Канва моей жизни

Да, нас года не изменили.

Живём и дышим, как тогда,

И, вспоминая, сохранили

Те баснословные года. 

Их светлый пепел – в длинной урне.

Наш светлый дух – в лазурной мгле.

И всё чудесней, всё лазурней

Дышать прошедшим на земле.

 А. Блок

 

 

 

 

Это «одно, последнее сказанье…» так думала я, заканчивая в августе 2014 года писать генеалогию для своих детей. Описала «откуда есть пошла» я – от папы, мамы и известных мне пра. Поведала и про предков моего мужа. На это удалось мне сподвигнуться. Вероятно, я единственная среди известных мне наших родных, кто отважился объединить сведения о предках в один опус. Плохо ли, хорошо ли я это сделала – не знаю, однако сравнивать не с чем. И теперь «Справочник предков» собран. Но лиха беда начало, и я решила продолжить писать. И вот уже…

 

…Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток.

И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.

А. С. Пушкин. «Воспоминание».

 

Цитирую весь отрывок, дабы не лишить его смысла, однако мне близки только две первых и две последних строки.

Я перечитываю страницы своей жизни без отвращения и тем более не проклинаю жизнь мою. Здесь же хочу вспомнить сама и поделиться с близкими мне людьми зарисовками своего довоенного и военного детства. Нас уже очень немного, современников войны, и у каждого сохранились собственные воспоминания. Вот из этих личных маленьких пазлов-воспоминаний может сложиться более полная картина быта «детей войны».

Хочу поведать вам и о тех людях и некоторых событиях, которые повлияли на становление моей личности. Как мне кажется, созревание личности заканчивается годам к 25, а шлифовка её продолжается до последнего дня жизни. На мой взгляд, люди, шлифовавшие мою душу, – это незаурядные люди ХХ века и не рассказать о них было бы чёрной неблагодарностью с моей стороны.

Процитирую не очень чтимого мной поэта, но я разделяю его мысли, высказанные в этом стихотворении, и хочу далее представить вам абрис своего мира.

 

Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы — как истории планет.
У каждой все особое, свое,
и нет планет, похожих на нее.

А если кто-то незаметно жил
и с этой незаметностью дружил,
он интересен был среди людей
самой неинтересностью своей.

У каждого — свой тайный личный мир.
Есть в мире этом самый лучший миг.
Есть в мире этом самый страшный час,
но это все неведомо для нас.

И если умирает человек,
с ним умирает первый его снег,
и первый поцелуй, и первый бой...
Все это забирает он с собой.

Да, остаются книги и мосты,

машины и художников холсты,
да, многому остаться суждено,
но что-то ведь уходит все равно!

Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры.
Людей мы помним, грешных и земных.
А что мы знали, в сущности, о них?

Что знаем мы про братьев, про друзей,
что знаем о единственной своей?
И про отца родного своего
мы, зная все, не знаем ничего.

Уходят люди… Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
от этой невозвратности кричать.

 Е. Евтушенко

 

Автобиография – листок по учёту кадров

Вначале опишу канву своей жизни, а потом постараюсь выделить то, что повлияло на развитие моей личности.

Родилась я 15 июля 1932 г. в городе Москва. До войны росла с мамой и папой (и даже домработницами), в детсад не ходила.

Война, эвакуация (1941–1943 гг.) в город Горький. Окончила женскую школу № 349 (с 4-го класса ввели раздельное обучение). Поступила в 1950 г. на биолого-почвенный факультет МГУ. Училась еще в старом здании, где стоят Герцен и Огарёв, на Моховой.

В юбилейный для МГУ двухсотлетний 1955 год я закончила кафедру биохимии животных. Распределили меня в аспирантуру Института Геохимии и Аналитической Химии (ГеоХи). Но я поехала в Президиум АН СССР и поменяла аспирантское место на место младшего научного сотрудника (м.н.с.) в лабораторию Виктора Владиславовича Ковальского – моего первого учителя.

Осенью 1958  г. я приняла два судьбоносных решения. Вышла замуж за сотрудника ГеоХи старшего лаборанта Валентина Ивановича Лебедева и поступила в аспирантуру в Институт мясной и молочной промышленности на кафедру биохимии, которую возглавлял член-корреспондент АН СССР Александр Михайлович Кузин – мой второй учитель.

В конце аспирантуры в 1961 г. у меня родился Женя.

Я пошла работать после аспирантуры в Институт Биофизики АН СССР по приглашению А. М. Кузина (где он был вначале директором, а потом зав. отделом радиобиологии).

Осенью 1963 г. нам с мужем и Женей дали квартиру от ГеоХи на улице Лобачевского, дом №18.

В июле 1964  г. умер мой папа, «дождавшись» защиты мной диссертации.

В 1965 г. мой муж защитил в ГеоХи диссертацию. В 1966  г. мы съехались с моей мамой, обменяв её жилплощадь (на улице Кравченко, предварительно обмененную на историческую коммуналку на Новой Басманной улице) и нашу на улице Лобачевского – на квартиру на улице Коштоянца.

В 1968  г. Институт Биофизики переехал в Пущино, и меня пригласили (по рекомендации сотрудницы кафедры биохимии Мишуковой Е.А.) работать в МГУ на кафедру ихтиологии. Там я проработала 35 лет.

В 1969  г. родилась Настаська.

В 1980 г. женился Женя, и в том же году родился мой первый внук Иван.

В 1984  г. Женя развёлся со своей первой женой Леной, а в 1987 г. женился на Татьяне.

В 1988 г. родился мой второй внук Алексей.

В 1991 г. умер мой муж после двух инфарктов и инсульта.

В 1993 г. родился мой третий внук Дмитрий.

Через год после его рождения умерла в возрасте 90 лет моя мама.

В 2002  г. я вышла на пенсию.

В 2008 г. трагически погиб Ваня.

В 2011 г. поступил в МГУ на журфак Митя.

В 2014 году Митя с Лёлей венчались.

Это канва моей жизни, самые главные события моей семьи в хронологическом порядке. Все основные вехи.

«И краткое тире, что их соединит, в какой-то сантиметр всю жизнь мою вместит» – писал ныне неизвестный советский поэт Степан Щипачёв.

 

 Начало пути и истоки

Люди моего поколения, рассказывая о своём детстве, всегда отмечают не год события, а «до войны» или «после войны». И я не нарушаю этого правила. Стало быть, до войны я жила с родителями и с домработницей в двух комнатах, но в коммунальной квартире, «на тридцать восемь комнаток всего одна уборная».  Следует рассказать о таком социальном явлении, как московские довоенные домработницы. Рынок домработниц был велик и, судя даже по нашей квартире, они служили процентов у тридцати москвичей. Это не была квалифицированная, обученная прислуга. И, конечно, уж никак не воспитательницы. Это были очень молодые девушки, приехавшие из голодных деревень тридцатых годов. У них не было ни образования, ни жилья, ни денег. Как правило, не были они знакомы с городским бытом – боялись примусов, трамваев и даже электроприборов. Служили они вначале только на посылках, а впоследствии, как хозяйка выучит. Немного осмотревшись в городе и обтесавшись, эти домработницы часто уходили работать на многочисленные городские стройки, где давали общежитие. А наиболее способные и любознательные вечерами ещё и доучивались. Текучка этих помощниц у хозяев была колоссальная. Но они помогали преодолевать городские трудности того времени. Нехватка продуктов, тканей и одежды в тридцатые годы привела к необходимости распределять их по талонам и ордерам. Однако, чтобы получить полагающееся тебе, нужно было отстоять многочасовые очереди. Вообще, или мама сама готовила и мыла посуду, а домработница в это время добывала еду и одежду или наоборот. Каков был наш коммунальный быт? Еду нужно было приготовить на общей (сорок квадратных метров, но на тринадцать хозяек) кухне, с единственным водопроводным краном, и принести по длинному коридору в комнату. Затем унести из комнаты грязную посуду, вымыть её и спрятать в свой стол в кухне под замок. Но я тягот быта не чувствовала, так как была мала. Да и тогда подавляющее большинство москвичей жило в коммунальных квартирах в аналогичных условиях. Различалось лишь количество хозяек и их нрав.

Из довоенной жизни мне запомнились: наш дом и дача; чтение – мне и я сама; гости и болезни. Почти каждое воскресенье я с родителями навещала бабушку. Очень хорошо помню двойные старые окна в бабушкиной квартире. Между окнами бабушка клала мох и шишки. Вот вам и поэтическая «корзина с еловыми шишками»!

Вне дома – гулянье и подвижные, как тогда говорили, игры во дворе: в мяч – штандер, салочки, лапта и двенадцать палочек, разные виды скакалок с верёвочкой и классиков. А летом дача, с обязательными походами с соседскими семьями или с гостями на реку и в лес.

И то же чтение. Я начала читать самостоятельно в четыре года. А до этого приход к нам гостей был для них небезопасен. Не успевали гости раздеться, как я тут же подлетала с книгой: «Почитайте, пожалуйста». К школе читала самостоятельно большие книги: сказки братьев Гримм и Перро, Житкова «Что я видел», «Через северный полюс в Америку», «Мальчик из Уржума», «Черемыш – брат героя». Последние – пример Детгиза тех лет и чёткая дань времени. Были у меня и любимые книги, аналоги любимого моими детьми «Ферды». Это стихи Буша и Хармса с прекрасными авторскими рисунками. Я их люблю и по сей день. Это и «Бобкин день» (книга сохранилась до сих пор!), «Кинули» – про львёнка, брошенного матерью и выросшего в зоопарке. А также про куклу Танечку. Иллюстрациями к этим книгам служили прекрасные коричневые большие фотографии. У меня было и много игрушек. Тётя Катя, сестра моего папы, и её муж, дядя Алёша, привозили мне «из заграницы» чудесные заводные игрушки. Механизм, обеспечивающий работу, у них был одинаков. Ключом, как у старых часов, сжимали пружину, а постепенное ослабление её приводило в движение игрушку. Мне привезли подводную лодку и мотоцикл с коляской с пассажирами. Игрушки были размером примерно тридцать сантиметров. Подарили мне изящную обстановку для целой кукольной квартиры. Владелица этих апартаментов должна была быть ростом немного больше Дюймовочки. Однако самой восхитительной игрушкой была белая кухонная эмалированная плита с полным набором кухонной утвари. На соответствующих отверстиях в плите – конфорках – стояли бак для воды с краником и разного размера никелированные кастрюли. Была здесь и духовка. Плиту можно было «топить» с помощью спирта, заливаемого в специальные резервуары. К моему глубокому сожалению, плиту так никогда и не разожгли! Но всё равно, я играла с ней, и в то время это была фантастика!

Мне были привезены и другие необычные в те времена игрушки. Надувные, ростом почти с меня, кит и крокодил.

Может быть, мне теперь так кажется, но у моего поколения было больше времени на созерцание и, главное, на обдумывание виденного. У нас не было телевизора, а тем более компьютера. То, что мы читали, мы додумывали и представляли потом в своём воображении, развивая последнее. Так, достаточно часто бывая у бабушки в их изящно обставленной четырёхкомнатной квартире, я подолгу и с удовольствием смотрела в окно. В соседнем дворе находился прекрасный двухэтажный особняк в стиле модерн, принадлежащий артисту МХАТа Лужскому. Я представляла себе какое-то незнакомое и таинственное, почти театральное бытие в этом доме. Жизнь, как известно, движется по спирали. И когда в конце шестидесятых годов опубликовали «Мастера и Маргариту», я сразу представила себе героиню, вылетающую именно из этого особняка. Каково же было моё изумление, когда я узнала, что этот дом – один из трёх, претендующих на роль «особняка Маргариты».

Очень любила я смотреть калейдоскоп и собирать мозаичные орнаменты. Меня просто завораживало обилие красочных картинок и их разнообразие. И ещё переводные картинки. Когда, после намачивания и аккуратного снимания верхнего слоя с еле видимой картинки, у тебя на бумаге проявляется красочная игрушка, или растение, или животное. Как будто сняли пелену! Довоенное счастливое детство и … его вещественное доказательство!

Мама не работала и занималась мною. У мамы был друг с молодых лет – профессор консерватории Владимир Иванович Брюханов. Скорее всего, под его влиянием, мама пыталась меня учить музыке – однако, безрезультатно. Как сказали арбитры: «Слух, может быть, и есть, но он не развит». Много лет спустя аналогичный эксперимент повторили на Жене и Настеньке. Мама даже купила для внука Жени коричневое кёнигсбергское пианино – прямострунку с прекрасным звуком. Результат, к сожалению, снова отрицательный. Параллельно учили меня немецкому языку. Вначале я посещала «прогулочную» немецкую группу, которую возглавляла милейшая этническая немка Августа Васильевна. Нас строили в пары («интеллигентные, спаренные дети», как говорила актриса Миронова) и выгуливали на Чистопрудном бульваре. После прогулки, в квартире Августы Васильевны занимались с нами ритмикой и кормили, причём говорили только по-немецки. Это был аналог современного домашнего мини-детского сада. Впоследствии я уже не ходила в группу, а занималась с добрейшей Августой Васильевной индивидуально у нас дома. «Sprechen sie bitte deutsch» – говорила Августа Васильевна уже c порога. Это был довоенный метод погружения для изучения иностранного языка. Августа Васильевна мне очень нравилась, я с удовольствием занималась с ней и даже читала детские маленькие повести на немецком языке. На этих занятиях я освоила и азы разговорного языка и не боялась «шпрехать», как тогда говорили. И даже через много-много лет, будучи в Венгрии и Швейцарии, я могла сносно объясняться по-немецки. Мною действительно занимались, и меня воспитывали. Оценкой моего неправильного поведения была папина фраза: «Ниночка, это неприлично». Что же пытались привить мне родители?

Папа покупал мне конструкторы, детский фотоаппарат и учил фотографировать, поскольку сам этим тоже увлекался, и играть в шахматы. Практиковаться в игре я пыталась с дядей Васей, Василием Георгиевичем Рылеевым, мужем моей тёти Фаины.

Запомнилось и изготовление бумажных ёлочных игрушек с папой. Праздник Ёлки, ранее запрещённый большевиками, только-только легализовали, а игрушек в продаже не было. Папа со мной придумывал игрушки и склеивал некоторые бумажные поделки по имеющимся в продаже лекалам. Также он водил меня в музеи. Запомнились и походы до войны в домик бояр Романовых и Третьяковскую галерею. По пути в Третьяковку, папа подробно рассказал мне сюжет полотна «Иван Грозный, убивающий своего сына» и историю с повреждением картины каким-то сумасшедшим. На меня это произвело такое сильное впечатление, что через зал с этой картиной я прошла, закрыв глаза. Зал был № 21, это я помню до сих пор. Адаптировано пересказывал мне папа интересные факты российской истории по Соловьёву или Карамзину, поскольку сам был очень увлечён историей. Но, пожалуй, самое главное – он пересказывал мне библейские сюжеты и даже освещал проблему происхождения Иисуса Христа – бог или человек? Итогом такого просвещения была, практически врождённая, религиозность, хотя в церковь меня не водили, и понимание живописи, точнее, сюжетов картин художников Возрождения. Последнее выявилось при моём посещении с сокурсницами событийной выставки полотен Дрезденской галереи. Я была практически экскурсоводом своих однокурсниц на выставке, рассказывая сюжеты картины. Следует напомнить, что ни библии, ни каких-либо книг, где можно было прочесть истории священного писания, тогда просто не издавали. Вообще, от папы у меня любовь и трепетное отношение к книгам, книгам и ещё раз книгам! Работал папа до войны экономистом-консультантом в Центральном статистическом управлении. Проводя время в длительных командировках и находясь в не слишком комфортных условиях, он тем не менее очень увлекался результатами статистической работы и впечатлениями от контактов со множеством людей. Как тут не вспомнить Чехова и его «Остров Сахалин»! Письма от него приходили из городов с загадочными и необычными для меня названиями: Чита, Барнаул, Красноярск и даже озеро Байкал. После войны папа работал в министерстве культуры.

От мамы мне передалась любовь к театрам и лёгкость на подъём. Мама могла собраться буквально за пять минут, увидев в газете, что сегодня дают какой-то интересный спектакль. Не любила планировать заранее. Мы собирались в театр спонтанно и, как ни странно, всегда покупали «лишний билетик» и попадали на недоступный спектакль. Часто нам доставались только входные билеты. Тогда мы, счастливые, смотрели спектакль, сидя на ступеньках театральной лестницы, подстелив предусмотрительно захваченную из дома газету. В 1944 году вернулся из эмиграции Вертинский и давал концерт в летнем театре сада имени Баумана на Новобасманной. Мама тут же меня «потащила» на его выступление. «Он может скоро умереть, а ты его так и не увидишь». Также она меня водила на «Отелло» в исполнении всемирно известного в то время армянского трагика Ваграма Папазяна. Ходила я с мамой и на сеансы Вольфа Мессинга. Я задумала задание для Мессинга, написала записку, и он повёл меня для его выполнения через весь зал. Помню очень костлявую и несколько дрожащую его руку, крепко удерживающую мою. Задание было безыскусное, и он его точно выполнил. Но большого интереса его сеанс у меня не вызвал.

Мама любила и ценила красивую и модную одежду, а также могла украсить быт, создав что-то красивое буквально из ничего. Так на даче папа увеличил террасу. Мама тут же отгородила этот новый кусок железной сеткой. В отгороженную часть поставила засохшее дерево и запустила двух попугайчиков- неразлучников. Такой эффектной вольеры я тогда ни у кого не видела. Землёй мама пыталась заниматься, но отсутствие опыта и знаний не принесли ей успеха. Мама любила готовить. И делала всё быстро и очень вкусно. Как говорится, с душой. Вкус маминых котлет я и моя двоюродная сестра помним до сих пор. Коронными блюдами её выпечки были: кекс, пирог с маком и тарталетки. Любила мама принимать гостей. Тогда всё было, как в довоенных фильмах – смех, патефон и гости, танцующие танго или фокстрот. Музыку все в нашей семье, к сожалению, «не слышали», в консерваторию до войны не ходили. Спорт у нас в семье почему-то не культивировался. Я, правда, лихо ездила на велосипеде. Плохо, но хотела и пыталась кататься на лыжах и коньках. Но вообще, папа, мама, я – неспортивная семья. Родители довольно легкомысленно относились к деньгам. В доме всегда был их дефицит. Накоплений не было никогда. Но это никого не напрягало. Мама не планировала и семейные расходы.

До войны, в 1940 году я пошла в первый «В» класс школы № 618. Первую мою учительницу звали Варвара Максимовна. Школа располагалась через дом от нас – на Новобасманной улице в доме № 16. В школу меня провожала домработница. Со мной вместе в этом классе учились Ира Воротницкая и Юра Ионов. Перед самой войной я отличницей окончила первый класс.

ВОЙНА

Кончилось беззаботное детство. Часто я рассказывала о войне и, особенно, о начале ее моему младшему внуку Мите. Митя – мальчик эмоциональный, и мои рассказы воспроизвёл в форме школьного сочинения, посвящённого 65-летию нашей Победы под Москвой. Привожу полностью сохранённое мной сочинение.

 

Д. Лебедев

Шёл первый год войны

 

Начало

Маленькая Ниночка открыла глаза, так и не успев окончательно проснуться. Луч света тихо проникал через окно, крался к Ниночкиной кровати, как будто собираясь украсть остатки сна. За окном пела птичка. Шелест листьев молодой берёзки навевал сладостное ощущение отдыха. Цветы под окном говорили своей хозяйке: «Ниночка, просыпайся! Пора вставать и поливать нас!». Но Ниночка очень не хотела просыпаться. Был июнь, она была на даче, и ей не надо было идти в школу. У неё было ощущение, что она может лежать целый день. Но надо было помочь маме, поэтому Ниночка срочно поднялась и побежала на кухню. Мама сидела и слушала радио.

– Мама, доброе утро! – воскликнула Ниночка и обняла маму.

– Тшшшш, – ответила мама, приложив палец к губам, и Ниночка поняла, что по радио передают что-то важное. Через некоторое время раздался мощный голос диктора: «Внимание, говорит Москва, работают все радиостанции Советского Союза! Сегодня, в 12 часов будет передаваться важное сообщение!». Ниночка была озадачена странным сообщением, грозным голосом диктора и необычным выражением лица у мамы.

Вся семья с нетерпением ждала двенадцати часов. В двенадцать раздался тот же грозный дикторский голос. Он повторил то же, что и в прошлый раз, но, вместо слов о важном объявлении, он сказал, что будет говорить товарищ Молотов. Затем из радиорепродуктора раздался спокойный, но запинающийся голос. Вероятно, это и был товарищ Молотов. Он сказал приблизительно следующее: «Граждане и гражданки Советского Союза. Советское правительство и его глава, товарищ Сталин, поручили мне сделать следующее заявление: сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, Германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы и подвергли бомбёжке наши города: Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие. Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством...».

Все разошлись, как выяснилось позже, по магазинам, покупать еду. В конце улицы стоял магазин. Счастьем для продавцов было присутствие пяти-шести человек в магазине. Сейчас в том магазине образовались огромные очереди. И тогда Ниночка заплакала. Она плакала долго, и никто не мог её успокоить. Потом, и даже сейчас, она сможет понять, почему она тогда заплакала. Война началась.

 

Первая бомбежка

Маленькая Ниночка шла с мамой по Бульварному кольцу. Она размышляла, как хорошо было до войны. На улице не было видно унылых, постных и злых лиц. А сейчас... не было человека в городе, у которого не сократилась бы семья. Все были унылы и озабочены. В магазинах образовывались огромные очереди за хлебом, керосином и другими вещами.

Вдруг Ниночка услышала звук, напоминавший вой какого-то невиданного животного. На фоне воя с трудом различался голос: «Граждане, воздушная тревога. Граждане, воздушная тревога...». Мама схватила Ниночку за руку и побежала. Она бежала к метро Арбатская. У входа в метро стояла огромная толпа. Какой-то человек кричал, что в метро больше не пускают. Но мама не сдавалась. Она опять схватила Ниночку и побежала к милиционеру, стоящему на дороге. Мама что-то очень торопливо говорила ему на ухо, а он слушал. Наконец, когда мама закончила, он подошел к Ниночке, присел и спросил:

– Как тебя зовут, девочка?

– Нина, – очень серьезно ответила она.

– Ну что, Нина, пойдём в метро, – сказал милиционер, сажая Ниночку на плечи.

Милиционер резко подошёл к входу в метро и с криком «Пропустите, я с ребенком!» прорвался внутрь. Было душно. Ниночке с высоты плеча доброго милиционера было видно все. Но в какой-то момент милиционер, услышав что-то, сказал маме очень серьезным голосом:

– Идите ближе ко мне, – а потом сказал Ниночке, – а ты уткнись в плечо и не смотри.

Но Ниночке было интересно, что там такое, что нельзя посмотреть ей. Она смотрела обеими глазами во все стороны и увидела... лежащие на холодном полу метро трупы. В метро была ужасная давка, и несколько человек были раздавлены в толпе. После этого Ниночка уткнулась в плечо милиционера и не поднимала глаз до тех пор, пока ей не сказали, что пришли на место.

Ниночка спустилась вместе с мамой на рельсы, где обычно проходят поезда. Мама достала из сумки старые газеты и расстелила их на шпалах. Здесь Ниночка должна была спать. Одеяла у неё не было, а вместо подушки была, скрученная в ком мамина куртка. Ниночка за весь тот суматошный день очень устала, поэтому она легла и уснула. Когда её разбудили, ей показалось, что не прошло и минуты с тех пор, как она уснула. Её разбудила мама и сказала, что надо уходить с рельсов, потому что пустили поезд. Все поднялись наверх, стояли у края платформы и ждали, когда проедет поезд, но тот никак не появлялся. Все собрались и стали обсуждать это. Кто-то употребил незнакомое Ниночке слово – диверсия, кто-то расстроился. Человека, сказавшего это, не нашли. И Ниночка поняла, что это была глупая шутка или, красиво говоря, диверсия. Война продолжалась. Написано Митей в декабре 2006 года.

 

* * *

Писать о войне, о которой написано многими, и талантливо – дело крайне неблагодарное. Однако я попробую описать не войну, а свою жизнь и жизнь моих родных в войну. После первых бомбёжек Москвы и отъезда бабушки с тётушкой и моей двоюродной сестрой в эвакуацию в город Горький (теперь снова Нижний Новгород) мы некоторое время отсиживались на даче. Но немцы быстро и всё ближе подходили к Москве, налёты участились. И мама со мной уехала, или, как тогда говорили, «эвакуировалась» в Горький, куда пригласила всех московских Голубовичей. Зинаида Антоновна, папина двоюродная сестра, жила до войны в трёхкомнатной квартире на Университетской Набережной города Горького. Семья её состояла из мужа Фирса Артемьевича Кольцова, военного комиссара города Горького, и двоих детей: пятнадцатилетнего Геннадия и Ляли трех лет. В войну к Зинаиде Антоновне приехали: её отец – дед Антон, сестра – Татьяна Антоновна с двумя детьми – Дэликом и Юриком, моя бабушка – невестка деда Антона, с дочерью Екатериной Ивановной и внучкой Катюшей двух лет. Короче, когда в Горький приехали мои папа, мама и я – теремок был уже переполнен, но дядя Фирс нашёл нам жильё на улице Короленко, в доме № 40 – комната в трёхкомнатной квартире, в деревянном доме, на втором этаже, с печным отоплением. Папа вначале оставался в Москве, его взяли в ополчение, но, обнаружив у него куриную слепоту, отпустили восвояси и дали белый билет. Так мы оказались всей семьёй в Горьком. Тот же дядя Фирс помог устроиться на работу моим родителям – главное, маме, дабы избежать ей трудового фронта. Это была неотвратимая обязанность граждан, как всеобщая военная мобилизация. Даже повестки на трудовой фронт вручали, как на военный фронт, под расписку. Трудоспособных женщин мобилизовывали на различные земляные и сельскохозяйственные работы. Однако служба мамы в военно-морской школе приравнивалась к работе в военной организации, и мало трудоспособная мама мобилизации избежала. Невоеннообязанного папу, имевшего высшее экономическое образование, дядя Фирс, зная его порядочность, устроил… директором ресторана. Выбирать не приходилось! В ресторанной сфере папа столкнулся с незнакомым ему другим миром, другими нравами. И, как ни удивительно, это папино, казалось бы, «хлебное» занятие в войну принесло даже убытки в семью. Но этот военный период «деятельности» совершенно непрактичный папа, да и мама, никогда не вспоминали, и я никаких подробностей не знаю. Мои родители, насколько можно было в такое время, были счастливы – война, а мы вместе с родными, не ждём и не боимся писем с фронта. Я всю жизнь дружила с Дэликом и Юриком, особенно с последним. Теплые отношения сохранились у нас до их смерти.

Заботу о пропитании многочисленных «понаехавших» родственников взял на себя всё тот же дядя Фирс. Когда только он успевал всё, при столь ответственной работе! Он отоваривал продуктовые карточки всех четырнадцати родственников. Расшифрую суть этого чисто военного термина. Несмотря на карточки, продуктов в магазинах почти совсем не было, и нужно было «прикрепиться» к такому магазину, где имелся хотя бы минимальный набор продуктов. Это было в возможностях и обязанностях Фирса Артемьевича. Дома он был очень мягкий человек с добрейшей улыбкой.

Однако война коснулась и Горького. Город бомбили очень сильно – там был танковый завод, и проходило переформирование наших частей. При бомбёжках дрожал наш деревянный дом, а мы должны были спускаться в «щели». Так называли вырытые жильцами около дома окопы, накрытые досками. От чего они должны были спасать? Бог ведает. Но как же жили дети в то время, когда родители по десять-двенадцать часов, часто без выходного дня (единственного) находились на работе? Учились, а в свободное время были предоставлены сами себе. Советские школы – просторные здания, с высокими потолками и большими окнами – отдали под госпитали, а в оставшихся, тесных, дореволюционных, дети учились в три смены. Я хорошо помню, как я, девятилетняя, ходила в школу к половине восьмого утра, и уже без всяких сопровождающих. Идёшь по совершенно тёмной улице – фонари, естественно, не горят – маскировка, да и окна тщательно закрыты «затемнением» – чёрной бумагой или одеялами. Ходит по улице дежурный патруль, проверяет наличие полосок света из окон. В случае их обнаружения идёт к хозяевам квартиры, сообщает о свете из их окна, доводит до сведения, что возможно, они пособники врага, а при аналогичном повторном нарушении, в лучшем случае, штрафует. Но свет, «к счастью» часто отключали, и единственное освещение было от «коптилки». Разъясню – это баночка как от горчицы, в неё наливали керосин, накрывали железной пластинкой с дырочкой. В дырочку вставляли фитиль из верёвки или скрученной тряпки и лампа готова – делай уроки. Был ещё один источник домашнего освещения, но его использовали позднее, когда мы вернулись в нашу московскую квартиру. Вот что придумали русские Кулибины к середине войны. Один из проводов настольной лампы присоединялся к батарее отопления или его трубе. А второй вставлялся в гнездо розетки (в фазу). Свет горел. Вполнакала, но горел! И даже было светлее, чем от коптилки.

Но вернусь к дороге в школу, которая находилась на улице с говорящим названием Студёная. Преодолевала я её за двадцать-двадцать пять минут. Прихожу в школу. Не раздеваемся, сидим в шубах. В классах холодно, замерзали даже чернила. Их нужно было носить с собой. Для чернильниц шили тряпочные мешочки, их привязывали к ручке портфеля. Чернильница называлась непроливайка – она представляла собой как бы маленький стаканчик, в который впаяна воронка. Мы честно учимся – «Этим мы помогаем фронту», был такой лозунг. Мы читаем, считаем и пишем. С бумагой напряжёнка – пишем железным пером № 86, зачастую на полях газет. Учимся и ждём большую перемену. Во время неё на парту кладут бублик и две карамельки-подушечки 1.5х1.5 см. И, самое главное, наливают горячий чай. После уроков скорее домой – там теплее. В свободное от занятий в школе время из учащихся формировали агитбригады, которые шли в госпитали давать концерты раненым. Кто пел, кто плясал, а я «с выражением» читала стихи. «Помощь фронту» заключалась и в том, что мы шили из лоскутков кисеты для табака. В кисеты вкладывали письмо и сдавали в школу. Оттуда их уже централизовано посылали на фронт. Из наших развлечений и источников информации были радиоточка (приёмники подлежали обязательному изъятию) и книги. Хвала библиотекам! Я к десяти годам, перечитав небольшой запас имевшихся там детских книг, взялась за классиков и уже читала Драйзера, Толстого и даже воспоминания о нём. Когда наступали тёплые дни, я очень долго бродила по городу. А если встать около центра Горьковского Кремля, то видно слияние Волги и Оки. Центральные улицы города расположены на высоком берегу – Откосе. Вид, открывающийся оттуда, просто сказочный! Летом курсантов военно-морской школы вывозили в лагеря, и мы с мамой ехали с ними. Под Горьким находятся прекрасные еловые леса – боры. Летом в этих борах мы отъедались сладкими ягодами. Заповедный край, воспетый Мельниковым- Печёрским. Кстати, дорога на мамину работу проходила через кладбище, где он похоронен. Мама тогда показала мне заброшенную могилу писателя.

Осенью 1943 года мы всей семьёй вернулись домой в Москву. Как это было здорово! У меня снова была своя комната, не надо было топить печку! Кончились бомбёжки, и теперь ночное небо освещалось только огнями салютов в ознаменование освобождения крупных городов! Война дошла до своей середины.  В свободное время я ходила в соседний особняк на Новобасманной, дом № 14, где находился дом детей железнодорожников (ЦДДЖ). Он даже обшарпанным не выглядел, как другие особняки на нашей улице. Это был элитный, не сильно загруженный подростками, аналог дома пионеров. В нём была библиотека-читальня и различные кружки. Принимали там всех подростков. Особняк до переворота принадлежал Николаю Стахееву – золотопромышленнику, торговцу чаем, лесом и нефтью. Постройка этой великолепной городской усадьбы обошлась владельцу аж в четверть стоимости Ливадийского царского дворца в Крыму.

С этим домом связана случившаяся ранее, но чуть не окончившаяся для меня трагически, история. Домработница повезла меня, полуторагодовалую, гулять и катать с горки. Ближайшая горка – это покатый дорожный спуск во дворе дома № 14. И надо же случиться такому, что в это же время по этому спуску ехал грузовик. Домработница поскорее дёрнула санки, я вывалилась на дорогу, шофёру грузовика удалось на спуске затормозить на расстоянии трёх метров от меня. Так, во всяком случае, пересказала маме три года спустя очевидица события. Были для меня и последствия. Я стала панически бояться транспорта, а войдя в трамвай, начинала кричать благим матом. Вылечил меня какой-то пассажир. При очередной поездке в трамвае я принялась кричать. Пассажир сказал: «Такая славная, воспитанная девочка, но так кричит!». Мама рассказывала, что я внимательно посмотрела на него, закрыла рот и больше в транспорте не кричала.

 

Большой Белый зал

До войны я принимала участие в конкурсе чтецов, проходившем в Белом зале ЦДДЖ. И в семь лет я заняла второе место. Мне даже вручили приз – куклу с закрывающимися глазами! Царский подарок по тем временам. Больше всего времени в войну я проводила в читальном зале (бывшей Неоготической столовой) ЦДДЖ. Это был большой зал с витражами, обшитый резными деревянными панелями. Великолепие, зал из сказок!

Как он мне нравился! Вообще, наверное, только в таком зале и среди мира книг можно было спастись от тревоги и всеобщей беды, не потерять способность радоваться прекрасному, не дать душе зачерстветь. Ведь война продолжалась, много было ещё кругом горя. Да и постоянное недоедание не располагало к эйфории. Почему-то запомнился как несправедливость перевод нас с двенадцати лет на снабжение по иждивенческим карточкам. Последние получали те, кто не в состоянии был работать, и снабжали (отоваривали) их карточки по минимальным нормам и выбору. А мы-то росли, нам есть всё время хотелось. Но тут повезло подросткам. Мы сдавали наши месячные карточки в столовую, а нам давали за это обед и ужин. Конечно, не помню ассортимент, но съев обед и ужин в один приём, мы как-то дотягивали до прихода родителей в девять-десять часов вечера. И родители были спокойны. Кончилась война, но легче с питанием не стало, наверное, накопилось недоедание. Во дворе этого же дома ЦДДЖ можно было периодически покупать (без карточек!) густую и слегка тягучую, но главное сладкую, жидкость, называемую суфле. Этот соевый, тягучий, отдающий патокой напиток готовили на фабрике-кухне, а затем развозили в основном по госпиталям и детским домам. Но когда в конце 1947 года отменили карточки, я не могла поверить, что можно будет купить еды столько, сколько хочешь или можешь съесть. Но это моё отступление – скорее зарисовка военного быта, поскольку у нас дома на еде не акцентировали внимания и даже говорили о еде гораздо меньше, чем сейчас. Как же жила коммуналка в пятидесятые годы? Не буду мудрствовать лукаво, а отошлю вас к заметке. Её я написала в далёком 1999 году в газету «Вечерняя Москва» по просьбе редакции к юбилею выписываемой нами с довоенных лет газете.

 

 

«Блажен,… кто не дописал сего романа и… вдруг сумел расстаться с ним…». Я не ставила перед собой задачу отразить свою полную биографию. Не хочу я и обременять вас подробностями своего бытия, так как основная моя жизнь прошла у вас на виду. Вместе с тем она вряд ли может служить примером для подражания или представлять интерес. И самое главное, не хочу подвергать подробности своей жизни обсуждению. Пусть многое личное, известное только мне, со мной и уйдёт. Стало быть, можно бы и остановиться на представленном материале. Однако в мои годы я много размышляю. При избытке времени, но невозможности по моему физическому состоянию его использовать на путешествия, что очень ещё бы хотелось, размышления и воспоминания – по-своему большое удовольствие и большая роскошь! Это «праздник, который всегда с тобой». Поэтому, в заключение, я решила поместить сюда одно из таких размышлений, которое выплеснулось у меня на бумагу 25.05.2011 года, в день последнего школьного звонка Мити.

Перепечатываю трёхлетней давности рукописный оригинал полностью. Это несколько расширенное подведение жизненных итогов – в чём-то аналог вступлению.

 

Вот и прозвенел последний звонок – подлинно «Праздник со слезами на глазах». Праздник и для меня – ощутимый итог моих пенсионных лет. Девять лет тому назад я вышла на пенсию. Очень трудно на это решалась. Ещё были силы, была очень увлекавшая меня работа. Но дерзнула… И теперь, как и каждый день из этих девяти лет, я нисколько не раскаиваюсь в содеянном. Всё сделала АРХИ- верно. Жизнь моя чётко делилась на этапы. Довоенный – светлое, радужное детство. Война, эвакуация – школьный период. Университет – предвкушение жизни. ГеоХи – развитие жизни, замужество. Аспирантура – рождение Жени, защита диссертации, смерть папы. Работа в Биофизике, жизненные сложности, снова в МГУ. Родилась Настаська. Насыщенная жизнь – мама, дети, муж, работа, быт, смерти Фафы и Елены Михайловны, экспедиции. Женитьба Жени, родился Ваня, Женин развод, его возвращение домой и новая женитьба. Родился Алёша, болезни Вали и его смерть. Родился Митя, Настаська пошла учиться в Дашковский Университет, мама умерла. Я стала болеть, но и ездить путешествовать за границу, дома опять крутёж – маленький ребёнок, работа. И, наконец, в 2002 году – выход на заслуженную пенсию. О гибели Вани шестого декабря 2008 года писать не могу, ибо воссоздать это даже на бумаге невыносимо тяжко. Вот моя жизнь. Основная суть её – краткость. А сколько же сделано на каждом этапе ошибок! Далеко не всегда и всё я делала по Божеским законам. Но к концу жизни, в пенсионный период, я старалась «собирать камни». И вот итог. Не зря я, пожалуй, ушла на пенсию. Целиком душу свою, силы и умение, которые были, я вложила в Митю. Теперь он уже большой. В Америке дети, кончившие школу, уходят из дома, не живут с родителями. Да, это уже взрослые люди. Им можно помогать, сочувствовать и даже давать советы, но делать и решать всё они должны сами. Написано очень коряво. Но кому ещё, как не бумаге, так можно исповедаться сразу за всю жизнь? Даже в церкви исповедуешься в грехах, в основном, повседневных, сиюминутных. А при этом разговоре с бумагой вся жизнь моя промелькнула в ускоренном темпе. Мне очень жаль, что с сыном оборвалась пуповина, нет регулярного общения и, как следствие, прежней близости. А особенно жаль «потерянного ключика от фортепьяно», как сетовал Барон в «Трёх сёстрах» – несостоявшегося духовного контакта с Алёшей. Но эта боль мне дана, вероятно, за грехи мои. Хочу надеяться, что внук мой не испытывает дискомфорта от отсутствия нашего контакта, поскольку Нина Евгеньевна ему малознакома. Своих детей я воспитывала одинаково, жили они в одной семье. И хотя очень разные выросли люди, самое главное, на что я уповаю, что будут они дружны, и я лелею надежду – не должны забыть, что они брат и сестра. «Ах, какая в сущности смешная вышла жизнь!». Но всё так было ниспослано. И на каждом этапе были ещё и большие и маленькие радости, которые помогали мне жить. Не роптать, а, в основном, даже радоваться жизни.

Слава Богу за всё!

 

25.05.2011 года.

 

* * *

Я часто задаюсь мыслью, что меня воспитало. Сказать, что меня воспитывала жизнь – это очень общо. О родителях и семье я уже написала. Но я постаралась выбрать ещё конкретных людей и события и попытаюсь о наиболее важных из них рассказать. Конспективно.

• 1.    Мои Учителя – МГУ, Виктор Владиславович Ковальский, Александр Михайлович Кузин и Ирина Фёдоровна Смирнитская.
• 2.    Мои увлечения – книги, искусство (выставки, театр, кино, стихи), природа, путешествия, экспедиции.
• 3.    Мои друзья – школьные, университетские, студенты, встречи с людьми по жизни.
• 4.    Что закалило меня – война, лишения, голод и сам быт, коммунальная квартира, поездки.

На мой взгляд, фактология гораздо интереснее, чем подробное описание уже прошедших событий моей жизни.

 

Взгляд через 60 лет

МГУ. Совершенно новый период воспитания чувств начался у меня после школы, с приходом в МГУ. Даже не профессура меня поразила в первую очередь, а однокурсники. Нас было двести шестьдесят человек на курсе. И практически с каждым можно было говорить обо всём. Мы были одной крови. Понимали друг друга с полуслова. Мы были одного уровня развития, интересов, начитанности, взглядов на жизнь. Вообще, большинство студентов, как говорят немцы, было «из одной детской». Подтверждением тому, что я не преувеличиваю, служит характер общений моих однокурсников почти через шестьдесят лет после окончания факультета. Я могу сегодня позвонить практически любой сокурснице, с которой мало общалась даже во время учёбы, и мы найдём общий язык, и нам будет о чём поговорить. Ну а старая профессура в основном была плоть от плоти старой университетской гвардии. Они учились у Каблукова, Зелинского, Кольцова. Я даже не обсуждаю суть лекций, блестящих по форме и глубочайших по содержанию. Но то, как наши учителя входили в аудиторию, держались у кафедры, их внешний вид, язык – всё воспитывало нас. Мы внутренне как-то подтягивались. Студенческая жизнь чётко делилась на камерно-групповую и обязательно-комсомольско-курсовую. Следует отметить, что последняя не сильно напрягала меня. Однако невозможно забыть эйфорию от двух курсовых практик в Турово на Оке и под Звенигородом. Полуторамесячное тесное познавательное общение с природой и единомышленниками. А «практика», придуманная и осуществлённая нами летом 1954 года в украинских НИИ в Киеве, а красоты великого города во время цветения каштанов и акации! Зимой мы часто группой биохимиков ходили в консерваторию и на полузапрещённые выставки (например, Эрзя или Корина) и в музеи. Более подробно об этом периоде можно прочитать в книге «Автопортрет поколения 50-х». Это подробные ответы на вопросы ста пятидесяти моих сокурсников.

Вот это и был пятилетний курс воспитания чувств!

Кончилось обучение в МГУ, и я поступила работать в ГеоХи. Однако в аспирантуру я не стала сдавать экзаменов (по идейным соображениям), а пошла работать младшим научным сотрудником в лабораторию биогеохимии, возглавляемую профессором Виктором Владиславовичем Ковальским, учеником академика В.И. Вернадского.

Та же атмосфера творчества и молодости была и в ГеоХи. К нам приходили на вечера встречи молодые, но уже модные поэты: Евтушенко, Рождественский, Берестов и Ваншенкин. Раскрывал суть индийского учения один из первых российских йогов. Мы продолжали посещение выставок и консерватории. Следует заметить, что в лабораторию Ковальского нас с кафедры биохимии в 1955 году распределилось четыре человека, да ещё ранее, в 1954 году пришли трое из МГУ.  Но главное событие в моей жизни того времени – это общение с моим первым учителем. Это был «космический учёный», по точной характеристике моей лучшей подруги Ирины Евстафьевны Воротницкой. «Человек будущего», как называлась одна из заметок о В.В. Ковальском. Основатель новой науки биогеохимии, он читал у нас на пятом курсе лекции. Курс этот покорил и заворожил нас. Вот как я вспоминала это время в 1999 году: «…Творческий дар немногим дан! Талантливо, широкими мазками, как настоящий художник, но многослойно и многопланово и с проработкой деталей рисовал перед нами профессор картины эволюционной и сравнительной биохимии, связи живого со средой. Нам представлялась эта среда тесно связанной многими, ещё неизученными, связями с нами и братьями нашими меньшими. Среда, влияющая на всё живое своими ритмами и циклами. Говорил он и о живом, отстаивающем свою индивидуальность, свой гомеостаз…».  Профессор старой школы, много времени уделявший общению с нами, и не побоюсь сказать, нашему воспитанию и духовному развитию. Нас часто приглашал Виктор Владиславович к себе домой. Сам быт ученого, окружавшая его творческая и высокохудожественная обстановка оставляли неизгладимое впечатление. Он был учеником Вернадского. А знаком он был с Ойстрахом, Ромадиным и многими другими творческими личностями. Мне хотелось бы продемонстрировать иллюстрациями его картин, как Виктор Владиславович воспринимал окружающий нас мир.

Вообще, это был настоящий Учитель. При более близком знакомстве выявилась величина личности Виктора Владиславовича. Незаурядный художник, поэт, библиофил, коллекционер древностей и народных промыслов – вот очень скупой перечень граней его таланта и увлечений.

 

Стихи В.В. Ковальского

 

Цветы осенние. Последние цветы.

Они горят огнём былых закатов,

Когда небесный свод туманно матов

И тлеют листьев мокрые пласты.

Цветы осенние. Как нежны лепестки,

Что чуть склонились в ожиданье раннем,

и только лишь земля своим дыханьем

вновь возродит цветущих дней ростки.

Так и любовь из рода в род стремится,

Рождая сказок сбивчивые сны.

И новая заря, как прежде загорится,

Но нет границ любовью насладиться,

Её венки прекрасные тесны.

И счастье жизни в детях повторится.

 

Неприметно, без назиданий, самой своей личностью, своим образом жизни Виктор Владиславович формировал в нас Homo sapiens. Как пример поэтического таланта Виктора Владиславовича, приведу одно из цикла поздних его стихотворений, времени моего прихода в ГеоХи.

 

Пусть будет так, как Вы хотите.

Не нужен мне тревожный плен.

Я ждал грядущих перемен.

Со мной о них не говорите.

 

Я не люблю излишних слов,

Когда понятные сомненья

Во мне рождают сожаленья,

Я сердце вырву из оков.

 

Пусть будет так, как Вы хотите.

Но этот розовый цветок,

Что так взойти красиво смог,

В душе надолго сохраните.

 

Во мне ж его мятежный свет

Пускай горит остаток лет.

 

Наставник, по сути, он стремился передать нам своё видение широты и красоты мира. Недаром мы, работавшие у Виктора Владиславовича, дружим до сих пор и называем себя, как в пятидесятые годы ХХ века, «девочки Ковальского». Но «нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся». Почти через сорок лет после ухода из ГеоХи (с 1994 года) я начала заниматься проблемой, которая оказалась самой захватывающей для меня и, пожалуй, самой результативной в моей научной деятельности. А каковы глубинные истоки этих исследований? В 1999 году на юбилейной научной конференции, посвящённой памяти В.В. Ковальского, я сделала доклад на тему «Некоторые аспекты научного мировоззрения В.В. Ковальского и эффект ультрамалых (теперь я пишу «нано») доз». Вот сущность ответа и благодарность Виктору Владиславовичу за всё от его строптивой ученицы. Из ГеоХи я ушла в 1958 году, но связь научная и чисто человеческая с самим Виктором Владиславовичем, а в дальнейшем и с его сыном Юрием Викторовичем, не прервалась и до настоящего времени.

В сентябре шестого и седьмого числа 1958 года, фактически одновременно, я совершила два самых судьбоносных поступка: вышла замуж и ушла из ГеоХи в аспирантуру. Смысл первого не стоит и обсуждать – это тривиально. А почему я ушла от своего Учителя? Я к тому времени проработала в ГеоХи уже три года. За это время мои сокурсницы-аспирантки провели цельное законченное исследование и приступили уже к написанию диссертации, у меня же не было никаких серьёзных наработок по какой-либо одной теме. Мозаичность моих исследований, отсутствие чёткого плана и цели дальнейших исследований не могли не волновать меня. И я приняла нелёгкое для меня решение – я покинула лабораторию Ковальского.

Получила ли я достойного другого Учителя? Да, я его получила, уйдя в аспирантуру к члену-корреспонденту АН СССР Александру Михайловичу Кузину. Мы оба, преследуя каждый свою цель, оказались в нужное время и в нужном месте – учебном Институте мясной и молочной промышленности. Александр Михайлович заведовал кафедрой в ИММП (основное место его работы АН СССР – зав. лабораторией, а ранее директор Института биофизики), и я, аспирантка этой кафедры – из МГУ, ранее работавшая в академическом институте! Но каждый из нас честно решал поставленную перед собой задачу. Судьба была ко мне благосклонна, подарив встречу со вторым моим Учителем – так же талантливым ученым, художником и поэтом. Это был, во всех своих проявлениях, яркий, необычный человек – и чисто внешне и в общении с самыми разными людьми. А высокая культура и эрудиция усиливали обаяние его личности. Следует особо отметить его незаурядный лекторский, а также писательский дар. Последний он реализовал в своих многочисленных публикациях, как научных, так и научно-популярных. Первое, что меня поразило при знакомстве с Александром Михайловичем, это его предельная организованность, пунктуальность и тщательность. Он появлялся на кафедре один раз в неделю и за два-три часа решал всё, что требовалось. Он делал всё сразу и основательно. Никаких завтра, позже. Возможно, благодаря такой собранности, он многое в жизни успел.

Александр Михайлович выполнял большую общественную нагрузку – являлся представителем СССР в многочисленных «атомных» организациях. Член Пагуошского движения, он очень часто, выезжая за рубеж, достойно представлял и академическую науку и отечественных учёных. Нельзя не упомянуть, что это был чрезвычайно импозантный, прекрасно одетый светский мужчина. Всегда в курсе книжных новинок, любитель необычных, увлекательных путешествий, завсегдатай концертов и выставок, Александр Михайлович также сам писал картины и стихи. В обществе это был блестящий рассказчик и тамада, А на наших Пущинских посиделках – певец Окуджавы и других бардов и даже кашевар! Очень талантливый и многосторонний человек. Везло же мне на учителей! Я горжусь тем, что могу употребить слово Учитель, так как Александр Михайлович не раз говорил, что я его любимая, и даже (он был очень добр ко мне) талантливая ученица. Подтверждением его слов является то, что после окончания мною аспирантуры, Александр Михайлович взял меня к себе на работу в Институт биофизики. С А.М. Кузиным я проработала до 1968 года – времени переезда Института биофизики АН СССР в Пущино. Круг интересов Александра Михайловича был чрезвычайно широк – от фундаментальных проблем радиобиологии до воздействия ультрамалых (тех же «нано») концентраций физических факторов на организм и механизм получаемого эффекта. Я счастлива тем, что мне удалось познакомить его с двумя своими учениками, А.Б. Бурлаковым, и А.О. Касумяном, которые, в свою очередь, также смогли оценить масштаб личности А.М. Кузина. Контакт мой с Александром Михайловичем не прерывался до его смерти. В настоящее время я регулярно поддерживаю, но, к сожалению (по состоянию здоровья), только телефонные отношения с его вдовой.

 

Ирина Фёдоровна Смирнитская (15.08.1888–23.05.1981 гг.)

 И теперь об Ирине Фёдоровне, урождённой Фидлер. Ирина Фёдоровна в первую мировую войну изменила свою «немецкую», не почитаемую и раздражающую в тот период народ, фамилию на Долину. Даже Петербург стал Петроградом – таково было веяние времени. Все описанные здесь трое моих Учителей, помогли совершенствованию моей личности. Но благодаря Ирине Фёдоровне я и физически появилась на этот свет. Моя мама, будучи беременна мною, на четвёртом месяце получила вердикт в Кремлёвской больнице от тогдашнего светила в гинекологии, профессора Благоволина Сергея Ивановича, что у неё опухоль, которую необходимо радикально удалить. Присутствующая на обходе, ассистент профессора Ирина Фёдоровна поговорила потом с мамой, объяснив, что бывают и у врачей ошибки. «Не решайте сгоряча. Подумайте. Может быть, у Вас будет девочка. А после операции у Вас никогда больше не будет детей», – говорила она моей маме – совершенно незнакомому ей человеку. При очередном обходе и назначении дня операции, Ирина Фёдоровна, не дожидаясь маминого решения, сказала профессору, что больная колеблется.

Вот так она выглядела тогда, «в те баснословные года» (в тридцатые годы прошлого века).

 

 

Маму выписали, и в нужный срок я родилась. Судьбоносная встреча с Ириной Фёдоровной состоялась!

Я встретилась с ней в пятидесятых годах. Это была хрупкая, невысокая женщина, но обаяние её личности было чрезвычайно велико. Когда мы познакомилась, Ирина Фёдоровна была вдовой. Первый раз она была замужем за профессором, психиатром Всеволодом Эрастовичем Салищевым, с которым и после развода сохранила прекрасные отношения. Второй её муж тоже был профессор – Смирнитский. Ирина Фёдоровна пользовала у себя на дому мою тётю Фаину. Я договорилась с Ириной Фёдоровной, чтобы она посмотрела и мою маму. Жила Ирина Фёдоровна на Малой Никитской улице (тогда улица Качалова) в небольшой, но очень чистенькой, ухоженной, уютной двухкомнатной квартирке – дизайна начала двадцатого века. Запомнились мне много различных картин, два книжных шкафа и глубокие диван и кресла в белых чехлах. Ирина Фёдоровна жила с внучатой племянницей Ириной, а затем, когда та вышла замуж и родила дочку Анюту, Ирина Фёдоровна разъехалась с ней, разменяв квартиру. При этом она легко переехала из центра города на улицу Гарибальди. Кстати, в процедуре обмена принял участие С.М. Будённый, который всячески заботился об Ирине Фёдоровне. Она, сначала как врач, познакомилась с женой Семёна Михайловича, но и по прошествии времени, когда дети Будённых уже выросли, продолжала дружить со всеми членами семьи, бывала на их домашних праздниках. Помню два её рассказа о маршальской семье. Семён Михайлович был в той же возрастной категории, что и Ирина Фёдоровна. При семейных встречах он бывал очень мил и, смеясь, вызывал Ирину Фёдоровну на соревнование по долгожительству, а также всё время призывал не поддаваться возрастным невзгодам. Ирина Фёдоровна сетовала, что муж Маши (дочери Будённого) не в фаворе в театре. «Миша – очень милый мальчик», – говорила она. Речь шла об актёре Михаиле Державине. О другом артистическом мальчике, внуке её мужа, актёре Валентине Смирнитском, я от Ирины Фёдоровны не слышала.

Ирина Фёдоровна родилась в городе Воткинске, на родине Чайковского. Корни у неё немецкие. Непрямой предок её – великий немецкий философ Иммануил Кант. У самого философа не было детей. Ирина Фёдоровна являлась прямым потомком брата Иммануила Канта – Иоганна Генриха Канта (праправнучка его?). Отец её, Фридрих Фидлер, был провизором и держал аптеку. Мама, урождённая Кант, умерла в Москве и похоронена в Донском колумбарии. Окончив гимназию, Ирина Фёдоровна приехала в Москву – поступать в консерваторию. Но в консерваторию её по каким-то причинам не приняли. Проплакав три дня, лёжа на кровати лицом к стене, она решила стать врачом. Ирина Фёдоровна поступила на высшие женские киевские медицинские курсы. Через некоторое время после окончания курсов Ирину Фёдоровну послали стажироваться в Сорбонну. Там, по результатам стажировки, её аттестовали хирургом-гинекологом. Затем она работала в Кремлёвской больнице. Работа в «кремлёвке» принесла Ирине Фёдоровне целый сонм высокопоставленных и часто очень интересных знакомых. Но она никогда не хвалилась ими и не использовала эти знакомства. «Никогда ничего не просите!» – это и её девиз, очень гордой и самостоятельной женщины. Отдохнув после работы, вечером, часов в шесть-семь, они с мужем посещали своих знакомых – артистов, художников, поэтов и музыкантов. Досуг выражался в содержательном, интересном и живом общении творческих личностей. Сама, необыкновенно одухотворённая натура, Ирина Фёдоровна рассказывала мне, что помнит себя отчётливо с трёх лет. Явственно помнила прогулку с мамой и её спутниками, и их поведение в открытой пролётке в яркий солнечный день. Ранние детские воспоминания – признак творческих натур.

Очень собранная и требовательная по отношению к себе, Ирина Фёдоровна была довольно строга и к окружающим во многих вопросах, например, гигиены. Так она могла потребовать от приехавшего к ней врача вымыть руки, конечно, предложив ему чистейшее полотенце. Однако мыть апельсины перед тем, как их очистить и дать ребёнку, не советовала. «Ребёнок должен привыкать к окружающему его миру. А он не стерилен». Не терпела она ограниченности и непрофессионализма. Из оздоровительных процедур, используемых ею, помню, что Ирина Фёдоровна «пускала себе кровь» два-три раза в год. А ранней весной, в третьей декаде марта, она ездила на полтора месяца в Алушту по приглашению семьи авиаконструктора Яковлева на их дачу.

Я могла говорить с Ириной Фёдоровной обо всех своих самых сокровенных проблемах, и она меня всегда понимала. Мне нравилось в Ирине Фёдоровне буквально всё, и она была для меня недосягаемым образцом для подражания! Вызывал глубокое уважение и образ жизни одинокого пожилого человека, и старомодно учтивые её взаимоотношения с людьми, и необыкновенная аккуратность и пунктуальность во всём. Когда я приходила к ней в гости, Ирина Фёдоровна встречала меня тщательно причесанная, в блузке с белейшим, обшитым кружевами воротничком. Восхищала её готовность помочь людям, хотя бы советами (по своей немощи). Меня и моих детей до и после их рождения она систематически консультировала. При любых сложных или непонятных заболеваниях дома всегда кто-нибудь говорил: «Звони Ирине Фёдоровне». For example. Однажды, при вечернем телефонном разговоре с Ириной Фёдоровной, я обмолвилась, что у Жени на лице появились какие-то прыщики. Ирина Фёдоровна встревожилась. «А они не с водянистым содержимым? Не могу, не видя ребёнка, поставить диагноз. Но, во всяком случае, утром обязательно вызывайте врача, а пока изолируйте девочку (Настаське было 7 месяцев)». Назавтра врач подтвердил опасение Ирины Фёдоровны – у Жени была ветрянка. По инструкции Ирины Фёдоровны, мы с мамой разъехались по разным комнатам, каждая со «своим» ребёнком. Мама целиком обслуживала Женю в дальней комнате, а я была одна с Настаськой. И так двадцать один день. В коридоре, расположенном между комнатами, светила оборудованная моим мужем, кварцевая лампа. Настаську, вопреки прогнозам врача поликлиники: «Если не заболеет, то войдёт в историю», мы уберегли, благодаря советам Ирины Фёдоровны. Это наиболее запомнившийся совет, а сколько их было, очень ценных и не только врачебных…  Будучи уже взрослым, и Женя, помимо меня, обращался к Ирине Фёдоровне за советом. Женившись, он прямо из ЗАГСа с первым визитом поехал к Ирине Фёдоровне. Но более всего потрясал меня, конечно, её высокий интеллект. Для меня он сопоставим только с интеллектом её великого предка. Круг чтения Ирины Фёдоровны был широк и огромен для меня. Позвонив узнать о её здоровье, я могла услышать в ответ: «Не будем говорить об этом. Вот я сейчас читала переписку Чайковского с фон Мекк, там….». И никаких жалоб. Вместе с тем она была очень больным человеком, часто вызывала скорую помощь. Но никого не обременяла.

Скончалась Ирина Фёдоровна в девяносто три года. Похоронена она на Немецком кладбище, куда я раз или два в год наведываюсь. На память об Ирине Фёдоровне Ольга Всеволодовна Салищева (её падчерица) предложила мне взять на дачу мебель. Сама Ирина Фёдоровна однажды подарила мне акварель Кирилло-Белозерского монастыря, а Настаське – ослика, мягкую игрушку. «Смотрите, Ниночка, какой дурак!», – смеялась она. Ослика, акварель и мебель я храню и берегу, но… Помнить Ирину Фёдоровну я, естественно, и без всяких вещей буду всегда! Я очень виновата перед ней. Можно было выкраивать больше времени для визитов и помощи ей. «Но постучишься, да в глухие доски…».

Ирина Федоровна, спасибо Вам за всё и, пожалуйста, простите меня!

Я пытаюсь оправдаться, наверное, в первую очередь перед собой, за невнимание к близким людям. Но в те времена у меня, действительно, было много дел. На них катастрофически не хватало времени, или я не умела его распределять правильно, выбирая приоритеты. Семья – пять человек, а летом на даче, плюс свекровь и Фафа, получалось и вовсе семь. Собака. Работа, студенты, экспедиции. Дом, советский напряжённый быт – магазины, очереди, готовка, стирка, дача. Я ещё шила и вязала. Чтение, друзья, театр, музеи, кино. Объединение в один список столь разнородных понятий несколько странно, но это всё разные стороны моей тогдашней жизни.

 

* * *

Мне хотелось подчеркнуть, что я крайне ценю промыслительные встречи со своими Учителями в этой жизни. Я очень горжусь и не забываю, увы, быстро пронёсшихся контактов с ними. Пожалуй, теперь уже можно об этом сказать, что и они, каждый по-своему, отмечали меня и относились ко мне с большой теплотой. Я старалась впитать и не расплескать полученное от них! А удалось ли? Судить не мне.

19.10.2014 года