Нидерер Альберт Александрович

Моя судьба

Нидерер, А. А. Моя судьба / Нидерер Альберт Адександрович; - Текст: непосредственный.

Об авторе

Нидерер Альберт Александрович – часовой мастер, фотокорреспондент.
1923, 1 января. — Родился в Царицыне в семье агронома и садовника.
Проживание в Царицыне, в Ровеньках (1930), в Ставрополе (1930-1936) Элисте (1937-39) и Армавире (1939-1941).
1941, октябрь. — Депортация из Армавира в Кустанай, затем в райцентр Урицк.
1942, конец января. — Призыв в Трудармию, трёхдневный путь пешком до Кустаная.
1942, февраль. — Прибытие в Туринск (Свердловская область), а затем в лагерь «Крайбор» (недалеко от села Санкино, 2-ой ОЛП). Работа на лесоповале.
1943, начало января. — Прибытие в Бакарюку. Работа на лесозаготовках. Альберта назначают культмассовиком.
1946, сентябрь. – К Альберту приезжает в гости отец.
1946, 26 декабря. – Демобилизация и приезд в Кустанай к дяде.
1947, 11 февраля – 1952 – Работа часовым мастером в Кустанае.
1952 – 1953. – Работа заведующим клубом под Рудным.
1953 – 1958, апрель. – Работа часовым мастером в Кустанае.
1958, июнь – 1988, 30 июля. – Работа фотокорреспондентом сначала в Кустанае («Кустанайский комсомолец», «Ленинский путь»), потом в Днепропетровске («Днепровская правда», «Днепр вечерний»).
С 1988, август. – Выход на пенсию.
2004. – Переезд в Дрезден, Германия.

Предисловие редактора

Эта, по сути, автобиография, названная автором «MeinSchicksal» («Моя судьба»), была составлена из писем, отправленных Альбертом Александровичем из Дрездена в Костанай по электронной почте примерно с конца августа 2010 по июнь 2011 года. Таких писем было написано более полутора сотен. Есть небольшие включения из его посланных гораздо ранее бумажных писем; с 2011 года письменные мемуары постепенно «обросли» воспоминаниями, переданными по Skype. Вся редактура состояла в том, чтобы расположить весь материал хронологически и разбить его на главы. Несколько раз готовые части высылались автору для проверки, корректив и авторизации. Сам он не определял будущей аудитории своего произведения – некоторые эпизоды, скорее, могут быть интересны только для родственников, другие, напротив, адресованы urbietorbi, «городу и миру».

Во время работы над мемуарами Альберту Александровичу было уже восемьдесят восемь лет. Примечательно, что в столь почтенных годах автор сохранил совершенную ясность ума, свободу изложения и завидную память. Альберт Нидерер родился спустя всего несколько дней после образования Советского Союза, и благополучно его пережил.

По вполне понятным причинам текст снабжён множеством комментариев составителя в сносках.

В июле 2011 года я побывал в Дрездене у Альберта Александровича, вручив ему экземпляры первого издания.

Позже автор внёс кое-какие поправки, которые отражены в нижеследующем тексте, и сделал несколько добавлений (например, рассказ о постройке рабочих шалашей в Бакарюке и о котелках, см.). Объём добавленного сравнительно невелик, а потому датировка всей биографии осталась неизменной.

Отрывки из воспоминаний Альберта Александровича публиковались в «Костанайских новостях» в августе и сентябре 2011 года.

Игорь Нидерер

Глава первая. Мои ранние годы

Сталинград (1923–1930)

Родился я 1 января 1923 года в городе Царицын. Это уже потом, в 1925 году он был переименован в Сталинград. А жили мои родители недалеко от города – сужу по тому, как к отцу приходил его знакомый из города пешком. Это был небольшой дом: входишь в длинный коридор – слева кухонька и в конце коридора комнатка, она же и спаленка. Был обширный вишнёвый сад и пруд, где плескалась рыба. А за усадьбой лежал овраг, который нам строго запрещалось посещать – там водились змеи.

Мой дед Константин Нидерер, потомок немецких колонистов из Швейцарии, был ювелиром. Он изготавливал из серебра разные ювелирные изделия: броши, серёжки, амулеты и другие украшения. Все изделия он отвозил в Калмыкию и там продавал. Один раз он был представлен к самому хану,[1] и тот угостил деда калмыцким чаем. С тех пор мы и пьём калмыцкий чай. Когда он перестал работать, начал заниматься огородничеством. У него была дача на Мечётке. С ним работали дядя Лёва[2] и мой отец. Вот поэтому у отца и появилась тяга к огородничеству.

Мой отец Александр Константинович – последний сын в многодетной семье деда. Всё началось именно с отца. Первые мои шаги были на его даче. Он управлялся везде: успевал следить и ухаживать за скотиной, вовремя подоить и каждое воскресенье отвезти молоко на Сталинградский рынок. По пути он заезжал к друзьям семьи Перфильевым и оставлял на пороге флягу со свежим молоком. Отец был большим тружеником. Он сменил много профессий, и связаны они были с сельским хозяйством: работал главным агрономом, затем цветоводом. Конечно, с войной пришлось нашей семье много перенести трудностей. С каждым переездом жизнь обрывалась, и всё приходилось начинать сначала. Я храню об отце свежую память, его добрую улыбку, его добрые глаза.

Моя мама и старшая её сестра Анастасия росли сиротами, родители их рано умерли. По фамилии они были Савины, из Воронежской губернии. Воспитывались они у своего дяди. Он работал у царя и жил хорошо, так что когда Анастасия выходила замуж, она получила достойное приданное.

А назвали меня Альбертом вот почему: отец прочитал в газете, что был такой король Альберт.[3] Вот и решил он назвать меня в честь этого монарха, оставив нарекаемого без трона и наследства – я приобретал его уже сам.

Мама заворачивала меня в пелёнки на сундуке и однажды на минутку отлучилась. Вернулась – а меня нет! Где ни искали – нигде нет. И вот когда я пискнул, поняли, что я скатился за сундук. Вот уж и посмеялись. Раньше были такие сундуки с полукруглой крышкой.

Как мне позже рассказывала мама, родился я в рубашке. Такое поверье существовало.

Как складывалась личная жизнь дедушки и бабушки, я, к большому сожалению, мало знаю – мои родители редко о них вспоминали. Мне сейчас это кажется странным – не вспоминать о своих родителях. А может и доля им выпала очень неспокойная?

Уже в 1926 году бабушка мало ходила, больше сидела. Она, бывало, говорила: «Молодой человек может умереть, старый человек должен умереть». А потом её не стало.

* * *

Мой дядя Николай был очень добропорядочным и обходительным. Хоть и без образования – а выглядел не хуже интеллигента. Чистенький всегда был, брюки глажены. Рубашки ему иногда шила тётя. Он выписал из Швейцарии часовой инструмент и стал работать самостоятельно. Заимел мастерскую на углу, и дела пошли в гору. Затем купил рядом и двухэтажный деревянный дом. На верхнем этаже жил он сам, а первый этаж сдавал внаём, поэтому входом с улицы мы не пользовались – поднимались на второй этаж со двора по наружной лестнице.

Второй этаж состоял из четырёх комнат: прихожая, прямо кухня, слева зал и дальше – маленькая спаленка. В центре стояла круглая печь. Она обогревала все комнаты, но видимо слабо, так как зимой все искали приюта в этой прихожей. Здесь же в прихожей на кровати, накрытой периной и одеялом, ютилась и моя бабушка. Я уже писал, как она меня качала.

Я теперь часто стал появляться в их доме. Начали меня брать, видимо, перед рождением братика Лёвы в 1926 году.

Однажды был какой-то праздник или день рождения, собралась родня. A я залез под стол, и меня никто и не искал, только двоюродный брат Рудольф Вистриховский подкармливал сосисками.

Помню, как однажды меня за какую-то провинность толкали в тёмный зал. Я сильно сопротивлялся и плакал. С тех пор я боюсь оставаться один в тёмной комнате и по сей день.

* * *

Мне было пять лет, я был у дяди в Армавире, и однажды он спросил меня:

— Хочешь пойти учить немецкий язык?[4]

— Хочу!

Я ходил к пожилой женщине, немке Эдит Георгиевне. Лицо её было покрыто оспинами, но она была очень милой и хорошей. Мы читаликнижки. Особенно мне понравилась книжечка «Max und Moritz» о двух шалунишках. И я был очень расстроен концовкой, где их перемололи на мельнице в крупу.[5] До сих пор помню стихи или рассказ откуда-то: «Onkel Karl geht mit Fritz in der Stadt spazieren. Sie kamen auf einem Platz, dort marschieren die Soldaten. Sie müssen haben ein Gewehr. Das muß er mit Pulver laden, und mit einem Kugel schwer…»

Учился я недолго; не помню, какие обстоятельства послужили тому, что я прекратил заниматься.

В Армавире же я пошёл в первый класс.

* * *

Однажды отец выписал пчелиную матку, а прислали ему её в небольшой коробочке. Прошло время – пора бы заглянуть внутрь ý лика. Приехал дядя Коля, надо сказать, тоже большой любитель до всего, что происходило на дачном участке. Они с отцом дружили, и не без дядиной помощи всё это создавалось, я так думаю. А сколько было разговоров об этих пчёлках!

Вот они подошли к ульям, и отец рывком вскрыл крышку (я в это время только подходил к ним), а пчёлы как сумасшедшие ринулись их жалить. Покой мирно работающих пчёл был нарушен, и те бросились защищать своё пчелиное царство. Возмутители спокойствия побросали всё – и бежать кто куда. Вот тут-то и пришёл тот человек из города, о котором я говорил в начале главы. К этому времени пчёлы успокоились, ведь противники с позором покинули «поле боя»; вышел из укрытия и я. Незнакомец спросил меня: а где отец? Я описал ему, что отец, спасаясь от пчёл, бросился в пруд, а дядя побежал зарываться в песок, а он, слушая мой рассказ, давился от смеха.

* * *

Я уже писал, что ходить в овраг за усадьбой нам было запрещено из-за змей. Так вот, моему младшему братику было годика два, когда произошёл этот случай. Кинулись – а его нет! Родители искали везде, а найти не могут. Когда случайно заглянули в овраг, увидели: он шагает по ту сторону оврага, руки за спину, и когда отец его догнал, он не поворачиваясь ляпнул: «Вы все дураки!» – и больше ничего. Тут же я увидел змею – она лежала в кустарнике и грелась на солнцепёке! Отец сбé гал за ружьём и пристрелил её.

* * *

Однажды праздновали годовщину Октября, и мы с отцом поехали на тракторный завод. Было много народа, а на стене разноцветные лампочки изображали трактор, и чтó было для меня удивительно – казалось, что он двигался! На всю жизнь врезалось в память.

Надо сказать, я уже с детства был гурманом, хотя откровенно ещё и не знал, что это такое. Помню, отец наделал ливерной колбасы, и она висела прямо в коридоре. До сих пор я не едал такой вкуснятины, аж сейчас слюнки текут. А мама на кухне пекла пышечки. Я подошел к ней и попросил «тестечка», накатал его малюсенькими пышечками и разложил на ладошке. Иду себе и не смотрю от счастья под ноги – и рухнул в открытый погреб. К счастью всё обошлось, и как видите, живой.

Ровеньки́ (1930)

Затем наступили смутные времена. Начались аресты. В сталинское время аресты были повсеместно. Арестовывали порой за неосторожно сказанное слово. Арестовывали кулаков. Хотели сделать всех бедными, что ли. Я в этом не вижу смысла. Это – глупистика.

И отец и дядя, оставив всё имущество, уехали от греха подальше. Поводом мог стать арест брата отца, дяди Арнольда, ведь он считался «нэпманом» и был состоятельным торговцем. Почему у меня ума не хватило расспросить? А сами они молчали, ничего не говорили. Так же, как потом и про Анатолия, приёмного сына дяди Роберта, мы узнали позже, уже в Кустанае. Анатолий попал на Колыму за неладное слово. Был там один фотокорреспондент, который донёс. Как только Анатолий освободился, приехал к нему в Сталинград и спросил:

— За что?

— Нас заставляли доносить…

В 1930 году мы тайно выехали с нашей дачи. У кого-то квартировали. Однажды сидели в пустой комнате с мамой, и она сказала:

— Надо занавесить окно, чтобы не было видно, кто тут есть.

В Ровенькá х жили в холодной квартире. Мой брат Эдик заболел скарлатиной и умер. Я очень долго переживал. Вспоминать старое всегда трудно.

Помню, как взрывали церковь: вся церковь приподнялась на полметра и рассыпалась. Затем мы с отцом были на стадионе, где трактор переезжал силача. Он ещё ругался – давал наставление трактористу медленно въехать на помост, и затем быстро проехать по телу, а потом медленно съехать…

Ставрополь (1930–1936)

Видимо, отец не нашёл работы, и в том же 1930 году мы переехали в Ставрополь. Здесь отец получил место агронома в подсобном хозяйстве мясокомбината. Жили по улице Ленина, а затем на Красной (и она же стала проспектом Сталина), сначала в доме № 21, а потом № 17, где жили девочки Лена и Нина Брызгалины и Павлик Сви. Здесь отец достал корни георгин и рассадил цветы по всему двору. А двор был длинный, аж сто метров.

Улица Ленина, на которой мы сначала жили, была самой длинной в городе и заканчивалась окраиной. И если проехать ещё несколько километров дальше, то попадёшь на Сенгилеевское озеро. Отец снимал две комнатки в частном доме.

Подсобное хозяйство Ставропольского мясокомбината, где работал отец, находилось в местечке Грушевó е. Здесь же он чуть не получил срок. А дело было так. Стояла осень, пора уборки урожая. Отец написал директору докладную, что будут заморозки, и попросил выделить рабочих для уборки свеклы. Директор порвал бумагу и похлопал его по плечу:

— Потом, Константиныч!

Тогда отец написал вторую докладную и заставил директора расписаться. Вскоре заморозки действительно грянули. Свекла помёрзла, отца обвинили в злом умысле и вызывали в НКВД. Но он предъявил докладные, доказал свою невиновность, и его отпустили.

Наступили голодные годы: кулаков ведь выслали, а колхозы ещё не были организованы, хлеб некому было сеять. Однажды отец привёз мешок картошки, и его поставили в соседский погреб. Папа уехал в командировку. Зима была лютая. Мы с мамой проснулись ночью: лаяла собака, завывал ветер, было страшно. Когда утром пошли за картошкой, обнаружили, что её-то ночью и украли, видимо, по наводке хозяев. Замó к был слабенький, да и собака была привязана далеко от погреба.

В 1932 году я учился во втором классе. Однажды я собирался в школу. Мама не успела приготовить пышки и сказала, что Лёва принесёт их в школу сам. Лёва появился, девочки играли с ним на задней парте, а когда я пришёл домой голодный (ведь с прошлого вечера ничего не ел), мама спросила у Лёвы: ты поделился пышками? А он ответил: их съели с хозяйскими ребятами. Я зашёл в магазин и увидел там хлеб, прибежал и сказал об этом маме. Мама дала деньги, и я купил этот хлеб. Он был такой вкусный, хотя и жёлтый, кукурузный…

Жили мы бедно, но я никогда ни перед кем не заискивал и не прибеднялся. Что было – тем и довольствовался. У меня в школе был знакомый по фамилии Дробышев. Так вот, у него дома была своя комната, где стояло много книг, и он давал их мне почитать. Меня поразило, что у ребёнка могла быть своя комната! У нас-то дома ничего не было, стояли две простые кровати да стулья.

Нам, мальчишкам, надо было больше помогать маме по хозяйству. Я всегда ходил за питьевой водой. А ходить приходилось далековато: целых два квартала под гору! Наберу два полных ведра и несу, чтоб не разлить, без остановки в гору до дома. А чтобы отмыть грязную посуду, надо было натереть кирпич и чистить её этой смесью.

Как-то мама занималась на курсах бухгалтеров. Я бегал, бегал – уже стемнело, а её всё нет, и я поплёлся к ней на курсы. Ждал, ждал, да и заснул у дверей…

Помню, как зимой катались с горки, а летом в соседском дворе было много лошадей, и мы с ребятами водили их на водопой. Недалеко стояла мойка – там брали воду для питья, же там поили лошадей, стирали бельё. Мне досталась лошадь с одной уздцой, так что повернуть я не мог. А она подошла к обрыву, и я так испугался! А она хоть и без школьного образования – постояла, полюбовалась, меня подразнила и спокойно спустилась по обрыву, напилась вдоволь водицы, и как ни в чём не бывало, поплелась домой.

Бегаем мы с Лёвой по двору – он меня дразнит, а я поймаю его – «я больше не буду!» – отбежит, и начинает опять…

Уже позже, когда мы жили в доме № 17 по Красной улице, я научился кататься на велосипеде. У отца был немецкий[6] велосипед марки «Три Ружья». Как-то он предложил поехать на велосипедах в Армавир. Я снял сидение, намотал тряпки, и мы выехали по той улице, где жили, мимо Сенгилеевского озера, и к четырём часам стояли на правом берегу Кубани. Я сильно устал, но был очень доволен своей выносливостью. Отец отправил велосипеды домой багажом, сам с Лёвой уехал поездом, а я остался у тёти. Проехали мы тогда более шестидесяти километров.

Здесь же произошёл такой случай. Мы с приятелем Павликом мастерили телефон между его квартирой и моей. Об этом прослышали в газете и прислали фотографа сделать снимок, а меня в этот момент не было дома – так Павлика пропечатали, а меня нет! Ну, не обидно ли? Кроме этого «телефона» никаких других игрушек я и не припомню.

Во дворе было много детей, да и с соседних дворов приходили. Мы играли в прятки, делали шалаши и даже расчистили пустой сарай для сцены. Тогда я уже был в пионерском форпосте, то есть в группе продлённого дня.

Да, мы, дети того времени, были пионерами – мы просто играли. Только дети играли в детские игрушки, а взрослые играли в свои. Я имею в виду коммунистов, в которые я никогда потом не стремился.

Никакой пионерской формы не существовало –только красный галстук и белая рубашка. А мы и так ходили в белых рубашках, ведь других у нас не было. Модно (я бы даже сказал – патриотично) было носить пилотку-испанку с красной кисточкой, потому что в Испании шла война, народ сражался с генералом Франко. В СССР была объявлена мобилизация добровольцев, и люди ехали. Я тоже переживал за Испанию.

Однажды во дворе мы залезли на крышу сарая, а рядом была груша. Кто-то из ребят вскарабкался на дерево и набузовал полную рубашку груш. Хозяйка выбежала, сорвала крапиву, да как «поласкала» его без штанов! Так без штанов и пустили его прямо по проспекту домой.

Отец часто возился с приёмником «КВЧ». Это был огромный ящик с батареями, которые отец постоянно заряжал, а мы слушали радио и музыку. Я и сам собирал приёмники на «микрушках», то есть на микролампах. Я вообще любил заниматься радио и даже пытался сделать телевизор с диском Нипкова,[7] но до конца дело не довёл.

Я мечтал быть Утёсовым, гипнотизёром и артистом, но нигде своего таланта так и не проявил. Интерес был и даже к кулинарии. Тут, надо сказать, и не во мне дело – я просто помогал тёте. А помогая готовить пироги, я и сам постепенно научился. Она ненавязчиво прививала мне стремление делать всё самому: пришить пуговицу, заштопать носки, и так далее. Потом это всё и в жизни пригодилось. Позже, уже в Кустанае, я даже вышил себе тюбетейку крестиком!

Я ходил в изобразительную студию – правда, недолго. Однажды в школе на уроке рисования нам задали нарисовать морковку. Я её изобразил, со всякими хвостиками и с зеленью. Позже иду в столовую – а моя картинка уже висит там! Видимо, учитель оценил моё старание. Интерес к живописи имелся, но заниматься серьёзно было некогда: переезды, потом Трудармия. Впрочем, даже там моё увлечение однажды пригодилось. Но не будем забегать вперёд. Я и сейчас иногда рисую – просто чтобы убить время. И не стó ит из меня Репина делать!

Когда я ходил в студию, я интересовался теми, кто хорошо рисует. А в спортзале меня привлекали спортивные ребята. Просто я воспринимал и впитывал всё хорошее.

Элиста (1937–1939)

Когда в 1937 году отец уезжал в Элисту, мама безропотно ехала за ним. Тогда мы временно жили у знакомых Ледуховских, и мои родители о чём-то поспорили между собой. Я возьми да и заступись за мать, а отец тогда не взял меня с собой.

А я учился в седьмом классе. Учителя были плохие и учили скверно. И вот когда я снова переехал в Армавир, мне вновь пришлось идти в седьмой класс, и я потом не пожалел, этот класс я запомнил на всю жизнь. Это был удивительный класс!

В это время отец работал цветоводом и получал 900 рублей, но он нашёл деньги на фотоаппарат «ФЭД». Стоили они тогда, первые «ФЭДы», 1200 рублей. Я немного проучился в элистинской средней школе, а потом уехал опять в Армавир и, видимо, без разрешения, прихватил и аппарат. Встречая Первомай 1937 года, я снимал отцовым «ФЭДом», даже попросился на трибуну – и разрешили. Пришёл домой, проявил. Получился класс! Повесил сушить на окно – а был солнечный, жаркий день – и плёнка поплыла. Ну, и досталось же тогда «тёте на орехи», а виноват-то был я сам…

Армавир (1939–1941)

Армавир, 1939–40-ые годы. Учился я в средней школе № 6, что стояла по улице, ведущей к реке Кубань. Потом большевики напишут лозунг «Течёт вода Кубань-реки, куда велят большевики», но это уже будет позже, когда построят плотину. А сейчас весна, идёт подготовка к майским праздникам.

На перемене я успевал добежать до дяди – он работал в двух кварталах от школы. Он давал мне рубль, который я тут же тратил на пирожное.

Однажды днём, когда я был у дяди в мастерской, я умудрился вытащить у него одну папиросу. Он хранил их под верстаком. Дядя сам не курил, только угощал клиентов. Ну, иногда пропускал дым через нос, вот и всё. А папиросы были дорогие в большой красной коробке и назывались «Пушки». Мне не курить хотелось, а только попробовать, что же это такое. Тем же вечером я говорю тёте:

— Яхочу в туалет.

— А чего ты спрашиваешь? Иди.

— Но там темно, можно взять спички?

— Ну конечно же возьми!

Туалет находился у нас в конце двора. Я прикурил, и после первого вдоха почувствовал головокружение. Я, надо сказать, немного испугался и шатаясь поплёлся домой. Пришёл и слёг. А тётя спрашивает:

— Что с тобой?

— А вот, голова закружилась.

— Как она у тебя болит?

А я возьми да и скажи:

— Вот так как накуришься, вот так.

— А ну дыхни!

Весь секрет раскрылся. Меня, правда, не ругали, просто посмеялись. Зароков я никаких не давал, а просто я больше никогда в своей жизни не курил.

* * *

В Армавире же я пошёл в Дом Пионеров – это я уже занимался гимнастикой на турнике, на брусьях. Мне это нравилось, и я получил третий разряд. Я и не думал, что спортивная подготовка поможет мне в будущем…

Я много рисовал для выставок; карты, стенгазеты выпускал для класса.[8] Здесь же я начал коллекционировать марки – сейчас уже не помню, как это началось.

* * *

В нашем дворе жили Шкирманы, глава семьи был директором кирпичного завода. Их старшая дочь встречалась с парнем, который рисовал вывески (сейчас бы сказали – рекламу) для кинотеатра. Кинотеатр назывался «Марс». Я несколько раз передавал этому парню записки от дочери Шкирманов, за что он бесплатно пускал меня в кино. «Чапаева», «Весёлых ребят», «Знак Зорро» и «Сына Зорро» я смотрел по десять-пятнадцать раз. Ну, и конечно, Чарли Чаплина. После таких сеансов женщины-билетёрши внимательно обходили пустой зал в поисках мокрых кресел. И мокрые кресла были…

Ещё раньше, в Ставрополе, я впервые увидел цветную картину – это была «Сорочинская ярмарка»,[9] первый советский фильм в цвете. Помню, перед ним показали американскую ленту «Кукарача». Само это слово означает «таракан». Актриса пела: «За кукарачу, за кукарачу /Я отомщу. /Я не заплачу, нет, не заплачу, /Но обиды не прощу» – что-то в этом духе.

* * *

Однажды дядя Коля как-то спросил меня:

— Хочешь сходить в кирху?

— Ну пойдёмте…

Мы пришли, я посмотрел, как все сидят и молятся, а пастор что-то говорил. Это было всего один раз. Дядя иногда упоминал, что он лютеранин, а мой отец – никогда: садовод он, и всё!

Дядя много работал, ему в кирху ходить было некогда, да и отец всё время был занят на работе, а мы были предоставлены улице. Моё детство проходило сначала в форпостах, а потом в Доме Пионеров. О кирхе нам некому было напомнить. Меня никто веровать не заставлял, и я не обращал на это внимания. А когда меня крестили – этого я уже не помню.

* * *

В Армавире в то время занимался частным предпринимательством, короче говоря, имел собственную пекарню, один немец. Жил он на широкую ногу: они меня даже угощали торгсиновскими[10] конфетами «Бон-Бон». Так вот, он своего сына отправил в пионерский лагерь в Геленджик. Дядя тоже купил мне путёвку в этот лагерь, мы там с их сыном были вместе на Тонком Мысу. Впечатление незабываемое: чудесное море, мы загорали, занимались спортом, в общем, хорошо отдохнули.

Так вот, в то время, был слух: якобы Германия и СССР договорились на посольском уровне – если кто из немцев пожелает выехать в Германию, препятствий не будет. Но был и такой слух, что те, кто соглашался, исчезали, и их не находили ни там, ни здесь. Вот это неприятное чувство запомнилось и осталось у меня в душе на всю жизнь.

Стó ит вспомнить, что когда дядя только приехал в Армавир, его допрашивали в НКВД, и он несколько дней находился за решёткой. От него требовали золота или драгоценностей, но когда поняли, что ничего нет, отпустили.

В то время зарождался фашизм. У нас шли фильмы «Семья Оппенгейм», и разные военные ленты, разоблачающие нацизм. Я даже прочитал одну книжку про то, что происходило в то время в Германии. И действующими лицами были уехавшие за рубеж наши знакомые немцы, такой же парень, с которым я был в лагере – такое впечатление у меня сложилось после прочтения. Деталей сейчас вспомнить не могу, возможно, это и была книга «Семья Оппенгейм».

* * *

Я часто жил у дяди, и тому было много причин. У них детей не было, дядя и отец – два брата за двумя сёстрами. Сам вопрос – где мне жить – взрослые решили без меня. Живя у дяди, я постепенно стал отвыкать от дома. Это ужасно. Тогда это было неосознанно, и я не придавал этому должного значения. А сейчас я понял, что дети должны воспитываться только в семье.

Глава вторая. ГОНИМЫЕ

Кизляр

После окончания девятого класса я спросил тётю:

— А можно я поеду к папе?

В это время он уже переехал в Кизляр, а семью перевёз в Ставрополь к Ледуховским. Я дал телеграмму отцу – он ответил, что встретит. Это была моя первая самостоятельная поездка. Из Армавира я поездом добрался до Гудермеса, а там была пересадка на кизлярский поезд.

Приехал я в Кизляр часов в одиннадцать. Прибыл – отца не видно. Иду по улице, по правой стороне, смотрю – идёт отец, улыбается! Мы встретились, и я пошёл с ним, ведь он на работе. В хозяйстве, где он трудился, былосорок гектаров виноградника. Полдня мы бродили по саду: жара неимоверная, градусов сорок; а к вечеру вернулись домой (во вновь отстроенном домике отцу отвели половину). На следующий день отец ушёл на работу, а я занялся хозяйством: постирал, приготовил обед, и начал красить полы. Когда краска начинала подсыхать – я налью на пол воды и ложусь отдыхать, настолько было жарко. Так прошло несколько дней. Два раза я ходил по его просьбе в подвальчик, где по его записке мне давали вино.

* * *

Был выходной. Отец говорит: пойдём в парк. Городской парк был тоже ему подведомственный. На открытой эстраде шло выступление Дурова – какого-то однофамильца известных циркачей – со зверями. Затем отец подходит и говорит:

— Началась война…

А я ему отвечаю:

— Что ты? Шутишь?

Мы сразу пошли домой. По дороге около радиоцентра мы ясно слышали речь Молотова о начале войны. Я сказал папе:

— Я поеду в Армавир продолжать учёбу.

А он ответил:

— А я поеду за семьёй.

Семья в то время находилась в Ставрополе. И мы расстались, не зная и не ведая, что это уже надолго.

Снова в Армавире[11]

По приезду в Армавир я как обычно пошёл в школу, в десятый класс. Теперь нас, мальчишек, стали частенько вызывать в военкомат – очевидно, готовили защиту для города. Мне кто-то рассказывал, что позже, когда немец подступал к Армавиру, моих одноклассников вывели на оборону, и они все погибли. В один из таких дней, когда я был в военкомате, прибегает дядин ученик Роберт и требует:

— Немедленно иди домой!

Я разволновался:

— Что случилось?

— Дома узнаешь…

В голову лезли разные мысли, но спокойствие возобладало. Дома тётя сказала:

— Приходили из НКВД и предупредили, чтобы через неделю мы были готовы к выезду.

Вот тут дядя и захлопотал. Мало того, что надо было рассовать все вещи по знакомым – следовало ещё и собраться в дальнюю дорогу. А вот куда – никто не знал. Дядя достал всем валенки, тёплые вещи; мы запаслись продуктами. Прождали целый месяц.

Выезд в никуда

Стоял октябрь сорок первого.

Когда мы узнали, что нас переселяют, я дал отцу телеграмму, а он ответил –нас тоже. И связь прекратилась. Об их месте проживания я узнал много позже, только когда уже был в Трудовой армии.

И вот нас погрузили в телячий вагон,[12] мы заняли в нём один уголок, и поезд тронулся. Удобств не было, двери неутеплённые, не было даже «буржуйки», а окон в этих вагонах вообще не бывает, только четыре маленькие форточки. С нами в одном вагоне ехало ещё семей десять-пятнадцать, а вообще это был длинный состав. Постепенно стали привыкать: мелькали поля, города, посёлки. Ехали, конечно, c остановками, на которых люди разогревали пищу. Стали приближаться к Сталинграду. Комендант поезда попросил:

— Пусть кто-нибудь опередит наш эшелон и на попутных проберётся в Сталинград: надо запастись хлебом.

Попросили и меня, и тётя дала согласие. И мы вдвоём c одним мужчиной на попутных добрались до города тёмной ночью. Вышли из вокзала и хотели пройтись по улице, как послышалось щёлканье затвора и окрик:

— Кто идёт?

Мы повернули назад, и так дождались до утра. Забрезжил рассвет, и мы двинулись где-то вдоль набережной Волги.

И я узнал этот дом, вот и вход… В детстве я пару раз бывал у них. Стучусь. Открывает тётя Оля, жена дяди Роберта. Я стою у порога, дальше меня не приглашают. Из второй комнаты выглянула и исчезла жена их сына Ираида. Я объяснил:

— Завтра приезжает наш эшелон, там тётя Настя и дядя Коля!

— Я приду…

Мой напарник получил хлеб на весь состав и отправился по делам, а я остался караулить полученное добро. Затем меня навестила тётя Оля и мы поговорили. Потом она пришла только на следующий день утром, когда прибыл эшелон. Была встреча. Хлеб-то нам раздали, а тётя меня и упрекнула:

— Мог бы и булочку прихватить, лишней бы не была.

Да, во многих делах я был профаном.

И уже к вечеру поезд снова в пути. Так мы медленно продвигались, и к концу второго месяца путешествия прибыли в Кустанай.

* * *

Разместились в какой-то школе. Было уже темно, шёл лёгкий снежок, и я почувствовал, будто никуда из Армавира и не уезжали… Но тут случилась паника: срочно надо было грузиться на машину, а потом – «отставить!» И вот в этой суматохе мы забыли снять с машины чемодан, а в нём были драгоценные вещи. Дядя сильно огорчился, но какая-то цыганка ему сказала – если будете искать, то найдёте. Дядя поехал разыскивать его по деревням, и, уже отчаявшись, направился к последней семье. Да, чемодан оказался у них, и они его даже не открывали!

Вот мы и в Кустанае,[13] но это ещё не всё: надо продлить путешествие ещё дальше, вглубь бескрайней казахской степи. Впрочем, живут же и здесь люди! Живут, работают, и для них это нормально. Они здесь родились, выросли. Это их Родина. А для нас, вновь прибывших, это стресс.

Попробуйте пересадить дерево с одного места на другое, и для него это будет стресс: ему тоже надо освоиться, привыкнуть к новому грунту, возможно и условия будут хуже. Но это дерево, а человеку каково? По молодости я не прочувствовал этого: ну переехали, поменяли место жительства, вроде как шубу одел малого размера, c чужого плеча – да, жмёт, неудобно, но привыкать надо. Это сейчас на меня лирика нашла, а тогда было проще.

В глубокой степи

Но начну по порядку. Из Кустаная мы двинулись на машине дальше, ночевали в какой-то казахской лачуге, её домом и не назовёшь. Утром я проснулся – степь да степь кругом. Стоят сани и два верблюда. Мы с тётей поудобней устроились, а сани ехать не хотят, несмотря на грозные понукания казаха-водителя. Ну не хотят и всё тут! То ли нет того «бензина»? Знали, видимо, знали, что и нам туда не хочется. Но вот пришёл главный казах, «диспетчер» – поменял местами верблюдов, и как ни в чём не бывало «машина» тронулась. Дяди с нами не было – он как раз поехал в другое село разыскивать тот самый пропавший чемодан.

Так, с маленькими приключениями, на третьи сутки от начала пути из Кустаная прибыли в эту «страну чудес», посёлок Урицк,[14] вроде бы на постоянное место жительства. Но для меня это было началом всех начал. Посёлок был маленький. Устроились мы на квартире в русской семье, где снимали комнату у хозяйки. Содержались мы как переселенцы; дядя чинил часы – этим и жили. Мне сейчас припомнилась известная картина, на которой Меньшиков в ссылке. Ну, не в том варианте, но всё же – а нас за что? За то, что наша фамилия из семи букв?

Правда, говорят – что ни делается, всё к лучшему. Если бы мы остались в Армавире, я думаю, нас бы наверняка не было. Много позже мы узнали, что на месте нашего дома после войны обнаружилась огромная воронка от бомбы.

Был декабрь, я пошёл в Урицке в десятый класс, но учиться мне пришлось меньше месяца. В школе я почти никого не помню.[15] Но после, когда я уже освободился и приехал в Кустанай, я встретил Зою, её я немного помнил. Она напомнила, что передавала мои записки какой-то девочке… Сейчас всё в памяти стёрлось.

Уже в январе я получил повестку в военкомат: меня призывали в Трудовую армию. Накануне я видел сон: высовывается голова, а вокруг голо, пустырь. Проснулся, и как-то жутко стало. Думаю – к чему бы это?

Этот сон меня преследовал очень долго.

Глава третья. ПочтовыЙящик 239/2

«А почему рогов нет?»

И вот, в конце января 1942-ого – повестка из военкомата явиться с вещами. Призывали в Трудовую армию. Вы спросите – каково же было мое ощущение. А вот никакое, странно ведь? И так до конца срока – жизнь поглощала все эмоции. Тётя с дядей, наверное, волновались больше. Конечно, они подготовили меня для дальней дороги, и паёк я уже получил авансом. Тётя сделала мне торт «Наполеон» и сунула в дорожный мешок.

На призывном я познакомился с Володей Посиным. Провожала его сестра, а муж её был работником военкомата. И ведь сделать ничего не могли! Да, ещё запомнился Зайферт. Дядя Лёня – так его звали. Он тоже был из Армавира, вылитый цыган. Мой дядя ещё обратился к нему с просьбой, чтобы тот присматривал за мной.

Теперь уже пешочком тронулись в обратный путь до Кустаная. А путь неблизкий – сто километров. Шли три дня, останавливались только на ночлег. В пути прохудился валенок. Я затолкал его соломой, и шёл не отставая. А один такой же мобилизованный, Цвирнер, шёл в хромовых сапогах при двадцатиградусном морозе. Он говорил:

— Самое главное – нельзя останавливаться!

И так на третьи сутки дошли до Кустаная. Поселили нас в какой-то школе. Отправки ждали долго, где-то около двух недель. Наконец нас поместили в товарняк, и поезд тронулся. Ехали трое или четверо суток. В окошко я усмотрел – сплошной еловый лес. Я тогда подумал: наверное, Урал. Да, Южный Урал. На четвёртые сутки мы прибыли в Туринск.

Поселили нас в зоне, где раньше были заключённые. Провалялись три дня на нарах, затем этапом двинулись к месту назначения. До села Санкино[16] всего сто километров. Шли, как и прежде, по тридцать километров за день. На ночлег останавливались по сёлам. В одном селе меня старушка спросила:

— А правда, что вы немцы?

Я ответил, что да. А она тогда переспросила:

— А почему у вас рогов нет?

Всё-таки, всесильная у нас в те времена была пропаганда…

Кормили плохо, один суп гороховый, да и местные жители, видимо, тоже жили впроголодь. Еда была скудная. Срубы деревянные, с жирными клопами. Обстановки никакой, спали на полу.

На третий день мы вышли на ледяную дорогу – по ней на санях зэки возили лес. Я прошёл по этой дороге около трёх километров, и у меня так разболелось в паху, что трое суток потом не мог ходить, даже не мог залезть на вторую полку нар! А тут как раз объявили по радио:

— Коммунисты и комсомольцы должны явиться к начальнику лагеря!

Начальником лагеря «Крайбор»[17] был Елисеев. Как потом оказалось, был он очень хорошим человеком. Я проковылял к конторе и доложил Елисееву, что я такой-то. Он посмотрел на меня, видимо, в душе улыбнулся, и сказал:

— Мы Вас вызовем.

Прошло два дня – меня не вызывают. Тогда я решил напомнить о себе. Пришёл и представился. Видимо пришёл вовремя, так как Елисеев сказал коменданту:

— Его надо назначить статистом.

А комендант только заикнулся:

— Но у нас есть…

Елисеев прервал его:

— Для него будет другое место!

Итак, я получил должность статиста, что как потом оказалось, могло стоить и жизни, ведь валить деревья – этот физически тяжёлая работа. Итак, на повал. Лес заготавливать.

Крайбор

Урочище Крайбор находилось совсем недалеко от села Санкино, в каких-то восьми – десяти километрах. Там было наше управление, ОЛП-2, то есть «отдельный лагерный пункт». Мой адрес был – «Почтовый ящик 239/2, Свердловская область, Туринский район, село Санкино, 2-ой ОЛП». Начальником там был Балдышев. Рассказывают, что когда он появлялся в кабинете, то с лёгкостью сбрасывал бурку, и её тут же подхватывали. Забегая вперёд, скажу, что его постигнет та же участь, что и наша, я бы сказал – даже хуже.

Зона – это, прежде всего, колючая проволока. Говорят, что туда легче попасть, чем оттуда выйти. Ох, как трудно, по себе знаю! За оградой – бараки, примерно на триста-пятьсот зэков, столовая, санузел, баня и парилка, ну и конечно, контора. Строения все новые – видимо, их готовили зэки к нашему появлению. А вокруг густой сосняк.

По периметру зоны стояли вышки: нас охраняли круглосуточно. Вот какие мы были ценные, дороже золота. Вообще-то, по-честному, могли бы не охранять – немцы народ законопослушный. Умирали, но не убегали. За нами постоянно следили, но вольнодумства среди немцев не было. Никто не роптал на тяжёлые условия, скудную еду. Мы не были заключёнными, мы были трудармейцами. А условия содержания одинаковые.

Хлеба мы получали 400 граммов утром и 300 граммов вечером. Это я говорю о нашей бригаде, а остальные по-разному, но не больше 900 граммов. Другие – обслуга и так далее – и того меньше. А в миске – жидкая бурда. Два раза в день. Все пять лет я был голоден, я не знал, что такое быть сытым. От цинги пили настой хвои. Вот набери еловых иголок, свари их, затем выпей – и поймёшь. Естественно, без ничего.

Распорядок был таков: подъём в шесть часов, завтрак, развод по объектам: ну, там, повал или на плó тбище,[18] где готовили лес к сплаву. Лес сплавляли в Туринск на заводы по переработке древесины – берёзу в плотах, так как без сосняка она тонет, а ель – на изготовление взрывчатых веществ. В общем, работали на оборонку.

А моя обязанность была всё это фиксировать и уже в семь часов передавать в статуправление. Со своими обязанностями я справлялся очень плохо – ещё не освоился. И молодая сотрудница-статист всё время кричала в трубку:

— Что вы всё время путаете?

Мне это надоело, и я попросил Елисеева:

— Переведите меня на другую работу...

Но тот мудро парировал:

— Туда ещё успеешь! Иди в лес, на плотбище, знакомься с ходом работ, где чтó как называется.

Я его совету внял, и про себя подумал: какую же я глупость сморозил! Век на него молиться буду, несмотря на то, что и энкавэдэшник.

Я ходил в лес, знакомился, и дела пошли лучше – ну, как сказать, как бы на втором курсе лесного института, вот так. По пути я поедал бруснику, которой здесь было в изобилии. Поедал пригоршнями.

* * *

Забегу вперёд и расскажу один случай, который произошёл после того, как нас уже там не было. Кончилась война, и в зону стали завозить бывших солдат-фронтовиков, получивших срок за разные провинности. Они продолжали так же трудиться, как и мы когда-то. На второй год – дело было в Бакарюке – из них создали кружок самодеятельности, (слава богу, талантами русский народ не обидели), и решили выступить с ними в Санкино. Выступление прошло удачно, а вот на обратном пути они обезоружили охрану, и забрав автоматы, ушли в лес. Кто знает расположение той местности, подтвердит – уйти практически невозможно. Открытая дорога на Туринск и на станцию Мурá тково, а остальное – глухой лес да тайга. Был бой, они не сдались и все погибли.

И второй случай, это было до нас. Сбежали два зэка. По дороге на Туринск они отобрали у сторожа ружьё. И так один вёл другого, изображая «конвой», чтобы их не остановили. Под Туринском их и поймали.

Бакарюка

Так проходил год, пока не поползли слухи, что нас, возможно, переведут на Бакарюку.[19] А слава шла плохая – что там довели людей, что мрут как мухи. Мне и здесь досталось: приболел, стал опухать, но врачи вылечили. Мне давали дополнительный паёк, и я поправился.

Но вот год прошёл, и первую партию всё-таки отправили в Бакарюку, а нас, тридцать человек, как бы специалистов, оставили. Но и нам через какой-то месяц или два всё же предстояло туда отправиться. Было страшно. И этот день настал. Пришло время прощаться с этим местом и переезжать на новое, от которого мы не ждали ничего хорошего. Это было в начале января 1943 года. Наш технорук Новосёлов, который сопровождал нас, всю дорогу успокаивал:

— Всё обойдётся, все устроитесь!

Мы переправились через реку Тура (она довольно широка) и направились вдоль лежнёвой дороги,[20] которая вела до Бакарюки. Дорога служила не только для вывозки леса, но и для перевозки различных грузов. Нередко и начальство на приспособленной тележке добиралось до места назначения. А мы шли пешком. В середине пути, на лагпункте «Лодки», где раньше работали заключённые, а теперь в приспособленном хранилище держали на зиму картофель, сделали привал. Ко мне подошёл Новосёлов и сказал:

— Найдёшь мастера Болотова, и от моего имени передашь, чтобы он тебя пристроил.

А я говорю:

— Ну как же вот так подойду и скажу ему?

Даже в такой ситуации я бы постеснялся подойти и сказать просто так – вот, устройте меня!

Сам посёлок стоял прямо на берегу речки Санкина, в полутора километрах от зоны. Прибыли мы на Бакарюку под вечер, а на следующий день был выходной (работали здесь по десять дней, а на одиннадцатый все отдыхали, каждый был занят своим делом). На душе, конечно, было неспокойно, но я старался об этом не думать. И вот к вечеру вдруг вызывают меня в контору и сообщают:

— Ты идёшь в подчинение к мастеру Велижанину!

Я, честно сказать, сначала ничего не мог понять, ведь здесь меня никто не знает. А потом оказалось, что приехал Елисеев, и многих крайборовцев устроил, так сказать, на «тёплые местечки». И так я оказался в четвёртом взводе, в бригаде Лампардера, десятником, то есть приёмщиком леса. В то время наш бывший начальник пошёл на повышение и стал руководителем по административной части – ему, как говорится, и карты в руки. Комендантом лагеря был Гинкель, командиром 1-го взвода на лесоповале – Саша Райхерт. Статистом работал Ваня Шелленберг, плановиком был Рейнгард. Однажды потом, когда он болел, я его две или три недели замещал – хоть посидел в тепле.

Так вот, на следующий день я вышел с бригадой на место работы. Что меня удивило – так это то, что из тридцати-сорока членов бригады на работу явилось всего десять человек. Бригадир пожаловался:

— Всех довели до такого состояния, что они работать не могут! Одним словом, стали доходягами…

Конечно, в лесу было красиво, даже не то слово. Стоял сильный мороз, а вокруг высокие стройные берёзы. При виде такой красоты просто дух захватывает. Всё белым-бело, кругом завораживающий лес, и снег, снег кругом! Как будто попал в сказку…

Но от этой красоты сыт не будешь. Я стал думать – что же предпринять? Начал уговаривать ребят, чтобы хоть немного поработали. А когда составлял наряд, применил одну хитрость. Я стал записывать в наряде более мелкий лес, это и отразилось на «котловке», ведь в физметре что крупного леса, что мелкого – одинаково, а чтобы свалить мелкий лес, надо затратить больше труда. А стоимость что крупного, что мелкого – одинаковая. Таким образом нам увеличили порцию хлеба – мы стали получать по 800 граммов, а при невыполнении нормы, естественно, получали меньше.

Я употребил слово «доходяги», а вернее было бы сказать – от постоянного недоедания люди были доведены до полного истощения, а их ещё и заставляли выполнять норму на лесоповале. А процесс заготовки леса требует больших усилий и крепкого здоровья. Ну, а как на это смотрело начальство лагеря? А никак! Видимо, были такие указания – морить и морить. А ссылаться на трудности с продуктами неубедительно, ведь было и подсобное хозяйство.

А теперь представьте, что если бы хорошо кормили, да выполнялась бы норма, регулярно выполнялся бы план? Что, это было бы не нужно Родине для скорейшей победы? Как-то всё это не вяжется. Что, среди руководства были вредители? Да об этом и подумать тогда было страшно!

* * *

Начальником управления Востокураллага МВД СССР был в то время подполковник Решетников. Рассказывали, что когда он где-то сидел в театре, его срочно вызвали к телефону. Ничего не подозревая, тот вышел, а тут ему предъявили – вы арестованы! Вскоре из его дома вывезли на машинах конфискованные вещи: костюмы, обувь, ружья, ну и так далее.[21]

Позже где-то на финской границе по какому-то подозрению был задержан и главный инженер Вирин. Начальником колонны Бакарюка был Балдышев – тоже потом за какую-то провинность получил срок. Был арестован и начальник спецчасти Гурьянов, когда он вёз в нетрезвом состоянии бутыль со спиртом, которую разбили.

Добавлю, что спирт тогда делали из древесины, из ели или пихты, по рецепту академика Зелинского,[22] а водка называлась «Лесная сказка», и готовили её в Туринске.

* * *

Каждое утро и вечером слышу зычный голос, приглашающий нашу бригаду на «трапезу»:

— Бригада Лампардера, в столовую!

Или даже с таким вот юмором:

— Кормилец четвёртого взвода, в столовую!

Это извещает нас внештатный посыльный, готовый хоть чем-то заработать лишнюю мисочку жиденького супчика. Затем построение – и на «любимую» работу. Хорошо, если это лето, а если зима, да ещё и сорок один градус мороза?.. Ждём, когда солнышко поднимется из-за горизонта, и теперь уже закон за нас не заступится. Хочешь не хочешь, а топай.

И пусть не складывается впечатление, что я только лес принимал – я много работал, заготавливал дрова на зиму. Это так: попилякаешь целый день, затем следует всё нарубить и сложить в штабель, а норма-то пять кубиков! Пришлось научиться валять деревья, это работа не для слабых. Подойдёшь к сосёнке – не обхватишь, высоченная, верхушкой упирается аж в небо. Сделаешь подруб, нагнёшься в три погибели и лучовкой – туда-сюда, туда-сюда… Ручками, ручками – и так много, много раз. Лучковая пила – особенная: у неё четыре зубца режущих, а два полукруглых, они выталкивают опилки. Если лучовка хорошо наточена, она и сама пилит. Если дерево не шелохнётся, приходится брать шест и упереться: оно подумает, вздрогнет и начинает клониться, а потом как шарахнет на землю, только ветви летят во все стороны! Остаётся убрать и сжечь сучья, а потом разделать на кряжи по три с половиной метра.

* * *

Как-то с бригадой были на зачистке берега реки от брёвен. Когда сплавляют лес, они обязательно застревают на низких берегах. А тут меня вызвали к оперу. Зачистку вели на левом берегу, а мне надо на другую сторону. Подхожу к Бакарюке, а лодки нет. Смотрю – впереди затор. Я разгоняюсь и быстрыми шажками, еле касаясь брёвен, перебегаю на правый берег, а вечером таким же макаром обратно. Да не рассчитал, поскользнулся и стал погружаться в воду, но неожиданно расправил руки и задержался на них, а затем медленно на животе пополз к берегу, подсох маленько – и за работу.

Однажды, когда были на такой зачистке, подходит наш политрук Соболев и велит взять лодку, спуститься до условного места и там ждать. Я взял в помощники Иосифа Пропста – он был десятником у Райхерта, командира первого взвода. И так мы медленно спускались вниз по реке, попутно очищая берег от красной смородины, которая здесь была в изобилии. Спустились и стали ждать. Мой начальник показался из-за кустов на лошади и с ружьём: видимо в лесу ничего не подстрелил, и решил прокатиться по реке, в надежде кого-нибудь спугнуть, а лошадь отправили с Пропстом на конюшню. А мы в лодке направились вверх против течения. Плывём, я гребу, а он – на страже. Вдруг он резко вскакивает, а лодка под нами – круть! И мы пошли ко дну. На наше счастье воды в этом месте оказалось по пояс. Вылезли на берег, подсохли и поплыли восвояси.

Однажды на берегу обнаружили застрявший плот: чтó не предпринимали – не сдвигается с места. Я разделся, залез в ледяную воду и стащил один – плот поплыл. Думал, что заболею – обошлось.

Как-то раз нашей бригаде Лампардера дали отдалённый участок работы. И вот, чтобы каждый день не ездить назад, решили пожить на поляне у того леса. Построили большой шалаш, крышу накрыли пихтовой и еловой корой, настелили травы и там спали. Я построил себе отдельный шалашик: так же покрыл корой, из тонких брёвен смастерил кроватку. В выходной сходил в лес, насобирал груздей. У меня был закопчённый котелок с ручкой из проволоки. Я жарил грибы в нём. Грузди, если их пожарить, становятся маслянистыми и горчат. Но кушать хотелось. Такие котелки – сантиметров по 20-25 в диаметре – были у многих, делали их из старых консервных банок. А ложку часто носили за голенищем: а где её ещё держать было? И вот так мы работали месяц или около.

Наступила суровая зима. Мы работали на реке и готовились к весеннему сплаву берёзы, укладывая её, как бы это точнее по-русски объяснить, в сосновые срубы. Идти до места работы километров пять по реке, а ещё работать надо! А на обед, как в насмешку, тарелку жиденького супа – и там плавают два-три ломтика турнепса. И всё, и ступай работать.

Было голодно, было трудно. Но когда я переставал об этом задумываться, становилось легче. Видимо, какой-то спаситель был. Ангел-хранитель, что ли. После рабочей десятидневки вообще ничего не хотелось делать – так были все измотаны. Немного спасала столовая: в «Красном уголке» стоял бильярд, и были книги. Хотя я не припомню, чтобы к ним кто прикасался.

Так довели народ, что к весне 44-ого поползли слухи, что отправят кого-то за посылками в Кустанай. В этот год за посылками поехал тот самый дядя Лёня Зайферт из Армавира. Его все ждали с нетерпением. Привёз, надо сказать, всем. Честно и добросовестно. Письма-то мы получали регулярно, а посылку я получил всего один тот раз. Зайферт был сначала в хлеборезке, но затем по какой-то причине отрубил себе палец и загудел, как «саморуб», в лагерь. После него в хлеборезке работал немец по фамилии Диль, способный и талантливый хлопец, участник самодеятельности. Коля получил это место потому, что встречался с женщиной, которая работала у нас зубным техником. Это была полячка Клава Копасовская. Хотя подобные связи и не приветствовались. В Бакарюке за зоной стоял длинный барак. В последнее время в него откуда-то перевели женщин. Но «связей» не было: они были за оградой.

А в 45-м году за посылками отправили коммуниста, Петра Яковлевича Миллера. Рассказывали, что его видели на вокзале, и он пока все посылки не съел, в Бакарюку не возвращался, и никому ничего не привёз. И ничего, замяли. Позже этот коммунист даже написал донос на Зайферта, мол, тот рассказывает сомнительные анекдоты. А я-то называл Зайферта «дядя Лёня»!

Как-то раз меня вызывает опер и спрашивает:

— Он твой родственник?

— Нет, он «дядя» мне по возрасту. Он из Армавира, и я оттуда же.

Этот опер пытался заставить меня писать доносы на знакомых, но писать-то было решительно нечего: никто даже в этих условиях ничего плохого про советскую власть не говорил! У энкавэдэшников, видимо, было задание: если нет настоящих фактов, найти кого-то, чтобы его можно было привлечь. Они искали людей, прощупывали. Много позже, уже в Днепропетровске, я узнал, что опера этого тоже «прихватили» за то, что он занимался вымогательством и собирал информацию нечестными методами.

Самыми тяжёлыми для нас были 43-й и 44-й годы. В зимние месяцы много погибло наших немцев; почти все они были с Поволжья. Говорили, что выбрасывали пачками, а где хоронили – не знаю: я с раннего утра до позднего вечера на работе был. Вот тут надо было бы подумать, как увековечить их память. Поставить в честь погибших немцев-трудармейцев памятник в Бакарюке…

Я руковожу бригадой охранников

С заготовкой древесины дела обстояли плохо. План не выполнялся. По инициативе начальника дивизиона организовали ударную группу из числа охраны, которая могла бы сократить этот разрыв своим непосредственным участием. Короче говоря, взять пилы, топоры, и показать этим «доходягам», как надо работать. Крепкие мужики маялись от безделья. Кого они охраняли? Да сами себя – немцы и так никуда бы не ушли. Мой мастер Велижанин сказал мне вечером:

— Завтра пойдёшь принимать лес в бригаду охранников. Предупреждаю: если на лесосеке не будет должного порядка, лес не принимать!

И работа закипела – только успевай отскакивать от падающего сосняка! Я ходил от звена к звену и предупреждал:

— Чтобы к приёмке всё было в порядке: лес развёрнут, сучья сожжены!

Мало кто меня послушал. Я принял только у двух звеньев, где был полный порядок. Остальные махнули на меня рукой, пустили в мой адрес несколько неприятных словечек, сели на сани и умахали. А я поплёлся эти пять километриков пешочком. Пришёл в зону, а на меня сразу набросились: сколько заготовили, спрашивают. А я им отвечаю:

— Принял только у двух звеньев!

Назревал скандал. Они – к мастеру, с жалобой на меня. На что мастер спокойно ответил:

— Пока на лесосеке не наведёте порядка, десятник у вас принимать не будет!

А тут ещё и нагоняй от начальника дивизиона. На следующий день все стали как шёлковые. Чтó не скажу – всё выполняют! К вечеру я принял весь лес, а они уже все сидели в санях и ждали меня.

Алямка

Алямка находится примерно в десяти километрах от Бакарюки, вверх по речке Санкина. Там сенокосные угодья, заимка для всякого случая.

Впервые я попал туда случайно: встречает меня наш экспедитор, и предлагает прокатиться на лодке до самой Алямки. Предложение было заманчивым, и я согласился. Лодка была загружена продовольствием, в основном мука и крупы. Попеременно мы менялись – вёсла, руль. Продвигаться против течения было трудно, речка была извилистая, да ещё и с непривычки. Отчалили мы вечером, и в середине ночи сделали привал на правом берегу реки. Развели костёр, немного вздремнули и двинулись дальше, вверх против течения. К утру мы уже были у места назначения. Причалили, разгрузились и двинулись в обратный путь. Конечно, плыть по течению гораздо легче.

Вскоре состоялось и второе свидание с Алямкой: в разгар лета меня с бригадой посылают туда на сенокос. Дали мне лошадку в помощь. Мы заготовили изрядное количество сена; работа подходила к концу. Последний день я посвятил сбору чёрной смородины. Набрал целое ведро, ну и сам, конечно, уплетал за обе щеки. После обеда я сел на лошадку и двинулся домой, а в правой руке ведро со смородиной – это я вёз в подарок моему начальнику Соболеву. Ехал через лес, всюду валялись валежники. В середине пути лошадь оступилась, и я вместе с ведром сделал сальто и приземлился на землю – при этом не потеряв ни одной ягодки!

Надо сказать, что лошади здесь все заражённые сапом. Сап – это то же, что туберкулёз, гниют лёгкие. Только для людей он не опасен, а для других животных эта зона закрыта. Лошадь может долго работать, а потом в одно прекрасное время сдохнуть. Этих лошадей завезли откуда-то с запада. Дезинфицировали всю дорогу, по которой их вели. Бакарюка – это зона закрытая.

Следующая встреча с Алямкой могла стать драматичной. Дают задание: срочно отправиться туда, и к утру доставить военный билет одного вольнонаёмного. Дело было под вечер, и я пошёл, даже не прихватив какой-нибудь палки. Я шёл по лесу, падал лёгкий снежок, идти было тепло и приятно. К двенадцати часам я пришёл на Алямку. Меня встретила медсестра, я передал ей привет от её друга. Она напоила меня чаем и дала возможность вздремнуть часок перед обратной дорогой. Когда я шёл обратно, то ясно видел свои следы, а посередине дороги, рядом с моими следами – волчьи! Я даже не вздрогнул, а страшно стало теперь, когда стал это рассказывать.

* * *

Как хорошо, что есть такой праздник, день топора и древесины – День Леса! Зайдёшь в самую гущу сосняка или ельника, и дух распирает от смоляного воздуха, наполненного лесным ароматом, и от свежего кислорода. А глянешь ввысь – шелестят макушки деревьев и упираются в самое небо, голубое, голубое. А выйдешь на поляну – ну море лесных цветов! А какое обилие красок: и красные и жёлтые и синие, ну прямо глаза разбегаются! А сколько здесь ягод, грибов…

А хорошо бы ещё и иметь такой праздник, как День Мамы. Самой молодой, самой доброй и красивой, как моя Мама. Со мною всегда было её письмо, в котором она мечтала вызволить меня из Трудармии. Теперь у меня всегда стоит на столе её незабываемый портрет.

* * *

Меня избрали секретарём комсомольской организации, как избирали всех – тайным голосованием. Я был как бы свободнее. Однажды меня, как секретаря, вызывают в управление в Тавду на какое-то мероприятие. Была зима, но не суровая, да мне ещё и подфартило: до Туринска доехал с фельдсвязью, а затем поездом до Тавды. После совещания я вернулся в Туринск, переночевал в гостинице под названием «Зона», и раненько поутру двинулся по направлению «домой» мимо железнодорожного вокзала.

Иду и ни о чём не думаю. Слышу – сзади окрик. Иду не оборачиваясь, заранее зная, что знакомых здесь нет. Затем второй оклик:

— Альберт!

Оборачиваюсь – идёт, прихрамывая, дочка нашей цензорши (она проверяла наши письма), Нина. Она пояснила:

— Живу я в Свердловске. Неудачно спрыгнула с трамвая и вывихнула ногу…

Идёт с небольшим чемоданчиком. Ну, думаю, подведу до хоздома, где все приезжие останавливаются, а сам пойду пешком. Но не тут-то было:

— Я пойду с тобой!

Ну, думаю, ничего себе – прихрамывает, да ещё и чемодан. Так уговорить и не смог:

— Хорошо, пошли.

Пришлось, как настоящему джентльмену, взять груз на себя. Всю дорогу она рассказывала о содержании картин, которых я не видывал и не слыхивал. Так три дня пути пролетели незаметно, и мы прибыли в Санкино. Она пошла домой, а мне ещё предстоял путь на «любимую» Бакарюку.

А познакомились мы так. Наша культбригада выезжала в Санкино, выступала там, и вечер прошёл удачно. Так как ночевать было негде, нам разрешили остановиться у тех, кто пригласит. Зинаида Андреевна Апина с дочкой пригласила меня с напарником к себе. Спали на полу, а рано утром отправились домой. Так у нас завязалась тёплая дружба, в хорошем смысле. Нина мне частенько присылала табачок с почтальоном, а я сам не курил и всё раздавал. Вот что я не принимаю в жизни – так это курево. И ругательства.

* * *

Однажды Новосёлов попросил меня сходить с ним «на мочалы»: заготавливают молодые деревца липы и закладывают их в водоём на зиму. А весной обдирают от коры и получают «мочалу», она служит как верёвка. Он предупредил, чтобы я надел накомарник, и мы пошли на проверку. Зашли вглубь леса: стоит сплошной туман от комарья. Я приподнял накомарник, провёл по этому месту рукой, и в ладони оказалась мешанина комаров с кровью.

Хотел бы добавить, что все Болотовы, Новосёловы, Велижанины – это местные челдоны, высланные когда-то Екатериной Великой из Украины, с реки Дон и притока Чел.[23] Все местные жители – люди добропорядочные, трудолюбивые, привыкшие к здешним условиям жизни, возможно и сочувствующие всем, кого насильно выслали в эти суровые и дикие места для отбывания наказания.

Как я стал культмассовиком

Ранней весной 45-ого года я заболел и попал в больницу. Лечила меня врач Тамара Альбертовна. Больничка была маленькая. Точно не помню, ну коек на десять. Лекарств было мало, а чем лечили – даже не знаю. Я был так слаб, что ничего и не помню. Вот как лечил фельдшер Ланглиц:

— Язык не обложен? Живот мягкий, температуры нет? Освободить не могу.

За каждого освобождённого была драка: начальству невыгодно было, чтобы были больные. Это благодаря мужеству главврача Тамары Альбертовны могли появиться освобождённые. Бывали случаи, когда из-за недостатка витаминов люди слепли. Тамара Альбертовна доставала сырую печёнку, кормила понемногу больных, и всё проходило.

Имелся и зубной кабинет, маленькая комнатка на два кресла. Я выздоровел и гулял по зоне, но был очень слабым.

Подходит ко мне политрук Соболев и предлагает работать у него. Я сказал, что пойду опять в лес, но он меня уговорил, и стал я культмассовиком. А мой предшественник проворовался и получил срок.

И вот как-то наш главный инженер Вирин сделал мне замечание:

— Я был в командировке на Алямке, так там нет ни одного плаката!

И с присущим ему юмором добавил:

— Напиши хоть один лозунг – «Да здравствует Советская власть!»

И пришлось писать. Бумаги не было, и я писал на досках. И красок тоже не было, и как Леонардо да Винчи, я делал их сам – из мела и графита. Я, конечно, пошутил, далеко мне до Леонардо!

Вот тогда и пришлось нарисовать портрет Вождя. В Сталине я видел обычного человека – никаких у него крылышек нету. Я относился к нему спокойно, и никому об этом не говорил. Когда Сталин потом умер, я не почувствовал никакой личной трагедии. Хотя – Великий он был во всех делах.

На снимке я в кителе того самого Коли Диля, и значок его.

Эта должность – культмассовик – только называлась так, а на самом деле я делал всё, куда ни пошлют. Была библиотека, мы готовились к выступлениям, но это редко. Я бывал и на разных работах, а когда прибыли заключённые, занимался их обучением.

Демобилизация

Конец войны мы встретили спокойно. Мы давно знали, что идёт дело к победе, а газеты нам доставляли плохо. Мы так были изнурены, что нам было всё равно. На этот счёт у других может быть иное мнение – я за всех ответить не могу. Конечно, хотелось вырваться, об этом я только и мечтал.

К концу осени 1946-ого всех немцев неожиданно и срочно вывезли в Челябинскую область, в город Усть-Катав. Если я не ошибаюсь, там делают самые плохие, тяжёлые и неуклюжие трамваи.[24] Когда всех отпустили, ребята избили нашего коменданта Гинкеля. Я, право, не знаю, видимо, было за что. В Бакарюке нас оставалось немного. Затем к нам стал поступать контингент заключённых (я уже об этом писал), которых надо было обучать тому, что делали мы. Я обучал зэка, то бишь бывшего военного, как принимать лес. А он мне предложил зелёную английскую шинель. У нас это запрещалось, но я умудрился её спрятать. Он сказал – мол, не всё ли равно, чтó на портянки рвать?

Каждый выходной мы с Пропстом умывались, приводили себя в порядок. У меня было мыло, и кто-то подсунул мне тюбик с зубным порошком. Паста высохла, и ею никто не пользовался. Так она лежала у меня, а когда я уезжал домой, сделал ревизию вещей. Взял эту зубную пасту и хотел выбросить, а затем стал ковырять с конца. Ну, просто так. Вдруг что-то блеснуло, упало и покатилось. Кругом щели в полу, но я успел схватить. Золотое кольцо с надписью «Елизавета», там ещё год был написан. Ты спрашиваешь, кто спрятал? Это очень грустная история. Больше не спрашивай.

* * *

В это же время, в сентябре 1946 года, ко мне на Бакарюку приезжал и отец. А потом мне разрешили проводить его до станции Мурá тково – там была узкоколейка до станции Алапаевск.[25] Видимо, отец написал куда-то, и меня решили отпустить. Вскоре я получил вызов.

И тут наш главный инженер Вирин начал срочно меня искать – он хотел, чтобы я шёл в охрану, и даже давал мне автомат. Я возражал:

— Но у меня уже есть вызов!

— Никаких вызовов! Немедленно приезжай на Бакарюку, у меня зэки на работу не выходят!

Тут вмешался начальник колонны Балдышев:

— Ладно, отпустим с условием: пусть перевезёт всю библиотеку в Санкино.

И я целый месяц перевозил её – один, без помощников.

И вот 26 декабря я поехал через Мурá тково до Свердловска, а оттуда уже на Кустанай. В той самой зелёной шинели.[26] Того, что я заработал за пять лет, хватило лишь на то, чтобы в Алапаевске купить четыре пирожка с горохом, и на билет до Кустаная, с пересадкой в Свердловске.

В Свердловске закомпостировать билет я не мог, мест не было. Я познакомился с таким же пассажиром, как и я, и мы вместе мотались по кассам, но безуспешно. Тогда мы решили идти на перрон: время отхода поезда приближалось. Давка в вагон была сумасшедшая, протиснуться было невозможно. Тогда он берёт мой чемодан, а я обхожу состав и становлюсь на подножку, поезд трогается. Я еду, становится прохладно и даже холодно. Идёт лёгкий снежок. Я нечаянно толкаю дверь, а она открыта, это было моё спасение. Захожу в тамбур – это уже ничего! Я еду, клюю в стенку, хочу спать и сплю стоя, сквозь сон слышу: меня кто-то зовёт, откликаюсь. Он срывает с меня шапку и тащит в вагон, якобы мы только что вышли.

Так мы проехали всю дорогу, а перед самым Кустанаем – проверка. А на штраф за то, что билет не был закомпостирован, денег уже не было. Меня хотели ссадить, но выручил мой новый знакомый – он заплатил за меня, а в Кустанае я ему потом вернул.

Глава четвёртая. В Кустанае

Часовой мастер

К этому времени тётя с дядей уже перебрались в Кустанай. Дело было так: однажды к ним в Урицк приехал кто-то из обкома.[27] У него остановились часы, а дядя ему починил. А чиновник тот сказал: этот мастер есть в Урицке, а почему в Кустанае такого нет? Вот он и помог дяде перебраться, устроил в «Спецторге», а потом и жильё помог получить.

Как только мой поезд прибыл на вокзал, я прямиком направился к тёте с дядей, ведь к тому времени мои родители ещё не переехали в город. Шёл лёгкий снежок, а когда идёт снег, морозы затихают. Тётя с дядей были дома. Они жили в однокомнатной квартирке. Из мебели – две кровати и самое необходимое. А во дворе имелся сарайчик, где стояла коровка. Тогда она спасала их молоком, но потом её продали: уж больно много хлопот.

Так с месяц я приходил в себя, и когда уже немного отошёл, почувствовал, что начинаю привыкать к человеческой жизни. Как я мог себя чувствовать, когда я был хоть сыт и свободен? Впрочем, через несколько дней после моего приезда мне надо было встать на учёт в военкомате. Стоял мороз до двадцати градусов, но с ветром, и я по дороге три раза забегá л в магазины греться. А на Урале работали и при сорока градусах, правда, без ветра.

Прошло немного времени, и тётя сказала: пора уже и за работу приняться. Я был готов – ходить без дела не в моих правилах. Где бы я ни работал, я отдавался делу полностью: то ли статистом, то ли десятником в лесу, и всегда работал с удовольствием. Я не хотел продолжать образование дальше, потому что считал: моё дело – ремесло. Я и сейчас, когда вижу, что что-то где-то порвалось, отвалилось – значит, надо починить.

К тому времени дядя договорился с начальством «Спецторга» и 11 февраля 1947 года взял меня на обучение. Это так, между нами, а на самом деле взял меня якобы как зрелого мастера.

Тогда же дядя Коля – возможно, не без умысла – рассказал мне такую притчу. Как-то раз один из приказчиков пожаловался хозяину:

— Почему мне платят меньше, чем второму?

Хозяин на секунду задумался, посмотрел в окно, увидал подводу с сеном и решил испытать своего работника:

— Видишь, сено везут по дороге? – обратился он к недовольному приказчику.

— Вижу.

— Сбегай и узнай, добротное ли сено везёт извозчик.

Приказчик сбé гал:

— Узнал, добротное.

— А ты не узнал, откуда сено?

— Сейчас сбегаю и узнаю.

Прибежал:

— Из соседней деревни.

— А сколько вёрст до этой деревни?

— Сейчас сбегаю и узнаю.

— Не надо, – сказал хозяин, – Я тебя только проверял. У тебя нет смекалки, а поэтому и плачý я тебе меньше!

* * *

Сначала дядя кое-что делал за меня, были трудности с инструментом. Я старался всё сделать сам, что было по силам, хотя и опыта было маловато. А прокý с (такие щипцы для пломб, дырок в барабане и в пружине) сделал под швейцарскую работу. А у дяди всё было швейцарское, фирмы «Boley». Кое-что приходилось заказывать. Был в Свердловске – на базарчике случайно купил Ölstein, «масляный камень» для заточки инструмента. Потом в ювелирном магазине приобрёл токарный станочек, и сам смастерил к нему привод. Первой вещью, которую я починил, был будильник. И вот – первый заработок. Я отказался брать деньги, но дядя настоял. Так пошло и поехало. По тогдашним меркам моя зарплата считалась средней.

Как-то заходит в мастерскую казах уже в годах, представляется:

— Я Омар Шипин, приехал в обком, вызвали на совещание…

Тут он даёт мне какую-то мелочь, кажется, очки. Я ему их быстренько исправил и подаю, а он задом, задом к двери, и уже в дверях произносит: «Моя от всего народа большое спасибо!» Вот так и сказал. Это был знаменитый акын..[28]

Кустанай в конце 1940-х

Я постепенно стал привыкать к городу. Ну что, город как город. Конечно, там, где не было умощено, было грязновато. По Кустанаю в основном все тогда ездили на лошадях, нателегах, велосипедах и, конечно же, ходили пешком. Автомобильный транспорт – грузовые «Газики». По городу ходил единственный автобус: по улице Ленина от вокзала до Затоболовки.

Никакого гражданского строительства тогда не было, стояли ветхие частные домики (в лучшем случае), а то больше землянки. Правда, врытые в землю хатёнки были куда теплее, чем те дома, которые станут возводить уже потом государственные строительные организации. Но это уже будет гораздо позже, когда страна немного воспрянет духом, вернутся с фронта солдаты и начнётся нормальная для того времени жизнь.

В Кустанае по вечерам было пустовато на улицах, но кино работало! Как-то я припозднился, и уже недалеко от дома меня остановил какой-то парень, попросил прикурить. Посветил фонариком. А на мне была та самая английская тёмно-зелёная шинель. Он, видимо, смекнул, что я фронтовик, и ушёл, не сказав ни слова…

Когда я демобилизовался из Трудармии, то получил и карточки на покупку хлеба. Хлеб тогда выдавали по талонам. В обкоме талонами ведал Метелёв, будущий уже потом зять Лёвы. И вот этот самый Метелёв и отказал дяде в этих карточках. Я уже теперь не помню, что была за причина, но такой неприятный случай был. Дяде пришлось долго хлопотать, пока он их не получил. А карточки были не только на хлеб, но и на сахар, различные крупы и даже на спички.

Бумаги для кульков тогда не было (чтó бы ты ни покупал, всё заворачивалось в бумагу), а поэтому приходилось запасаться сумочками. Был такой анекдот: женщина несла нижнее бельё мужа на стирку, а тут привезли сахар. И высыпать не во что! Она достала кальсоны мужа и высыпала туда. А когда ей сделали замечание, ответила: ничего страшного, я же их наизнанку вывернула!

Когда отменили карточки, появились жуткие очереди, хлеба не хватало. К тому времени мы уже работали в Промкомбинате – это напротив «Спецторга». Рядом был маленький продуктовый магазин, где продавали и хлеб. Так вот, однажды очередь так заслонила дверь, что выйти из магазина было невозможно. Были случаи: чтобы не потерять место у двери, тех, которые уже получили хлеб, выносили прямо по головам. Было бы смешно, если бы не было так грустно…

Наша мастерская была рядом, и я всегда был первым в очереди, а поэтому у нас проблемы с хлебом не было.

Напротив нашей мастерской стояла парикмахерская. Мужчины тогда стриглись под «бокс», «полубокс», или под «польку».

Был и базар, но я туда не ходил. Продавали всё – и мясо, и молоко, и крупы, но за всем стояли очереди. Фруктов местных не было, да и привозных тоже. В продмаге были конфеты, печенье, пряники – это уже когда карточки отменили. Ну, естественно и горячительные напитки были – коньяк, водка. Изобилия, конечно, не было.

В центральном универмаге продавали много разных товаров. Можно было, к примеру, купить хороший шерстяной отрез на дамское пальто. Интересно, что после войны в этом магазине свободно продавали уникальные вещи, вывезенные из Германии как трофеи, по репарации. Я не приценивался и ничего не покупал, но помню, что цены были сносные, я бы сказал – было всё дёшево, а сейчас бы это было очень дорого. Кое-что из этих вещей (серебряные ножи и вилки с узорами на рукоятках, сервиз «Мадонна») приобрёл и дядя Коля, а потом они достались Эдику.

Парфюм? В Союзе была одна фабрика «ТЕЖЕ», которая выпускала пудру, губную помаду и мыло. Так вот, конферансье тогда шутили так: «На губах «ТЕЖЕ», на щеках «ТЕЖЕ», а целовать где же?»

По дороге в Наримановку стояла маленькая мастерская, где катали валенки. На Урале их называют – пимы. Интересно, как эти пимы там носят: когда уходишь надолго в лес в морозную стужу, то надев пимы и пробив лёд – а в прихожей стоит бочка с водой – окунаешь туда обе ноги, и сразу выходишь на мороз. Сверху образуется ледяная корочка, которая не даёт замёрзнуть ноге. Так же перевозят и картошку: мокрый мешок выносят на мороз, а потом в него насыпают картофель. Конечно, кое-какая подмёрзнет, а в целом – нет.

Когда 15 февраля 1950 года родился сын, я с радостью назвал его Коленькой, в честь моего дяди. Воспитанием его больше занималась мать Зои. Я его всегда любил, и всегда буду его помнить. Как его сейчас не хватает нам… Я сейчас его часто начал вспоминать.

* * *

Честно сказать, я долго сомневался, ездил ли я к маме, или это был сон. Теперь[29] я точно убедился, что я ездил в Ки́ зел. И подписал разрешение Абý гов – он был дядиным заказчиком. Всё это лишний раз доказывает, на каком мы были учёте.

Из Кизляра отца и мать вывезли в Павлодар, а потом направили в Кизел, там отец работал. А потом они случайно списались с дядей и приехали в Кустанай – как-то само собой получилось, безо всяких приглашений. И дядя Роберт приехал, и сын его Анатолий после Колымы – к дяде все тянулись.

С самого приезда в Кустанай после Трудармии я каждый месяц должен был, как все, ходить на отметку к местному сотруднику НКВД.[30] Вот тогда мне ещё и хотелось поверить, или убедить себя – а может, я и в самом деле тот настоящий враг? Пощупал себя – да вроде нет, я был такой же, как и все. И больше эта дурная мысль мне в голову не приходила.

Я включился в жизнь, и ни на что больше не обращал внимания. Но месть в душе кипела. Единственное, о чём я мечтал – уехать из того города, куда меня насильно привезли. Дядя советовал в Сталинград, и даже предлагал деньги на покупку дома. Но моя мечта была – снова вернуться в Армавир, так он мне нравился.

Когда я вышел из комсомольского возраста, мне прямо сказали:

— Немцев в партию принимать не будем!

— Вот и хорошо!

Я заведую клубом в Сарбае

В середине ноября 1952 года мой друг посоветовал мне устроиться в Сарбае. Это геологоразведочный посёлок Павловск, недалеко от нынешнего Рудного. Главным инженером в геологоразведке там был Ривин. Мне предложили место заведующим клубом, и я согласился. Парторгом в Сарбайской разведывательной партии работал молодой казах Умурзаков, такой славный парень. И он дал мне «добро».

Я принял клуб. Это было одноэтажное здание с большим холлом. Самодеятельность была, кружки, бильярд, молодёжи полно, а хулиганья – хоть отбавляй. На сей раз я получил в НКВД официальное разрешение на выезд в Сарбай на работу.

Первое, что я сделал – так это запретил заходить в кинозал без билета, чем вызвал недовольство у хулиганов. Но я провёл такую работу с их вожаком, что он согласился со мной, и стал мне во всём помогать. У нас появились взаимопонимание, и мы навели в клубе полный порядок.

Зимы тогда были снежными. Однажды мне дали лошадку с санками на двоих, и кого-то отвезти надо было. Через день я снова возвращался в Сарбай (там где-то сорок пять километров). На выезде ко мне подсел один экспедитор с ящиком гвоздей. Я не мог отказать ему, а для лошади это тяжело – ящик гвоздей и два человека. Она очень устала, и когда в Сарбай приехали, экспедитор выгрузил эти гвозди и вышел сам. А лошадь прочуяла свою конюшню, и как помчалась! Ворота конюшни были полностью заснежены, занесены до самого верха. Перед этими воротами сани опрокинулись. Я держал вожжи, а потом не смог уже удержать – выбросил их и остался на снегу, а лошадь перелетела через эти ворота. Я испугался, думал, она где-то зацепится. Ничего подобного! Встал, дошёл до конюшни, смотрю: лошадь стоит как ни в чём не бывало вместе с санями, и её уже конюх распрягает. Я спросил: всё нормально? Он говорит: всё нормально!

Из Сарбая ездили в Кустанай и на попутках. Однажды перед Первомаем я захотел поехать на праздник в город. Было слякотно, снег и лужи – проехать грузовой машине нельзя, и в это время из Кустаная в Рудный никто вообще не ездил. Один водитель на «Студебеккере» торопился в Кустанай. Набрались попутчики, и мы выехали. То и дело застревали в грязюке и выходили вытаскивать машину, но около города встряли окончательно. Мы-то вышли и пешком пошли по домам, а водитель остался. Я добирался из Сарбая домой целый день, и прибыл лишь поздно вечером – мокрый и грязный.

Собакам можно, а немцам нет

На следующий год летом я приехал в Кустанай на мотоцикле. Я частенько приезжал, ведь у меня была семья и рос сынишка. А на насыпном мосту из Наримановки через лог[31] меня встретил начальник Наримановского НКВД:

— Почему без пропуска въезжаете в Кустанай?

— Я приезжаю за костюмами, которые беру в театре. Ну а пропуск у меня был, но его самовольно забрал Ваш сотрудник.

— Поезжайте в Наримановское отделение и ждите меня.

Я не струсил и взял с собой Эдика – на всякий случай, заберёт мотоцикл. Меня стал прорабатывать зам, уже пожилой. Подвернулся случай как-то отомстить за постоянные унижения.

Я ему говорю:

— Вчера я видел, как дворовая собака забежала очень далеко за Наримановку, даже дальше трёх километров!

— Не понял… Ну и что?

— Выходит, собаке можно, а мне нельзя?

Он побагровел и стал так орать, что прибежала секретарша. Потом – всё тише, тише, и отпустил. И уже больше ко мне не придирались.

* * *

С января по конец мая следующего года я работал на заводе № 514, слесарем в КИПе (отдел контрольно-измерительных приборов). С 11 июня 1954 года по 1 июня 1957 – часовым мастером в «Горпромкомбинате», с 15 июля 1957 года по 20 апреля 1958-ого – часовым мастером учебно-производственного предприятия глухонемых. А затем я пошёл в журналистику. Долгое время был внештатником,[32] затем работал в «Кустанайском комсомольце».

* * *

Так уж повелось на казахстанщине в те целинные годы – артисты малые и великие считали за большую честь, я бы сказал – патриотичность – выступать во вновь организованных совхозах.

А дело было так. Вызывают меня в обком и говорят: вот тебе машина, будешь сопровождать народную артистку Елену Николаевну Гоголеву.[33]

Ну кто я тогда был? На две буквы «Н» – что фамилия, что национальность. Внештатник с удостоверением на месяц, а подписывал его заместитель редактора Яков Элькинсó н – да ещё и беспартийный. Нет, он не был немцем. Если бы он был немцем, он бы там не работал. Герасименко сам подписи на моём удостоверении не ставил: а вдруг что случится, так он скажет – а это заместитель мой подписал! Андрей Васильевич не был суровым, общался как с равным, просто редакторы во времена первых секретарей сами были «ниже травы».

Выступала Гоголева прямо в поле, на сенокосе. Надо сказать, принимали её хорошо. А потом нам предстояла поездка в Рудный. Город только строился, но уже был театр, где она выступала; её приветствовали, дарили цветы, и даже вручили огромный торт.

Когда мы поздно ночью возвратились в Кустанай, её антрепренёр Дарьяльский попросил меня поставить этот торт в большой холодильник, ведь в обычный он не помещался. А у тёти был «Днепр-2». На следующий день они улетели в Москву, а торт остался. Дядя торт не ел (он кушал только то, что тётя Настя готовила), и пришлось мне им целый месяц лакомиться. А отчёт о выступлениях Гоголевой напечатали в «Литературной газете» с моим снимком.

* * *

Встречался я и с Мариной Ладыниной. У неё была концертная программа во дворце культуры Химзавода № 514. Он выступала в зале, а я ждал её в фойе. Она вышла, и мы поговорили – открыто и спокойно. Правда, её водитель, когда мы до этого сидели в буфете, сказал, что она «пьёт коньяк как лошадь». Но этого я не проверял.[34]

Хрущёв: «Баню стройте сами!»

Видел я и Никиту Сергеевича Хрущёва,[35] когда он приезжал в Кустанай вместе с Булганиным.[36] Он прибыл на поезде, а в товарном вагоне стоял его вездеход.

Тридцать-сорок человек окружили его на импровизированной площадке у железнодорожного вокзала. К Хрущёву можно было свободно подойти, никакой охраны. Кто-то из толпы посетовал:

— Никита Сергеевич! У нас даже бани нет!

На что тот недовольно ответил:

— Что я вам, баню построю? Возьмите и постройте сами!

Я хотел сделать снимок, но Юра Немов остановил меня:

— Не снимай.

— ?

— Меня предупредили: снимки никуда не пойдут.

Действительно, в самой ситуации импровизированной встречи была какая-то мелочность. Вездеход тотчас выгрузили, Никита Сергеевич сел в него и уехал.

В целом Хрущёв производил впечатление энергичного человека. Энергичен он был не в меру: в нём совмещался Гитлер, Наполеон и римский император. Хотя в высших кругах я не вращался. Просто такое мнение.

Фотограф Евгений Халдей

Однажды моим гостем был Женя Халдей – автор всем известного снимка, где солдаты водружают красное знамя над Рейхстагом.[37] В то время Женя работал фотокором в «Правде». Он был в командировке в Кустанае. Снимал он здесь что или нет, и кто меня с ним познакомил, не помню – вероятно, он в редакцию приходил. Он был небольшого роста, твёрдый, упитанный, а в общении совершенно простой, нельзя сказать, что загранично-московский. Женя зашёл ко мне домой, мы сидели и разговаривали. Уходя к себе в гостиницу, он сказал:

— Делать здесь мне уже нечего. Приеду теперь только через сто лет…

Вскоре Женя вернулся в Москву. Когда я потом был в столице, зашёл к нему в редакцию. Его не было на месте, но я увидел на столе ту самую фотографию: её как раз ретушировал художник, и половина снимка всё ещё была серой, испещрённой царапинами.

Годами позже он приехал в Днепропетровск со своей выставкой. Я говорю ему:

— Ты помнишь меня?

— Конечно помню! Ты – Альберт Нидерер!

Вот тут уж мы больше пообщались. Выставка побыла несколько дней, и он уехал.

«Снимать ничего нельзя!»

Я посылал свои снимки в КазТАГ и в ТАСС. Если в ТАСС одно в месяц выходило – и то было хорошо. Так вот, главным редактором в КазТАГе был некто Акпамбетов. Однажды в Кустанай приехал секретарь компартии Казахстана, и Акпамбетов с ним. Он пошёл в обком утверждать план съёмок: попросил машину и самолёт. Ему дали. И вот однажды он заехал куда-то в район, и в лесу машину сразу же окружили солдаты. Он давай их снимать со вспышкой – те опешили и разошлись. Когда Акпамбетов вернулся домой, он уже был снят с работы.

Мы с Юрием Немовым были в тридцати километрах от Тургая, и ночью наблюдали необычные вспышки. Смотрим и говорим друг другу:

— Что за вспышки?

— Ничего не понятно!

Или – морская часть расквартирована в лесу по дороге на Кушмурун. Откуда здесь море, здесь только небольшие озёра?! Там стояли радары. Если мы пролетали эти места на самолёте, нас предупреждали:

— На этой линии снимать ничего нельзя!

Тогда мы ещё не знали, какие испытания проходят на Байконуре…

Глава пятая. Днепропетровск

Когда на Кустанайщине была организована целина, всем дали понять, что кого партия направит в Акмолинск, все должны беспрекословно подчиниться. Приказ, конечно, устный. Ну, а кто?.. Рассказывали, что когда одного партийного работника вызвали в партбюро и предложили поехать в Акмолинск на работу, тот сказал, что посоветуется дома. И ему ответили: ну, хорошо. А когда он ушёл, быстренько собрали членов бюро и исключили из партии. И уже после этого случая все подчинялись без разговоров.

Редактор «Ленинского пути» (тогда уже Леденёв) попросил меня поехать с ним. Его назначили заместителем редактора «Целинного края». Главным редактором газеты был Объетков, бывший заведующий отделом сельского хозяйства «Правды». Он, видимо, попал в Акмолинск за какую-то провинность.

И я поехал, ведь в Кустанае делать было нечего. Приехал, приняли меня фотокором в газету «Целинный край». В Акмолинске я помню всего два кирпичных дома – гостиницу «Ишим» да вокзал.

Запомнился один случай. Прибыл Хрущёв. Он приехал поездом, и с поезда опять выгрузили его машину. О его приезде не знал никто в редакции. Знал фотокор «Правды». Он и поехал рано утром на вокзал, где Хрущёву вручали хлеб-соль, «промахнулся» и попросил:

— Никита Сергеевич, возьмите ещё раз!

Фотокором, если память мне не изменяет, был Устинов.

В Акмолинске Хрущёв «дал разгон»:

— А где у вас городская газета?

Её не было, но к следующему утру уже выпустили и первый номер, и руководство избрали! Да и город сразу переименовали в Целиноград: я приехал в Акмолинск, а выезжал уже из Целинограда.[38]

Вообще мне это знакомо: и раньше бывало так, что в обед кому-то вручали звание или медаль, а на следующий день информация об этом во чтó бы то ни стало должна появиться в газете. Знаем мы, как эти «блинчики» пекутся!

Я присмотрелся – жилья в течение десяти лет не будет, работа выездная, а транспорта нет. Провалялся я в редакции на подшивках целый месяц.

Поиски работы

А вот теперь позвольте перейти к следующему этапу моей жизни, очень ответственному, очень серьёзному её отрезку. Я многое мог бы рассказать о днепропетровском периоде, потому что оказался в центре событий, которые привели область к большому подъёму, как в политическом смысле, так и в промышленном отношении. Этому способствовало и выдвижение бывшего первого секретаря обкома Брежнева[39] в Кремль, и многое другое. Два ордена Ленина, присуждённых области, а затем представление передового региона на ВДНХ, ко многому и обязывали.

Ещё в Кустанае, благодаря знакомству с Юрием Немовым, у меня родилась мечта стать фотожурналистом, я об этом уже писал. Но меня, к сожалению, никуда не брали. Такое было время, мы состояли на учёте в НКВД. Подумать только – враги народа! Но времена менялись, да и к нам, к немецкому народу, стали относиться немного иначе. Вот почему я дал слово не жить там, куда меня привезли насильно, то есть в ссылку. И я ждал случая, а он-таки и представился. В Армавир ехать нам было заказано: мы дали подписку в НКВД, что нам нельзя возвращаться на прежнее место жительства. И в случайно обронённой фразе я услышал о городе Днепропетровске, что на Украине. Вот я и рванул туда. Я тогда и не мог предположить, чем это могло для меня обернуться. Первое – это закрытый город, а во-вторых – я же на учёте. Я тогда не знал, что наступила хрущёвская оттепель, и что с нас сняли эти ограничения.

* * *

Город после Кустаная мне понравился. Днепропетровск цвёл! Главное – здесь большое поле деятельности, область с бурно развивающейся промышленностью. Нужно выждать время и всё образуется, – так я думал. Но чтобы быстро устроиться, надо было вжиться в этот город, заиметь друзей, а самое главное – это показать себя, так сказать зарекомендовать, показать, на что способен. И это получилось. На меня обратили внимание и приняли фотокорреспондентом в областную газету «Днепровская правда». Да, но до этого надо ещё дожить, и пройдёт ещё много лет, и ещё много воды утечёт в Днепре…

Мой первый приезд, кажется, был после дядиных именин, именно – в августе. На вокзале встретила меня старушка и спрашивает: Вы квартиру ищете? Я-то собирался в гостиницу, но раз так получилось, согласился. Правда, было далековато, но зато дёшево, рядом базарчик, где тоже всё дёшево. Вот что значит – Украина!

Я тогда уже был членом Союза журналистов СССР (был принят в 1959 году в Кустанае). Первым делом зашёл в редакцию «Днепровской правды». На лестничной клетке встретил Евгению Яковлевну Курину, заведующую отделом культуры. И первое, что она мне сказала:

— Если одесситов[40] снимать не будете, работой обеспечены.

Меня это так шокировало, что я долго не мог понять, как же так – ведь половина сотрудников были они самые! И даже заместитель редактора был некто Овруцкий. Но места, конечно, все были заняты. Итак, я болтался по городу, заходил в магазины, посещал редакции.

Брежнев катается на «Запорожце»

Однажды, во время моего первого приезда в Днепропетровск, я случайно оказался в центре города, на площади у памятника Ленину. Здесь стояли новенькие малолитражки – «Запорожцы»,[41] их было штук пять из экспериментального выпуска, причём все разного дизайна: фары и задние плафоны различной формы. Собралось много народа поглазеть.

Из здания Министерства чёрной металлургии, что стояло напротив, в окружении многочисленной свиты вышел Брежнев. Держался он свободно и размеренно. Ему показывали эти машины, и в одну из них – он же был любителем машин – Леонид Ильич еле-еле влез, сделал круг, вышел, как мне показалось, дал «добро» на их серийное производство и удалился. Это я наблюдал своими глазами, но с тех пор видеть Брежнева больше не доводилось.

А человек он хороший был, когда был молод – воспитанный, добросовестный и порядочный. Не изобретал ничего – вот Хрущёв позже и затолкал его вторым секретарём ЦК Компартии Казахстана.

* * *

Редакция тогда находилась в центре города, в доме на проспекте Карла Маркса, на четвёртом этаже. Лаборатория была небольшая, но вполне приличная. И я приступил к работе. Задел у меня был, а в остальном приходилось снимать по заданиям, и к материалам.

В Днепропетровске я раскрылся в своей профессии. Я получил там большую закалку. Частенько приходилось выезжать в командировки. Область, чай, большая: Кривой Рог, Днепродзержинск, Павлоград и, конечно же, районные центры. И по времени – подготовка к посевной, сев, уход за урожаем и, конечно же, самое главное – уборка.

Но прежде всего надо сказать о здешней индустрии. В 1976 году первый секретарь области А.Ф.Вá тченко переводится в Киев, бразды правления областью принимает Качалó вский.[42] В промышленности – настоящий подъём: строится девятая домна, самая крупная в мире, стартуют ракеты, построенные на Южном Машиностроительном Заводе. Но тогда об этом вслух не говорили. Даже пройтись с фотоаппаратом возле этого завода было нежелательным… до тех пор, пока на обложке журнала «Америка» не появился снимок – план завода с верхней точки. Паника была большая (в продаже этого журнала не было, его получали в обкоме), но я его потихоньку доставал. Запретный плод сладок, хотя особенного в нём ничего не было, так просто – необычно. В кулачок шутили, что здесь можно достать всё, даже атомную бомбу, но только в разобранном виде. Вот почему Днепропетровск был закрытым городом. В области добывали и плавили железную руду, добывали урановую руду и свой уголь.

С работой корреспондента я уже освоился, как говорится, вжился в коллектив. Я писал, что наша редакция находилась в центре города, а тут пошёл слух, что будут строить большой полиграфкомбинат на окраине, на левом берегу Днепра, в Индустриальном районе. Там возводился большой микрорайон. Время пролетело быстро, и мы уже вселились в новое помещение, тоже на четвёртом этаже.

Секретный Коровин и фианиты

Однажды я получил задание от промышленного отдела: сделать портрет Коровина, директора одного из полусекретных химзаводов в Днепродзержинске. Звоню ему на завод, а он просит: поставь в известность обком партии! Получаю «добро», приезжаю сразу на завод, выписываю пропуск и захожу прямо в кабинет.

Встретил меня высокий добродушный мужчина, и на директора-то не похож. Было ощущение, что мы только вчера встречались. У меня вертелась мысль: а как же я снимать-то буду, ведь не заставлю же его позировать?

Вот зазвонил телефон. На том конце провода что-то сказали, и телефон отключился. Когда телефон зазвонил снова, Коровин сказал собеседнику: если тебе что-то надо узнать, приезжай и поговорим здесь. Так я понял, что на этом заводе никакой утечки информации не должно быть, а телефон прослушивается. Если разговор не относится к делу, линию сразу отключают.

Мы ещё долго беседовали, Коровин много рассказывал, а я поймал момент и сделал несколько кадров. Директор проводил меня в цех, где стоял двухметровый цилиндр с толстыми стенами. Это была экспериментальная установка, где при высокой температуре и высоком давлении выращивали искусственные драгоценные камни – фианиты, размером сантиметров десять-пятнадцать. Один такой Коровин подарил мне на прощанье. Потом про какой-то причине это производство закрыли.

На следующий день я проявил плёнку, отпечатал портрет и сдал в номер.

Мы готовимся к отъезду

Однажды нам пришло письмо из местного немецкого общества: нас приглашали на первое собрание живущих в городе немцев. Я, честно говоря, и идти-то не хотел, так относился скептически. А потом мы узнали, что в здании бывшего архива, где раньше была кирха, она открылась вновь. Когда я впервые пошёл на лютеранское богослужение, сразу вспомнилось детство и поход в кирху с дядей. Мы с женой стали её посещать. Мы собирались на праздники, была хорошая компания. Великолепный был и пастор; к сожалению, я забыл его фамилию.

В конце мая 2001 года я был на заключительном этапе второго съезда немцев Украины делегатом от Днепропетровской области. Общался с украинскими немцами, узнал много интересного. На съезде избрали нового председателя Фольксрата, стал им бизнесмен Мозер. Он подарил мне свою визитку. Потом как трудармейцу мне стали присылать посылки и несколько раз отправляли на отдых. А в кирху мы ходить перестали – нашего пастора перевели в другое место, а прибывший нам не понравился.

С окраинного Индустриального района мы переехали на центральный проспект Маркса, недалеко от сына, чтобы проще было смотреть за внуком Владиком. У Виталия был неофициальный бизнес: он покупал квартиры, а потом их перепродавал.

Честно говоря, в последние годы жить в Днепропетровске было очень плохо. Когда я впервые приехал город, он показался мне раем. Трудно было устроиться на работу, решить жилищную проблему, были маленькие оклады, но я был счастлив, и со временем всё утряслось, появилась и квартира, и любимая работа. Но времена меняются. Выйдя на пенсию, я первое время держался, а потом жить становилось всё труднее и труднее. Мы получали пенсию на двоих 68+69=137 гривен. Килограмм говядины стоил 6-7 гривен, свинины – 10-11, а сливочного масла – 7,5. До скромного прожиточного минимума нужно было ещё гривен 200, это без лекарств и одежды. Создавалось такое впечатление, что все жители города продают. Возникали стихийные скопления продающих свои тряпки. Стали бедствовать люди вокруг.

У нас в немецком обществе начался настоящий ажиотаж – все, кому была доступна информация, уже «навострили лыжи» и стремились переехать, бежать в Германию. Я, же, честно скажу, до этого об отъезде и не мечтал.

Ещё в первый же визит в немецкое общество нам сказали, что можно оформить документы на выезд. Мы посоветовались – ну и закрутилось, завертелось. 8 ноября 1998 года заполнили анкеты и стали ждать. Оформление длилось очень долго из-за нашей некомпетентности. Все мои знакомые еврейской национальности давно уже жили в Германии – подадут заявление и вскоре уезжают. А нас «промариновали» целых пять лет, с 1998-ого по 2004-ый.

Мы всё продали, а теперь уже пытались избавиться и от дачи. Желающих приобрести её было мало, вернее сказать – не было совсем. Но покупатель всё же нашёлся: пожилая женщина купила её для больного внука, ему был нужен свежий воздух.

И, наконец, пришёл долгожданный вызов. К этому роковому времени мы уже созрели для выезда. Нас здесь ничего не держало. Накануне отъезда я безвозмездно сдал все свои фотоархивы в днепропетровский музей. Домашние вещи сложили в гараж, а сами, если так можно выразиться, почти налегке, без всякого сожаления, двинулись на Запад.

Поезд тронулся. Так мы покидали город, в котором провели сознательную трудовую жизнь. Покидали без сожаления и упрёка. Но чувство неведомого тревожило и беспокоило: ведь уезжаем навсегда, на постоянное место жительства. Пересадка в Киеве на прямой поезд до Берлина. На границе нашему составу поменяли колеса, там же прошла таможенная проверка, и далее без всяких происшествий…

Глава последняя. Дрезден

… прибыли в Берлин.

Но тут началось: мы не знали, как добраться до места назначения! Ехать поездом с пересадками – так вещей оказалось всё же многовато, а помочь некому. Я еле-еле, при помощи рук объяснил таксисту, что нам нужно добраться до Фридлянда. Он сказал, что ехать туда не может, и вызвал своего друга. Прибыла машина типа «Рафика» и за пятьсот евро нас довезли. Да, удовольствие обошлось дороговато, но зато прибыли мы не такие уставшие.

Сначала нас хотели отправить на север Германии, но я слёзно молил, чтобы в другое место, где потеплее:

— Но я и так в своё время помёрз!

И нам крупно повезло: неожиданно и негаданно распределили нас в Дрезден. Дело в том, что промышленность здесь сокращалась, и многие покидали этот город в поисках работы. Дрезден пустовал, и можно было легче устроиться с жильём.

В понедельник нас проводили до маленького вокзала. Ехали чистыми, красивыми полями. В Халле еле успели пересесть. По пути я наблюдал из окна вагона, как с движением с запада на восток страны, где уже были поля бывшей ГДР, менялся пейзаж. Прибыли на дрезденский вокзал Neustadt (это один из трёх дрезденских вокзалов); таксист всего-то через мост перевёз нас в Heim – общежитие для приезжих немцев. Тут нас уже ждали.

На Эльбе

Итак, в Дрездене мы оказались 22 июня, в день начала войны…

Наше временное жильё находилось в одном квартале от Эльбы. С неё и началось знакомство с городом, а одновременно – привыкание к новой жизни, совсем отличной от нашей, прежней. В первую же субботу мы c женой решили прогуляться, и вышли к Эльбе. Пологий берег, где медленно текли воды спокойной реки… Стоя на берегу, я невольно вспомнил, что родился на Волге, жил в Армавире на берегу бурной реки Кубань, в войну не раз бывал на берегу широченной Туры и её притоке Санкина. Реки, которую не раз перебегал с берега на берег по молевым заторам. Вспомнил и кустанайскую коварную реку Тобол, где часто по неизвестным причинам тонули люди, особенно дети. И вот встреча на знаменитой Эльбе, уж которой теперь изменить нельзя!

Затем началось знакомство с самим городом и его достопримечательностями. Это музеи, старинные зá мки и дворцы, которые здесь в изобилии. Немецким городам присуща своеобразная архитектура – все эти шпили… Я не мог понять, почему на старых домах почерневший камень. Потом узнал – это известняк, и он содержит железо. На улицах много зелени, газонов, деревьев и цветов; множество парков, бассейнов, и все фонтаны работают.

В город стекается огромное количество туристов. Встречал я здесь и гостей из Казахстана. В последнее время жизнь в городе налаживается. Город строится, открываются и оживают старые предприятия. А следовательно, прибывает и рабочая сила.

Работники «Каритá са» (по-нашему, социальная служба) помогали оформлять паспорта и пенсии, и вводили в курс всего. Поразил безукоризненный порядок, Ordnung во всех делах. Никаких очередей, отношение добропорядочное и уважительное – везде выслушают со вниманием, посоветуют. Здесь я чувствую о себе заботу: в нужную минуту тебе помогут – как с медицинской точки зрения, так и с материальной. Работают немцы так аккуратно – всё впритирочку. Даже смотреть приятно.

Так прожили до октября. Нам подыскали жильё, и мы переехали уже на нынешнюю квартиру.

К незнакомым местам поначалу было тяжело привыкать.

Чтобы здесь устроиться, надо хорошо знать язык. Без знания языка устроиться трудно, только на общие работы (посудомойкой или ещё кем), а чтобы освоить язык, надо проучиться ещё пять – шесть лет. Вот такие пироги!

Как я живу

Тут всё знакомое: Albertplatz, Niederstraße…

Но здешняя жизнь во многом непохожа на прежнюю. Даже цветок, который я перевёз из Днепропетровска, на этой земле не растёт.

Квартира у меня частная, то есть – есть хозяин, кому я плачý через жилищную организацию, система здесь сложная. Шесть лет назад я платил 365 евро, а с Нового года цену подняли до 440. До нашего приезда многие уезжали из города, так как не было работы. А сейчас появились рабочие места, и квартиры подорожали. Когда жили вдвоём с женой, всё было нормально, укладывались. А сейчас нет. Пенсия у меня 545 евро, после смерти жены социал доплачивает ещё 200 евро в виде исключения. Так что не разгонишься. Но это вас не касается, я выкручиваюсь. Это вы живёте на Востоке, а я – на Западе. Да и на закате своей жизни, так что у меня всё есть, что надо.

Живу на четвёртом этаже, а первый – Erdgeschoss.[43] Есть лифт. Квартира санированная.[44] Две комнаты, отдельная кухня с окном, балкон и туалет. В квартире тепло, батареи я не включаю, разве иногда в спальне. На кухне электроплита, холодильник и стиралка. Так что все условия, только не ленись. Ни одного раза за семь лет не было, чтобы потух свет, или выключили воду.

16 декабря 2010 года в дрезденском «Русском Доме» вице-консул Генерального консульства России в Лейпциге Михаил Дмитриевич Ветров вручил мне медаль «65 лет Победы в Великой Отечественной войне». Из наград у меня ещё медаль «Ветеран труда». А все мои прочие медали, ордена Ленина и звёздочка – всё у Брежнева осталось…

* * *

Вот я и познакомил вас коротко со своей биографией. К этому, можно сказать, меня настроил мой внук Игорь. Я сейчас очень сожалею, что мало интересовался жизнью моих предков, моих дедушек и моих бабушек, да, к слову сказать, и моих родителей. Много они похоронили хороших рассказов. Теперь мы спешно навёрстываем упущенное время, пока ещё не потерянное для нас. Игорь по крупицам восстанавливает нашу, так сказать, родословную. Он следопыт. Это он заварил эту кашу. Появилось много родственников, о которых мы и не подозревали, многие стали встречаться. Великое спасибо ему.

С воспоминаниями надо закругляться. Самое главное я написал, а всё остальное мало будет относиться к основной теме.

Как один день пролетели 88 лет жизненного полёта. И вот с высоты прожитых лет начинаешь задумываться – а всё ли ты сделал правильно? Какие ты допускал ошибки, которых теперь не исправить? А как бы хотелось… В своих я разобрался, а как быть с чужими?

Нужна ли была эта революция, большое истребление народа? Многим пришлось менять родные места, многие бежали за границу. В родном Отечестве места не нашлось, а там принимали всех; а вот утвердиться в жизни не все смогли. Разбросали россиян по всему свету, а теперь пытаются их собирать. В Бразилии, Америке, в Европе – везде россияне со своим русским языком. Он и стал теперь языком общения всех народов. Может, это и к лучшему…

Многое пришлось перетерпеть нашей фамилии. Дядя уехал в Армавир, отец поскитался и устроился в Ставрополе, а затем Элиста, Кизляр… Покинуть родные места, расстаться с нажитым имуществом, и уехать без средств к существованию, c малыми детьми, совсем неизвестно куда! И начинать с нуля…

Казалось бы, всё угомонилось, и вот нá тебе – война! С большими трудностями и великими потерями пережили и переселение, пережили тяжёлые, голодные военные годы. И опять ты снова на учёте – позорное и унизительное проживание под «зорким оком» НКВД. Эту участь, мы молодое поколение, разделили со своими родителями. Очень обидно, что не пожили мои старики как люди, а всё как гонимые.

Сколько на мою долю выпало унижений… Но я не принимал это на себя, я знал, что когда-то это кончится! И сейчас у меня никакого зла нет к тем людям, которые это делали.

Прошли годы, немного зарубцевались раны, а горечь осталась на всю жизнь. А когда оглянулись, пришла эта старость. И вот я живу в Германии, родителей уже нет…

Теперь наша надежда – это наше подрастающее поколение, сыновья, внуки и правнуки. Они увидят новую жизнь. Будем молиться, чтобы она была радостной и счастливой. И чтобы ничто её не омрачило.

Как написал Чехов в «Вишнёвом саде», – музыка, играй!

Дрезден, 2010-2011 гг.

[1] Имеется в виду калмыцкий князь Тундутов.

[2] Позже в его честь Леопольдом назовут брата Альберта.

[3]Из здравствовавших на то время монархов имя Альберт носил лишь король Бельгии Альберт I(правил 1909–1934). Ещё в истории были Альберт Саксонский (1893–1902) и три средневековых правителя, о которых навряд ли бы можно было «прочитать в газете».

[4]Альберт был первым в ряду своих предков по мужской линии, кто с рождения не говорил по-немецки.

[5] Эти стихи с картинкамистали первым в мире комиксом. На рубеже 19–20 веков в Европе история о двух проказниках была одной из самых известных детских книг.

[6] На самом деле английский. В Сети можно узнать, что подобные велосипеды выпускала фирма B.S.A. (известная также своими ружьями и мотоциклами) из Бирмингема, Великобритания.

[7] Неотъемлемая часть схем механического телевидения. Простой вращающийся диск из любого непрозрачного материала с рядом отверстий одинакового диаметра, расположенных по спирали. Используется в конструкции механических телевизоров как при сканировании изображения, так и для его отображения («Википедия»).

[8] 23 марта 1941 года на городской олимпиаде детского творчества «за отличное выполнение таблиц географических карт» Альберта даже наградили грамотой.

[9]Здесь некоторое несоответствие: мюзикл Николая Экка «Сорочинская ярмарка» по произведениям Гоголя вышел лишь в 1939 году. Тремя годами раньше режиссёр и сценарист поставил первый советский цветной фильм «Груня Корнакова». Видимо, молодой Альберт видел именно его. Американский короткометражный цветной мюзикл «LaCucaracha» был снят в 1934 году.

[10]Торгсин – «Торговля с иностранцами», магазины, где можно было купить самые разнообразные товары за иностранную валюту.

[11] Эта и следующая части второй главы были с небольшими сокращениями опубликованы в газете «Костанайские новости» от 9 августа 2011 года.

[12] Иначе «теплушка» – вагон на основе крытого товарного для перевозки людей и животных. Созданный в России в 1875 году Нормальный товарный вагон (НТВ) мог быть быстро переоборудован для массовой перевозки людей при крайней надобности (прежде всего для войск). Оборудовался 2-х или 3-ярусными нарами, утеплялся изнутри деревянными щитами, в бортовые люки вставлялись рамы со стёклами, утеплялись двери, в центре ставилась печка-« буржуйка». Стандартная вместимость – 40 человек или 8 лошадей. «Теплушки» массово использовались с 1870-х до конца 1940-х годов (из «Википедии»). Часто полное переоборудование не производилось из-за недостатка времени или материалов. Приведённое выше описание – подтверждение тому.

[13] Отсюда и до подзаголовка «Я руковожу бригадой охранников» текст с сокращениями опубликован в «Костанайских новостях» от 13 сентября 2011 года.

[14] Ныне село называется Сарыколь, а район –Сарыкольским.

[15] Мария Абдулловна Латыпова, которая училась в одном классе с Альбертом, в 2004 году рассказала: «В школе он был общественником, красиво рисовал, все к нему тянулись, общительный был».

[16] Вот что пишут об этом местечке в интернете: «Санкино – совершенно глухое место. В селе нет автобусов, да и дороги появились недавно, без хорошего асфальта, бугристые и пыльные. Раньше единственным средством связи с миром была знаменитая, единственная в мире узкоколейная дорога, поезда которой ходят 2–3 раза в неделю. Теперь сельчане могут нанять такси до ближайшего центра цивилизации – небольшого села Махнёво, это обойдётся всего в 1000 рублей».

[17] В диалектах русского языка это слово означает «конец соснового леса».

[18] Место на берегу реки, где бревна связывают в плоты (Толковый словарь Ефремовой, Ефремова. 2000).

[19] Из интернета: «Бывший посёлок лесозаготовителей в Алапаевском районе Свердловской области. Возник задолго до промышленного освоения района: известно, что в Бакарюку ссылали раскулаченных крестьян и других репрессированных граждан. К 2004 году от посёлка Бакарюка, по словам жителей посёлка Восточный, не осталось почти никаких следов – все дома там были разрушены или сожжены. Скорее всего, место, где когда-то был посёлок Бакарюка, сейчас «опознать» можно с трудом».

[20] Временная лесовозная дорога, построенная из стволов деревьев. Такие дороги широко применялись при заготовке древесины во времена СССР, а в отдельных регионах широко распространены и в настоящее время (из интернета).

[21] Из интернета: «Из протокола № 263 заседания бюро Свердловского обкома ВКП(б). 15 июля 1943 г. Строго секретно. /.../ 2. Об использовании производственных ресурсов Востокураллага НКВД. Бюро обкома ВКП(б) отмечает, что производственные ресурсы Востокураллага НКВД используются преступно плохо. На производственных работах занято всего 33% людского контингента, тракторы используются на 35%, паровозы на 62%, подвижной состав на 51%. Начальник Востокураллага тов. Решетников бюрократически руководит работой лагеря, редко бывает в лаг[ерных] подразделениях, не изучает их нужд, не знает истинного положения дел на местах и не оказывает практической помощи лагерным отделениям. Преступно относится к сохранению людей, смертность за последние пять месяцев 1943 года по лагерю достигла 2 225 человек, или 11,6% к общему составу. Допустил варварское отношение к коню, за 8 месяцев в лагере убыло 356 лошадей, или 21,9% всего состава. В результате бездеятельности управления лагерем и его начальника тов. Решетникова план первого полугодия 1943 года по заготовке и вывозке леса сорван. Заготовка леса выполнена на 69%, вывозка на 73% /.../»

[22] Николай Дмитриевич Зелинский (1861–1953) – один из основоположников органического катализа и нефтехимии, академик АН СССР (1929), Герой Социалистического Труда (1945), лауреат Ленинской и Сталинской премий (из «Википедии).

[23] В словаре Даля: «Челдон, чолдон, чалдон в Сибири: пришлый, недавний выходец из России, также –бродяга, беглый, каторжник». Впрочем, происходит это слово, вероятно, не от названия двух рек –возможно, от монгольского или калмыцкого слова со значением «бродяга» (там же).

[24] ФГУП «Усть-Катавский вагоностроительный завод имени С. М. Кирова» –градообразующее предприятие оборонного значения (в частности, производит маневровые космические двигатели), главным образом известен гражданским производством, выпуск трамваев (из «Википедии).

[25] Из интернета: Алапаевская узкоколейная железная дорога (АУЖД) –крупнейшая в России и одна из крупнейших в мире железнодорожных сетей колеи 750 миллиметров.

[26] Леопольд Александрович вспоминает: «А мне отец купил чёрную. Мы плохо одевались, не в чем было ходить». «Когда я узнал, что он здесь, у меня все помыслы были – увидеть брата, так я его любил!»

[27] Леопольд уточняет: это был председатель горисполкома или даже облисполкома.

[28]Омар Шипин (1879–1963) – один из восьмерых, удостоившихся звания Народного акына Казахской ССР. Шипин трижды избирался депутатом Верховного Совета Казахской ССР. Награждён орденами Ленина и Трудового Красного Знамени. Так пишут местные историки. Что интересно, годами позже брат Альберта Леопольд жил как раз на улице имени Омара Шипина.

[29] После того, как Альберт Александрович, работая над воспоминаниями, получил этот документ по электронной почте.

[30] Немцев не пускали за пределы города дальше трёх километров. Даже в соседнюю Затоболовку им попасть было нельзя. Альберта сняли с учёта только в 1955-м. Следующий рассказ из воспоминаний Зои Ивановны. Однажды она написала письмо самому Сталину: мол, мой муж – порядочный советский человек, хоть и числится немцем. Нельзя ли смягчить условия содержания? Потом было письмо Молотову и ещё кому-то из правительства. Однажды в Областной отдел народного образования позвонили из МВД с информацией для Зои: просим Вас зайти во столько-то в такой-то кабинет. Зоя Ивановна заходит. Сотрудник показывает ей её же письма:

— Вы писали?

— Я. А как они оказались у Вас?

— А ГДЕ ЕЩЁ они могли оказаться? Мы думали, что на втором письме Вы одумаетесь. Чего Вы добиваетесь? Если хотите отмечаться вместе со своим мужем – мы это сделаем!

— Мне понятно… Можно идти?

— Да, идите и не тратьте время зря…

Сам Альберт Александрович этой истории ранее не слышал, а потому был склонен считать её легендой.

[31] Тогда граница города, нынешняя улица Баймагамбетова в районе мелькомбината.

[32] Первое временное удостоверение внештатного фотокорреспондента Альберт получил 6 августа 1955 года.

[33]1900–1993. Народная артистка СССР, легендарная актриса театра и кино. Герой Социалистического Труда, награждена орденом Ленина, лауреат трёх Сталинских премий.

[34] Марина Алексеевна Ладынина (1908–2003) – знаменитая советская актриса театра и кино. Сыграла в фильмах «Трактористы», «Свинарка и пастух», «Кубанские казаки» и др. После 1954 года, когда она развелась с мужем, Ладынина более не снималась в кино, а выступала с концертами «по городам и весям». Развод с мужем она переносила тяжело – вероятно, отсюда и подмеченный её водителем экстремальный способ релаксации. Сейчас в здании дворца культуры Химзавода находится редакция телекомпании «Алау».

[35] Никита Сергеевич Хрущёв (1894–1971). Первый секретарь Центрального Комитета коммунистической партии Советского Союза, де-факто – руководитель СССР с 1953 по 1964 год.

[36]В это время – председатель Совета министров СССР, то есть глава правительства.

[37] Евгений Ананьевич Халдей (1917–1997) – советский фотограф, военный фотокорреспондент. Все 1418 дней войны он прошёл с камерой «Leica» от Мурманска до Берлина. Снял Парижское совещание министров иностранных дел, поражение японцев на Дальнем Востоке, конференцию глав союзных держав в Потсдаме, водружение флага над Рейхстагом, подписание акта капитуляции Германии. На Нюрнбергском процессе одними из вещественных доказательств были фотографии Евгения Ананьевича. В 1995 году в Перпиньяне (Франция) на Международном фестивале фотожурналистики Евгению Халдею была присуждена самая почётная награда в мире искусства – титул «Рыцарь ордена искусств и литературы» (из «Википедии»).

[38] У Хрущёва было много причин для проявления недовольства. Накануне, на пленуме ЦК КПСС в январе 1961 года первый секретарь ЦК Компартии Казахстана Динмухамед Кунаев обнародовал такие цифры: «Вместо ожидавшейся средней урожайности в 10,5 центнера с гектара мы получили 8,4 центнера. Государству сдали 642 миллиона пудов вместо 794 миллионов пудов по плану. Республика осталась в большом долгу перед государством, недодав 152 миллиона пудов хлеба» (Стенографический отчёт пленума ЦК КПСС. – М.: Госполитиздат, 1961. – С. 71).

[39]С 1964 по 1982 год –лидер партии коммунистов, то есть фактически первое лицо государства. В должности первого секретаря Днепропетровского обкома Компартии Украины Леонид Ильич Брежнев находился с 1947 по 1950 годы.

[40] На самом деле речь велась не об уроженцах лишь одного славного города Украины, а о евреях вообще – среди одесситов евреев как раз много, и слово «одессит» было своего рода эвфемизмом. В 60–80 годы в СССР была неофициальная установка для масс-медиа: поменьше писать о евреях. Говорят, если еврей мог стать героем публикации, на это требовалось специальное разрешение местного комитета партии коммунистов.

[41]Разработка следующего поколения «Запорожцев» началась практически сразу после освоения в производстве первого, в 1961 году. Прототипы появились уже к осени того же года. Однако вследствие отсутствия у коллектива завода опыта, а также недостатка финансирования постановка в производство растянулась на долгие годы (Из «Википедии»). Напомним, Альберт прибыл в Днепропетровск как раз в конце лета 1961 года.

[42]Алексей Федосеевич Ватченко находился в должности первого секретаря Днепропетровского обкома компартии Украины с 1963 по 1976 год. Евгений Викторович Качаловский руководил областью с 1976 по 1983 годы.

[43] Наземный этаж, который не идёт в общий счёт. По обычной классификации, Альберт Александрович жил на пятом.

[44]Санация – почти то же, что и евроремонт, но в Европе так не говорят. «Цель – обеспечить не только комфортные жилищные условия, но и соответствие современным нормативам по тепло- и гидроизоляции, энергосбережению» (из интернета).