поступали свежие воинские части, которые здесь окончательно формировались. И вот, когда мы в очередной раз пришли в райком, мы застали там полковника, который заявил, что большое скопление людей во дворах демаскирует деревню и приводит к усилению бомбардировок. Поэтому он категорически потребовал, чтобы мы в 24 часа убрались отсюда. Для этого к вечеру мы должны рассредоточиться в поле вблизи станции, по существу разъезда, где стоял один пассажирский вагон. С наступлением темноты будет подан состав, куда мы должны погрузиться, который тронется в путь с восходом луны.
Мы срочно выбрали начальником эшелона бывшего заместителя начальника отдела кадров СТЗ Коваленко, организовали получение на несколько дней хлеба и некоторых продуктов. Эшелон, в который мы должны были погрузиться, оказался состоящим, в основном, из открытых платформ. В единственный четырехосный вагон мы поместили женщин с маленькими детьми, а остальные расположились на платформах. Было уже начало сентября и ночи были холодные, но выбора у нас не было. Конечно, в таком виде мы далеко уехать не могли. Но нам повезло. Утром на таком же разъезде Капустин Яр наш паровоз отцепился и отправился набирать воду, а рядом оказался порожняк из товарных вагонов. Мы немедленно взяли его «на абордаж» и заняли, несмотря на протесты находившегося здесь железнодорожника. Машинисту нашего паровоза, который вскоре вернулся, ничего не оставалось делать, как прицепить новый состав и двинуться дальше.
Мы проскочили без остановки станцию Баскунчак, которую непрерывно бомбили. Иногда ненадолго останавливались в поле, чтобы успеть на очаге из трех кирпичей сварить в солдатской каске суп или кашу. Так мы доехали до станции Палласовка, где, наконец, официально оформили наш эшелон, присвоив ему номер и определив пункт назначения. Им, конечно, стал Барнаул, куда были эвакуированы многие наши семьи. На вагонах мы мелом написали «люди» и перенумеровали их, составив списки пассажиров каждого вагона. Наш штаб, в который входил и я, располагался в 16-м вагоне.
Вскоре мы прибыли на станцию Илецкая защита. Это был первый пункт на нашем пути, где не было светомаскировки. Было необычно видеть ночью горящие фонари на улице. Отсюда я отправил почтовую открытку Мифиным родным, которые жили под Джамбулом. Я написал, что жив-здоров и направляюсь в Барнаул для воссоединения со своими. Здесь пути расходились на север и на юг. Мы решили ехать южным путем через Казахстан, где теплее, так как шел уже сентябрь месяц.
Но наши планы неожиданно изменились. Вечером в день приезда на эту станцию возле нашего «штабного» вагона появилось несколько человек. Один из них, в полувоенной форме, заявил, что он является представителем Наркомата танковой промышленности, который находился в Челябинске. Он сообщил, что по распоряжению наркома Зальцмана, бывшего директора Кировского завода в Ленинграде, наш эшелон направляется в Челябинск, где мы будем распределены по разным заводам. Приятным воспоминанием на этом отрезке нашего пути была баня, которую нам устроили в Оренбурге. Тогда она называлась «санобработкой», так как сопровождалась прожаркой нижней одежды, что было весьма кстати.
На станцию Челябинск мы прибыли под вечер. Наш состав оказался на 23-м пути, и нам сказали, что до утра он будет стоять на месте и желающие могут сходить на рынок, который еще не закрылся. А наш штаб со списками людей отправился в наркомат. Там нас уже ждали директора и другие представители заводов из Челябинска, Свердловска и Нижнего Тагила. Эти заводы очень нуждались в таких квалифицированных работниках, как прибывшие с СТЗ. Они сразу накинулись на списки и вступили между собой в настоящий торг. Эта картина очень напоминала описание невольничьего рынка в «Хижине дяди Тома». Разница была лишь в том, что вместо рабов, которых плантаторы отбирали по физическим качествам, здесь фигурировали фамилии работников, которых директора заводов отбирали по специальностям.
К полуночи работа была закончена. Основная масса людей была направлена на уральские заводы, а группа дизелистов, в которую входил и я, получила назначение в Барнаул. Мы отправились на станцию, но нашего состава там не оказалось. По путям в темноте ходили одинокие люди, которые раньше ненадолго отлучились на рынок. Оказывается, вскоре после прибытия к нашему составу прицепили мощный паровоз «ФД», который на большой скорости помчал его в сторону Омска. Пришлось ночью поднимать с постели начальника железной дороги, приказавшего вернуть состав в Челябинск. Под утро эшелон был доставлен на территорию Челябинского тракторного завода, где, благодаря повагонным спискам, людей быстро разделили. Для нашей группы удалось достать билеты на пассажирский поезд, и мы с комфортом, после пересадки в Новосибирске, прибыли в конце сентября в Барнаул.
Прибыв на наш завод, я прежде всего начал искать Мифу. Но ее здесь не оказалось. У ее попутчиц я выяснил, что она в Куйбышеве сошла с эшелона и отправилась к своим родителям в Казахстан. По пути женщины, ехавшие в эшелоне, услышали, что в Сталинграде идут уличные бои, и не надеялись увидеть своих мужей живыми. Они поэтому назвали свой состав эшелоном вдов.
На станции Кинель под Куйбышевым Мифа сошла с поезда и переночевала в комнате матери и ребенка, оставив им за это детскую кроватку. На следующий день она с Юленькой еле смогла попасть в поезд, отправляющийся в Казахстан. В Джамбуле она встретилась с Шевой и Митей, который связал ее с отцом, работающим бухгалтером на мельнице в селе Михайловка под Джамбулом. Через некоторое время туда пришла моя открытка, отправленная из Илецкой Защиты. Теперь, уже из Барнаула, я написал ей письмо с указанием своего почтового адреса.
На заводе меня, оказывается, уже ждала заявка из отдела главного металлурга, который возглавлял И. В. Бургсдорф. Я был назначен заведующим бюро цветных металлов с небольшим штатом сотрудников. Я нес ответственность за качество цветных сплавов, которое обеспечивалось уже отработанными технологическими процессами. В термическом отделении литейного цеха термообработка была даже облегчена благодаря замене селитровых ванн, для нагрева под закалку, толкательными печами. Через некоторое время я был принят в члены партии и все время занимался на заводе пропагандистской работой, что пригодилось мне впоследствии.
Меня подселили к местным жителям, у которых я занимал закуток за русской печью, где стоял мой топчан. С другой стороны печи помещался теленок, причем наклон пола, а значит и сток, был в мою сторону. Завод находился в 8 километрах, которые я преодолевал за час с небольшим, разогреваясь от ходьбы, несмотря на суровые морозы.
Вскоре на заводе вспыхнул массовый брак по литью. К счастью, в это время сюда прибыл Баринов. Оказалось, что после того, как он переправился через Волгу, его отозвали обратно на СТЗ. Выяснилось, что он, как зам. начальника цеха, не имел права самовольно покинуть завод. Поэтому его за дезертирство сначала приговорили к расстрелу, который заменили поручением организовать эвакуацию заводского оборудования. Эту операцию, которая проходила под непрерывным огнем противника, он успешно выполнил, за что был награжден орденом Красной звезды. По прибытии на завод Баринов был назначен начальником литейного цеха. Здесь он жесткими мерами наладил твердую производственную и технологическую дисциплину, и брак вскоре прекратился. За вывод завода из прорыва Баринов был награжден орденом Ленина. Забегая вперед, я скажу, что второй орден Ленина он получил, будучи парторгом ЦК, когда завод и ряд его работников были отмечены правительственными наградами. Я тогда был награжден значком отличника Наркомата танковой промышленности.
В начале декабря ко мне прибыла Мифа, которая Юленьку оставила у родителей. Она с собой привезла немного муки и даже капельку сливочного масла. Это было моим спасением, так как у меня украли перед ее приездом хлебную карточку и я буквально загибался. На заводе в столовой нас кормили в основном затирухой. Нам еще выделили немного мороженой картошки, и мы дома делили каждую картофелину между собой. Основной пищей оставался хлеб, половину его пайка по дороге домой мы съедали. Мифа была определена в термическое бюро отдела главного металлурга, а позже переведена в металлографическую лабораторию ЦЗЛ.
В Барнаул был эвакуирован из Москвы Камерный театр Таирова с замечательной актрисой Алисой Коонен и Днепропетровский драматический театр. Поэтому мы, чтобы отвлечься от голода, поменьше быть в своем телятнике и, конечно, чтобы получить эстетическое удовольствие, ходили за несколько километров в сильные морозы в театры, где пересмотрели практически весь репертуар.
Вблизи завода строился поселок, состоящий из деревянных бараков. Мы стояли на очереди на получение жилья и надеялись на успех. Тут неожиданно пришла телеграмма о скоропостижной смерти Мифиного отца – Моисея Соломоновича. Он скончался от инфаркта на 52-м году жизни. Мифа немедленно выехала в Михайловку, чтобы забрать оттуда Юленьку. Наше положение с жильем стало критическим, и нам выделили 12-метровую комнату в только что отстроенном бараке. На нее было несколько претендентов, и я боялся, что кто-нибудь ее насильственно займет. Я получил ключ от комнаты, но после работы навесил на дверь второй замок. Сам затем отправился домой, где уложил на топчан козлы и наш убогий скарб, подбил к топчану доски в виде полозьев и ночью притащил его на поселок. В бараке не было электричества, в темноте я не смог растопить плиту и, не раздеваясь, лег спать. Утром я еле оторвал от подушки примерзшие к ней волосы.
Через несколько дней приехала Мифа с Юленькой. Я их встретил на вокзале, но доченька отвыкла от меня и всю дорогу, хотя я держал ее ручку, шла с закрытыми глазами. Мама с Лидой, которая училась в 10-м классе, остались в Михайловке до окончания Лидой школы. Юльку мы устроили в заводской детский сад и были счастливы, имея свою крышу над головой. Нам выделили 6 соток целины за заводом, которую мы вскопали. На последние тряпки и водку, которую получили на заводе, Мифа в деревне выменяла небольшой мешок посевной картошки. Мы ее разрезали на «глазки» и посадили.
Летом приехали мама с Лидой и мы впятером разместились на трех топчанах в нашей комнатушке. В Барнаул был эвакуирован Ленинградский инженерно-строительный институт, куда затем поступила Лидуша. А маму приняли на работу в детский сад, где была Юленька.
Тем временем поспел наш урожай. Мы собрали 20 мешков картошки величиной с кулак, которую засыпали в подпол, вырытый под комнатой. Эта картошка, из которой готовили разные блюда, спасла нашу семью от голода.
Завод уже работал на полную мощность, когда произошло ЧП, затронувшее непосредственно меня. На участке, где производились вкладыши подшипников для коленчатого вала, пошел брак. Эти вкладыши из свинцовистой бронзы проходили 100%-й рентгеновский контроль, который его обнаружил. Каждый вкладыш, установленный на вращающемся столике, заливался сплавом и сразу же охлаждался струями холодной воды. Здесь было необходимо оптимальное сочетание длительности заливки и интенсивности охлаждения, что в итоге определяло скорость остывания металла. При слишком большой скорости в сплаве возникали трещины, а при слишком малой – происходила ликвация, расслоение меди и свинца из-за различия их удельного веса. Оба вида брака выявлялись при рентгеновском просвечивании. Таким образом, причиной возникшего брака, вероятно, было какое-то отклонение от установившегося, но незафиксированного режима заливки и охлаждения.
Приказом по заводу старший мастер участка был отстранен от должности, и на его место был временно назначен я. Мне было ясно, что заново подобрать оптимальный режим можно только путем перебора различных его вариантов. Но каждый вариант требовал известного времени, и таких вариантов, пока не будет достигнут нужный результат, могло быть большое множество. А время на экспериментирование было ограничено, так как запас вкладышей на заводе заканчивался. При этом работу пришлось проводить под пристальными взорами лиц, посвященных в это событие. Я выбрал систему проведения эксперимента, которая сводила число вариантов к минимуму. Все равно больше суток я безвыходно трудился на участке, пока не подобрал необходимый режим. После этого я, наконец, вздохнул свободно, не зная, какое невероятное испытание мне вскоре придется пережить.
В конце 1943 года мне предстояла командировка в Челябинск. Но я попросил И. В. Бургсдорфа оформить «попутно» командировку в Красноярск. Там оказался мой брат Миша, совершивший с начала войны маршрут: Одесса – Керчь – Ростов – Красноярск. В 1942 году по пути из Ростова он должен был по Волге проследовать через Сталинград, о чем написал мне. Я несколько дней подряд приезжал на пристань в надежде повидаться с ним. Но, как оказалось, его пароход прошел раньше. И вот теперь представилась возможность осуществить нашу встречу. Через родных я знал его адрес, и мы изредка переписывались. Я его не предупредил о своем приезде, решив преподнести приятный сюрприз.
Мне выписали командировку на аффинажный завод, где Миша работал начальником лаборатории. В Красноярск я приехал поздно вечером. На вокзале прошел обязательную санобработку и рано утром прибыл на станцию Злобино, первую станцию на правобережье Енисея, где находился завод. Семья брата жила в близлежащей деревне. Когда я постучался в дверь избы, мне открыл Миша, который, увидев меня, от неожиданности сразу повернулся спиной и пошел в спальню, где сказал Наташе: «Приехал Шура Явнель». После первого шока мы радостно отметили нашу встречу. Они жили втроем с дочкой Ирочкой, которой тогда было 11 лет. Я пробыл у них три дня.
Через некоторое время они получили квартиру во вновь отстроенном доме на заводском поселке. Миша мне потом рассказал историю о том, что их соседями оказалась семья одного инженера. Вскоре те пригласили Мишу с женой к себе, чтобы ближе познакомиться. Зайдя в их квартиру, Наташа обратила внимание на женскую фотографию, висевшую на стене.
 – Откуда у вас эта фотография? – спросила она у хозяйки дома.
 – Это старинная подруга моей мамы, – сказала та. – А что, вы знаете эту женщину?
 – Да, – ответила Наташа, – это моя мама.
Но это было потом, а сейчас мне нужно было уезжать. Поезда ходили переполненными, но на станции Злобино у Миши была знакомая кассирша, которая выписала мне билет до Челябинска. Миша провожал меня, когда подошел поезд Иркутск – Челябинск, делавший здесь минутную остановку. Я бежал вдоль поезда, но все вагоны были заперты. Лишь в одном дверь оказалась приоткрытой, и я успел в эту щель просунуть край своего фанерного чемоданчика, а сам вскочил на нижнюю ступеньку, держась руками за поручни. В этот момент поезд тронулся. И тут я почувствовал, что на чемодан, который упирался мне в грудь, обрушились удары со стороны тамбура. Это оказалась проводница, которая стала методически бить своим сапогом по чемодану, чтобы столкнуть меня с подножки. Я просил впустить меня в тамбур с тем, что в Красноярске я перейду в другой вагон, но она молча продолжала изо всей силы колотить по чемодану. А в ушах уже раздавался грохот железных пролетов моста через Енисей. Если бы я сорвался вниз в этот момент, то весной мое тело на льдине было бы унесено в Северный Ледовитый океан, и я бы считался пропавшим без вести. В те сильные морозы, которые тогда стояли, меня спасли мои меховые рукавицы. В Красноярске я устроился в другом вагоне и благополучно доехал до Челябинска.
На обратном пути мне предстояла пересадка в Новосибирске, куда я прибыл под Новый год. Мне следовало закомпостировать билет на Барнаул, но к кассе невозможно было пробиться. В это время к пустому перрону подали поезд на юг, и я в темноте смог забиться в тамбур одного из вагонов. Но вскоре меня обнаружил контролер, и когда я, по его требованию, предъявил свой билет, он, выйдя на перрон, не отдал билет, пока поезд не ушел. Утром я, с десятком других пассажиров, сгребал снег с путей, за что получил право без очереди закомпостировать свой билет. Домой я к Новому году не успел, но зато приехал 1 января, ко дню рождения Мифы.
Тем летом произошло событие, взбудоражившее весь завод. Но прежде – о барнаульском климате. Двумя словами его можно охарактеризовать как резко континентальный. Зимой иногда неделями стояли 40-45-градусные морозы. До -40° дети ходили в школу, и только, когда столбик термометра опускался ниже этой отметки, по радио объявляли об отмене занятий. Самую низкую температуру я однажды отметил ранним туманным утром, когда при полном штиле мороз достиг -52° С. Но более страшный холод бывал в марте, при морозе в -15-20°, во время сильных, пронизывающих насквозь буранов, когда в двух шагах ничего не было видно. Однажды ночью рабочий, который шел один с завода, заблудился, не увидев фонарей поселка, и замерз по дороге. После таких буранов наметало сугробы снега до крыш домов. Мифа утром отводила Юленьку в детсад, проваливаясь по колено в снег и боясь опоздать на работу, так как за опоздание свыше 20 минут отдавали под суд. Зимой мы ходили в ватниках, таких же штанах и валенках. Помню, что в таком виде мы однажды пошли на концерт Эмиля Гилельса, который он давал в клубе меланжевого комбината.
Лето было коротким, но жарким. Жара иногда доходила до 30°. По этому поводу сочинили частушки:

«Барнаул, Барнаул – дивная планета.
Десять месяцев – зима, остальное – лето».

В летние месяцы детей из детсада вывозили в лес, который начинался к югу от города. Там находились домики бывшего пионерского лагеря, где их размещали. И вот однажды по заводу распространился слух, что на детей, гулявших в лесу, напали волки. Телефона там не было, и многие, прежде всего женщины, на машинах кинулись туда. В открытую легковую машину «Опель-адмирал» военпреда завода инженера-полковника Урусова набилось свыше десятка человек. Я, не говоря Мифе, тоже устремился за всеми. Но, не доезжая до леса, мы встретили машины, возвращающиеся оттуда. На одной из них я увидел Мифу, которая также мне ничего не сказала об этой тревоге, к счастью, оказавшейся ложной. Несмотря на расследование, так и не смогли узнать, кто пустил этот провокационный слух, из-за которого на заводе была сорвана рабочая смена.
Остальная часть 1944 года обошлась без происшествий. В августе инженерно-строительный институт, где училась Лида, вернулся в Ленинград. Лида там получила место в общежитии и с тех пор стала ленинградкой. У нее прекрасная семья: муж Костя – теплоэнергетик, как и она, дочь Марина – литературовед, внуки Костик и Дима, получившие уже высшее образование, и маленький правнучек Боренька, в котором родители, бабушки и дедушки души не чают.
Осенью завод выстроил клуб и несколько двухэтажных каменных домов. В одном из них мы получили комнату. Дом был без удобств, но зимой в квартире сохранялось тепло, в отличие от бараков, где смерзшийся шлак, засыпанный в стены, летом оттаял, опустился вниз, и деревянные стены продувались насквозь. Топить печку надо было много. Летом мы пилили огромные бревна и заготавливали дрова на зиму.
И вот он наступил – долгожданный день Великой победы. «Этот день мы приближали, как могли», – правильно поется в известной песне. После взятия Берлина мы ждали его ежедневно. Девятого мая в шесть часов утра по местному времени, в два часа ночи по московскому, мы услышали наконец по радио торжественный голос Левитана. На заводе в этот день работа остановилась. Мифа затеяла стирку, а я пошел на завод. Мы, несколько сотрудников отдела и ЦЗЛ, взяли из химической лаборатории пару литров спирта и направились в город, где на площади состоялся стихийный митинг. Потом мы собрались у одной из сотрудниц, живущей в городе, и отметили этот праздник. Придя домой, мы с Мифой продлили его.
Вскоре серьезно заболела Юленька, что омрачило нам праздничное настроение. У нее нашли затемнение в легких. Врачи рекомендовали ей усиленное питание и сказали, что ее буквально нужно заливать сливочным маслом. Нужно сказать, что все время мы меняли один паек хлеба (800 г) на молоко для ребенка. Теперь мы пошли на все, чтобы спасти ее. Через некоторое время это нам, слава Богу, удалось сделать.

После войны
Завод постепенно начал переходить на выпуск мирной продукции – судовых двигателей. Рабочим стали давать отпуска, которых всю войну не было. Мы решили первый отпуск в 1946 году провести в Алма-Ате у моих родных, которых давно не видели. Этим летом, как обычно, детсад выехал в лес. Перед самым нашим отъездом там неожиданно был объявлен карантин, но мы не хотели откладывать отпуск и накануне буквально выкрали оттуда Юльку.
Утром в день отъезда, я развернул газету «Правда» и на первой полосе прочитал, что Сталинской премией первой степени за свои работы награжден Иван Васильевич Обреимов, заведующий лабораторией Института органической химии Академии наук СССР. Отсюда я узнал не только то, что И. В. жив и плодотворно работает, но и место его работы. Я успел направить ему поздравительную телеграмму на адрес института.
Ехали мы «пятьсот веселым» поездом, состоящим из товарных вагонов. Поездка действительно была веселой. На разъездах, где два таких поезда оказывались рядом, мы и наши соседи окатывали друг друга через дверные проемы водой из ведер.
Папа с моей сестрой Лидой снимали полуподвальную комнату у очень приятных людей Михаила Зиновьевича и Алевтины Григорьевны Якубович, имевших свой дом с садом. Люся работала машинисткой-стенографисткой в ЦК.
Месячный отпуск быстро подходил к концу. Папа в то время имел мизерную пенсию и занимался переплетами бухгалтерских документов в различных учреждениях, а Лида работала химиком в Институте зоологии Академии наук Казахстана, недавно преобразованной из Казахского филиала Академии наук СССР. И вот за неделю до нашего отъезда она сказала, что здесь, в Академии наук, имеется Институт астрономии и физики со спектральной лабораторией. Поэтому, может быть, стоит мне туда обратиться с целью поступления на работу.
Директором института был известный астроном академик Василий Григорьевич Фесенков. Он в мае 1941 года возглавлял экспедицию в Казахстан по наблюдению солнечного затмения, где его застала война. Он решил осесть в Алма-Ате, в окрестностях которой на Каменском плато начал строительство высокогорной обсерватории. Кроме того, он оставался председателем Комитета по метеоритам АН СССР, находящимся в Москве, поэтому часть времени проводил там, совершая несколько раз в году поездки туда и обратно.
Я пошел в Институт, где меня направили к Фесенкову. Я рассказал ему, что до войны работал в УФТИ у И. В. Обреимова и хотел бы возобновить занятие научной работой. Он меня спросил, где я был раньше, когда он производил набор сотрудников. Сейчас же в Институте вакантных мест нет, но производится набор в аспирантуру. Я поблагодарил его, но, придя домой, посетовал, что поступление в аспирантуру без подготовки для меня нереально. Но Лида посоветовала все же попробовать и я, вернувшись к Фесенкову, сказал, что попытаюсь поступить в аспирантуру сначала без отрыва от производства. Следует сказать, что на 5 мест в аспирантуру института было 10 претендентов, так что нужно было выдержать конкурс.
Для подачи заявления мне было нужно предъявить документы о высшем образовании и т.д. У меня же с собой был только профсоюзный билет, где в графе «профессия» стояло слово «инженер». Но тут снова на помощь пришла Лида. В Академии наук она была хорошо знакома с заведующим отделом аспирантуры Фимой Шварцманом. После того, как она рассказала ему мою историю, он согласился, в виде исключения, допустить меня к вступительным экзаменам без необходимых документов, но с тем условием, что если я, паче чаяния, успешно выдержу все экзамены, я эти документы пришлю позже.
Решение об этом пришло в субботу, за неделю до нашего отъезда, т.к. на вечер следующей пятницы уже были заказаны железнодорожные билеты. Вступительные экзамены проводились по трем предметам: иностранному языку, истории ВКП(б) и по специальности. Я распределил время сдачи следующим образом: иностранный язык – в понедельник, история ВКП(б) – во вторник и специальный предмет – в пятницу. Нужно было еще выбрать, по какому языку сдавать экзамен. В институте я изучал немецкий, а в УФТИ занимался английским. Я выбрал немецкий из-за более легкого произношения.
Председателем экзаменационной комиссии по немецкому языку был Шварцман. Я довольно быстро перевел отрывок из научного журнала и затем даже немного «пошпрехал», отвечая на вопросы. Шварцман, зная, что я практически не готовился к экзамену, не решился поставить мне отметку выше, чем «хорошо». Вечером я из «Краткого курса» выписал даты партийных съездов и основные вопросы, которые на них рассматривались.
Во вторник на экзамене по истории ВКП(б) мне был задан вопрос – основные черты и особенности Великой Отечественной войны. Как раз на эту тему я на заводе проводил семинар, поэтому здесь я прочитал целую лекцию. И тут неожиданно последовал вопрос, что такое экзистенциализм. Я ответил, что это буржуазное философское течение, но этот вопрос относится к программе кандидатского экзамена по диалектическому материализму. Очевидно, посчитав мой ответ достаточно дерзким, экзаменатор снизил мне заслуженную высшую оценку и поставил только «хорошо».
После экзамена я пришел к Фесенкову и сообщил, что я сдал на «хорошо» два экзамена и прошу назначить мне дату экзамена по специальности. Он сказал, что вступительные экзамены по физике в институте будет принимать профессор Чердынцев Виктор Викторович после его возвращения из командировки недели через две. Я ответил, что уже в пятницу должен уехать, после чего он сказал, что тогда экзамен он будет проводить сам. Он ограничил тему разделом «Оптика» и назначил время – в пятницу утром.
Я пошел в публичную библиотеку, где взял вузовский курс по оптике Ландсберга, разделил его на три части и ежедневно со вторника до пятницы конспектировал его. В конце концов, у меня в голове образовался полный ералаш из отдельных обрывков прочитанного. С этим «багажом» я явился на экзамен. На вопрос об уравнениях Максвелла я ответил достаточно успешно, но чем дальше, тем отвечать стало труднее. В. Г. быстро понял, что материал я основательно забыл и стал задавать мне вопросы на сообразительность. В итоге он поставил мне отметку «удовлетворительно», подчеркнув это слово. Но для меня, что «удовлетворительно», что «посредственно» означало тройку по специальности. Это перечеркивало мои шансы поступить в аспирантуру по конкурсу.
С этой мыслью я в тот же день уехал в Барнаул. Каково же было мое удивление, когда через некоторое время я получил письмо от Лиды, а затем официальное уведомление из Академии наук о зачислении в аспирантуру без отрыва от производства по моему заявлению. Куратором первого года аспирантуры был назначен В. В. Чердынцев. Оказалось, что из 10-ти поступавших только один получил по физике отметку «хорошо», а остальные – ниже. Мне была прислана большая анкета, которую я тщательно заполнил и отослал вместе с другими документами.
Вскоре меня вызвали в райком партии, где предложили заполнить обширную анкету. После этого работник отдела учета выразил удивление тем, как я быстро справился с анкетой. Я сказал, что недавно заполнил такую анкету при поступлении в аспирантуру Академии наук Казахстана. Узнав об этом, он мне сообщил, что райком, оказывается, собирался рекомендовать Алтайскому крайкому мою кандидатуру на пост второго секретаря Топчихинского сельского райкома партии. Теперь же, в связи с моим зачислением в аспирантуру, этот вопрос отпал. Таким образом, я счастливо избежал партийной карьеры. Но на этом препятствия на моем дальнейшем пути не закончились.
После окончания войны люди из эвакуации потянулись в родные места. Чтобы закрепить кадры на востоке страны, была объявлена контрактация работников на заводах. Лицам, заключившим долгосрочные контракты, предоставлялись определенные льготы. Проведение этой кампании было поручено первичным парторганизациям. Когда мне предложили агитировать за контрактацию, я отказался, мотивируя тем, что являюсь аспирантом и вскоре буду должен уйти с завода. Мне возразили, указав на то, что моя аспирантура – без отрыва от производства и это не мешает моей контрактации. Я увидел, что единственный путь избежать этой ситуации состоит в моем переводе в очную аспирантуру, о чем я направил заявление в Академию наук Казахстана.
Через некоторое время я получил официальную телеграмму из Алма-Аты о том, что зачислен в очную аспирантуру и должен немедленно явиться к месту учебы. Я сразу подал заявление об уходе с работы. Но вскоре узнал от знакомого в канцелярии, что завод направил письмо в Министерство транспортного машиностроения, куда теперь относился завод. В этом письме указывалось, что я, как начальник бюро заводского отдела, вхожу в номенклатуру Министерства и завод просит поддержать его отказ отпустить меня с работы. Вскоре из Москвы пришел ответ, что Министерство возражает против моего ухода с завода.
Для решения этого вопроса мне осталось только подать в суд. Веским доводом в мою пользу являлось вышедшее после войны постановление Совета министров СССР за подписью Сталина об освобождении с работы в связи с выходом на учебу. Районный суд, который вскоре состоялся, обязал завод освободить меня по этой причине от занимаемой должности. Завод имел право в течение десяти дней подать апелляцию на это решение в вышестоящую судебную инстанцию. На десятый день такая апелляция была подана в Алтайский краевой суд. Этот суд, который проходил без участия сторон, подтвердил решение районного суда.
После этого я получил право не выходить на работу и уехать. Но последнее я как раз не имел возможности сделать, так как мой паспорт находился в отделе кадров завода, который мне его не отдавал. Судебный исполнитель, направленный по моему заявлению на завод, также получил отказ. К этому времени Баринов был назначен секретарем по промышленности Алтайского крайкома партии. Я обратился к нему за помощью. Только после вмешательства крайкома партии паспорт, наконец, мне был отдан, и, после расчета с заводом, 23 февраля 1947 года я прибыл в Алма-Ату.

Работа в Казахстане
Когда я явился к В. Г. Фесенкову и радостно сообщил ему о своем прибытии, он сказал, что 12 февраля на Дальнем Востоке упал большой железный метеорит и он сегодня выезжает в Москву и оттуда отправляется с экспедицией к месту падения метеорита в Уссурийской тайге. Метеорит, упавший в отрогах Сихотэ-Алинского хребта, получил название «Сихотэ-Алинский». Пока же В. Г. предложил мне готовиться к сдаче кандидатского минимума в соответствующих кружках.
В связи с предстоящим переездом моей семьи из 4-х человек, прежде всего, необходимо было купить квартиру. Мы нашли сравнительно недорогую квартиру, состоящую из 12-метровой комнаты и 8-метровой кухни на первом этаже саманно-камышитового домика. Родители наскребли для этого все деньги, которые смогли. К сожалению, у нас для покупки квартиры не было никаких накоплений. В апреле прибыли Мифа с мамой и Юленькой, окончившей первый класс школы с похвальной грамотой. Мифу сразу не отпустили с завода, пока ей с трудом это не удалось сделать. Снова впятером мы разместились в маленькой комнате, где я ладонью мог достать потолок, а папа устроился на кухне. Мифа вскоре поступила на военный завод в центральную лабораторию. Казалось бы, теперь можно было спокойно начать заниматься аспирантскими делами. Но здесь меня ожидал очередной неприятный сюрприз.
В институте было решено провести аттестацию аспирантов. На ученом совете, где это происходило, председательствовал, в отсутствии В. Г. Фесенкова, его заместитель Леонид Сергеевич Хренов. Когда дошла очередь до меня, то в ответ на его обращение к Чердынцеву тот заявил, что я являюсь сложившимся специалистом по спектроскопии и он, будучи геохимиком, не может мне предложить тему кандидатской диссертации и, тем более, руководить моей работой. Сергей Ксенофонтович Калинин, заведующий спектральной лабораторией, не имевший в то время ученой степени, к этому добавил, что в лаборатории вся аппаратура полностью загружена. После этого Хренов сделал вывод, что, так как диссертационной темы у меня нет, научного руководителя нет и рабочего места в институте тоже нет, он предлагает отчислить меня из аспирантуры. Когда я попросил слово, он отказался дать его под предлогом, что я, не являясь членом ученого совета, не имею права выступать на нем. Но меня поддержал ученый секретарь института Валентин Михайлович Казачевский. Я сказал, что меня пригласил в аспирантуру В. Г. Фесенков и я прошу отложить решение моего вопроса до его возвращения в Алма-Ату. Хренов нехотя согласился это сделать.
Я же решил, что мне самому необходимо принимать срочные меры. Я написал два письма аналогичного содержания и отправил в Москву двум академикам – И. В. Обреимову и Г. С. Ландсбергу. В письме я, изложив свою историю, просил каждого из них в отдельности рекомендовать мне тему диссертации и быть моим научным руководителем. Первый ответ я получил от Ландсберга, где он написал, что руководить аспирантом на расстоянии трех тысяч километров он не может, а насчет темы он считает возможным что-либо интересующее В. Г. Фесенкова, может быть, исследование по фотометрии. И. В. Обреимов, который всегда отличался своей оригинальностью, прежде всего, спросил почем яблоки в Алма-Ате (Алма-Ата в переводе с казахского – отец яблок). Затем, уже серьезно, сообщил, что он награжден орденом и, как орденоносец, имеет право бесплатного проезда по железной дороге раз в году. Он давно хотел побывать в Алма-Ате и готов сейчас туда приехать. Я ответил, что яблоки в Алма-Ате дешевые и что ему здесь будут созданы все условия для приятного отдыха. Я договорился с Якубовичами, что они сдадут ему хорошую комнату и обеспечат полный пансион и фрукты из сада.
В начале августа в Алма-Ату вернулся В. Г. Фесенков с жестоким приступом своего хронического радикулита. А на следующий день я встречал на вокзале И. В. Обреимова. Я его сразу отвез к Якубовичам, где ему очень понравилось. Говоря о своей ситуации, мне много дополнять не пришлось, так как И. В. ясно оценил основную суть дела. Узнав от меня, что Фесенков не совсем здоров и находится дома, он в первый же вечер решил его проведать. Я ждал его возвращения, сидя за чайным столом у Якубовичей.
Первыми словами И. В., когда он вошел в комнату, было восклицание: «Вы тут чаи распиваете! А знаете ли вы, какую мировую тему предложил вам Фесенков? Спектрографическое исследование Сихотэ-Алинского метеорита! В.Г. подчеркнул, что эту работу нужно выполнить на высоком уровне и в короткий срок. И я за вас поручился, сказав, что вы справитесь с ней. Это для вас последний экзамен, Шура. Выдержите его – останетесь в науке».
Я не знал, как мне благодарить И. В. и, конечно же, заверил его, что приложу все усилия, чтобы его не подвести. Как я потом узнал, И. В. за время моей аспирантуры неоднократно справлялся у В. Г. Фесенкова о моих успехах и, по-видимому, остался удовлетворен ими. Так И. В. Обреимов во второй раз сыграл важную роль в моей научной судьбе.
Иван Васильевич в Алма-Ате провел несколько дней. За это время он успел выступить в качестве официального оппонента на защите кандидатской диссертации Антонины Ивановны Алексеевой, моей будущей сотрудницы и приятельницы. Кстати, мы с ней родились в один и тот же день, 12 марта 1915 года. Обреимов нашел в Алма-Ате своего старого знакомого – профессора Федорова, в доме которого неоднократно побывал. Во время наших встреч мы вели с ним беседы, содержащие в основном воспоминания последних лет. Конечно, больше говорил он, чем я. Особенно мне запомнился его рассказ о том, что книгу по практическому приложению френелевой дифракции, удостоенную впоследствии Сталинской премии, он написал в Бутырской тюрьме. Чтобы бесперебойно получать материалы, необходимые для этой работы, ему пришлось объявить голодовку.
Мы настойчиво приглашали И. В. к нам на обед. Но он отказывался по той причине, что не может менять привычное меню, к которому успела его приучить Люся Якубович. Наконец, накануне отъезда он пришел к нам вечером на чай. Нечего говорить, как старалась Мифа, чтобы все сделать на высшем уровне, несмотря на нелегкое для нас время. Она испекла замечательный торт. И. В. попробовал кусочек и спросил ее: «Вы харьковчанка?» Получив утвердительный ответ, он добавил: «Я так и знал, харьковчанки везде кладут корицу, а я корицу терпеть не могу». Он отказался сесть за стол и устроился у открытого окна – «на филиале», как он выразился, где выпил больше десяти стаканов чая с накрошенными туда яблоками. На следующий день я его проводил в Москву, снабдив большим ящиком отборных яблок лучших алма-атинских сортов – «апорт» и «лимон».
В. Г. продолжал болеть, но однажды Казачевский передал мне от него программу кандидатского минимума по физике. Она предусматривала два экзамена вместо полагающегося одного. Кроме того, часть литературы была на французском языке, которым В. Г., окончивший Сорбонну, владел в совершенстве. Но главное было не в этом. К программе прилагалось название диссертационной темы, которое, к моему удивлению, выглядело следующим образом: «Сравнительное исследование спектрографов средней дисперсии фирм «Хильгер» и «Цейсс». Я сказал Казачевскому, что В. Г. предполагал дать мне тему по спектрографическому исследованию Сихотэ-Алинского метеорита. Валентин Михайлович подтвердил, что, действительно, такая тема для меня была, но ее взял для своей лаборатории Калинин.
На 10 часов утра следующего дня было назначено заседание ученого совета института под председательством В. Г. Фесенкова. Я его поджидал перед дверью кабинета. Без пяти минут десять появился В. Г. Поздоровавшись, я зашел за ним в кабинет и сразу же обратился к нему с просьбой передать тему по исследованию Сихотэ-Алинского метеорита мне, указав, что я не только спектроскопист, но и металловед. А ввиду того, что метеорит железный, то я, кроме спектрального анализа его состава, могу провести металлографическое исследование его структуры. Когда В. Г. согласился, я тут же сказал, что, так как он уже дал мне диссертационную тему и программу кандидатского минимума, я прошу его сделать последний шаг – согласиться быть моим научным руководителем. Он сначала возразил, что он не специалист в этой области. Но я заверил его, что не буду докучать мелкими вопросами и, может быть, попрошу только командировку в Москву за консультацией. Он, немного подумав, сказал: «Хорошо, но нам уже надо идти на заседание».
На ученом совете Хренов докладывал об аттестации аспирантов, произведенной на предыдущем заседании. Он сказал: «Все аспиранты, кроме Явнеля, прошли аттестацию. У Явнеля же нет темы, руководителя и рабочего места. Поэтому я предлагаю отчислить Явнеля из аспирантуры. На это В. Г. возразил, указав, что: «тема у Явнеля есть, это – спектрографическое и металлографическое исследование Сихотэ-Алинского метеорита. Руководитель его диссертационной работы тоже есть – это я».
 – Сергей Ксенофонтович, – далее обратился он к Калинину, – я надеюсь, что в вашей лаборатории Явнель сможет провести спектральный анализ метеорита?»
 – Так точно! – вскочив с места, отрапортовал Калинин.
В дальнейшем мы с Калининым подружились и в течение нескольких лет тесно сотрудничали.
После этого я приступил, прежде всего, к исследованию структуры метеорита металлографическим методом. Эта работа проводилась в заводской лаборатории, где работала Мифа. Сихотэ-Алинский метеорит разрушился в атмосфере. Самые крупные обломки весом в несколько тонн образовали воронки и раздробились на осколки, а мелкие экземпляры вплоть до сантиметровых размеров и меньше рассеялись на большой площади. В моем распоряжении было несколько образцов, самый крупный из них нужно было распилить. Эта работа производилась в инструментальном цехе того же завода. Метеорит, представляющий собой сплав железа с 6% никеля, имел высокую вязкость, и распиловка образца заняла полсмены. По заводу разнесся слух о метеорите, и в цех постоянно подходили люди, в том числе и руководители завода, чтобы посмотреть на «небесный сплав». Все это время я, не отходя от пилы, читал посетителям лекцию о метеоритах.
Наступила очередная аттестация аспирантов, которую проводила специальная комиссия под председательством Чердынцева. К этому времени у него испортились отношения с Фесенковым, из-за чего он впоследствии ушел из института, оставшись членом ученого совета. Чтобы «уколоть» Фесенкова, он на комиссии заявил, что моя тема не может быть диссертационной, так как анализ метеоритов ранее уже проводился немецкими химиками Вальтером и Идой Ноддак. «Они хоть и фашисты, – сказал Чердынцев, – но хорошие аналитики. Поэтому ничего нового к их данным добавить нельзя». Я ответил, что тему мне дал Фесенков, так что этот вопрос относится к нему. Что же касается работы Ноддаков, то они анализировали каменные метеориты, а у меня объектом исследования является железный метеорит и минеральные включения в нем.
Но Чердынцев на этом не успокоился. На кафедре физики университета, где он работал, была электролизная установка, на которой я собирался проводить обогащение проб метеорита. Однажды, увидев меня там, Чердынцев запретил мне появляться на кафедре. Лишь благодаря моим дружеским отношениям с лаборантами кафедры, мы в течение нескольких ночей провели эту работу.
Тем временем, в нашей жизни произошли приятные перемены. Мифа стала заведующей высокочастотной лабораторией, часто бывала в командировках. Ее работу высоко ценили и в результате выделили ей комнату с удобствами в заводском доме.
Моя работа продвигалась, и в 1949 году я выступил с докладом на 1-й метеоритной конференции в Москве. В. Г. Фесенков договорился с членом-корреспондентом Академии наук Александром Павловичем Виноградовым о моей консультации с ним по теме диссертации. А. П. Виноградов был учеником крупного геохимика академика Владимира Ивановича Вернадского и заведовал большой лабораторией, преобразованной впоследствии в Институт геохимии и аналитической химии АН СССР. Когда я рассказал Виноградову о своей работе, он заметил, что это – тема докторской диссертации и анализ метеорита проведет его лаборатория. Мне же он посоветовал взять тему попроще, например, сравнение соотношения двух геохимически связанных элементов в разных метеоритах. Я в растерянности пришел к Фесенкову. Он мне сказал: «Продолжайте работу. Вы ее сделаете раньше Виноградова». Так и случилось. Собственно говоря, Виноградов даже не приступил к этой работе.
В конце года нашу семью постигло большое горе – умер мой папа. С ним случился инсульт, после чего я вызвал Мишу, жившего в Новосибирске, куда он переехал из Красноярска. Мифа тогда была в командировке в Махачкале.
В это время в Москве должен был отмечаться юбилей академика Лысенко – известного гонителя генетики, из-за которого пострадали многие ученые. Из Алма-Аты в Москву на празднование юбилея вылетела большая делегация. Во главе делегации Казахской Академии наук был главный ученый секретарь Академии Дмитрий Владимирович Сокольский. Но он опоздал на самолет, что спасло ему жизнь, так как самолет потерпел катастрофу.
На следующий день Миша вылетел домой. Как он рассказывал, салон был полупустой, так как многие накануне сдали билеты. Когда самолет поднялся в воздух, к встревоженным пассажирам вышел командир экипажа, который им сказал: «Вы все слышали о вчерашней авиакатастрофе? Так вот, с нами это не произойдет».
Моя работа над диссертацией подошла к концу. В результате исследования структуры метеорита я определил его структурный тип и обнаружил включения трех минералов. Спектральный анализ никелистого железа и этих включений, произведенный по разным методикам, принес новые данные о составе метеоритов. Некоторые из них, как оказалось впоследствии, имели принципиальное значение для выяснения условий образования метеоритного вещества.
Моими официальными оппонентами были член-корр. АН СССР Гавриил Адрианович Тихов и Антонина Ивановна Алексеева. Развернутый отзыв на диссертацию прислал из Москвы Сергей Леонидович Мандельштам. Одновременно со мной защищал кандидатскую диссертацию ученик В. Г. Фесенкова Дмитрий Александрович Рожковский, у которого Тихов также был оппонентом.
Следует сказать, что Тихов на старости лет увлекся проблемой возможности растительной жизни на других планетах. В Академии наук Казахстана он заведовал сектором астроботаники, где экспериментировал над свойствами ели, так как серьезно считал, что эти деревья растут на Марсе. Почти как в той песне: «И на Марсе будут яблони цвести». Непримиримым противником этой идеи был Фесенков, который везде выступал с ее резкой критикой. Возникла опасность, что на защите Рожковского срежутся между собой Тихов и Фесенков, что приведет к срыву этой защиты. Это могло сорвать и мою защиту, если бы она проводилась позже нее. Поэтому ее поставили первой. Защита прошла успешно, голосование было единогласным. Первым меня поздравил сидевший за моей спиной Чердынцев, который был членом ученого совета. У Рожковского тоже все окончилось благополучно.
Мифа по случаю этого события устроила дома банкет, на который собрались наши друзья. Трудности, которые мы переживали пока я был аспирантом, оказались не напрасными и остались позади. Меня сразу назначили старшим научным сотрудником спектральной лаборатории с окладом 2500 рублей вместо 790 рублей аспирантской стипендии.
Институт астрономии и физики вскоре разделился на два института: астрофизический, который возглавил В. Г. Фесенков, и физико-технический. Директором последнего был назначен заведующий лабораторией космических лучей Жавкен Такибаев, недавно закончивший аспирантуру в Москве. Спектральная лаборатория вошла в состав физико-технического института, и мне было поручено также исполнение обязанностей его ученого секретаря.
Казахстан готовился к празднованию своего юбилея. Здесь нужно сказать, что в республике еще сохранились остатки феодализма, когда ее территория была разделена между разными родовыми кланами. Они вели между собой ожесточенную борьбу за сферы влияния. И сейчас представители клана, стоящего у власти, везде продвигали своих, оттесняя на второй план других, находившихся в оппозиции.
В Алма-Ату прибыла группа документальных кинематографистов во главе с известным кинорежиссером и оператором Романом Карменом. Они готовились выпустить фильм о достижениях республики в области народного хозяйства, культуры и науки. В нашем институте предполагалось провести киносъемку в лаборатории Полатбекова, штат которой состоял исключительно из казахов. Мне, как ученому секретарю, было поручено подготовиться к этой работе. Мы встретились с Карменом, он осмотрел лабораторию и предложил навести в ней чистоту и порядок, на окна повесить новые шторы, а сотрудникам в день съемки явиться в белых выглаженных халатах. Все эти требования были вовремя тщательно выполнены.
И вот утром, перед съемкой пришел ко мне Кармен и конфиденциально сообщил, что по указанию ЦК съемка лаборатории отменяется. Было ясно, что это решение принято по политическим мотивам. Очевидно, Полатбеков принадлежал как раз к оппозиционному клану.
Но Кармен сказал, что он произведет съемку по полной программе, но… с пустой камерой, чтобы не тратить кинопленку. Я с интересом наблюдал, как он многократно заставлял Полатбекова и других сотрудников перемещаться в кадре, все время поджаривая их под ярким светом юпитеров. В конце концов, я не выдержал и быстро вышел из лаборатории, чтобы не расхохотаться вслух. Когда фильм вышел на экран, Полатбеков очень удивился, не увидев там себя и свою лабораторию. Он так и не узнал причины этого, в институте был посвящен в эту тайну только я один.
Спектральной лаборатории предстояла большая работа по массовому анализу геологических проб, которые отбирала геологоразведочная экспедиция Академии наук на полуострове Мангышлак. В г. Шевченко была организована химическая лаборатория, куда, кроме химиков, была сначала командирована Алексеева со спектрографом. Каждую неделю из полевой партии привозили сотни проб на анализ. Через месяц Антонину Ивановну сменил я. До Гурьева я ехал поездом, а оттуда до места – самолетом. Это была моя первая поездка по воздуху. Проанализировав сотни проб, я обратил внимание на то, что они совершенно идентичны по составу, как будто бы все взяты из одного места. Я выехал в поле, где увидел, что в этом не было ничего удивительного, так как пробы брались из траншеи через каждые пять метров. Через месяц я вернулся в Алма-Ату. Спектрограф везли на машине сотни километров через пустыню Устюрт до Гурьева, а затем по железной дороге с перегрузкой на станции Кандагач.
По приезде я составил отчет о командировке, где указал, что количество проб можно было сократить в десятки раз и пересылать их самолетом в Алма-Ату для анализа в институте. Это упростило бы всю работу и значительно сократило расходы. Отчет я представил президенту Академии наук Казахстана Канышу Имантаевичу Сатпаеву, который был директором геологического института. Сатпаев поблагодарил меня за работу, сказав, что он согласен с моими выводами. Но, добавил он, Академия наук заключила договор с Министерством геологии, где было указано такое большое количество анализируемых проб.
В лаборатории С. К. Калинин предложил усовершенствовать имевшийся у нас французский атлас спектральных линий. Он служил пособием для спектрального анализа, позволяющим легко и быстро расшифровывать спектрограммы. Я поддержал эту идею, предложив такой атлас приспособить к отечественной спектральной аппаратуре – спектрографу ИСП-22 и спектропроектору ПС-18. Если его затем выпустить большим тиражом, он принесет значительную пользу сотням лабораторий страны. Мы – С. К. Калинин, я, А. И. Алексеева и Л. Э. Наймарк – больше года трудились над атласом.
Когда мы закончили эту работу, ее высоко оценил академик К. И. Сатпаев, который от имени Академии наук Казахстана выдвинул ее на соискание Сталинской премии. Он был членом Комитета по Сталинским премиям, и наши шансы расценивались очень высоко. Но ввиду того, что к моменту присуждения премии тираж атласа еще не вышел в свет, работа не удостоилась этой оценки.
В Алма-Ате открылся учебно-консультационный пункт (УКП) Всесоюзного заочного политехнического института (ВЗПИ). Мифа решила завершить свое высшее образование и поступила на 3-й курс металлургического факультета по специальности металловедение и термообработка. Она потеряла год из-за различия программ ВЗПИ и физмеха. Мифа начала уже сдавать в УКП экзамены и отсылать выполненные контрольные работы, когда мы увидели, что совмещение учебы с работой ей дается нелегко. Поэтому мы решили, что она должна оставить работу, которая к тому же оказалась вредной. Но уход с завода грозил выселением из заводской комнаты. Оставалась надежда получить мне комнату в Академии наук.
В это время Академия наук заканчивала строительство жилого дома. Нашему институту была в нем выделена одна комната. Я был первым кандидатом на ее получение. Институт должен был вскоре подать соответствующую заявку в Президиум Академии наук. Такибаев уезжал в командировку в Москву, оставив своим заместителем Калинина. На вокзал мы поехали втроем. Когда Такибаев уже стоял на подножке вагона, Калинин еще раз спросил его: «Так комнату мы выделяем Явнелю?» – «Да, конечно», – ответил тот. Через несколько дней заявка с моей фамилией была подана в Президиум.
Академик-секретарь Отделения физико-математических наук Константин Петрович Персидский не имел своего кабинета. Его стол стоял в одной комнате с моим столом ученого секретаря. И вот однажды, зайдя в кабинет, я увидел на своем столе телеграмму. Она была открыта и адресована Персидскому. Очевидно, утром курьер по ошибке положил ее на мой стол. Я невольно посмотрел на подпись и увидел: «Такибаев». После этого я прочитал телеграмму, где было написано, что Такибаев просит Персидского зарезервировать комнату, выделенную институту, для Чайки, которого он пригласил на работу. Таким образом, Такибаев не только вероломно нарушил свое обещание, но решил это сделать через голову Калинина, который бы на это не пошел, подставив, к тому же, Персидского. Я положил телеграмму на стол Персидского, а сам пошел к Сатпаеву. Я ему все рассказал, и он мне пообещал, что в любом случае комната будет за мной. Калинину я ничего не рассказал. У Такибаева история с Чайкой, которого он хотел взять в свою лабораторию, очевидно, по какой-то причине расстроилась. Когда он вернулся, мы снова с Калининым его встречали. В машине Калинин сказал ему, что я получил комнату, и Такибаев, как ни в чем не бывало, сразу поздравил меня.
Когда мы получили ключи от квартиры, Мифа отправилась туда, чтобы никто не захватил явочным порядком комнату. А я вечером нанял запряженную ишаком повозку, на которую погрузил все наше имущество. На самую верхотуру взгромоздилась Мифина мама. В таком виде мы отправились через весь город в путь. Как Мария Ильинична при этом не слетела вниз, до сих пор удивляюсь. Эта картина могла бы послужить сюжетом для очередного анекдота про тещу. Комната была на первом этаже. Под ней находилась котельная, где все время гудел мотор. Но вскоре мы этот постоянный шум перестали замечать. Большим удобством являлся установленный в квартире телефон.
Квартира была двухкомнатной, вторую комнату занимала семья с двумя маленькими детьми – Салык и Шарбан Зимановы. Оба они закончили аспирантуру в Москве, он был юристом, она – химиком. Это была культурная казахская семья, но с национальными пережитками. Как-то зимой Мифа увидела из кухонного окна, как Салык тащит в квартиру живого барана, чтобы зарезать его в ванной комнате, как это недавно сделал сосед – директор Института горного дела. Увидев ужас в Мифиных глазах, Салык, выставив детей на мороз, зарезал и освежевал барана в комнате.
В другой раз к ним в гости пришли друзья с женами, в том числе работники ЦК. В комнате за столом были одни мужчины, а женщины собрались на кухне, откуда носили в комнату еду, в том числе знаменитый «бешбармак» («пять пальцев») – вареную жирную баранину, которую нужно было есть руками. Салык пригласил к себе и меня, извинившись перед Мифой.
Мифа, освободившись от работы, стала быстро сдавать экзамены и контрольные работы. За год она прошла программу двух курсов института. Лабораторные работы она выполняла на кафедре металловедения горно-металлургического института. Однажды она увидела там молодого человека и спросила у лаборантки: «Этот мальчик, наверное, новый лаборант?» – «Что вы, – последовал ответ, – это наш новый доцент из Москвы». Это был Илья Израилевич Новиков, ученик крупного металловеда академика Бочвара. Мы вскоре подружились с ним и его милой женой- Наденькой. С тех пор мы нежно называли их «мальчиками».
В это время по решению съезда компартии Казахстана в Академии наук была создана металлофизическая лаборатория. Президиум Академии назначил меня ее заведующим. Лаборатория возникла на пустом месте, без штата и оборудования. Старшим научным сотрудником по совместительству в лабораторию был принят И. И. Новиков. Кроме него, я получил малоприятный подарок в лице Талгата Чормонова, который не прижился в лаборатории Такибаева. Оборудования я добивался с большим трудом, Такибаев в первую очередь оснащал свою лабораторию.
К этому времени Сатпаев ушел с поста президента Академии наук. На его место был избран Динмухамед (Димаш) Ахметович Кунаев. До этого он был заместителем председателя Совета министров республики. Для престижа ему тогда присвоили ученую степень кандидата наук, а теперь он был избран сразу академиком.
Я пошел к Кунаеву и сказал, что Такибаев проявляет себя не директором института, а заведующим лабораторией, использующим свое положение директора. В конце концов, я добился постановки вопроса о металлофизической лаборатории на заседании президиума Академии наук. После его решения положение лаборатории несколько упрочилось. Когда институт получил в свое распоряжение дом, моей лаборатории был выделен флигель во дворе. Такибаев мне сказал, что на этот флигель претендовал Сокольский для своей лаборатории химического катализа, и я теперь в его лице приобрел врага, что вызвало у меня сомнение.
Мы стали жить вполне прилично. Купили пианино, играть на котором стали учить Юленьку. Ее учителем был Ноля Гринфельд, который преподавал историю музыки в консерватории. К сожалению, он вел занятия очень академично, не учитывая интересы и возраст Юльки, которой было почти 14 лет. Вскоре от нас уехала в Ленинград мама. У Лиды к этому времени был уже трехлетний ребенок. Летом Юленька отдыхала в пионерском лагере в горах. Мифа раньше получила санаторную путевку на Рижское взморье, а затем – в «Турксиб» под Алма-Атой. Потом мы вместе проводили отпуск в загородном доме отдыха.
Мифа, сдав все экзамены, в начале 1953 года уехала в Москву для выполнения дипломной работы на заводе «Калибр» и поселилась в студенческом общежитии. Когда умер Сталин, она с несколькими сокурсниками попала в давку на Трубной площади, где погибло много людей. Спутники еле вытащили ее из этой мясорубки. В июне Мифа на отлично защитила дипломную работу, имеющую практическое применение. Эта работа затем была опубликована в соавторстве с ее руководителем Юлием Александровичем Геллером.
В это время я получил приглашение Фесенкова перейти к нему на работу в Комитет по метеоритам (КМЕТ) в Москву. Меня эта перспектива, конечно, прельстила. Я обратился к Такибаеву. Он согласился меня отпустить с тем, что я потом постараюсь помочь ему тоже переехать в Москву.
К моему заявлению в КМЕТ я приложил подписанную Такибаевым характеристику.
В. Г. заказал по моему списку спектральную аппаратуру для Комитета по метеоритам, получив ее к концу года. А для меня он добился штатной единицы сначала младшего научного сотрудника, которую я сразу занял по совместительству с моей работой в Алма-Ате.
Я должен был к концу года завершить план работы лаборатории и тут неожиданно наткнулся на затруднение. Чормонов, которому была поручена тема по определению внутренних напряжений в сплавах рентгенографическим методом, собрался уходить из института. Когда я поинтересовался, как идет обработка полученных рентгенограмм, то оказалось, что он их просто забрал к себе домой. Пришлось послать к нему ученого секретаря института Шахворостова с требованием вернуть рентгенограммы, так как они не принадлежат ему, а являются материалами для служебного пользования и не могут быть вынесены из стен института. Только под угрозой, что рентгенограммы будут изъяты у него с помощью милиции, он их возвратил. После этого Чормонов был уволен, и расшифровку рентгенограмм я произвел сам и этим завершил тему.
С другими темами у меня все было в порядке, и казалось, что к концу года я смогу уйти из лаборатории, заведование которой я передал Новикову, согласившемуся занять эту должность по совместительству.
Неожиданно в середине декабря я получил письмо от Фесенкова из Москвы, где он написал, что на имя Главного ученого секретаря АН СССР академика Александра Васильевича Топчиева, ведающего кадрами, пришло письмо за подписью вице-президента Казахской Академии наук Михаила Ивановича Горяева о том, что Академия возражает против моего перехода в Москву. Я сразу позвонил на квартиру Фесенкову, у которого, между прочим, недавно сменился номер телефона, узнать подробнее, в чем дело. Он сказал, что раньше договорился с Кунаевым и получил его согласие на мой переезд, но письмо Горяева перечеркивает это, и он вынужден отменить свое приглашение. Я его спросил: «А если Кунаев сейчас подтвердит свое согласие, будет ли этого достаточно?» Он ответил: «Да, конечно. Но это нужно сделать немедленно, так как я через пару дней уезжаю, и тогда будет поздно что-либо изменить».
Это было в воскресенье. Я сразу позвонил Кунаеву домой и, после того, как я представился, он взял трубку. Я спросил, подтверждает ли он свое согласие, данное Фесенкову относительно меня, так как от Горяева пришло возражение. Он ответил, что подтверждает. Тогда я спросил, могу ли я об этом сейчас сообщить Фесенкову. Он ответил положительно. После этого я снова позвонил В.Г. и сказал, что все в порядке, Кунаев подтверждает вам свое согласие. Но В.Г. сказал, что это он должен сделать письменно.
На следующее утро я пришел в Президиум Академии наук, где подготовил текст телеграммы следующего содержания: «Москва Академия наук Топчиеву Казахская Академия наук согласна на переход Явнеля Александра Александровича в Академию наук СССР Президент Кунаев». Этот текст я передал референту Кунаева, который утром приносил ему документы на подпись. При этом я сказал ему, что накануне Кунаев подтвердил свое согласие. Он сначала возразил, что вчера было воскресенье и я не мог разговаривать с Кунаевым. На это я ответил, что я звонил ему домой. Далее он удивился, почему в телеграмме написано «переход», а не «перевод» и сам исправил букву «х» на «в». Минут через 15 он вернулся и с растерянным видом сказал мне, что Кунаев телеграмму не подписал.
Я зашел в приемную и, узнав у секретаря, что у Кунаева никого нет, самовольно открыл дверь и зашел к нему в кабинет. Кунаев сидел за столом у противоположной стены. Увидев меня, он встал и через всю большую комнату прокричал: «Телеграмму я подписывать не буду!» Я подошел к нему и сказал, что ведь вчера он подтвердил свое согласие. Он ответил, что и сейчас подтверждает это. Тогда я сказал, что нужно его письменное согласие. На это он ответил, что ранее уже дал Фесенкову письменное согласие и повторять его не будет. (Это была неправда. Как мне позже рассказывал В.Г., между ними была устная договоренность.) Я сказал, что в таком случае его решение отменил вице-президент Горяев. «Вот и идите к Горяеву и разбирайтесь с ним», – ответил он. Я понял, что больше ничего не добьюсь и вышел в приемную.
Дверь кабинета Горяева была напротив. Увидев, что я направляюсь к ней, секретарь Горяева стала перед дверью, раскинув руки. Я попросил ее доложить обо мне и после его согласия принять меня зашел к нему. Должен сказать, что мы с Горяевым были немного знакомы. Кроме того, что он был членом ученого совета нашего института, он, будучи любителем вина и женщин, иногда заходил в спектральную лабораторию, чтобы полюбезничать с Антониной Ивановной, которой весьма симпатизировал.
Он, поняв причину моего прихода, сразу сказал: «Вам сначала нужно было договориться с вашим директором». Оказывается, дело было в Такибаеве. Я ответил, что с Такибаевым мы договорились раньше, а сейчас он, тайком от меня, оказывается, отказался от своего согласия и подставил вместо себя его, Горяева. (В общем, повторилась история с комнатой, когда он пытался подставить Персидского.)
Далее я рассказал, какие шаги уже предпринял Фесенков, заручившись согласием Кунаева, которое тот буквально сейчас подтвердил. Поэтому дело зашло слишком далеко. Резониться с Такибаевым нет времени, так как В.Г. через пару дней уезжает из Москвы. И я прошу его подписать подготовленный текст телеграммы. Подумав немного, Горяев сказал: «Хорошо, подготовьте телеграмму за моей подписью. Но сейчас меня вызывают в ЦК, и я должен уходить».
Я подготовил телеграмму и пока что пошел к секретарю парткома Академии наук Ефимову. После того, как я рассказал ему всю свою историю, он позвонил Кунаеву и затем сказал мне, что тот ему ответил: «Я все утро занимаюсь Явнелем. Сейчас с этим вопросом разбирается Горяев».
Целый день я просидел в Президиуме, ожидая возвращения Горяева. Я позвонил домой, и Мифа принесла мне еду, чтобы перекусить. Горяев появился вечером и сказал, что сейчас канцелярия уже закрыта и телеграмма не может быть отправлена раньше завтрашнего дня. Он пообещал подписать ее утром и сразу отправить. Вернувшись домой, я позвонил В.Г., что телеграмму подписал Горяев и завтра она будет отправлена.
На следующее утро я, дождавшись Горяева, зашел с ним в кабинет. После того, как он снял шубу, я дал подписать телеграмму. И тут он, неожиданно, снова начал говорить о Такибаеве. Я не выдержал и сказал ему: «Михаил Иванович, вчера вечером вы пообещали подписать утром телеграмму. Поверив вам, я сообщил В.Г., что телеграмму вы подписали. В какое положение перед Фесенковым вы ставите меня, да и себя тоже?» После этого он взял телеграмму и со словами: «Я иду к Кунаеву», – вышел из кабинета, оставив там меня одного. Минуты, которые он отсутствовал, показались мне вечностью. Вернувшись, он молча подписал телеграмму и, вызвав секретаря, сказал, что ее нужно отправить.
Я поблагодарил М.И. и, выйдя от него, попросил секретаря, чтобы я сам отнес телеграмму в канцелярию. Там я зарегистрировал ее и, получив разрешение, сам отправил ее на центральном телеграфе. Там же с междугородного телефона я позвонил В.Г. и сообщил, что телеграмму я сам сейчас отправил. Когда я расплачивался с телефонисткой, она сказала, что сейчас безуспешно пытались позвонить Фесенкову по другому номеру. Я смекнул, в чем дело и невозмутимо ответил, что это другой Фесенков.
По дороге в институт я встретил своего приятеля, помощника директора по хозяйственной части Иосифа Самойловича Барона. Он сказал, что Такибаев там рвет и мечет, так как не смог дозвониться до Фесенкова. Я только спросил Барона, не он ли дал Такибаеву номер телефона. Получив отрицательный ответ, я успокоился за него.
Первым, кого я встретил в институте, был Такибаев, который в бешенстве метался по коридору. Он позвал меня с собой в ближайшую комнату. Это был кабинет ученого секретаря. Выставив того в коридор, Такибаев сказал мне: «Телеграмма Горяева отменена. Ты остаешься здесь». Далее он начал упрекать меня в неблагодарности. После того как он сказал, что дал мне комнату, я рассказал ему, как все было на самом деле. Когда я процитировал телеграмму Персидскому, он был настолько поражен этим, что смог только произнести: «Тебе только в органах работать». И тут я, непроизвольно, спросил его: «А откуда ты знаешь, что я там не работаю?» Он вдруг резко повернулся ко мне, схватил меня за плечи и срывающимся голосом воскликнул: «Саша! Я две ночи не сплю! Что ты знаешь обо мне? Я сейчас пойду в Президиум Академии наук и сделаю все, чтобы тебя не задерживать». И, действительно, буквально побежал в Президиум Академии наук, чтобы отменить отправку в Москву телеграммы, которая, оказывается, была подготовлена за подписью Персидского (опять Персидского!) с возражением против моего ухода.
Я заканчивал свои дела. За несколько дней до отъезда я пришел на партийное собрание перед самым его открытием. Все места в задних рядах были заняты, поэтому мне пришлось сесть в первом ряду. Я задумался, когда услышал сверху голос: «Здравствуйте, Александр Александрович!» Поднимаю глаза, вижу – Кунаев, который сел рядом.
 – Здравствуйте, Димаш Ахметович!
 – Значит уезжаете?
 – Уезжаю.
 – Имейте в виду, что если захотите вернуться, двери перед вами всегда будут открыты.
 – Спасибо.
Через некоторое время Кунаев был избран Первым секретарем ЦК Компартии Казахстана и членом Политбюро ЦК КПСС.
Перед самым отъездом я решил еще посетить Сокольского, чтобы выяснить наши отношения. Придя к нему, я задал ему прямой вопрос: «Я слышал, что вы, якобы, стали моим врагом». Он ответил: «Ничего подобного. Кто вам сказал, Такибаев? Это хитрая лиса. Вот увидите, он когда-нибудь сядет на мое место». Я решил, что Сокольский переоценил Такибаева. Ведь главный ученый секретарь занимает третье место в иерархии Академии наук после Президента и Вице-президента. Оказывается, Сокольский его недооценил. Когда Кунаева, Горяева и Сокольского уже не было в Академии, Такибаев стал Вице-президентом Казахской Академии наук. Как я слышал, он продержался там недолго, его сняли с этой должности за связь со своей аспиранткой и попытку оставить семью.

В Москве в КМЕТе
Начался московский, самый длинный, период нашей жизни. В Москве жил мой дядя, младший брат отца, Абрам Юльевич Явнель. Он окончил Харьковский медицинский институт, работал земским врачом в сельской глубинке. Во время первой мировой войны был полевым хирургом. Позже ему пришлось оставить хирургию из-за контрактуры руки. Он был кандидатом наук и в последние годы работал в санитарно-гигиеническом институте имени Эрисмана. Его жена Елена Иосифовна Фрейфельд, получила высшее медицинское образование в Цюрихе. Она была профессором мединститута, по ее книге «Гематология» в свое время училось не одно поколение студентов. Они жили с сыном Юрой и домработницей в небольшой квартире в Замоскворечье.
В Москву я приехал 15 января 1954 года. Первым, самым трудным, вопросом была московская прописка. Обычно это был заколдованный круг – прописку не давали из-за отсутствия работы в Москве, а на работу не брали из-за отсутствия московской прописки. Последнее препятствие для меня не существовало, работа у меня была. Но прописка осложнялась еще другими требованиями, первое из которых – наличие так называемой «санитарной нормы» 9 квадратных метров на человека в квартире. Нечего говорить, что в Москве, при ее перенаселенности, это требование было трудновыполнимо. Тем не менее, мне удалось преодолеть это препятствие благодаря тому, что меня согласилась временно поселить у себя и прописать мама Ильи Израилевича Новикова, которая жила одна в двухкомнатной квартире. Но в милиции отказали в прописке по новой причине – из-за того, что я не имел никакого отношения к хозяйке квартиры.
Тут мне на помощь пришел сотрудник Комитета по метеоритам Сергей Сергеевич Фонтон. Он участвовал в экспедициях к месту падения Сихотэ-Алинского метеорита. Когда он получал разрешение на приобретение охотничьего ружья в Московском отделе милиции, он увлек его сотрудников рассказами о метеоритах и подружился с начальником отдела. По просьбе Фонтона, тот дал указание начальнику районного отделения милиции временно меня прописать.
После первой квартиры мы поменяли еще восемь (!) московских адресов. Мифа собиралась ко мне приехать в мае, а Юленька осталась у моей сестры в Алма-Ате до окончания восьмого класса.
К приезду Мифы я снял комнату на Тверской улице у одинокой женщины средних лет. Я ее предупредил о предстоящем приезде жены. Вскоре я понял из намеков хозяйки, что она определенно сексуально озабоченная дама. Я, конечно, сделал вид, что не понял ее намеки. Когда я рассказал об этом дяде, он посоветовал мне, в случае если она ночью позовет меня на помощь, не заходить одному в ее комнату, а позвать соседей. Короче говоря, на следующее утро после Мифиного приезда, хозяйка, очевидно, после бессонной ночи, отказала нам.
Наиболее удачной была комната, которую мы снимали в квартире на Смоленской площади уже после приезда Юленьки. У хозяина была машина «Волга». Осенью мы иногда ездили за 150 километров по Минскому шоссе и привозили оттуда почти полный багажник белых грибов. К сожалению, услышав о том, что лиц, сдающих жилплощадь, будут якобы уплотнять, хозяйка квартиры срочно нас выставила.
После этого мы попали на проезд Серова. Хозяин комнаты, с громкой фамилией Македонский, нас принял для осмотра вечером. Мы обратили внимание, что вплотную к окну примыкает высокая стена соседнего дома. На это он ответил, что в комнате «читать и писать» без электрического освещения нельзя. Оказалось, что это освещение необходимо постоянно.
Среди других хозяев, у которых мы снимали комнаты, с теплым чувством вспоминаем семью Гринфельд, друзей Мифиной подруги Жени, которые приютили нас в трудную минуту. В их маленькой квартирке без удобств мы себя очень хорошо чувствовали, несмотря на то, что они боялись, чтобы соседи там нас не увидали.
В Академии наук мне обещали жилплощадь в течение года, но, несмотря на обращения В.Г. Фесенкова в Президиум, срок все время отодвигался. Я сам обращался к академику-секретарю Отделения физико-математических наук, в состав которого входил Комитет по метеоритам. Он ответил, что вопрос был бы давно решен, если бы я занимался более актуальными проблемами, например, атомной энергией.
Наконец, в ноябре 1958 года Академия наук выделила мне 18-метровую комнату в квартире, которую освободил сотрудник Академии профессор Радушкевич. Я получил ордер в райисполкоме и, придя к управдому, обязанности которого исполнял комендант, узнал, что этот дом принадлежит Министерству обороны. У Министерства был договор с Академией наук, действие которого закончилось. По приказу министра маршала Малиновского освобождающаяся площадь в доме должна быть передана обслуживающему персоналу дома, живущему в подвале. Поэтому комендант мне в прописке отказал.
Я без доклада явился к председателю райисполкома с заявлением, что ордер, выданный советской властью, не признается законным документом. Он сначала возмутился, но, узнав адрес, сказал, что этот дом ведомственный и он ничего не может сделать.
Я вернулся к коменданту. В конце концов, он сказал, что может прописать только по разрешению начальника квартирно-эксплуатационного управления (КЭУ) Московского военного округа. Тем временем после выезда Радушкевича мы врезали в дверь комнаты свой замок, а Мифа вечером явилась туда с раскладушкой и банкой, чтобы выдержать, при необходимости, осаду нижних жильцов дома.
На следующий день я попал на прием к начальнику КЭУ инженеру-полковнику Хотимскому. Он мне повторил все, что я уже слышал. Я описал свое положение, сказав, что мне, кандидату наук, приходится вместе с семьей так мытарствовать. Он неожиданно спросил меня, могу ли я подтвердить, что являюсь кандидатом наук. Я ответил, что у меня есть диплом кандидата, но я его с собой не ношу. Тогда он попросил меня прийти завтра с дипломом. Утром я предъявил ему диплом, после чего он подписал ордер и, достав из сейфа печать, поставил ее сверху, сказав, что ответственность берет на себя. Так я выиграл (конечно, благодаря Хотимскому) заочный бой у маршала Малиновского. Когда я после этого принес ордер коменданту, тот был поражен, так как был уверен, что у меня ничего не выйдет.
Теперь мы, наконец, получили свою жилплощадь и постоянную прописку в Москве. По случаю новоселья мы собрали у себя друзей. «Мальчики» (Новиковы), вернувшиеся к тому времени в Москву, подарили нам деревянную статуэтку горного козла со следующей надписью:

«Явнелям – завоевателям столицы.
Пусть сей козел прекрасный горный
Напоминает всем о том,
Как пятилетний бой упорный
Дал Явнелям московский дом».

Эта статуэтка у нас сохранилась до сих пор.
В Комитет по метеоритам я был сначала зачислен младшим научным сотрудником. Через три месяца Комитету была выделена штатная единица старшего научного сотрудника. С разрешения Президиума Академии наук я, в виде исключения, занял эту должность без конкурса, что сократило срок моего зачисления на данную вакансию.
Вначале я занялся спектральным анализом метеоритов, но вскоре заинтересовался более общими вопросами метеоритики.
Прежде всего, я произвел статистику железных метеоритов по содержанию никеля, которое у них варьирует в широких пределах. Неожиданно оказалось, что эти метеориты по данному признаку разделяются на несколько отдельных групп и не могли являться ядром одной распавшейся планеты, как считалось в то время.
Эта работа послужила началом моих исследований происхождения метеоритов, являющихся обломками малых планет – астероидов. Абсолютное большинство астрономов, в том числе академик Фесенков, предполагали тогда, что астероиды, в свою очередь, являются результатом разрушения по неизвестным причинам гипотетической планеты, находившейся между Марсом и Юпитером и названной Фаэтоном. Надо отдать должное В. Г., что, несмотря на свои взгляды, он представил мою работу с другими выводами для публикации в «Доклады Академии наук».
В Комитете была небольшая группа химиков-аналитиков, работой которых я руководил. Выяснилось, что при анализе каменных метеоритов на основные элементы нет точной методики определения железа, входящего в состав различных фаз – силикатной и металлической. Следует заметить, что распределение железа между этими фазами является важным фактором, так как характеризует окислительно-восстановительные условия образования вещества метеоритов.
Для решений этой задачи я предложил расчетный метод, который изменил схему проведения анализа. Методом последовательного приближения я вывел приблизительную формулу для этого расчета. И вот как-то ночью мне приснился вывод точной формулы. Я проснулся, тихонько вышел на кухню и записал этот вывод на листке бумаги, после чего снова лег спать. Я ранее слышал, что во сне мозг продолжает функционировать и вот на своем опыте убедился в этом.
Тщательная статистическая обработка данных химического состава метеоритов, в том числе полученных в Комитете, позволила мне разделить на химические группы, кроме железных, также каменные и железокаменные метеориты. Эти выводы подтвердились данными других авторов.
До этого времени классификация железных метеоритов производилась по их структуре, а каменных – по минеральному составу. Я в качестве первичного признака классификации выбрал химический состав, а остальные признаки отнес к вторичным. В этом случае химическая классификация метеоритов – разделение их на группы и систематизация этих групп – имеет генетическое значение и непосредственно подводит к решению проблемы происхождения их вещества.
Различное содержание летучих элементов в отдельных типах каменных метеоритов свидетельствует о том, что они образовались в разных температурных условиях. На этом основании я высказал предположение, что химическое фракционирование метеоритного вещества происходило в допланетной стадии на разных расстояниях от Солнца. С другой стороны, ничтожное количество марганца в металлической фазе, впервые установленное мною в Сихотэ-Алинском метеорите и подтвержденное другими данными, указывает на дифференциацию фаз при низких давлениях.
Особое место в моих исследованиях занимает пионерская работа по распределению никеля в α- и γ-фазах железных метеоритов. К этой работе я привлек Игоря Борисовича Боровского из Института металлургии Академии наук, который впервые в Советском Союзе применил метод локального рентгеноспектрального анализа.
Этот метод дал возможность получить нам распределение никеля в полосках γ-фазы, имеющих ширину всего в десятки микронов. Оказалось, что, несмотря на чрезвычайно длительное остывание, метеоритное железо не пришло в равновесное состояние, и имеет внутри фаз различный состав. Наши данные получили подтверждение в работах других авторов. Это открытие позволило восстановить термическую историю метеоритного железа. Дальнейшие расчеты показали, что оно охлаждалось со скоростью немногих градусов за миллион лет и образовалось в недрах тел астероидных размеров, имевших сотни километров в поперечнике. Таким, вкратце, явился мой вклад в проблему происхождения астероидов – родительских тел метеоритов.
Результаты этих исследований были опубликованы в десятках моих статей и монографии «Химический состав метеоритов» (в соавторстве с нашими химиками – Марианной Ивановной Дьяконовой и Верой Яковлевной Харитоновой). Они составили содержание моей докторской диссертации: «Состав и происхождение метеоритов» (1971 г.).
Рукопись этой работы я передал В. Г. Фесенкову с просьбой просмотреть ее и сделать свои замечания. Она довольно долго находилась у него. Когда я забрал ее обратно, то увидел на полях много восклицательных знаков. Одно положение этой работы В. Г. использовал в своей будущей статье со ссылкой: «Явнель А.А. Докторская диссертация». К большому сожалению, В. Г. вскоре заболел и умер. Я, лишившись его поддержки, решил диссертацией дальше не заниматься, учитывая участившиеся приступы стенокардии, из-за чего меня дважды помещали в Институт кардиологии.
А теперь я хочу завершить одну историю, о которой писал раньше. Во время командировок в Ленинград я встречался с двумя моими двоюродными братьями со стороны мамы. После войны, которую они прошли, оба стали писателями под псевдонимами Аркадий Минчковский и Евгений Мин.
Однажды в разговоре со мной Аркадий упомянул об одной из своих боевых наград, сказав, что орден Красной Звезды он получил за то, что, будучи начальником эшелона с боеприпасами, вывел его из-под бомбежки на станции Баскунчак. Сопоставив даты, я ему сказал, что в это время рядом с его эшелоном стоял состав, в котором эвакуировались из Сталинграда Мифа с Юленькой. Таким образом, он спас им жизнь.
Возвращаясь назад, я хочу начать с того, что после приезда Мифы в Москву она сразу же устраивалась на работу. Сначала она поехала со мной в Прибалтику, куда я был направлен в командировку. На территории Эстонии находился крупный метеоритный кратер, и необходимо было его исследование силами местных ученых.
Мы прибыли в Таллин, который произвел на нас большое впечатление. Особенно интересной была центральная часть города с его узкими улицами и средневековыми домами, сохранившимися нетронутыми временем и войнами. Над городом возвышался Вышгород, окруженный крепостными стенами со сторожевыми башнями по углам. Нам удалось побывать на водном празднике в Пирите, где находился городской яхтклуб. Там были организованы прогулки на яхтах. Капитаном нашей яхты оказался чемпион Эстонии по парусному спорту. Незабываемое впечатление произвело бесшумное скольжение яхты по глади залива, которое сменилось затем качкой и волнами, перехлестывающими через борт, когда яхта вышла в открытое море.
Я познакомился с местными геологами, и после моего доклада на Президиуме Эстонской Академии наук был утвержден состав Комиссии по метеоритам АН ЭССР, в задачу которой входило исследование метеоритного кратера Каалиярв, дальнейшие поиски и сбор метеоритных осколков вокруг кратера.
После этого мы отправились на о. Сааремаа, где находился кратер. В качестве переводчика нам дали молодого эстонца, ни слова не знающего по-русски, но немного разговаривавшего по-немецки. Мы с ним объяснялись на ломаном немецком языке. Самолетом мы прибыли в районный центр г. Кингисепп (бывший Куресааре) и в день приезда посетили его достопримечательность – замок постройки 15-го века. Это было мрачное каменное здание со стенами толщиной свыше двух метров. Замок окружен рвом, некогда заполненным водой, с перекинутым через него подъемным мостом. В замке размещался краеведческий музей со старинной утварью, рыцарскими доспехами, оружием и т.д., которые дополняли впечатление. Но замок был интересен сам по себе. Нам показали глубокую «львиную» яму, в которую бросали осужденных на растерзание хищникам.
В стене одного из залов мы увидели небольшую нишу. Нам рассказали, что эта ниша была обнаружена и вскрыта только сто с лишним лет тому назад. В ней тогда находился мужской скелет, который, по легенде, принадлежал некоему испанскому гранду, гостившему в замке в средневековые времена. Испанец влюбился в дочь владельца замка, которая ответила ему взаимностью. Он решил увезти девушку с собой, но беглецов настигли и, по приказу хозяина замка, несчастного заживо замуровали в нише стены. О судьбе девушки легенда ничего не говорит.
На следующий день секретарь райкома выделил нам машину, и мы отправились на кратер, находившийся в 20-ти с лишним километрах от райцентра.
По расчетам наших ученых, членов Комитета по метеоритам, Кирилла Петровича Станюковича и Всеволода Владимировича Федынского, при столкновении крупного метеорита с поверхностью земли со скоростью свыше трех километров в секунду происходит взрыв с образованием кратера и испарением основной массы метеорита. При меньших скоростях на почве образуются воронки, усеянные осколками метеорита. Такие ударные воронки были обнаружены на месте падения Сихотэ-Алинского метеорита.
Главный метеоритный кратер, который предстал перед нашими глазами, представлял собой воронку диаметром свыше ста метров, окаймленную валом вздыбленных горных пород, возникших при взрыве метеорита. Весной кратер заполнялся талой водой и превращался в озеро, которое носит название Каалиярв. Жарким летом озеро почти полностью высыхало. Недалеко от кратера находятся несколько небольших воронок, где, начиная с 1937 года, были найдены десятки мелких осколков железного метеорита, который, по имени озера, называется Каалиярв. Я сделал ряд фотографий кратера и воронок, большинство из которых заросло травой и деревьями. Одна из воронок была сплошь красной из-за обильно растущей в ней земляники. На многих фотографиях запечатлена Мифа, как она говорила, «для масштаба».
По геологическим данным, кратер и воронки, образованные в результате падения метеорита, раздробившегося на несколько частей в воздухе, возникли свыше тысячи лет тому назад.
Вблизи кратеров находилось здание школы, которое во время нашей поездки, совпавшей с летними каникулами, пустовало. В одной из комнат школы мы обосновались на ночь. Так как в здании не было света, мы, поужинав, рано легли спать. Проснулись мы среди ночи от громкого шума. Когда мы зажгли фонарик, то увидели на подоконнике огромных крыс, расправлявшихся с остатками нашего ужина, завернутыми в бумагу. На следующий день на попутной машине мы вернулись в Кингисепп, а оттуда самолетом – в Таллин.
После Эстонии предстояла краткая командировка в Ригу – пять часов езды по железной дороге. Рига, в отличие от Таллина, произвела впечатление современного западноевропейского города. Недаром ее называли «маленький Париж». Высшей точкой города является острый шпиль Домского собора, известного своими концертами органной музыки. К сожалению, в это время собор был закрыт. Единственным развлечением были поездка вдоль Рижского взморья и посещение загородного ресторана «Лидо», где мы вволю натанцевались.
В Риге я должен был ознакомиться с метеоритной коллекцией университета. Я уточнил список находившихся в ней метеоритов, который представил в Комитет, после чего каталог метеоритов этой коллекции был опубликован в сборнике «Метеоритика».
Вскоре Мифа начала устраиваться на работу. Следует сказать, что у нее к этому времени удачно совместились большой опыт практической работы на оборонных заводах, достигших передового уровня технологии термообработки, с современными специальными знаниями, полученными после недавнего окончания института. Такие специалисты высоко ценились и пользовались большим спросом. Естественно, она хотела продолжать работу в оборонной промышленности. Поэтому она, прежде всего, обратилась на несколько таких заводов, в том числе на авиационный завод имени Хруничева, который вскоре перешел на производство космических аппаратов. Ее везде хорошо встречали, пока дело не доходило до пресловутого «пятого» пункта анкеты. После этого интерес к ней сразу терялся.
Должен сказать, что мы не впервые сталкивались с проявлением открытого антисемитизма. Мой брат Миша из Новосибирска был переведен на должность директора одного из заводов в г. Ухту Коми АССР. Его дочь Ирина к тому времени была студенткой Новосибирского университета. Родители, конечно, хотели, чтобы она училась ближе к дому, лучше всего в Москве. Заявление о ее переводе в Московский университет было поддержано письмом Совета министров Коми АССР. Чтобы облегчить процедуру перевода, мы решили, что эти документы лучше передать в МГУ лично. Находясь в Москве, я явился на прием к проректору МГУ Вовченко с заявлением и ходатайством правительства Коми. После моего подробного изложения ситуации, Вовченко, который смотрел в корень, безапелляционно заявил: «Янвель (sic!) в Московском университете учиться не будет!» Ирине пришлось перевестись в Одесский университет, где жила младшая сестра Наташи.

Многолетняя работа Мифы
Мифа в 1954 году поступила на работу сначала инженером по термообработке в Центральное проектно-конструкторское бюро (ЦПКБ) Министерства речного флота РСФСР. Как показало проведенное ЦПКБ обследование наиболее крупных судостроительных заводов Речфлота, на них либо полностью отсутствовали термические цеха, либо производилась «на глаз» так называемая «термообработка» малоквалифицированными рабочими с нагревом деталей в кузнечном горне или нефтяной печи, не имеющий пирометрической аппаратуры. В большинстве случаев детали направлялись на сборку «сырыми». Это вызывало низкое качество деталей, что приводило к частым простоям судов во время навигации из-за необходимости замены изношенных деталей.
По существу, Мифе пришлось проводить работу, начиная «с нуля» – от определения требований к качеству деталей и разработки технологии их термообработки до проектирования термических участков на заводах и практического «внедрения» новой технологии в производство. Для этой цели построенные термические участки оснащались современным оборудованием, прежде всего электропечами с пирометрическими приборами, регулирующими температуры нагрева. Кроме того, ею было организовано непосредственно на местах обучение рабочих и технологов грамотному выполнению технологического процесса, а лаборантов – проведению металлографического контроля. Иногда ей приходилось преодолевать сопротивление заводских работников из-за того, что усложнение технологии производства, приводящее к повышению качества продукции, самим заводам не давало материальных выгод.
Мифа проработала в ЦПКБ до конца 1974 года – до выхода на пенсию, а затем, эпизодически, до 1984 года. За это время она провела большую исследовательскую и организационную работу на многих судостроительных заводах в Москве, Горьком, Куйбышеве, Астрахани, Ростове-на-Дону, Великом Устюге, Красноярске и других местах. Она месяцами бывала в командировках, где в горячих цехах работала рядом с термистами, часто по две смены, стараясь скорее закончить работу и вернуться домой. Это сильно отразилось на ее здоровье. Во время одной из командировок в Астрахани она перенесла на ногах грипп, который дал осложнение в виде арахноидита (воспаления мозговой оболочки), что давало о себе знать в течение многих лет.
В итоге ее многолетней работы была в 1,5-2 раза повышена прочность и износоустойчивость ряда важных деталей, в основном судовых двигателей. Вследствие увеличения срока их службы был получен существенный экономический эффект.
Особенно я хочу отметить ее работу по созданию «Альбома микроструктур сталей, чугунов и цветных сплавов» (1977 г.). В альбоме приведены свыше 800 фотографий, где наряду с удовлетворительными эталонами микроструктур, представлены структуры, вызывающие брак. Для этого ей пришлось подбирать и специально изготавливать сотни образцов. Все приведенные фотографии сопровождены описаниями и рекомендациями по устранению дефектов ковки и термической обработки.
Этот «Альбом» представляет неоценимое пособие для работников металлографических лабораторий. Его можно сравнить с нашим алма-атинским «Атласом спектральных линий», который служит пособием для спектральных лабораторий. Но «Альбом» я ставлю выше «Атласа», так как он является вполне оригинальным трудом. Он получил высокую оценку ряда крупных заводов, НИИ и учебных институтов. К сожалению, его не удалось издать массовым тиражом типографским способом. В виде фотокопий он был направлен на места по заявкам десятков адресатов.
Мифе неоднократно предлагали оформить результаты ее работ в качестве кандидатской диссертации, требованиям которой они, безусловно, отвечают. Но она, после многочисленных институтских экзаменов, и слышать не хотела еще о кандидатских, в частности по диамату.
За свои работы Мифа получила много благодарностей и почетных грамот от заводов и награждена серебряной медалью Выставки достижений народного хозяйства СССР.

Наши путешествия
После переезда в Москву мы летом ежегодно отдыхали в основном на юге. Начали мы с черноморского побережья Кавказа. Первая наша поездка была в Новый Афон недалеко от Сухуми. Его достопримечательностью является большая сталактитовая пещера. Когда мы в ней побывали в первый раз, она не была еще оборудована. Вторично мы ее посетили через несколько лет, когда отдыхали в Адлере. К тому времени там проложили железную дорогу, по которой ходил поезд с открытыми вагонетками. Высокие своды пещеры с огромными сталактитами подсвечивались разноцветными прожекторами, что создавало феерическое зрелище.
В следующем году мы поехали в Пицунду. Это мыс недалеко от Гагры, берег которого зарос реликтовыми соснами, а море отличалось кристальной прозрачностью. Мы поселились в роще недалеко от берега, в рыбацкой хижине при полном отсутствии цивилизации – без электричества, водопровода, радио и т.д. За газетами я ходил раз в три дня в поселок за несколько километров. Хозяин-абхаз был рыбаком и, возвращаясь домой после улова, постоянно привозил свежую рыбу. В огороде рос виноград и разнообразные овощи. Из живности я помню только кур. Хозяйка-украинка кормила нас очень вкусно, ведь мы с детства привыкли к украинской кухне.
Особо нужно сказать об их собаке Джеке. Это был умнейший пес – помесь шакала с овчаркой. До обеда мы в купальниках отправлялись на пляж, где располагались на чистейшем песке. Другие небольшие группы отдыхающих находились от нас на расстоянии 50-100 метров. Если мы задерживались на море, хозяйка посылала за нами Джека. Он прибегал на пляж и громким лаем звал нас домой. Если же мы в это время были в воде, он заплывал дальше в море и буквально гнал нас к берегу. В Пицунде мы также любили купаться ночью при лунном свете, когда море ярко фосфоресцировало.
Мы еще не раз отдыхали в Новом Афоне и Пицунде. Но Пицунда потеряла свою первозданную прелесть после того, как там была построена госдача, большая территория которой перерезала уникальную сосновую рощу. Это место полюбил Хрущев. Кстати, отсюда он был вынужден срочно уехать в Москву, где его сняли с высшего поста. Кроме того, позже там был построен пансионат и прежде пустынный берег стал многолюдным, не отличающимся от других популярных курортов.
Но больше Кавказа мы полюбили Крым, где менее влажный климат. Первый раз мы отдыхали в Рабочем Уголке под Алуштой. Мы много раз проводили свой отпуск в ряде мест на крымском побережье, начиная от Планерского на востоке до Солнечногорска, Алушты, Рабочего Уголка, Ялты и Мисхора в южной части Крыма. В Феодосии мы побывали в галерее Айвазовского.
Нам очень нравилось Планерское (Коктебель) под Феодосией, где мы отдыхали неоднократно. Особенно там красивы отроги Карадага, круто спускающиеся к морю и образующие уютные бухты. Однажды мы отправились с группой в несколько человек в дальнюю Сердоликовую бухту. Для этого нужно было обходить или оплывать несколько выступов скал, подходивших к воде. Оставив свои вещи товарищам, расположившимся в ближайшей бухте, мы с Мифой и Фаней Рабинович, ленинградкой, с которой мы там познакомились и подружились, в купальниках отправились дальше. Перед последним выступом нужно было стать одной ногой на наклонную плиту, омываемую морем. У Мифы, которая шла передо мной, неожиданно подвернулась нога. Я успел ее удержать от падения, но лодыжка на глазах стала распухать, что сопровождалось острой болью. Наступить на ногу Мифа не смогла, и мы решили возвращаться вплавь.
Мы втроем пересекли две бухты, проплыв несколько сот метров. Но я начал замерзать, так как температура воды была около 16°, и вышел на берег. Они вдвоем поплыли дальше, пока не поравнялись с местом, где мы оставили свои вещи товарищам. Один из них отправился в Планерское за спасательной лодкой. А я, немного отдохнув, с другим мужчиной сделали «стульчик» и понесли Мифу на руках.
К тому времени, когда солнце уже начало садиться, появилась моторная лодка, которая не смогла пристать к берегу из-за больших прибрежных камней. Наконец, в темноте пришла весельная лодка, и мы вернулись к себе. Утром нога продолжала болеть. В Планерском не было рентгеновского кабинета, а ехать в Феодосию Мифа решительно отказалась. Благодаря тому, что наша комната в пансионате была на первом этаже и веранда выходила прямо на пляж, а еду я приносил, Мифа не должна была много ходить. Она продолжала ежедневно много плавать, и нога стала болеть значительно меньше. Мифа даже хотела участвовать в походе «по горным тропам Карадага», но мы, увидев, что отстаем от группы, вскоре вернулись обратно. Возвратившись в Москву, Мифа все же сделала в своей поликлинике рентгеновский снимок, который показал, что у нее был перелом. Очевидно, интенсивное плавание способствовало его быстрому заживлению.
Мне запомнилась еще экскурсия в Новый Свет, когда мы в другой раз отдыхали в Планерском. По узкой дорожке над обрывом, где внизу разбивались о камни морские волны, мы пробрались в очень красивый, так называемый «Шаляпинский», грот. Иначе в него можно было попасть только на лодке. До революции, по приглашению князя Юсупова, у которого в Новом Свете был, сохранившийся до сих пор, завод шампанских вин, в этом гроте пел Шаляпин.
Из крымских впечатлений осталась память от весеннего отдыха в Ялте. Мы в Крыму обычно бывали летом, а тут в начале мая все было в цвету. Особенно было красиво в Никитском ботаническом саду. В тот раз мы побывали в очень интересных экскурсиях в Ливадию и Дом Чехова.
Ялту мы посещали также, когда отдыхали в Мисхоре. Однажды мы увидели там объявление, что организуется экскурсия с ночевкой на вершине Ай-Петри, откуда утром можно наблюдать восход солнца над морем. В экскурсионном бюро нам сказали только, что нельзя быть в обуви на высоком каблуке и нужно взять с собой одеяло.
В день экскурсии мы явились к назначенному часу, но после долгого ожидания инструктора нам дали вместо него молодого человека, который, как оказалось, был студентом на каникулах и не имел опыта в этом деле. Из-за задержки нам осталось менее полутора часов до захода солнца, в течение которых нам нужно было подняться на высоту тысячи метров от водопада, находившегося у подножья горы. Наш «инструктор» повел нас к вершине кратчайшим по расстоянию, но самым крутым путем. Нам пришлось без передышки карабкаться по почти отвесному склону, цепляясь руками за кустарник. В самых опасных местах, где еле видная тропинка нависала над обрывом, мы подтягивались на руках за протянутую там проволоку. Следует добавить, что у меня за спиной был рюкзак с шерстяным одеялом и бутылкой шампанского. Отстать от группы, которую составляли молодые ребята и девушки, было нельзя, так как мы могли заблудиться.
Мы успели подняться до заката и свалились без сил в домике, который стоял на вершине. Зато на рассвете мы были вознаграждены изумительным видом как бы выходящего из моря солнца.
С большим удовольствием мы гостили в Одессе на даче у моего брата Миши и его жены Наташи. Их дача находилась возле лучшего одесского пляжа – Аркадии. Нечего говорить, как нас там прекрасно принимали. Там же летом жили их дочь Ирина с мужем Яшей и сыном Гришей. Они делили дачу с Наташиной сестрой Асей и ее мужем Шурой. Днем мы были на пляже, а вечером устраивали на веранде танцы. Моего дорогого брата я потерял в 1967 году, вскоре после смерти Наташи. А Лида умерла в конце 1969 года.
Несколько лет мы отдыхали в Прибалтике. Конечно, холодное и мелкое у берега Балтийское море нельзя сравнить с Черным, но нам хотелось побывать в новых местах. В Литве мы дважды были в Ниде и Друскининкае.
Поселок Нида находится на Куршской косе, которая представляет собой узкую полоску земли, поросшую лесом. С одной стороны она омывается открытым морем, от которого защищена высокими песчаными дюнами, а с другой – тихим заливом. Таким образом, там можно было купаться в любую погоду, даже в шторм.
Друскининкай стоит на берегу быстрого Немана. Там имеется большая водолечебница и спортивный комплекс с водными процедурами, услугами которого мы воспользовались. Мы посещали там музей известного литовского композитора и художника Чурлениса, в котором регулярно проводились концерты.
В Литве мы кратковременно побывали еще в различных местах, например, в древнем Тракайском замке, стоящем на острове, и в Паланге. Паланга – модный курорт на берегу моря с чистыми ухоженными домиками и пансионатами, множеством кафе и ресторанов. Мы с большим интересом ознакомились там с экспонатами большого музея янтаря.
В Каунасе мы прожили несколько дней. Посетили там печально известный 9-й форт, который в войну был концлагерем, где были заключены и уничтожены тысячи евреев. Это тяжелое впечатление частично развеялось, когда мы побывали в знаменитом «Музее чертей». Там собрано большое количество изображений этих рогатых дьяволов, специально изготовленные сервизы на 13 персон и многое другое.
В Вильнюсе в главном соборе мы посетили хорошую художественную галерею. И, конечно, там мы полюбовались снаружи и внутри небольшим ажурным собором святой Анны. Как говорил Наполеон, он этот собор был готов перенести на своих руках в Париж.
В Эстонии мы дважды отдыхали в Пярну. Это популярный курортный городок на берегу Рижского залива. Мы много времени проводили на хорошем благоустроенном пляже и там же обедали в прибрежном ресторане. Оттуда мы совершили ряд радиальных экскурсий по Эстонии, побывав в интересных местах. В Пярну часто приезжали на гастроли известные артисты и музыканты. Помню, что мы были там на концерте Спивакова.
Проездом в Пярну мы бывали в Таллине, где обязательно посещали ресторан «Глория». Однажды, в пригороде Таллина – Кадриорге – нам легко удалось побывать на выставке работ Фалька, на которую в Москве было невозможно попасть.
В последние годы мы в течение двух недель отдыхали также зимой. Чаще всего это были пансионаты под Москвой – «Звенигородский» и «Березка». Мы по 2-3 часа ежедневно ходили там по лесу на лыжах. Несколько раз отдыхали вместе с нашими друзьями – Дорой и Абрамом Лихтерами. Они пристрастили нас к увлекательной карточной игре «канасте», и мы вечерами коротали время за карточным столом, где женщины играли против мужчин. Особенно азартными игроками были Мифа и Абрам. Мы продолжали этим заниматься, когда бывали друг у друга в гостях.

О нашей дочери
Несколько раз летом с нами отдыхала Юленька, которая в 1956 году окончила школу с серебряной медалью. Она была основной претенденткой на золотую медаль. Но комиссия придралась к тому, что в контрольной по геометрии она вставила одно пропущенное слово сверху строки. Опять этот пресловутый «пятый пункт»! Он продолжал ей мешать и при поступлении в институт. У нее были определенные математические способности, и ей хотелось поступить в университет.
Но она помнила, как я уже писал, что «Янвель в Московском университете учиться не будет», и поэтому не делала даже такой попытки. Оставался технический вуз. Из их числа на одном из первых мест было МВТУ им. Баумана. Моим хорошим знакомым по Комитету был Кирилл Петрович Станюкович, который занимал должность зав. кафедрой математики МВТУ. Я его спросил, какая там ситуация с приемом. Он сказал, что туда неохотно принимают женщин и добавил: «Но у нее с пятым пунктом в порядке?» Когда я ответил, что «как раз, нет», он заметил, что ректор МВТУ – страшный антисемит. Это решило вопрос.
В итоге, Юля поступила на факультет автоматизации производства Московского института химического машиностроения (МИХМ). Ей нужно было сдать только один экзамен – по математике. Как потом выяснилось, и здесь ее экзаменатором оказался известный в Москве антисемит, однако, ввиду ее безупречных ответов, он ничего не смог сделать.
Юля закончила в 1961 году институт «с отличием», но и при распределении столкнулась с тем же злополучным вопросом. В конце концов, она была направлена на работу в государственный институт азотной промышленности (ГИАП), где проработала до 1996 года – незадолго до отъезда в Израиль. В 1967 году она вышла замуж за Алика Мительмана, ее ровесника, окончившего Горный институт. На следующий год у них родились две чудесные девочки-близнецы Олечка и Инночка. На наше горе, Инночка тяжело заболела и в 1983 году ее не стало. Олечка с мужем Мишей с 1990 года живет в Израиле. У них три дочки, одна другой лучше: Эйнат (15), Эфрат (10) и Аснат (5 лет). Олечка успешно занимается компьютерной графикой, реализовав свои художественные способности.

Вступление в жилищный кооператив
В 1964 году исполнилось 10 лет нашего проживания в Москве, что по существовавшим законам дало право вступить в жилищно-строительный кооператив (ЖСК).
В это время в Москве развернулось массовое строительство пятиэтажных панельных домов, так называемых «хрущоб». Стали создаваться многочисленные ЖСК, так что при вступлении туда можно было даже выбрать по желанию район города. Мы остановились на западе Москвы из-за преимущественно западных ветров. К тому же, с этой стороны к городу примыкает лес, что в итоге создает наиболее благоприятные экологические условия.
В Киевском районе в это время заканчивалось строительство 160-квартирного дома ЖСК «Спутник», в котором остались еще свободные двухкомнатные квартиры. Мы уплатили вступительный взнос и ожидали жеребьевки при распределении квартир.
Жеребьевку проводили председатель правления ЖСК Власов и его заместитель Шумов. Они, как и другие члены правления, уже выбрали себе лучшие двухкомнатные квартиры с раздельными комнатами и большими прихожими. Поэтому, как они заявили, пайщики могут им доверить проведение жеребьевки. Мы все, не ожидая подвоха, конечно, согласились. Прежде всего, они предложили тем, кто боится оказаться владельцем квартиры на первом этаже, выбрать себе без жеребьевки квартиру на пятом. Сразу несколько человек записались на такие квартиры с указанием их номеров. Мифа спросила меня, может быть и нам последовать их примеру, но я решил рискнуть и участвовать в жеребьевке.
Далее устроители показали два мешка, в одном из которых находятся кубики лото с номерами фамилий согласно списку пайщиков, а в другом – с номерами квартир, причем кубики по одному будут выниматься одновременно. Решили, что сначала будет объявляться фамилия, а затем номер квартиры. Жеребьевка началась, и я обратил внимание, что значительно чаще выпадали квартиры на первом и пятом этажах, чем на втором и третьем, хотя вероятности были одинаковыми.
Наконец, вытащили номер с нашей фамилией. Из другого мешка вынули номер с квартирой на пятом этаже, но она перед жеребьевкой уже была выбрана, хотя соответствующий ей кубик остался в мешке. Операцию пришлось повторить, и, когда вытащили второй кубик, то и на этот раз оказалась другая занятая квартира на пятом этаже. Можно себе представить, как мы переживали в это время! И только с третьего раза нам повезло – выпала квартира на втором этаже.
Позже на собрании мы увидели многих пайщиков, живущих на втором и третьем этажах, которые не участвовали в жеребьевке. Как я случайно узнал, они дали за это взятки Власову с Шумовым. Я догадался, как это было сделано. Эти жулики просто не положили в мешки кубики с номерами соответствующих фамилий и квартир. Таким образом, эти лица и квартиры не фигурировали при жеребьевке. Вот почему номера престижных квартир выпадали реже других. Нам же в голову не пришло проверить содержимое мешков перед жеребьевкой.
Это жульничество было не единственным. Стоимость квартир была определена этими мошенниками по полезной площади, что занижало цену их квартир за счет большинства пайщиков. Особенно много переплачивали при этом владельцы трехкомнатных квартир. Это было нарушением закона, согласно которому стоимость квартир должны была рассчитываться по общей площади.
Когда мы поселились, соседи узнали, что у меня есть пишущая машинка. И ко мне зачастили двое из живущих в трехкомнатных квартирах – Ланцман и Тарасов. Они просили меня перепечатывать их многочисленные жалобы на неправильный расчет стоимости квартир, которые не дали результата. В конце концов, мне это надоело, и я предложил им вместе с другими пайщиками коллективно подать в суд на руководителей правления ЖСК. Я составил исковое заявление, был нанят адвокат, и дело решилось в пользу большинства пайщиков сначала в районном, а затем, после апелляции, в Мосгорсуде. Через некоторое время нам удалось избрать новый состав правления и навести порядок в кооперативе.
Первый Новый год в своей квартире мы встречали в кругу наших близких друзей. Тамадой за столом был наш большой приятель Степан Погосович Погосян, который сидел спиной к окну. Когда он на минуту встал и отошел в сторону, в окно неожиданно влетела с улицы бутылка. Она пробила стекла в двойной раме и упала на стол перед местом, где ранее сидел Степа. Январь в том году был очень холодным и, пока мы не вставили стекла, нам пришлось закрывать разбитое окно подушкой. Через много лет, перед отъездом в Израиль, мы узнали, что бутылку бросил Власов, которого к этому времени уже не было в живых после того, как он совершенно спился.
Это была наша первая и, к сожалению, последняя квартира. Правда, кухня была очень маленькой, как говорят, «узкая в бедрах». Но нас двоих квартира вполне устраивала. Перед вселением мы покрыли паркетный пол лаком, который Мифа, тщательно мывшая пол, за год полностью стерла. Кроме того, удлинили батареи, что сделало квартиру очень теплой зимой. Мы купили чехословацкий мебельный гарнитур, который дополнили еще одной тахтой, письменным столом и книжным шкафом.
Украшением квартиры был балкон-полулоджия, которая утопала в ярких цветах. В основном это были герани разного цвета. Редко и кратковременно, но исключительно красиво цвели кактусы. Не было ни одного человека, проходившего мимо дома, чтобы он не оглянулся на наш балкон. Это была, безусловно, заслуга Мифы, которая очень любит цветы. Каждой осенью она раздавала рассаду цветов соседям, по их просьбе.
На первых порах мы остро ощущали отсутствие метро вблизи дома. От ближайшей станции «Пионерская» мы несколько остановок ехали перегруженным автобусом. Кругом еще продолжалось строительство, и в распутицу по дороге до остановки приходилось преодолевать горы размокшей глины. Только через два с лишним года была построена станция метро «Молодежная» в семи минутах ходьбы от нас.
Другим крупным недостатком квартиры было отсутствие домашнего телефона. Несмотря на ходатайство Академии наук, понадобилось больше четырех лет, чтобы нам, в числе первых в доме, был поставлен телефон. Многие жильцы получили телефоны со спаренными номерами.
Мы были всегда рады гостям, которых теперь могли более удобно принять. На следующий год к нам из Ленинграда приехала Мифина мама. К глубокому сожалению, она вскоре после приезда стала жаловаться на боли в боку. Врач из нашей поликлиники, которого мы пригласили к ней, поставил диагноз «межреберная невралгия» и прописал грелки. Но боли не утихали, и ее пришлось поместить в больницу. Там после обследования ее оперировали и обнаружили рак желчного пузыря. Ничем помочь ей было уже нельзя, и вскоре она умерла в больнице. Из Ленинграда приехали Лида с Костей, а Юля прилетела с Кавказа, не успев закончить свой отпуск.

Дальнейшие путешествия
Тем летом мы, конечно, никуда не ездили отдыхать. Поэтому я приобрел путевки на ноябрь в Кисловодск в санаторий имени Горького Академии наук. Мы впервые побывали на Кавказских минеральных водах и регулярно принимали там нарзанные ванны.
Санаторий находился над городом в горах. Погода стояла отличная и мы часто совершали прогулки по так называемой «туристической тропе» к Малому Седлу, в то время как большинство отдыхающих толпами ходили по традиционному маршруту к «Храму воздуха». Мы ездили также в экскурсию в Пятигорск, где побывали на месте дуэли Лермонтова и у известного «Провала». Вечерами мы развлекались танцами. К нам в санаторий иногда приходили гости из соседнего правительственного санатория «Красные камни», и бывали интересные встречи.
В общем, отдыхом мы остались довольны, и в последний день нашего пребывания, который ожидался пасмурным, Мифа решила с утра пойти на рынок купить шерсть и разные сувениры. Перед завтраком мы приняли ванны, но день разгулялся, выглянуло солнце, и мы изменили свои планы. За нашим столом сидел профессор математики из Ленинграда Виктор Абрамович Залгаллер, который, кстати, сейчас живет в Израиле. Он и еще одна соседка по столу согласились пойти с нами на Большое Седло. Это вершина в нескольких километрах от санатория, с которой в ясную погоду виден Бештау. Мы быстро собрались и отправились в путь.
Стоял конец ноября и, хотя солнце ярко светило, не было жарко. Мифа пошла с открытой головой, так как накануне потеряла на «туристической тропе» свою косынку. Мы поднялись сначала на Малое Седло и, когда дошли до Большого Седла, солнце стояло уже высоко. С вершины действительно открывался живописный вид. И тут Виктор предложил спуститься по крутому склону «цепочкой», держась за руки, вниз, где было красивое кладбище. Когда мы спустились, у Мифы сильно, до тошноты, разболелась голова. К счастью, неподалеку случайно освободилось такси, на котором мы быстро добрались до санатория.
Это было в воскресенье. Дежурила наш лечащий врач-кардиолог, которая сказала, что Мифе не нужно обедать и следует полежать. Но ей становилось все хуже вплоть до потери сознания. Вызвали из дома главврача, который, в свою очередь, пригласил невропатолога, главврача соседнего санатория. Тот установил, что у Мифы сильный гипертонический криз.
Она не была хроническим гипертоником, но тут, очевидно, сказались три причины: поход после ванн, что вообще противопоказано, прогулка без головного убора на высоте, где было интенсивное ультрафиолетовое облучение и, наконец, резкий спуск с высоты, вызвавший скачок атмосферного давления. Это мы поняли слишком поздно, уже постфактум.
Давление сбили уколами магнезии, а ночью в нашей палате постоянно дежурила медсестра. На следующий день главврач заявил, что Мифа не может оставаться в санатории, и он должен направить ее в больницу. А в коридоре он мне неофициально сказал: «увозите ее как можно скорее отсюда».
Самолетом лететь она не могла. Оставалось ехать поездом с риском повторного криза. К счастью, дорога прошла спокойно. В Москве Мифу поместили в неврологическое отделение 1-й городской больницы с последующей реабилитацией в ее загородном филиале. В дальнейшем у нее случались сильные кризы, которые прерывала «скорая помощь». Все это, безусловно, сказалось на ее дальнейшем здоровье.
Мы еще несколько раз отдыхали в санаториях. Нам очень нравился Славянский курорт, куда мы покупали курсовки. Однажды мы отдыхали там с Юленькой. Комнату снимали в парке на территории санатория. Нас очень прельщало ежедневное купание в большом рапном озере, богатом солями. Те процедуры, которые мы там принимали, перечислены в перефразированной мною известной песенке:

Ах вернисаж, ах вернисаж!
Какой позор, какой пассаж?!
Сначала десны, потом пляж,
Грязюка, ванны и массаж.

На десны накладывались теплые грязевые примочки с последующим полосканием рапной водой. В грязевые ванночки я погружал свои ступни против артроза. Было очень приятно регулярно принимать рапные и радоновые ванны.
Однажды там с нами отдыхали наши московские друзья, приехавшие на своей машине, и мы ездили с ними в Святогорск. Это красивое место с лесистыми горами на берегу Северного Донца. В другой раз мы с экскурсией ездили в Донецк – столицу Донбасса. Я там был еще девятилетним мальчиком, когда это был шахтерский поселок, называемый Юзовкой. Потом он стал наименоваться Сталино, а затем – Донецком. Он превратился в красивый город, в котором, как говорили, цветет миллион раз.
Но мы все же предпочитали более разнообразный отдых и в течение ряда лет покупали туристические путевки.
Первая такая поездка была в 1961 году в Грузию, где предстояло путешествие по маршруту Боржоми – Батуми. Мы решили удлинить этот маршрут и поехали поездом в Орджоникидзе (Владикавказ), откуда, присоединяясь к туристическим группам, отправились в поездку по Военно-грузинской дороге. Она сначала проходит вдоль берега бурного Терека, по узкому карнизу прижимаясь к отвесной скале. Скалы по обеим сторонам реки часто сближаются, образуя узкие ущелья. Особенно тесно они подходят друг к другу в Дарьяльском ущелье, где из-за рева Терека почти не слышно человеческого голоса. Иногда скалы нависают над дорогой так, что кажется, готовы обрушиться на голову. Одна такая скала поэтому называется «Пронеси, Господи!».
Первая остановка была в селении Казбеги у подножия горы того же названия – Казбека. Мы там не задерживались и, постепенно поднимаясь в гору, достигли Крестового перевала. Обернувшись назад, можно было отчетливо видеть снежные вершины Главного кавказского хребта. А впереди широко раскинулась лесистая долина солнечной Грузии.
Через некоторое время дорога пошла вдоль берега быстрой Арагвы. В месте слияния ее с Курой располагалась турбаза Пасанаури, где мы ненадолго остановились. С туристами мы совершили несколько походов в окрестный лес. Всеобщим любимцем на турбазе был маленький медвежонок, которого звали Михо. Мифа ему скармливала наш кисель, который мы получали к завтраку и обеду. Было очень забавно смотреть как Михо, придерживая двумя лапами стакан, длинным языком его быстро опустошал.
Следующей нашей остановкой была Мцхета – древняя столица Грузии. В центре селения сохранился старинный храм Светицховели, а на высокой горе – другой храм, Джвари. Нам казалось, что он был расположен совсем близко, и мы решили подняться к нему по крутому склону, усеянному крупными камнями. Дорога оказалась очень трудной и мы, достигнув вершины, совсем выдохлись.
От Мцхеты было недалеко до Тбилиси, конечного пункта нашего путешествия по Военно-Грузинской дороге. Там мы также остановились на турбазе. Город очень живописно расположился по высоким берегам Куры. Над ним возвышается лесистая гора Мтацминда. Наверху находится ресторан, куда ведет канатная дорога. С вершины открывается красивый вид на Тбилиси. На полпути к ней расположен Пантеон с могилами известных грузинских деятелей. Там же находятся памятники над могилами Грибоедова и его жены, Нины Чавчавадзе. За три дня пребывания в Тбилиси мы побывали в музее и осмотрели основные достопримечательности города. После этого поездом мы поехали в Боржоми, откуда начинался наш туристический маршрут.
Боржоми славится своими минеральными источниками. Среди лесистых ущелий находятся также горячие источники, которые считаются целебными. После трех дней пребывания на турбазе мы подготовились к пешеходному маршруту в Бакуриани. Группу вел специальный инструктор. Кроме этого, мы избрали из своего числа начальника группы. Мы с Мифой тоже были удостоены чести быть избранными, она – шеф-поваром, а я, как старейший – «замполитом». В мои обязанности входило следить за моральным состоянием коллектива. Это оказалось не лишним, так как была опасность его разложения благодаря паре девиц легкого поведения, находившихся в группе. Единственно чего я добился, – чтобы «аморальные проявления» не происходили на глазах остальных, среди которых были молодые девушки.
Переход был двухдневный. Мы шли с рюкзаками, женщины – впереди. Для ночлега разбивали палатки. Утром, когда к завтраку на костре было сварено ведро какао, произошла авария. Стойка, на которой держалось ведро, упала, и всё его содержимое вылилось на землю. Мифа не растерялась и быстро организовала дополнительный завтрак.
Бакуриани, всесоюзная горнолыжная база, летом был свободен. Мы там долго не задержались и через день на автобусе отправились к турецкой границе в поселение Вардзия.
Возле небольшого перевала автобус остановился, и мы все вышли. Из придорожной скалы бил родник, вода которого стекала в чашу. Сверху была установлена плита с барельефом, где были изображены всадник и запряженная волами арба, которую сопровождали несколько человек. Надпись под барельефом гласила, что на этом месте Пушкин по пути в турецкий город Эрзурум встретил тело Грибоедова, которое везли из Тегерана (где его зверски убили) в Тбилиси (где он был похоронен). Эту встречу Пушкин описал в своем «Путешествии в Арзрум».
Вардзия оказалась удивительным древним городом, где все его сооружения, включая большой храм, были высечены в огромной отвесной скале. В то время там работали грузинские археологи, которые постоянно обнаруживали новые находки. С горы над скалой хорошо просматривались пограничные вышки и турецкая территория.
Оттуда мы отправились в дождь через Зекарский перевал в Кутаиси. По пути мы сделали однодневную остановку на турбазе в поселке, где родился Маяковский, который носит его имя. Там нам торжественно вручили значки «Турист СССР».
Кутаиси – один из древних городов на территории западной Грузии. Из его достопримечательностей мне запомнился заповедник с карстовой пещерой. В ее узкий вход мы, вооруженные свечами, должны были пробираться ползком. Внутри пещера не освещалась и, конечно, значительно уступала Новоафонской, хотя до конца еще не была исследована.
Далее поездом мы прибыли в конечный пункт нашего маршрута – на турбазу «Зеленый мыс» вблизи Батуми. Там находится знаменитый ботанический сад с субтропическими растениями, который произвел большое впечатление. Все три дня, что мы там провели, с неба непрерывно лил теплый дождь, так что даже в море не хотелось купаться. Вечерами, как везде на турбазах, мы развлекались танцами.
Наше путешествие на этом должно было закончиться. Но у нас еще осталась неделя отпуска, и мы теплоходом из Батуми поехали в Гагру. Там мы сняли комнату, погода была хорошая, и мы за эти дни вдоволь наплавались в море. В довершение ко всему, мы неожиданно встретились там и приятно провели время с Лидой, Мифиной сестрой, которая там отдыхала.
Следующее наше путешествие по Закавказью произошло только через 15 лет – в 1976 году. На этот раз был маршрут по Армении – от Ленинакана до Еревана. Мы его также удлинили, начав с Тбилиси, куда мы прибыли самолетом на пару дней раньше. Мы сняли номер в привокзальной гостинице и посвятили время посещению мест, где мы раньше не бывали.
В республиканском музее мы узнали, что там имеется богатая коллекция древних эмалей, доступ в которую возможен только по специальному разрешению. Это примерно так, как посещение коллекции золота скифов в ленинградском Эрмитаже. Коллекция оказалась изумительно красивой. Эмали разных цветов на изделиях, которым было сотни лет, выглядели, как изготовленные вчера. Секрет получения многих из них до сих пор не был раскрыт.
На следующий день вечерним поездом мы отправились в Ленинакан. Город расположен недалеко от турецкой границы. Среди современных зданий там выделяется собор, построенный сравнительно давно. Оттуда мы ездили осматривать хорошо сохранившийся храм VII века Аруч.
Дальнейшим пунктом была турбаза в Степанаване, где мы посетили большую открытую пещеру. Эти места оказались в эпицентре катастрофического Спитакского землетрясения, которое произошло через 12 лет – в 1988 году. В Ленинакане среди немногих уцелевших зданий сохранился собор.
Из Степанавана мы после обеда автобусом поехали в Туманян, который стоит на краю большого ущелья. Наш шофер предложил, проехав вдоль ущелья в обратную сторону, посетить древний монастырь Ахпат. Для этого мы все должны были сложиться, но некоторые отказались дать деньги, и Артур, как звали шофера, распсиховался. Надо сказать, что он был опытным водителем, участником нескольких республиканских авторалли. Дорога шла по краю глубокого обрыва, обозначенного небольшими столбиками. Мы с Мифой, как обычно, сидели спереди справа и увидели, как автобус на повороте сбил сначала один столбик, затем – другой. Дело приняло опасный оборот. К счастью, с нами ехал второй водитель, и, по настоянию Мифы, он сел за руль, сменив Артура.
Мы осмотрели монастырь X-XIII вв., который действительно оказался интересным, и, когда двинулись в обратный путь, неожиданно появились тучи и стало быстро смеркаться. Немного отъехав, мы попали в проливной дождь, а тут еще заглох мотор. В темноте Артур отправился искать другой автобус. Его долго не было, и я, чтобы скоротать время, успел прочитать нашим туристам целую лекцию о Тунгусском метеорите. Наконец, появился Артур с другим автобусом. Не знаю, где и как он его добыл.
Мобильных телефонов тогда еще не было, и мы не смогли сообщить о задержке на турбазу в Туманян. Там забеспокоились из-за нашего отсутствия. Запросили Степанаван, откуда сообщили, что мы выехали от них вовремя. На турбазе решили, что наш автобус сорвался в пропасть и мы все погибли. Поиски были назначены на следующее утро, а на турбазе был объявлен траур и отменены танцы. Можно себе представить, как все обрадовались, когда мы, целые и невредимые, появились на турбазе. Несмотря на поздний час, нам даже приготовили горячий ужин. Оттуда мы совершили несколько прогулок по живописным окрестностям, а также посетили дом-музей армянского писателя, имя которого носит поселок.
Далее, проехав через Кировакан, мы прибыли на турбазу Дилижан. Это благоустроенное четырехэтажное здание на окраине города. Дилижан расположен в живописной долине, со всех сторон окруженной лесистыми горами. В центре его находится красивое озеро Парзлич с лодочной станцией. Мягкий микроклимат в течение всего года сделал это место любимым курортом для жителей столицы республики. В Армении сохранилось много древних храмов и монастырей. Из Дилижана мы совершили поездку к монастырю Агарцин XI-XIII вв. и храму Гошаванк XII-XIII вв.
Следующим пунктом нашего маршрута была жемчужина Армении – озеро Севан. Мы поселились на старой турбазе, новая еще строилась. Но неудобства компенсировались красотой озера, расположенного на высоте около 2000 метров. На вершине полуострова того же названия находится древний храм, а внизу построен очень красивый архитектурный современный ансамбль санатория Союза писателей Армении с пляжем и пристанью для «ракет».
К сожалению, из-за высокогорья у Мифы начались головные боли, и мы на день раньше спустились вдоль реки Раздан, единственной реки, вытекающей из Севана, к столице Армении – Еревану.
Там мы поселились в большой благоустроенной гостинице «Наири». Ереван – один из красивейших городов Советского Союза с широкими проспектами, площадями, парками, фонтанами. Особый колорит города придают здания из розового туфа, природного камня республики. К югу от города хорошо видна ярко сияющая снежная вершина библейской горы Арарат.
Основной достопримечательностью Еревана я бы назвал Матенадаран – уникальное хранилище древних рукописей, очень красивое здание которого выдержано в стиле национальной армянской архитектуры. Кроме него, большое впечатление произвел музей основания Еревана «Эребуни». Его наружные стены украшены многочисленными орнаментами. Мы посетили также расположенный на вершине холма памятник армянам – жертвам геноцида 1915 года, это высокий обелиск и архитектурное сооружение, внутри которого горит вечный огонь.
Из Еревана мы совершили две интересные экскурсии. Первая из них была в Гегардское ущелье, отвесные стены которого достигают 400-метровой высоты. Из-за поворота открывается сказочный вид на монастырь XII века, как бы вырастающий из скалы. К нему примыкает пещерная церковь, высеченная в XIII веке, дневной свет в которую проникает через проем в шатре.
По дороге в Гегард мы остановились у руин крепости Гарни, которая во II веке до н.э. была летней резиденцией армянских царей. На возвышенном месте крепости в I в. был построен языческий храм в древнегреческом стиле с ионическими колоннами. Когда мы там были, храм начали реставрировать.
Другая экскурсия была в Эчмиадзин – столицу древней Армении (I-V вв.). Не доезжая до него, мы осмотрели развалины храма Звартноц, одного из лучших памятников армянской архитектуры VII века. Эчмиадзин – центр армянской церкви и резиденция ее верховного католикоса. Архитектурный комплекс состоит из кафедрального собора IV века, нескольких церквей и других построек.
Из Еревана самолетом мы вернулись в Москву.
За год до этого, в дни празднования 30-летия победы в Великой Отечественной войне, мы совершили путешествие по Узбекистану. Началось оно в Ташкенте, куда мы прилетели на три дня раньше начала нашего маршрута Ташкент – Самарканд – Бухара – Хива. В Ташкенте тогда жил мой двоюродный брат Александр Борисович Явнель, о котором я уже писал. Там же жили его дочери Юля и Рая со своими семьями. Рая сейчас живет с разросшимся семейством в Израиле, в Тверии. Мы остановились у Юли, где нас прекрасно приняли.
Центр города, после постигшего землетрясения, застроен большими красивыми домами. Особенно выделяются здания оперного театра, центральной гостиницы, а также правительственные здания, окруженные прекрасными фонтанами. На окраине города в районе старого рынка уцелели глинобитные домики с глухими стенами, выходящими на улицу. Мы посетили там местные музеи, побывали в красивом кафе «Голубые купола». В Ташкенте нет старинных мечетей, которыми славится Самарканд, куда мы через несколько дней отправились поездом.
Красоту Самарканда трудно передать словами. Многочисленные мечети, мавзолеи и медресе один другого краше. Среди них выделяется мавзолей Гур-Эмир начала XV века с гробницей Тамерлана, над которым возвышается расписной купол изумительной красоты. Далее нужно отметить ансамбль мавзолеев Шахи-Зинда XIV-XV веков и площадь Регистан, где сохранились медресе Улугбека XV в. и Шир-Дор XVII века. Улугбек был знаменитым астрономом средневековья. Под Самаркандом мы посетили его восстановленную обсерваторию и музей.
Из Самарканда автобусом мы отправились в Бухару. Она изобилует более ранними архитектурными памятниками, чем Самарканд. Среди них – мавзолеи Исмаила Самани IX-X вв. и Чашма-Аюб XII в., а также ансамбль Пой-Калян XII в. с мечетью и исключительной красоты минаретом. Там много медресе более поздней постройки – XVI века. Очень красива медресе Чор-Минор (Четыре минарета) XIX века с голубыми куполами, а также мечеть Боло-Хауз XVIII-XX вв. Мы, конечно, посетили крепость – зимний дворец эмира бухарского и его летнюю резиденцию в Махасе. Там в красивом саду с большим бассейном было много птиц, среди которых важно разгуливали, распустив свои хвосты, павлины. Оказалось, что они, наряду с красотой, отличаются пренеприятным криком.
Последним пунктом нашего маршрута была Хива, куда мы прибыли автобусом, сделав одну остановку в пути. Нас поместили на турбазе в Ургенче в 40 км от Хивы, поэтому нас возили туда автобусом после завтрака. Хива осталась старинным городом без современных зданий с узкими улицами между высокими стенами. Над городом возвышается исключительной красоты минарет Ислам-Ходжа, построенный в ХХ веке. Здания медресе и окружающие их стены близко подходят друг к другу особенно в районе Ичан-Кала, где стоит красивый, но недостроенный минарет Кальта-минор XIX века. Большое впечатление на нас произвел также мавзолей Пахлаван-Махмуд XIX века с порталом, украшенным замечательным орнаментом.
В Москву мы вернулись из Ургенча самолетом.
Два больших путешествия мы совершили в Западную Украину. Первое было в 1978 году в Закарпатье по туристическому маршруту «От Ужгорода до Львова».
До Ужгорода мы из Москвы ехали поездом со всей туристической группой. Там мы остановились на благоустроенной турбазе «Свитанок». Каждое утро мы там просыпались от звуков трембиты. За два вечера мы все выучили гуцульскую песню, которой приветствовали следующую группу, прибывшую за нами.
Ужгород – живописный зеленый город рядом с чехословацкой и вблизи венгерской границы. Многие жители города – выходцы из Венгрии, свободно слушали и смотрели передачи венгерского радио и телевидения. Из достопримечательностей города можно выделить здание в мавританском стиле рядом с драматическим театром. Это – бывшее здание синагоги, в котором тогда размещалась областная филармония, где был установлен орган. В Ужгороде мы посетили также большой ботанический сад.
Оттуда мы совершили поездку на север в сторону польской границы к турбазе «Дубовый гай». На большой поляне мы там устроили грандиозный пикник. По дороге туда мы еще успели осмотреть развалины Невицкого замка XIII-XIV вв. Затем, через Мукачево и Хуст, мы отправились на турбазу «Кобылецкая поляна».
Турбаза расположена в живописном лесу неподалеку от невысокой горы «Кобыла». Мы на нее взобрались утром после ночного дождя в густой туман, поэтому не смогли полюбоваться оттуда открывающимся видом. Дальше погода наладилась, и мы совершили несколько прогулок по окрестностям. Через три дня мы поехали дальше. Дорога шла по берегу бурной Тисы, которая являлась границей с Румынией.
Повернув дальше на север, не доезжая Рахова, мы остановились у высокой стелы. На ней было написано, что это место является географическим центром Европы. Центр Европы – это точка пересечения самых протяженных на европейском континенте параллели (48° с.ш.) – от атлантического побережья Франции на западе до реки Урал на востоке и меридиана (24° в.д.) – от севера Норвегии до юга Греции.
Из турбазы «Эдельвейс» на берегу Черной Тисы в поселке Ясиня, где мы остановились, должно было совершиться восхождение на одну из самых высоких вершин Карпат – гору Говерла (2061 м), но мы благоразумно от этого отказались, помня опыт Севана. Далее наш путь лежал через Яблоницкий перевал, где мы сделали остановку и пообедали в красивом ресторане при гостинице «Беркут», построенной в национальном стиле.
Вскоре перед нами открылась большая поляна, окруженная лесистыми горами, где расположились деревянные корпуса с островерхими красными черепичными крышами турбазы «Гуцульщина». Турбаза находилась вблизи поселка Яремча на берегу реки Прут. Над водопадом, который образовала река, был перекинут ажурный пешеходный мост. Рядом находился оригинальной архитектуры ресторан, где мы не раз бывали и коллективно отметили наш отъезд из этого сказочно-красивого места.
Там мы совершили несколько походов с рюкзаками по окрестным горам. В поселке Яремча установлен памятник с вечным огнем партизанам-ковпаковцам, которые здесь завершили свой беспримерный поход от Полтавы до Карпат. Из гостеприимной Яремчи мы отправились автобусом через Ивано-Франковск во Львов.
Там мы остановились в большой гостинице «Турист». Львов – современный европейский город с красивыми домами, широкими проспектами и площадями. На одной из центральных площадей возвышается колонна с памятником польскому поэту Адаму Мицкевичу. К числу сооружений красивой архитектуры я отнес бы здания оперного театра и университета. Современные дома советской эпохи сконцентрировались в новом районе жилого массива им. 700-летия Львова, которое отмечалось в 1956 году.
Особое место занимает старинная часть города на площади Рынок, где 3-х и 4-х этажные дома, в основном памятники архитектуры XVI века. В городе несколько парков, самый известный из них – Стрыйский. На старом городском кладбище много красивых памятников. Мы посетили и другие достопримечательности Львова, а под конец побывали с экскурсией в «музее под открытым небом» – Музее народной архитектуры и быта.
Снова эти края мы посетили через 10 лет – в 1988 году. На этот раз мы совершили путешествие по Прикарпатью. Наш маршрут начался на турбазе г. Калуш Ивано-Франковской области. За время пребывания там, кроме знакомства с местными достопримечательностями, мы совершили экскурсию к селу Бубнище, возле которого находятся знаменитые скалы Довбуша. В этих древних скалах имеется пещера, где в XVIII веке скрывался руководитель народного восстания О. Довбуш. Местный скалолаз за вознаграждение взобрался на наших глазах до вершины по отвесной скале высотой около 20 метров за считанные минуты.
Из Калуша мы отправились, минуя Ивано-Франковск, в знакомую нам Яремчу. На турбазе практически все осталось по старому, если не считать построенной в национальном стиле «калыбы», где вечером можно было угоститься местными кушаниями. Мы даже поселились в том же корпусе на 2-м этаже, как 10 лет тому назад. На этот раз мы оттуда совершили несколько больших экскурсий.
Первая была в Ворохту, где размещалась олимпийская спортивная база «Карпаты» с лыжными трамплинами. Наверх ведет канатный подъемник с креслами. Оттуда перед нами открылся широкий вид на окружающие лесистые горы. Далее мы посетили города Коломыя и Косов, где познакомились с интересными музеями народного искусства Гуцульщины.
Длительная экскурсия была в г. Черновцы. В центре города много красивых домов, особенно нам понравилась театральная площадь со зданием городского театра. Мы посетили собор, который вместе с примыкающими к нему церковными зданиями, окружен высокими стенами. В соборе находится великолепный иконостас и установлен орган. Для нашей группы, кроме рассказа об истории собора, был даже устроен небольшой концерт.
Последняя экскурсия была в с. Кривче Тернопольской области. Там мы посетили пещеру «Кристальная» общей длиною 22 км. По пути нашего терхкилометрового маршрута открывались освещенные цветными прожекторами сказочные залы и коридоры с множеством причудливых сталактитовых фигур.
Из Яремчи мы поехали в Ивано-Франковск, где остановились на турбазе «Прикарпатье» на берегу красивого городского озера. Мы осмотрели основные достопримечательности города и посетили большой краеведческий музей.
Заключительным пунктом нашего маршрута снова был Львов. Мы с удовольствием еще раз походили по его зеленым улицам и старинной части города. Оттуда мы совершили экскурсию в польский замок XVIII века, превращенный в музей. В заключение нас привезли примерно за 20 километров к востоку от Львова к живописному памятнику, который динамично изображал группу всадников, скачущих с обнаженными саблями. Это было место, до которого в гражданскую войну дошла с боями 1-я конная армия.
Мифа, как работник системы Министерства речного флота, имела ежегодное право бесплатного проезда в два конца по рекам России. Впервые она воспользовалась этим правом в 1973 году. Директор подмосковного судоремонтного завода, где Мифа проводила работу, представил ее капитану теплохода «Иван Сусанин», который после ремонта отправлялся в туристическое плавание по Волго-Балтийскому каналу. Так мы стали гостями капитана в этом рейсе.
Собственно говоря, это было путешествие по двум каналам, так как начиналось с прохождения по каналу Москва-Волга. Преодолев шлюзы этого канала, мы сделали первую остановку в Угличе. Этот древний город тесно связан с историей России. Мы познакомились там с Кремлем и другими памятниками архитектуры XV-XVII веков.
Пройдя через Рыбинское водохранилище, мы пристали к городу Череповцу. Это город металлургов, из его достопримечательностей можно отметить памятник художнику Верещагину в городском парке.
Отсюда началось наше путешествие по Волго-Балтийскому каналу. Мы посетили Кирилло-Белозерский монастырь, превращенный в историко-художественный музей. Его архитектурный ансамбль составляют Успенский собор и другие храмы XV-XVII веков. В росписи храмов принимал участие замечательный живописец Дионисий Глушицкий, современник Андрея Рублева. Мы побывали также в соседнем Ферапонтовом монастыре.
Далее по каналу, Онежскому озеру, Свири, Ладожскому озеру и Неве мы прибыли в Ленинград, где была трехдневная остановка. На пристани нас встретили Лида с Костей и увезли на дачу, которую снимали на берегу Финского залива. Мы прекрасно провели эти дни в кругу родных людей.
Отсюда начался наш обратный путь. Когда мы вышли в Ладожское озеро, капитан пригласил нас на капитанский мостик. Там я увидел лоцманскую карту побережья озера. Я решил воспользоваться случаем, чтобы уточнить одно обстоятельство.
На карте я нашел маленький поселок Марьялахти, вблизи которого в 1902 году упал метеорит. Мне не стоило большого труда определить его координаты. Они существенно отличались от координат этого метеорита на территории Финляндии, указанных в каталоге метеоритов мира. Уточненные координаты, по возвращении в Москву, я сообщил в Британский музей, издающий этот каталог, и таким образом вернул метеориту «Марьялахти» его российское «гражданство».
Далее нам предстояло посещение острова Валаам. Это самый большой остров Валаамского архипелага на Ладожском озере. На острове ранее находился монастырь с Преображенским собором, окруженный монашескими скитами. После войны здесь был дом одиноких инвалидов Великой Отечественной войны. Когда мы там были, началось восстановление монастыря.
Одновременно с нами к причалу острова пришвартовался еще один экскурсионный теплоход. Его капитан учился здесь перед войной в морской школе юнг. Наш капитан пригласил его в гости, для чего с командой во главе с шеф-поваром устроил пикник на одном из безлюдных островов. Он попросил нас не обедать и быть в числе его гостей. Захватив бутылку коньяка, мы вместе с другими на моторных лодках отправились к очень живописному месту на берегу пролива, которое наш капитан, очевидно, посещал не раз. Пока жарились шашлыки, специально выделенный моторист повозил нас по очень красивым бухтам и проливам, разделяющим острова. За каждым поворотом перед нами открывались изумительной красоты берега с отвесными гранитными скалами различных оттенков, над которыми возвышался хвойный лес. Пикник прошел в приятной непринужденной обстановке. Помню, что Мифа там подняла первый тост «за двух капитанов».
Попав в Онежское озеро, мы зашли сначала в Петрозаводск, где посетили музей народного творчества. Затем отправились к основной цели нашего путешествия – острову Кижи. Он знаменит на весь мир шедеврами деревянного зодчества XVIII века. Многоглавая Преображенская церковь, построенная без единого гвоздя, Покровская церковь и многочисленные часовни произвели на нас неизгладимое впечатление.
На обратном пути мы еще сделали остановку в Вытегре недалеко от места впадения Волго-Балтийского канала в Онежское озеро. Там мы посетили музей «Старый шлюз», сохранившийся от первого канала XIX века. Далее без остановок мы вернулись в Москву, переполненные впечатлениями от путешествия.
Следующим путешествием на Север была туристическая поездка в 1981 году по маршруту Архангельск – Соловки. До Архангельска мы ехали поездом. Там мы поселились в туристической гостинице, в ресторане которой, помню, висел художественный деревянный абажур в виде летящей птицы.
Город построен в зоне вечной мерзлоты, где здания стоят на сваях. Среди них выделяется многоэтажное здание проектных организаций. На набережной Северной Двины стоит памятник Петру I работы Антокольского. В Архангельске имеется художественный музей, но особый интерес представляет музей художественной резьбы по кости.
Фабрика таких изделий, которую мы посетили, находится в селе Ломоносово вблизи Холмогор, на родине великого русского поэта и ученого. Мы побывали в доме-музее Ломоносова, перед которым стоит его памятник.
Из Архангельска самолетом мы отправились на Соловецкие острова, где поселились в мрачной келье бывшего Соловецкого монастыря. Он печально прославился как место ссылки в царские времена и как «лагерь особого назначения» для многочисленных жертв сталинских репрессий.
Монастырь, памятник русского зодчества XVI-XVII веков, окружен очень толстыми стенами из дикого камня, в которых находились старые казематы. С одной стороны он омывается волнами холодного Белого моря, а с другой – отражается в воде спокойного озера. В нескольких километрах от него возвышается Секирная гора с церковью на вершине. Мы совершили туда поход, после чего спустились по многоступенчатой лестнице к озеру, где у причала нас ожидали лодки. В больших тяжелых лодках разместились по четыре человека, из них два гребца. С нами оказались мать с сыном, которые были нашими соседями по келье.
По цепочке озер, соединенных каналами, мы добрались до монастыря. Это было нелегкое физическое испытание в мои 66 лет, которое я все же выдержал. В Архангельск мы возвратились морем, а оттуда – поездом домой.
В следующем году мы захотели, чтобы наши внучки – Олечка и Инночка – посмотрели красивейший город нашей страны Ленинград и его замечательные окрестности. До этого они успели побывать в Крыму, где отдыхали с Мифой, которую сменила Юленька.
Мы поехали туда с девочками и остановились у Лиды, в то время как она с Костей отдыхали на даче.
Купив билеты на городские и загородные экскурсии, мы ежедневно где-нибудь бывали. Прежде всего, мы посетили замечательные ленинградские музеи и совершили несколько экскурсий по городу – «мосты и решетки Ленинграда», поездку на экскурсионном катере по Фонтанке, посещение Петропавловской крепости и других мест. Много ходили по городу и фотографировались в различных местах. Во время прогулок девочки, которые учились в художественной школе, делали зарисовки. Мы побывали в Петродворце, Пушкине и Павловске. Нечего говорить, какое впечатление это все произвело на детей.
Осенью того же 1982 года мы совершили путешествие по Волге от Москвы до Ростова-на-Дону. Пройдя по каналу Москва – Волга и Рыбинскому водохранилищу, первую остановку мы сделали в Ярославле. На территории Кремля этого древнерусского города находится Спасский монастырь и множество церквей – памятников архитектуры XVII века.
Следующей остановкой была Кострома. Основной достопримечательностью города является Ипатьевский монастырь – памятник архитектуры XVI-XVII веков с Троицким собором в центре.
В Горьком, куда мы затем прибыли, мы бывали раньше. Мифа часто находилась там на близлежащих заводах в командировках. На этот раз мне запомнились Рождественская (Строгановская) церковь, памятник архитектуры начала XVIII века, вблизи пристани, а также красочный интерьер здания Государственного банка. В Кремле города тогда размещалась выставка военной техники времен Великой Отечественной войны.
Чебоксары – современный город. Я запомнил установленный там памятник Чапаеву, который воевал в этих краях в гражданскую войну.
В Казани основной архитектурной достопримечательностью является, пожалуй, многоярусная башня Сююмбеки в городском Кремле. На площади перед ним установлен памятник Мусе Джалилю – татарскому поэту, погибшему в гитлеровских застенках во время войны.
По пути мы сделали краткую остановку в Плёсе, любимых местах художника Левитана. Это красивейшие места на Волге, которые великий художник запечатлел на своих холстах. К сожалению, мы прибыли туда под вечер и не смогли побывать в музее Левитана, который там создан.
В Ульяновске, кроме обязательной экскурсии в мемориал Ульянова-Ленина, мы побывали в художественном и краеведческом музее, здание которого выделяется своей архитектурой. В красивом доме с башней родился писатель Гончаров, памятник которому установлен в городском парке.
Куйбышев – большой промышленный город с красивой волжской набережной. Мне там понравилось здание драматического театра красного цвета, оригинальной архитектуры. На площади перед ним установлен очень живописный групповой памятник Чапаеву работы скульптора Манизера.
В Саратове, куда мы затем прибыли, первое впечатление произвел большой ажурный автодорожный мост через Волгу. С этим городом связаны имена Чернышевского и Собинова, которые там родились. Именем Чернышевского назван университет, а государственная консерватория носит имя Собинова. Во всех волжских городах, которые мы проехали, мы посетили художественные музеи. Но лучшей картинной галереей, безусловно, является Саратовская, где собраны многие полотна известных российских художников. Эта галерея была основана внуком художника Боголюбова.
Последним волжским городом был Волгоград, где мы остановились на обратном пути. Сразу за ним начался наш переход по Волго-Донскому каналу. Это было наше третье путешествие по каналам после каналов Москва – Волга и Волго-Балтийского. Четвертый, Беломоро-Балтийский канал, завершил превращение Москвы в порт пяти морей: Черного, Азовского, Каспийского, Балтийского и Белого.
После Цимлянского водохранилища мы прибыли в Ростов-на-Дону. Мифа там ранее бывала в командировках. Город большой, зеленый, с красивыми домами в центре. На одной из площадей установлен памятник буденовцам, напоминающий о том, что отсюда, из донских степей, начала свои боевые походы Первая конная армия.
На обратном пути мы перед входом в Цимлянское водохранилище сделали краткую остановку в Волгодонске. Это молодой город, где находится крупное предприятие по производству оборудования для атомных электростанций.
Наконец, мы прибыли в Волгоград, причалив к речному вокзалу у красивой набережной. Поднявшись по большой широкой лестнице, мы попали на площадь Павших борцов с обелиском и вечным огнем в их память. Город стал неузнаваем по сравнению со Сталинградом 1941-1942 гг. Он застроен большими каменными домами, образующими прямые улицы. Из старых сооружений остались реставрированные здания центрального универмага и железнодорожного вокзала. Для напоминания о разрушениях во время войны там сохранили руины известного «Дома Павлова», который несколько раз переходил из рук в руки, и мельницы. Я узнал также, что на площади перед тракторным заводом, где мы выпускали танки Т-34, установлен такой танк.
В городе-герое Волгограде много памятников, посвященных Великой Отечественной войне. Главным из них является, конечно, памятник-ансамбль героям Сталинградской битвы скульптора Вучетича на Мамаевом кургане. На самой вершине установлен многометровый монумент «Родина-мать» в виде женской фигуры с поднятым мечом. У подножия находятся многочисленные скульптурные композиции, а в грандиозном Зале Воинской славы горит вечный огонь и на стенах увековечены имена погибших воинов. Когда наш теплоход, отправившись в дальнейший путь, поравнялся с Мамаевым курганом, мы опустили в Волгу венки.
Далее мы делали лишь краткие остановки и вернулись в Москву без происшествий, если не считать того, что в Рыбинском море нас накрыл густой туман и мы несколько часов под беспрерывный рев сирены простояли на якоре.
В начале 1983 года нашу семью постиг страшный удар – мы потеряли нашу дорогую Иннусю. Для спасения во время страшной болезни ей пришлось принять огромное количество антибиотиков, что привело к потере иммунитета. Поэтому она не смогла перенести обычной простуды, которая с ней случилась в январе.
Чтобы как-то отвлечь Оленьку от этой трагедии, мы решили в очередную поездку взять ее в собой. Это было очень интересное путешествие по Пушкинским местам на Псковщине, куда мы отправились летом 1983 года.
Оно началось с Пскова, древнерусского города на реке Великой, впадающей в Псковское озеро. Мы поселились на турбазе через реку против Кремля с пятиглавым Троицким собором в центре, который Олечка рисовала. В Пскове много церквей памятников архитектуры XII-XVII веков. Многие из них реставрируются. На обратном пути мы посетили Спасо-Преображенский собор Мирожского монастыря. Нас туда пустили работавшие там реставраторы. Внутри на стенах были видны следы наводнений, которые испытал храм. В Пскове мы посетили также интересный историко-художественный и архитектурный музей-заповедник.
Пару дней мы отдыхали на турбазе на острове Белом, откуда на «ракете» съездили в Тарту. Далее, по дороге в Пушкинские горы, мы побывали в действующем Печоро-Изборском монастыре.
В Пушкинских горах мы поселились в гостинице, откуда через парк ходили в Михайловское, где находится дом-музей поэта, а также домик няни и другие строения.
По дороге, в парке стоит небольшая деревянная часовня, которую в течение нескольких дней Оленька рисовала. В Михайловском жил хранитель Пушкинского заповедника Семен Степанович Гейченко, с которым мы встретились. Он оставил нам свой автограф на его книге «У лукоморья», а на Оленькином рисунке написал: «С подлинным верно. С. Гейченко».
Я не буду описывать Пушкинский заповедник, его парк с липовой «аллеей Керн» и другими известными достопримечательностями.
Мы посетили Тригорское, где находится дом Осиповых-Вульф, друзей поэта, где он часто бывал. Его окружает прекрасный парк. Там над обрывом стоит «скамья Онегина». Побывали также в Петровском – поместье П. А. Ганнибала, двоюродного деда Пушкина, которое неоднократно посещал поэт.
Поселок Пушкинские горы расположен вокруг Святогорского монастыря, где находится памятник на могиле Пушкина, к которому мы возложили цветы. В Успенском соборе монастыря размещается небольшой музей с выставкой, посвященной поэту. В поселке установлен красивый памятник Пушкину. От посещения Пушкинского заповедника у нас остались неизгладимые впечатления.
Кроме Пскова, старинных волжских городов, а также Киева, мы побывали еще в других древнерусских городах. Будучи в очередной раз в Ленинграде, мы совершили экскурсию в Новгород. Там в городском Кремле стоит шестиглавый Софийский собор XI века с золотым куполом в центре и отдельно стоящей звонницей. Напротив него сооружен монументальный памятник «Тысячелетие России» со скульптурами и многочисленными барельефами выдающихся людей государства за период от Рюрика до Александра Второго.
Из Москвы мы однажды совершили двухдневную экскурсию во Владимир и Суздаль. Во Владимире имеется несколько храмов XII века. Особенно красиво выглядит миниатюрная церковь Покрова, отражающаяся в воде реки Нерли в окрестностях города. В Суздале мы побывали в Кремле, где находится одна из многочисленных церквей XIII-XVIII веков, а также в одном из монастырей, построенных в тот же период. Очень интересно было посетить там музей деревянного зодчества и крестьянского быта под открытым небом.
Мифа, будучи в командировке в Ярославле, побывала в одном из красивейших древнерусских городов – Ростове Великом. Много раз она находилась в командировке в другом древнем городе – Великом Устюге, о котором рассказывала с восторгом.
Из Москвы мы совершили еще несколько интересных экскурсий. Мы посетили дом-музей Чайковского в Клину. Деревянное здание музея стоит в красивом саду. В квартире восстановлена ее прежняя обстановка, сохранился, в частности, рояль композитора. В памятные даты там дают концерты выдающиеся музыканты.
Недалеко оттуда находится Шахматово, бывшая усадьба Блока, куда мы заехали на обратном пути. Близ Шахматова, в деревне Воблово, жил великий русский химик Менделеев, чья дочь стала женой Блока. Сама усадьба была сожжена в 1921 году, от нее остался только фундамент. В отреставрированном флигеле поместья организован музей поэта, который мы с интересом осмотрели.
Мы посетили однажды Абрамцево, красивейшее место Подмосковья. С середины XIX века там было поместье писателя Аксакова, у которого гостили Гоголь, Тургенев, Щепкин и другие. В конце XIX века поместье перешло к известному меценату Савве Мамонтову, создавшему Русскую частную оперу в Москве. В Абрамцеве, среди многочисленных гостей, часто бывали художники, которые запечатлели на своих полотнах живописную природу этого места. В росписи Абрамцевской церкви принимали участие Поленов, В. Васнецов, а также Врубель. В доме Мамонтовых вырос художник Серов, который там написал с их дочери знаменитый портрет «Девочка с персиками». В Абрамцеве мы посетили интересный историко-художественный и литературный музей-заповедник.
Недалеко от Абрамцева находится усадьба Мураново, где мы также побывали. Дом был построен поэтом Баратынским в 40-е годы XIX века. Там представлены картины, уникальные книги и интересное собрание бронзы, фарфора и мебели. В доме бережно сохраняется память о Баратынском.
Впоследствии, когда семья нового владельца усадьбы породнилась с семьей Тютчева, там был создан музей поэта, содержащий тютчевское наследие, его личные вещи и архив.
Из литературных мест мы посетили также поместье Чехова в Мелихово, куда ездили из подмосковного санатория Михайловское, где однажды отдыхали. Мы еще хотели побывать в Ясной Поляне, но так и не собрались.

Зарубежные поездки
Впервые за границу я попал в 1967 году. В том году в Праге состоялся очередной Международный астрономический конгресс. Я, как член Международного Астрономического Союза (МАС), был включен в состав советской делегации на конгресс.
После прилета в Прагу я с некоторыми членами делегации остановился в небольшой гостинице в старой части города. Недалеко от нас была площадь с памятником Яну Гусу и собором. На башне старинного здания находились часы с окошком, в котором каждый час одновременно с боем появлялись и медленно двигались фигуры святых.
Город стоит на реке Влтава, через которую перекинуты несколько мостов. Самый красивый из них – Карлов мост с установленными на нем многими скульптурами. На высоком берегу реки находится Пражский град и главный собор Святого Витта с очень красивыми витражами. В соборе хранятся регалии чешских королей и регулярно проводится служба.
Центром города является Вацлавская площадь с его памятником, которую окружают большие дома, в том числе здание Национального музея. В нем находится обширная коллекция тектитов – молдавитов, найденных на территории Чехословакии. Тектиты – это оплавленные стеклянные кусочки горных пород, выброшенные на большие расстояния из кратера при взрыве метеорита.
Я побывал в старинной синагоге, построенной в мавританском стиле, где на стенах были приведены фамилии пражских евреев, погибших в годы Второй мировой войны в гитлеровских лагерях смерти. А на старом еврейском кладбище было столько захоронений, что памятники стояли вплотную друг к другу. По приглашению местного астронома Зденека Цеплехи я посетил астрономическую обсерваторию в Ондржейове под Прагой.
На заседаниях конгресса, который проходил в здании одного из старейших европейских университетов – Карловом университете, – был заслушан ряд докладов, а также решались некоторые организационные вопросы. На заседании комиссии МАС по метеорам и метеоритам я был избран членом Бюро. В дальнейшем я направлял к очередному конгрессу обзоры исследований по метеоритике в Советском Союзе, которые публиковались в его трудах.
Конгресс завершился большим банкетом в зале «Люцерн». Это подземный многоярусный зрительный зал, в партере которого вместо кресел были расставлены столики и освобождена большая танцевальная площадка. Два оркестра непрерывно сменяли друг друга.
В этот день состоялось венчание одного американского астронома с чешской девушкой, их свадьба отмечалась во время банкета. Я набрался нахальства и пригласил невесту на очередной танец. Моему удачному примеру сразу последовал академик Яков Борисович Зельдович.
Кстати, я тогда не знал, что этот известный астрофизик был, наряду с Сахаровым, одним из главных создателей советской атомной бомбы. Тут уместно заметить, что однажды в Доме ученых Иван Васильевич Обреимов представил меня, как своего ученика, академику Юлию Борисовичу Харитону, который, оказывается, был руководителем атомного проекта в научном центре «Арзамас-16».
После конгресса у нас были экскурсии на юг Чехословакии в старинный замок Карлштейн, а затем в Карловы Вары, где мне понравилась выставка хрусталя, и в Марианские Лазни. Оттуда мы на следующий день отправились в аэропорт.
Мы сдали там вещи в багаж, но в транзитном самолете на Москву не хватило на всех нас свободных мест. Поэтому часть пассажиров, в том числе и я, улетели следующим рейсом. Мы прилетели во Внуково, в то время как предыдущий самолет с нашими вещами приземлился в Шереметьево. Пришлось за ними лететь туда на вертолете.
В следующем, 1968-м, году в Вене состоялся Международный симпозиум по метеоритике. Я был утвержден руководителем группы из восьми ученых для участия в нем. В состав группы входили, в частности, Борис Юльевич Левин, заведующий сектором происхождения Земли Института физики Земли Академии наук, и Августа Константиновича Лаврухина, заведующая лабораторией космохимии Института геохимии и аналитической химии Академии.
Мы ехали в Вену поездом. В Варшаве у нас была полуторачасовая остановка, во время которой мы, наняв две машины такси, побывали в центре города и старой его части. Мы также повидали красивый памятник Шопену в парке.
По дороге мы просмотрели доклады, с которыми должны были выступить на симпозиуме. Один из докладов вызвал ряд вопросов, Левин даже предложил его снять. Я возразил против этого, и мы втроем, включая докладчика, отредактировали текст.
В Вене нас первым делом отвезли в советское посольство. Наш консул, прежде всего, предупредил нас о строгом соблюдении правил для пешеходов, за нарушение которых налагаются большие штрафы, сопоставимые с размерами имеющейся у нас валюты. Затем он поинтересовался проблемой Тунгусского метеорита. Тут взоры нашей группы обратились ко мне. Консул попросил меня выступить с докладом в посольстве. Я сказал, что специально не готовился к этому докладу, в частности, у меня нет к нему иллюстративного материала. В ответ на его настойчивую просьбу я пообещал, наконец, выкроить для этого время, несмотря на плотную программу нашего пребывания в Вене.
После устройства в гостинице и обеда мы отправились на выделенном нам туристической фирмой автобусе для регистрации в Международное агентство по атомной энергии (МАГАТЭ), где должен был проходить симпозиум. Оттуда нам предстояла экскурсия в загородный императорский дворец Шенбрунн. Но эта поездка была отложена, так как мы должны были сдать тексты докладов переводчикам, и потребовалось время, чтобы найти русскую машинистку и перепечатать отредактированный доклад. К тому же, в этот момент начался проливной дождь.
Экскурсию в Шенбрунн нам могли предоставить только днем, для чего следовало пропустить одно заседание. Ознакомившись с программой симпозиума, все члены группы выбрали такое заседание, но на нем, по решению оргкомитета, я должен был председательствовать. Пришлось мне, будучи руководителем, принести себя в жертву остальным. В итоге я так и не побывал в Шенбрунне, о чем очень сожалел.
В этот день после заседания работник посольства отвез меня на территорию, где жили советские сотрудники. В переполненном зале собралась разнообразная аудитория, начиная от школьников, приехавших на каникулы к своим родителям, до помощников посла. Я постарался популярно для всех рассказать об увлекательной истории многолетних исследований Тунгусского метеорита и вместе с тем строго научно изложить их результаты. Час пролетел незаметно.
После доклада, который был внимательно выслушан, меня и еще нескольких гостей пригласили в одну квартиру, где был устроен отличный ужин с застольными тостами. Затем меня отвезли в гостиницу. Там меня ожидали мои товарищи, разложив для ужина консервы, которые мы взяли с собой. Я, поблагодарив за внимание, отказался, рассказав, «каким вином нас угощали».
В один из дней, во время экскурсии по естественноисторическому музею, ко мне подошли Левин и Лаврухина и сказали, что по их просьбе сейчас сюда будет подана машина, которую на пару часов выделило для меня наше посольство. Шофер повез меня в Венский лес, а затем поднялся на гору, возвышающуюся над Веной. Со смотровой площадки открывался широкий обзор города с высоким шпилем собора Святого Стефана. Опустив монету, можно было через подзорную трубу рассмотреть отдельные здания, а также расположенный за Дунаем развлекательный центр Вены – Пратер.
Поездка закончилась в городском парке на берегу Дуная. Там стоит красивый с беломраморным обрамлением памятник «Королю вальсов» Штраусу, играющему на скрипке. Я сел на скамейку, когда в находящейся поблизости музыкальной раковине появился оркестр, который начал свой концерт вальсом «На прекрасном голубом Дунае». Теперь, когда я слышу эту мелодию, перед моими глазами возникает фигура композитора, который играет на берегу воспетой им реки.
Вена – очень красивый город с множеством памятников. У притвора собора Святого Стефана отмечено место, где останавливалась подвода с гробом Моцарта, могила которого неизвестна. В одном из уголков городского кладбища расположены полукружием памятники над надгробиями Бетховена, Штрауса и Брамса.
Симпозиум продлился больше недели, и в наступившее воскресенье для его участников была организована экскурсия в небольшой городок Айзенштадт. Но сначала нас привезли в чистое поле, где уже стояли несколько экскурсионных автобусов. Мы не поняли, в чем дело, пока не увидели вдали пограничные вышки и забор из колючей проволоки. Это была граница с Венгрией, и проволока была представлена экскурсантам, как наглядный символ «железного занавеса», которым Советский Союз и его саттелиты отгородились от Запада.
В Айзенштадте мы осмотрели находящееся за церковной оградой надгробие на могиле Гайдна, а затем посетили кабачок, где нас уже ждали. Как только мы туда вошли, небольшой оркестр бойко заиграл «Ехал на ярмарку ухарь-купец». Рядом с нашим столом оказались коллеги-американцы. Мы сразу направили на их стол бутылку с русской водкой, а затем начали с ними соревноваться, кто кого перепоет, выступая со своим песнями по очереди. В итоге наша группа не ударила лицом в грязь и взяла верх.
Наши доклады на симпозиуме были хорошо приняты, а затем опубликованы в его трудах. Все докладчики, кроме русских и французов, зачитывали свои сообщения на английском языке, что сопровождалось синхронным переводом. Кстати, официальными языками МАГАТЭ являются английский, французский, испанский и русский, несмотря на то, что агентство находится в немецкоязычной Вене.
После закрытия симпозиума у нас была экскурсия в Зальцбург. По дороге мы заехали в Маутхаузен, бывший фашистский лагерь, который оставил у нас сильные впечатления.
Зальцбург находится на границе с Германией, с которой поддерживает тесные связи. Все цены в магазинах были указаны в австрийских шиллингах и немецких марках. Некоторые жители Мюнхена по прекрасной автостраде приезжают обедать в Зальцбург, где цены ниже.
Но Зальцбург, прежде всего, – город Моцарта, где ему установлен скромный памятник. Мы посетили дом-музей, где родился великий композитор. Там собрано много нот его произведений, хранится его скрипка. Ноты первых сочинений маленького Моцарта, который не умел еще их записывать, написаны рукой его старшей сестры.
На наш вопрос к экскурсоводу о причине смерти Моцарта он ответил, что легенда об его отравлении композитором Сальери, распространенная с легкой руки Пушкина, не имеет основания. О своих впечатлениях я оставил запись в книге посетителей музея.
После этого мы, под моросящим мелким дождем, направились в собор, где должна была состояться служба по поводу католического праздника. По дороге мы с Левиным остановились у витрины, когда женщина, которая стояла рядом, внезапно упала навзничь и стала биться в припадке. Мы бросились к ней на помощь, я поддерживал ее голову, под которой на асфальте расплылось пятно крови. Полицейский вызвал «скорую помощь», и женщину увезли. Кровь со своего плаща-болоньи я смыл в бассейне фонтана.
В соборе было полно людей. Я пробрался вперед, ближе к алтарю, откуда наблюдал за службой, во время которой на балконе хор исполнял мессу Моцарта.
Вечером нас отвезли в горы в корчму, где был заказан ужин. Хозяин в перерыве пригласил нас посмотреть, как он выразился, собачек, которые днем охраняли его стадо на альпийских лугах. «Собачки» оказались двумя огромными сенбернарами ростом с теленка. Когда мы приблизились к ним, они неожиданно молча кинулись ко мне. Я стоял не шелохнувшись пока они облизывали мой плащ, на котором, очевидно, остались следы крови.
На следующий день мы побывали в старинной крепости на крутой горе над Зальцбургом и в местах проведения Моцартовских фестивалей. После этого мы отправились в обратный путь. В небольшом городке мы пообедали в уютном ресторанчике на берегу живописного озера и вернулись в Вену.
Нас отвезли в венский лес, где под открытым небом был традиционный ужин с особо приготовленными курами и вином, а затем – на вокзал к поезду. По дороге я начал напевать вальс Штрауса, который был подхвачен не только моими спутниками, но и водителем (он же владелец) автобуса. Когда же он, в такт с музыкой начал крутить вправо-влево баранку и автобус стал двигаться зигзагами, импровизированный концерт пришлось прекратить.
Тем же путем, через Чехословакию и Польшу, мы вернулись домой.
Вдвоем с Мифой мы выехали за границу летом 1970 года. Это была туристическая поездка в Болгарию: неделя – путешествие по стране и две недели – отдых на море. В это время в Одессе вспыхнула эпидемия холеры, и поездка чуть не сорвалась из-за карантина. Дело ограничилось тем, что накануне отъезда нам срочно пришлось сделать противохолерные прививки. Ехали мы поездом, и в пути у меня поднялась температура.
Мы проезжали через Румынию. Во время короткой остановки в Бухаресте я успел выглянуть на привокзальную площадь, окруженную большими домами. Через несколько часов мы прибыли в Софию, где нас поселили в 20-этажной гостинице «Хемус».
София – красивый город с множеством церквей, народным театром оригинальной архитектуры и другими интересными зданиями. На одной из центральных площадей установлен памятник Александру II в знак благодарности России за освобождение в 1877 году страны от османского ига.
Следующим пунктом нашего маршрута был город Пловдив на реке Марица с гостиницей с тем же названием, где мы остановились. В связи с этим я вспомнил мотив и некоторые слова песни, которую в детстве однажды слышал от отца. Последние слова начального куплета я забыл и поэтому за их точность не отвечаю. Вот этот куплет:

«Шумит Марцица, окровавлена,
Плачет вдови-и-ца, ранена люто,
Марш, марш, с генералом — марш.
В бой мы поспешим, врага победим!»

Когда я напел эту песню нашему гиду, он воскликнул: «Так это же гимн царской Болгарии!»
В Пловдиве мы побывали в этнографическом музее, который размещается в очень красивом здании. У подножия горы возвышается монументальный памятника советскому солдату, которого любовно назвали «Алеша».
На дальнейшем пути мы побывали в красивом соборе, сооруженном в честь героев, погибших в русско-турецкой войне, и затем прибыли в Национальный парк-музей «Шипка». Большая лестница ведет на вершину, где установлен высокий монумент.
Можно было себе представить, как на этой голой вершине, обдуваемой ветрами со всех сторон, горстка русских солдат, неся потери в зимнюю стужу, отбивала яростные атаки турецких янычар. А в это время, как мне говорили, русские газеты пестрели заголовками: «На Шипке все спокойно». С тех пор эти слова стали крылатой фразой, характеризующей поведение властей, прикрывающих нежелательные для себя события.
Следующим местом, где мы остановились на пару дней, было Велико Тырново. Это древний город, который стоит на крутом берегу реки. Там сохранились руины старинной крепости с большой башней Балдуина. Мы однажды встретили на улице веселое свадебное шествие с петухом.
По пути оттуда мы проехали городок Габрово – болгарскую столицу юмора, какой являлась Одесса в Советском Союзе. Габровцы, в основном, высмеивают свою, якобы чрезмерную, скупость.
Наконец, мы прибыли на черноморский курорт «Солнечный берег», излюбленное место отдыха многочисленных зарубежных туристов, в основном немцев. Там построен ряд больших отелей на берегу моря. Несколько в стороне от них стоят три многоэтажных гостиницы для советских туристов, где мы остановились.
Прямо в купальниках мы спускались в лифте вниз и шли на пляж, Мифа захватила с собой ласты, с которыми она на спине, прижав руки, быстро плыла, по моему выражению, как торпеда.
Недалеко, на полуострове, находится живописный рыбацкий поселок Несебр. Там сохранились руины древнеримских строений. По дороге туда, на берегу стоит сооружение в виде старинного судна – бар «Пиратский фрегат», где обслуживали «пираты» с деревянной ногой или глазной повязкой. Всем посетителям на руку ставили особую печать.
На холме, недалеко от нашего отеля, стоял вечерний ресторан «Шатер», куда мы однажды отправились. При входе распорядитель спросил нас, с кем бы мы хотели сидеть, с немцами или с болгарами. Мы ответили, что, конечно, с болгарами.
Нашими соседями по столику оказалась молодая интересная пара. Он хорошо говорил по-русски, так как получил высшее экономическое образование в Москве. В то время он занимал пост парторга курорта и рассказывал нам о перспективах развития «Солнечного берега». Мы много танцевали, попеременно меняясь партнерами. Они нас проводили пешком до гостиницы, в то время как шофер их машины медленно ехал вслед за нами.
Но наибольшее впечатление мы получили от посещения варьете. Там было много иностранцев. Никаких соотечественников я не видел, возможно, из-за сравнительно высокой платы за вход и обслуживание. В центре зала, уставленного столиками, находилась стеклянная танцевальная площадка с разноцветной подсветкой. Все обычно танцевали модные в то время рок-н-ролл и твист, которым мы предпочитали вальс и танго.
Тут мы решили подурачиться и стали утрированно пародировать очередной танец. Мифа легкими движениями скинула туфли и танцевала босиком. Вскоре остальные танцующие освободили для нас всю площадку. Когда мы закончили, раздались аплодисменты зала. Посетители, вероятно, решили, что именно так все танцуют в Советском Союзе.
Из «Солнечного берега» мы, проездом через Варну, посетили еще один болгарский курорт – «Золотые пески». Домой мы возвратились самолетом из Бургаса.
Я еще дважды мог бы побывать за границей, но этого не случилось. Первый раз я был снова назначен руководителем делегации на следующий симпозиум по метеоритике в Лондоне. Я уже оформил все документы и прошел утверждение в Иностранном отделе Академии наук. Однако буквально накануне отъезда неожиданно моей фамилии не оказалось в списке делегатов.
Второй раз я был персонально приглашен на симпозиум по кометам в Лион. При этом моя командировка полностью оплачивалась организаторами симпозиума. Но тут я сам отказался под благовидным предлогом, а в действительности – не желая получить новый отказ наших властей. Доклад, который я туда послал, был опубликован в трудах симпозиума.

Проблема Тунгусского метеорита
Кроме основного направления моих исследований, о которых я писал выше, я занимался многими другими вопросами.
Особое место среди них занимает проблема Тунгусского метеорита. Я к ней обратился в 1957 году во время работы по созданию научно-документального фильма «Тунгусский метеорит», выпущенного на экран студией научно-популярных фильмов (режиссер Израиль Цезаревич Градов).
Падение этого метеорита произошло 30 июня 1908 года, ровно за 30 лет до нашей с Мифой свадьбы. Оно сопровождалось пролетом по небу огненного шара-болида, наблюдавшегося многими жителями Восточной Сибири, и закончилось землетрясением, которое было зарегистрировано на Иркутской геофизической обсерватории.
Директор обсерватории Аркадий Викторович Вознесенский определил место его эпицентра в районе реки Подкаменная Тунгуска, но опубликовал этот результат только в 1925 году. К этому времени в указанном районе побывал геолог Сергей Владимирович Обручев, обнаруживший там грандиозный вывал леса. А этнографу Иннокентию Михайловичу Суслову, который устанавливал там советскую власть, местные жители-эвенки рассказали, что лес повалил сошедший с неба огненный бог Огды. Стало ясно, что в этом месте произошло падение огромного метеорита, вызвавшее вывал леса и землетрясение.
По инициативе академика Владимира Ивановича Вернадского туда в 1927 году направилась экспедиция Академии наук во главе с заведующим метеоритным отделом Леонидом Алексеевичем Куликом. Она установила, что сплошной вывал леса произошел на большой площади и имеет радиальный характер. Последняя экспедиция Кулика к месту падения метеорита произошла в 1939 году, и на этом исследования Тунгусской проблемы прервались на много лет.
На месте падения метеорита не было найдено его обломков. Можно было предположить, что его вещество осело на землю в распыленном состоянии. Узнав, что в Комитете сохранились пробы почвы, отобранные в центральной части района падения во время экспедиции Кулика, я исследовал их магнитную фракцию и обнаружил там микроскопические оплавленные магнетитовые (из окисленного железа) шарики, которые образуются при падении метеоритов. Я сделал вывод о необходимости новой экспедиции к месту падения Тунгусского метеорита для проверки предположения о принадлежности шариков этому метеориту.
Эти результаты дали толчок новому этапу исследований Тунгусской проблемы.
Организацию новой экспедиции Фесенков поручил мне, хотя более естественно было заняться этим ученому секретарю Комитета Евгению Леонидовичу Кринову. Он был участником экспедиции Кулика и опубликовал монографию о Тунгусском метеорите, где собрал сведения о нем и сделал вывод, что метеорит взорвался при ударе о Землю, образовав большой кратер. Этот кратер впоследствии, якобы, заполнился водой и превратился в находящееся там Южное болото.
Однако Кринов на такое предложение Фесенкова ответил отказом, мотивируя тем, что к выводам его монографии, удостоенной Сталинской премии, добавить нечего и дальнейшие экспедиции и исследования этой проблемы бесполезны.
Я предложил назначить начальником экспедиции геохимика Кирилла Павловича Флоренского, который успешно справился с этой задачей.
Новые экспедиции Комитета по метеоритам обнаружили повышенное содержание магнетитовых, а также силикатных шариков космического состава в торфяниках, находящихся в десятках километров к северо-западу от эпицентра, куда они, вероятно, были снесены ветром. Кроме того, в дальнейшем было установлено, что шарики сконцентрированы в слое торфа, образованном в 1908 году. Таким образом, было найдено распыленное вещество Тунгусского метеорита. Немногочисленные шарики, обнаруженные в центральной части, очевидно, относятся к фону космической пыли на земной поверхности.
Для определения того, какому космическому телу – астероиду или комете, – это вещество принадлежит, требовалось оценить орбиту этого тела в межпланетном пространстве. Здесь я также внес свой вклад, уточнив угол наклона траектории болида в земной атмосфере, который был необходим для расчетов орбиты.
В итоге расчетов оказалось, что Тунгусский метеорит был ядром небольшой кометы массой порядка миллиона тонн, ворвавшимся в атмосферу со скоростью 30 километров в секунду. В результате прогрессивного дробления тело на заключительной стадии полета очень быстро измельчилось и резко затормозилось с мгновенным выделением большого количества энергии, что равносильно его взрыву. Математическое моделирование вывала леса, имеющего площадь около 2200 квадратных километров, показало, что метеорит взорвался в воздухе на высоте 5-10 километров, а вывал был произведен энергией полутора тысяч атомных бомб Хиросимы.
Следует сказать, что в это время на Тунгуску устремились различные самодеятельные экспедиции, воодушевленные версией писателя-фантаста Казанцева, что Тунгусский феномен был результатом атомного взрыва инопланетного космического корабля. Поэтому их основной целью были поиски радиоактивности на месте падения.
Не была исключением и экспедиция молодых сотрудников института, который возглавлял известный создатель ракет академик Сергей Павлович Королев. К Фесенкову пришел инженер института Владимир Алексеевич Кошелев с просьбой согласовать программу их экспедиции. Фесенков направил его ко мне.
Кошелев сказал, что, так как эта экспедиция не может проходить под маркой их засекреченного института, Королев обратился к главному редактору газеты «Известия» Аджубею с просьбой этой экспедиции присвоить марку газеты. Внешне это должно было напоминать экспедицию лондонской газеты «Таймс», возглавленную Стенли, в Центральную Африку в XIX веке. Аджубей ему ответил, что он не возражает, если программа экспедиции будет согласована с Комитетом по метеоритам. Кошелев добавил, что, кроме Королева, программу может подписать также академик Мстислав Всеволодович Келдыш, который тогда был вице-президентом Академии наук и курировал космические исследования.
Я, просмотрев программу, возразил против пункта радиометрических исследований радиоактивности на месте падения метеорита. Прежде всего, сама постановка изучения там радиоактивности лишена основания. Кроме того, радиометрические измерения не могут разделить естественное и искусственное происхождение радиоактивности. Поэтому подпись Келдыша тут ничем помочь не может. Я добавил, что если уж заняться этим вопросом, то следует провести радиохимическое изучение соотношения изотопов определенных элементов, например, в деревьях, переживших Тунгусскую катастрофу. Такие исследования могут быть осуществлены в Институте геохимии и аналитической химии Академии наук (ГЕОХИ).
Нужно заметить, что директор ГЕОХИ академик Александр Павлович Виноградов упорно сопротивлялся проведению таких исследований, справедливо считая их необоснованными. Поэтому совершенно неожиданно через некоторое время мы получили из ГЕОХИ акт, утвержденный Виноградовым, в котором содержались результаты радиохимических исследований, проведенных в лаборатории ГЕОХИ. Их них следовало, что радиоактивные изотопы стронция и церия в районе Тунгусского падения оказались там в результате выпадения осадков от атомных взрывов после 1945 года.
Я спросил руководителя лаборатории, почему Виноградов поручил ему эту работу, изменив свое отношение к ней. Он сказал, что Виноградов получил соответствующее указание сверху.
Я понял, что «сверху» был Аджубей – зять Хрущева, очевидно, позвонивший ему с моей подачи по цепочке: Явнель – Кошелев – Королев – Аджубей.
Виноградов, по-видимому, послал результаты исследования Аджубею. После этого экспедиция Кошелева в количестве 22 человек формально включилась в состав очередной самодеятельной экспедиции. Следует заметить, что она была прекрасно оснащена: имела свой вертолет и радиорацию.
Кошелев там нырял в глубоководное озеро Чеко, которое считал связанным с Тунгусским падением, очевидно, в поисках обломков космического корабля. Вследствие этого у него пострадала барабанная перепонка в ухе. Никаких специальных публикаций результатов этой экспедиции не было.
В итоге, спекуляции об атомном взрыве инопланетного корабля постепенно стали утихать. Должен сказать, что я неоднократно публично разоблачал основанную на фальсификации данных версию Казанцева, поддержанную его многочисленными горячими сторонниками.
Во время одной метеоритной конференции, проходившей в Новосибирском научном городке, в кафе «Под интегралом» была также неофициальная дискуссия, в которой участвовали энтузиасты, фанатически увлеченные версией Казанцева. Когда я собрался вечером туда пойти, Фесенков серьезно меня спросил, не боюсь ли я, что меня там побьют.
Я здесь описал только один эпизод этой истории, в которую, кроме указанных выше академиков Вернадского, Фесенкова, Виноградова, Королева, Келдыша, были активно вовлечены академики Георгий Иванович Петров, Борис Павлович Константинов, Михаил Александрович Леонтович, а также Михаил Алексеевич Лаврентьев, Лев Андреевич Арцимович и много других ученых различных специальностей. О Тунгусском метеорите написано несколько книг, высказано много гипотез и фантастических версий.

Работы последнего времени
К моим важным работам последнего времени можно отнести результаты критического анализа выводов из исследований пылевой составляющей комет.
В работе канадского астронома Милмана по спектральному анализу частиц метеорного потока, являющегося результатом распада кометы Джакобини-Циннера, им был сделан вывод, что эти частицы по составу отвечают метеоритам (хондритам типа Н). В известной мере сходные выводы сделали зарубежные авторы исследования состава пылевой компоненты кометы Галлея с помощью космического аппарата «Вега», которые посчитали его также идентичным с составом метеоритов (хондритов типа CI).
Для интерпретации полученных этими авторами экспериментальных данных я выбрал другой, усовершенствованный мною способ их систематизации, что привело к новым выводам. Оказалось, что в обоих случаях кометные пылевые частицы обогащены летучими элементами по сравнению с метеоритами (хондритами) любого типа. Это согласуется с представлением, что кометы образовались дальше от Солнца, чем астероиды, то есть при более низких температурах.
Среди других дел я разработал схему систематизации литературы по метеоритике. Согласно ей я располагал материал в библиографических указателях, публиковавшихся Комитетом в течение ряда лет. Его составителем была заведующая библиотекой Комитета Ксения Петровна Массальская.
Отсюда я подошел к философской проблеме классификации наук. В Советском Союзе эту проблему разрабатывал академик Бонифатий Михайлович Кедров. На одном совещании в Академии наук под председательством вице-президента Академии Константина Алексеевича Островитянова, с участием Кедрова, я изложил разработанную мною схему классификации наук. Кедров нашел ее интересной, а Островитянов сказал, что от меня он узнал, что нет общепринятой классификации наук. К сожалению, после смерти Кедрова этой проблемой в Советском Союзе перестали заниматься.
Я любил распутывать детективные истории отдельных метеоритов, в результате чего были произведены дополнения и уточнения в каталоге метеоритов СССР.
По моей инициативе была проведена большая работа по сбору материалов к «Каталогу метеоритов в коллекциях Советского Союза», опубликованного в соавторстве с сотрудниками Комитета Андреем Валериевичем Ивановым и Ниной Ильиничной Заславской.
Я участвовал во всех метеоритных конференциях Комитета с 1949 до 1990 года, а также в международных конгрессах, проходивших в Москве, где выступал с докладами. Был членом редколлегии регулярного сборника статей «Метеоритика».
Здесь я не говорю о своей научно-организационной работе на посту заместителя председателя Комитета по метеоритам Академии наук СССР, который я занимал с 1972 года.
На пенсию я официально вышел в 1989 году в возрасте 74-х лет, имея почти 60 лет трудового стажа. Но после этого я еще несколько лет регулярно посещал место работы и за это время опубликовал несколько статей. Всего же мною опубликовано свыше 100 статей и других научных трудов.
Общая оценка моей научной деятельности дана в биографической статье, помещенной в «Российской еврейской энциклопедии» (1997, том 3, стр. 491). Ее редакция во вступлении сообщила, что для включения в энциклопедию «будут отобраны российские евреи, внесшие вклад в культуру, науку, экономику и общественную жизнь не только России, но и других стран, в соответствии с фактическими заслугами в той или иной области». Недавно энциклопедия переведена на английский язык.

Увлечение музыкой
Живя в Москве, мы старались разнообразить свой отдых. Кроме летних поездок и лыжных прогулок зимой, мы были поглощены нашим страстным увлечением музыкой. В театрах нам пришлось бывать сравнительно редко.
Мы регулярно посещали концерты в Большом зале Консерватории, а также в Малом и Рахманиновском залах. Мы покупали иногда 5-6 абонементов в год по 4-5 концертов в каждом для себя и Юленьки. Мифа, кроме того, посетила все пианистические конкурсы имени Чайковского. В общей сложности, мы побывали на сотнях концертов лучших исполнителей. Мы часто водили девочек на дневные концерты для детей и юношества, которые сопровождались интересными рассказами известных музыкальных лекторов – Дозорцевой и других.
В особенности мы любили слушать пианистов и старались не пропускать концерты Святослава Рихтера и Эмиля Гилельса. Мы очень любили слушать лучшего исполнителя музыки Шопена и Скрябина – Станислава Нейгауза. Мифиным любимым пианистом был также Дмитрий Башкиров.
Гилельса я впервые услышал в Харькове вскоре после его победы на Всесоюзном конкурсе музыкантов-исполнителей. Несмотря на то, что я жил на студенческую стипендию, я пошел на его концерт в Дом связи. Говорили, не знаю, насколько достоверно, что, когда он прибыл на свой первый концерт, его при входе сначала не хотели впустить в здание, так как не могли поверить такому юноше, что это он дает концерт.
Не забуду также, как мы были на его концерте во время войны в Барнауле, о чем я писал. Это было зимой. Гилельс приехал на санках, так как по дороге из гостиницы у него сломалась машина. Перед выступлением ему пришлось долго растирать озябшие руки.
Кроме многочисленных концертов, мы увлекались собиранием пластинок с записями классической музыки. За ряд лет мы собрали около 800 пластинок лучших исполнителей. Некоторые любимые вещи были в исполнении нескольких музыкантов. Для пластинок мы приобрели стереофонический проигрыватель высшего класса.
Как я учился музыке, я уже писал. А вот Мифу серьезно готовили быть профессиональным музыкантом. Ее учительница, Мария Владимировна Итигина, тогда была студенткой Харьковской консерватории. Она боготворила известного пианиста Эгона Петри. Когда однажды был его концерт в Харькове, она взяла туда с собой Мифу. По ее настоянию, Мифины родители купили рояль, хотя это им было нелегко сделать.
Мифа занималась у нее с шестилетнего возраста в течение семи лет. В конце, несмотря на ее желание больше играть музыку романтиков – Шопена, Шуберта, Шумана, – учительница, как говорила Мифа, продолжала ее «мучить Бахом». Кроме этого, когда нужно было ежедневно играть по 4-5 часов, ей стало трудно совмещать такую нагрузку с учебой и общественной работой в школе.
В итоге, к большому огорчению родителей и Марии Владимировны, Мифа оставила занятия музыкой. Рояль продали. Когда я впервые попал в дом ее родителей, рояля там уже не было.
Летом, проездом на юг, мы часто делали остановку в Харькове у Мифиной любимой двоюродной племянницы Аллочки. Кстати, по любопытному совпадению, ее отца звали как известного композитора – Исаак Осипович Дунаевский. Сейчас она с семьей живет в Израиле, в Ор-Акиве.
Однажды Мифа решила навестить в Харькове Марию Владимировну, с которой не виделась много лет. Их встреча была очень теплой. Она представила Мифу своим ученикам, которые у нее в тот момент находились, как свою самую раннюю ученицу. Перед нашим уходом она сказала, что недавно один ее одаренный ученик переехал в Москву для учебы в музыкальной школе при Московской консерватории. Запомните его имя, сказала она, его зовут Володя Крайнев.
Когда через несколько лет Владимир Крайнев завоевал первое место на конкурсе имени Чайковского, Мифа послала Марии Владимировне свои поздравления и вырезки из газет о конкурсе, но ответа не получила. Однажды, на концерте мы увидели в зале Крайнева. Мифа подошла к нему, сказала, что она была когда-то ученицей Марии Владимировны, и спросила о ней. В ответ он сообщил, что, к великому сожалению, она не дожила до такого его успеха.
В Москве мы встречались со старыми друзьями и приобрели новых. Особенно любили проводить время со своими дорогими внучками. Еще на старой квартире мы купили пианино. Мифа постепенно восстанавливала свою музыкальную память и снова стала понемногу играть. Когда девочки приходили к нам, они всегда просили ее садиться за пианино.
Юля с семьей жила в трехкомнатной кооперативной квартире, которую мы ей помогли приобрести после рождения детей. Мы также купили им пианино, рассчитывая, что девочки будут учиться музыке. К сожалению, из-за сколиоза им нельзя было долго сидеть за инструментом. По этой причине одно время они находились в специальном интернате, где учились и проходили лечение. Как я писал, они потом стали ходить в художественную школу.
Олечка после окончания средней школы поступила в педагогический институт и через некоторое время вышла замуж за своего однокурсника Мишу Рейна. В 1990 году они выехали в Израиль. Вскоре вслед за ними туда уехала Мишина мама, Виктория Рудольфовна, с дочерью и внуком. С ними мы переслали Олечке наше пианино.

Переворот
Тем временем, в 1991 году в стране произошел переворот. Власть захватил ГКЧП, отстранивший президента Горбачева от руководства государством. Наступило очень тревожное время. Как раз в этот день Юля уезжала в Израиль в гости к Оленьке, у которой уже росла первая дочка – Эйнат.
Единственным источником информации, объективно освещавшим события, была радиостанция «Эхо Москвы».
После того, как путч был подавлен, мы ходили на митинги в поддержку Ельцина, который был героем дня. После большого митинга у здания Верховного Совета РСФСР на Краснопресненской набережной, над которым впервые был поднят трехцветный флаг, мы присоединились к демонстрации, проходившей по Садовому кольцу. Мы попали в группу молодежи, которая нас восторженно приняла. Многие девушки шли с гвоздиками и подарили их Мифе. Мы вышли на Красную площадь, откуда основная масса людей направилась на Лубянку «громить КГБ». Мы же решили посетить редакцию «Эхо Москвы», которая находилась рядом с ГУМом.
Когда мы туда зашли, то оказалось, что редакция в этот день отмечала свой годичный юбилей. Мы их поздравили, а цветы Мифа преподнесла ведущей передачи Пилипейко, которую до этого слышали только по радио.
В это время их снимало телевидение и, когда мы вышли из комнаты в коридор, оператор с камерой устремился за нами. Репортер сказал, что это группа шведского телевидения, которая хочет нас снять. Нас попросили сказать несколько слов. Мы сообщили, что во время войны работали в Сталинграде на танковом заводе и выразили свое отношение к происходящим событиям.
Через некоторое время моя бывшая сотрудница Вера Яковлевна Харитонова получила из Голливуда письмо от другой моей сотрудницы Марианны Ивановны Дьяконовой, выехавшей с дочерью в Америку. Она написала, что увидев меня по телевизору, чуть не свалилась со стула от неожиданности. Очевидно, эта съемка была широко распространена по миру.
Постепенно наша жизнь вошла в свою колею, но внезапно была нарушена. В октябре 1992 года во время первых заморозков Мифа на скользкой дорожке от станции метро упала и сломала шейку бедра. Через некоторое время после операции она стала выходить из дому. Мы продолжали посещать концерты, но значительно реже.
После 1991 года Юля еще несколько раз надолго ездила к Олечке опекать подрастающую Эйнат.
В Израиле, по Мифиным расчетам, должны были жить ее двоюродные братья и сестры по отцу, выехавшие в разное время со своими родителями из Польши в Палестину. Мифа знала имя одного дяди, старшего брата отца – Фишеля Ляховера, который был литератором. Она попросила Юлю попытаться по этим кратким сведениям поискать родственников.
Юля рассказала об этом тете Алика – Саре, давно живущей на этой земле. Сара вспомнила, что Фишель Ляховер преподавал литературу в гимназии, где она училась. По телефонной книге Тель-Авива она стала обзванивать всех Ляховеров, пока не обнаружила сына Фишеля – Ишаягу. Он встретился с Юлей, после чего познакомил ее с другими родственниками.
Кроме Ишаягу, полковника в отставке, участника всех войн, которые вел Израиль, был его старший брат Давид. Он, ученый биолог, владеющий многими языками, включая китайский, к тому времени уже вышел на пенсию. Их отец, Фишель Ляховер, был в Палестине известным еврейским литературным деятелем. Его именем названа улица в северной части Большого Тель-Авива.
Далее была Шломит, ровесница Лиды. Она до сих пор работает в издательстве в Тель-Авиве.
Шломо был дипломатом. Много лет работал послом Израиля в ряде стран. Перед уходом на пенсию он был руководителем консульского отдела МИД Израиля. Его сестра Ора – инженер-строитель. В их квартирах много картин отца – художника.
Оказывается, Шломо, когда приезжал в Советский Союз, пытался найти Мифу, Лиду и Сусанну, также двоюродную сестру. Решив, что они изменили свои девичьи фамилии, он искал следы их родителей в Харькове и Ростове, где они жили до войны, но безрезультатно.
Родственники хотели познакомиться с нами и в 1995 году выслали нам вызов, билеты, а также оплатили страховку. Нам домой позвонила израильский консул в Москве и сказала, когда можно получить визы. Нам их выдали вне очереди, к тому же бесплатно.
В аэропорту Бен-Гурион нас встречала Юля, которая тогда гостила у Олечки, Миша, а также Шломо, приехавший из Иерусалима. Мы остановились в Ариэле у Оли, у которой перед этим родилась вторая девочка – Эфраточка.
Мы побывали у всех родственников, познакомились с их семьями. У Шломо и Эстер мы недолго гостили. Он показывал нам Иерусалим, а Мати, муж Оры – Тель-Авив. Месяц пролетел незаметно.

Переезд в Израиль
Юля с Аликом решили переезжать в Израиль. Нам не хотелось оставаться на старости лет одним, и мы оформили документы на выезд. Мы продали квартиру, мебель, большинство книг и пластинок, а часть вещей раздарили.
В конце апреля 1996 года мы прибыли на Землю обетованную. Через несколько месяцев приехали Юля с Аликом. Они поселились в Тель-Авиве в одной из квартир дома Сары. А мы, прожив немного у Олечки, сняли квартиру в Ариэле. На наше новоселье приехали родственники, которые преподнесли нам подарки.
Мы несколько раз гостили у них. Шломит является хранительницей фамильной истории и тщательно ведет генеалогию семей Ляховер с XIX века. У нее сохранились старые письма Мифы и Лидочки к бабушке в Польшу, которая затем вместе с родителями Шломит переехала в Палестину. Мы посетили кладбище в Тель-Авиве, где, кроме памятника на могиле бабушки, установлен камень в память о Мифиной тете, погибшей со всей семьей в Польше во время войны.
В Израиле в 1967 году был издан сборник статей о некоторых уроженцах польского городка Хоржеля. Среди них были очерки о трех братьях Ляховер, в том числе о Мифином отце, и их сестре. Эти статьи с иврита на русский для нас перевела Сара Мительман.
Кроме коренных израильских родственников, мы недолго гостили у Аллочки в Ор-Акиве. Это возле Кейсарии, очень живописного места на берегу моря. Там на сцене большого амфитеатра под открытым небом проводятся концерты и оперные постановки. Мы оттуда дважды ездили в большой красивый парк Ротшильда и в Хайфу. Мы ездили также к Мэри, моей сотруднице по Барнаулу, которая живет вблизи Модиина.
Нам немного удалось посмотреть эту исключительную страну. Мы из Ариэля совершили экскурсии на Мертвое море и в Эйлат, от которых получили много впечатлений, а также в Галилею в район гор Гильбоа. Во время экскурсий нужно было много ходить, что Мифе было трудно из-за больной ноги. Ей, в конце концов, пришлось сделать операцию, поставить искусственный тазобедренный сустав. После этого она в течение месяца находилась в реабилитационном центре.
Мы около года ходили в ульпан – курсы по изучению иврита, но после перерыва оставили его. К сожалению, мы не смогли даже элементарно освоить этот древний язык, что сильно мешает в жизни.
В Израиле мы приобрели новых друзей и знакомых. Прежде всего, это Тамара и Миша Фонаревы. Они перешли к нам «по наследству» от Лиды с Костей, с которыми они дружили в Ленинграде и где мы однажды познакомились. Они – врачи, переехали в 1990 году в Израиль и вскоре поселились в Ариэле. Кроме того, что они прекрасные люди, Тамара является семейным врачом Оленькиной семьи и Юли, а Миша приходит к ним и к нам на помощь в любое время.
Нашими соседями по квартире оказались очень милые люди Рита и Боря Блинчевские, с которыми мы вскоре подружились. Он – профессиональный пианист, здесь руководит хором пенсионеров, прославленным на всю страну.
Близкими нашими приятельницами здесь стали две очень приятные женщины примерно Юлиного возраста – Циля Мерзон и Римма Хохлова. Несмотря на занятость своими семейными делами, они иногда находят время, чтобы посетить наш дом.
Мы сблизились также с семьей Нейгаузов, которые живут в Ариэле. Он, музыкант, сын Станислава Нейгауза, носит имя своего известного деда, Генриха Густавовича Нейгауза. Его жена Ира, пианистка, дает уроки музыки детям. По нашей инициативе и, как мы захотели, с нашей помощью у нее уже третий год успешно занимается Эфраточка. А недавно Оленька отдала к ней Аснаточку, свою третью пятилетнюю доченьку. Мы очень рады, что дети учатся музыке и им пригодилось пианино.
Первые годы мы могли легче ездить. Бывали на семейных торжествах, свадьбах и юбилеях наших родственников и друзей. В 1998 году отметили в ресторане 60-летие нашей с Мифой свадьбы, на котором было около 40 человек гостей, приехавших из разных мест страны.
Большой радостью для нас был приезд в гости Лидуши с Костей, а затем Кларочки с Мишей. Они смогли побывать в экскурсиях по стране. Израиль посетили также Маринка с Борей, которые остановились в гостинице в Тель-Авиве.
В Израиле мы продолжали увлекаться музыкой. Прежде всего, в первые годы мы покупали абонементы на концерты в Тель-Авивскую филармонию, куда ходили вместе с Юленькой, а затем и со Светочкой – Мифиной харьковской двоюродной племянницей, к глубокому прискорбию недавно ушедшей из жизни. Всего мы посетили с 1996 по 2000 год 24 концерта, которые проходили в лучшем концертном зале Тель-Авива. Кроме того, мы часто бывали на концертах в Иерусалиме и Тель-Авиве, куда организованно ездили из Ариэля. В частности, мне запомнились концерты любимого нами оркестра «Виртуозы Москвы» под управлением Спивакова.
Мы привезли с собой около 200 пластинок и проигрыватель. Позже мы увлеклись видеозаписью музыки, которая, в основном, передавалась по телевизионному каналу «Mezzo». Всего мы записали свыше 50 видеокассет в исполнении лучших музыкантов.
Мы часто устраивали дома концерты «по заявкам слушателей», на которые приглашали друзей. В Ариэле гостила двоюродная сестра Риммы – московская поэтесса Анна Юрканская, которая любила бывать на наших музыкальных вечерах. Она сочинила следующие стихи, опубликованные в 2003 году в очередном сборнике ее стихотворений.

Знакомый дом
Посвящается Суламифи и Александру Явнель

Вот дом, где музыкой живут,
И пребывают в ней всечасно.
Здесь музыка царицей властной
Хозяевам дает приют.

Она звучит и для гостей,
И слух хозяев ублажает.
Тут музыку и уважают
И любят гости всех мастей.

Гостеприимен этот дом,
Где Александр и Суламифь
Благими заняты делами,
Давая жизни чистый тон.

«Ну, приходите вечерком!
Поставить Моцарта, Обера?
Шопена, Скрябина, Глиэра?»
И угощают вас чайком.

А звуки начинают путь
И открывают ваши души.
Вы в звуках тонете, Вы – уши.
В вас музыка и в ней вся суть.

И, растворившись в ней сто крат,
Язык вселенной постигая,
Душой возноситесь до рая,
Но возвращаетесь назад.

Счастливей нету ваших глаз.
Вас провожают до калитки,
И благодарные улыбки
Летят к хозяевам от вас.

Ариэль, 27 октября 2001 г.

После Мифиной операции мы стали реже ездить и больше времени проводить дома. Мы иногда бывали на концертах в Ариэле. Кроме того, посещали выступления Ириных учеников, в том числе Эфраточки, которые она регулярно устраивала у себя дома.
В 2004 году мы сменили вторую квартиру на третью. Она находится недалеко от Олечки, и дети сами могут приходить к нам. К сожалению, они очень заняты и редко бывают в нашем доме.
Но основное беспокойство нам доставляло ухудшение Мифиного здоровья. Она довольно давно стала забывать отдельные слова. Кроме того, еще на прежней квартире в мое отсутствие она на короткое время теряла сознание. В больнице у нее определили микроинсульт и снова направили в реабилитационный центр. Но ее состояние продолжало ухудшаться. Она стала терять равновесие и однажды упала в квартире, к счастью без последствий для оперированного сустава.
Первого января 2005 года к нам пришла Юля, Олечкино семейство и друзья, чтобы отметить Мифин день рождения, и она сидела с нами за столом. Но через несколько дней ее состояние резко ухудшилось, у нее начались активные проявления беспокойства. Мы пригласили домой профессора психогеронтолога, который сказал, что в таком состоянии она не может оставаться дома, и дал направление в гериатрический центр.
18 января нам удалось ее поместить в такой центр в Тель-Авиве. Там осуществляется постоянное медицинское наблюдение и необходимый уход. Вот уже год, как она там находится. Дважды в неделю я к ней езжу, и еще два дня ее посещает Юленька. Кроме того, Юля еженедельно на полтора дня приезжает ко мне. У Оленьки бываю редко. Она очень много работает, приезжает домой поздно, уставшая. В выходной день отсыпается.
Меня от службы национального страхования опекает очень внимательная приятная женщина, которая покупает продукты, готовит еду и убирает квартиру.
Я стараюсь, по возможности, отвлекаться разными вещами и скрадывать свое одиночество. По телевизору смотрю в основном новости, музыкальные и познавательные передачи, реже – кинофильмы. Регулярно покупаю самую популярную в Израиле русскоязычную газету «Вести». В приложении к ней публикуются новости науки, за которыми я стараюсь следить, особенно – за последними достижениями космических исследований.
Вскоре после приезда в Израиль я обратился к заместителю редактора приложения Яну Топоровскому с замечаниями по поводу одной научно-популярной статьи. Он, узнав, что я занимался метеоритами, приехал ко мне и взял интервью, которое опубликовал в двух номерах газеты. С тех пор я с ним поддерживаю контакт по телефону. Через него я связался с некоторыми интересующими меня людьми.

* * *
… Эти записки, которые я решил возобновить, заставили меня из грустного настоящего вернуться в прошлое. Это не хронологическая история моей ничем не примечательной жизни. Здесь я привел лишь некоторые запомнившиеся мне эпизоды. Наряду со значительными, иногда судьбоносными, моментами, здесь приведены и несущественные события. Описание некоторых из них, я вижу, отягощено, возможно, излишними подробностями, за что прошу меня извинить.
В известной мере, подводя итог моей долголетней жизни, я считаю, что, несмотря на трудности, она, в общем, удалась.
Прежде всего, мне повезло, что около 70 лет рядом со мной была родная верная подруга, с которой я разделял все наши радости и горести – моя горячо любимая жена. Она постоянно поддерживала меня в трудные минуты, иногда принося себя в жертву во имя будущего семьи.
Наша любимая дочь, как мне кажется, переняла от нас лучшие черты, которые мы старались ей прививать. Дай Бог ей счастья!
Несмотря на ограниченные возможности, мне удалось кое-где побывать и посмотреть, хотя желалось значительно большего. Много наслаждения я получил от своего увлечения музыкой.
Большую часть своей трудовой жизни отдал науке, в которой успел кое-что сделать. Я встречался с крупными учеными и многими интересными людьми. Например, меня однажды познакомили с очень редким человеком – американским астронавтом Смитом, побывавшим на Луне.
Вообще, должен сказать, что меня большей частью окружали хорошие люди, которых я вспоминаю с благодарностью.
Я с надеждой смотрю на мою внучку и правнучек, в которых течет часть моей крови. Да хранит их Господь!

Ариэль, 6.1.2006 г.

_______________

*Об авторе:
Александр Александрович Явнель – известный исследователь метеоритов, с 1972-го по 1989 год – заместитель председателя Комитета по метеоритам АН СССР.

В Российской Еврейской Энциклопедии:
ЯВНЕЛЬ Александр Александрович (р. 1915, Екатеринослав), астроном. Канд. физ.-матем. наук (1950). В 1938 окончил физ.-механич. ф-т Харьковского механико-маш.-строит. ин-та. В 1935–41 работал в Укр. физ.-техн. ин-те, в 1941–47 – на оборон. з-дах в Харькове, Сталинграде и Барнауле. В 1947–50 – в аспирантуре Ин-та астрономии и физики АН КазССР, работал там же до 1954; в 1954–79 – в К-те по метеоритам АН СССР (с 1972 зам. пред. к-та); в 1979–89 – в лаб. метеоритики Ин-та геохимии и аналитич. химии им. В.И.Вернадского АН СССР. Осн. иссл. посв. химии метеоритов и изучению закономерностей их состава. Совершенствовал методику хим. анализа метеоритов, с помощью к-рой получил новые данные о хим. составе св. 100 метеоритов, разработал генетич. классификацию метеоритов по их составу (ныне этот метод является общепринятым). Дискретность хим. состава метеоритов разн. типов (железных, каменных и т. д.) позволила Я. сделать вывод о том, что метеориты образовались во мн. родительских телах, близких по размерам к астероидам, и не могли возникнуть в недрах одной гипотетич. планеты (Фаэтона). Автор моногр. «Химический состав метеоритов» (совм. с М.И.Дьяконовой и В.Я.Харитоновой, 1979), а также св. 100 науч. статей.