Дорогой Игорь!
Письмо Ваше получил 12 июня. Шло не так уж долго – всего шестнадцать дней. Могут, конечно, найтись остряки, которые скажут, что и конная почта за такой срок доставляла корреспонденцию, даже на более далекие расстояния. А если на конверте был штамп «аллюр три креста», то могла доставить на такое расстояние в 2,5 раза бы-стрее. Но эти остряки просто не понимают сути технического прогресса. И поскольку Вы к таким непонимающим не принадлежите, я эту суть разъяснять не буду. Скажу просто, что письму Вашему очень и очень рад. Ваши письма для меня просто как окно в иной мир. <…> Я ни с чем, ни с одним Вашим выводом и наблюдением не могу спо-рить. Они покоряют меня своей убедительностью и логической последовательностью. С этим письмом я снова перечитал два предыдущих и вижу, может это и не запрограм-мировано было, но получилось единое, связное. Один только провал – неполученное мною письмо о завмаге, как я считал, о завлабе, как я теперь понял из Вашего разъяс-нения. Этого письма явно не хватает. Ну прямо как листы, вырванные из книги. Жду, не дождусь встречи с Вами. Надеюсь, что если не в записи, то в устном изложении Вы восполните провал от потери того письма. Не знаю, где застанет Вас эта моя весточка. Если в больнице, то я желаю Вам наискорейшего (но без спешки) излечения. Если же дома, то здоровья и работоспособности Вам, дорогой друг.
Крепко обнимаю, глубоко уважающий и любящий Вас П.Г.

Черняховск 19.8.71 г.
Дорогой Игорь!
Вчера получил Ваше, как Вы его называете, последнее письмо из «Боткинского цикла»1. Получение писем от Вас для меня всегда очень большая радость, но не потому, что Вы всегда очень умно и тонко, мимоходом, так сказать, преподносите мне компли-менты (в этом письме Вы это сделали дважды). Нет, я люблю их за саму суть, за содер-жание. <…> Мы по-разному смотрим на одни и те же явления. Если придерживаться Вашей терминологии, то я, как и описанный Вами С., прагматик. Вы же, пожалуй, бо-лее теоретик. <…> И я всегда радуюсь, когда выясняется, что об одном и том же явле-нии суждения наши аналогичны.
Вот и сейчас, читаю Ваши суждения в связи с гибелью трех космонавтов и с удов-летворением отмечаю, что наши суждения почти полностью совпадают. По горячим следам я написал об этом событии З.М. Попросите у нее это письмо, почитайте и убе-дитесь, что это так. Я, как и Вы, захватил сообщение не с начала. Я тоже услышал о пе-ренесении приборов. Но дальше немного не так. Сработал мой «прагматизм». Я с пер-вых слов понял, что стряслась непоправимая беда, и все слова пошли мимо меня. Я ждал только одних слов – «погибли» – и я их дождался, правда, в той необычной фор-ме, о которой Вы писали уже. Почему моя реакция была такой? Я очень долго работал в науке. Притом более пяти лет в кибернетике. И меня нельзя сбить с толку фанфарно-триумфальной формой. У меня перед глазами всегда будни науки. Я почти осязаю тот волосок, на котором держится каждый космический эксперимент и связанные с ним жизни подвижников науки. Во время любого такого эксперимента я нахожусь в состоянии тревоги от его начала до полного завершения. Телепередачи из космоса я тоже смотрел всегда с чувством восхищения смешанным с тревогой. Именно поэтому тяжелое горе, постигшее весь мир (я подчеркиваю это) неожиданным для меня не было. Хотя тяжесть утраты от этого, к сожалению, не становится меньшей.
Дорогой Игорь, мне хотелось бы написать Вам очень много, но к сожалению у ме-ня нет такой возможности (материально – бумаги). Бумага заканчивается, а я не успел высказать своих замечаний даже по половине намеченных мною вопросов. Ничего не поделаешь, надо кончать. Если ничто не помешает, продолжу в следующий день писем, т.е. 24.8. Обнимаю Вас, желаю здоровья. П.Г.

Черняховск 24.8.71
Дорогой Игорь!
Хочу надеяться, что мое письмо от 19.8 Вами уже получено, а потому я начинаю прямо с того, на чем остановился, т.е. продолжаю отдельные замечания по Вашему письму.
Несколько слов по поводу того, что Вы, следуя Твардовскому, называете извечным спором – кому было тяжелее, тем, кто был непосредственно на фронте, или тем, кто ко-вал победу в тылу. С моей точки зрения такой спор надуман. В современной войне фронт без тыла ничто, фикция. На день его не хватит без тыла. Правда, на фронте, в боевых порядках, я имею ввиду по крайней мере в минувшую войну, для жизни было опаснее, чем в тылу, даже в районах, подвергавшихся воздушным бомбардировкам. Фронтовики, особенно пехота, переносили и ряд бытовых невзгод, которых в тылу обычно переносить не приходится. Но на фронте не голодали, а это немаловажный фактор. Когда я впервые попал в московский тыл и увидел «рабочий класс», который для работы на верстаке (у станка) должен предварительно сделать себе подмостки, ко-гда я увидел этаких рабочих у кассы столовой просящих: «тетенька, выбей еще одни щи, пожалуйста, я есть хочу», а эти щи даже помоями назвать нельзя (мутная водичка, которую на фронте никто не стал бы есть), то у меня сердце кровью облилось и мне за-хотелось как можно скорее на фронт вернуться. Там такого, по крайней мере, не уви-дишь.
Конечно, Ваш С. питался не так, как эти дети. Но зато он ежедневно видел это. А еще не известно что тяжелее для честного человека: мучиться самому или смотреть на мучения других и не иметь возможности ничем помочь. Но и это не все. Есть еще мо-ральная сторона. Честный человек, находясь в тылу, чувствует постоянное угрызение совести. Я все это испытал на себе. Я очень долго добивался отправки на фронт. И, по-пав туда, по-настоящему почувствовал себя выполнившим свой долг. Ни тяжелое ране-ние, ни контузия никогда не заставили меня раскаиваться в том, что я добился фронта. А если бы мне это не удалось, я, наверное, до сегодняшнего дня чувствовал бы ущерб-ность и морально переживал бы. А почему, собственно говоря? Разве те, кто в тылу, сделали меньше моего для победы? Ведь кто-то мои обязанности выполнял, хотя ему, может, больше моего хотелось на фронт. Нет, спор подобный в настоящее время не только бессмыслен, но и вреден. В современной войне победа останется за более высо-кой организованностью. А высокая организованность предполагает, чтобы каждый вложил всего себя на том месте, куда его поставили. <…>
Я не согласен, что одна палата – узкий горизонт. Нет, пожалуй, в такой именно об-становке можно заглянуть поглубже. Конечно, если смотрящий смотреть умеет. По-моему, вы сумели. Я не говорю, что это то же, что и описание палаты раковых боль-ных,
2 но Вы все же увидели очень много. Я безусловно не сумел бы. <…> На этом, пожа-луй, можно бы и закончить, мои замечания. Но Вы, характеризуя последнего из своих соседей, сказали о его отношении к новому искусству. При этом говорите, что здесь его позиции непоколебимы. Так вот я Вам скажу, что это не частность данного харак-тера. Это черта, присущая «прагматикам» моего поколения, которую мы, к несчастью, сумели передать и в поколение. Наша твердость в этом деле объясняется очень просто. Мы, люди науки, организаторы производства, полководцы, создатели нового общества, в области искусств нередко, за неимением времени, остались невеждами. А ведь известно, что самые твердые убеждения имеют самые невежественные люди. Где Вы найдете, например, религиозный фанатизм? Не среди же интеллигенции? Нет, в среде самого темного невежества, самого дремучего, самого непроходимого. Конечно, невежество в области искусств у таких людей, как я и Ваш С., преодолеть проще, чем невежество религиозных фанатиков. Но преодолевать его нужно. <….>
Обнимаю Вас, дорогой. П.Г.

Черняховск 28.3.72 г.
Дорогой Игорь, здравствуйте!
Знаю заранее, что места для того, чтобы написать Вам хотя бы самое важное из то-го, что хотелось бы, не хватит, поэтому с самого начала начинаю лепить погуще и за-ранее предупреждаю, что Вам придется нелегко при чтении из-за отрывочности и пре-рывчатости текста. Но места мало, и специальных извинений приносить не буду. Пе-рейду прямо к делу, а извинения самые исчерпывающие представьте сами.
Итак, за дело. Ваше письмо полное не только медицинскими советами, но и чувст-вами добрыми, я получил 23 марта, т.е. в очень дорогой для нас с З.М. день.3 Будучи всегда особенно рад Вашим письмам, я воспринимаю прибытие именно от Вас в такой день столь теплого письма за хорошее предзнаменование. Но прежде чем говорить об этом письме подробнее, я должен поблагодарить Вас за телеграмму «бывшему от не-бывших» и за бандероль с тремя вырезками из «Нового мира». Все это просто неожи-данно великолепно. Но не скрою, самое сильное впечатление на меня произвел Эфро-имсон. За одно только обоснование того, что «естественный отбор, шедший с доисто-рических времен, также не мог не выработать этику, устойчивость к оболванивающей технике…, как он не мог подготовить наш организм к перенесению взрывов водород-ных бомб», за одно это нельзя не поклониться этому ученому. И, конечно, академик Астауров, давший столь высокую оценку статье Эфроимсона. Правда, я лично не полу-чил от Астаурова ничего, что хоть на миллиметр изменило бы мое собственное впечат-ление от прочтения «Родословной альтруизма».
Чудесны и стихи Евтушенко. За их присылку я Вам особенно благодарен. Они меня в известной мере помирили с поэтом, которого я, честно скажу, в последние годы не жаловал… Хотя, пожалуй, слова «в последние годы» лишние – просто не жаловал. Эти стихи, как я уже написал, чудесны. Они полны глубокого философского смысла, гражданственны и литературно обработаны в хорошем и своеобразном стиле. Но я почему-то никак не могу понять третье стихотворение (без заголовка). Особенно я становлюсь в тупик перед этим местом: «Я корчусь, но блажен мой смертный крик. Огнем уже оправдан еретик (подчеркнуто мною) … А если от костра еретика огонь скакнет на крышу бедняка, навеки будет проклято навзрыд все то, за что тот еретик горит». Сколько я ни вчитывался в это место, оно меня убивает возможностью не-примиримых разночтений. Это или гениально по Шекспиру, т.е. так, что непонятно современникам, либо подло. О третьей из присланных Вами вырезок писать не буду. К Сухомлинскому мы, кажется, относимся одинаково, поэтому если говорить, то много и глубоко. А если такой возможности, к сожалению, пока что нет, то лучше совсем не говорить.
Теперь о письме. Ну результаты уже имеются. Я писал об этом З.М. и сегодня по-вторю Вам, что хотя «Мексазе» закончилась вчера в обед, живот мой пока что в поряд-ке. Думаю, что сыграл роль не только этот препарат, но и некоторые из Ваших советов. По-моему особо рекомендованное Вами йоговское упражнение. Я очень внимательно изучил все Ваши советы. Подавляющее большинство мне известно было ранее и ис-пользовались мною в жизни. К сожалению, далеко не все приемлемо для здешних ус-ловий. Вернее, не все возможно осуществить. Вы знаете, что истина конкретна. И когда Вы «делите» завтрак на два приема, Вы имеете ввиду конкретный завтрак. А посмотрел бы я на Вас, как бы Вы поделили мой завтрак. <…> Повторяю, я очень серьезно отнесся ко всем советам, но многое выполнить я не смогу. Вы просто не представляете обстановки и потому преподносите истину в неконкретной, т.е. не-приемлемой для жизни форме.
Чтобы Вы хоть чуть-чуть поняли смысл этого, я отвечу на Ваш вопрос, снимает ли мне нитроглицерин загрудинные боли. Отвечаю: н е з н а ю. Почему? Поясню приме-ром. Представьте себе обычную больницу, в которой кардиологическим больным нит-роглицерин не дают, а говорят: если будет плохо, нажмите эту кнопочку. Что получит-ся? Один из больных изведет своими необоснованными вызовами всех сестер. Другой будет вызывать, когда нужно или, может, с некоторым запозданием. А третий, может, и нажмет, теряя сознание (до этого он будет терпеть), но к его несчастью сестры в это время на месте не будет. Так вот я принадлежу к этой третьей категории. Откуда же мне знать, как на меня действует нитроглицерин? У меня еще не было таких болей, ко-торые заставили бы меня нажать кнопку. А вообще-то спасибо. В меру возможности буду пользоваться всеми Вашими советами. Кстати, они меня очень приободрили. Многое из того, что я знал практически, теперь закреплено Вашим медицинским авто-ритетом. А это очень немало.
Какой чудесный подарок мне стихотворение Эренбурга о весне прислали Вы.4 Я совсем не знаю Эренбурга-поэта, несмотря на то, что имел счастье лично узнать этого выдающегося писателя и всегда любил его произведения. Сегодня утром в 9-00 – 10-00 была передача «Поэтическая тетрадь». В передаче было стихотворение, кажется, Жем-чужникова «Скворец». Так оно перекликается (философски) с присланным Вами. В пе-редаче были, кроме того, чудесные стихи А.К.Толстого. Если можно достать програм-му сегодняшней «Поэтической тетради» радио, а это, по-моему, нетрудно, то мне хоте-лось бы ее иметь. Ну вот и все. Все – по бумаге, а не по сути, конечно. Обнимаю Вас. Ваш П.Г.

Черняховск. 4.5.72 г.
Дорогой Игорь, здравствуйте!
Получил Ваше письмо непосредственно накануне 1 мая. Очень ему рад. Для меня Ваши письма всегда были дороги, но это особенно. Как Вам написать, что это за пись-мо? Вы пишете, что у Вас нет ясного представления, что из посланного Вами я полу-чил. Но это Ваша вина. Вы пренебрегаете тем, что у меня написано в правом верхнем углу сего листка. Дату Ваших писем я определяю лишь по почтовому штемпелю. И ес-ли конверт затеряется, то можно будет определить, и то лишь по косвенным признакам, что оно написано в 50-х – 60-х или 70-х годах 20-го столетия. Поэтому я Ваши письма регистрирую в своем уме не датами, а имеющими к ним отношение событиями.
Данное письмо для меня письмо о Зое. В общем, обо всех, полученных от Вас письмах я сообщал (обязательно) Зин. Мих. и отвечал Вам. Тоже на все, если принять три письма из больницы за одно, поскольку они связаны общей темой. Следовательно, у Вас были все данные для того, чтобы определить, что я получил и чего не получил. Не сердитесь за упрек, это всего лишь справка, полезная и на будущее. На этом я за-кончу справочные вопросы и перейду к ответу на само Ваше письмо.
По поводу сообщения о Зое мне вначале захотелось просто отшутиться. Но так как письма дорогих мне людей я читаю не по одному разу, то вскоре желание шутить у ме-ня прошло. То есть прошло не совсем. Когда я, наконец. окажусь на свободе и увижу Вас с Зоей у себя дома, я обязательно пошучу, не боясь даже осуждения за «плоскошу-тие», а сейчас поговорю серьезно. Прежде всего, я до самой глубины души тронут тем, что Вы доверились мне в важнейшем жизненном вопросе, что Вы захотели поделиться своей радостью и своими сомнениями именно со мной. Смешно было бы, чтобы Вы при Вашем жизненном опыте нуждались в моих советах и чтобы я был до сих лет столь неразумен, что считал бы себя компетентным давать советы в таких вопросах, тем более зная лишь одну сторону. Но поскольку Вы высказали не только свою радость, но и сомнения, я обязан высказать свои суждения, но не по конкретному случаю, а в общетеоретическом, так сказать, плане.
Из всего, что Вы написали по этому поводу, я считаю важным только одно Ваше утверждение: «… в правильности своего выбора я не сомневаюсь нисколько…» Это и только это важно. Что же касается извечного вопроса – за что нас любят и за что мы любим – то на него искать ответ – напрасная работа. Я после десятилетий совместной жизни не знаю, чем я заслужил и любовь и преданность такой женщины, как моя жена. По-моему, так от меня ничего кроме неприятностей ей не досталось. Теперь о Вашей болезни. На последней странице «Известий» за 1 мая есть фотоочерк «С днем рождения семьи» и в нем следующее место: «На этой фотографии невеста оперлась на руку жениха. Так всегда бывает на свадебных фотографиях… Муж – опора семьи. Но часто хрупкая женская рука оказывается тоже крепкой опорой. Крепкой и, главное, верной. Все зависит от того, как сложится жизнь».
Я, когда создавал семью, ни в чем не сомневался. Я всегда был уверен, что пока я жив, я буду надежной опорой семьи. А как получилось? Не буду объяснять, Вы знаете. Поэтому я не могу посочувствовать Вашему сомнению: «… пока оно (нездоровье) вре-дило мне одному, было еще полбеды. Если же оно станет на пути двоих, не будет ли это хуже для обоих?» А если бы на моем пути стало мое «нездоровье» когда я был бы один? Я думаю, что на этот вопрос Вам легче ответить, чем на свой. Ответьте и сделай-те вывод для себя сами. Главное, по-моему, в том, чтобы каждому уже сегодня думать об обоих, а, может, и о большем числе, о семье. Что же касается Вашей болезни, то, из-вините, я никогда не верил в ее непреодолимость. По-моему, Вам не хватает оптимиз-ма, а не здоровья. <…>
Коротко по другим вопросам… О поэтах и поэзии. Здесь я вынужден в корне не согласиться с Вами. Это, кажется, впервые за время нашего с Вами общения. Впервые, но зато возражение будет очень резким. Вы пишете, что и Пушкину случалось писать «О чем шумите вы народные витии». Да, случалось. Но по этому поводу уместно будет напомнить слова Ленина по поводу ошибок Розы Люксембург, которые меньшевики пытались поставить ей в пику. Ленин писал (цитирую, конечно, по памяти, но за правильность смысловую ручаюсь): «Случается и орлам спускаться ниже кур, но никогда курам не подняться в орлиную высь». Разве можно равнять тех, о ком у нас речь, с Пушкиным?5 Рядом с Пушкиным разве Лермонтова поставить. Да еще, быть может, Есенина. А дальше надо будет обратиться не к Пушкину, а к Некрасову, который, по выражению Плеханова, сумел превратить свой небольшой поэтический дар в общественное явление и стал властителем дум всей передовой общественной России. Разбирая стихотворение Некрасова «У парадного подъезда», Плеханов говорит, что оно потрясало многие поколения передовых людей, потрясало несмотря на то, что это не поэзия, а рифмованная проза. Так вот, дорогой Игорь, по Некрасову чаще всего приходится мерить поэтов, ибо большой поэтический дар явление очень редкое. Кроме трех вышеназванных можно, пожалуй, назвать еще трех (рангом пониже): Блок, Маяковский, Пастернак… А дальше все небольшие или даже совсем не поэты, а люди, думающие прозой, а пишущие стихами (выражение Л.Н.Толстого). Хорошие стихи есть и у Щипачева, и у Прокофьева, и даже у Грибачева. Так, может, и их мы начнем сравнивать по лучшим их стихам с Пушкиным? Нет, этого не будет, дорогой Игорь, никогда не будет. Почему я Вам написал о том стихотворении? Не потому, что хочу его автора сравнивать с Пушкиным. Нет, я все время думал, тянет ли он к Некрасову. И пришел к заключению: нет, не тянет. Они с Рождественским, кажется, представляют особое явление и в поэзии, и в морали.
Ну вот я и подошел к концу. Но ответ на Ваше письмо не закончил. Постараюсь сделать это в следующий четверг, т.к. во вторник снова будет праздник (9 мая). Обни-маю Вас. Мой поклон Зое. П.Г.

Черняховск 28.12.72 г.
Дорогой Игорь, здравствуйте!
Письмо Ваше получил 21 декабря, а новогоднее поздравление 25-го. За поздравле-ния и добрые пожелания Вам и Зое огромнейшее спасибо. Насчет одиночества я с Вам согласен на все 100, как говорят. Где-то я читал и слышал (теперь уже не помню) такое: «Каждый человек это целый мир. И от того, каков человек, зависит то, каким он видит окружающий мир». Текстуально я, наверное, не очень точно передал слышанное или читанное, но смысл точный – в этом я уверен. И этот смысл подтверждает Вашу мысль об одиночестве. Каков мой мир не мне судить, но во всяком случае одиноким я не бу-ду. Мой Новый год пройдет в кругу семьи и друзей, хотя все они удалены от меня на многие сотни километров. Мои близкие уже сейчас окружили меня плотным кольцом, и столько тепла идет от них. Приходят письма, открытки, фотографии. И во всем этом столько изобретательности и настоящего тепла душ замечательных, что не почувство-вать это просто невозможно. Вот и Ваше с Зоей поздравление и прибывшие одновре-менно с ним от жены, сыновей, друзей растрогали меня, я не стесняюсь признаться в этом, до слез. Читаю, перечитываю, вижу вас всех, живу среди вас.
Теперь о письме. Начну с делового – о тете Зои, ибо боюсь, что начав с «теории», не сумею оставить место на это. Деловой вопрос – обращаться ли с этой историей к Смирнову. Честно, так мне он не очень нравится. Боюсь, что я к нему не обратился бы. Но с этой историей, по-моему, больше обращаться не к кому. Тут дело обстоит не так просто, как вам с Зоей, может быть, кажется. Попросите З.М. рассказать о ее подруге Гале Скулдыцкой. Ее здоровые мужики фактически кинули в плен к немцам. Когда она вернулась и ей надо было как-то входить в жизнь, она разыскала этих мужиков и попросила, чтобы они подтвердили, что она не просто сдалась в плен. Видимо можно было найти форму, в которой они свидетельствовали бы в ее пользу, но ее так душило все пережитое, а также нынешний вид преуспевающих трусов. что она высказала все, что думает о них. И… помощи не получила. Даже наоборот. Вы спросите, почему? На это отвечу примером. Уже давно у нас шел итальянский фильм «Банда подлецов». Если не видели, попросите З.М. рассказать. Суть там в том, что группа пассажиров автобуса попали в руки к немцам. При этом достойно вел себя только один. Остальные оказались трусами и предателями. Но когда их у немцев отбили, то все самым согласованным образом начали действовать против одного честного. Вы спросите, откуда такая согласованность у людей, которые никогда не встречались? Отвечу – их объединила общая подлость. Я не хочу сказать, что кто-то виноват в смерти Зоиной тети. Но нередко поступки человека затормаживает мысль, что могут подумать, будто он виноват. Комбат и комиссар – почему они могут ничего не предпринимать? Да потому, что приказ на отход ведь не был отдан. В этом, может, и не их вина, но пойди теперь докажи это. <…>

Черняховск 17.4.73 г.
Дорогой Игорь, здравствуйте!
Вчера получил Ваше письмо. Поскольку Вы не имеете привычки ставить дату на письме, то я ссылаюсь на почтовый штемпель Москвы – 4.4.73 г. В последнее время количество моих корреспондентов резко сократилось, поэтому я имею возможность от-ветить на Ваше письмо немедленно. Прежде всего, не могу не сказать, я ему очень рад. Ваши письма мне особенно интересны, и каждое из них я перечитываю по нескольку раз. Отвечать буду в той последовательности вопросов, как Вы их поставили в своем письме.
Начнем с поговорки, всеобщность которой Вы поставили под сомнение. Нет, доро-гой Игорь, «лучшее враг хорошего» это один из основных и важнейших законов науч-ного творчества. Да, сопротивление материала есть и в научной работе, но беда в том, что начинающие ученые страдают не от сопротивления материала, а от того, что тонут в материале, плывут туда, куда плывет он помимо их воли. Тот, кто не сможет выбраться из этого потока, никогда ученым не станет и ни одной научной работы до конца не доведет. <…> Да, появляются новые вопросы, которых ты раньше не заметил. Но что из этого следует? Только то, что их надо отложить в новую папку для новой, будущей работы. А то, что сделано, надо довести до конца.
Я ведь Вам не теорию даю. Я все это выстрадал. Когда я вспоминаю свою диссер-тацию, мне вчуже страшно становится. Я захватил такой материал, что утонул бы и трупа моего не нашли бы, если бы умные люди не наставили меня на путь истины. И я написал, защитил кандидатскую, а вслед за тем как из рога изобилия посыпались одна за другой новые работы, исходной точкой для которых явился материал, отброшенный мной при завершении кандидатской диссертации. Вопросы политэкономии, затронутые Вами, конечно, очень интересны, но с этим Вам можно и повременить. Заканчивайте диссертацию!6
<…> Теперь насчет театра на Таганке. «Десять дней, которые потрясли мир» на меня произвели такое же впечатление, как и на Вас. Там слишком много оригинальни-чанья, слишком режиссер увлекается внешними эффектами, и получается нечто, напо-минающее балаган. «Жизнь Галилея» произвела на меня и на всю нашу семью сильное впечатление. У меня даже не возникло тех претензий к Высоцкому, которые, я теперь считаю справедливо, предъявили Вы исполнителю заглавной роли. Но сейчас у меня резко отрицательное мнение обо всем этом любимовском спектакле. Во-первых, и это главное, это не Брехт. Во-вторых, по-моему, режиссер не имеет права давать трактовку, противоречащую прямым указаниям автора. Брехт придавал этой пьесе особое значение. Я прочел 2 тома пьес Брехта на немецком языке (5 пьес), без каких бы то ни было купюр. Из всех этих пьес только к «Жизни Галилея» Брехт написал подробные указания как ставить эту пьесу. Он указал даже актера, игравшего заглавную роль, как образец правильного исполнения этой роли. У меня нет возможности пересказать здесь эти довольно объемистые указания. Некоторые из них я изложил в письмах Зинаиде Михайловне. Если Вас это заинтересует, она может найти эти письма. Для примера приведу наугад одно из указаний: «Слова произносить с предельной четкостью и не торопить речь. Публика должна успеть не только услышать, но и осмыслить сказанное. События очень не простые и не так легко правильно их понять». Создалось у Вас впечатление, что в постановке Таганки речь не торопят? А я, узнав авторский текст, знаю, что ее там ускоряют. Вспомните две реплики. Ученик Галилея: «Несчастна та страна, у которой нет героев». Галилей: «Несчастна та страна, которая нуждается в героях». Любимов поставил эти реплики рядом, а у Брехта между ними полторы страницы текста.
Мой горячий привет Зое. Обнимаю Вас, дорогой мой друг. П.Г.

Публикация И. Рейфа

__________

1 Письма писались из больницы им.Боткина (здесь и далее примечания публикатора).
2 Имеется ввиду ходивший тогда по рукам «Раковый корпус» А.И. Солженицына
3 День начала совместной жизни П.Г. и З.М. в марте 1942 года.
4 Речь идет о стихотворении «Да разве могут дети юга…». Но поскольку не всем читателям оно, вероятно, известно, считаю целесообразным привести его здесь целиком.
Да разве могут дети юга,
Где розы плещут в декабре,
Где не отыщешь слова вьюга
Ни в памяти, ни словаре,
Да разве там, где небо сине
И не слиняет ни на час,
Где испокон веков поныне
Все то же лето тешит глаз,
Да разве им хоть так, хоть вкратце,
Хоть на минуту, хоть во сне,
Хоть ненароком догадаться,
Что значит думать о весне.
Что значит в мартовские стужи,
Когда отчаянье берет,
Все ждать и ждать, как неуклюже
Зашевелится грузный лед.
… А мы такие зимы знали,
Вжились в такие холода,
Что даже не было печали,
А только гордость и беда.
И в крепкой ледяной обиде,
Сухой пургой ослеплены,
Мы видели, уже не видя,
Глаза зеленые весны.

5 Речь, по-видимому, идет о стихах Евтушенко, на которого в те годы многие возлагали неоправданно большие надежды.
6 Имеется ввиду предназначавшаяся для самиздата рукопись «Трансформация большевизма», с которой я успел познакомить П.Г. незадолго до его ареста.