Об авторе

Попов Виталий Викторович родился в 1953 году в семье военнослужащего в городе Починок Смоленской области. С 1958 года проживает в городе Ногинске Московской области. В 1979 году окончил заочное отделение факультета редактирования печатных изданий (ФРПИ) Московского полиграфического института. В 1985 году окончил заочное отделение сценарного факультета ВГИКа (мастерская В.Я. Никиткиной). Член Союза журналистов СССР (теперь РФ) с 1981 года. Почётный ветеран Подмосковья с 2020 года.

Его статьи, очерки и рассказы публиковались в «Парламентской газете», «Новой газете», «Красная звезда», «Черноголовской газете», в журналах «Грани», «Посев», «Истина и жизнь», «Новое время», «Журналист», в литературно-художественном альманахе «Орфей», в «Богородском альманахе».

Автор трёх книг публицистики, эссе и прозы: сборника «Апельсин» («ЭПИцентр», «Интеграл-Информ», Москва, 2003), цикла исповедальных рассказов «Не надо грязи» (ООО «Шерна», Ногинск, 2013) и романа «Смерть приходит по расписанию» («Литературный европеец», Франкфурт-на-Майне, 2014).

фото: https://literra.online

 

Начало

В школьные годы я писал стишки. Дал их как-то почитать однокласснику Володе Деменкову. Он показал мои стихи отцу, корреспонденту Ногинской районной газеты «Знамя коммунизма» Василию Павловичу Деменкову. Дядя Вася был не только журналистом, но и прозой баловался. Он читал отрывки из автобиографического романа и другие свои литературные вещички на местном радио, в школах, пионерских лагерях, в городском литературном объединении «Огонёк». Он мне посоветовал посещать занятия этого литературного объединения.

Мне тогда было пятнадцать лет, и свои довольно слабые поэтические творения, вызванные, скорее всего, первым кружением чувств к однокласснице, я постеснялся на литобъединении представлять. И пришёл на него в 1968 году с иронической зарисовкой о соседях по коммунальной квартире № 5 в доме № 24 по улице Текстилей, в которую мы переехали в 1958 году.

Моего отца, старшего лейтенанта ВВС, выпускника Ейского авиационного военного училища, в 1958 году демобилизовали в запас. Тип тяжёлых бомбардировщиков, на которых он летал борттехником, сняли с вооружения. Его сначала в наземную авиацию списали, а затем в запас турнули, хотя ему было всего 29 лет. Тогда проводилась хрущёвская компания по сокращению вооружённых сил, и отец попал под это сокращение, хотя авиацией он бредил с детства и прослужил в ВВС, включая учёбу в училище, 11 лет. Он вернулся в Ногинск, где 1929 году родился. Вернулся к своей маме, Наталье Васильевне Поповой, вместе с женой и сыном, то бишь, со мной. Мне тогда всего пять лет было от роду.

Моя мама родом из деревни Прихморье Прудковского сельсовета Починковского района Смоленской области. После окончания семи классов сельской школы ей не хотелось идти работать в местный колхоз и там за трудодни вкалывать. Она каким-то образом устроилась на работу кладовщицей в войсковую часть – обмундирование летунам выдавала. Там она отца и подцепила. Выйти замуж за офицера для деревенской девушки в пятидесятые годы прошлого века было весьма престижно. Помните, песенку того времени: «Лётчик высоко летает, денег много получает. Мама, я лётчика люблю…»

После свадьбы молодожёны снимали комнатку в деревянном домике возле железнодорожной станции города Починка, а потом отцу дали комнату в доме офицерского состава. В квартире вместе с нами проживали ещё две офицерские семьи. Я то время смутно, но помню. Помню отцовские лётные унты, в которые я мог всем туловищем забраться. Помню, как он мне кобуру и настоящий пистолет давал подержать, обойму из него вынув. Когда он заступал с другими военнослужащими в патруль по гарнизону, им боевые пистолеты выдавали. Помню, как однажды он провёл меня на аэродроме на борт тяжелого бомбардировщика, на котором летал, и я сидел возле иллюминатора и настойчиво просил: «Пап, ну давай взлетим! Заводи моторы!..» После демобилизации из рядов ВВС, отец вернулся в Ногинск. Мы стали жить вчетвером с его мамой, моей бабушкой Натальей Васильевной, которая происходила из оренбургских зажиточных крестьян. Её семья в 30-е годы подверглись раскулачиванию. Её мама успела сплавить дочь к своей старшей сестре в Ногинск. Её отец, догадываясь, что он попадёт под компанию раскулачивания, вшил в свой полушубок несколько золотых монет ещё царской чеканки. Из-за них, как я подозреваю, он и сгинул где-то в Сибири. Зато родной брат бабушки Кирилл выжил. В 60-е годы он объявился в городе Талды-Курган Алма-Атинской области, нашёл свою сестру, и моя бабушка в гости к нему ездила…

Короче, мы стали жить в комнате коммунальной квартиры у моей бабушки. Квартира была рассчитана на три семьи. Общая кухня, ванная, туалет. И жили соседи, на мой взгляд, достаточно дружно – вместе отмечали праздники, дни рождения, ходили за грибами и ягодами, квасили на зиму капусту…

Те времена я помню лучше гарнизонных. Помню, что отец ещё долгое время носил офицерскую бежевую шинель и военную зимнюю шапку, с которой я свернул кокарду и прикрепил её к своей шапчонке. Гражданскую одежду, по-видимому, отцу тогда было не на что купить. В его трудовой книжке после его смерти я обнаружил записи того времени: он работал на «почтовом ящике» то учеником заточника, то шлифовщиком 2-го разряда и т.д. И какие он тогда деньги получал? Гроши, как какой-нибудь пацан пятнадцатилетний, устроившийся после окончания восьмилетней школы на работу. Бабушка в то время работала ткачихой на Ново-ткацкой фабрике Глуховского хлопчатобумажного комбината. Мама устроилась на работу браковщицей на Отбельно-красильную фабрику этого же комбината.

Зарисовка о соседях по коммунальной квартире, которую с большой натяжкой можно было бы назвать рассказом, неожиданно для меня понравилась руководителю литературного объединения – крепкого телосложения и недюжинного ума человеку, поэту Николаю Николаевичу Соколову. Он два раза в месяц по воскресеньям приезжал в Ногинск из Москвы и проводил в редакции газеты «Знамя коммунизма» занятия с местными поэтами и прозаиками. Соколов сказал, что у меня, дескать, есть творческие способности и мне надо непременно их развивать – писать рассказы, повести, готовиться к поступлению в Литературный институт имени Горького. Соколов ранее преподавал в Литературном институте и обещал дать мне рекомендацию для поступления в этот творческий вуз, который в те годы непрерывным потоком ковал кадры «инженеров человеческих душ». Но уже в школьном возрасте, под впечатлением фильмов «Человек-амфибия», созданного по мотивам фантастической повести Александра Беляева, и «Бегущая по волнам», снятого Павлом Любимовым по мотивам одноимённой повести Александра Грина, я нацелился поступать на сценарный факультет ВГИКа.

В июне 1970 года, после окончания Ногинской средней школы № 9, я приехал во ВГИК. В приемной комиссии меня огорошили:

-    Вам сколько лет, молодой человек? – спросили меня.

-    Семнадцать, – ответил я.

-    Это несерьёзно, – сказали мне в приёмной комиссии.

-    Что несерьёзно? – не понял я. – Я окончил десять классов. Вот мой аттестат.

Оказалось, что на факультет кинодраматургии принимают только тех, кто прошёл предварительный творческий конкурс и имеет трудовой стаж не менее двух лет.

-    А служба в армии за трудовой стаж сгодится? – поинтересовался я.

-    Сгодится, – заверили меня.

Я приехал домой и сказал отцу, что я пойду служить в армию, а после службы буду поступать во ВГИК.

– Какой ВГИК? – возмутился отец. Он, по-видимому, и не знал, что такой институт существует. – Какая к чёрту кинодраматургия? Выбери себе нормальный вуз, получи нормальную человеческую специальность!..

Но я в том возрасте был упёртым человеком. Отца не послушал и  загремел в 1971 году в армию. Служил два года в строительных частях Семипалатинска-22 и Эмбы-5 Среднеазиатского военного округа.

В июле 1973 года я оказался в числе 90 счастливчиков, которые прошли предварительный творческий конкурс для поступления на сценарный факультет ВГИКа. В мастерскую кинодраматургии, которую в тот год набирал профессор Вениамин Вайсфельд, после сдачи экзаменов могли быть зачислены всего 15 человек. Я засыпался на втором экзамене – рецензировании фильма. Рецензии в то время я действительно писать не умел. К этой неудаче я отнёсся спокойно. Решил, что в следующем году буду вновь поступать во ВГИК, и за это время поднаторею в написании рецензий.

Узнав о моих намерениях, Василий Павлович Деменков сказал:

-    А стоит ли тебе год терять? А если и в следующем году во ВГИК не поступишь? Творческая специальность – вещь коварная. В кино, поверь мне, очень сложно пробиться. Впрочем, с книгой тоже не легче. Моя рукопись уже семь лет лежит «мёртвым грузом» в издательстве «Московский рабочий».

Василий Павлович порекомендовал мне поступать в Московский полиграфический институт. Там существовал факультет редактирования печатных изданий (ФРПИ). В нём готовили редакторов для издательств, журналов, газет и прочей печатной продукции.

В сентябре 1973 года я стал студентом заочного отделения ФРПИ Московского полиграфического института. Учиться на очном отделении я не мог себе позволить после смерти отца, который покончил собой в мае 1973 года. Я вернулся из стройбата по телеграмме о его смерти. Прибыл на его похороны. Увидел характерные следы на его шеи и понял, что он повесился.

Стипендия тогда составляла 40 рублей, и маме содержать взрослого сына на одну зарплату было бы сложно. Да и не хотелось мне в двадцать лет быть иждивенцем. Я вернулся в Ногинскую «Теплосеть», где работал оператором газовой котельной до службы в армии.

Однако скоро передо мной возникла проблема. Учёба на заочном отделении ФРПИ предполагала, что студенты этого факультета должны с третьего курса работать по специальности – корректором, младшим редактором в издательстве, корреспондентом в какой-либо газете. Я пошёл в конце августа 1974 года устраиваться на работу в Ногинскую районную газету «Знамя коммунизма». Редактор газеты Виктор Алексеевич Пителин отсутствовал, и меня направили к его заместителю – Евгению Алексеевичу Андрианову. Тот вычитывал с корректорами вёрстку очередного номера в старой типографии, которая располагалась тогда на улице Рогожской в Ногинске. Узнав о цели моего визита, Евгений Алексеевич устало произнёс:

-    У нас вакансий в штате нет. Вот если умрёт кто…Ты писать-то умеешь? Где-нибудь публиковался?

Я признался, что нигде не публиковался, но ещё до армии посещал литературное объединение «Огонёк» при газете «Знамя коммунизма».

-    Так ты поэт? – удивился Андрианов. – Нет? А кто? Прозаик? Тогда тебе в журнал надо устраиваться или в издательство. В газете писатель – избыточная роскошь. Газете новости нужны, факты, цифры, фамилии. А ежели ты художник, то будешь нам картинки разные и никчёмные рисовать…

Заметив моё недоумение, Евгений Алексеевич смягчился и предложил мне поработать в газете внештатным корреспондентом.

-    У нас гонорарный фонд для внештатного актива имеется. А там видно будет. Может, и впрямь кто-то из нас умрёт скоро... Ты напиши для нас для начала какую-нибудь приличную зарисовку. Ты ж писатель.

– А что написать-то? – в неком недоумении спросил я.

Евгений Алексеевич вздохнул, повернулся на стуле и посмотрел на стену, на которой висел большой календарь.

– Та-ак, – протянул он. – День Военно-воздушного флота уже прошёл. А какая у нас впереди знаменательная дата? Вот, 9 сентября – День танкиста. Зайди в военкомат. Возьми там фамилию какого-нибудь ветерана войны, орденоносца, бывшего танкиста. Сделай о нём очерк. Сможешь?

Я пожал плечами и неуверенно ответил:

-    Попробую.

-    Пробовать не надо, – назидательно молвил Андрианов. – Пробовать женщин можно. И то не всех. Ты сделай приличную зарисовку. Договорились?

-    Хорошо, – обещал я.

Я вспомнил о том, что знаю кандидата для своего будущего очерка. До службы в стройбате я работал в Ногинской «Теплосети». Как-то машину аварийной службы горгаза вызвали в котельную на улице Текстилей, в которой оператор обнаружил утечку газа в одном из кранов на газорегуляторной установке. Утечка была пустяковой. Её слесари аварийной службы горгаза быстро устранили. В это время в котельную прибыли рабочие из ремонтной бригады нашего предприятия, которых начальник участка заставил красить жестяную с двух сторон покатую крышу. Пока работяги курили, рассуждая о том, где им лучше залезть с краской и кистями на крышу котельной, на ней оказался странный мужичок, махая им руками.

-    А это наш Мересьев, – сказал начальник участка Николай Терехов, указывая на мужика на покатой крыше из скрипучей проржавшей жести.

-    Почему Мересьев? – переспросил водитель машины аварийной службы. – Бывший лётчик что ли?

-    Бывший танкист, – ответил Терехов. – Только ног у него, как у Мересьева, нет. В немецком плену ему их ампутировали. У него протезы. А шустрый, да? Раньше других на крышу взобрался. Каков инвалид, а? – с восхищением смотрел на него начальник участка. – Он оператором в котельной работает, но летом я использую его в ремонтной бригаде.

Уже тогда я обратил внимание на этого чудаковатого мужика в берете, который двигался по крыше вразвалочку, как медвежонок. И я решил сделать ногинского «Мересьева» героем своего первого газетного очерка.

Ветеран и инвалид Великой Отечественной войны Геннадий Акимович Балахнов жил в посёлке завода железобетонных изделий и работал оператором газовой котельной Учебно-производственного предприятия Всесоюзного общества слепых (УПП ВОС). Когда я дозвонился до него, он назначил мне встречу в котельной в 20.00.

Очерк о Геннадии Акимовиче под претенциозным названием «На ком стоит земля русская» в День танкиста появился в сентябре 1974 года двумя подвалами на развороте газеты «Знамя коммунизма». Заместитель редактора Евгений Андрианов в нём почти ничего не правил. Евгений Алексеевич лишь вырезал одну из сцен, в которой Балахнов, пребывая в плену, якобы плюнул в лицо немецкому генералу.

-    Это малоправдоподобная сцена, Виталий, – объяснил мне Андрианов правку-сокращение. – Учти, ветераны порой любят прихвастнуть, приукрасить свои заслуги и подвиги. А где правда, где кривда – как проверить?

Очерк у меня получился, пожалуй, слишком высокопарным. Геннадий Акимович был ранен при штурме Кенигсберга. Танк, в котором он был командиром экипажа, загорелся. Командир дал команду покинуть машину. Но того, кто стал выбираться из верхнего люка, сразили немецкие пули. Балахнов дал команду поджечь дымовую шашку, и сам выбрался из другого люка. Но когда отползал от машины, его ранили в ноги. Весь экипаж погиб, а он добрался ползком до ближайшей деревни. Местные жители его подобрали и сдали немцам. Так Акимыч оказался в плену. У него начиналась гангрена. Врач из наших же военнопленных ампутировал ему до колена обе ноги. Балахнов, с его слов, мужественно перенёс операцию, которая, разумеется, делалась без наркоза. Освободили заключённых из плена англичане. Балахнов рассказывал, как они галетами пленных угощали.

Родителям Геннадия пришло извещение, что их сын пал смертью храбрых в боях под Кенигсбергом. А тот после освобождения из плена и лечения в госпитале прибыл домой и предстал перед родителями – живой, но на культях…

Вот, собственно, о чём и был очерк, заканчивающийся тем, что Геннадий Акимович, несмотря на инвалидность, продолжает трудиться оператором газовой котельной в Ногинской «Теплосети» и является ударником коммунистического труда.

Мой первый журналистский опус позволил мне вписаться в актив внештатных корреспондентов «Знамени коммунизма». В апреле 1976 года редактор газеты Виктор Пителин предложил мне поработать штатным сотрудником редакции вместо уходившей в декретный отпуск заведующей отделом промышленности и строительства Валентины Линьковой. Я с радостью принял это предложение, так как с нас, студентов, в деканате настойчиво требовали справку с места работы. Заочники, которые работали не по специальности, к защите дипломной работы не допускались.

 

В штате

В 60-70-е годы прошлого века многие районные, городские и областные газеты носили претенциозные названия «Заря коммунизма», «Свет Октября», «Ленинское знамя» и т. д. Районная газета «Знамя коммунизма» возникшая в 1919 году, называлась и «Голосом рабочего», и «Сталинским знаменем». В зависимости от конъюнктурных веяний менялись названия районных и городских газет. КПСС с помощью телевидения, центральных, районных и городских СМИ мощно дурила людям головы мифом о возможности построения коммунизма в СССР. Когда миф этот в СССР рухнул, на смену ему христианские мифы вернулись, и люди стали возвращаться к вере в Бога. Человек должен во что-то верить. Иначе ему нельзя. Иначе ему – кранты… Местных писателей и поэтов газетчики, мягко выражаясь, не жаловали. Они над ними без злобы подсмеивались и, кажется, не вполне понимали. Газете злободневная информация нужна, репортажи с места событий, а писатели рассусоливать горазды: птички у них чирикают, листья осиновые или кленовые дрожат, туман речной над лугами стелется – кому эта дребедень нужна?

-    Краткость – сестра таланта, – наставлял меня Евгений Андрианов, возглавлявший в редакции газеты отдел партийной жизни. – У Чехова учись, – советовал он.

-    Так Чехов от рассказов к повестям перешел и пьесам, – не соглашался я. – Вас послушать, то и историю про Анну Каренину на трёх страницах изложить можно.

-    На двух можно! – уверенно заявил Андрианов, передвигавшийся по редакции с тросточкой. Он участвовал в войне с Японией в августе-сентябре 1945 года, но о событиях тех лет почему-то не любил вспоминать. – Увлеклась, сучка, смазливым офицером. А у неё – муж, ребёнок. А она, стерва, их бросила. Пренебрегла священными узами брака ради удовлетворения блудливой похоти. В угар ушла, в смачный секс. А когда Вронскому надоела, и он её бросил, она под паровоз сдуру кинулась. Она о ребёнке подумала? О муже? О Вронском? О машинисте паровоза она думала, когда под поезд кидалась? У него же служебные неприятности после её дурного поступка могут быть! Нет, она о себе только думала, о своих оскорблённых чувствах! Эгоистка, неверная жена и нехорошая мать! И Толстой её прикончил! Чтобы на ее примере другим показать к чему супружеская неверность и необузданная страсть приводят!

Спорить с такой интерпретацией романа Льва Толстого я тогда был не в состоянии, но тирада Андрианова меня не очень удивила. Может быть, он иронизировал, а может и серьёзно так считал. Многим людям свойственно преломлять какие-то события и факты сквозь призму зрения, основанную на личном опыте и своём мироощущении. Я тогда считал, что местная газета людям мозги пудрит: дескать, верной дорогой, товарищи, идём мы к коммунизму радужному. Есть, разумеется, в нашей жизни отдельные недостатки, но мы их с помощью КПСС устраним. Вперёд, бодрым шагом и с песней веселой, к полной и безоговорочной победе коммунистического труда!

У меня тогда существовали некие смутные сомнения: делаю ли я верный шаг, принимая предложение поработать корреспондентом в районной газете? Я пришел посоветоваться к Василию Павловичу Деменкову. Он работал в районной газете корреспондентом отдела сельского хозяйства. Без устали строчил не только репортажи о посевной, кормозаготовительной, уборочной страдах в совхозах Ногинского района, о зимнем стойловом содержании крупного рогатого скота, о социалистическом соревновании за повышение надоев молока от пёстрых бурёнок, но и выдавал тёплые очерки о механизаторах, доярках и других селянах. Дядя Вася, пожалуй, был лучшим очеркистом в районной газете. Он с глубокомысленным видом изрёк:

-    Газета – хорошая школа для начинающего писателя. Эрнест Хэмингуэй в газете репортёром начинал, и Джек Лондон, и даже Мопассан в газете работал.

-    Но они плохо кончили, – съязвил его сын, мой одноклассник по школе Володя Деменков. уже учившийся в Московском инженерно-строительном институте.

В штате редакции работали 15 человек, из которых 11 сотрудников считались творческими. В газете существовало четыре отдела: партийной жизни, промышленности и строительства, сельского хозяйства, писем, культуры и быта. В каждом отделе работали по два человека, и труд у них был достаточно напряженным. Заведующая отделом писем, культуры и быта Мария Сидорова очень добросовестно относилась к работе, выдавая «на гора» газетные строчки. Она как-то мне призналась, что к концу недели чувствует себя «выжатым лимоном».

Мне необходимо было чуть ли не ежедневно сдавать актуальную статью или репортаж с места события на 100-150 строк и по 2-3 оперативные информации в номер. Почту редактор передавал по разным отделам. Письмо могло позвать корреспондента в дорогу. Частенько приходилось писать по сигналу с мест какой-то злободневный материал.

Ставка корреспондента составляла 125 рублей. В редакции существовал гонорарный фонд для пишущего штатного актива и внештатных корреспондентов. Размер гонорара колебался от 20 до 60 рублей. Редактор газеты обычно старался поощрить повышенным гонораром тех, кому приходилось работать по заданию редакции в выходные дни.

Редактор газеты Виктор Алексеевич Пителин попетлял дорогами Великой Отечественной войны. Участвовал в разгроме немцев под Москвой в декабре 1941 года. Он имел опыт партийной работы. Виктор Алексеевич работал инструктором отдела пропаганды Ногинского городского комитета КПСС. Ему предложили возглавить районную газету после ухода на пенсию бывшего редактора Михайлова. Он принял новое партийное назначение, и, кажется, нашёл в газетном деле своё призвание. Выйдя на пенсию, он работал в Ногинском районном Совете ветеранов войны и труда, вплоть до своей кончины в 2009 году. Виктор Алексеевич продолжал изредка публиковать на страницах «Богородских вестей» (так стала называться в перестроечные года газета «Знамя коммунизма») свои военные воспоминания и некоторые другие статьи. Когда его парализовало, он, не смиряясь с болезнью, даже учился писать левой рукой…

 

 Что лучше: работать много или хорошо?

К 25-летию мне предстояло получить новый паспорт гражданина СССР. Я пришел в фотоателье сфотографироваться. Интеллигентная дама лет сорока усадила меня на стул, попросила голову ровно держать, не мигать и щёлкнула с фотокамеры на треноге. Я её спросил:

-    Что главное в работе фотографа?

-    Главное – уметь видеть в человеке красивое, – задумавшись, молвила дама.

Мне понравился ее ответ. Только когда я получил на следующий день фотографии, то увидел себя в образе тяжёлого типа с отвисшей челюстью. Интеллигентная дама говорила правильно, а сфотографировала так, словно увидела во мне что-то отталкивающее. Почему так произошло? Да потому, подумал я, что когда ты делаешь в день по сто снимков разных физиономий на паспорт или пропуск, то не успеваешь разглядеть в человеке красивое, а выполняешь работу, как автомат. Щёлк! Следующий. Вот если бы я заказал у неё художественное фото, то, наверное, дама постаралась как-то проявить своё профессиональное мастерство и нашла в моей физиономии хоть что-нибудь привлекательное. Говорить люди могут правильно, и понимать могут все правильно, думал я, но из-за вечной суеты и спешки профессиональные обязанности выполняют порой небрежно, кое-как, дескать, и так сойдет. Сойти-то, быть может, и сойдет, но я полагал, что каждый уважающий себя специалист должен высоко держать свою профессиональную марку. Человеку надо работать хорошо или много? Что важнее? Если надо работать много и быстро, то хорошо не всегда получается.

Эту аксиому я усвоил, начав работать корреспондентом отдела промышленности и строительства в районной газете, которая выходила тогда с периодичностью четыре раза в неделю. Она «жрала» достаточно много материала.

Как-то утром, в четверг, в наш отдел ввалился озабоченный ответственный секретарь Юрий Николаевич Блёскин и с удивлением спросил: как же мы упустили дату? В субботу страна День металлурга отмечает, а в редакции никакого материала на эту тему не запланировано. Надо эту оплошность исправить. Срочно нужен праздничный материал в субботний номер.

В нашем районе, в отличие от соседней Электростали, металлургических предприятий, не существовало. В Ногинске и районе ведущей текстильная отрасль являлась. Я попытался отбрыкаться от предложения Блёскина. Но Юрий Николаевич настаивал: мол, литейно-механический завод в составе Глуховского хлопчатобумажного комбината действует, а на заводе топливной аппаратуры литейный цех имеется. Мол, нужно срочно сделать два репортажа, съездив на НЗТА и литейно-механический завод. Говорил об этом ответсек с явной озабоченностью. Блёскин по ранжиру после редактора и его заместителя третьим должностным лицом в редакции являлся. Я понял, что мне надо выполнять поступившие от него задания. По телефону заказал в редакции многотиражной газеты «Советский патриот» пропуск, чтобы меня на территорию завода в проходной пропустили, и помчался на НЗТА. Там мне повезло. Начальник литейного цеха для меня ознакомительную экскурсию устроил. Лично провел корреспондента по цеху, ознакомил с производственным профилем их деятельности и фамилии передовиков назвал. Я в блокнот производственные показатели цеха и фамилии передовиков записал и, поблагодарив начальника цеха, ломанулся на литейно-механический завод.

На литейно-механическом заводе Глуховского текстильного гиганта страны проходила реконструкция, и производственная деятельность там временно затухла. Но мне снова повезло: я случайно состыковался с главным конструктором завода и тот рассказал залётному корреспонденту о задачах проводимой на предприятии реконструкции.

В этот день, как дятел, я строчил в редакции два срочных репортажа, которые от меня Блёскин ждал к четырем часам. Я сдал второй репортаж где-то в половине пятого.

А на пять часов у меня имелся талон для посещения зубоврачебного кабинета в стоматологической поликлинике. У меня до призыва в армию были отличные зубы. Через пару лет, вернувшись из армии, я обнаружил, что мои зубы поражены кариесом. Чтобы не запускать это заболевание, я обратился в стоматологическую поликлинику. Женщина-стоматолог почистила мне четыре зуба, наложила на них пломбы, и вручила талон на повторное посещение поликлиники, объяснив, что в следующий раз она пролечит ещё четыре зуба. Я поинтересовался: откуда, мол, у меня такое нехорошее заболевание появилось? Раньше, мол, все зубы у меня были здоровенькими. Зубным порошком, а потом пастой я их с детства тщательно чистил.

-    Кто же это знает? – развела руками стоматолог. – Это зависит от внутриутробного развития плода. Может, маме вашей в период беременности кальция не хватало…

«Ну, приехали, – с досадой подумал я. – Я теперь к маме претензии предъявлять должен? Да она до сих пор грецкие орехи щёлкает, как семечки».

В повторный визит к стоматологу я уселся в зубоврачебное кресло, закинул голову, раскрыл рот и закрыл глаза, чтобы не видеть, как врачиха сверлит мне зубы с помощью неприятно жужжащей бурмашины.

Я не понял, что со мной произошло. Очнулся, чувствуя запах нашатырного спирта у носа. Лицо у врачихи было испуганным:

-    Вы что: больной? – спросила она.

-    Вроде нет, – растерянно, словно извиняясь, ответил я.

-    Вы с кресла упали, – говорила врачиха. – Я чудом успела вас у пола подхватить. Вы кафель нам чуть не разбили… Я могу завершить работу или мы завтра закончим? Как вы себя чувствуете?

-    Нормально, – ответил я. – Завершайте сейчас.

-    А вы снова не потеряете сознание? – сомневалась врачиха. – Не грохнетесь?

-    Нет, – мне было стыдно от того, что я стоматолога напугал.

Раньше обмороки со мной не случались. Почему я с кресла зубоврачебного упал? И себе чуть башку о кафельный пол не расшиб…

Я вспомнил, что с утра ничего не ел. Утром выпил кофе и на работу помчался. А из редакции кинулся сначала на НЗТА, потом на литейно-механический завод. Затем, как заведённый болванчик, стучал на машинке срочные материалы в номер. Я понял, что в обморок грохнулся, наверное, потому, что голоден был и сигареты целый день смолил. О каком качестве моих материалов можно было говорить? Лишь бы фамилии и цифры в корреспонденциях не перепутать. Я понял: если работать быстро и много, то едва ли ты качественные материалы сможешь выдать.

В тисках идеологии

Однако меня стала угнетать не столько ежедневная погоня за строчками, которая часто не позволяли сотрудникам делать качественные материалы, сколько направление и тематика газетных подборок. Отдел партийной жизни специализировался на отражении руководящей и направляющей роли КПСС в деятельности городских и районных предприятий и организаций. Этот отдел штамповал отчёты с бесконечных заседаний бюро и пленумов ГК КПСС, отчетно-выборных партийных собраний, зарисовки о коммунистах – передовиках производства, о пропагандистах и лекторах в многочисленных школах политического образования, существующих на каждом предприятии, и выдавал другую скучнейшую дребедень, которую, как я полагал, нормальные люди едва ли читать станут. Считалось обязательным давать авторские материалы от лица директоров заводов и фабрик, начальников цехов, бригадиров, строителей, доярок и т. д., которые, конечно же, горячо поддерживали любые партийные директивы сверху – от ЦК КПСС до обкома и горкома партии. Мне казалось, что отдел партийной жизни, занимающийся заодно патриотическим воспитанием молодёжи и антирелигиозной пропагандой, откровенно вешал читателям «лапшу на уши», считая, что именно это от него и требуется.

В тематике других отделов отражались какие-то конкретные события. Отдел сельского хозяйства отслеживал сезонные кампании – посевную страду, заготовку кормов для крупного рогатого скота, уборку с совхозных полей зерновых культур, урожая картофеля, кормовой свеклы и т. д. Василий Деменков нередко выдавал лирические и тёплые зарисовки о селянах. Отдел промышленности и строительства следил за выполнением плановых заданий и повышенных социалистических обязательств на предприятиях, отражал возведение и сдачу в эксплуатацию строительных объектов, жилых домов, освещал освоение на заводах и фабриках новой техники и т. д. Отдел культуры и быта освещал не только мероприятия в культурной жизни района. Он писал о жилищно-коммунальных проблемах, деятельности торговой сети, курировал больницы, школы, детские сады, ясли. И письмами читателей занимался, в основном, отдел культуры и быта. Пожалуй, материалы, которые готовили корреспонденты этого отдела Мария Сидорова и Наталья Боброва, были наиболее приближенными к реальной жизни и читаемыми в газете.

В штатном расписании редакции не был предусмотрен отдел спорта. И материалами со спортивных мероприятий, которые поступали от внештатных корреспондентов, занимался ответственный секретарь Юрий Блёскин. Он был хорошим стилистом и неплохо «причесывал» некоторые наспех написанные материалы. Ответственный секретарь имел два высших образования. Его с детства преследовало тяжёлое заболевание ног, и передвигался он по улице и в редакции с тросточкой. В юности он решил поспорить с судьбой и, имея актёрские способности, поступил учиться в высшее театральное училище. Однако, окончив его, актёром так и не стал. Оказавшись зигзагом судьбы в районной газете, он решил подстраховаться и заочно окончил филфак Московского областного педагогического института. Юрий Николаевич был не только образованным, но и достаточно умным человеком. Но я заметил, что макетирование газетных полос не доставляет ему удовольствия. Он нередко недовольно жужжал, высказывая неудовлетворенность от того или иного материала. Частенько забегал в тот или другой отдел и говорил, что у него «дырка» на той или иной полосе. И требовал от сотрудников короткую информацию, чтобы «дырку заткнуть».

Штатным фотокорреспондентом в те годы в газете работал участник Великой Отечественной войны Герман Николаевич Третьяков. Он редко уходил в «свободный полёт» и обычно ездил с тем или иным корреспондентом на какие-либо казённые мероприятия или плановые задания. Фотокорреспондентом Герман Николаевич был классным. Я как-то ездил с ним на редакционном газике на завод «Электроугли». У меня было задание от редактора написать об автоматизированной системе управлением предприятием (АСУП), которая внедрялась на этом заводе. Герман Николаевич вызвался со мной поехать в Электроугли. Он хотел сделать пару-другую фотоснимков передовиков производства. В профкоме завода нам дали фамилии двух или трёх передовиков. Дело Германа состояло в том, чтобы их снять, а подписи под снимки должен был я сделать.

В цехе электрографитированных щёток мы нашли женщину, которую в профкоме нам сфотографировать рекомендовали. Она уже двадцать лет работала на каком-то штамповочном полуавтомате, выполняя не сложную механическую операцию. На лице у неё чернела графитная пыль. Узнав, что её хотят «сфотографировать для газеты», она долго не соглашалась, но начальник цеха чуть ли не в принудительном порядке приказал ей «попозировать». Женщина побежала в туалет – смыла там с лица пыль, губы покрасила, косынку рабочую аккуратно поправила, а уж потом уселась за свой полуавтомат «позировать». Я видел, как Герман возле неё крутился, пытаясь сделать хороший кадр. И в это время возле нас появился на электрокаре смешливый паренёк в комбинезоне, лицо, шея и руки которого были чёрными, как у негра. Только зубы белые на улыбчивом лице сверкали.

-    А меня? Меня щёлкните! – заорал парнишка. – Пашу, как папа Карло!

Герман не пожалел плёнки и щёлкнул парнишку, похожего на негра.

-    Его в газету давать не надо! – засуетился начальник цеха. – Он лоботряс.

-    Не будем, – успокоил начальника Герман. – Я его для своей коллекции снял.

Герман мне признался, что если бы он двадцать лет на таком долбовочном полуавтомате проработал, как женщина-передовик в цехе электрографитированных щеток, то давно бы с ума свихнулся и в сумасшедшем доме маялся. Меня же позабавил паренёк на электрокаре. Если лицо у парнишки было чёрным, значит, решил я, люди на заводе трудятся в жутких производственных условиях. Если лица у них чёрными становятся, значит, графитированная пыль им и в лёгкие проникает. У них возникают профессиональные заболевания?

-    Профессиональных заболеваний у нас нет, – уверенно отчеканила упитанная женщина, возглавляющая профком завода. – Каждый год наши передовики производства поправляют здоровье в лучших санаториях, профилакториях и Домах отдыха. Путёвки получают в профкоме за тридцать процентов их полной стоимости. – Профсоюзная дама, не заглядывая ни в какие талмуды, наизусть стала называть количество передовиков, которые в прошлом и нынешнем году поправили здоровье в лучших здравницах Советского Союза. Я в блокнотик занёс перечисленные цифры.

 

Три информации на первую полосу

В первых числах ноября Юрий Блёскин забежал в кабинет отдела промышленности и строительства и сказал, что ему срочно нужно три информации на первую праздничную полосу. Страна, как обычно, готовилась к достойной встрече очередной годовщины Великого Октября. В 1976 году «трудящиеся готовились встретить новыми трудовыми подарками 59-ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции». Мне стало немного грустно оттого, что Юрий Николаевич обратился ко мне с такой срочной просьбой. В рабочем блокноте у меня ничего подходящего не оказалось. Однако опыт кое-какой я уже приобрёл.

После того как заведующей отделом промышленности и строительства Валентина Линькова ушла в декретный отпуск, произошли логичные подвижки. Отдел возглавил Саша Шипков, ранее работавший корреспондентом, а на его место пришел я. Саша жил в Электрогорске и на работу приезжал и уезжал рейсовым автобусом. Раньше он токарем где-то вкалывал, но как-то металлическая стружка попала ему в глаз, когда он работал без защитных очков. Он долго глаз лечил и к токарному станку возвращаться не захотел. Брат его закончил журфак МГУ. Стал работать корреспондентом на областном радио и надоумил Сашу пойти по витиеватой журналисткой тропе. Саша поступил заочно учиться на филологический факультет Орехово-Зуевского педагогического института. К моему приходу он четыре года отработал в газете «Знамя коммунизма». Через пару лет он ушёл в многотиражную газету Павлово-Посадской платочной фабрики. Когда через несколько лет я оказался в Павловском-Посаде и захотел с ним встретиться, то оказалось, что он повздорил с секретарём парткома фабрики и уволился. Как сложилась его дальнейшая судьба, мне неизвестно.

Саша Шипков мастерски писал передовицы. Брал в горкоме партии какие-то цифры и факты, просматривал центральные газеты «Правду», «Известия» и такую пропагандистскую передовицу выдавал, цитируя и ссылаясь на различные партийные съезды, постановления и решения, что сотрудники редакции только диву давались. Советский народ, забыв о трёх семилетних планах, за которые Генеральный секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев коммунизм в СССР обещал построить, в то время «самоотверженно трудился над выполнением планов десятой пятилетки». С легкой руки какого-то деятеля ЦК КПСС эта пятилетка была объявлена «пятилеткой качества». Саша Шипков такую мощную передовицу отгрохал под названием «Качество – ключевая задача!», что ответственный секретарь ахнул. Равных Саше сотрудников в сочинении передовиц в редакции, пожалуй, не было.

Саша Шипков и меня в газетное ремесло неторопливо посвящал. Он мне объяснил, что не всегда надо сломя голову бежать на то или иное предприятие, чтобы репортаж на 100-150 строк в номер выдать. Мол, такие материалы и тем более информации можно делать, не выходя из кабинета редакции, в отделе промышленности ГК КПСС кое-какие ценные сведения взять, в партком или профком фабрики или завода позвонить, где цифры точные назовут и фамилии передовиков. Можно и содрать пару мыслишек у кого-нибудь столичного автора, перефразируя их на свой лад.

Получив от ответственного секретаря срочно дать в праздничный номер на первую полосу три информации, я решил воспользоваться советом Шипкова. Взял телефонный справочник, и стал наугад звонить на промышленные предприятия города. Представляясь корреспондентом, просил секретаря парткома или председателя профкома (в зависимости от того, кто был на месте), кратко рассказать о том, как их доблестный коллектив встречает славную годовщину Великого Октября. Абоненты на другом конце провода отвечали, что, конечно же, встречает их коллектив эту дату с энтузиазмом и хорошим боевым настроем. Они давали мне и цифры, и коллективы цехов называли, которые возглавляют социалистическое соревнование. Даже на мясокомбинате мне назвали тех, кто был впереди социалистического соревнования.

На мясокомбинат я ради хохмы позвонил. У меня там мама работала. На этом предприятии массовое воровство мясных и колбасных изделий наблюдалось. Начальство продукцию на машинах вывозило, а работяги под одеждой прятали и выносили. На проходных их обычно не останавливали, так как охранники свою мзду с них натурой взимали. Зарплата у рабочих, бригадиров, мастеров на мясокомбинате была небольшой. У мамы, например, месячный оклад составлял 80 рублей. Гипотетически предполагалось, что каждый сотрудник крадёт продукции на 2-3 оклада. И действительно, редко кто мясо приворовывал только для себя и семьи. Работники мясокомбината продавали выносимую продукцию постоянным клиентам – родственникам, соседям, знакомым и т.д.

На несунов периодически облавы ОБХСС устраивало, привлекая иногда на такие рейды народных контролеров из ГК КПСС. Этих контролёров люди называли «народными мстителями». И тех несунов, которые о запланированной облаве предупреждены не были, с поличным иногда попадались. Их или штрафовали или увольняли за расхищение социалистической собственности. На отдельных несунов иногда и дела уголовные заводились. Иногда и в нашей газете о таких несунах писали. Страничка раз в месяц в газете «Знамя коммунизма» появлялась под рубрикой «Народный контроль – в действии!». Эту страничку отдел партийной жизни готовил. Она хорошо читалась – все хотели знать: кто, какой продукции и сколько спёр с мясокомбината, ситцепечатной фабрики Глуховского хлопчатобумажного комбината или иного предприятия района и чем за это поплатился.

Воровство мясных продуктов на мясокомбинате не означало, что на нём отсутствовала организация социалистического соревнования. Конечно, соревновались рабочие коллективы не за то, кто больше скоммуниздит той или иной мясной продукции, а по производственным показателям. И передовики соцсоревнования на мясокомбинате, разумеется, имелись.

Мне стало немного забавно от того, чем я занимаюсь, и не потехи ради, а дела для, я выдал Блёскину три первополосные информации, стилизовав их под высокопарную лексику центральной газеты «Правда».

Ответственный секретарь не стал скрывать восторга.

-    Молодец! – похвалил меня Блёскин. – Это то, что нужно!

-    Вы серьёзно? – не поверил я. Я-то был уверен, что все эта трескотня с социалистическим соревнованием в честь достойной встречи той или иной даты никому не нужна. И все эти переходящие знамена победителей соцсоревнования, вымпелы, присвоения званий ударников коммунистического труда – не более чем традиционный ритуал. Премии, которые выдавались победителям соревнования, – другое дело. Победители всевозможных соцсоревнований и деньгами поощрялись, и ценными подарками.

-    Наконец-то ты стал четко понимать, что от тебя требуется! – продолжал хвалить меня ответсек. – Из тебя может получиться хороший газетчик.

Я же искренне не понимал: кому нужно это дутое социалистическое соревнование в честь достойной встречи очередной годовщины Великого Октября или 1 Мая? Мне было стыдно за то, что я таким образом пыль в глаза читателям газеты пускаю. «Значит, мне стыдно, а другим нет? – думал я. – Я что тут самый стыдливый и праведный?»

 

Мысли при поглощении портвейна

Я решил поделиться своими сомнениями с Сашей Шипковым, с которым за время совместной работы у меня сложились приятельские отношения. Саша был на десять лет старше. На меня он не давил, должностью заведующего отделом не кичился. Он умело натаскивал меня как молодого корреспондента, объясняя азы газетного ремесла.

Праздничный номер был свёрстан, макет газеты с фотоснимками заслан с курьером в типографию. Все сотрудники смотались пораньше домой. Редактор находился на торжественном собрании в ГК КПСС. Мы с Сашей остались в редакции одни. Нашелся какой-то повод выпить. Было бы желание, а повод всегда найдется. Я сбегал в ближайший магазин. Купил пару бутылок портвейна «три семерки». Алкоголь развязывает языки и толкает на откровения. Саша, казалось, внимательно меня слушал, изредка кивал головой, в чем-то со мной соглашаясь. Вставлял отдельные реплики.

-    Таковы правила навязанной нам игры, – заявил Саша. – Не мы их придумали.

-    Но ведь как-то надо уважать свой труд и себя? – упирался я.

-    Надо, – соглашался Саша. – Но не всегда получается. Приходится идти на компромиссы. И становиться конформистом приходится. А куда деваться? Всем надо деньги зарабатывать. Кто у нас работает? Почти у всех филологическое образование. Какая у них альтернатива? Идти работать в школу? Русский язык и литературу преподавать?

-    А чем это плохо? – удивлялся я. – Сеять разумное, доброе, вечное в юные души – благородная задача.

-    Василий Павлович Деменков сеял в Тимковской сельской школе разумное, доброе и вечное. А появилась у нас вакансия – тут же поменял школу на газету. Почему? Да потому, что в школе сложнее работать. Не все лоботрясы доброе и вечное поглощать готовы. Дети на уроках шалят. Учителям нервы портят.

-    Значит, в газете легче, чем в школе? – допытывался я.

– В газете престижнее, – объяснял Саша. – Ты же не за станком восемь часов стоишь или корову за дойки дёргаешь… Вот, мы сейчас с тобой портвейн пьём. А Василий Павлович на радио помчался. Зарисовку о селянах к празднику прочтёт. Его люди услышат. Ему приятно будет. Популярность у него какая-то в районе есть. Он же у нас – писатель. Прочтет зарисовку, а потом они с редактором радиовещания Щербаковым тоже бутылочку раздавят. Щербаков ему гонорар выпишет. Дядя Вася получит гонорар – и у него повод появится Щербакова угостить. Так время в суете и летит безвозвратно… Но в твоих сомнениях есть разумная доля скепсиса, – согласился Саша. – Только унынию и скепсису не стоит предаваться. Не советую.

На стене, возле рабочего стола Шипкова, висела семейная фотография, на которой была его жена и дочка лет 12.

-    А если твоя дочь подрастёт, – кивнул я на фотографию, – и скажет: «Папа, я тоже хочу стать журналистом». Ты как к её решению отнесёшься?

-    Скажу: «Только через мой труп!» – в голосе Шипкова не сквозила ирония.

-    Почему? – удивился я.

-    Да потому, что наша работа – это самопожирание! – теперь в голосе Саши зазвенели отчаянные нотки. Можно было, конечно, списать этот звон на поглощенный портвейн.

Я проводил Шипкова до автовокзала. Возвращался домой пешком. Я тогда проживал на Первой улице Ревсобраний в микрорайоне «Новые дома». Это стандартное название не прижилось, и все звали этот микрорайон «Живые и мёртвые». Потому что новые дома там были построены на месте бывшего старообрядческого кладбища. Когда там траншеи экскаваторы рыли для прокладки теплотрасс и газопровода, то ковши вместе с землей кости и черепа почивших когда-то предков вычерпывали. Мы, пацаны, насаживали черепа на палки и гонялись с ними за девчонками, которые с визгом от нас убегали. А сейчас на месте этого кладбища уже всё застроено. Там лишь могилка революционера Климова, погибшего в 1912 году, нетронутой сохранилась.

Я шел и думал: случайно ли из уст Шипкова исторглось горестное признание о том, что работа корреспондента в районной газете – самопожирание? «Почему Саша трупом готов лечь, чтобы не пустить дочь по своим стопам? Ведь журналистика многих молодых особ привлекает, которые мечтают об учёбе на журфаке и работе в газете. «Трое суток не спать, трое суток шагать ради нескольких строчек в газете, – вспомнил я слова из песни. – Если снова начать, я бы выбрал опять бесконечные хлопоты эти…» А я почему кочевряжусь? Чем меня сия стезя и школа жизни не устраивает?..»

Кстати, свой первый студенческий полнометражный сценарий, который я написал на третьем курсе ВГИКа, назывался «Практика». В нем рассказывалось о том, как группа студентов журфака проходила практику в районной газете.

Жил-был романтик

Однажды я сдал Блёскину материал об однокласснике Лёше Козлове, который написал не по заданию редакции, а по собственной инициативе.

В школьные годы Леша, казалось, рос обыкновенным мальчиком. Он был одним из лучших учеников класса по физике и математике. Правда, Козлов с детства обладал несколько рыхловатой и толстой для своего возраста фигурой. И, пожалуй, была в нем одна отличительная черта – некая взбалмошность, которая чаще всего выражалась в непоседливости, в желании куда-то уйти или уехать, в резких эмоциональных порывах. В десятом классе он влюбился в эффектную одноклассницу, а она его отвергла. Он стал назойливо её преследовать. Она пожаловалась старшему брату. Тот отдубасил Лёшу. Козлов так глубоко переживал свою любовную неудачу, что, в порыве отчаяния, разбил молотком свою аппаратуру домашней любительской радиостанции, с которой он в школьные годы выходил в эфир.

После окончания школы в 1970 году многие мои одноклассники пытались поступить в институт. Лёша Козлов, как прагматик, поступал в Московский мясо-молочный институт на отделение холодильных установок. Однако с первого же курса его отчислили за неуспеваемость. Кажется, ему совсем не давался сопромат. Да и другие предметы он запустил. Папа, бывший майор в отставке, устроил сына на один из «почтовых ящиков» Ногинска, где сам работал. Козлову присвоили специальность радиомонтажника 4-го разряда. Он неплохо разбирался в радиоделе. Но, видимо, сидеть ежедневно с паяльником по восемь часов над платами Лёше было тошно. Он говорил отцу, что такую работу, в принципе, должны выполнять не люди, а автоматы-работы.

Как-то, после очередной зарплаты, Козлов уехал на выходные в Ригу. И никого об этом не предупредил, включая родителей. Уехал просто так – ему захотелось сменить обстановку, пошмаляться по старым улицам латвийской столицы, послушать орган в Домском соборе. Но в Риге Козлов поистратился, и денег на обратный проезд у него не оказалось. Он прислал домой телеграмму, в которой просил родителей выслать ему денежный перевод на центральный рижский почтамт. Получив деньги, он вернулся в Ногинск. За допущенные прогулы с «почтового ящика» Лёшу уволили. Его мама, медик, устроила сына на работу в Глуховскую поликлинику. Он стал слесарем по контрольно-измерительным приборам и автоматике. Но и там он долго не проработал. Его обуревали странные для одноклассников мечты-идеи. Он говорил о том, что ему хочется уехать то в Европу, то в Австралию, чтобы завести там «свое дело».

-    Какое дело? – спрашивал я его.

-    Какая разница? – ершился Козлов. – Там – свобода. Захочу в той же Австралии табачный киоск открою. Или яхту куплю. Буду на ней богатых туристов на морские прогулки вывозить, круизы совершать по всему свету.

-    А деньги где возьмёшь на покупку яхты? – интересовался я.

-    Заработаю! Или в эмигрантском фонде возьму в кредит. Там дают кредиты, – уверял Лёша. – А здесь я задыхаюсь, здесь ничего нельзя…

Одноклассники, включая меня, считали, что у Козлова «не все дома». Галя Сафонова, поступившая после школы в первый медицинский институт, определяла болезнь Леши термином «социальная неподготовленность».

В августе 1976 года меня вызвали в городское отделение КГБ, находившееся тогда на улице III Интернационала. Причиной вызова оказалась нелепая история, в которую попал Леша Козлов. Меня в качестве свидетеля по делу Козлова допрашивал молодой, лет тридцати, сотрудник КГБ, прибывший в Ногинск из Ленинграда.

-    Вы знаете Алексея Козлова? – спросил он.

-    Знаю, – ответил я. – Учились в одном классе.

-    Какие у вас были отношения? Дружеские?

-    Друзей у него в классе не было, – ответил я. – Приятелем можно назвать Игоря Данилина. Они с ним в одном подъезде жили. Данилин сейчас в Москве живёт. В ТАСС, кажется, работает.

Я знал, что мой одноклассник Гарик Данилин трижды поступал на журфак в МГУ. Их семья перебралась жить в столицу. Две попытки поступить в МГУ для Данилова оказались неудачными, но, кажется, с третьей попытки он поступил.

В ТАСС он устроился работать на должность инспектора. Звучная должность. На самом деле так раньше курьеров называли. Но я не сомневался, что карьеру себе Данилин сделает. Он шустрый, пронырливый, гибкий…

-    Данилина мы уже допрашивали, – сказал ленинградский сотрудник КГБ. – Скользкий субъект. Всячески открещивался от дружбы с Козловым. Перепугался почему-то очень…

-    Вашу контору все боятся, – усмехнулся я. – Страх, наверное, уже и в кровь проник, и в кости, и в генетический код…

Следователь сделал мне замечание. Дескать, не стоит отвлекаться от темы беседы и высказывать спорные, на его взгляд, суждения. Он спросил: что я могу сказать о политических взглядах Козлова? Я понял, что Лёша влип, наверное, в какую-то историю с политической подоплёкой. Может, ляпнул где-то сдуру что-то антисоветское, а его кто-то заложил. СССР тогда была страной не только очередей и дефицита, но и повального стукачества.

-    Политические взгляды? – с удивлением переспросил я. – Ну что вы? Никаких политических взглядов у Козлова не было. Он романтик по натуре.

И, считая, что выгораживаю Лешу, я рассказав ленинградскому кагэбэшнику о вояже Козлова в Ригу, о его желании приобрести табачный киоск и торговать сигаретами в Австралии, о его мечте купить яхту и совершать морские круизы вокруг света. Осмелев, я сам задал вопрос: а в чём провинился Козлов?

– Вообще-то здесь вопросы задаю я, – дал почувствовать собственную значимость следователь. Однако счёл возможным ответить на мой вопрос. – Козлову инкриминируется попытка перехода государственной границы.

Я аж присвистнул. Оказывается, как объяснил мне следователь, Козлов был задержан пограничниками в районе Выборга на границе с Финляндией. Его взяли в автобусе, когда пограничники проверяли паспорта и визы у пассажиров, следовавших в Финляндию. У Лёши никаких документов, кроме серпасто-молоткастого советского паспорта, с собой не оказалось. Разумеется, пограничники вывели его из автобуса. Какой-то идиот надоумил его сойти, не доезжая одну остановку до приграничного шлагбаума, но Лёша её проехал и «тёпленьким» попал в руки пограничников. Кто-то посоветовал Козлову перейти границу в районе Выборга. Проскочить там в Финляндию. А оттуда, мол, перед ним весь мир открывался, как на ладони – Козлов якобы мог улететь в Норвегию, Данию, Швецию.

Помнится, я стал горячо убеждать ленинградского сотрудника КГБ, что Лёша не шпион. И на диссидента не тянет. Просто со школьных лет он мечтал о путешествиях. Он хотел посмотреть, как люди за границей живут. Но, по-видимому, следователю я показался наивным человеком, который не видел в глупом поступке одноклассника никакого криминала.

-    Знаешь, что таким путешественникам полагается? – спросил следователь, сохраняя очень серьёзное выражение лица.

-    Что?

-    Если судебно-медицинская экспертиза признает Козлова нормальным, то, согласно действующему законодательству, он получит не менее полутора-двух лет лишения свободы.

-    За что? – удивился я.

-    За попытку перехода государственной границы! – отчеканил следователь.

Я стал напрашиваться, чтобы меня вызвали на суд в качестве свидетеля. Тем более, что в Ленинграде я к тому времени не был, и мне хотелось увидеть северную Пальмиру.

-    Это уже не в моей компетенции, – заявил следователь. – Если суд сочтёт нужным…

На суд меня так и не вызвали. Не сочли. Лёша Козлов, признанный судебно-медицинской экспертизой психически вменяемым, схлопотал два года лишения свободы с содержанием в колонии строгого режима. Так он расплатился за желание попутешествовать по скандинавским странам.

После допроса в КГБ, я по горячим следам написал статью о Леше Козлове. Редактор газеты был в отпуске, а исполнявший его обязанности Евгений Андрианов статью зарубил.

-    Наш цензор её не пропустит, – объяснил Евгений Алексеевич своё решение.

В типографии работал уполномоченный Мособлгорлита, которого все величали по имени, отчеству. У него имелся некий служебный талмуд – перечень сведений, которые не подлежали публикации в открытой печати. Например, нельзя было писать о том, что в городе существуют «почтовые ящики», то есть предприятия и институты оборонной промышленности. Нельзя было писать о массовых заболеваний и падеже скота, об объектах гражданской самообороны и разглашать другие сведения, перечисляемые в этом перечне и якобы составляющие государственную тайну. Цензор скрупулезно просматривал в типографии все полосы газеты «Знамя коммунизма» и семи многотиражных газет выходивших на территории Ногинского района. И на каждой полосе ставил гриф Мособлгорлита «К печати разрешено», дату и подпись. И те материалы, которые шли в эфир из студии городского радиовещания, также просматривались и визировались уполномоченным Мособлгорлита. Он в текстах иногда непростительные ошибки находил, и замечания редакторам делал. В Ногинске центральная улица носит название имени III Интернационала, а неопытная машинистка со студии радиовещания напечатала «улица имении 111 Интернационала». Тогда же компьютеров не существовало, и латинского шрифта на отечественных печатных машинках не было. Латинские буквы и цифры от руки в текст вписывались. А машинистка не вписала. Цензор скандал устроил. Редактор радиовещания Владимир Щербаков уверял цензора, что диктор все равно правильно бы название улицы в эфир выдал. Однако замечание недовольного цензора он учёл и неопытной машинистке служебный втык сделал.

 

Есть ли в жизни счастье?

Приуныл я и тогда, когда в газете не пошёл материал о моём друге, проживавшим в микрорайоне «Живые и мёртвые». Саша как-то рассказал мне о своей судьбе, и ее перипетии меня поразили. Я думал о том, что, пожалуй, из этой истории можно сделать рассказик. Что есть жизнь каждого из нас? Как иронично утверждал Чехов, всего лишь сюжет для небольшого рассказа. Может, Антон Павлович и не иронизировал вовсе?

Моего отца похоронили недалеко от того места, где находились могилы родителей Саши. Мы иногда вместе навещали родителей. Как-то выпили на кладбище за упокой умерших предков. Саша погрузился в воспоминания и рассказал мне о смерти отца. Отец у Саши вкалывал фрезеровщиком на Ногинском опытном заводе монтажных приспособлений. Он хотел, чтобы сын вырос закалённым человеком и таскал Сашу в зимнюю пору под колонку на улице Трудовой, где в пятидесятые годы располагались деревянные бараки и находился старое здание военкомата. Саша не хотел, чтобы отец засовывал его под хлёсткую струю. Он боялся ледяной воды, плакал и всячески сопротивлялся процедуре закаливания. Но отец был сильнее. С детских лет Саша не только стал панически бояться отца, но и возненавидел его. От процедур закаливания Саша схватил воспаление лёгких и стал заикаться.

Ребёнок очень обрадовался, когда отца посадили в тюрьму за пьяную драку. Лет через пять отец вернулся из заключения. Сашина мама к тому времени заболела – она лежала и не передвигалась самостоятельно. Отцу Саши ещё не было сорока. Ему женщины были нужны для удовлетворения зовов плоти. Больная жена вернувшегося из-за зоны мужа только раздражала. Он стал таскать женщин в посёлок Торбеево, где жили в деревянном доме его родители. Сашины дед и бабка были религиозными людьми из богородских староверов и придерживались строгой семейной морали. Дед Никодим увидел, как сын ведёт в их дом очередную женщину, и в сердцах что-то у крыльца молвил ему назидательное: мол, у тебя жена жива, а ты... Нехорошо как-то это, сынок…

Поддатый Владимир женщину отправил обратно. Затащил отца в сени и там его так отмудохал, что Никодим сознание потерял. Когда дед пришел в себя, он взял топор и в комнату зашёл, где его сын, не сняв ботинок, на кровати валялся одетым и, похрапывая, спал. Никодим приблизился к спящему, повернул топор обухом и врезал сыну по черепу. Тот встрепенулся, а обезумевший Никодим стал наносить сыну обухом топора удар за ударом, пока голову ему не расшиб.

Никодима, само собой, за убийство арестовали. Следствие долго шло. Судебная медицинская комиссия установила, что убийство он совершил в помрачения рассудка. И его в психбольницу на принудительное лечение отправили.

После похорон мужа и Сашина мама недолго прожила. Саша им одинаковые памятники из нержавеющей жести на могилах поставил. В восемнадцатилетнем возрасте он остался сиротой. Он поступил заочно учиться на строительный факультет Всесоюзного заочного политехнического института, филиал которого открылся в Ногинске. Отец при жизни успел сказать Саше одну фразу, которая запала ему в память:

– Учись, сынок. Я не хочу, чтобы ты, как я, на заводе за станком вкалывал…

Саша устроился работать слесарем в Институт физики твердого тела АН СССР, который располагался в Черноголовке. Все сотрудники лаборатории, в которой Саша работал, ходили в белых халатах. Саше тоже белый халат выдали. В армию Сашу не призывали, так как медкомиссия признала у него какую-то наследственную болезнь. Но учёба в институте ему противопоказана не была. Саша продолжал заикаться. Это осложняло ему и учёбу, и общение с людьми и, в частности, с женщинами. Мне казалось, что Саша сознательно избегает женщин. Но тот отшучивался: мол, какие женщины? Какая женитьба? Как он может содержать семью на 120 рублей ежемесячной зарплаты? Зарисовка о Саше, как и материал о Лёше Козлове, напечатана не была. Эти материалы и Андрианов, и Блёскин сочли неуместными для публикации. От них социалистическим оптимизмом не очень веяло.

-    Это реальные люди, – говорил я. – Я правду о них написал.

-    Правду и дурак написать может, – парировал Андрианов. – Ты пиши о людях что-нибудь светленькое, лучезарное, чтобы и им прочитать о себе приятно было, и чтобы для читателей их судьба чем-то поучительной была. А что поучительного читатели могут извлечь из зарисовки о твоём друге? Что жениться не надо и детей не стоит иметь? Если его послушать, то род человеческий вымрет. Мужики должны детей делать. А бабы – рожать! В этом их предназначение!

Спорить с заместителем редактора мне было трудновато. Хотя я пытался.

– Жизнь человека в этом мире трагична, – цитировал я Чингиза Айтматова. – Трагична хотя бы потому, что она конечна. Жизнь людей соткана из страданий. Задача искусства – облегчать эти страдания, а задача газеты – их фиксировать.

Но мои аргументы, подкреплённые цитатами из высказываний киргизского писателя, не находили отклика.

Мне стало казаться, что реальная жизнь течёт по одним законам, а газета живёт по другим. Газету реальная и тем более мрачноватая в отдельных нюансах жизнь как бы и не интересовала. Газета коллективным агитатором, пропагандистом, организатором и вдохновителем масс на новые трудовые успехи являлась. Вот трескотне с пропагандой директив и решений КПСС газета с удовольствием предавалась.

Мне пришлось как-то разбираться с письмом, которое в редакцию прислала группа новосёлов из деревни Жилино-Горки. Там накануне нового года строители Ногинского СМУ сдали в эксплуатацию первый жилой пятиэтажный дом для рабочих местной птицефабрики. Дом приёмная госкомиссия приняла с большим перечнем недоделок, которые строители обещали в ближайшее время устранить. Обрадованные новосёлы, получив долгожданные ордера, въехали в новые квартиры и занялись их ремонтом и устранением недоделок строителей. В доме какое-то время ни газа не было, ни воды, и электроэнергия подавалась по временной схеме от подстанции птицефабрики. Хорошо хоть, что тепло подавалась от котельной той же птицефабрики.

Новоселы, намучившись, стали бомбардировать критическими письмами все возможные инстанции, включая ГК КПСС и редакцию газеты «Знамя коммунизма». Я вышел на председательшу госкомиссии, которая принимала этот дом в эксплуатацию. Она честно рассказала мне о том, как на нее давили «сверху», принуждая принять данный жилой объект с большими недоделками. Она отказывалась это делать. И принципиально, накануне сдачи объекта, «ушла на больничный». Вместо нее акт о приёмке здания в эксплуатации подписывал главный архитектор района Веретенников.

Я поначалу не мог врубиться: зачем сдавать в эксплуатацию жилой дом с таким большим перечнем недоделок? Пусть строители сделают сначала всё, как положено, а потом – пожалуйста, получайте счастливые новосёлы ключи от новых квартир. Оказывается, ларчик открывался просто – и генподрядчик, и субподрядчики, и руководство СМУ не только за досрочный, но и плановый ввод в эксплуатацию того или иного объекта получали солидные премии. Руководство строительных управлений, трестов и главков рапортовало на «верх» – мол, досрочно введен в строй ещё один жилой дом для советских тружеников. Из таких рапортов со всех областей составлялась радужная картина – столько-то квадратных метров жилой площади введено в этом году в эксплуатацию, столько тысяч советских граждан бесплатно получили в новых домах благоустроенные квартиры. А то, что люди в новых квартирах ремонт сразу же вынуждены были затевать, никого на «верху» не колыхало.

Я написал критическую статью на эту тему. Мой материал появился в газете под рубрикой «острым пером». Однако заведующий отделом Саша Шипков ловко сгладил все острые углы. И получалось, что запланированная сдача в четвёртом квартале жилого дома в деревне Жилино-Горки выглядела досадным недоразумением на фоне в целом самоотверженной работы СМУ и его субподрядчиков. Мне стало стыдно за то, что моя фамилия стоит под этим сглаженным материалом, хотя редактор и ответсек эту статью на редакционной летучке похвалили.

 

Так устроен мир людей

Однажды на редакционной летучке меня похвали за небольшую информацию, которая к нашему отделу не относилась, а вошла в полосу, посвященную Дню медицинского работника. История, связанная с этой заметкой не столько забавна, сколько трагична.

Моя мама дружила с тётей Ниной – эффектной пышной блондинкой, лицо которой будто было высечено из мрамора. Лицо и фигура у тёти Нины были такими, что мужики на неё без наживки клевали. Мама вместе с ней работала когда-то на ситцепечатной фабрике Глуховского комбината, а потом и на мясокомбинате. Первый брак у тёти Нины оказался неудачным. С мужем она развелась, имея от него сына. Она сошлась с дядей Лёшей, который работал шофером, и второй раз вышла замуж. Родила от него дочку. Дядя Лёша был весёлым компанейским мужиком, играл на гармони, знал много анекдотов, умело острил и шутил. Мои родители дружили с ними семьями.

Тетя Нина и дядя Лёша любили не только бывать в дружеских компаниях, но и поддавали иногда у себя дома. Не знаю точно, что между ними произошло во время очередной попойки. Вероятно, дядя Лёша приревновал тётю Нину к кому-то. Он в нетрезвом состоянии схватил кухонный нож и нанёс жене семь колото-резаных ран. Все они оказались не очень тяжелыми, кроме одной – в область печени. Тетю Нину на «скорой помощи» доставили в ЦРБ, в отделение реанимации и там дежурный хирург её прооперировал, и все раны умело зашил.

После выписки из больницы, тётя Нина явилась в редакцию газеты «Знамя коммунизма» и попросила меня написать благодарность в адрес хирурга, лечащих врачей и другого медицинского персонала. Я согласился. Выяснил, кто на «скорой» в то время дежурил и тётю Нину в больницу доставлял, а фамилию хирурга и лечащих врачей пострадавшая сама мне назвала.

Вместо стандартной благодарности я сделал заметку строк на 100. Как, ревя сигнальной сиреной, рассекая светом фар ночную мглу, мчался из микрорайона птицефабрики в Успенске служебный РАФ с красным крестом на бортах, доставляя на операционный стол истекающую кровью женщину. Озверевший муж в пьяном безумии нанёс ей семь ножевых ран. Как самоотверженно бился за ее жизнь дежурный хирург Семиволков. Душа хирурга – в его скальпеле. И он все грамотно сделал. Раны умело зашил и т.д. И теперь пострадавшая ему низко кланяется, лечащим врачам и медсестрам, которые вернули её к жизни.

Заметка получилась экспрессивной. Ко Дню медицинского работника пришлась весьма кстати. Я думал, что благое дело сделал, врачей поблагодарив, которые свой профессиональный долг выполняли. Откуда мне было знать, что свекровь тёти Нины газету с этой заметкой сыну отвезёт, который к тому времени семилетний срок отбывал в «красной зоне» под Владимиром. Когда он эту заметку прочитал, злость в нем буйно взыграла.

-    Вернусь, я с этим журналюгой разберусь! – сипел он. – Я его в асфальт, подлюку, закатаю!

По мнению дяди Лёши, я его на весь белый свет опозорил, хотя в заметке ни имя, ни фамилию его я не предал гласности. Но фамилия-то его жены в ней фигурировала! Она же его фамилию после второго брака взяла!

Через несколько лет, когда мы с друзьями сидели в привокзальном кафе «Встреча», отмечая какое-то событие, я заметил, что из-за соседнего столика на меня исподлобья смотрит дядя Лёша, уже освободившийся после заключения. Он, наконец, не выдержал и подошёл к нашему столику.

-    Балдеешь, борзописец? – обратился он ко мне тоном, который не предвещал ничего хорошего. – Что же это ты меня на весь Ногинск ославил? Не стыдно? Да я ж тебя придушить могу, как поганую шавку! Для меня теперь человека убить – что стакан водки выпить.

Ребята, сидевшие со мной, кося взгляды на меня и дядю Лёшу, заволновались. Я попытался сгладить ситуацию. Подвинул свободный стул:

-    Садись, дядь Лёш, выпей с нами, – предложил я. – Давно возвратился?

Но дядя Лёша оказался человеком гордым:

– Я с тобой пить не стану, – он был непримирим. – Я ещё с тобой разберусь, очкарик! – пригрозил он, и, пошатываясь, двинулся к своему столику.

-    Опасная, однако, у тебя работа, – вздохнул мой друг Паша Гончаров, который тогда работал заведующим юридическим отделом в продторге.

-    Очко не играет? – поддержал его инженер из «Сельхозтехники» Боря Большаков.

– Если боишься, что тебя убьют, лучше не связываться с журналистикой, – попытался я отшутиться. – У нас смертность по статистике вторая после шахтёров.

-    А за что это он на тебя такой злой? – спросил одноклассник Саша Габриков.

Пришлось рассказать ребятам о моей заметке-благодарности, напечатанной лет семь назад в газете «Знамя коммунизма».

Впоследствии я еще пару раз сталкивался с дядей Лёшей. Он по-прежнему меня стыдил за давнюю заметку. Сам оправдывался: дескать, на его бывшей неверной жене печатей ставить негде. Она тогда просто довела его до «белого каления». Однако свои угрозы в мой адрес он реализовывать не собирался. Тогда журналистов из-за их профессиональной деятельности редко убивали и калечили. Не то, что сейчас…

Визит странного субъекта

Выбил меня из газетной колеи, в которую я волей-неволей «въезжал», один забавный случай. В редакцию как-то ворвался высокий разъярённый человек лет сорока пяти. Пролетев по коридору редакции, он остановился у раскрытой двери кабинета отдела промышленности и строительства, в котором я сидел за письменным столом и строчил на печатной машинке дежурный материал.

-    Вы правду когда-нибудь писать будете? – заорал взъерошенный визитёр.

-    Какую правду? – я оторвался от машинки и с недоумением посмотрел на странного посетителя.

-    Ленину башку снесли, а вы молчите!? – орал мужик.

Я растерялся, а потом сориентировался и с улыбкой произнёс:

-    Нам на этот счёт пока никаких указаний сверху не поступало.

-    А вы без указаний и шагу ступить не можете? – продолжал возмущаться буйный мужчина. – За быдло народ держите? Правду когда писать будете? – продолжал качать права на гласность в эпоху застоя непрошеный визитёр.

Я понял, чем был вызван этот визит и яростный напор читателя.

На Глуховской площади 21 января 1924 года был установлен первый в мире памятник вождю мирового пролетариата. Местный маляр, скульптор-самоучка, Фёдор Кузнецов сделал в то давнее время в полный рост изваяние Ленина. Его хотели поставить в городе как монумент, а накануне открытия изваяния, пришло известие о кончине вождя. И тогдашний Богородск стал славен тем, что в нем воздвигнут первый в мире памятник Ленину. Возле него стали принимать ребятишек в октябрята и в пионеры, проводились какие-то торжественные мероприятия, возлагались венки и цветы от трудовых коллективов Глуховского хлопчатобумажного комбината. Позднее рядом воздвигли музей трудовой славы ныне обанкроченного Глуховского комбината, являвшимся в 70-е годы одним из флагманов текстильной индустрии страны.

В июне 1976 года город мигом облетела чудовищная весть – Ленину кто-то голову расшиб вдребезги. Многие гадали: кто же посмел совершить такую дерзкую политическую диверсию? Органы КГБ к расследованию подключились. И быстро во всем разобрались. Никакой идеологической диверсией там не пахло. Оказалось, что какой-то псих, выписанный на время из психиатрической больницы под опеку родственников, взял ранним утром где-то лестницу, подставил её к памятнику, залез наверх и снёс Ильичу голову, долбанув по ней заранее припасённой кувалдочкой. Голова Ленина, разумеется, рассыпалась.

Памятник долгое время стоял на площади без головы, обёрнутый брезентом. Пока ему московские специалисты-реставраторы новую голову не изготовили и к туловищу её прикрепили. Рассуждать о том, какие мысли таились в голове этого психа, никто не собирался. Но коли факт такой в городе свершился, то, наверное, его следовало как-то прокомментировать в местных СМИ. Отсутствие таких комментариев, по-видимому, и вызвало яростный гнев ворвавшегося в редакцию газеты «Знамя коммунизма» грозного посетителя.

В это время в редакции почти никого не было. Услышав раздраженные и громкие возгласы непрошеного визитёра, из своего кабинета на помощь мне спешил заместитель редактора Евгений Андрианов. Он прихрамывал и всегда ходил с солидной тростью. И в тот момент вид с тростью у него был устрашающим.

-    Виталий, да он же пьяный! – возмутился Евгений Алексеевич. – Звони в милицию!

Я снял телефонную трубку и стал имитировать звонок в милицию. Грозный визитёр слинял также быстро, как и появился. Мне тоже показалось, что посетитель был не в трезвом состоянии. Когда тот смотался, я высказал Андрианову мнение о том, что этот мужик прав. Какой-то псих отбил голову у памятника Ленину. Весь город жужжал об этом событии, как пчелиный рой. А районная газета и городское радиовещание молчат, как в рот воды набравшие. Почему не написать об этом факте? Почему его нельзя прокомментировать?

Андрианов неожиданно согласился со мной. Только выразил сомнение: едва ли цензор такой материал пропустит.

-    Это смотря как его подать, – возражал я.

Евгений Алексеевич опустился на стул и устало сказал:

-    Ты прав. Стоило бы такой материал организовать и пропустить через газету. Или дать хотя бы информацию о сём скорбном факте. Если бы мы газету для людей делали…

-    А для кого мы ее делаем? – не понял я реплики Андрианова.

-    Для горкома партии! – уверенно заявил Евгений Алексеевич. – Вот иприходится в лакейской угодливости вилять перед ним хвостом…

Меня удивило откровенное высказывание Евгения Алексеевича. Я понял, что мне следует уйти с этой работы. И не дожидаться, когда выйдет из декретного отпуска Валентина Линькова, родившая чудесную рыжеволосую девчушку, которую родители назвали Настей. (В настоящее время Настя живёт в Лос-Анжелесе. Она получила в США высшее медицинское образование и замуж вышла за какого-то программиста. Родила и воспитывает двух сыновей. В России, увы, она теперь не появляется – В.П.). Я тогда понял, что если не уйду из газеты, то впоследствии стану таким же гибким конформистом, каким стал дядя Вася Деменков или Саша Шипков. Я не хотел читателям «лапшу на уши» вешать. Писать же правду в те времена в партийной печати было делом затруднительным. А другой печати тогда не существовало.

Районная газета, как мне казалось, не о реальной жизни граждан писала, а лишь скользила по поверхности происходящих событий и фактов. Она занималась всем на зубах навязшей пропагандой социалистического образа жизни и несбыточных коммунистических идеалов, с важным видом исполняя ритуальные идеологические танцы в декоративной и бутафорской обстановке. А реальная жизнь протекала рядом, и на газетных полосах почти не отражалась. Мне казалось, что и читатели привыкли к этим ритуальным идеологическим танцам местных и центральных СМИ. Вероятно, они считали, что так оно и нужно. Что СМИ для того и существуют, чтобы обывателям головы морочить.

Один из помощников мастера на Ново-ткацкой фабрике Глуховского комбината, о котором я материал к Дню работников текстильной промышленности делал, при расставании со мной предложил:

– Хочешь, подарю тебе классную газетную шапку?

-    Подари, – согласился я.

-    Нам солнца не надо. Нам партия светит, – продекламировал поммастера. – Нам хлеба не надо. Работу давай! – и расплылся в довольной улыбке.

Я усмехнулся шутке поммастера. Этот шустрый паренёк возглавлял комсомольскую организацию цеха. Я понял, что рабочий люд все достаточно хорошо понимает. Он согласен с тем, что газета далека от реальной жизни, а что корреспонденты читателям «лапшу на уши вешают» и идеологической трескотней головы им морочат – такая, дескать, у них работа.

Вместе с Андриановым в отделе партийной жизни работал корреспондентом ветеран Великой Отечественной войны Василий Филимонович Помпа. Он пропагандистом в школе марксизма-ленинизма в ГК КПСС являлся и ещё подрабатывал в педучилище, преподавая там основы научного атеизма. Меня как-то редактор газеты Виктор Алексеевич Пителин попросил взять в ГК ВЛКСМ материал по антирелигиозной пропаганде. Второй секретарь горкома комсомола по идеологии Владимир Громилин (впоследствии он ушел учиться в школу КГБ) сообщил мне фамилии комсомольцев, которые в церкви венчались или крестили детей. В 70-е годы активисты из ГК КПСС и ГК ВЛКСМ специально ездили по церквям и фиксировали коммунистов и комсомольцев, которые венчались или крестили своих детей. В Ногинском районе, если не ошибаюсь, тогда действовали всего два православных храма – в селе Воскресенское и в посёлке Фрязево. И ещё в деревне Кузнецы соседнего Павлово-Посадского района существовала действующая церковь, в которую ездили и прихожане из Ногинска. Поэтому активисты из ГК КПСС и ГК ВЛКСМ не так уж были и загружены. Потом этих коммунистов или комсомольцев на собраниях песочили, выговоры объявляли или даже исключали из партии или комсомола. Но и этого казалось мало воинствующим атеистам. Их фамилии надо было и в газете пропечатать, чтобы весь Ногинский район знал тех, кто религиозному дурману поддаётся. Помнится, я тогда написал статью под названием «Венчается раб божий…»

До публикации она попала на экспертную оценку Василию Помпе. Отдел партийной жизни занимался и антирелигиозной пропагандой. Василий Филимонович внёс в неё значительные коррективы, и дописал несколько кондовых абзацев. Дескать, как сказал наш бессмертный вождь и учитель Владимир Ильич Ленин? «Религия – опиум для народа». И негоже, чтобы молодёжь к этому опиуму пристращалась. У нас, дескать, много революционных, боевых и трудовых традиций, на которых должна воспитываться молодёжь. И позор тем коммунистам и комсомольцам, которые храмы посещают и дурную склонность к религиозному опиуму питают.

Я правку Василия Помпы и его кондовые приписанные мне абзацы не видел. Он даже не счёл нужным познакомить меня со своей правкой. И эта антирелигиозная статья появилась в газете под моей фамилией.

Я подал редактору газеты заявление с просьбой освободить меня от занимаемой должности по собственному желанию.

-    Что так? – поинтересовался Пителин. – Не понравился наш коллектив?

-    Хочу сосредоточиться на учёбе в институте, – уклончиво ответил я.

-    А куда пойдешь работать? – спросил редактор.

– Вернусь в «Теплосеть», – признался я.

– А кого же я возьму на твоё место? – спросил Пителин.

-    Возьмите Женю Глазкова, – предложил я кандидатуру товарища из литературного объединения «Огонёк».

-    Глазкова? – удивился Пителин. – Так ведь он же поэт!

-    Ну и что? – я не видел тут никакой проблемы. – Поэт не может толковую корреспонденцию написать?

Женя Глазков был талантливым человеком. Очевидно, сказывались и гены. Его отец Николай Глазков был известным поэтом, которого в советские времена почти не печатали. Однако стихи и афоризмы Николая Глазкова гуляли в машинописных вариантах по столице и были хорошо известны в столичном бомонде. Николай Глазков давно имел другую семью, и Женя практически не поддерживал с ним отношений. Женя жил в Ногинске с мамой. После окончания средней школы поступил учиться на очное отделение факультета искусствоведения в МГУ. Но стоило ему побывать в 1968 году в Рязани у опального писателя Александра Солженицына, как у него начались серьезные неприятности. Глазковым заинтересовались вездесущие органы КГБ. Из Университета ему пришлось уйти с третьего курса. Начались для него другие университеты – пришлось бывшему студенту идти на службу в армию.

После возвращения со срочной службы в Ногинск Женя никак не мог устроиться на приличную работу. То в музее краеведения работал, то ночным сторожем в музыкальной школе. Как искусствовед он писал приличные статьи о местных художниках, о премьерах в Ногинском государственном областном драматическом театре. Эти статьи публиковались не только в районной газете, но и в центральных журналах «Художник», «Театральная жизнь» и в некоторых других. На слова Глазкова из его стихотворения о Ногинске местный композитор Юрий Леонов песню написал, которая на городских праздниках и по радио не раз звучала.

Редактор газеты попросил меня передать Глазкову, чтобы тот зашёл к нему. Евгений Глазков стал работать корреспондентом в отделе промышленности и строительства районной газеты. Я считал, что доброе дело сделал, рекомендовав Пителину принять на работу Глазкова. Я же не знал, что от газетной подёнщины тот через несколько лет завоет. Однако работа в газете позволила Глазкову проявить себя и свои способности.

Помнится, в 1985 году, с наступлением горбачёвской гласности, Евгений на целую полосу выдал очень хороший материал о жизни нашего земляка патриарха Всея Руси Пимена. Заведующий отделом пропаганды и агитации Николай Александрович Тарабукин позвонил Пителину и стал возмущаться: мол, с каких это пор партийная газета служителей религиозного культа возвеличивать стала? Надо отдать должное редактору газеты. Виктор Алексеевич дал достойный отпор заведующему отделом пропаганды и агитации. Сказал ему, что так могут думать только недалёкие и глупые люди.

– Так я глупый человек? – возмутился Тарабукин.

-    Я сказал, что так могут думать недалёкие люди, – невозмутимо ответил Пителин и положил телефонную трубку.

Во времена горбачевской оттепели Евгений Глазков достаточно ярко проявился. За серию материалов о репрессированных в годы Большого террора земляках он был удостоен в 1989 году одной из первых премий конкурса Союза журналистов СССР. Районные журналисты редко удостаивались таких престижных и высоких признаний. Евгений Глазков умер от сердечного приступа в мае 1998 года на даче у одного из знакомых художников. Он в то время работал в редакции газеты «Богородские вести» (так стала называться газета «Знамя коммунизма» в перестроечные времена). Ему было всего 52 года.

 

Иные нынче времена, иные нравы

Многих сотрудников газеты «Знамя коммунизма» ныне в живых уж нет. Василий Павлович Деменков умер в ноябре 1995 года в возрасте 75 лет. Он дождался долгожданной пенсии, но ни автобиографическую повесть не закончил, ни военных романов не написал. В пенсионном возрасте писателями, увы, не становятся. Выйдя на пенсию, он продолжал ездить по совхозам, писал зарисовки и корреспонденции, но на что-то большее не тянул. Проза ему не давалась. К тому же у него появились проблемы со здоровьем. Дала о себе знать фронтовая контузия бывшего танкиста – дядя Вася потерял слух. Он ходил со специальным слуховым аппаратом, похожим на плеер, всовывая в уши наушники. Его публикации в газете появлялись всё реже. На встречах с учащимися в школах, с детьми в пионерских лагерях, на которых он так любил бывать раньше, рассказывая различные фронтовые истории, он перестал появляться. Не до встреч ему как-то стало на закате жизни…

Нет уже в живых и Виктора Алексеевича Пителина, Евгения Алексеевича Андрианова, Юрия Николаевича Блёскина, Германа Николаевича Третьякова, Василия Филимоновича Помпы, Валентины Викторовны Линьковой, Марии Васильевны Сидоровой, Евгения Николаевича Глазкова….

Из старой когорты газетчиков ныне здравствуют лишь Владимир Васильевич Пучков, Наталья Павловна Боброва и Ирина Викторовна Стыркина.

На смену ветеранам газеты приходили новые журналистские кадры. Редактором газеты «Знамя коммунизма» в середине восьмидесятых годах стал Владимир Пучков, когда-то он тоже работал в ней корреспондентом в отделе промышленности и строительства. Затем стал редактором «Совхозной газеты» и секретарем парткома в совхозе имени 50-летия Великого Октября. В 1989 году, на волнах радужной эйфории от дарованной Михаилом Горбачёвым гласности, Пучков привёл возглавляемую им газету к первой в Советском Союзе политической забастовке журналистов. Шутка ли – взбунтовался коллектив партийной районной газеты, требовавший соблюдения Конституции СССР, гарантировавшей гражданам страны Советов свободу слова, печати и собраний! Журналисты требовали восстановления на работе уволенных по решению Бюро ГК КПСС редактора Владимира Пучкова и заместителя редактора Натальи Бобровой. Их забастовку Московский областной суд признал трудовым спором. И Верховный суд СССР признал забастовку незаконной. Тогда журналисты предпочли уйти с любимой работы, чем работать под гнетущей уздой Ногинского ГК КПСС.

Но это уже другая страница в истории газеты. Виктор Пителин считал политическую забастовку 1989 года позорной страницей в истории газеты. А я думаю иначе: сорокадневная забастовка ногинских журналистов – легендарная страница в истории газеты, коллектив которой тогда верил, что действительно грядут демократические перемены и мужественно отстаивал право на свободу слова. Об этом ярком факте в истории газеты, пожалуй, лучше могут рассказать участвовавшие в забастовке журналисты – Владимир Пучков, Наталья Боброва, Наталья Воронцова, Сергей Воронцов, Ирина Стыркина. Но, кажется, об этой странице в истории газеты все стали забывать. А её участникам недосуг предаваться воспоминаниям. Иные нынче времена, иные нравы…

И если сравнить времена нынешние и минувшие, то, увы, мне приходится констатировать, что они изменились к худшему. Стали более прагматичными, циничными, бесчеловечными и жестокими. И понятно, что многие люди, особенно пожилое поколение, с ностальгией о советских временах вспоминает. Не было во времена так называемого застоя ни финансово-экономических кризисов, ни безработицы, ни банкротства предприятий, ни рейдерских наездов, ни хищного передела собственности, ни многих других «прелестей» нашего дикого криминально-олигархического капитализма. Пенсии у пожилых людей были не такими нищенскими, как сегодня. И смертность в стране не превышала рождаемость. А теперь многие люди и до пенсии не доживают. А те, кто дожили, продолжают работать, чтобы как-то свести концы с концами. У советских людей была уверенность в завтрашнем дне, в свою социальную защищенность. Они получали бесплатное жильё, образование, медицинские услуги. А теперь у многих пожилых людей средств ни на лекарства не хватает, ни на дорогостоящие операции. И, пожалуй, вслед за Александром Радищевым, как и двести двадцать лет назад, можно воскликнуть: «Я взглянул окрест себя, и душа моя страданиями человеческими уязвлена стала…»

 

2009 г.