То, что я здесь напишу, могу рассказать только я, его дочь Майя.

Родился 2 июня 1897 г. в Варшаве. Расстрелян 7 сентября 1937 г. в Москве. Сорока лет от роду.

Итак, детство и юность отца прошли в буржуазной Польше, в Варшаве, в интеллигентной семье. Брат отца был музыкантом. Сестра пела. И отец очень любил музыку, знал ее и прекрасно играл на домре. Но закончил он в Варшаве школу «штук пенкных» (прекрасных искусств). Знал многие ремесла: скульптуру, резьбу по дереву, но лучше всего знал и любил плоскожежьбу (так у автора – ред.), что-то вроде чеканки.

В 1922 году, женившись на моей будущей маме, Регине Лебенсольд, он решил оставить свою буржуазную страну и уехать в молодую Советскую республику, чтобы вместе с этим народом строить социализм. Они приехали в СССР, поселились в одной комнате многоквартирного коммунального дома на Сретенке, и отец, имея золотые руки, оставил свои художественные умения для себя, пошел работать на электрозавод.

Работая в БРИЗЕ (бюро рабочих изобретений) и постоянно внося разные рационализаторские предложения, отец ни на день не бросал искусства и все свободное время посвящал ему. Он рисовал тушью, делал красивые деревянные рамки с резьбой, украшая эти рамки бирюзой, но, повторяю, больше всего занимался и увлекался чеканкой.

Электрозавод был дважды награжден орденом Ленина, и мой отец сделал огромную чеканку со сдвоенным орденом Ленина, и это был главный транспарант завода для демонстраций (может быть, эта чеканка и сейчас находится где-то на заводе, ведь и такое бывает).

Помню все чеканки, выполненные отцом на моих глазах. Теперь, когда моя жизнь связана с литературой по искусству, знаю, откуда отец брал сюжеты для своих чеканок. У нас дома висели на стенах такие его работы: портрет мамы, сделанный с ее фотографии, когда ей было 18 лет; барельеф «Смерть вождя» – это копия с работы Меркурова С. Л. Ведь именно Меркуров делал посмертную маску с Ленина. Именно Меркуров поставил у нас в Киеве памятник Ленину. И именно Меркуров сделал скульптуру Сталина, которая долго стояла перед Третьяковской галерей. Как все в жизни переплетается!

Не обидел отец и Сталина. Он выполнил барельеф с фотографии Сталина, известной в те годы как «Сталин с трубкой» (вероятно с фотографии Напельбаума, но я точно не знаю). Однако отец чеканил не только Ленина и Сталина. Он любил и прекрасное «пенкне».

В свои 35 лет он, видимо, восхитился работой Сандро Боттичелли «Симонетта», написанной художником в таком же возрасте, в каком  через пятьсот  лет был мой отец. Это была прекрасная чеканка, фон ее был покрыт бронзой, а профиль Симонетты оксидирован серебром. Я видела, как отец над ней работал. Но тогда я не знала, что это с картины Боттичелли. А узнала много позже.

Еще был очаровательный барельеф с картины Грёзе «Мальчик с птичкой». Это то, что я помню.

В 1933 году отец был неожиданно уволен с завода, где его так любили и так ценили за его рационализаторский ум. Это была трагедия (а мне тогда было 10 лет). И отец писал очень длинное письмо Сталину. Не знаю, отправил ли он это письмо, но разговор о нем дома шел. Уйдя с завода, отец поступил в Музей труда макетчиком. Он ведь еще из Польши знал многие ремесла и умел работать с любым материалом.

И вот его последняя работа – это создание макета Ленинградского порта для Всемирной выставки в Париже, которую венчала знаменитая скульптура Веры Мухиной.

Это было лето 1937 года. До ареста отца, то есть его расстрела, оставались считанные дни.

Мы всей семьей, да еще с сыном наших добрых друзей Ницкевичей, которых посадили и, как потом выяснилось, расстреляли немного раньше моего отца, были в то лето на даче в Фирсановке. Это недалеко от знаменитого санатория «Мцыри». Вот там на даче, в саду отец делал маленькие машинки для этого самого Ленинградского порта. Работу он успел закончить, но одна машинка не подошла, видимо  не прошла ОТК и была забракована. Поэтому она осталась у нас дома. 18 августа 1937 года мы с сестрой, Висеком и мамой приехали в Москву, чтобы покататься по новому каналу Москва – Волга и посетить Коломенское. Наш катер причалил к берегу, все сошли на набережную, и мы провели этот чудесный осенний день в Коломенском, гуляя по его аллеям, посетив домик Петра I и полюбовавшись церковью Вознесения.  Мы, дети, вернулись на дачу, а мама почему-то решила переночевать в Москве.

Ночью отца арестовали. Больше мы его не видели.

Последние слова отца были такие:

– Меня не ищите. Если смогу, сам сообщу о себе.

Но ему не дали этой возможности. 7 сентября 1937 года он был осужден особой тройкой и выслан в особые лагеря без права переписки,  то есть расстрелян, а 10 сентября была арестована мама и выслана на 8 лет, правда с правом переписки, о чем я узнала лишь через полтора года, получив от нее первое письмо в 1939 году.

Мы с сестрой Юной попали сначала в Даниловский приемник (теперь это Свято-Данилов монастырь), а потом, через пять дней, то есть 16 сентября 1937 года, нас увезли в детские дома, меня в город Семенов – столицу знаменитой Хохломы, а сестру в дошкольный детдом в селе Попово.

Через десять лет, уже в 1947 году, я, впервые после отъезда из Москвы, приехала в свой город родной. Вошла в свой дом и на стене у соседей увидела единственную чеканку отца «Симонетту». Видимо, работники НКВД, которые пришли конфисковать наше немудреное имущество, выкинули эту жестянку за ненадобностью, а вот портрет Сталина, наверное, оставили себе на память. Чеканка сохранилась – это наша самая дорогая реликвия. А через пятьдесят лет после гибели отца я обратилась с просьбой к одному самому моему любимому художнику-экслибрисисту, чтобы он сделал мне экслибрис по этой чеканке. Этот экслибрис я посылаю вам в Мемориал, как память об одной из многих миллионов жертв сталинского террора. Трудно писать,  вновь все переживаю, все вижу перед собой, и сердце не может с этим смириться. Поверьте, что чем дальше уходит это время, тем больнее становится сердцу. Поверьте!

И еще одно. Вот передо мной указатель к плану г. Москвы 1939 г. На вылинявшей и потрепанной, когда-то голубой, тонкой обложке изображен памятник Свободы. Помните его? Вероятно, да! Так вот и этот памятник для меня связан с памятью об отце. Не знаю, для кого и для чего именно, но отец, работая в Музее труда (где-то под Москвой), получил заказ сделать макет этого памятника. Он его сделал, вероятно, из дерева, фигурку из пластилина, а потом весь памятник облил шоколадом. Вот так он мне и запомнился весь в шоколаде.

О макете Ленинградского порта тоже интересно: моя мама в лагере встретила одну женщину, которая была на этой самой Всемирной выставке в Париже, видела этот макет, но, будучи арестованной прямо на вокзале, смогла поделиться впечатлениями лишь в лагере.

Кроме экслибриса, выполненного художником Евгением Синиловым из города Камышина, с изображением Симонетты, я посылаю Вам еще один экслибрис, выполненный в память о моем погибшем отце московским художником Германом Львовичем Ратнером.

Этот экслибрис заменяет мне памятник на могиле отца. Ведь я, также как и миллионы других детей врагов народа, не знаю, где похоронен мой отец.

На этом знаке Вы видите ту самую церковь Вознесения, которую видел мой отец в последний день своей жизни на воле. Это его последнее впечатление. Ведь арестовали его ночью, и в свой последний приют он ехал по ночной Москве, уже, вероятно, ничего не видя. Эта церковь для меня – памятник отцу. Хотя бы на экслибрисе.

Вот те немногие работы отца, которые я могу вспомнить, и те знаки, которые выполнены в память о моем отце.

***

Но мне хочется назвать еще одно имя художника, хотя я ничего не знаю о его судьбе.

У меня хранится рисунок, который мама привезла из лагеря в Коми. На листе бумаги карандашом нарисован портрет моей мамы. В нижнем правом углу подпись: Озолинш и дата 1942 год.

Чувствуется рука настоящего художника. Вот адрес лагеря, в котором находилась мама в 1942 году: Коми АССР, Кожвинский район, Рудник Большая Инта.

Вот в это же время и в этом лагере, вероятно, находился художник Озолинш. Может быть, кто-то давал о нем сведения Вам? Рисунок, сделанный его рукой, хранится у меня. Если нужно, я могу его Вам представить, или переснять. Сообщите.

***

Перечитывала письма мамы из лагеря и нашла такую фразу: «Моля когда-то массу рисовал, но у него была хорошая школа». Моля – это уменьшительное имя отца. Так мы в письмах друг к другу называли папу, боясь писать открыто. Ведь для цензуры, а каждое письмо проходило цензуру, отец был врагом народа, и упоминать его нельзя было.

Посылаю еще один экслибрис, сделанный тбилисской художницей Ниной Канделаки для нашей семьи.

Этот знак тоже память о моих родителях. На экслибрисе – уголок Варшавы, родины моих родителей.

25.03.1990 г., Киев

Даниловский приемник

Сегодня мой сын привез мне из Москвы календарь на 1991 год. На календаре изображен Свято-Данилов монастырь.

Вглядитесь в его крупные цветные фотографии:

Троицкий собор. 1833–1838 гг. Архитектор О. И. Бове;

Святые врата с церковью преподобного Симеона Столпника и колокольней. XVII–XVIII вв.;

Храм Святых Отцов Семи Вселенских Соборов. XVII–XIX вв.

Да, теперь это Свято-Данилов монастырь. Но, для меня, да и не только для одной меня, это место бывшего Даниловского приемника…

А началось это для меня так: наша близкая приятельница однажды ночью привезла к нам своего сына Висека (это по-польски), так как ее вслед за ее мужем арестовали, и она решила, что наша семья возьмет на воспитание ее сына. Когда я проснулась утром, то у меня уже был новый братишка, девяти лет от роду. Летом, как всегда, мы поехали на дачу в Фирсановку, куда часто приезжал из Москвы мой отец и прямо в саду дачи работал над своими макетами, которые он готовил для Всемирной Парижской выставки 1937 года.

18 августа мы с мамой приехали в Москву, чтобы провести день с отцом и принять участие в увлекательной поездке в Коломенское. Это был прекрасный день. Приплыв на катере к Коломенскому, мы поднялись по склону и весь день гуляли в парке, посетили домик Петра I, полюбовались Вознесенской церковью, играли в серсо и, оставив папу с мамой в Москве, вернулись на дачу.

В эту ночь, с восемнадцатого на девятнадцатое августа, отца арестовал, и больше его никто никогда не видел.

Мы вернулись с дачи, и моя мама, не в силах содержать троих детей, стала хлопотать о том, чтобы Висека устроить в детдом. Я навсегда запомнила мамины слова: «Только не в Даниловский приемник!».

Но 5 сентября приехали за Висеком, и на мамин вопрос, куда его отправляют, ей ответили: «В Даниловский приемник».

Я поняла, что это что-то страшное.

Но 10 сентября, когда я ушла в школу, а сестренка осталась дома, пришли за мамой, предложив ей пойти на Лубянку, чтобы отметить какие-то документы. Мама одела демисезонное пальто, взяла свою сумочку… и исчезла на шесть лет.

Когда я вернулась из школы – мамы уже не было, а были чужие люди, которые сказали, что надо собрать вещи, чтобы поехать в лесную школу.

– И возьми зимнее пальто!

– Зачем пальто летом? – подумала я и взяла все свои и сестренкины одежки, а также три фотографии родителей, маленькую машинку, не принятую из-за брака в музей труда, где работал отец.

Мы с сестрой сели в легковую машину, которая впервые в жизни оказалась в нашем церковном дворе на Сретенке.

Я только спросила сестренку:

– Юна, где лучше, дома или в машине?

– Конечно, в машине, – ответила сестра.

Вскоре мы были у ворот, у каких-то тюремных страшных ворот, а когда эти ворота открылись,  и оттуда выехала нам навстречу машина, мы увидели в ней на мгновенье Висека.

Это и был Даниловский приемник. И было это 10 сентября. Теперь, по документам, которые я получила из КГБ СССР, этот день называется днем расстрела моего отца. Я в это верю! Итак, нас ввезли в те самые ворота, которые теперь названы Святые врата. Запомнилась деталь: возле ворот всегда было много солдат, и они смотрели под кузова всех выходящих за ворота машин.

Ворота за нами глухо закрылись, и нас повели, по-моему, влево, чтобы зарегистрировать, потом сфотографировать в профиль и в фас, и, что было удивительно, снять отпечатки пальцев. Эту процедуру я также запомнила навсегда. Разместили нас в здании справа от ворот. Видите, трехэтажное здание. Помню, комнаты были большие, просторные, светлые, а на окнах были не решетки, Боже сохрани, а толстые металлические сетки. Я это тогда усекла.

Кормить нас водили куда-то в другое здание. Не помню, куда, но твердо знаю, что строем и под охраной с двух сторон. Много раз в день мы выходили на улицу, строились, нас окружали солдаты с ружьями, и так строем мы шли по этому двору, а вокруг завсегдатаи Даниловского приемника кричали нам вслед: «Враги народа!».

На второй или на третий день нас строем повели в кино.

Ну, конечно же, в то здание, в котором сейчас Троицкий собор. Был день, и меня очень удивило, что круглый потолок в кинозале застеклен. Было совсем светло. Напротив нас, в углублении зала висел большой экран, а рядом огромный портрет Ежова (почти такой же величины, как экран). По залу прошел гул: «Вот мы в ежовых рукавицах». Даже маленькие дети хорошо знали эти слова.

Фильм был «Юность Максима». Мы до сих пор все любим этот фильм. Но вряд ли кто помнит, что начинается он со сцены, когда Максима арестовывают, и у него берут отпечатки пальцев. Зал юных врагов народа вновь вздрогнул. Ведь у всех у нас еще краска на руках не обсохла.

Руководители приемника позаботились о том, чтобы фильм был, как говорится, на злобу дня.

Когда мы все очнулись и поняли, что домой уже никому не вернуться, а дома остались все вещи наших семей, мы стали обращаться с просьбой, чтобы нам разрешили поехать домой и взять еще кое-что. Как молоды и как наивны мы все были. Весь двор кишмя кишел военными, и мне тогда казалось, что мы находимся на территории военной части. Высокие серые стены, глухие, постоянно охраняемые ворота и постоянная охрана нас, детей врагов народа.

Длилось это для нас с сестрой всего пять дней. Или, как говорится в знаменитом стихотворении: «пять ночей и дней». Через пять дней нас вывели, построили, посчитали и посадили в машины, которые, как я помню, назывались «собачья будка». Это не «черный ворон», так как на маленьких окошках решеток не было. И вот мы едем по родной Москве, и каждый уже понимает, что прощаемся с ней навсегда. Не знаю, слышали ли нас, но мы все кричали через эти окошки: «Прощай, Москва!». На вокзале нас завели в абсолютно пустую комнату, где лишь на подоконнике стоял телефонный аппарат. Затем под ружьем провели по перрону, посадили в один вагон, и с нами сели с обеих сторон эти же караульные. Почему-то на дорогу нам дали целый мешок мелких яблок. Ведь, что ни  говори, а был сентябрь. Осень. Вот эти яблоки мы всю дорогу бросали из окон, мечтая по ним вернуться обратно в Москву… Лично я впервые попала в Москву лишь в 1947 году, то есть через десять лет.

Но все эти годы я вспоминала самый замечательный день из своей московской жизни. Это было 1 мая 1937 года. Я участвовала в тридцатитысячном хоре московских школьников. Всю весну мы репетировали в разных залах одну песню для всего хора: «Смело, товарищи, в ногу». Нам всем раздали голубые и розовые береты. (пятнадцать тысяч  голубых и пятнадцать тысяч розовых).

Первого мая мы с утра пришли на Охотный ряд и до часу ждали своего выхода на Красную площадь. И вот пошли первые колонны с песней, в розовых беретах, а когда подошли наши «голубые береты», песня оборвалась. У нас произошло замешательство, мы сбились с ноги, растерялись, но тот, кто нас вел, скомандовал, чтобы мы пели песню «Легко на сердце от песни веселой», которую не репетировали. Вот с этой песней мы вступили на Красную площадь в надежде увидеть близко-близко Сталина. Но, к нашему сожалению, на трибуне мавзолея Сталина уже не было, а стоял также очень всем известный Клим Ворошилов, который укоризненно качал головой из-за того, что мы так недружно поем. А было нас, московских школьников, тридцать тысяч.

И вот, вспоминая об этом майском дне, я думаю: сколько же этих ребятишек въезжало потом в Святые Врата Даниловского приемника, чтобы потом навсегда распрощаться с Москвой? Наверное, тоже большие тысячи!

В прошлом году я попала в Свято-Данилов монастырь. Я вошла в Троицкий собор и увидела то место, где висел экран, и откуда на нас смотрел Ежов. Над головой был большой круг, а над кругом купол собора, увенчанный золотым крестом. Вот почему было тогда светло в зале. Видимо, купол был снесен, а отверстие заделано стеклом.

В Храме Святых Отцов сразу от входа есть фотовыставка о восстановлении монастыря. Там вы можете увидеть фотографию нашего кинозала со стеклянным потолком. Посмотрите на этот снимок и поставьте свечку в храме. Это святое место и наш памятник. Памятник нашему детству.

02.02.1991, г. Киев

Послесловие

Н. Романюк

Горький след восьми монет

На международной Парижской выставке 1937 года среди всех достижений, которыми молодая советская страна удивила мир, две работы привлекли к себе особое внимание: скульптура Веры Мухиной Рабочий и колхозница и макет Ленинградского порта, выполненный в мельчайших подробностях московским художником-макетчиком Марком Гальпериным.

Об этом он так никогда и не узнал. Двадцатого августа 1937 года стояла замечательная погода, и прогулочные катера на канале Москва – Волга были переполнены пассажирами. Покатавшись и оставив дочерей Майю и Юну на даче, Марк Гальперин уехал вечером в Москву. Ночью за ним пришли… Во время обыска он молчал и лишь на пороге обернулся, сказав жене то, что говорили тогда все: «Это ошибка. Я скоро вернусь».

Он не вернулся никогда. В материалах судебного дела по обвинению М. И. Гальперина в шпионаже в пользу Польши (откуда в конце 20-х он приехал строить социализм в советской стране) написано: «Виновным себя не признал, сообщников не выдал» (т.е. не оговорил ни одного человека), и решением Особого совещания (тройки) приговорен к исключительной мере наказания – расстрелу. Приговор приведен в исполнение незамедлительно, 10 сентября 1937 года. Единственным доказательством вины послужило полученное в 1936 году письмо от матери из Варшавы.

В день расстрела мужа арестовали жену, а для четырнадцатилетней Майи и семилетней Юны закончилось детство.

Придя домой 10 сентября и застав дома чужих людей, они поняли все без слов. Майя сняла со стены три фотографии родителей, надела на руку мамины часы, подошла к шкафу и сняла с верхней полки сделанную папой миниатюрную машинку, сложила личные вещи в пионерский чемоданчик. Юна прижала к груди куклу. Больше им уже ничего не принадлежало.

Свято-Даниловский монастырь, превращенный в спецприемник для детей репрессированных, встретил девочек мрачным холодом сырых стен. В монастырских подвалах, забитых маленькими узниками, надписи, надписи, надписи: «Папа, мама, где вы?», «Мама, я хочу домой».

Изуродованный, без купола Троицкий собор стал кинотеатром. После снятия отпечатков пальцев «особо опасных детей» повели туда смотреть «Юность Максима» (популярный в те годы фильм, созданный Г. Козинцевым и Л. Траубергом). Первый кадр – жандармы снимают отпечатки пальцев у арестованного революционера Максима – вызвал в зале дружный смех. Еще одна достопримечательность кинотеатра – огромный портрет Ежова на стене. Сквозь застекленный потолок на него падал дневной свет, и казалось, что нарком шевелится. За это дети прозвали кинотеатр «ежовыми рукавицами».

Через пять дней очередную партию юных узников, в числе которых были и сестры Гальперины, под конвоем привезли на вокзал, загнали в товарный вагон и бросили туда мешок мелких-мелких яблок на дорогу. Когда поезд тронулся, ребята, сговорившись, стали бросать их на дорогу, чтобы потом вернуться по ним в Москву. Домой вернулись лишь некоторые, и то спустя годы.

Приехали в Горький, переночевали на острове: барак, вышка с солдатами. Утром снова в путь. На вокзале в маленьком городке Семенове, знаменитом на весь мир хохломской роспись, сестер разлучили. Майя попала в семеновский детдом (бывшую тюрьму), Юна в другой – сырой и холодный монастырь. Обитатели детдома встретили новеньких приветливо:

– У вас как кормят?

– Вечером пшено и утром пшено, а еще арбузы.

Через полтора года в этом детдоме Майю разыскали мамины письма из Большой Инты, родины знаменитого ГУЛАГа.

В лагерь Майя писала одна, другие дети были слишком малы, чтобы писать или отреклись от своих родителей. И когда освобожденная по болезни мама вернулась в 1943 году, она привезли все Майины письма, переплетенные неизвестными лагерными умельцами в книгу.

После реабилитации отца прошло не одно десятилетие. Жизнь Майи Марковны входила в нормальное русло повседневности: дом, работа, дети…

Время, как известно, лечит раны, даже самые глубокие. Боль воспоминаний уже не была такой ноющей, как раньше, и тревожила душу, лишь когда приходили письма от детдомовцев или когда раскрывался интинский альбом. Она показывала его очень немногим близким друзьям. Может, время было другое – «молчаливое», может, не хотела бередить старые раны. Верила, что у этой истории нет и быть не может никакого продолжения. Но оно появилось, выпало из почтового ящика 14 марта 1991 года вместе с утренними газетами, в аккуратненьком канцелярском конверте со штампом Московского горисполкома. От него не пахло сырыми бревнами и махоркой, как от тех, что приходили в 37-м, оно было официальное:

«Главмосфинуправление рассмотрело материалы, поступившие из КГБ СССР по вопросу возмещения материального ущерба, нанесенного незаконными действиями должностных лиц в отношении репрессированного гр. Гальперина М. И. Согласно протоколу обыска от 20 августа 1937 г. И квитанции о сдаче конфискованных вещей от 20 августа 1937 г. № 11133 у гр. Гальперина конфискованы личные документы, переписка и 8 серебряных монет достоинством по 50 копеек на общую сумму 4 (четыре) рубля.

По запросу управления Госхран СССР произвел оценку указанных монет на момент реабилитации гр. Гальперина М. И. в 1956 году по прейскуранту № 111. Сумма, подлежавшая выплате за серебряные монеты, составила в 1956 году 6 руб. 88 копеек (8 шт. х 0,86 коп.). С учетом денежной реформы 1961 года сумма к выплате составит 69 копеек.

Убедительно просим Вас сообщить, следует ли производить оформление документов на получение Вами указанной суммы, учитывая то обстоятельство, что возмещение почтовых расходов, связанных с пересылкой денежных сумм, за счет бюджета законодательством не предусмотрено. Заместитель начальника Главного управления С. М. Ярных».

За годы перестройки мы успели безболезненно расстаться с образом великих и могучих и, прочно вжившись в имидж самых бедненьких, несчастных и обделенных, даже научились этим гордиться, с благодарностью подкармливаясь у напуганных нашим аппетитом «империалистов». И все же мало верится, что пусть даже в тощем госбюджете не нашлось средств, чтобы переслать дочери расстрелянного художника шестьдесят девять копеек – сумму, в которую цинично оценен нанесенный семье ущерб. Впрочем, будем справедливы – начав строительство нового, на этот раз гуманного социализма, государство проявляет некоторую заботу о репрессированных им гражданах и их семьях. Например, свидетельство о смерти расстрелянных в годы репрессий родственников теперь выдают бесплатно. Правда, кое-где работники загсов умудряются в нарушение существующих норм стягивать те самые пять рублей, так сказать, делают на этом свой маленький бизнес.

Академик Д. Лихачев одним из первых заметил, что среди всех дефицитов  самый большой у нас – дефицит нравственности. Сейчас в этом уже никто не сомневается…