Мой рассказ о том, как в конце 1940-х гг. к нам в заполярный каторжный лагерь попал объемистый том Кнута Гамсуна. Это событие стало одним из самых волнующих духовных переживаний нашей лагерной жизни.

Книга Кнута Гамсуна в лагере со строгим режимом? В годы, когда он в нашей стране был запрещен как сторонник фашистского режима? «Этого не может быть!» — воскликнет возмущенный читатель и будет прав. Однако к каторжанам попадали книги не только из лагерных библиотек и не только легальным путем. Иногда события развивались по воле случая, и тогда происходили удивительные истории. Прежде чем рассказать одну из них, нужно пояснить, в чем состояла особенность нашего режимного лагеря.

После оккупации — в Воркуту на каторгу

Одним из гулаговских новшеств военного времени стало создание каторжных лагерей, куда попадали жители оккупированных территорий. Для них была введена особо жестокая мера наказания — 19 апреля 1943 г. был принят Указ Президиума Верховного Совета СССР «О мерах наказания для немецко-фашистских злодеев, виновных в убийствах и истязаниях советского гражданского населения и пленных красноармейцев, для шпионов, изменников Родины из числа советских граждан и их пособников». Осужденные по этому указу карались каторжными работами сроком на 15-20 лет. Других сроков не было. Каторжные лагеря были созданы в Норильске, Воркуте и на Северо-востоке нашей страны. Каторжане носили номера. Люди были полностью обезличены и в лагерной жизни фигурировали только под своими номерами. Их пришивали на одежду в трех местах: на шапку-ушанку, на спину и на ватные штаны выше колена правой ноги.

Я получила срок 15 лет каторжных работ и в 1944 г. была отправлена в воркутинский каторжный лагерь под номером Е-105, став 5105-м каторжанином этого лагеря. До войны я успела окончить только среднюю школу, рвалась в университет, а попала на каторгу. Подробности можно найти в моей автобиографической книге «Воркутинские заметки каторжанки Е-105».

Каждая буква номера соответствовала 1000 узников. За буквой «Е» последовали другие буквы алфавита — число каторжан стремительно возрастало. Уже через 2-3 года после принятия Указа каторжане с начальными буквами алфавита практически исчезли. Большинство их вымерло в нечеловеческих условиях. Каторжан использовали на тяжелых работах в шахтах, карьерах, на строительстве железных дорог и других объектов. Жили они в зонах с усиленной охраной, в бараках со сплошными двухэтажными нарами. Двери бараков были на запорах даже днем, на окнах — железные решетки. Из зоны каторжан выводили колоннами под конвоем с собаками. Вооруженная охрана предупреждала: «Шаг вправо, шаг влево считается побегом, конвой стреляет без предупреждения». В производственной зоне работали под окрик: «Давай, давай работай». И все это, естественно, сопровождалось матом.

И так каждый день, год за годом, весь срок. Можно было окончательно отупеть или сойти с ума. А среди каторжан было много молодежи…

Кто же попадал в каторжные лагеря? Действительно ли они были заполнены фашистскими злодеями, которые во время оккупации истязали и убивали советских граждан? Из своего опыта могу рассказать, с кем мне пришлось встретиться на этом крестном пути.

В каторжных лагерях были представители самых разных профессий: учителя, преподаватели вузов, артисты, музыканты, режиссеры, агрономы, бухгалтеры, переводчики и др. Всех их объединяло одно обстоятельство — они работали во время оккупации. Было много участников национально-освободительных движений: УПА — Украинская повстанческая армия, ОУН — Организация украинских националистов, Армия Крайова (Польша), прибалтийские национальные движения (Литва, Латвия, Эстония). Все они боролись за независимость своих стран как от немцев, так и от Советов.

По сравнению со всеми этими каторжанами, тех, кто работал в полиции, жандармерии, гестапо и других карательных организациях, было мало. Трагедия советской каторги заключалась в том, что Указ от 19.04.1943 использовался слишком расширительно, и настоящих преступников на каторгу попало немного. Об этом свидетельствуют последующие реабилитации, дошедшие до многих каторжан слишком поздно. Настоящих преступников не реабилитировали.

Посылка из Одессы

Как же все-таки Кнут Гамсун появился в нашем воркутинском лагере? В посылке из Одессы! Ее получила каторжанка нашего барака Рузя Гавзинская. Мы писали своим родителям, что книги посылать не нужно, что их изымают при осмотрах и не отдают нам. Но некоторые родители «на всякий случай» все равно посылали. Они не представляли себе, как их дети смогут существовать без книг. Дети, привыкшие жить в окружении книг, любившие и ценившие книгу.

Рузя, так мы в те годы называли Розалию Леонтьевну Гавзинскую, до войны училась на историческом факультете Одесского государственного университета. Война застала ее на третьем курсе. Во время оккупации университет не прекратил работу, и Рузя продолжила свою учебу. Тема ее курсового проекта была связана с коллективизацией, раскулачиванием и голодом (1929-1933). Правда об этом периоде нашей истории стала известна только спустя несколько десятилетий. А Рузя затронула ее во время оккупации. После освобождения Одессы ее арестовали, судили и приговорили к высшей мере наказания — расстрелу. Она сидела в одиночной камере, каждую минуту ожидая, что ее поведут на расстрел. Через месяц расстрел заменили 20 годами каторжных работ. Когда ей зачитали новый приговор, она воскликнула: «Лучше бы вы меня расстреляли!»

Можно себе представить, в каком состоянии все это время находились родители Рузи. Когда они узнали, что расстрел заменен двадцатью годами каторжных работ, ее мама немедленно начала готовить мешок с продуктами и вещами. Она не знала, куда и когда ее дочь отправят отбывать наказание, но можно было предположить, что путь будет далекий и долгий и без теплых вещей не обойтись. Однажды на улице ее остановил взволнованный женский возглас: «Мадам Гавзинская, вашу Рузю под конвоем повели на вокзал!». (В оккупированную румынами Одессу вернулось прежнее обращение к женщине «мадам». В советское время, как известно, обращались просто: «гражданка», «женщина» или даже «эй, ты».) Услыхав это, мама Рузи бросилась домой, схватила мешок и опрометью понеслась на вокзал. В последнюю минуту она успела передать дочери спасительный мешок и обнять ее на прощание. Он действительно оказался спасительным. Рузя покинула Одессу знойным летом, а прибыла в Заполярье лютой зимой. Если бы не теплые вещи, ей пришлось бы в летнем платье и туфлях на босу ногу прыгать из вагона в сугроб. И она замерзла бы по дороге в лагерь, куда заключенных гнали пешим этапом. Такие случаи были нередки в тех краях. Осужденных не предупреждали, куда их этапируют — маршруты этапа держались в секрете.

Свой срок Рузя отбывала в воркутинских каторжных лагерях. Мы жили в одном бараке, я с ней дружила. Всеми силами мы старались доставать книги. Когда это удавалось, делились ими, обсуждали прочитанное. Когда Рузе сообщили о посылке, она была уверена, что книг в ней не будет, потому что из предыдущих посылок они всегда изымались. Более того, ее предупредили, что если это «безобразие» не прекратится, она вообще лишится права получать посылки. Но в этой посылке книга все-таки была. Сердце Рузи сжалось при мысли, что опять на ее глазах книгу отбросят в сторону, и она ее не получит. Однако произошло чудо! Вохровец, проверявший посылку, не обратил на книгу внимания и вручил содержимое без изъятий. Остается только гадать, почему он так поступил. Может быть, до этого он служил в охране лагерей другого типа, где политических смешивали с бытовиками и уголовниками. В таких лагерях книги не подвергались столь строгому контролю. Вот как неожиданно книга попала к нам в барак, и автором ее оказался ни кто иной, как Кнут Гамсун. (это было советское издание начала 1920-х гг. – Прим. ред.)

Запрещено, но мы читали

Итак, Кнут Гамсун в нашем бараке! Для нас, обреченных на тяжелый рабский труд, отлученных от духовной и интеллектуальной жизни, это стало волнующим событием, праздником мысли, праздником духа.

Мы проглатывали его романы «Голод», «Мистерии», «Пан», «Виктория» и не верили своему счастью. Мы читали, перечитывали, обсуждали, спорили, восхищались, соглашались или возражали. Мнения порою разделялись. Не все понимали и принимали Гамсуна, но таких было мало. Нужно сказать, что наше увлечение Гамсуном объяснялось интересом к нему как к необыкновенному писателю. Он поражал нас своими психологическими отступлениями, фантазиями, снами, видениями. Он жил и творил под северным небом, в тех краях, куда забросила и нас жестокая судьба. Может быть, и поэтому он стал нам близок и дорог. О политической деятельности Гамсуна во время. Второй мировой войны мы имели весьма смутное представление. Все новости о жизни на Большой Земле мы получали от вновь прибывших заключенных, поступавших в лагерь с новыми этапами. От них мы узнали, что Гамсун попал в оккупацию, считался пособником фашистского режима, после войны был арестован, судим, но тюрьмы и лагеря избежал. Он заплатил только штраф. Воркутинские каторжане судили об этом по-разному: «Легко отделался, в нашей стране его немедленно бы расстреляли!»; «Все-таки нобелевский лауреат и возраст… Ему, наверное, больше 80...»; «При чем тут лауреат, при чем тут возраст, просто Норвегия — другая страна, другие законы». От новоприбывших мы также узнали, что в нашей стране произведения Кнута Гамсуна запрещены. Уже одного этого было достаточно, чтобы понимать всю опасность, которой мы себя добровольно подвергали, читая и обсуждая его книгу. Ведь нам, «фашистским пособникам», легко могли «пришить» новое лагерное дело. Только по счастливой случайности мы избежали повторного ареста, нового судебного процесса, нового приговора. В нашем лагере это случалось часто: малосрочникам увеличивали срок, а каторжан чаще всего расстреливали, ведь срок у них был и так достаточно большой — 15-20 лет.

Да, опасность была велика, но мы все-таки читали Гамсуна. Это стало нашим духовным сопротивлением каторжному режиму!

Из лагерной записной книжки

Не хотелось расставаться с волнующими гамсуновскими текстами, и я решила кое-что внести в свою лагерную записную книжку. Вот сейчас, когда я пишу эти строки, она лежит передо мной. Чего только нет на ее пожелтевших страницах — ведь ей уже более 60 лет! На первой странице — ноты. На последней — таблица Менделеева, а между ними — выписки из книг по истории, археологии, математике, медицине, изречения на латыни и стихи. Стихи на разных языках — русском, украинском, польском, немецком, английском. Польские стихи оставили мне на память мои товарищи по несчастью из Армии Крайовы.

Записная книжка — это мой библиотечный микромир. О жизни этого мира в режимных условиях можно много рассказать, но это уже другая история под названием «Что стоит за страницами записной лагерной книжки». Современный читатель даже представить себе не может, с каким огромным трудом собирались все эти заметки и насколько опасно для жизни было хранить такую книжку в лагерных условиях! Само существование у каторжанки подобной книжки, а также тот факт, что записи дожили до нашего времени, можно рассматривать как редкое или даже уникальное явление.

Однако обратимся к моим выпискам из Кнута Гамсуна.

Я привожу их в том рукописном виде, в каком они запечатлены в моей книжке. Пусть это будет наглядным свидетельством присутствия книги Гамсуна в нашем запроволочном мире.

Записи начинаются словами Гамсуна о Достоевском из романа «Мистерии». Именно Достоевский оказался ему как исследователю тайных глубин человеческой души наиболее близок. Далее идет ряд других цитат из «Мистерий» и «Пана», а также высказывания Куприна об особенностях Гамсуна как писателя.

Гамсун был и мне очень близок — он затрагивал душу, порождал аналогии. Вот хотя бы строки из «Пана»: «Осенью иногда можно наблюдать, как падают звезды. Я думаю тогда в своем одиночестве, может быть, это содрогнулся целый мир? Мир, распавшийся на куски в моих глазах! И мне — мне — дано было в жизни моей увидеть смерть звезды!» Я читала его строки, и мне в отчаянии хотелось крикнуть: «Это мой светлый мир содрогнулся и распался на куски! Это мне пришлось увидеть смерть моей звезды!»

«А когда наступает лето, чуть ли не на каждом листочке сидит маленькое живое существо. Я вижу, что некоторые из них лишены крыльев и никуда не могут уйти. Они должны жить и умереть на том же маленьком листочке, на котором появились на свет. Подумайте об этом!» Боже мой, думала я. Живые существа, вынужденные всю жизнь провести на маленьком листочке. Да это мы, каторжане, живые существа, лишенные крыльев. Это мы осуждены жить и умереть в зоне, на маленьком клочке земли!

Перелистав еще несколько страниц записной книжки, мы попадаем в мир рукописных нотных записей. Ноты записала для меня каторжанка Маргарита Николаевна Маньковская — профессиональный музыкант, пианистка и композитор, выпускница Харьковской консерватории. И здесь опять звучит норвежская тема: Норвегия литературная продолжается Норвегией музыкальной — песней Сольвейг из «Пер Гюнта» Эдварда Грига. Сольвейг — это долгие годы тоски, отчаяния, мучительного ожидания и надежды. Надежды вопреки всему.

Наверное, в Норвегии никто и представить себе не мог, что Гамсун и Григ стали духовной опорой для каторжан, томящихся в гибельных воркутинских лагерях.

Наша история может быть интересна также и для сравнения законов, которые действовали в разных странах в постоккупационный период. Если бы законы в Норвегии были столь же жестокими, как и в СССР, тогда бы и Кнут Гамсун мог оказаться за колючей проволокой.

Литература

Маркова Е. В., Волков В. А., Родный А. Н., Ясный В. К.Гулаговские тайны освоения Севера. — М.: Стройиздат, 2001. 326 с.

Маркова Е. В. Воркутинские заметки каторжанки Е-105 / Приложение к мартирологу «Покаяние». Вып. 3. Сыктывкар: 2005. 239 с.

Маркова Е. В. Жили-были в XX веке / Приложение к мартирологу «Покаяние». Вып. 8. Сыктывкар: 2006. 331 с.

* * *

Автор выражает глубокую благодарность за инициативу и помощь Ирине Николаевне Котылевой, Марине Геннадиевне Рябовой и Жанне Александровне Дрогалиной.

Приложение. Фото копии страниц лагерной запиской книжки Е. В. Марковой.