Об авторе:

Яков Пичкарь родился 28 июня 1911 г. в местечке Смотрич Каменец-Подольской обл. С 1925 г. вступил в члены сионистской организации ха-Шомер ха-Цаир (правое крыло), где быстро стал одним из лидеров молодежи. Работал в Москве в Гдуде. 1-й арест в 1932 г., ссылка в Ташкент. Освободился в январе 1935г. 2-ой арест в 1937 г. – приговор 10 лет ИТЛ на Колыме. Освободился в лагере Усть-Омчуг в 1949г и остался там на поселении. Женился, там родились дети. Семья выехала с Колымы в 1961 г. в г. Боровск. Он подавал просьбу разрешить выехать в Палестину еще в 1936 году. Документы были оформлены, но в начале 1937 г. был снова арестован. Затем он просил о выезде в 1949, 1964, 1966, 1969 годах и получал отказы.
Только в 1973 г. он смог приехать в Израиль. Семья выехала к нему через год.

На фото: Яков Пичкарь в 1934, 1951, 2001 гг.

* * *

Родился я 3-го дня месяца тамуз (28 июня 1911 г. по международному календарю) в местечке Смотрич, Каменец-Подольской губернии, в семье зажиточных, религиозных, но не фанатичных родителей. По рассказам моей матери, когда мне исполнилось 3 года, по существовавшим тогда еврейским обычаям, меня в завернутом талисе отец принес на руках в хедер к ребе Моше, который считался лучшим учителем в местечке для маленьких, начинающих учиться в хедере.

Ребе Моше посадил меня на высокий стул перед собой и, раскрыв учебную книгу, деревянным указателем показал мне на одной из страниц книги крупно напечатанные первые две буквы ивритского алфавита – алеф и бет и, певучим голосом произнеся названия этих букв, ребе предложил мне повторять за ним их названия, что мной было исполнено.

Эта церемония продолжалась всего несколько минут. Затем ребе приказал мне поцеловать страницу книги и закрыл её, подчеркивая этим, что первый наш урок закончен. После этого мать открыла свою сумку и стала раздавать всем ученикам конфеты, орехи, печенье и другие лакомства.

Эта процедура означала моё формальное прикрепление к хедеру ребе Моше для прохождения определённой программы всей традиционной еврейской религии, просвещения и воспитания, которые фактически начнутся у меня лишь через год, т.е. с 4-х летнего возраста.

1917 год

Февральскую революцию и её отзвуки в многочисленных маленьких местечках и городах на Украине, где в царской России было сконцентрировано большинство еврейского населения, я помню весьма смутно. Сохранились в моей памяти, как сквозь сон, картина массового народного ликования на центральной площади местечка. Среди шествующих у многих на рукавах были красные повязки, а в руках красные флажки. Шли не только евреи, жители местечка, но также украинцы и поляки из близких сёл и деревень. Звуки песен на идиш, польском и украинском смешались в одно общее, не совсем понятное звучание. Причину и значение этой странной демонстрации я, конечно, не мог понять. Для меня это было совсем не обычным явлением, ибо никогда раньше такого еврейского праздника не знавал. Я был в полном недоумении от происходящего и мысленно задавал себе вопрос. Если сегодня какой-то наш еврейский праздник, почему же вместе с евреями участвуют «гоим»? Почему праздник проводился на улице, а не в синагоге? Ответы на эти и ряд других вопросов пришли в мое сознание позднее, в процессе постепенного осознания всех событий, происшедших в еврейской среде в последующие годы.

1918 год

В полном разгаре гражданской войны в России власть в нашей местности менялась очень часто. Бывали случаи, когда ложились спать при одной власти, а вставали на следующий день утром при другой. Были большевики, или, как их еще называли, «красные», были поляки, деникинцы и петлюровцы, причем за более чем трехлетний период гражданской войны каждая из перечисленных армий, воевавших между собой, по нескольку раз вступали и отступали из нашего района. Атаману Симону Петлюре удалось собрать огромную армию на Украине, состоящую в основном из разных слоев украинских националистов и антисемитски настроенных элементов. На какое-то время Петлюра установил свою власть в нашей местности с

Стр.1

центром в Каменец-Подольске, где находился его главный штаб. Он даже выпустил свои денежные знаки на украинском языке, которые имели хождение до его отступления под натиском польской армии, наступавшей в конце 1919 г. по направлению на Киев. Армия Петлюры, в отличие от всех армий, проходивших в нашей местности, отличалась своей страшной жестокостью и бесчеловечным отношением к еврейскому населению. Каждое вступление петлюровцев в местечко или их отступление из него обязательно сопровождалось погромом, убийствами взрослых и детей и изнасилованием женщин. Как только население местечка замечало какое-либо торопливое движение петлюровцев, становилось понятно, что они готовятся отступать и перед отступлением, несомненно, будет погром. Евреи в большой тревоге сразу закрывали двери и ставни окон своих домов, а улицы полностью пустели.

Помню такой случай. Однажды вечером, после очередного погрома, один из грабителей, налакавшись водки в одном из домов, с трудом дотащился с тяжелым узлом награбленных им вещей, до здания волости, где находился штаб командования армии, и на узле этом он крепко уснул. Утром на рассвете население местечка услышало стрельбу и пение знакомых песен Красной Армии. Все с радостью выбежали на улицу. В это время проснулся после крепкой спячки петлюровец. Разобравшись в существующей обстановке, он пытался со своим тяжелым узлом, с которым ему было жалко расставаться, догонять свою часть. Евреи его узнали, схватили, обезоружили, хорошо поколотили и передали в руки Красной Армии, а вещи, находящиеся в узле, вернули их владельцам.

Второй случай запомнился, когда однажды вечером в наш дом ворвалась группа петлюровцев во главе с офицером и приказали моей матери и бабушке спешно приготовить для них «пожрать». В большой кастрюле на стол были поставлены вареные яйца и каравай хлеба. Других продуктов в доме не было. Петлюровцы, будучи в плохом настроении из-за предстоящего им отступления из нашего района, после обильной выпивки самогона, начали играть как мячиками и бросать горячие яички на головы отца, матери и других членов нашей семьи. Затем они приступили к погрому. Один из бандитов схватил со шкафа скрипку моего отца и ударил ею моего дядю по голове, сломав скрипку пополам. Пьяный офицер схватил моего отца и, тщательно обыскав его карманы, нашел в них несколько рублей. Страшно ругаясь, он выхватил пистолет и приставил его к груди отца, потребовав показать ему место, где спрятаны деньги. «Не может быть, чтобы у жида не было денег», – твердил он. Отец объяснил ему, что деньги, которые были у него, два дня тому назад забрали деникинцы, проходившие мимо нашего местечка. «Считаю до трех, – угрожал петлюровец. – Если не покажешь место, где спрятаны деньги, получишь пулю в лоб. Раз, два…» Моя старшая сестра, видимо, поняла всю серьезность предупреждения петлюровца. Она подбежала к отцу и, обняв его за колено, заплакала, устремив глаза на офицера, выражая этим свою мольбу сжалиться над отцом. Я, хотя и не понял смысла предупреждения петлюровца на украинском языке, все же, своим детским инстинктом чувствовал что-то неладное и тоже обнял отца за колено. Бандит со злостью посмотрел на меня и на мою сестру, немного подумав, как ему решить судьбу отца, он ударил его пистолетом в лоб и ушел.

В годы гражданской войны бывали короткие периоды, когда в нашем местечке не было никакой власти, т.е. армия одной власти успела отступить, а армия другой власти еще не вошла в местечко. Тогда в некоторых украинских селах вокруг местечка организовывались местные банды. Эти банды не преследовали никаких политических целей. Небольшая группа из 10-15 человек, в основном дезертиры из бывшей царской армии, имея в своем распоряжении несколько винтовок, часто

Стр.2

совершала свои «забавные» прогулки по местечку. Налетев внезапно, среди белого дня, на своих рысаках, с шумом и криком в самый центр местечка, где проживала богатая часть еврейского населения, они грабили всё, что им нравилось: продукты питания, одежду, обувь, постельные принадлежности и всякую домашнюю утварь. Свою деятельность банды продолжали несколько лет, даже в период полного установления Советской власти в нашем районе, но тогда они перенесли свои налеты на ночное время. Без шума, окружив один из домов и увязав все награбленное в узлы, они быстро скрывались.

По просьбе жителей местечка местная власть разрешила организовать первую еврейскую самооборону. Всю ночь группа молодых евреев, вооруженных легким оружием, совершала охрану местечка. Самооборона просуществовала до конца гражданской войны, когда была установлена Советская власть.

В нашей местности более двух лет орудовала банда во главе с молодым украинцем Цимбалюком, которая терроризировала население района до 1921 г., когда Цимбалюк был опознан и схвачен чекистами.

В конце 1919 г., образовалось новое польское государство во главе с маршалом Пилсудским, который стремился воспользоваться неустойчивой ситуацией в России вследствие гражданской войны и присоединить большую часть Украины, прилегающей к границам польской республики. Польская армия, получив огромное количество вооружения от Англии и Франции, разгромила основные части петлюровцев и заняла всю область Каменец-Подольска.

Отношение польской военщины к еврейскому населению было ярко выражено антисемитским. Правда, грабежи, мародерство были официально запрещены приказом командующего армией, но случаи антисемитских выходок и издевательств над евреями имели место. Однажды зимой, в сильную снежную вьюгу, мы с отцом возвращались домой с двумя ведрами воды от колодца, находящегося в полукилометре от нашего дома. Почти около дома нас остановил пьяный польский офицер и приказал мне вылить воду из ведра. Я или не понял польский язык, или вообще испугался военного человека, не знал, что делать, и посмотрел на отца, ожидая, что он мне скажет, но отец, приняв печальный вид, не рискнул посоветовать мне что-либо. Рассерженный офицер толкнул ногой мое ведро, и вся вода ушла в снег. Затем он повторил свой приказ отцу, который держал ведро в руке и, чуть не плача, просил оставить хотя бы полведра воды для больной жены и детей. Офицер вырвал ведро из рук отца, вылил воду, а ведро забросил в один из огородов.

Второй случай произошел с евреем, когда он в субботу возвращался из синагоги домой. Проходя мимо комендатуры штаба польской армии, он был задержан солдатами-хулиганами, которые посадили его в кресло и издевались над ним. Трое солдат держали его за руки, а один ножницами стриг у него бороду. Еврей после этого случая полгода на показывался на людях, пока не отросла борода.

1920 год

Гражданская война подходила к концу. В нашей местности была полностью установлена Советская власть со всеми гражданскими организациями и учреждениями, а также военной администрацией во главе с ВЧК.

После трехлетней нерегулярной учебы в хедере у ребе Моше в период гражданской войны и погромов отец отдал меня учиться в хедер более старшего контингента учеников к ребе Вофси, где ученики проходили программу изучения Хумеш, Раши, Гемора. Однажды летом 1921 г., в день вторник (этот день годами был установлен, как базарный день в местечке, когда тысячи крестьян из окружающих деревень привозили на базар продавать сельхозпродукты и разные кустарные и гончарные

Стр.3

изделия), в хедер с базара прибежала ребицин (жена ребе) и страшно напуганная, во весь голос закричала: «Ребе, скорей распускай учеников домой, в местечке погром!». Мы, ученики, услышали это сообщение и, не дождавшись указания ребе, выбежали на улицу и бегом пустились на базар, откуда доносились шум и крик толпы. Разбушевавшаяся толпа крестьян, вооружившись палками, железными прутьями, камнями и чем попало, окружила большой дом, недавно реквизированный у богатого еврея и служивший комендатурой ВЧК. Ломая закрытые двери и окна, толпа в ярости требовала от находившихся внутри дома начальника районного ВЧК и его двух помощников-евреев, немедленно освободить бандита Цимбалюка, случайно опознанного одним жителем местечка, который и донес о нем в ВЧК. Во время ареста бандит оказал вооруженное сопротивление, ранив сотрудника ВЧК и одного крестьянина, но был схвачен и доставлен в комендатуру. Когда разъяренная толпа, проломив дверь, ворвалась в дом, там уже никого не было, т.к. чекисты вовремя сумели связать руки и ноги бандиту, в рот ему всунули кляп и через заднюю дверь вынесли его на телегу и увезли в Каменец-Подольск. Через три часа из Каменец-Подольска в Смотрич примчался вооруженный отряд кавалеристов. В нескольких селах были произведены аресты людей, принимавших участие в беспорядках нападении на комендатуру ВЧК. Через несколько месяцев Цимбалюк был расстрелян.

Сильно запечатлевшиеся картины еврейских погромов в годы гражданской войны, а также изучение у ребе Вофси за двухлетний период (1921-1923 гг.) Хумеш, Раши, в особенности тех глав Пятикнижия, где описывается история еврейской нации, образование еврейской государственности, Эрец-Исраэль, несомненно, положили начало формированию в моем детском сознании целого ряда вопросов, связанных с судьбой народа, к которому я принадлежу. В моем сердце зарождалась и росла сильная любовь к этой незнакомой мне стране, к этой священной земле.

Хедер и постоянно окружающая меня религиозная среда не могли дать мне конкретного ответа, если я и задавал иногда себе мысленно вопросы: «Почему и каким образом евреи оказались здесь, среди гоим на чужбине? Почему гоим так не любят, бьют и грабят нас? Почему и за что? Ведь мы им ничего плохого не делаем».

В описаниях торы совершенно не упоминается о завоевании римлянами Иудейского государства и изгнании евреев из Эрец-Исраэль. Об этом я иногда мог слышать от своих родителей или от других верующих евреев, что когда-то в далекие, древние времена бог наказал свой избранный народ за совершенные им грехи перед богом, и еврейский народ потерпел военное поражение в войне с римлянами и был изгнан из своей страны в галут. И что когда-нибудь настанет день, когда на белом коне придет посланник бога Машиах и соберет всех евреев со всего света и поведет торжественным маршем прямо в Эрец-Исраэль, построит заново бейт-амикдаш и снова возродится еврейское государство, как в былые времена. Такое убеждение у меня было все годы обучения в хедере, т.е. до 1923 г. когда по указу ВЦИК на всей территории Советского Союза были закрыты все еврейские религиозные учебные заведения, хедеры, ешиботы, а также светские школы, где преподавание велось на языке иврит. Этот указ был утвержден ВЦИК(ом) по непосредственной рекомендации евсекции, образовавшейся в то время при ЦК ВКП(б) из бывших членов партии Бунда, Поалей-Цион и других левых течений. В указе евреям предлагалось отдавать своих детей во вновь открывающиеся школы, где преподавание будет вестись исключительно на идиш.

В 1924 г. я и 5 моих товарищей, не пожелавшие учиться в советской школе, где программа обучения и воспитания была в коммунистическом духе, стали учиться нелегально у частного учителя. К нему домой мы шли не все вместе, а по одному и только в вечернее время, чтобы нас никто не заметил. Учитель был высоко-

Стр.4

эрудированный в Танахе, в ивритской литературе того времени и неплохо знал русский язык. Мы проходили еврейскую историю в трех томах Александра Зискинд-Рабиновича. Последовательно изучали все книги невиим по заданиям учителя, по домашней работе, прочитали много художественной литературы на иврите: Переца Смоленского, Абрама Мапу, Иегуды Гордона и др. Учили географию, русский учебник «Родная речь» и арифметику. Эта наша учеба продолжалась около двух лет.

Однажды, зимой 1926 года несколько комсомольцев во главе с председателем местного совета ворвались в дом учителя во время занятий, конфисковали все учебники и составили протокол о нарушении учителем указа правительства о запрещении преподавания языка иврит. Через несколько дней учитель был вызван в местный совет, где его ознакомили с решением президиума Совета об уплате им штрафа за нарушение закона государства. Он также был строго предупрежден, что в случае повторного им нарушения закона, дело о нем будет передано в суд. Наша учеба была прекращена.

В 1922-м году декретом Советского правительства, подписанным Лениным, был провозглашен так называемый нэп (новая экономическая политика). Целью этой политики было поднять экономику страны, сильно пострадавшей вследствие мировой и гражданской войн, голода и разрухи во многих районах России. Согласно Декрету, для стимулирования развития производства товаров, продуктов питания и других материальных ценностей, по всей стране разрешалась частная инициатива в торговле и мелкое производство.

Период нэпа, с 1922 по 1928 гг. в условиях советского режима, можно считать самым положительным периодом расцвета экономической жизни еврейского населения и вообще населения России. Сотни тысяч еврейских семей на Украине, Белоруссии и других местах, после 4-х лет бездействия во время гражданской войны, вновь открывали частные магазины товаров широкого потребления, что нередко способствовало большой конкуренции с существовавшими тогда государственными магазинами и кооперацией. Евреи-кустари стали открывать свои производственные мастерские, и на рынках сбыта появились многочисленные кустарные изделия.

Летом 1925 года, когда мы на квартире нашего товарища готовили уроки, явился парень из нашего местечка, по возрасту старше нас на 2-3 года, и с какой-то таинственностью, оглядываясь вокруг, нет ли кого-нибудь кроме нас, сказал тихим голосом: «Через час по одному спускайтесь к мосту, на окраине местечка, там будет мой брат, он скажет вам, куда идти дальше. Не задавайте мне никаких вопросов, на месте все узнаете». Нас очень заинтриговало его сообщение, и предстоящая таинственная встреча вызвала большое любопытство. Закончив приготовление уроков, мы стали по одному спускаться к мосту, оттуда, как и предупредили, нас направили дальше по узкой тропинке в лес, находившийся в двух км от местечка. В лесу уже было много юношей и девушек нашего возраста, а некоторые постарше нас. Спустя некоторое время, когда число собравшихся достигло примерно 50-60 человек, открыли собрание и первое слово было предоставлено представителю сионистского движения в г. Каменец-Подольске, которого звали Карлик Израиль. Он начал говорить примерно следующее: «Хаверим! Все вы, наверное, знаете историю еврейского народа, все вы знаете о том, что около двух тысяч лет тому назад еврейский народ имел свое государство Эрец-Исраэль, которое сейчас названо Палестиной. Наверное, все вы знаете о том, что тогда римляне завоевали и полностью разрушили Эрец-Исраэль. Еврейский народ был насильно изгнан из своей страны. И с тех пор, на протяжении многих веков, евреи распространились по всему миру, где они терпели инквизицию, погромы, унижения и бесправие, и, несмотря на многовековое преследование, еврейский народ сумел сохранить свое национальное единство и вечное стремление возвратиться на

Стр.5

свою историческую родину Эрец-Исраэль. Идея практического претворения в жизнь этого стремления называется Сионизм. Сионистские партии и организации молодежи существуют во всех странах мира, где только проживают евреи, в том числе и в СССР. Отныне вы являетесь членами сионистской организации молодежи «Хашомер-Хацаир».

Дальше оратор подчеркнул, что Советская власть всемерно старается уничтожить сионистскую идеологию среди евреев путем репрессии руководителей и членов сионистского движения. «Поэтому нам необходимо помнить, и еще раз помнить о конспирации в нашей деятельности. Строгая конспирация – лучшая гарантия нашего существования».

На этом собрании был избран начальник штаба организации «Хашомер-Хацаир» нашего местечка. Ему поручалось поддерживать нелегальную связь с центром в г. Каменец-Подольске. Нелегальная сионистская деятельность молодежи в тот период сильно активизировалась среди молодежи на Украине, Белоруссии и в других местах. Вместе с юношеской организацией «Хашомер-Хацаир, основные цели и задачи которой были вести разъяснительную работу политического значения сионизма среди евреев, а также защита интересов евреев в СССР, возникли еще ряд сионистских молодежных и детских организаций, таких, как «Эхолуц». Парни и девушки в возрасте старше 20-ти лет в этой организации ставили своей целью приобрести какую-либо специальность (ахшара) и уехать в Палестину – строить страну.

«Евосем» (Единая Всесоюзная Организация Сионистской Молодежи), цели ее были – распространение сионистской идеологии среди евреев в СССР. «Ацофе» (юноши и девушки в возрасте 12-15 лет) – эта организация подготовительной ступени перехода в «Хашомер-Хацаир», и «Зеэвоним» – детская организация в возрасте 10-12 лет, носящая имя Зеэва Жаботинского, воспитывающая детей в сионистском духе. Организация «Хашомер-Хацаир» в нашем местечке насчитывала примерно 60 членов юношей и девушек. Для большего удобства в проведении конспиративных собраний (асефот) организация разделилась на 4 отряда (мишмарим). Два отряда юношей и два отряда девушек. Каждый отряд выбирал своего руководителя, который был непосредственно связан со штабом организации и получал от него директивы, материал (хомер) для работы своего отряда. Названия двух отрядов юношей были:
1. Арье – символизирующий силу льва,
2. Нешер – символ быстроты орла.

Я был избран руководителем отряда «Нешер» и пробыл на этом посту до 1931 года, когда я окончательно оставил местечко Смотрич.

Названия двух отрядов девушек были:
1. Ена – символ смиренности голубя,
2. Двора – символ трудолюбия пчелы.

Несколько раз в году из центра приезжал инструктор и в лесу проводились общие собрания всех членов организации, иногда с участием активистов «Евосема», «Эхолуца». В лесу мы позволяли себе безбоязненно петь песни на иврите, идиш и на русском языке, а в конце собрания, вставая, исполняли наш шомерский гимн. При исполнении гимна держали правую руку у виска с открытыми тремя пальцами, символизирующими три основных фактора идей сионизма – защита и

Стр.6

борьба, которые стали девизом «Хашомер-Хацаир»: 1. Народ. 2. Страна. 3. Язык.

В зимнее время собрания проводились обычно на квартирах товарищей, родители которых были настроены лояльно к нашему движению. Члены организации при встрече приветствовали один другого словами: «Хазак», а второй отвечал: «Хазак веамац». Членские взносы для каждого члена организации были установлены – 20 копеек в месяц. Деньги предназначались для оказания материальной помощи товарищам, находящимся в тюрьмах и в ссылках, а также для организационных и почтовых расходов по пересылке нелегальной литературы в другие места.

Издавался ежемесячный журнал под названием «Хашомер», в котором принимало участие большинство членов организации. Журнал освещал все вопросы жизни и деятельности организации. Часто на его страницах помещались письма из Палестины, полученные товарищами от своих родственников из страны, а также стихи на иврите и на идиш. Каждый вновь изданный журнал зачитывался на общем собрании, в летнее время в лесу, а зимой поочередно в каждом отряде на квартире товарищей.

В начале 1926 года, в праздник Ханука, была торжественно отмечена годовщина существования «Хашомер-Хацаир» в СССР. На окраине местечка, в большой квартире нашего товарища, собрался весь состав организации – около 60 юношей и девушек, члены «Хашомер-Хацаир» с представителями организаций «Евосем» и «Эхолуц», которые пришли поздравить нас с этой знаменательной датой. Были также несколько членов организации «Ацофе» и «Зеэвоним». Время проведения торжества было назначено на 11 часов вечера, когда все население местечка уже спит. Открытие собрания проходило в весьма торжественной обстановке. Посреди комнаты стоял большой стол, за которым сидел президиум. К столу было прикреплено бело-голубое знамя с Маген-Давидом, на стенах портреты лидеров сионистского движения, лозунги и цитаты из речей видных деятелей сионизма. После краткой вступительной речи начальника штаба организации «Хашомер-Хацаир» и исполнения нашего гимна начались декламации стихотворений еврейских поэтов, воспевающих любовь и преданность к Эрец-Исраэль и мечтающих о воссоздании еврейского государства на нашей исторической родине. Пели песни на иврите, идиш и на русском языках. Запомнились мне два куплета нашего шомерского марша и некоторые куплеты других песен на языке идиш и на русском языке.

Стр.7

Мы юная стража седого народа,
Мы смелый и стойкий ряд шомеров.
Наш лозунг – Сион, и девиз наш – свобода
Призыв и наш клич, будь готов, будь готов!
Во мраке подполья творим наше дело,
Заветы Трумпельдора мы свято храним,
А если придется, то жизнь нашу смело
Подобно ему за народ отдадим!
ГПУ нам готовит удар за ударом,
Но мы не сдаемся в неравном бою…
… и т.д.

Во дворе, вокруг дома, поочередно дежурили двое, чтобы, в случае опасности, сразу предупредить собрание. Этот вечер, длившийся до двух часов ночи, оставил сильное впечатление у всех присутствующих на нем.

Сионистское движение в этот период в местечках Украины, Белоруссии и других местах охватило большинство еврейской молодежи. Для ясности приведу в пример три существовавших юношеских и детских сионистских организаций, находящихся в условиях подполья и три противоположные юношеским и детским – коммунистические молодежные организации в нашем местечке, существовавшие в условиях полной свободы и поощряемые властями. Данная статистика вполне может служить показателем численного состава детских и молодежных организаций в местечках среди еврейского населения.

Членов «Хашомер-Хацаир»………60 чел.
--“-- «Ацофе» …………… 35-40 чел.
--“-- «Зеэвоним» …………… 25-30 чел.
Членов ВЛКСМ ……………… 10-12 чел.
Пионеров ……………………… 15-18 чел.
Октябрят ……………………… 20-25 чел.

Бывали случаи, когда родители обращались к нашим руководителям с просьбой принять их детей в организацию.

Несмотря на все принятые нашими руководителями меры о строгом соблюдении конспирации в нашем движении, все же органы власти, как местный совет, райисполком партии, милиция и даже органы свирепой ОГПУ, знали о существовании сионистского движения в местечке, и кто именно состоит в этом движении, но они все

Стр.8

делали вид, будто бы ничего не знают и практических мер борьбы с нами не принимали.

В 1926 году, после сдачи экзаменов, я поступил в 5-й класс украинской семилетней школы. Начиная с 4-го класса и до 7-го учились дети-евреи, процент которых составлял не меньше, чем украинцев и поляков, вместе взятых. Большинство из них состояли в сионистских организациях, либо в «Хашомер-Хацаир», либо в «Ацофе». Запомнился весьма интересный случай, произошедший в том же году, в 6-м классе и вызвавший сильное потрясение всей еврейской общественности нашего местечка. В начале лета 1926 года в одно воскресное утро в Париже бывший генерал царской армии Кутепов, эмигрировавший после революции во Францию, вышел из дома, направляясь в ближайшую церковь на утреннюю молитву, и домой не вернулся – он исчез навсегда. Вся мировая пресса, в особенности белоэмигрантская во Франции, подняла большой шум вокруг этого загадочного исчезновения генерала. На многочисленных митингах и собраниях русских эмигрантов высказывались мнения, что это дело рук тайных агентов Советского Союза, что Кутепова похитили и увезли в Москву за его частые выступления и призывы к священной войне против большевиков. Украинская учительница по истории в 6-м классе нашей школы, Белоус Анна Григорьевна, член ВКП(б), прокомментировавшая на уроке это сенсационное сообщение газет, пыталась провести историческую аналогию инсинуации процесса Бейлиса в 1913 году с эпизодом исчезновения генерала Кутепова в Париже. Свое мнение она высказала примерно в следующем изложении: убили ли евреи в 1913 г. христианского мальчика и нужна ли евреям христианская кровь для употребления в мацу на пасху, остается невыясненным по сей день. А вот похищение Кутепова агентами Советского Союза – это явная ложь и контрреволюционное измышление врагов СССР. Всему миру известно и не требуется доказательств о явном провокационном характере этого факта.

Наши товарищи, ученики 6-го класса, услышав такую антисемитскую проповедь из уст преподавателя советской школы, не без возмущения начали атаковать учительницу вопросами, относящимися к истории процесса Бейлиса, и упорно настаивали на четких и ясных ответах. Не обладая достаточными знаниями этой темы, учительница поняла, что запуталась, и сразу перевела разговор на другую тему. Штаб нашей организации, узнав об этом возмутительном случае, категорически решил не дать этому делу заглохнуть, виновный в антисемитской пропаганде должен быть наказан. Было подано заявление в местный совет с подписью всех учащихся евреев, присутствующих на уроке во время высказывания Белоус А.Г. о процессе Бейлиса. Учащиеся – украинцы и поляки – отказались подписать заявление. Местный совет, наложив свою резолюцию, направил это заявление в окружной суд г. Каменец-Подольска. Суд, на который были вызваны все свидетели, длился два дня. Белоус была приговорена к трем годам высылки из нашего района с лишением прав преподавания на пять лет. Хотя приговор был сравнительно мягким, это все же в какой-то степени было нашей победой. Следует отметить, что за несколько дней до суда весь преподавательский состав школы из кожи лез вон, чтобы защитить и выручить из беды Белоус, применяя шантаж по отношению к учащимся-евреям.

Для того чтобы не забыть язык иврит, который мы все очень любили, я и некоторые мои товарищи брали напрокат книги и старые журналы на иврите у одного бывшего учителя еврейской школы. Он был из богатой семьи и после установления Советской власти был отстранен от преподавания как социально вредный элемент. Дом и все его имущество было конфисковано, и многодетная семья в большой нужде, с трудом перебиваясь случайными мелкими заработками, жила в нищете. Вдобавок к

Стр.9

своей беде он совершенно ослеп. Он как-то сумел сохранить богатый архив художественной литературы и периодической печати конца 19-го и начала 20-го столетий на иврите, идиш и русском языках.

Однажды летом наша группа из 5-6 товарищей направилась в ближайший от местечка лес для проведения очередной читки сионистского ежемесячного журнала «Ашилоах», издававшегося до 1918 г. в г. Одессе (главным редактором журнала был знаменитый идеолог сионизма проф. Клаузнер). На полпути от леса мы заметили, что за нами на расстоянии полкилометра следует группа комсомольцев. Страшная мысль о том, что книга попадет в их руки и, несомненно, будет уничтожена, нас тревожила. Как ее спасти? Времени на размышление у нас не было. Я, недолго думая, вырвал книгу из рук товарища и побежал не по прямой дороге, а по полю, где росла пшеница. Оглядываясь, я увидел, что один комсомолец, отделившись от своей группы, бежит за мной. Пробежав небольшое расстояние и все еще оглядываясь, вдруг прямо перед собой я увидел обрыв высотой примерно в три метра. На миг я остановился в нерешительности: что делать? Прыгнуть вниз – нет сомнения, что я ударюсь головой, или сломаю руку, или поврежу ногу. Не прыгать – значит, книга будет уничтожена, а парень уже в нескольких метрах от меня. Думать было некогда. Какая-то смешанная сила гнева, обиды и ярости толкнула меня вниз. Когда я с трудом едва поднялся с земли, ощущая сильную боль в нескольких местах тела, я увидел наверху у обрыва комсомольца, который, как бешеный, крутился, вертелся – искал место, где бы ему спуститься вниз. Но струсил, подлец, не хватило смелости. Так была спасена от гибели дорогая нам книга.

1926-й и почти весь 1927-й были годами самой активной деятельности сионистского движения в СССР, и в первых рядах этого нелегального движения занимала место организация «Хашомер-Хацаир». Практиковались постоянные контакты между организациями нескольких местечек, находившихся поблизости друг от друга. Организовывались пешие походы активистов движения одного местечка в другие для ознакомления и обмена опытом работы ячеек, устраивались летние лагеря на несколько дней в лесу, где обитатели лагеря чувствовали себя совершенно самостоятельно и свободно во всей жизни лагеря. Режим лагеря строго соблюдался, согласно расписанию, выработанному руководством, от подъема в 6 часов утра (обязательно физзарядка, прием пищи, часы занятий, игры, пение и другие развлечения) и до отбоя в 10 часов вечера. В ночное время обязательно дежурили двое из старших товарищей, либо из «Евосема», либо из «Эхолуца». Продолжительность пребывания в лагере зависела от погоды.

Во многих местах деятельность сионистского движения принимала форму постепенного перехода от положения нелегального на положение полулегальное, т.е. местные органы власти точно знали о существовании сионистского движения на местах, но они, видимо, недооценивали возможности такого быстрого и широкого развития идей сионизма среди еврейской молодежи, и поэтому меры репрессии в те годы принимались сравнительно слабые.

Когда весть о росте сионизма в СССР дошла до деятелей евсекции в Москве, евсекция заметно встревожилась и начала усиленную кампанию через газеты, журналы, а также по радио. Были частые выезды евсеков в разные районы и местечки Украины и Белоруссии, с публичными докладами критики и дискриминации идей сионизма. Часто лекции евсеков превращались в длительные диспуты до полуночи с руководителями сионистских организаций, а иногда доходило до рукопашных схваток. Так, в 1926 году в г. Каменец-Подольске, в театре им. Пушкина, во время спора между прибывшим из Москвы евсеком, обливавшим грязью сионизм и

Стр.10

оклеветавшим еврейский ишув в Палестине, и представителем «Хашомер-Хацаир», евсек был заброшен тухлыми яйцами и кислыми помидорами. Была вызвана милиция и работники ОГПУ. Окружив здание театра, чекисты пропускали людей на выход, на улицу, и всех подозреваемых – человек 12 – арестовали. На следующий день население города, проснувшись, было удивлено странным явлением – все улицы города были густо покрыты листками прокламаций с призывом к населению: «ВСЕМ, ВСЕМ! Завтра, в такой-то час выходить на массовую демонстрацию с требованием немедленно освободить арестованных товарищей!»

Горсоветом и обкомом партии в срочном порядке были мобилизованы сотни партийцев, комсомольцев, пионеров и служащих-активистов для уборки и очистки улиц от разбросанных по городу сионистских листовок. К вечеру все арестованные товарищи были освобождены, и с каждого из них взяли подписку об обязательной явке два раза в неделю в комендатуру ОГПУ на отметку. По поводу этого инцидента была сочинена песенка, которую пели шомрим в нашей области.

Летом 1927 года международное положение Советского Союза было весьма напряженным. Возникновение войны между Западом и Советской Россией считали неизбежным в самое ближайшее время. Поводом к таким размышлениям послужили два важных события в международной политике, укрепившие уверенность в народе о неизбежности военного конфликта между единственным коммунистическим государством и капиталистическим миром.

1. Внезапный налет английской тайной полиции «Скотланд Ярд», возглавляемой тогдашним министром полиции Джонсоном Хиксом, на советское торговое общество «Аркос» в Лондоне, где, по сообщениям полиции, были найдены письма Зиновьева, занимавшего пост председателя Коминтерна. Как сообщило английское правительство, Коминтерн в своих письмах призывал английских шахтеров, насчитывающих полтора миллиона человек, а так же весь рабочий класс Англии, продолжать и поддерживать начатую шахтерами всеобщую забастовку, которая парализовала всю хозяйственную жизнь страны и нанесла сильный удар по ее экономике. Английское правительство порвало дипломатические отношения с СССР и начало активную кампанию сколачивания антисоветского блока западных стран.

2. В Варшаве, на железнодорожном вокзале, русский белоэмигрант Коверда выстрелом из пистолета убил советского посла в Польше Войкова. Руководители Советского правительства во главе со Сталиным, который к тому времени сумел прибрать всю власть в свои руки, очень встревожились создавшейся ситуацией. Сталин прекрасно понимал слабость и неподготовленность Красной Армии в случае войны. По науськиванию усиленной пропаганды из Кремля, по всей стране начался военный психоз планомерной организации и мобилизации всех членов партии и комсомола к обязательному прохождению военного обучения, чтобы быть готовым на случай военного нападения на СССР.

Специально созданный комитет при Совнаркоме под названием «Осоавиахим»

Стр.11

(в 1950-х годах переименованный в ДОСААФ) руководил и координировал все вопросы гражданской обороны на всей территории СССР. Всем членам партии вменялось в обязанность постоянно носить оружие (револьвер) при себе. Необходимо отметить также следующий фактор, сыгравший весьма важную роль в резком повороте во внутренней политике Сталина в тот период. Наряду с ростом сионистского движения среди евреев СССР, вызвавшего беспокойство в верхах ВКП(б), и их пособников из евсекции, выросла также сильная оппозиция в рядах ЦК партии во главе с Троцким, которая перешла от слов в ведении пропаганды и распространения концепции Троцкого в стенах Кремля, на партийных совещаниях и пленумах, к практическим делам, организации подпольных ячеек в низах партии, призывая членов партии к открытой борьбе против линии ЦК и ее руководителя Сталина.

7 ноября 1927 года, в день празднования 10-й годовщины Октябрьской революции, во время демонстрации на Красной площади троцкисты организовали свою колонну демонстрантов отдельно от общей демонстрации. Они несли портреты Троцкого и лозунги антисоветского содержания. Ярый сторонник Троцкого член ЦК Евдокимов длинной палкой сшиб со стены Кремля портрет Сталина. На него набросились несколько сталинистов, и между троцкистами и сталинистами возникла драка. Это был скандал мирового значения, ибо это случилось на глазах многих представителей иностранной прессы, которые тут же передавали сенсационные сведения за границу. Через какое-то время троцкисты совершили организованный захват здания МВТУ в Москве, в котором Троцкий выступал с докладом на тему «Об ошибках ЦК партии и ее генерального секретаря Сталина в строительстве социализма в СССР». У входа в МВТУ (Московское высшее техническое училище) встали два троцкиста и пропускали только «своих». Когда весть об этом собрании дошла до Сталина, он послал двух своих приверженцев, Ворошилова и Микояна, на это собрание. Дорогу в здание им преградила большая группа студентов, прогнавшая гостей вон.

В конце 1927 года Сталин созвал в Москве 15-й съезд партии, на котором изложил обширную программу строительства коммунизма и указал, что для достижения этой цели, в первую очередь, необходима ликвидация нэпа и активное наступление на кулака. Первыми мероприятиями властей были массовые аресты троцкистов по всей стране, затем последовала вольная высылка Троцкого с семьей в Алма-Ату, где он пробыл один год, а в начале 1929 г. он был выдворен из СССР в Турцию.

Массовые аресты сионистов начались после завершения 15-го съезда ВКП(б). В нашем местечке было арестовано 5 человек, почти все руководство «Хашомер-Хацаир». Местный совет подал дирекции школы список учащихся евреев, подозреваемых в принадлежности к сионистскому движению. В один прекрасный день нас, 33 ученика, исключили из школы с мотивировкой «за принадлежность к сионистской организации».

Родители некоторых исключенных из школы обращались лично к директору с просьбой и письменным обещанием, что их дети, совершив необдуманную ошибку, впредь ее не будут повторять. Они просили принять их детей в школу. Мой отец уже готовился нанести визит директору школы с подобной просьбой, но я ему категорически заявил, что его труды напрасны, я больше не буду учиться в этой школе ни за что, дав ему понять, что не намерен в дальнейшем прекращать свою деятельность в сионистской организации.

Многие члены сионистского движения, испугавшись нахлынувшей волны массовых арестов, стали стихийно отходить от движения, а многие, чтобы себя застраховать от возможных репрессий, писали в редакцию евсековской газеты «Дер Эмес» и в местные районные газеты на Украине и в Белоруссии декларации о том, что

Стр.12

они были введены в заблуждение, состоя членами контрреволюционной сионистской организации и, осознав наконец свою ошибку, они окончательно порывают со своим прошлым.

Каждый день появлялись подобные трафаретные декларации в газетах разных районов страны. Только в некоторых крупных городах и промышленных центрах, где условия существования нелегальной, хотя и незначительной группы, были более благоприятны, чем в маленьких местечках, там сионистские организации «Хашомер-Хацаир» и «Эхолуц» продолжали существовать и в последующие несколько лет после 15-го съезда ВКП(б), до окончательного разгрома сионистского движения, где-то в середине 1930-х годов. В период вынужденного ухода сионистского движения в глубокое подполье на декларантов, как на свободе, так и в тюрьмах и ссылках, смотрели с большим презрением, как на предателей, и во многих случаях их бойкотировали. Слово «декларант» стало нарицательным в кругах сионистов. Когда я впервые был арестован и выслан из Москвы в Ташкент, я встретил в Ташкентской тюрьме двух декларантов, которые в своих декларациях «разоблачили» контрреволюционную сущность сионизма и просили прощения у чекистов, но их мольбы о прощении были игнорированы чекистами. И они в одинаковой степени были обречены на вечные мытарства в тюрьмах и ссылках наравне с сионистами, более того, они были полностью бойкотированы всеми политическими заключенными в камере: социал-демократами, социал-революционерами, анархистами и другими. Никто с ними не разговаривал, и через какое-то время тюремная администрация лишила их всех политических прав, которыми пользовались другие политзаключенные. Затем их перевели в общую камеру. Один из них, бывший член «Эхолуц» – Рабинович Толя, второй – бывший член «Хашомер-Хацаир» (левый), фамилию его я не запомнил, имя – Лазарь.

1928 год

Наступило полное затишье в деятельности сионистских организаций в многочисленных местечках. Жестокий произвол местных органов власти, фанатично выполнявших директивы партии и правительства о проведении кампании раскулачивания и коллективизации сельского хозяйства, а так же ликвидации нэпа и принятии репрессивных мер по отношению ко всем, так называемым, «опасным и вредным элементам», насильственного этапирования их с семьями в районы Сибири и Дальнего Востока, т.к. партия и советское правительство рассматривало их как 5-ю колонну в стране в случае возникновения войны. Вся эта напряженная обстановка в стране абсолютно лишила возможности сионистские организации в маленьких местечках вести какую-либо практическую нелегальную деятельность, ибо каждый знал друг друга и запрещенная деятельность была совершенно исключена. Красный террор способствовал полному прекращению сионистской деятельности. Отпали слабые, желтые листья от когда-то крепкого дерева, но сам ствол остался невредим. Во многих местах сохранились, хотя и малочисленные, точки, иногда даже единичные, но душой преданные идеалам сионизма товарищи, всегда готовые в подходящий момент продолжать борьбу за наше дело.

В начале 1929 г. во всех издаваемых в стране газетах была опубликована, а также транслировалась по радио нашумевшая статья Сталина под заголовком «Головокружение от успехов», в которой Сталин, чтобы себя реабилитировать перед советским народом за жестокие методы проведения раскулачивания и коллективизации, свалил всю вину на исполнителей директив партии на местах, мол, местные органы власти неправильно поняли указания партии и искажали их, применяя меры насилия по отношению к сельским жителям. Появление статьи Сталина, в которой он резко обрушился на местные власти, вызвало большой переполох в партийных органах республик, областей, районов и в сельских местностях. Напряженность частично

Стр.13

уменьшилась. Что касается сотен местечек на Украине и Белоруссии, где было сконцентрировано большинство еврейского населения, относившегося к сельскому типу, произвол раскулачивания и форменного грабежа имущества, конфискация собственных домов евреев, бывших нэповцев, продолжался еще долгое время после появления статьи Сталина. Огромная масса еврейских семей «бывших» в многочисленных местечках оказалась в крайне тяжелом, безвыходном материальном положении. Никакой надежды найти работу в местечке не было. Уехать в город, где требовалась рабочая сила, семейному человеку было тоже не так-то легко и просто. Тогда началась массовая миграция молодежи из местечек в промышленные города. За короткий период местечки буквально опустели от молодежи, уезжающей в город на поиски какой бы то ни было работы, но такой большой наплыв рабочей силы в город создал некоторые трудности органам трудоустройства. Спрос превысил предложение, и биржи труда не в состоянии были удовлетворить всех желающих устроиться на работу. Тогда же начали требовать от желающих поступить на работу справку о благонадежном социальном происхождении, которой у большинства еврейской молодежи не могло быть. Без этой справки не было возможности устроиться даже на самую тяжелую, черную работу.

Таким образом, еврейская молодежь оказалась между молотом и наковальней. Аналогичное положение создалось у большинства еврейской учащейся молодежи. Были случаи, когда еврейские юноши, исключенные из учебных заведений из-за социального происхождения, покончили жизнь самоубийством. На горизонте никаких перспектив. Перед массой еврейской, так называемой деклассированной, молодежи стал самый существенный вопрос: что делать? Тогда же руководство сионистской организации «Хашомер-Хацаир» решило организовать в Москве школу подготовки кадров способных организаторов нелегальных сионистских организаций молодежи в центральных городах, а также в областях и районах, где остался кое-кто сочувствующий идеям сионизма. Название этой школы было Гдуд. Подробно на структуре, цели и задачах Гдуда я остановлюсь немного позже.

Однажды летом 1929 г. ко мне пришел бывший руководитель и активист «Хашомер-Хацаир» в нашем местечке Эйстраих Иосиф и сообщил, что приехал инструктор из центра с заданием восстановить движение «Хашомер-Хацаир» в нашем районе. Он предложил мне уведомить тех товарищей, на которых можно надеяться, что они будут готовы вести подпольную сионистскую деятельность, и сказал сегодня вечером явиться к нему для встречи с инструктором. Нас было 5 человек, мы познакомились с инструктором, назвавшимся Аароном. В двухчасовой беседе с нами Аарон сообщил, что наше движение вовсе не разгромлено, как это кажется многим, оно существует несмотря на усиленные репрессии со стороны ОГПУ в последнее время. Меняются лишь формы и методы работы нашего движения, приспосабливаясь к существующим условиям. Если раньше мы гнались за количеством, то сейчас наша задача – это качество. Пусть меньше, но преданные всей душой нашим целям люди. Инструктор информировал нас о некоторых интересовавших нас новостях, о жизни и строительстве в Палестине. Он оставил нам план работы кружка на определенное время, до тех пор, когда он сможет вторично посетить нас. Советовал читать побольше литературы о разных нелегальных революционных движениях в разных странах, в особенности в царской России. Рекомендовал читать роман М. Горького «Мать», произведения Степняка-Кравчинского: «Андрей Кожухов», «Домик на Волге», а так же Э. Войнич «Овод», В. Гюго «Отверженные» и др., для того чтобы мы учились и заимствовали тактику и опыт ведения работы в условиях подполья. Я тут же был избран руководителем кружка.

Стр.14

К концу собрания, когда все по одному стали расходиться, Аарон предложил мне остаться с ним и дал мне свой конспиративный адрес в г. Виннице. Он ознакомил меня со способом писать и читать письма в тайной переписке с ним. В конце 1929 г. наш кружок с пяти вырос до двенадцати человек, из них трое девушек. Собрания проводились весьма редко, в самых необходимых случаях, когда я получал почтой издававшийся в Москве ежемесячный журнал или же еврейские газеты, издававшиеся в Варшаве и в Нью-Йорке. Время проведения собрания всегда выбирали в 11-12 часов ночи на квартире товарища, родители которого относились к нашему движению сочувственно.

В августе 1929 г. в Палестине разыгрались весьма драматические события, которые потрясли всю мировую общественность и вызвали гнев и возмущение в сердцах евреев всего мира. В день теша-б-ав, день памяти разрушения святого Храма в Иерусалиме, когда тысячи евреев, мужчины, женщины и дети мирно шли к Стене Плача, по ним был открыт оружейный огонь фанатиками-арабами, устроившими засаду в стенах знаменитой мечети Гамор. Было убито и ранено несколько десятков евреев.

Через час после этого инцидента по всей стране, во всех городах и мошавах начались планомерно организованные нападения арабов на евреев. Английские мандатные власти, настроенные антисемитски в вопросе еврейского ишува в Палестине, равнодушно смотрели на кровавые события, вызванные арабами, и никаких практических мер для их предотвращения не принимали. Пришлось еврейскому населению самому спешно организоваться и самым примитивным оружием дать отпор многочисленным нападающим арабам.

Позорную антисемитскую позицию в этих кровавых событиях заняла Палестинская компартия, состоящая в основном из евреев, именуемая «МОПСЫ». В знак протеста и осуждения Палестинской компартии четыре еврейских писателя и сотрудники еврейской коммунистической газеты в Нью-Йорке «Морген-Фрайет»: Райзен, Лайвек, Борейшо и Рябой окончательно покинули редакцию этой газеты, заявив: «Мы не хотим революцию через еврейскую кровь». Коммунистическая партия Советского Союза и ее подручные евсеки, фальсифицируя исторические факты событий в Палестине, свалили всю вину на мировой сионизм, мол, не было бы сионизма, не было бы этих событий. Столкновения между арабами и евреями длились два дня, в результате было убито 220 евреев и более трехсот ранено. Арабов было убито около 1000 человек и 1500 чел. ранено. Следует отметить, что в числе 220 убитых евреев было 64 ученика одной ешивы г. Хеврона. По сообщениям американского корреспондента еврейской газеты в Нью-Йорке «Дер-Таг», находящегося тогда в Палестине, бандиты арабы напали на эту ешиву как раз в тот момент, когда молодые ешиботники исполняли известную молитву «шмона-эсре»; по исключительной строгости этой молитвы запрещается ее прерывать до ее окончания. Бандиты перерезали всех молящихся учеников, не встретив даже малейшего сопротивления.

В 1930 г., после тщательного ознакомления с историей и причинами, способствующими возникновению кровавых событий в Палестине в августе 1929 г., мы провели общественно-показательный процесс над виновниками этих событий. В доме нашего товарища в присутствии его родителей, относившихся сочувственно к нашему движению, состоялся суд по всей форме судебного разбирательства: председатель суда, два заседателя, прокурор и защитник. На скамье подсудимых были символически представлены трое обвиняемых:

1. Английское консервативное правительство, которое проводило колониальную политику «разделяй и властвуй», систематически разжигая национальные распри между евреями и арабами в Палестине;
2. Арабское феодальное духовенство и представители имущего класса – эфенди и шейхи, органически ненавидевшие евреев;
3. Коммунистическая партия Палестины, солидаризировавшаяся с ультрареакционными мусульманскими элементами в борьбе против сионизма, против еврейского ишува, вольно или невольно способствовала возникновению еврейских погромов в Палестине.

Стр.15

Полный отчет осуждения виновных в событиях в Палестине по этому процессу был мною отослан в центр.

Ввиду крайне тяжелого материального положения нашей семьи, мой отец решил завербоваться в местном совете на землеустройство в Запорожской области. Было решено, что первыми поедут туда отец, я и мой младший брат. Наш план был таким. Если условия жизни будут там подходящими, тогда мы там проработаем весь летний сезон, а осенью вернемся к семье.

Вместо меня на собрании нашей организации был избран другой товарищ, а в начале июня 1930 г. по выданным нам местным советом специальным билетам на бесплатный проезд поездом мы прибыли в г. Запорожье. Представитель Комзета (комитет землеустройства евреев трудящихся) при горисполкоме предложил нам вступить в колхоз в одной из еврейских колоний под названием «Гофнунг» (надежда) в 25 км от г. Запорожье. Вступить на общих основаниях, т.е. оплату за проработанные трудодни мы получим в конце летнего сезона, после подсчета трудодней и распределения доходов колхоза между его членами. Предложили нам пока аванс на прожиточный минимум и оплату за аренду временной квартиры, пока колхоз построит нам постоянный дом. Представитель «Джойнта» не советовал нам вступать в колхоз, а предложил получать от него, т.е. от «Джойнта», беспроцентный заем на строительство собственного дома, приобретение сельхозинвентаря, коровы, лошади сроком на 20 лет. Так как мы приехали не всей семьей и, не зная, как решится наша дальнейшая судьба, мы приняли предложение Комзета, и нас на машине доставили в назначенную нам колонию «Гофнунг».

Эта колония, как и многие другие еврейские колонии в Запорожской области, была создана 2-3 года тому назад и состояла из 40 небольших домиков, владельцы которых в большинстве были евреи, бывшие нэпманцы из разных местечек и городков Украины. Большинство жителей колонии были членами колхоза. Когда мы прибыли в колонию, там было довольно много молодежи, прибывшей на каникулы из больших городов, где они учились. Основная моя задача была в том, чтобы первым долгом постепенно и осторожно «прощупать», чем дышит молодежь, какого ее настроение, отношение к политике советской власти и к сионистской идеологии. К сожалению, я быстро убедился в том, что почти все являются членами комсомола. Должен признаться, что я часто волновался, опасаясь, что вдруг кто-то из них спросит меня, почему я не вступаю в комсомол. Что я отвечу?

Так мы проработали до ноября, когда закончился сезон сельхозработ и бухгалтерия колхоза подвела итоги работы каждого члена колхоза, количество трудодней и заработок за весь сезон. У моего отца было около 100 трудодней, т.к. он по субботам не работал и часто болел. У брата оказалось 130 трудодней, а у меня – 150 трудодней.

На вопрос отца, вызвать ли семью сюда, я ответил, что мне тут делать нечего, вся молодежь уехала продолжать учебу, а здесь остались одни старики. Мой брат тоже выразил нежелание оставаться, и мы решили вернуться к семье. Получив окончательный расчет, часть деньгами, часть сельхозпродуктами, мы в ноябре вернулись в Смотрич. Через какое-то время к нам наведался, уже второй раз, инструктор Аарон из Винницы. Работу организации за последние месяцы он нашел неудовлетворительной. За время моего отсутствия в Смотриче состоялось лишь одно

Стр.16

собрание, несмотря на то, что за это время накопился ряд вопросов, которые необходимо было срочно обсудить и решить на общем собрании (одно собрание состоялось в связи с отъездом товарища нашей организации Каца Х. В Москву, в Гдуд по рекомендации областного штаба в Виннице). Не было выпущено ни одного журнала, письменная связь с центром была почти прервана. Все эти недостатки были отмечены Аароном, и по его рекомендации я был вновь избран руководителем нашей организации.

В начале 1931 г. в Смотрич прибыл новый начальник ОГПУ на место снятого с этого поста, о котором в нашем районе шла молва, как о человеке мягкосердечном, слабохарактерном и не соответствующем данной должности. Новый начальник был русским по национальности, молодой, видимо, не женатый. Квартиру он снял (одну комнату) у родственницы одного нашего товарища. Однажды, во время уборки комнаты, в отсутствие начальника, хозяйка квартиры подняла бумажку, упавшую со стола на пол, и увидела на ней мою фамилию, написанную крупным почерком. Текст этой бумажки говорил о затребовании на меня характеристики. Она тут же строго по секрету сообщила об этом моему товарищу. Я написал письмо в областной штаб и доложил о том, что ОГПУ мною интересуется. Через несколько дней я получил из штаба ответ, что мне необходимо, пока не поздно, передать руководство организацией, кому я найду целесообразным, и немедленно приехать в Винницу, откуда меня направят в Москву в Гдуд. В начале февраля я прибыл в одну из коммун Гдуда «Хашомер-Хацаир», находившуюся в 20 км от Москвы на ст. Клязьма Ярославской ж.д. Вместе со мной прибыл в Гдуд из Смотрича Яков Латер. Он пожелал включиться в работу Гдуда, и ему областной штаб в Виннице разрешил поехать со мной. В коммуне, куда я прибыл, жили мой товарищ детства Кац Хаим и две девушки: Вайсберг Бина из Смотрича и Сегал Лиза из Купеля.

Гдуд в Москве был создан на базе товарищей-активистов «Хашомер-Хацаир» из разных местечек Украины и Белоруссии, вызванных в Москву главштабом по рекомендации областных и районных штабов организации. В Гдуде вновь прибывшие были обеспечены соответствующими справками о рабочем происхождении, и биржа труда незамедлительно направляла их на работу. Гдуд состоял из коммун, число членов коммуны зависело от площади комнаты, арендованной у частных владельцев на окраине Москвы, сроком на 6 месяцев (в целях конспирации на больший срок аренда комнат не разрешалась). В маленькой комнате жили не меньше 3-х человек, а в большой комнате иногда до 5 человек. Большинство членов Гдуда работало в Москве, и приходилось вставать очень рано, в 6 часов утра, чтобы успеть дойти до ж.д.станции и электричкой ехать до Москвы, затем еще трамваем или автобусом до мест работы к 8 часам. Продукты питания каждый работающий получал по карточкам, но чаще всего эти продукты не были нами полностью использованы, так как с работы мы все возвращались поздно вечером домой сильно уставшими, да еще нужно было заниматься кухонными делами, и накопившиеся запасы продуктов за месяц мы часто отдавали хозяйке квартиры.

Штабом Гдуда для каждой коммуны была разработана определенная программа по целому ряду теоретических и организационно-практических вопросов, после чего, по усмотрению штаба, тот или иной товарищ отправлялся в какой-нибудь город для ведения нелегальной деятельности среди еврейской молодежи, или как говорили тогда «идти в народ». Гдуд издавал ежемесячный журнал под названием «Ал-Амишмар». В нем печатались статьи и стихи на русском и на идиш. После прочтения журнала всеми коммунами, он был размножен на гектографе в нескольких экземплярах и рассылался в другие города и области, где существовали наши организации. Для каждой коммуны

Стр.17

была установлена смета расходования денег на индивидуальные расходы, как то: завтраки, обеды на работе, транспорт, одежда, обувь и другие непредвиденные расходы, а также коммунальные услуги, квартплата, выкуп рационированных продуктов по карточкам и др. Остававшаяся сумма денег в кассе коммуны передавалась в штаб для нужд всего Гдуда. Надо сказать, что организация Гдуда не была целью нашего движения, а скорее средством.

В начале моего прибытия в Гдуд примерно 2 месяца я нигде не работал, ввиду того, что за этот период меня трижды перебрасывали из одной коммуны в другую, и во всех коммунах я жил временно, не прописанным. Лишь в мае, перейдя в коммуну на ст. Баковка Белорусской ж.д. на место товарища, уехавшего в Харьков, я был прописан в домовую книгу и имел возможность устроиться грузчиком на товарной станции Белорусского вокзала. Работа здесь была неимоверно тяжелая, грязная. Приходилось разгружать за 8-часовой рабочий день по несколько вагонов, прибывавших в Москву из разных республик и областей, со всякими строительными материалами, промышленными товарами, продуктами питания, овощами, фруктами и т.д. Работавшие со мной русские, как их тогда называли, «кацапы», были очень удивлены, когда узнали, что я еврей, согласившийся на такую тяжелую работу. За полтора месяца работы грузчиком я страшно похудел, обессилел, чувствовал большую усталость. По предложению штаба Гдуда я оставил эту работу и через короткое время был направлен биржей труда на металлопрокатный завод «Цветметзолото» подсобным рабочим, где проработал до декабря 1931 года, когда был уволен, в числе других, по сокращению. В конце декабря поступил на мыловаренный завод № 2, где проработал до 20 января 1932 года, когда был арестован.

В эту ночь в дом нашей коммуны в деревне Бица Курской ж.д. постучали. На вопрос хозяина квартиры: «Кто это?»– ответили: «Из сельсовета». Вошли двое мужчин и одна женщина, все одеты в гражданское, с ними был также работник сельсовета. Первый их вопрос был: «Где комната проживающих здесь четырех квартирантов?». Они ворвались в нашу комнату без предварительного стука, не спрашивая, можно ли войти, и, осветив фонариками комнату, разбудили нас всех. В этой коммуне, кроме меня, проживали Кац Хаим, Иоффе Фаня (в настоящее время в Израиле, ее фамилия Эстерлиц) и Гринберг Бася. На требование Фани предъявить ордер на обыск, они ответили раздраженно, что ордер будет в свое время. Я и Кац одевались в присутствии чекистов-мужчин, а женщина-чекистка вышла в коридор. Затем мы – мужчины – вышли из комнаты, а Фаня и Бася стали одеваться в присутствии вошедшей чекистки. Начался обыск, длившийся примерно час, а ордер на право производства обыска так и не был предъявлен. При обыске были обнаружены и увязаны в большой пакет следующие предметы:

1. Свежий экземпляр гдудовского журнала «Ал-Амишмар», недочитанный нами до конца.
2. Два номера газеты на идиш «Дер-Момент», издаваемой в Польше.
3. Статья, написанная мною для следующего номера нашего журнала.
4. Стихотворение Х. Каца на идиш, также для следующего номера журнала.
5. Русско-ивритский словарь Бен-Иегуда и Ровницкого, над которым я работал больше года, будучи в Смотриче, переписывая из печатной книги в общую тетрадь большого формата из 300 страниц.

После обыска в комнате царил невообразимый хаос и беспорядок. Все пододеяльники и наволочки были сняты с подушек и одеял. Вся мебель была передвинута со своих мест, на полу валялась одежда и белье, разные тряпки и бумажки. Нам не было разрешено войти в комнату, чтобы навести маломальский порядок. Было приказано сидеть в прихожей комнате и не разговаривать. Один из

Стр.18

чекистов вместе с хозяином дома куда-то ушли и вернулись через 30-40 минут, приведя с собой нашего товарища, младшего брата Каца, Файвеля Каца, который недели две тому назад снял угол у одной старой женщины в этой же деревне, недалеко от нашей квартиры. История его появления в деревне Бица, где мы проживали, такова: Кац Фейвель жил в Киеве и был связан с киевской организацией «Хашомер-Хацаир».

Окончив ФЗУ, он был направлен органами трудоустройства на один из военных заводов в Киеве. Однажды утром, возвращаясь с ночной смены и подходя к дому, он встретил мальчика, сына его соседа, шедшего в школу, который сообщил ему о том, что двое из ГПУ со вчерашнего вечера ждут его на квартире. Файвель сразу смекнул, в чем дело, и тут же принял решение поехать к брату в Москву «до востребования», т.к. точный домашний адрес брата ему не был известен, ибо Хаим Кац, как и все члены Гдуда, получал письма от родственников «до востребования» на почтовом отделении того вокзала, где находилась его коммуна.

Прибыв в Москву, Файвель стал у окошка почты, где выдаются письма «до востребования», в ожидании, когда придет его брат Хаим получать письма. К вечеру, после работы, Хаим, как обычно, направился к окошку почты и, не веря своим глазам, вдруг увидел Файвеля. Штаб разрешил Файвелю несколько дней пожить в нашей коммуне, пока нашли ему угол.

Чекист, который привел Файвеля, выложил на стол пистолет, найденный у Файвеля при обыске. Историю, каким образом у него оказался пистолет, я узнал спустя лишь три года, когда вернулся из ссылки в г. Каменец-Подольск, где встретился с Хаимом, который рассказал мне следующее. Во время обучения в ФЗУ в Киеве, Файвель вместе со своим классом в качестве делегации от учащихся школы был послан на проходившие военные маневры Красной Армии Киевского военного округа, и там как-то сумел стащить пистолет. Зачем и для чего ему нужен был пистолет, он и сам не знал, просто соблазнился этой «игрушкой». Такие показания он давал во время следствия и, видимо, следователь, учитывая его юношеский возраст (ему как раз в эти дни исполнилось 18 лет), считал этот поступок «детской забавой» и отдельную статью за незаконное хранение оружия ему не предъявил.

После составления протокола, в котором зафиксировали результаты произведенного обыска, нам сказали собираться в путь. Мы взяли каждый по паре белья, полотенце, мыло и зубные щетки. Имевшуюся у нас в наличии сумму денег мы разделили на всех пятерых человек и пошли на станцию, где ждали до 5 часов утра прибытия первой электрички. Чекисты, производившие обыск и сопровождавшие нас на станцию, заняли для нас специально отдельное купе без посторонних пассажиров, строго предупредили нас не разговаривать между собой. В 6 час. 30 мин. мы прибыли на Курский вокзал, откуда нас на «черном вороне» доставили на Лубянку, 2.

На Лубянке нас продержали часа два в приемном зале и тут, в отсутствие охранников, мы имели возможность договориться, как себя вести на следствии. Затем нас перевезли в Бутырскую тюрьму. В камере я много думал над вопросом, каким образом наша коммуна могла «засыпаться». Меня удивлял факт, почему они пришли к нам без ордера на обыск и на арест. Возможно, им стало известно от кого-то, что в деревне Бица на такой-то квартире проживает подозрительная группа молодых людей, мужчины и женщины, не русские, а фамилии они наши не знали, и поэтому явились к нам без ордера. Возможен и другой вариант. Не исключена возможность, что органам ОГПУ была известна форма существования сионистской организации Гдуда в Москве и области коммунами. Они могли совершенно легко, без всякого труда, раскрыть коммуны, затребовав от центрального адресного стола в Москве выписку всех адресов по Москве и области, где проживает в одной квартире группа юношей и девушек с еврейскими фамилиями, но в таком случае они имели возможность явиться к нам, имея на руках ордер на обыск по всем правилам закона.

Стр.19

В Бутырской тюрьме, в 4-м корпусе, 16-м коридоре, нас, мужчин, рассаживали по разным камерам. Видимо, наш следователь Галкин не был очень сведущим в системе порядковой нумерации и расположения камер тюрьмы. Он, наверное, считал, что все номера камер коридора идут по порядку по одной стороне и распорядился рассаживать нас следующим образом. Каца Хаима в камеру № 70, меня – в камеру № 72, а Каца Фейвеля – в камеру № 74. Следователь не учел или не знал, что камеры с четными номерами идут по одной стороне, а с нечетными – по другой стороне коридора. Таким образом, мы все трое оказались по соседству и имели возможность перестукиваться через стенку, пользуясь тюремной азбукой, и сообщать друг другу свои новости. Но, увы, это продолжалось недолго. Однажды, когда я, перестукиваясь с камерой № 70, вызвал Хаима, мне ответили, что вчера вечером его забрали с вещами неизвестно куда. Я понял, что следователь догадался о совершенной им ошибке и разлучил нас.

Находясь почти год в Гдуде, я регулярно писал домой, не реже одного письма в месяц. В связи с моим арестом, когда прошло полтора-два месяца и от меня не поступало писем, родители заволновались, но ничего предпринять не могли, т.к. моего домашнего адреса в Москве они не знали. Отец вспомнил, что в Смотриче проживает семья Грузмана Ицхака, а их старший сын Мордехай уже несколько лет живет в Москве. Отец попросил у Ицхака адрес его сына и написал ему письмо с просьбой найти через Центральный адресный стол мой адрес и выяснить, что случилось со мной. Мордехай (ныне проживает в Израиле) в 20-е годы принадлежал к «Эхолуц», принимал активное участие в работе «Хашомер-Хацаир» и искренне хотел оказать добрую услугу моим родителям, не подозревая, что это для него небезопасно. Получив справку из адресного стола с моим точным адресом, он в свой выходной день поехал в деревню Бица, где я проживал до ареста. На его вопрос хозяину дома, проживает ли здесь Пичкарь Яков, тот ответил, что Пичкарь Яков недавно переехал на другую квартиру, недалеко отсюда. Предложил провести Мордехая и привел его в сельсовет к председателю, докладывая при этом ему, что он поймал важную птицу, члена контрреволюционной организации, в которой состоял и Пичкарь. Позвонили в Москву, в ОГПУ, и через час прибыл «черный ворон» (специальная закрытая машина для перевозки арестованных). Мордехай был доставлен на Лубянку. Два дня он сидел без вызова. Дома очень волновались, семья не знала, куда он пропал. На второй день его исчезновения семья запросила Центральное Управление милиции Москвы, известно ли им что-либо, по поступившим к ним сводкам о происшествиях, о Мордехае Грузман. Конкретного ответа от милиции семья не добилась. На третий день Мордехая вызвали к следователю, который вел наше дело. Его спасло письмо моего отца, которое случайно оказалось у него в кармане, но было отобрано при обыске, когда его привезли на Лубянку. На допросе Мордехай увидел это письмо на столе у следователя и объяснил ему, что его арест – случайность, что подтверждается вещественным доказательством – письмом моего отца. После недолгого допроса он был освобожден. Отделался легким испугом.

В камере № 72, в которой я сидел, было 16 железных коек, по 8 на каждой стороне, посреди камеры – длинный стол, за которым заключенные кушали, читали книги и журналы. Состав заключенных, время от времени менявшийся, состоял в основном из подследственных по бытовым статьям. По политическим статьям я был вторым, когда пришел в камеру. До меня прибыл студент, обвиняемый в троцкистской пропаганде. Через какое-то время прибыл троцкист Лирский, который был арестован

Стр.20

в Москве в 1929 г. и сослан с Казахстан, откуда в 1930 г. бежал и под чужой фамилией жил в Московской области до второго ареста. Однажды в камеру привели новенького, грузина по национальности. Через несколько дней он был вызван на допрос. Вернувшись с допроса, он рассказал нам, что его обвиняют в распространении антисоветской пропаганды. Прошло некоторое время, и все в камере стали замечать, что этот грузин всегда сидит с книжкой в руках и внимательно прислушивается, о чем говорят другие, а сам в разговорах никогда никакого участия не принимает. Разговоры в камере, разумеется, были часто и на политические темы. По тюремным правилам, подследственным разрешалось раз в месяц писать заявление на имя своего следователя, по разным личным вопросам. В определенный день надзиратель раздавал старостам камер бумагу, карандаши и конверты, а те раздавали их всем желающим писать заявления. Вечером, во время проверки, староста вручал старшему надзирателю собранные им конверты с заявлениями. Однажды в такой день грузин заявил, что он лично хочет вручить свой конверт надзирателю. Это вызвало подозрение у всех, и староста, поддержанный всеми нами, заявил грузину категорически, что или он, староста, вручит его заявление дежурному, или его заявление вообще не будет вручено – нарушать существующие тюремные правила никому не разрешается. Грузину пришлось подчиниться. Увидев на конверте грузина надпись «начальнику СПО (Секретно-политический отдел)», староста сразу смекнул, в чем дело, и этот конверт положил в свой карман, а остальные отдал дежурному надзирателю во время поверки. После отбоя, когда все улеглись спать, староста прочитал письмо грузина, в котором он просил начальника СПО вызвать его, т.к. за последние дни его пребывания в камере у него накопился богатый материал, представляющий большой интерес для Секретного отдела. Он просил вызвать его как можно быстрее, пока он не забыл все услышанное в камере. В полночь меня разбудил староста, рядом с ним стоял троцкист Лирский и еще один, бывший штабс-капитан царской армии, который часто и открыто высказывал взгляды, враждебные советскому режиму.

Староста сообщил нам содержание письма грузина и заключил, что подлец должен быть сурово наказан. Вопрос только был в том, кто и каким образом может взять на себя роль исполнителя меры наказания. Ни один из нас не мог предложить что-либо конкретное, как отомстить шпиону-подлецу за его предательские действия и, вместе с тем, как от него избавиться. Тогда староста предложил поручить это дело молодому, здоровому парню Ваське, дважды судимому за вооруженное ограбление государственных банков и дважды бежавшему из лагерей. Васька был поднят с постели незадолго до подъема и подробно проинформирован старостой об этом деле. В 6 часов утра, после подъема, Васька подошел к грузину, показывая ему его письмо, спросил: «Это ты писал?». От неожиданности грузин побледнел, растерялся и ничего не ответил. Васька начал его бить, повалил на каменный пол и руками и ногами бил его по голове и лицу. Грузин закричал: «Караул, караул, меня убивают!» Дежурный надзиратель, услышав крик о помощи, открыл дверь, но войти в камеру, согласно уставу, он не рискнул. Он вызвал по телефону начальника тюрьмы, который сейчас же явился в сопровождении двух надзирателей. Васька доложил ему о том, что это он расправился со шпионом, написавшим донос следователю обо всем, что говорят в камере, при этом Васька показал начальнику письмо грузина. Начальник протянул руку, намереваясь забрать письмо из рук Васьки, но тот сумел ловко разорвать письмо на мелкие клочки и выбросить в парашу. По распоряжению начальника грузина тут же забрали из камеры.

Через несколько дней после прибытия в Бутырку ночью я был вызван на допрос. На столе следователя часы показывали время: 1 час. 30 мин. В начале составления

Стр.21

протокола допроса следователь Галкин записал мои биографические данные, затем перешел на личную беседу «по душам», выражая глубокую озабоченность моей дальнейшей судьбой и жалея меня, говорил, что я напрасно гублю свою молодость, став на путь буржуазного национализма и сионизма. «Вы обречены на вечное скитание по тюрьмам и ссылкам, – говорил мне следователь Галкин. – Вашим страданиям не будет конца», – предупреждал он меня. И, заканчивая свой первый допрос, он предлагал мне путь спасения от вечных страданий, – написать декларацию в газету об отказе и окончательном разрыве с идеологией сионизма. В конце нашего разговора следователь продолжал: «Я надеюсь, что вы хорошо подумаете и на следующий допрос принесете мне положительный ответ на мое предложение». Второй допрос состоялся примерно через месяц. На этот раз меня вызвали утром. Видимо, следователь действительно надеялся, что я ему принесу декларацию и не хотел испортить мне настроение, раздражать меня вызовом в не очень приятное ночное время. Убедившись, что никакой декларации я ему не принес, следователь Галкин начал злиться и стал обращаться со мной грубее, перешел на «ты» и время от времени допускал в своих выражениях нецензурные слова. Его нервозность дошла до того, что он нечаянно опрокинул чернильницу на протокол допроса, и ему пришлось вновь переписывать протокол, что заняло лишний час времени.

В конце марта мне принесли в камеру напечатанный листок с решением Особого Совещания ОГПУ, в котором говорилось, что за принадлежность к контрреволюционной сионистской организации и ведение сионистской агитации, по ст. УК РСФСР 58 пункт 10-11, я осужден к 3-м годам ссылки в пределах Средней Азии. 31 марта, поздно вечером, меня вызвали с вещами на этап. На «черном вороне» меня с группой заключенных доставили на Казанский вокзал, привели нас к товарному составу, стоявшему в тупике, к которому были прицеплены два вагона типа пригородных поездов. На окнах – решетки. Один вагон для заключенных, а второй вагон для конвоя и хранения продуктов, предназначенных заключенным в пути. В нашем вагоне уже находилось человек 50 заключенных, видимо, из других московских тюрем. Все были осуждены по бытовым статьям на разные сроки в среднеазиатские лагеря. Я был один политический, следующий в ссылку. Ночью наш состав тронулся, медленно набирая скорость в незнакомый мне мир. Долго, очень долго я не мог уснуть. Разные мысли приходили в голову: что готовит мне будущее? Действительно ли моя судьба сложится так, как пророчил мне следователь, что я обречен на вечное скитание по тюрьмам, этапам и ссылкам и что я никогда больше не увижу родных и близких?

На третий день мы прибыли в Самару (Куйбышев). Нас перевели в другой вагон, «столыпинский», он тоже был прицеплен к товарному составу. Каждое купе было отгорожено одно от другого железной решеткой, и дверь закрывалась на замок. Все нижние и средние полки в вагоне уже были заняты арестантами-блатными, уголовниками из местной тюрьмы, а когда нас стали распределять и добавлять в каждое купе по 2-3 человека, то нам оставалось только залезть на самые высокие верхние и узкие полки, где сидеть было совершенно невозможно. Нам пришлось как-то устраиваться лежать по два человека валетом до самого Ташкента, почти четверо суток.

В Ташкент прибыли во второй половине дня 7 апреля. Выгружались не у вокзала, а где-то в тупике, чтобы прохожие нас не видели. Построились в ряды по 5 человек в ряд. Начальник конвоя зачитал нам заученную им инструкцию: «Ходить умеренным шагом, не разговаривать, не выходить из строя. Шаг вправо, шаг влево буду

Стр.22

рассматривать как попытку к побегу. Приказываю конвою в таких случаях немедленно применять оружие без предупреждения. Понятно?» Кто-то буркнул «понятно», и мы пошли по окраине города, по грязным, пыльным переулкам, миновав центр города, по направлению к городской тюрьме.

В Ташкенте в это время была уже весна. Цвел урюк, дети играли на улицах, легко одетые, почти босиком. Я вспоминал центр России, где сейчас еще полно снега и холодно. В городскую тюрьму мы прибыли, когда уже наступили сумерки. В большом тюремном дворе надзиратели произвели обыск у большой группы так называемых басмачей, прибывших этапом незадолго до нашего прибытия. (Басмачи – это националистическое движение среди среднеазиатских народов, борющихся против советского режима за национальную независимость). После проверки нашего этапа нас привели в большую камеру, в которой на полу, устланном сеном, сидело человек 30, большинство узбеки, казахи, туркмены. Дверь камеры была открыта, она закрывалась после проверки в 10 часов вечера и до 6 часов утра. Заключенные в течение дня имели возможность ходить из одной камеры в другую и на двор. Сидел я в этой темной, без электрического света камере, отдохнув от длительной ходьбы от вокзала до тюрьмы. Вокруг себя я слышал только непонятный мне узбекский язык. Многие заключенные были людьми преклонного возраста, с седыми длинными бородами, иногда они все вместе, как по команде, падали на колени, наклоняясь лицом к земле, тихо молились, просили у аллаха прощения и жалости.

Настроение у меня было незавидным. Вдруг из угла камеры напротив меня слышу слова на идиш: «Моше, вставай, хватит спать, а то ночью спать не будешь». Я вздрогнул. Нет, мне не показалось – я ясно слышал еврейские слова. Я подошел к ним, когда они поднимались с пола, стряхивая сено с одежды, и произнес обычное еврейское приветствие «шалом алейхем». Когда я им ответил на их вопросы, откуда я прибыл и за что осужден к трем годам ссылки в Ташкент, они мне сообщили, что здесь в тюрьме сидит большая группа сионистов, и показали мне, в какой камере они находятся. Я, разумеется, очень обрадовался, настроение мое сразу переменилось. В большой камере, где находились только политзаключенные, было 10 сионистов, один грузинский меньшевик, один анархист и несколько туркменов-студентов, принадлежавших к национальному движению «младотюрков». Напротив этой камеры была небольшая камера, где находились три девушки-сионистки. Заключенные этих двух камер сумели добиться от органов ОГПУ более лучших и нормальных условий заключения, отличающихся от условий содержания заключенных общих камер, осужденных по бытовым статьям, а именно:

1. В общих камерах норма пайка хлеба ежедн… 500 г.
В полит. камерах норма пайка хлеба……. 600 г.

2. В общих камерах «сахара» ……. 20 г.
В полит.камерах «сахара» ……. 25 г.

3. В общих камерах «газета» ……… –
В полит. камерах «газета» ……… 1

4. В общих камерах «махорка в мес.»… 2 п.
В полит. камерах «махорка в мес.»…3 п.

5. В общих камерах «мыло в мес. » …. 1 к.
В полит. камерах «мыло в мес. » …. 2 к.

6. В общих камерах «передача, свидание»…. 1
В полит. камерах «передача, свидание» …. 2

7.Согласно правилам тюрьмы, все камеры после проверки, т.е. с 10 часов вечера до 6 час. утра, закрывались, камеры же политических постоянно были открыты и не было надобности держать парашу в камере, как это было в общих камерах в ночное время.

Возможно, были еще какие-то права, которыми пользовались политзаключенные, но в моей памяти они не сохранились.

Стр.23

Имена и фамилии товарищей-сионистов я хорошо запомнил: Яков Ольшанский, Иона Резницкий, Изя Лейтман, Шура Лейтман, Моше Кримкер, Едидья Ландау, Яков Землянский, Гриша Каплан, Зелиг Бжелянский, Абрам Кацман, Гитя Клибанер, Ривка Злобинская, Нехама Роднянская.

При первом моем знакомстве с товарищами, когда я им сообщил, что состоял членом московского Гдуда «Хашомер-Хацаир» и впервые арестован, они не поверили моим рассказам. Они никак не могли себе представить, что еще сейчас, в 1932 г., существует нелегальное сионистское движение. По заданным мне вопросам я понял, что они относятся ко мне не с полным доверием и даже некоторые из них подозревали, что я подосланный агент ОГПУ. Позднее мне стало понятным, почему они были так удивлены появлением в ссылке «свеженького», впервые арестованного в 1932 году за сионистскую деятельность. Оказалось, что все они подвергаются репрессии по 6-7 лет. Они уже дважды отбывали трехлетние сроки ссылки, т.е., когда первый трехлетний срок ссылки подходил к концу, их снова арестовывали и вторично приговаривали к новому трехлетнему сроку ссылки и отправляли в другой край. Первый срок они отбывали в Сибири, второй – в Средней Азии, а сейчас трехлетний срок должны отбывать в знакомой уже Сибири. Тут я вспомнил слова моего следователя Галкина в Москве, когда он «вежливо» меня предупреждал: «Вы обречены на вечное скитание по тюрьмам и ссылкам. Вашим страданиям никогда не будет конца». Через несколько дней я был вызван в ОГПУ, где мне сообщили о моем назначении в ссылку в город Турткуль Каракалпакской АССР. Мне также сказали о том, что придется ждать некоторое время, когда установится навигация по реке Амударья, тогда меня отправят. После недели моего пребывания в ташкентской тюрьме товарищи-сионисты решили обратиться с заявлением в органы ОГПУ, в котором они решительно требовали немедленной их отправки по назначенным им местам ссылки, т.к. они сидят в тюрьме уже 5 месяцев после вынесения им приговора. В их заявлении говорилось, что, если в течение недели их не отправят, они объявят мокрую голодовку. Это значит, что пищу принимать не будут, только будут пить воду. Неделя прошла, но ответа они никакого не получили и началась голодовка. В первые 2-3 дня голодовки утром, в обед и вечером им приносили тюремную пищу, которая тут же была полностью возвращена, после этого пищу прекратили приносить. Политзаключенные этой же камеры, не голодавшие, в том числе и я, по договоренности с комендантом тюрьмы получили разрешение брать еду прямо на кухне во дворе тюрьмы и там же, на специально поставленном столе, кушать. На второй день голодовки, во время ужина, ко мне обратился грузинский меньшевик Семен Гоголяшвили и заявил мне следующее: «Яков, прости меня, но я старше тебя и у меня больше жизненного опыта. Ты в первый раз попал в мир политзаключенных и тебе, вероятно, неизвестны обычаи и порядки, существующие в нашей среде, об обязательной солидарности и поддержке одними заключенными требований других заключенных. Я и все остальные заключенные нашей камеры завтра оставляем тюрьму, нас отправляют этапом по местам ссылки. Поэтому нам нет смысла присоединяться к голодающим и объявлять голодовку в знак солидарности, но ты ведь остаешься, твой долг товарища по идее немедленно присоединиться к их голодовке». Я тут же полностью признал свою вину, мотивируя своей неопытностью в таких вопросах, я просто не знал об этом. В этот же вечер я изложил старосте камеры голодающему Ольшанскому о своем намерении написать заявление в ОГПУ о моем присоединении к голодающим в знак солидарности. Ольшанский, посоветовавшись со всей группой товарищей, ответил мне следующее: «Неизвестно, сколько дней нам придется держать голодовку, а в нашей группе имеются некоторые товарищи,

Стр.24

физически очень слабые. Как видишь, сегодня только два дня, как мы голодаем, а уже кое-кто из нас еле поднимается с кровати, чтобы выходить в туалет. Ведь воду мы пьем. А что, если придется голодать 5 или 10 дней, тогда, несомненно, ни один из нас не в состоянии будет подняться, выходить в туалет, и тогда обязательно кто-то должен будет за нами ухаживать, и этот кто-то будешь ты – больше некому. Поэтому, если уж придерживаться традиции о солидарности, напиши заявление в ОГПУ об объявлении тобой голодовки в знак солидарности со своими товарищами сроком на три дня, такие случаи бывают, когда это вызывается необходимостью.

Через коменданта тюрьмы мною было отправлено заявление на имя начальника ОГПУ г. Ташкента о моей трехдневной голодовке в знак солидарности с товарищами. Первый день голодовки, как мне казалось, прошел сравнительно легко, не очень мучительно. Вечером, когда желудок усиленно начал требовать «топлива» и все время не покидала мысль о еде, я старался отвлекаться от этих мыслей чтением газет, книг, хотя не всегда мне это удавалось. Второй день был мучителен, а третий – ужасно тяжелый. Я заметно ослаб, кружилась голова, ходил часто спотыкаясь. Все время сосало под ложечкой. Но когда я смотрел на лежащих, бледных товарищей, на их обросшие и немытые лица, мне становилось страшно, и я забывал о себе. Шел пятый день голодовки, когда большинство голодавших не в состоянии были выходить по естественной нужде, а в последующие дни их состояние стало намного хуже, и над некоторыми нависла прямая смертельная опасность. Тогда я подумал, стоило ли им затевать это дело с риском для жизни? Я был убежден, что цель не оправдывает средства, именно в данном случае. Сидели они в тюрьме 5 месяцев после приговора о ссылке, ну сидели бы еще месяц или два, в конце концов, их бы отправили по местам ссылки, а подвергать жизнь смертельной опасности не имело смысла. Не дай бог, случится смертельный исход с одним голодающим, прямые виновники смерти сиониста не станут жалеть и раскаиваться по этому поводу, наоборот, они в душе будут радоваться. Не исключено, что эта бюрократическая волокита с отправкой их по местам ссылки задумана чекистами с этой целью. Врач тюремной больницы, вольнонаемный, каждый день утром и вечером приходил и проверял биение пульса, смотрел язык у каждого, иногда кое-что записывал в свой блокнот и молча уходил. Примерно на седьмой день голодовки уже ни один из голодающих не в состоянии был подняться с кровати, походить по камере взад и вперед, немного размять ноги. Все лежали, укрытые белыми простынями, не двигаясь, мало разговаривали между собой, были как полумертвые. О чем они тогда думали? Прошло 12 дней голодовки, а представители ОГПУ ни разу не явились узнать о состоянии голодающих, расспросить, может быть, уговорить их снять голодовку, как это бывало в таких случаях.

Такое игнорирование требований политзаключенных со стороны ОГПУ вызвало большое возмущение у голодающих, и они в этот день отправили заявление начальнику ОГПУ о том, что с завтрашнего дня, т.е. с 13-го дня голодовки, объявляют «сухую» голодовку, прекращают пить воду. Их состояние еще более ухудшилось, тогда мне было очень трудно дежурить около них, ухаживать за тринадцатью еле живыми людьми днем и ночью. Я боялся отходить от них даже на 2-3 минуты, по самым необходимым нуждам. Время от времени я забегал в женскую камеру проведать девушек, узнать об их состоянии и чем-либо помочь им, иногда поправить подушку, подать воды, вытереть пот с лица и др. Как назло, в эти дни в Ташкенте стояла исключительно жаркая погода, и назойливые мухи все время садились на их потные лица, не давая им покоя. Мне приходилось целыми днями ходить от одного к другому с газетой в руках и осторожно махать перед их лицами,

Стр.25

отгоняя мух и наводя прохладу, ибо им было тяжело дышать при такой жаре. Так шли долгие, мучительные дни и бессонные ночи.

На 15-й день голодовки, это было к вечеру, я вдруг заметил, что Изя Лейтман лежит без всяких признаков жизни, вроде бы не дышит, глаза какие-то странные, не живые, устремленные в одну точку на потолке. Я совсем растерялся, не знал, что делать. Случайно увидел в окно проходящего по двору тюрьмы коменданта. Я взволнованно окликнул его и сообщил о случившемся с Изей. Комендант по телефону вызвал врача из больницы. Дежурный врач сейчас же пришла и, нащупав пульс у Изи, ничего не сказав, быстро пошла к телефону и сообщила в ОГПУ, что один из голодающих при смерти. Через 15 минут во двор тюрьмы заехала легковая машина с представителем ОГПУ. Войдя в камеру, он представился: майор Лещенко. Между ним и старостой камеры Ольшанским произошел следующий диалог:

Лещенко: С кем могу говорить?

Ольшанский: Говорите со мной. Я прошу говорить коротко и ясно, ибо у меня нет сил долго разговаривать.

Лещенко: Я пришел предложить вам прекратить голодовку.

Ольшанский: Голодовку мы снимем тогда, когда будут удовлетворены наши требования.

Лещенко: Какие ваши требования?

Ольшанский: Кроме тех требований, что мы изложили в заявлении перед началом голодовки об ускорении нашей отправки в сопровождении спецконвоя, а не общим этапом, сейчас мы добавляем еще ряд пунктов, а именно: 1. Отправку произвести через 10 дней после прекращения голодовки, когда немного поправимся. 2. В течение этих десяти дней выдавать нам больничное питание. 3. С места отправки до места назначения предоставить нам мягкий вагон. 4. В пути следования нас обязательно должен сопровождать врач. 5. Все наши требования должны быть зафиксированы в двух экземплярах с вашей подписью и печатью ОГПУ. Оригинал документа вручается нам.

Лещенко: Хорошо, я согласен.

Комендант тюрьмы принес бумагу, и майор Лещенко записал все требования голодающих, расписался и приложил печать. С этой минуты голодовка прекратилась. У меня от радости потекли слезы. Первым делом я побежал в камеру к девушкам, сообщить им радостную весть. Они сначала не поверили, думали, что я шучу. Какие могут быть шутки в таком серьезном деле? Лейтмана на машине скорой помощи забрали в больницу, где он находился несколько дней под наблюдением врачей. По указанию главного врача сейчас же из больницы принесли для голодающих по полстакана слабозаваренного, теплого и чуть сладкого чая с небольшим белым сухариком. Со следующего дня стали приносить из больницы трехразовое питание, специально для них приготовленное. С каждым днем рацион питания соответственно увеличивался. Через три-четыре дня кое-кто начал вставать с кровати и ходить по камере.

Комендант тюрьмы (бывший заключенный) очень хорошо относился к нашей группе политзаключенных. По просьбе Ольшанского он позвонил одному нашему товарищу, находившемуся в ссылке в Ташкенте, и сообщил ему, что голодовка прекращена и что родственники и друзья заключенных могут приходить на свидания в любой день и час, вопреки тюремным правилам, разрешающим свидания с заключенными, только раз в месяц. У входа в тюрьму, в специальном помещении, в присутствии надзирателя проходили свидания. Приходили ссыльные сионисты левого и правого течения, а

Стр.26

также родственники заключенных, проживающие временно или постоянно в Ташкенте. Однажды пришли несколько ссыльных: русские социал-демократы и социал-революционеры, проведшие несколько лет ссылки вместе с политзаключенными. Я присутствовал на одном из таких свиданий и тогда же познакомился с некоторыми ссыльными сионистами и родственниками заключенных.

На 10-й день после снятия голодовки начались приготовления к предстоящей их отправке. Уложили вещи в чемоданы, упаковали рюкзаки и увязали постельные принадлежности. Настроение у всех было приподнятое, как говорят, «чемоданное». К вечеру, когда стало темнеть, в камере специально не зажгли свет, и в полутемной, тихой обстановке Яков Ольшанский, обладавший очень мягким, бархатным голосом, начал петь песню на иврите, которую я впервые услышал. Его поддержала вся группа сионистов, в том числе и девушки, чаще всего находившиеся в нашей, мужской камере. Эта песня сионистов-социалистов «Баавода», которую я тут же записал и запомнил до сих пор.

Утром встали рано, задолго до подъема, кое-кому плохо спалось ночью, много думали, мечтали, гадали о предстоящей судьбе, где-то в далекой, холодной Сибири. После завтрака мы все с большим волнением поглядывали через окно во двор тюрьмы, ждали, не покажется ли машина с конвоирами в зеленых фуражках, какие тогда носили военнослужащие войск ОГПУ. Время тянулось томительно долго. Вот уже пришло время обеда, но есть никому не хотелось: все волновались, нервничали, настроение было у всех испорчено. Вечером, во время обсуждения создавшегося положения, самый старший в группе сионистов, к голосу которого все всегда прислушивались, – Иона Резницкий – в своем кратком выступлении сказал: «Я более чем уверен в том, что представитель ОГПУ Лещенко нас обманул, они на это способны. Его подпись и печать на выдвинутые нами гарантийные условия для него простая, ничего не значащая бумажка, в которую он и сам не верит. Нет сомнения, что чекисты решили поиздеваться над нами, и мы можем ждать нашей отправки еще неделю, две или больше. Мое мнение, что нам необходимо принципиально ответить на их провокацию немедленным возобновлением голодовки». Выступил староста камеры Ольшанский, полностью поддержавший предложение Резницкого. Он добавил: «Быть может, среди нас имеются товарищи, не согласные возобновить голодовку в силу их слабого состояния здоровья, не желающие рискнуть своей жизнью и в то же время считающие неудобным открыто высказывать свое мнение по этому поводу, в таком случае предлагаю провести тайное голосование». Это предложение было всеми отклонено, и все единогласно высказались за возобновление голодовки. В ОГПУ было послано заявление, всеми подписанное, в котором говорилось, что политзаключенные были жестоко обмануты представителем ОГПУ Лещенко, ввиду этого с завтрашнего дня они возобновляют мокрую голодовку.

На второй день возобновившейся голодовки меня вызвали с вещами. Полагая, что меня отправляют в ссылку в Каракалпакскую АССР, товарищи дали мне кое-какие вещи из одежды, обуви и деньги. Со слезами на глазах я попрощался с ними и пошел

Стр.27

на вахту. Дежурный по тюрьме дал мне подписать бумагу от ОГПУ, в которой говорилось, что, во изменение предыдущего постановления ОГПУ о назначении мне места ссылки Каракалпакской АССР, местом ссылки назначается г. Ташкент и что я 1-го и 15-го числа каждого месяца обязан явиться в комендатуру ОГПУ для регистрации. Передо мной открылись тюремные ворота, и я оказался на свободе, на долгожданной и дорогой мне свободе. Первые несколько минут не верилось. Неужели я на свободе? Могу ходить куда хочу? И тут же вопрос: а куда я сейчас пойду? Нет у меня ни одного адреса тех товарищей-сионистов, которые приходили на свидания в тюрьму, после голодовки моих сокамерников. Как их найти в таком большом городе? Пока я так стоял и размышлял о своем положении, вдруг из толпы людей, стоявших у ворот тюрьмы с передачами, ко мне подошла девушка, сестра одного из голодающих в тюрьме, Ландау Фрума, с которой я познакомился на свидании. Протянув мне руку, она спросила: «Вы что тут делаете? Узнаете меня?». У меня на сердце стало легче. Рассказав ей о назначении мне местом ссылки г. Ташкента и о неожиданном моем освобождении, я выразил ей свою озабоченность тем, что мне негде остановиться первое время. Она меня успокоила, сказав при этом: «Среди своих товарищей-ссыльных вы не пропадете. Пойдемте, я вас отведу к товарищам».

На окраине города, в двухкомнатной квартире с террасой узбекского типа жили два товарища-ссыльные, члены левого «Хашомер-Хацаир», оба из Одессы: Тартаковский Семен и Клин Нисан. Они уже отбывали второй срок ссылки. В первый срок ссылки, в Туркмении, они изучили курс черчения и сейчас работали чертежниками. В главной конторе Узпроектстрой они числились как штатные работники и пользовались всеми привилегиями работников ИТР (инженерно- технические работники), но никогда они не работали в самом учреждении, а по договоренности с администрацией Узпроектстроя работу по составлению чертежей строительства государственных зданий они брали на дом. Работа выполнялась на условиях сдельной оплаты выполненных работ, и они весьма прилично зарабатывали.

К ним приходили другие ссыльные сионисты, с которыми я познакомился. В основном, это были сионисты левого течения «Хашомер-Хацаир» и ЦСП (Ционистиш-социалистише партей). Часто бывал у них русский ссыльный (социалист-революционер), по профессии врач, – Попов Андрей Иванович, который жил на квартире у интеллигентного узбека (тоже врача) напротив нашего дома. Фамилии и имена некоторых ссыльных сионистов я запомнил: Геллер Юрий, Блехман Белла, Русак Борис, Вайсман Толя, Бромберг Воля, Бромберг Лева, Ратнер Юлий, Явлинский Герц, Друкер Генрих, Познанский Иосиф, Комиссар Нахум.

На первой регистрации в ОГПУ, 3 мая (1 и 2 мая были праздники) меня познакомили со ссыльными сионистами правого течения, к которому принадлежал и я. 1. Лемперт-Бронштейн Моше. В 1930 г. состоял членом московского Гдуда «Хашомер-Хацаир». В 1931 г. был арестован в Киеве и сослан в г. Ташкент. 2. Кантор Броня. 3. Хейфец Роза. 4. Фарбштейн Давид. 5. Коган Яков. 6. Ямпольская Лена. 7. Флаксман Айзик. 8. Ланг Яков.

После месячного пребывания у Тартаковского и Клина я нашел себе угол на квартире у еврея-портного, приехавшего с Украины и снявшего у узбека большую комнату в еврейском квартале по ул. Кашгарская. Устроился работать на строительство фабрики-кухни, где проработал до конца 1932 года, когда строительство было приостановлено и большое число рабочих сокращено.

В Ташкенте при еврейском театре находилась еврейская библиотека, читателем которой я состоял. Режиссером этого театра, как ни странно, оказался русский по национальности, Лебедев В. Как я потом узнал, он был человеком весьма

Стр.28

эрудированным, большим знатоком театрального искусства. В дореволюционное время он дружил с руководителями и видными деятелями еврейских просветительных обществ в Ташкенте, Самарканде и других городах Средней Азии. Однажды, в разговоре с библиотекарем Айзенбергом (он же и заведующий клубом) я узнал от него, что он уже много лет является профессиональным актером еврейского театра, а в последнее время исполняет обязанности библиотекаря из-за отсутствия такового. В дальнейшей нашей беседе Айзенберг спросил меня, не согласился бы я работать в библиотеке на полставки, с 18 до 21 часа ежедневно, с одним выходным днем. «Я вижу, что Вы хорошо знакомы с еврейской литературой и, как мне кажется, Вы вполне справитесь с этой работой. Мне просто-таки не хватает времени работать на сцене и в библиотеке». Немного подумав, я дал согласие, и мы договорились, что на следующий день я принесу ему личные документы для оформления на работу в библиотеку. Прочитав мое удостоверение, выданное органами ОГПУ о том, что я являюсь ссыльным и состою на учете ОГПУ, Айзенберг сразу же изменился в лице и, как я понял, что потом подтвердилось, он испугался четырех букв «ОГПУ». Он прямо сказал мне, что не хочет иметь дело с ОГПУ. Тогда я спросил его: «А если я представлю справку из ОГПУ, о том, что они не возражают против моего устройства в библиотеку». Он ответил, что в таком случае он зачислит меня. На следующий день я принес ему такую справку и был оформлен библиотекарем, где проработал до конца 1932 года, когда был уволен по сокращению штатов.

С января 1933 г. я оказался без работы и почти без средств к существованию. В этот период волна массового сокращения охватила все объекты производства и строительства. Хуже всего было для меня после сокращения остаться без продуктовой карточки, по которой я получал в месяц: мяса – 2 кг, рыбы – 3 кг, муки, крупы и макаронных изделий – по 1 кг, масло растительное – 1 литр, масло сливочное – 0,5 кг и хлеба – 600 грамм в день.

В Ташкенте начался голод в полном смысле этого слова. Участились случаи открытого нападения голодных людей на продуктовые магазины и киоски. Такими людьми в основном были узбеки, казахи, прибывшие из аулов в город в поисках работы и хлеба. Часто можно было видеть, как голодный и истощенный человек, едва передвигаясь, вдруг падал от слабости, теряя сознание, и никто из прохожих не в состоянии был ему чем-либо помочь. Горсовет организовал специальную бригаду возчиков, которые проезжали по центральным улицам и собирали лежащих под заборами полуживых, опухших или мертвых взрослых и детей.

В конце января, уже около недели или чуть больше, у меня во рту не было ни крошки хлеба. Питался я один раз в день остатками продуктов, полученных по карточке еще в декабре 1932 г. Я в то время намеренно избегал частых посещений своих товарищей, т.к. знал, если приду к товарищу, он, несомненно, угостит меня обедом или ужином. И как я смогу есть, зная о том, что этот товарищ, а также его жена и ребенок сами бывают голодны и не едят досыта. Одно время я долго не навещал своих товарищей, и они забеспокоились, не случилось ли со мной чего-либо. На мою квартиру наведался Бронштейн Моше. Не застав меня дома, он решил меня дождаться. Хозяйка квартиры рассказала ему о моих плохих делах, о том, что у меня нет продовольственной карточки, нет и денег, и что я каждый день с утра до вечера хожу по городу в поисках какой-нибудь работы. Моше дал мне два хлебных талона, а главное, предложил мне временную работу на несколько дней, которую я с большим удовольствием принял. Работа состояла в том, что с 10 часов вечера и до 8 часов утра я находился в закрытом складе, где хранилось несколько тонн картофеля для распределения его по магазинам города, и топил там большую печку, поддерживая определенную температуру, чтобы картофель не замерзал. Разумеется, я был там

Стр.29

вполне сыт печеным картофелем. Плата за ночь дежурства составляла 5 рублей, в моем положении это был вовсе неплохой заработок. На заработанные деньги я покупал овощи.

В начале февраля 1933 г. я как-то зашел в контору строительства фабрики-кухни узнать, не могу ли я получить причитающиеся мне отпускные за проработанное время в 1932 году. Во дворе случайно встретился мне начальник пожарной и сторожевой охраны строительства. Он знал меня еще со времени моей работы на данном предприятии. Узнав от меня, что я ищу любую работу, он предложил мне работу пожарника-сторожа на строительстве САГУ (Среднеазиатский государственный университет), находящимся в его ведении. Моя обязанность была в том, чтобы сторожить ночью объект строительства, охранять от воров лесоматериалы, разбросанные вокруг строительства. На следующий день я был оформлен в пожарно-сторожевой охране, где мне выдали спецодежду, продовольственную карточку, и в ночь я вышел на дежурство, имея при себе мелкокалиберное ружье с патронами. Мое счастье продолжалось всего несколько дней. 20 февраля ночью пришли два работника ОГПУ, предъявив ордер на обыск и на арест. Обыск длился не более 15 минут, ибо все мое имущество состояло из одного чемодана. Затем приказали одеться. Я решил все свои вещи забрать с собой, потому что не знал, вернусь ли сюда. На улице нас ждала машина, и меня повезли в ОГПУ. Как только мы приехали в здание ОГПУ, тут же спустились в подвал для сдачи личных вещей на хранение. В конце коридора я случайно увидел, как повели Давида Фарбштейна. Тут же мелькнула мысль, что я здесь не один. На допросе следователь предъявил мне обвинение в том, что я знал, помогал и способствовал двум сионистам Друкеру и Вайсману бежать из ссылки из Ташкента в январе 1933 года. Я категорически отказался подписать протокол допроса, утверждая, что я первый раз слышу о побеге Друкера и Вайсмана и вообще я их редко видел. За все время моего нахождения в ссылке, возможно, я встречал их два-три раза на регистрации в комендатуре ОГПУ. Я даже не знал, где они живут. Меня увели в камеру, а протокол допроса так и остался не подписанным мною. Дней через десять всех арестованных ссыльных по делу побега сионистов освободили. Ни один из задержанных не подтвердил подписью предъявленные ему обвинения в содействии побегу.

Когда я явился после освобождения к начальнику пожарно-сторожевой охраны со справкой от ОГПУ о том, что был задержан органами, начальник немного сконфузился и попросил меня подождать в коридоре, когда он позовет. Он заявил мне, что я в дальнейшем не смогу служить в пожарной охране, т.к. эта служба считается военизированной и находится в ведении ОГПУ, а мне, как политссыльному, запрещено носить оружие во время исполнения служебных обязанностей. После нашего с ним разговора я был переведен им на строительный объект в качестве чернорабочего. Я искренне был ему благодарен.

Весной 1933 года сионистская ссылка в Ташкенте заметно пополнилась за счет товарищей-сионистов правого течения. До лета 1933 г. в ссылку прибыли: Рубман (Перельштейн) Това, Фурман Хая, Сахнин Абрам, Лонг Яков, Диревицкая Мася, Диревицкий Яков, прибывший из политизолятора после отбытия в нем 3-летнего срока, Гальперин Абрам, Штерншис Бася, которую я знал по работе в Гдуде Москвы.

Одним из активнейших участников сионистской деятельности в условиях ссылки, когда за каждым из нас зорко следили скрытые агенты ОГПУ, был Абрам Гальперин. До его появления в Ташкенте в кругу сионистской ссылки царило полное затишье. Никто никогда друг с другом не разговаривал на тему о сионизме, о прошлой подпольной деятельности, а о будущей говорить не приходится. У большинства

Стр.30

ссыльных укоренилось мнение, поскольку мы попались в лапы ОГПУ, мечтать нам о Палестине или о какой-либо подпольной работе ни к чему. С появлением в Ташкенте Гальперина было заведено собираться в каждый выходной на квартире наших девушек: Рубман, Штерншис и Фурман, которые жили вместе в одной комнате, снятой ими у узбека и названной нами «штаб-квартирой». Приходили товарищи-ссыльные, независимо от их принадлежности к разным сионистским течениям: левые и правые, члены «Хашомер-Хацаир, Евосемовцы, Халуцим, Дроровцы и члены ЦСП. Приходили без приглашения, просто, как приходят к себе домой. Всегда, до позднего вечера мы горячо спорили, дискутировали на разные политические темы. Часто обсуждались вопросы международного положения. Особенно нас всех волновала судьба еврейского народа, над которым нависла угрожающая опасность со стороны немецкого фашизма, с приходом к власти Гитлера в Германии. По инициативе Гальперина была установлена связь с сионистским подпольем на воле. В начале 1934 года мы несколько раз получали газеты и журналы из Палестины.

Наша группа «шомрим» решительно готовилась к продолжению сионистской деятельности. Каждый в отдельности решил, как только он освободится из ссылки и уедет в центральные районы страны, немедленно свяжется с сионистским подпольем.

1 мая 1934 года в столице Австрии Вене произошли кровавые события, вызвавшие гнев и возмущение всего прогрессивного человечества во всех странах мира. Социал-демократическая организация молодежи Австрии «Шюц-Бунд», вопреки запрету правительства правобуржуазной партии, вышла на мирную демонстрацию с красными знаменами и транспарантами, призывая рабочих Австрии в день солидарности рабочего класса всего мира не выходить на работу. Начальник полиции Вены, по прямому указанию правительства Дольфуса, приказал полицейским стрелять по демонстрантам. Улицы Вены были залиты кровью, несколько десятков убитых членов «Щюц-Бунда» и около ста раненных. Это возмутительное действие властей Австрии вызвало большой переполох в кругу ссыльных левых сионистов.

В нашей «штаб-квартире» на очередном вечере в выходной день разгорелся горячий спор между левыми сионистами, высказывавшими взгляды, идентичные взглядам коммунистов, о полной солидарности рабочего класса всех наций по вопросу классовой борьбы, и нашей фракцией правых сионистов. В жарком споре мы, правые, задавали левым простой и весьма актуальный вопрос. Когда в Польше или в Румынии часто вспыхивают еврейские погромы, убивают женщин, детей и стариков, грабят имущество евреев и жгут их дома, синагоги, почему тогда вы не находите нужным поднимать свой голос протеста, выразить свое возмущение так, как в данном случае в Австрии? Вам что, австрийская кровь дороже еврейской?

Летом 1934 года ташкентская сионистская ссылка лишилась видного деятеля сионистского движения в СССР, члена ЦК ЦСП – Явлинского Герца. Он заболел тифом и, несмотря на немедленно принятые меры (его жена Гинда Исааковна и некоторые жены других ссыльных работали в центральной больнице Ташкента), его не удалось спасти. Его похороны, в которых принимали участие не только вся сионистская ссылка, но и ссыльные других социалистических партий, а также многие сотрудники по работе, знакомые, друзья и соседи, вылились в многолюдную демонстрацию не только выражения соболезнования его семье, но и глубокой скорби, большой утраты. Среди многочисленной толпы шныряли агенты ОГПУ, переодетые в гражданскую одежду, часто фотографировавшие участников похорон. Несмотря на некоторые разногласия между нами, правыми сионистами и Явлинским, он все же был нам очень близким и преданным товарищем. С ним всегда можно было советоваться по всем вопросам, как личного характера, так и общественно-идеологическим.

Стр.31

1 декабря 1934 года в Ленинграде, в Смольном, был убит видный деятель Компартии Советского Союза С.М. Киров. Радио сообщило об этом в середине дня с кратким комментарием о том, что убийство совершил агент троцкистской оппозиции и что в последнее время остатки недобитых антисоветских элементов, троцкистских оппозиционеров и буржуазно-националистических группировок активизируют свою террористическую деятельность против руководителей партии и правительства. В кругах всей политической ссылки царила атмосфера большого напряжения. Каждый из нас понимал всю серьезность значения этого события и каждый с тревогой ждал каких-то последствий. В эту же ночь были арестованы все ссыльные троцкисты, и больше троцкистов в ссылке мы не встречали ни в Средней Азии, ни в Сибири, ни в каких-либо других местах. После выяснилось, что всех их отправили в трудовые лагеря на Дальний Восток и на Колыму, на север страны. Мы, сионисты, как и другие политссыльные, тоже ожидали реакции со стороны ОГПУ, если не арестов, то, в лучшем случае, переброски нас с одного места в другое в пределах данной республики. Очень переживал и волновался в эти дни Гальперин, так как в декабре 1934 года у него истекал срок ссылки. В конце декабря, получив паспорт, он не задерживаясь, уехал в Центральную Россию. Ни я, ни другие товарищи, знавшие его по работе в сионистском движении, ничего не слышали о нем на протяжении многих лет. Лишь в 1973 году, когда я прибыл в Эрец-Исраэль, я от его брата Ихиэля Гальперина, активного члена «Эхолуца», узнал о том, что Абрам погиб в лагерях на севере.

В конце января 1935 года меня вызвали в ОГПУ (в то время ОГПУ был переименован в НКВД) и вручили справку об освобождении из ссылки. Справка была выдана для получения паспорта. Я тут же написал письмо Басе Гринберг в Чимкент, где она отбывала ссылку, и предложил ей, как только она получит паспорт, приехать в Ташкент и вместе поехать к своим родителям: она в Москву, а я в Каменец-Подольск. Бася приехала в Ташкент и остановилась у наших девушек. В эти дни Рубман Това и Штерншис Маня неожиданно были вызваны в НКВД, где им сообщили о перемене места ссылки. Рубман – в г. Наманган, а Штерншис – в г. Коканд. Они должны были оставить Ташкент в тот же день, когда мы с Басей должны были уехать в Москву. 15 февраля 1935 г. мы все поехали на вокзал, кое-кто из наших ссыльных товарищей провожал нас. Провожали также и переодетые агенты НКВД, бдительно следившие за нами и за нашими провожающими до самого отхода наших поездов. Поезд в сторону Коканда – Намангана с Рубман и Штерншис отбыл раньше поезда на Москву на полтора часа. Пятисуточная езда скорым поездом Ташкент – Москва нам казалась очень длительной, нескончаемой. Хотелось скорее увидеться со своими родными и близкими, с которыми вот уже более 4-х лет не виделись. На душе было одновременно и радостно и грустно. Радостно от того, что я сейчас свободный человек, шутка ли – свободный человек! Могу ехать, куда хочу, делать, что хочу, а ведь только месяц тому назад по чьей-то воле такой возможности у меня не было. Но вместе с тем было немного грустно. Какое-то тяжелое чувство не покидало меня, когда я вспоминал предупреждение следователя в Москве в 1932 году о том, что я обречен на вечное скитание по тюрьмам и ссылкам. В поезде мы с Басей вспоминали годы деятельности в организации на Украине, период работы в Гдуде в Москве, много говорили о наших планах и связях с сионистским движением в будущем. Мы договорились с Басей, чтобы она в Москве постаралась разыскать кого-нибудь из наших, кому посчастливилось за последние годы остаться «невредимым», не на подозрении НКВД, и сообщить мне в Каменец-Подольск. В Москву наш поезд прибыл поздно вечером. Басю встретила на Казанском вокзале вся ее семья. Меня уговорили поехать к ним в

Стр.32

Хлебниково, пригород Москвы с Савеловского вокзала, а домой поехать на следующий день с Киевского вокзала.

Старший брат Баси, Ефим, наш товарищ – член «Эхолуца», сообщил мне, что он знает номер телефона сестры Мани Штерншис – Енты – и обещал рано утром, до ее ухода на работу, сообщить ей о моем приезде в Москву и моем желании передать ей живой привет от Мани. По телефону мы с ней договорились встретиться в 10 часов утра у кассы Большого театра. Наша встреча была очень трогательной. В период моего пребывания в Гдуде, более трех лет тому назад, мы дружили и часто встречались – я, Маня и Ента. Втроем мы ходили в кино, театр, парки Москвы и просто часто гуляли по улицам. Бывали мы и в клубе КОР по пригласительным билетам, которые Ента доставала у себя на работе.

Встретившись у кассы театра и немного поговорив, мы решили, в первую очередь, поехать на Киевский вокзал и узнать, когда отправляется мой поезд. Он отправлялся в 20 часов. Я тут же закомпостировал свой билет Ташкент – Каменец-Подольск, и мы пошли гулять по Москве. Я ей подробно рассказал о своей жизни со дня ареста в 1932 году, о трехлетней ссылке в Ташкенте, о переводе ее сестры Мани в ссылку из Ташкента в Коканд и о наших личных отношениях. Она, в свою очередь, информировала меня о положении сионистского движения в Москве за последние 2-3 года. Во избежание ареста, некоторые товарищи оставили Москву. Остался кое-кто из не очень активных товарищей. Ента дала мне адрес Цимеринг Фани, которую я знал в Гдуде в 1931 году, в последние 2-3 года она проживала в Проскурово, куда я собирался заехать, чтобы посетить родителей Баси и Енты. Попрощавшись с Ентой, я поехал в Хлебниково к Басе, попрощался с ее родителями и со всеми ее родственниками, и уехал на Киевский вокзал. В Каменец-Подольск я прибыл на следующий день, в субботу, в 9 часов утра. Мои родители знали, когда я выехал из Ташкента, ибо я им писал о дне выезда, но день приезда в Каменец они не знали, рассчитывали, что приблизительно в воскресенье – понедельник, а я приехал на день раньше. Нанятый мною на вокзале извозчик доставил меня по адресу, где жили родители. Когда я постучался в дверь квартиры, то услышал изнутри детские голоса, поющие какую-то детскую песню. На мой повторный стук в дверь голоса детей затихли, и я услышал голос одной девочки, спросившей: «Кто там?». Я ответил. Прошло несколько минут абсолютной тишины, а дверь не открывалась. Еще минута, две, мне уже не терпелось узнать, что случилось, почему мне не открывают дверь. Я хотел скорее увидеть своих. Я стал стучать сильнее. В это время соседка, незнакомая мне женщина, вышла из своей квартиры и, увидев меня с чемоданами (ей, вероятно, было известно о моем приезде), подошла к двери и, назвав мою сестричку по имени, сказала ей: «Открой, Фанечка, это твой брат Яша приехал». Когда дверь открылась, я увидел 5-6 девочек почти одного возраста и, признаться, не знал, кто же из них сестрички. Как говорят, кто есть кто. Стыдно мне было перед соседкой, что не узнал их. Я обнимал и целовал их всех подряд, подумав: потом разберемся. Отец в это время был в синагоге, мать ушла к своей сестре, моей тете Поле, которая жила недалеко от моих родителей. Моя сестричка Фанечка побежала позвать маму. Через каких-то 10 минут я увидел в окно, как мать, уже немолодая и не очень здоровая, бежит, сильно задыхаясь и все время смотрит на свой дом, очевидно, не веря, что сейчас увидит меня. В этот день до позднего вечера дверь нашей квартиры не закрывалась. Приходили многие родственники целыми семьями, друзья, бывшие смотричане, переселившиеся за последние годы в Каменец, соседи и другие знакомые моих родителей. Материальное положение родителей в это время было крайне неудовлетворительное. Отец был физически слабым, часто болел, и

Стр.33

устроиться на работу у него не было никакой надежды. Была у него хорошая специальность с многолетним стажем работы – сортировщика яиц на экспорт. При каждой попытке устроиться по этой специальности в государственных организациях таких, как РАТАО (Русско-австрийское торгово-акционерное общество) или КООПТАХ (кооперативное птицеводство) ему отказывали в приеме на работу по причине, что он бывший нэпман. Доходы в семье состояли из случайных мелких заработков отца. Семья едва сводила концы с концами. Первые дни моего пребывания дома, когда вся семья садилась обедать или ужинать, я замечал, что в моей тарелке была и количественно и качественно лучшая порция приготовленной пищи, чем у других членов семьи. Я видел, как дети с удовольствием и с большим аппетитом очищают и хлебом вымазывают еду с тарелок. Я понял, что, вероятно, они редко едят такую пищу и что все это было приготовлено в честь моего приезда и стоило больших затрат и усилий. После обеда, когда все разошлись кто куда и мы с мамой остались одни, я выложил из кармана все свои деньги, которые у меня были, и попросил маму покупать каждый день хорошие, свежие продукты. Пусть дети едят столько, сколько захотят, и еще просил маму в мою тарелку не класть еду лучшую, чем другим, – я не какой-нибудь привилегированный в семье!

Прошел месяц моего «нелегального» пребывания у родителей. О прописке на жительство в Каменец-Подольске не могло быть и речи, т.к. этот город, с точки зрения органов власти, считался пограничной зоной. Он находился в 12 км от румынской границы и в 25 км от польской границы, а в моем паспорте была, несомненно, какая-то кодовая метка, поставленная паспортным отделом г. Ташкента, о моей политической неблагонадежности в прошлом. Со всеми родственниками и близкими я уже повидался, со всеми друзьями и товарищами поделился всей историей моей жизни за последние годы. Что же будет дальше? Где и как устроить свою жизнь? Тут на помощь мне пришел муж моей старшей сестры, работавший уже два года в местечке Калиновка Винницкой области. В середине апреля я получил от него письмо, в котором он сообщал, что с 1 мая в конторе «Союззаготкож», где он работает, намечается вакантное место счетовода на 4 месяца, вместо женщины, уходящей в отпуск по беременности. Я ответил своим согласием, и в конце апреля приехал в Калиновку, где проработал до 1 сентября согласно договоренности. Работая в Калиновке, я, разумеется, чувствовал себя как дома. Во-первых, я жил и питался у своей сестры Мирьям. Мы в детстве очень любили друг друга. Я не помню случая, чтобы мы когда-нибудь серьезно ссорились. Во-вторых, близость к своим родителям позволяла мне часто приезжать к ним в Каменец на день-два.

Однажды родители сообщили мне, что в Каменце сейчас находится мой лучший друг и товарищ по совместной работе в организации Латер Яков. Он был арестован в феврале 1931 года, когда находился в московском Гдуде, и с тех пор мы не виделись. Я, конечно, тут же поехал в Каменец. Еще одной причиной моей поездки туда явилось прибытие в Каменец из ссылки другого моего товарища Каца Хаима. И с первым и со вторым наши беседы были главным образом о дальнейших планах нашей сионистской деятельности и о связи с организацией.

В сентябре главная контора «Союззаготкож» в Виннице направила меня на постоянную работу в этой же системе в местечко Чичельник. Это местечко, в отличие от других еврейских местечек, хорошо знакомых мне на Украине, с самого начала произвело на меня хорошее впечатление. В первые годы после революции Чичельник был причислен к Одесской области, и это определение было внесено в географическую карту Украины. В районе Чичельника и в некоторых других близлежащих местечках, как Бершадь, Гайсынь, еще до революции были построены русскими и немецкими капиталистами несколько

Стр.34

суконных фабрик и сахарных заводов. В последние годы эти предприятия расширились, и поэтому контингент еврейской молодежи почти полностью сохранился на месте. Не было безработицы и не было нужды уезжать в другие города в поисках работы.

В своем первом письме из Чичельника к Штерншис Мане я изложил приблизительный план о нашем будущем, а именно: как только закончится срок ее ссылки, где-то в ноябре 1935 года, чтобы она поехала на какое-то время в Проскуров повидаться с родными, затем я приеду к ней. В Проскурове мы поженимся и поедем в Чичельник, где для нее найдется работа. Тем временем, я поддерживал письменную связь со своими товарищами, вернувшимися из мест ссылки в центральные районы России: Латером Я., Кац Х. и Гринберг Б. У них устройство личной жизни шло гораздо хуже, чем у меня. Бася была вынуждена уехать в г. Ярославль, т.к. в прописке в Москве, у ее родителей, ей категорически отказали. В Ярославле она долго не могла найти работу. Хаим писал мне весьма грустные письма. В последнем своем письме он сообщил, что вынужден вернуться в Омск, где отбывал ссылку, т.к. здесь нет возможности прописаться на жительство.

В конце октября я был вызван к начальнику паспортного стола милиции. Я сразу почувствовал что-то неладное. Первый вопрос начальника был, почему я скрывал при прописке на жительство в Чичельнике, что я бывший политссыльный. Я спокойно ответил ему, что никогда не скрывал и не намерен скрывать мое прошлое. При прописке никто у меня не спрашивал, был ли я когда-либо в ссылке, и я не обязан говорить о том, о чем меня не спрашивают. Начальник сердито, повышая голос, предупредил меня, что не желает в своем районе «возиться», как он выразился, с человеком политически неблагонадежным. Он тут же протянул мне бумажку, в которой говорилось, что в течение 24-х часов я обязан оставить Чичельницкий район. «Я завтра приду к вам на квартиру и, если застану вас дома, то отправлю этапом в Сибирь». Снова я вспомнил слова следователя, предупреждавшего меня в 1932 г. на допросе о вечном скитании по тюрьмам и ссылкам. Десять месяцев моей так называемой свободы, после отбытия ссылки, были простейшей иллюзией. Не быть мне свободным, когда у меня «меченый» паспорт, волчий билет.

На следующий день, приехав в Винницу, я пошел в Облконтору «Союззаготкож» и доложил своему бухгалтеру, непосредственно ведавшему отчетностью всех районных контор, о моей внезапной высылке из Чичельника. Он посоветовал мне обратиться к главному бухгалтеру конторы, сказав при этом, что тот – бывший социал-демократ, также был в ссылке при царизме, и, быть может, он чем-нибудь вам поможет. Главбух, не пожелав брать на себя ответственность за решение такого щепетильного вопроса, направил меня к директору Облконторы Шерману. Директор, выслушав меня внимательно, сразу же, не задумываясь, ответил следующее: «Я бывший бундовец, мы с вами непримиримые идеологически враги и вместе работать не сможем». Я уехал в Каменец, решив, что из моих близких и друзей кто-нибудь поможет хорошим советом и практическим выходом из создавшегося положения. Меня очень угнетало плохое материальное положение родителей с тремя маленькими детьми. Мои деньги, что я получил при расчете в «Союззаготкож», подошли к концу. Что делать? Вдруг я получаю письмо от мужа моей сестры из городка Калиновка, в котором он писал, что недавно проходил десятидневные курсы по повышению квалификации в Киеве и там ему стало известно о том, что в системе «Союззаготкож» Киевской области требуются счетоводы. В письме шурин предлагал мне сейчас же приехать к нему, и он даст мне рекомендательное письмо к зам. управляющего конторой «Союззаготкож» в Киеве, с которым лично знаком. Шурин заверил меня,

Стр.35

что я, без всякого сомнения, буду зачислен на работу. В начале декабря 1935 года с рекомендательным письмом от шурина и со справкой от «Союззаготкож» Винницкой области я прибыл в Киев и сразу направился в контору, находившуюся в самом центре города, где был принят заместителем управляющего. Следует отметить, что в системе «Союззаготкож» 70-80% работников составляли евреи. В Винницкой областной конторе, где мне приходилось часто бывать, я слышал, как чиновники разговаривали между собой на идиш. Зам. управляющего, побеседовав со мной некоторое время, в конце беседы заявил, что я назначаюсь счетоводом в местечко Ракитня в 20 км от Киева. Сейчас напечатают приказ, оформите документы в отделе кадров и через час поедете поездом в Ракитню. С приказом, подписанным заместителем управляющего, я явился к начальнику отдела кадров. Попросив мой паспорт, начальник углубился в чтение заполненных в паспорте граф. Мне не понравилось это длительное перелистывание страниц в паспорте. Затем он извинился, сказав, что ему необходимо уйти на несколько минут. «Посидите в коридоре, я скоро вернусь», – сказал он мне и направился с моим паспортом в кабинет заместителя управляющего. Мне стало ясно, что он что-то заметил подозрительное в моих документах, что сейчас он вернется и заявит мне об отказе в приеме на работу, а иначе, зачем ему понадобилось так долго изучать содержание записей в паспорте? Мое предположение оказалось верным. Мотивировка отказа была придумана спешно и нелепо. Неужели они думали, что я действительно поверю причине их отказа в приеме на работу? А причиной отказа являлась предстоящая ликвидация заготовительного пункта «Союззаготкож» в местечке Ракитня. Может ли быть такое, чтобы сам начальник конторы не знал о предстоящей ликвидации конторы в Ракитне, а отдел кадров знал об этом? А если знал, зачем в таком случае надо было так долго изучать мой паспорт, мог бы сразу сказать, что в Ракитне нет никакой работы по причине ликвидации конторы.

Удрученный, в очень плохом настроении, я вышел из конторы на улицу. Куда идти? Знакомых в Киеве нет. Денег мало. Вернуться домой? Ни за что и ни при каких обстоятельствах. Недолго думая, я решил, что первым делом, очутившись в такой ситуации, необходимо где-нибудь сесть и спокойно сосредоточиться, всесторонне обдумать, взвесить и принять окончательное решение. Я поехал на вокзал, взял в буфете стакан чаю с булочкой и, перебрав в уме всевозможные варианты, решил, что мне с моим «нечистым» паспортом устроиться в центральных районах России не удастся. Единственным выходом было вернуться в Ташкент, откуда уж никак не выгонят. Подумал, что работу найду и квартира будет. Там много товарищей, всегда, в любом случае помогут. Подсчитав наличные деньги, я справился в кассе о стоимости билета до Москвы. Мне не хватало нескольких рублей. Узнав от местных жителей, где находится рынок, я поехал туда. Через каких-то 30-40 минут у меня в кармане была необходимая сумма на билет, вырученная за проданные наручные часы. Вечером того же дня я мчался в вагоне скорого поезда Киев – Москва, который, согласно расписанию, должен прибыть в Москву во второй половине следующего дня. Решение поехать в Москву, а не в Ташкент я принял в самые последние минуты, стоя в очереди к билетной кассе. Я вдруг вспомнил, что в феврале, проездом из Ташкента, ночевал у родителей Баси Гринберг и тогда ее брат Ефим сказал мне, что знает адрес, где проживает семья Волоха Зуси. Волох Зусь – мой друг детства и товарищ по работе в организации «Хашомер-Хацаир». В то время ни у меня, ни у Ефима не было времени поехать в поселок Фили по Белорусской железной дороге. Вот поэтому я и изменил свой маршрут, решил поехать к Ефиму, а уж он меня поведет к Волоху. Приехав в Москву, на второй день утром, в сопровождении Ефима пришел на небольшую квартиру Волоха, где жили, кроме него, мать, старшая сестра с мужем и две его

Стр.36

младшие сестры. В те времена такая квартира в Москве считалась более-менее удобной. Встреча с его матерью была очень радостной, т.к. она знала меня с детства. В местечке Смотрич мы жили рядом. Остальные члены семьи были в это время на работе, и с ними я встретился вечером, когда все вернулись домой. Мы сидели до двух часов ночи, я рассказывал о своей жизни за последние 5 лет, с того времени, когда мы расстались в Смотриче. На следующий день вечером я и Зусь пошли немного погулять по тихим, темным улицам поселка Фили. Этот поселок тогда на карте Московской области значился пригородом Москвы. Зусь сообщил мне о его редких связях с сионистским движением в Москве. Он сказал о том, что примерно год тому назад у них было собрание в Сокольническом лесу, где присутствовало около 10 человек, но ни одного из них он не знает по имени, не знает адресов, за исключением Ефима. Еще он рассказал мне о том, что однажды вечером, месяца два тому назад, один из товарищей, присутствовавший тогда в Сокольническом лесу на собрании, привел к нему молодого человека и сказал, что он должен переночевать у него одну ночь. Молодой человек назвался Давидом. На следующий день, позавтракав, Давид заявил Зусе, что он должен уйти на 2-3 часа и попросил разрешения оставить свое пальто здесь, так как на улице было тепло. Он ушел и к Зусе не вернулся. По всей вероятности, он в этот день был арестован. В кармане пальто Зусь обнаружил письмо, на конверте которого был адрес получателя – Винница, а адресат – Давид Латерштейн. Эта фамилия была мне знакома. Напрягая память, я вспомнил 1929 год, когда впервые в Смотрич приехал инструктор, назвавший себя Аароном, тогда же он оставил мне адрес связи с областным центром организации в Виннице, и адресат был Давид Латерштейн.

Во время ссылки в Ташкенте из рассказов ссыльных сионистов мне стало известно о том, что через Е.П. Пешкову (первую жену М.Горького) можно узнать и навести справки об арестованных или высланных лицах, принадлежащих к каким-либо политическим движениям, а также передавать им передачи и деньги. Увязав пальто Латерштейна и добавив несколько пачек печенья, конфет, сахара и немного денег, я поехал в Красный Крест, находившийся на ул. Кузнецкий мост, 24. Когда я подходил к зданию Красного Креста, мне бросился в глаза подозрительный человек, точный тип шпика, описываемого в романах и рассказах революционных писателей России, участников подпольных движений, Кравчинского С., Горького М. и др. Выглядел он не русским, смуглый, с маленькими усиками. Одет был в демисезонное пальто с поднятым воротником и причудливо надвинутую набок фуражку, полностью закрывающую один глаз. Он шел мне навстречу и, когда я подошел к двери подъезда, остановился, зажег спичку и, прикуривая папиросу, провожал меня своим взглядом, пока я, волнуясь, не переставая думать об этом типе, поднимался по лестнице на верхний этаж. В небольшом кабинете за столом сидел секретарь общества Винавер. Я коротко изложил ему цель моего прихода. Винавер разрешил мне пройти в кабинет Пешковой Е.П.

Я назвал себя выдуманной фамилией и сказал ей, что приехал в Москву выяснить судьбу своего родственника Латерштейна, который два месяца тому назад поехал по делам в Москву и домой не вернулся. Есть предположение, что он арестован в Москве по политическим мотивам. Выслушав меня, Пешкова предложила мне посидеть в коридоре и ждать, когда меня позовут. Через полчаса меня позвали, и Пешкова сообщила, что «мой родственник» Латерштейн Давид жив и здоров, находится подследственным на Лубянке по обвинению в принадлежности к нелегальной сионистской организации. Я попросил передать посылочку и деньги, поблагодарил ее и ушел. На улице я все время оглядывался, ища глазами подозрительного типа. Мне не хотелось вести за собой

Стр.37

«хвост» к Волоху, и к счастью, подозрительный тип больше не попадался. Недели две я гостил у Волоха. Встретили новый 1936 год вместе со всеми земляками и знакомыми, проживавшими тогда в Москве. В первых числах января я уехал в Ташкент.

В Ташкенте в то время была еще довольно большая сионистская ссылка. Среди ссыльных сионистов находился Сахнин Абрам, который тогда получил от Председателя ВЦИК Калинина разрешение на выезд в Палестину к жене Диревицкой Масе, уехавшей с маленькой дочкой в 1935 году, получив «замен», т.е. ей заменили ссылку в пределах СССР высылкой за пределы СССР. На прощальном вечере перед отъездом Сахнина в страну, я самым серьезным образом попросил его, чтобы он, приехав на место, помог мне с высылкой соответствующих документов для ходатайства на разрешение мне выезда в Палестину. Через какое-то время я получил от Сахнина письмо, в котором был точный адрес: Тель-Авив, почт. ящик № 666, Эпштейн Мирьям, – к кому следует обратиться с просьбой о высылке мне документов. Я послал письмо по указанному адресу и вскоре получил заказной пакет из Палестины, в котором находился сертификат на английском языке, подписанный Верховным комиссаром Англии в Палестине, с приложением сургучной печати, на право въезда в Палестину. Через несколько дней я получил справку от Госбанка СССР, подписанную Председателем Госбанка СССР Спектором (спустя год Спектор был расстрелян, как враг народа) о том, что в Госбанк СССР поступил перевод из Палестины в сумме 200 фунтов стерлингов в уплату за мой проезд пароходом от Одессы до Яффо. Я был на седьмом небе от счастья. Мне казалось тогда, что нет на свете человека счастливее меня. Я считал, что одной ногой я уже там, в своей стране, куда устремлены мои взоры, мои мечты с самых малых лет. Своей невесте, Штерншис М., находившейся тогда в Коканде, где она окончила срок ссылки, я сообщил о своей радости и детально изложил ей свой план на будущее. Я писал ей, что после подачи мною документов в иностранный отдел на разрешение мне выезда в Палестину нам необходимо пожениться, официально зарегистрировать наш брак в ЗАГСе и, как только я приеду в страну, вышлю ей вызов, как жене. С Маней Штерншис произошло следующее приключение. Она окончила срок ссылки в Коканде в ноябре 1935 года. Получив паспорт в МВД г. Коканда, она тут же уволилась с работы и приехала к родителям в г. Проскуров. На второй день ее приезда домой ее отец случайно посмотрел в паспорт Мани и обнаружил в нем отсутствие подписи начальника милиции и круглой печати. Паспорт недействительный. Маня вынуждена была вернуться в такую даль, в Коканд, чтобы исправить ошибку. И так ей было суждено остаться в Коканде.

В августе я подал документы, уплатил стоимость заграничного паспорта в сумме 220 рублей. Секретарь иностранного отдела выдала мне квитанцию, на которой было указано: «явиться за ответом через три месяца». Долго тянулись эти три месяца. В середине ноября я посетил иностранный отдел, где мне сообщили, что ВЦИК СССР недавно затребовал на меня дополнительные сведения, которые отдел уже выслал. Так что ответ придется ждать еще месяц-два. В январе 1937 г. ответа на мое заявление не поступило, и я решил поехать в Коканд к невесте, чтобы там пожениться. Предупредив секретаря иностранного отдела о моем решении, я оставил ей адрес квартиры в Коканде и 28 февраля я приехал к Штерншис М. в Коканд. В начале марта мы с Маней зарегистрировались в ЗАГСе и через несколько дней, по договоренности с главой общины бухарских евреев в Коканде, с хахамом Иосифом, в синагоге вечером после молитвы устроили хупу в присутствии примерно 12-15 человек. Ктубу писал сам хахам Иосиф с приложением своей подписи и печати. Мне принесли

Стр.38

золотое кольцо на время проведения формальной церемонии венчания, после этого все угощались вином и разными закусками. Так была завершена наша хатуна (свадьба) по всем правилам еврейской традиции, без единого родственника с той и другой стороны. Настроение, конечно, было веселое, приподнятое, как и должно быть у молодоженов в их медовый месяц. Мы, ничего не подозревая, были полностью уверены, что все идет хорошо и план нашей будущей жизни в Эрец-Исраэль осуществится в ближайшее время. Но наша радость длилась недолго. Через несколько дней после свадьбы мы получили письмо от Товы Рубман (Перельштейн) из Белгорода о том, что в Курске была арестована группа наших товарищей, ранее отбывавших сроки ссылки в разных местах. Товарищи, находящиеся в данное время в Белгороде, предполагают, что их ждет такая же участь, они ждут арестов каждый день. Това также спрашивала Маню, стоит ли ей приехать к нам в Коканд. Не успели мы ответить Тове, как получили письмо из Ташкента от Ямпольской Лены («Эхолуц») о том, что в начале марта были арестованы: Фарбштейн Давид, Эткин Лазарь, Цап Кунца и Диревицкий Яков. Тогда мы поняли, что аресты сионистов в Курске не случайный эпизод. Видимо, началась волна запланированных арестов лиц, ранее привлеченных по политическим мотивам, по всей стране по указанию из центра, и эта волна, безусловно, настигнет в Коканде нас с Маней, а также проживающую с нами в нашей квартире Лябок Хану. Что делать? Что придумать? Моя жена высказала мнение, что единственное для нас решение – немедленно уехать отсюда хоть завтра. Она готова была сейчас же заявить в конторе, где работала, о том, что ей необходимо срочно уехать из Коканда ввиду серьезной болезни ее отца на Украине, и попросить окончательный расчет. Вопрос, куда ехать и где остановиться первое время? Хана Лябок высказалась против отъезда, мотивируя тем, что НКВД найдет нас повсюду, в любом месте, где бы мы не находились, если не сейчас, так через месяц, два и даже через год, спасения от них нигде не будет. Лично я не мог решиться на немедленный отъезд из Средней Азии, поскольку был связан с иностранным отделом и искренне верил в положительный исход моего ходатайства о разрешении на выезд в Палестину.

20 марта в 12 часов ночью постучали в дверь. На вопрос: «Кто?» ответили: «Домком». В квартиру вошли, кроме представителя домкома, еще двое в штатском. «Здесь проживает Пичкарь?» – спросили они. Я ответил и мне предъявили ордер на обыск и на арест. При обыске, продолжавшемся около часа, было конфисковано письмо от моих родителей, адресованное мне в Ташкент и переправленное в Коканд моей бывшей хозяйкой, где я жил на квартире, также – брачное свидетельство-кетубе и книга «Очерки по истории Бунда» Рафеса, издание 1928 года. После обыска составили протокол и мне приказали собраться. Прощаясь с женой, я ей наивно-вопросительно сказал: «Неужели три года не увидимся?» Я рассчитывал на три года ссылки, вероятно в Сибирь. До утра находился в ОГПУ. В 9 часов дежурный принес мне небольшую передачу. «Это от Вашей жены, записки никакой»- сказал он. В 10 часов в сопровождении двух сотрудников НКВД меня повезли в машине на железнодорожный вокзал, и поездом к полудню мы приехали в Ташкент. В подвальной тюрьме НКВД Ташкента, в камере № 4, куда меня поместили, было человек 15, свободных мест на нарах было 5-6.

В связи с недавним назначением Ежова наркомом внутренних дел, который старался сверх сил доказать фюреру-Сталину свою способность искоренить остатки «бывших» и антисоветски настроенных элементов, красный террор усиливался с каждым днем. Мы в камере узнавали об этом от вновь прибывших. Ежедневно в камеру поступало по 2-3 человека, они сообщали нам о массовых арестах среди населения, о том, что арестовывают людей не только в ночное время, а часто среди

Стр.39

белого дня прямо на улице или же на работе без предъявления ордера. В конце апреля в нашей камере было уже около 40 человек. Было очень тесно, и некоторые устраивались на полу, и ночью, когда кто-либо шел к параше, вольно или невольно задевал спящего на полу, вызывая этим ругань и постоянные скандалы в ночной тюремной тишине. Вероятно, бдительные чекисты напрягали все силы, чтобы в честь праздника 1 Мая не только выполнить, но и перевыполнить государственный план по набору так называемых контрреволюционеров в стране. Спустя 3-4 дня после моего прибытия в тюрьму НКВД, поздно вечером, после отбоя меня вызвали на допрос. Все вызовы на допрос в течение пяти месяцев ведения следствия, состоялись ночью, за исключением одного вызова, когда состоялась очная ставка с Фурман Хаей, не привлеченной к делу по милости НКВД. Подробно об этой особе я расскажу несколько позже. Первый допрос (следователь Глазунов) был сравнительно коротким, около часа. Следователь, видимо, хотел лично познакомиться со мной и для формы заполнил некоторые пункты в моей анкете-биографии. На втором допросе, длившемся почти всю ночь, мне было предъявлено два обвинения: 1. Что я в период своей ссылки в Ташкенте, а также и после ссылки, принимал активное участие в нелегальных сионистских сборищах на квартире Штерншис-Фурман-Рубман, а также на квартире семьи Диревицких, находившейся по соседству, а иногда на квартирах других ссыльных сионистов в Ташкенте. 2. Что я вел интенсивную сионистскую деятельность и пропаганду среди артистов еврейского театра в Ташкенте в период моей работы в библиотеке при еврейском клубе в 1932 году. Намеренно рекомендовал администрации театра ставить на сцене явно националистические пьесы, спектакли из произведений Шолом-Алейхема, Шолом-Аша, Гольдфадена и др.

Все факты, зачитанные следователем из папки моего дела о наших встречах, о наших, как он назвал, «сборищах», за все годы ссылки и после ссылки, были приведены с абсолютной точностью: год, месяц, день и у кого на квартире проходило это собрание, и кто именно присутствовал, и полный текст высказывания каждого по обсуждаемому вопросу. Чтение следователем этих многочисленных фактов, напечатанных, как я успел заметить на нескольких страницах тонкой, папиросной бумаги, длилось очень долго. Выслушав приведенные следователем факты, я был поражен их абсолютной хронологической точностью, ведь это факты 4-5-летней давности. Я убедился, что среди нас находился замаскированный провокатор, агент НКВД, который в течение всего периода пребывания в Ташкенте регулярно передавал сводки в НКВД с полным отчетом о наших встречах, разговорах и беседах. Окончив чтение, следователь начал задавать вопросы, фиксируя их в протоколе.

Вопрос: «Подтверждаете ли вы вышеприведенные факты?»
Ответ: «Нет».
Вопрос: «Почему?»

Ответ: «Потому что человек не может запомнить, что он делал в такой-то час, в такой-то день, в такой-то месяц 4 года тому назад. Вы помните, что вы делали 12 апреля прошлого года в 10 часов вечера? И вы хотите, чтобы я ответил, что делал 4 года тому назад. Не отрицаю, что часто бывал у своих товарищей. Но ведь все они мои друзья. Существует ли закон, запрещающий иметь друзей?» – спросил я его. «И у вас, наверное, имеются друзья, товарищи, с которыми вы часто общаетесь, ходите к ним и они к вам. Что касается наших бесед при посещении друг друга, я не могу сейчас припомнить и подтвердить, о чем именно разговаривали 3-4 года тому назад». Следователь полностью текст моих объяснений в протокол не записал, но коротко зафиксировал мои слова: «Содержание бесед при посещении своих товарищей в период моей ссылки я сейчас не помню».

Стр.40

В отношении второго пункта обвинения о ведении сионистской агитации среди артистов еврейского театра в период моей работы в еврейской библиотеке и о том, что по моей, якобы, личной рекомендации ставились на сцене пьесы и спектакли дореволюционных еврейских писателей и драматургов, я сказал, что эта чья-то нелепая выдумка никак не соответствует действительности. «Я никогда, – продолжал я, – и ни с кем из артистов ничего общего не имел, да и не мог иметь по той хотя бы причине, что почти весь коллектив театра состоял из членов компартии или комсомола, и никаких бесед я ни с кем ни на какие темы не вел. А если кто-либо приходил в библиотеку, так он приходил, как любой другой читатель, а не как мой личный друг или товарищ». Краткое содержание моего ответа было также зафиксировано в протоколе. Затем в камере у меня было достаточно времени до следующего, третьего допроса, чтобы все предъявленные мне обвинения хорошо обдумать, проанализировать. Больше всего удивляло меня, каким образом органы НКВД так подробно, с такой поразительной точностью узнали обо всем, что происходило в нашей, почти замкнутой среде на протяжении нескольких лет. Кто же среди нас являлся таким удачно замаскированным агентом НКВД, регулярно снабжавшим его сведениями о происходившем на наших встречах? Я мысленно перебирал, поочередно, каждого товарища, кто часто и не очень часто бывал у нас. Я пришел к заключению, что только человек, часто бывавший на наших вечерах, мог на протяжении всего периода нашей ссылки регулярно доносить органам НКВД о наших встречах и беседах, а не кто-либо приходивший к нам раз или два в год (были и такие). Ответить себе на этот вопрос и разгадать, кто эта подлая личность, я так и не смог до того дня, когда был вызван на третий допрос.

Тем временем в камеру ежедневно добавляли «новеньких», которые приносили нам свежие новости с воли. В начале июня число арестованных в нашей камере превысило 60 человек. Днем прохаживаться по камере, поразмяться, как это бывало раньше, уже было невозможно. Ночью спящие на нарах, под нарами и на полу вынуждены были лежать только на одном боку, в целях экономии места, а когда людям надоедало лежать на одном боку, да и от боли, то все по команде переворачивались на другой бок, и так несколько раз в течение ночи. А «новеньких» все добавляли и добавляли, почти каждый день, несмотря на наши громкие протесты, крики и возражения. В это время года в Средней Азии бывает невыносимая жара, поэтому от тесноты и духоты нам нечем было дышать. Разумеется, находившемуся в таких жутких, ненормальных условиях тесноты и духоты читать какую-нибудь книжку из тюремной библиотеки не представлялось возможным. И когда раз в декаду, открывая дверь камеры, надзиратель объявлял: «в библиотеку!», – никто не отзывался, и надзиратель со злостью захлопывал дверь. Как видно, всем было не до чтения.

В конце мая меня вызвали на допрос утром. Я был удивлен вызовом в такое время. Войдя в кабинет следователя, я был поражен увиденным, как громом среди ясного неба, я не поверил своим глазам. Рядом со следователем, одетая в шикарное платье, в новых модных туфлях, с красивой прической, вся отдающая сильным запахом духов, точно она собралась в театр или на очень важный прием, сидела Фурман Хая. Когда я, немного волнуясь, медленно подходил к столу, она подняла на меня глаза и тут же стыдливо их опустила, задумчиво прикусывая губы. Что это значит, подумал я. Неужели очная ставка? Если так, нет сомнения, что она даст показания в пользу следователя. Иначе зачем было следователю ее вызывать? Коли так, выходит, что она является тем самым замаскированным агентом НКВД, сообщавшим сведения о нашей группе. Следователь перебил мои мысли, пригласив меня сесть на стул у противоположной стороны широкого квадратного стола,

Стр.41

специального для следственных работников в целях их безопасности. Раскрыв папку моего дела, следователь зачитал вслух те же два пункта предъявленных мне обвинений, которые он зачитывал мне ранее. Тут же он меня предварительно предупредил, что мои ответы должны быть краткими, без всяких объяснений, в форме «да» или «нет».

Следователь: «Подтверждаете ли вы предъявленные вам обвинения?»

Я: «Нет».

Следователь обратился к Фурман с этим же вопросом. Она ответила «Да». Наши ответы следователь записал в протокол.

Следователь: «Вот видите, Пичкарь, все же Фурман поступает честнее вас, рассказывая следственным органам всю правду».

Я: «Не каждый может поступать так, как Фурман. Она этой «правдой», как вы ее назвали, продает свою совесть, если она у нее была, и покупает у вас себе временную свободу».

Следователь вскипел, стукнул кулаком об стол, покрикивая на меня: «Прошу не оскорблять свидетеля следствия, если не хотите сегодня ночевать в карцере».

Допрос еще продолжался недолго, и меня увели в камеру. На следующем допросе, ночью, разговор шел о периоде моей работы в еврейской библиотеке при еврейском театре в Ташкенте в 1932 году. Мне ставили в обвинение то, что я с ведома и полного одобрения своих товарищей, ссыльных сионистов, проник в еврейскую библиотеку с целью вести сионистскую работу среди читателей библиотеки, а также среди артистов еврейского театра.

Следователь: «Зачем вам понадобилась работа в библиотеке, когда вы работали на фабрике-кухне?»

Я: «А известно ли вам, гражданин следователь, сколько я зарабатывал на фабрике-кухне? – ответил я ему вопросом на вопрос. – Можете навести справки в бухгалтерии фабрики-кухни».

В середине июня массовые аресты достигли высшей точки, в особенности среди военнослужащих. Днем и ночью все добавляли в камеру новых арестованных, гражданских и военных, которые информировали нас о непрекращающихся расстрелах руководителей партии и правительств всех республик СССР, об аресте Председателя Совнаркома Узбекской ССР Файзуллы Ходжаева, первого секретаря компартии Узбекистана Каримова и многих других. Тогда же мы узнали о расстреле группы военных, среди которых было 8 генералов Красной Армии во главе с маршалом Тухачевским. В это время начался период массовых арестов в армии, получивший название «набор военных». В нашу камеру за каких-нибудь 3-4 дня прибыло 15 человек офицеров разных рангов и рядовых Красной Армии. Среди этих военных было два еврея. Один, капитан интендантской службы Прупис Лев Абрамович, о расстреле которого я узнал спустя год. Второй еврей – рядовой солдат Гевантмахер – житель Ташкента, состоял читателем еврейской библиотеки в период моей работы там. «Набор военных» последовал после «набора» руководителей партии и комсомола, а также и видных работников правительства Узбекской республики. Разумеется, все эти душой преданные советскому режиму, так называемые верноподданные, первое время после ареста и до вызова их на допрос упрямо твердили, что произошло какое-то недоразумение, что их задерживают по ошибке, и, как только разберутся в их абсолютной невиновности, они будут освобождены.

Лично я в душе был весьма доволен происходящими событиями в Советской стране, я считал, что «чем хуже – тем лучше». Пусть и они, эти воспитанники

Стр.42

советского строя, все эти секретари обкомов, райкомов и горкомов партии, фанатично преданные «мудрому, гениальному» вождю мирового пролетариата Сталину, слепо раболепствующие перед «великим гением», «божеством», ими же созданным и окруженным ореолом славы, пусть они познают настоящую жизнь и действительность в коммунистическом рае. Высказывать свои мысли перед кем-либо в камере я, конечно, не рискнул. Их было слишком много в камере, и, если бы я хоть чуть заикнулся о своей радости, они сожрали бы меня живьем.

В августе я был вызван к следователю, и он заявил мне об окончании следствия, добавив, что в ближайшее время я получу обвинительное заключение и что судить нас будет Верховный Суд Узбекской ССР. В сентябре вызвали с вещами. Когда привели в коридор-пересылку, там уже были товарищи Фарбштейн и Диревицкий, которых обыскивали. Мы дружно обнялись, разговаривать конвоиры нам не разрешали. Затем привели Эткина, Цап и двух артистов еврейского театра Айзенберга и Ганделя, и также режиссера театра Резника. После обыска нас в «черном вороне» повезли в городскую тюрьму, находившуюся почти в центре Ташкента. Всех нас рассадили по разным камерам.

В городской тюрьме внутренний режим отличался от режима тюрьмы НКВД. В этой тюрьме разный контингент заключенных: политические, бытовики и воры находились все вместе в одной камере. Целый день, с утра до поздней ночи, в камере стоял невероятный шум, крик, гам и ругань спорящих между собой заключенных. Дежурный надзиратель нисколько не реагировал на это, лишь иногда открывал дверь или сильно стучал в нее, когда ругань и брань переходили в драку.

Однажды вечером дежурный вывел всех из камеры и повел на оправку, идя впереди нас. Проходя мимо ряда камер, я вдруг услышал из одной из них хриплый плачущий женский голос, и вроде голос, мне знакомый. Я решительно подскочил к двери этой камеры, быстро поднял «глазок» и увидел сидящую на полу Школьник Веру, сестру Кунцы Цап, проходящей со мной по одному делу. Рыдая и плача, Вера повторяла слова: «Отдайте мне моего ребенка, вы не имеете права забирать у матери ребенка». Я крикнул: «Вера, это я, Пичкарь Яша. Что случилось?» – «Эти варвары ночью насильно забрали у меня моего Биньчика», – ответила она, сильно плача. В это время я оглянулся и увидел, что все мои сокамерники уже ушли далеко, они были почти у самой уборной. Тогда мелькнула мысль, если дежурный заметит нарушение мною тюремных правил, он строго меня накажет, и я бросился догонять сокамерников.

В конце сентября получил обвинительное заключение, напечатанное на 8 страницах папиросной бумаги с приложением двух листов – списка 36 свидетелей, которые будут давать показания на нашем процессе. Суд начался в начале октября. Всех нас, 8 человек, на «черном вороне» везли из тюрьмы в здание Верховного Суда Узбекской ССР г. Ташкента на улице Гоголя. Когда машина остановилась около здания суда и начальник конвоя, открывая дверцу машины, скомандовал «выходи», мы стали спускаться на землю, оглядываясь кругом, нет ли кого-нибудь из знакомых. Вдруг с противоположной стороны улицы мы услышали шум и крики большой толпы людей. В этой гудящей, кричащей толпе были нам знакомые и незнакомые люди, взрослые и дети, мужчины и женщины. Среди этой многочисленной толпы был весь коллектив еврейского театра с их семьями, некоторые соседи по моей квартире и соседи моих товарищей. Кто-то плакал, кто-то смеялся, кто-то кричал «ура» и забрасывал нас цветами. У нас у всех было впечатление, что нас торжественно приветствуют, демонстрируют настроение бодрости, выражая нам этим самым полную солидарность и моральную поддержку. Эта неожиданная вдохновляющая демонстрация со стороны людей, находящихся на свободе, к арестованным по политическим статьям, пусть

Стр.43

даже к близким родственникам, в период неслыханного в истории советской власти кровавого террора, произвела на нас сильное впечатление. Наш конвой растерялся и в первые минуты не знал, что делать. Один из конвоиров, прикладом винтовки толкнув Фарбштейна, крикнул: «Скорее вперед к входу здания суда». Начальник конвоя, выхватив из кобуры пистолет, злобно ругаясь и загородив нам дорогу, кричал: «Назад, к машине». Ему помогли остальные конвоиры, нас силой втолкнули в машину и дверца захлопнулась.По всей вероятности, расстерянность конвоиров объяснялась их опасением, что создавшаяся хаотическая ситуация вполне может быть использована кем-либо из заключенных для совершения побега. Некоторое время машина не трогалась с места, видимо, начальство решало, куда ехать. Когда мы отъехали, через маленькое, решетчатое окошечко мы увидели, что машина повернула на другую улицу, параллельную улице Гоголя, и въехала в закрытый двор здания Верховного Суда с задней стороны, т.е. с «черного хода», откуда нас повели в зал заседания суда.

Судебное разбирательство, проходившее при закрытых дверях, под руководством Председателя Верховного Суда Уз. ССР и двух заседателей – русского и еврейки, работницы одной из текстильных фабрик Ташкента, – длилось шесть дней с 9 час. до 13 час. и с 15 до 18 час. ежедневно. Нет сомнения, что участие еврейки в качестве заседательницы суда при разборе нашего дела было специально инсценировано органами НКВД, чтобы показать общественности превосходство справедливого коммунистического воспитания в сознании советского человека над чувствами буржуазного национализма, что в советском обществе еврей еврея может судить, если привлеченный к суду действительно виновен. От начала процесса и до его конца мы не слышали от молодой заседательницы-еврейки ни единого слова, в то время как заседатель-русский каждый день заседания суда задавал по несколько вопросов. Кто может знать, о чем тогда думала заседательница. Большинство свидетелей, вызванных по нашему делу, были артисты еврейского театра. Некоторые из них давали показания против своих же вчерашних друзей, с кем работали вместе годы. Из их путанных, нелепых показаний каждому было ясно, что все они до суда прошли соответствующую обработку и получили строгую инструкцию в органах НКВД, как вести себя на суде. Один молодой артист еврейского театра, комсомолец, показывал следующее: «Однажды я пришел в библиотеку поменять книгу, и в это время пришел туда художественный руководитель театра Макс Резник. Он с улыбочкой, дружески поздоровался за руку с библиотекарем Пичкарем, спросив у него, что имеется у вас из книг для постановки на сцене. Меня страшно возмутило такое приятельское обращение нашего режиссера-коммуниста к какому-то ссыльному-сионисту, случайно нашедшему работу в нашей советской библиотеке».

Свидетели, дававшие показания обо мне «за» и «против» были:
1. Березальская Фейга – бывшая моя хозяйка квартиры в Ташкенте в период моей трехлетней ссылки и один год после ссылки.
2. Колесник Израиль – директор промартели, где я работал счетоводом несколько лет. Эти два свидетеля давали положительные показания.
3. Фурман Хая – замаскированный агент НКВД среди ссыльных-сионистов в Ташкенте – давала отрицательные показания против всей группы сионистов.

Несколько свидетелей отсутствовало во время процесса. На одного из свидетелей была зачитана справка, что он находится в больнице после операции, об остальных ничего не было сказано. Не исключено, что они попали в немилость следователей НКВД за отказ от дачи показаний в пользу НКВД и их могли посадить. На шестой день процесса, затянувшегося до 23 часов, когда был закончен допрос подсудимых и

Стр.44

свидетелей, слово было предоставлено прокурору, который в своей почти часовой речи охарактеризовал нас, пять человек-сионистов, как заядлых контрреволюционеров, социально-опасных элементов в советском обществе, и потребовал приговорить нас к десяти годам ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей), а трех артистов еврейского театра, как людей слабохарактерных, мягкосердечных, подпавших под влияние сионистской пропаганды, приговорить к восьми годам ИТЛ. После речи прокурора каждому подсудимому предоставлялось последнее слово. Мы, четверо сионистов – Эткин, Фарбштейн, Пичкарь и Цап – категорически опровергли предъявленные нам обвинения в ведении сионистской деятельности в период нашего пребывания в ссылке, но ясно и недвусмысленно заявили, что по своим убеждениям мы были, есть и будем сионистами, и никакие меры репрессии нас не заставят отказаться от своих убеждений. Диревицкий заявил, что он в прошлом принадлежал к сионистской организации, но в последнее время он от сионизма отошел. Поздно ночью нам зачитали приговор Верховного Суда Уз. ССР. Эткина, Фарбштейна, Пичкаря, Цап и Диревицкого приговорили к десяти годам ИТЛ с поражением в правах на пять лет, Айзенберга и Ганделя – к восьми годам ИТЛ без поражения в правах. Резника – к четырем годам ИТЛ без поражения в правах.

Через два дня после нашего процесса в газетах был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР о некоторых изменениях и дополнениях в уголовном кодексе СССР. Один из пунктов изменения гласил: максимальный срок отбытия наказания по уголовным преступлениям устанавливается в 25 лет вместо 10 лет. Нам, можно сказать, здорово повезло. Вышел бы данный Указ на три дня раньше, мы, несомненно, получили бы по 25 лет.

В начале ноября всю нашу группу с небольшим этапом отправили в лагерь «Дальверзин» в 150 км от Ташкента. Всех мужчин определили в одну бригаду по сбору хлопка, а Цап Кунцу поместили в женский лагерь. Отправка всей нашей группы в один лагерь по нашим понятиям противоречила обычной тактике органов НКВД, не концентрировать осужденных по одному делу в одном месте, ибо это может создать благоприятные условия для продолжения противозаконной деятельности. Органы НКВД всегда такую группу старались разъединить, разослать в разные места, далеко друг от друга. Данный случай с нашей группой вызвал у нас некоторое удивление и подозрение, но мы сразу не могли разгадать глубокий замысел, скрывающийся под этой затеей НКВД, имевшей взаимосвязь с изменением Уголовного Кодекса СССР. Разгадка этой затеи пришла к нам лишь через год, после страшных переживаний, постигших нас в лагере, о которых я расскажу в дальнейшем своем описании.

31 декабря 1937 года, вечером перед отбоем, в наш барак пришел нарядчик и зачитав список фамилий всей нашей группы, добавил: «Сейчас же с вещами явиться на вахту». Опять загадка. Почему именно только наша группа? И так неожиданно, в такое время года? Ведь остается ровно два часа до наступления нового года. После тщательного обыска на вахте нам было объявлено, что нас перебрасывают в лагерь «Малек» вблизи железнодорожной станции Сырдарья в 75 км от Ташкента. До ближайшей ж.д. станции в сопровождении трех конвоиров мы ехали на машине. На станции сели на товарно-пассажирский поезд и утром на рассвете, 1-го января 1938 года прибыли на ст. Сырдарья. Конвоиры у нас были неплохие. В поезде они не запрещали нам разговаривать между собой, как обычно бывает во время этапирования заключенных. Они давали нам читать свежую газету и все время благосклонно относились к нам. В 8 часов утра, как только открыли буфет в зале ожидания на станции, мы попросили у конвоя разрешения купить бутылку водки и закуску и вместе с конвоирами за столом встретили новый год, затем на лагерной машине

Стр.45

поехали в лагерь «Малек», находившийся в 5 км от железной дороги. В апреле через администрацию лагеря я отправил заказное письмо в Президиум Верховного Совета СССР, в котором просил заменить мне срок заключения в лагерях высылкой за пределы СССР на основании поданных мной документов о разрешении мне выезда в Палестину, от августа 1936 г. В заключение своего письма я поставил в известность Президиум Верховного Совета о том, что со дня подачи данного заявления я категорически отказываюсь выполнять какую-либо работу в лагере. Письмо было зарегистрировано в книге исходящих документов лагеря, и мне выдали квитанцию об уплате мною почтовых расходов. Копию заявления я подал на имя начальника лагеря. С этого дня я стал получать 300 граммов хлеба и два черпака кипятка в день – дневная норма питания отказчика. Ежедневно, с 7 часов утра после развода, до 7 часов вечера, когда мои товарищи возвращались с работы, я один находился в бараке. Целый длинный день я не знал, куда себя девать от скуки и тоски. Надоедало часами лежать на нарах, думать, думать до отупения. Ходить по двору лагеря было очень жарко. Не с кем было обмолвиться словом. Иногда, случайно увидев Кунцу Цап за проволочным заграждением в стационаре лагеря, где она работала санитаркой, я рисковал окликнуть ее, но переговариваться было опасно, так как на вышке постоянно находился стрелок с заряженной винтовкой.

Следует отметить, что в период нашего пребывания в лагере «Малек», я как и все мои однодельцы, сильного голода не испытывал, так как близость лагеря от Ташкента позволяла родственникам и друзьям моих товарищей приезжать раз в месяц на свидание с полными сумками разных продуктов, а питались мы все вместе и делились всем полученным от родственников. Все те, кто получал передачи, были очень довольны тем, что я не выхожу на работу и остаюсь в лагере, так как было на кого оставлять продукты без боязни, что их украдут.

Однажды ночью, в середине июня 1938 г., несколько сотрудников 3-го отдела НКВД пришли в наш барак и, разбудив всю нашу группу, приказали собраться с вещами и выходить к вахте. Придя на вахту и увидев там большую группу заключенных, мы были очень удивлены, так как они все были еврейской национальности, осужденные по разным бытовым статьям, лишь двое из них были осуждены по ст. 58, пункт 10 за антисоветскую агитацию. Один из них, Вайсерман, бывший английский подданный, житель Палестины. В 1929 году, примкнув к нелегальной организации коммунистической молодежи в Палестине, он был арестован в Яффо после кровавых августовских событий там, а в 1933 году был выслан в СССР. В Москве его назначили вторым секретарем ЦК комсомола Узбекистана. В 1937 году он был арестован по обвинению в шпионаже и осужден Особым Совещанием на 10 лет ИТЛ. С некоторыми мы были немного знакомы, они работали с нами в одной бригаде. Всех нас, евреев, было в этом лагере 42 человека.

Подошли две машины, нас посадили, и через несколько минут мы въехали во двор лагерного изолятора. Эта акция нам показалась весьма странной. Почему именно нас, евреев, изолировали от остальной массы заключенных? Чем мы могли провиниться перед лагерной администрацией? Цап Кунца не была подвергнута изоляции, и мы все время думали и гадали, почему ее оставили в стационаре. В этой лагерной тюрьме было восемь камер, существовавших, как и во всех лагерях Советской России, для временного водворения в них так называемых, нарушителей лагерного режима. Вероятно, перед нашим прибытием изолятор был срочно освобожден от всех нарушителей лагерного режима, и нас по несколько человек распределили по камерам. Со мной в камере находился Эткин Лазарь, а остальные четверо были евреи, нам незнакомые. На третий день на допрос был вызван Давид Фарбштейн, об этом

Стр.46

нам сообщили, перестукиваясь через стенку, сидящие с ним наши однодельцы – режиссер еврейского театра в Ташкенте Резник Макс и артист Гандель. Через четыре дня Фарбштейна, едва живого, вернули в камеру. Измученный бессонными ночами, сутками стоя в углу комнаты пыток, почти без воды и пищи, он был избит, все лицо его было в синяках, ноги опухшие. Вторым на допрос был вызван Эткин Лазарь, которого после трехдневного допроса с применением самых жестоких методов пытки отправили прямо в стационар для «поправки», т.к. в последнее время он страдал болезнью «бруцеллез» и несколько дней до изоляции уже был освобожден от работы. В стационаре он находился две недели, затем его вернули в изолятор.

Я был вызван на допрос третьим. Утром, не успел я съесть пайку и попить кипятку, как на машине был доставлен в контору лагеря, где в комнате допросов были: начальник 3-го отдела Мясников, два оперативных следователя по особым делам Кочетов и Бондаренко и еще один парнишка лет 20-ти, видимо, курсант следственного отдела, проходивший практику ведения следствия по каэровским (контрреволюционным) делам. Начальник Мясников, даже не предложив мне сесть, кричащим голосом обратился ко мне: «Расскажите следствию о вашей сионистской контрреволюционной деятельности в лагере». Я ответил: «Какая может быть сионистская деятельность в лагере, мне не о чем рассказывать». Он встал со стула, что-то шепнул следователю Бондаренко и вышел. Бондаренко сел за стол, предложив и мне сесть. Он зачитал мне пять пунктов обвинения с полной формулировкой каждого, с указанием статьи уголовного кодекса, соответствующей каждому пункту, а именно:

1. Мы, группа осужденных сионистов (перечиляются фамилии членов нашей группы, однодельцев) вели сионистскую агитацию в лагере среди заключенных еврейской национальности.
2. Мы организовали в лагере сионистскую организацию, вовлекая в нее следующих заключенных (перечислены фамилии).
3. Мы вели в лагере вредительство и диверсию, выражающиеся в следующем: а) на хлопковых полях во время сбора хлопка мы давали указания заключенным евреям топтать ногами и, по мере возможности, уничтожать хлопковые головки; б) мы давали указания главному врачу стационара еврею Кедрову отравлять и умерщвлять побольше больных заключенных, находившихся в стационаре, с целью вызвать среди родственников умерших заключенных озлобление и недовольство советским режимом в лагерях и тюрьмах страны.
4. У нас существовала тесная связь с международной буржуазией. Эту связь, по формулировке следователя, мы осуществляли через наших родственников, посещавших нас раз в месяц, и через них мы якобы передавали секретные письма для отправки их в Палестину. Эти письма были клеветнического содержания о нечеловеческих условиях жизни заключенных в лагерях.
5. Мы готовили вооруженное восстание в лагере, путем группового нападения ночью на вахтеров, стороживших лагерь. Обезоружив вахтеров, мы должны были ринуться на арсенал вооружения, находившийся поблизости от лагеря. Вооружив всех заключенных лагеря захваченным оружием, всей массой мы должны были двинуться на ближайший населенный пункт и захватить его.
Предложив мне ручку, следователь Бондаренко сказал: «Распишитесь в правдивости предъявленных вам обвинений». – «Как я могу подписать такую сверхфантастическую нелепость, когда я более чем уверен, что и вы сами не верите в эту сказку», – ответил я. Не успел я окончить фразу, как на меня набросились все три следователя. Бондаренко тяжелой гипсовой линейкой, которая лежала на столе, два-три раза ударил меня по голове, вследствие чего образовалась опухоль,

Стр.47

причинявшая мне страшную боль в течение двух недель. Следователь Кочетов и молодой курсант били меня кулаками по лицу. Избиение было приостановлено, когда они увидели хлынувшую из моего носа кровь. Бондаренко потащил меня к умывальнику, и я помыл лицо. Снова предложили подписать предъявленные обвинения, и я снова ответил отказом. Тогда Кочетов крикнул: «Встать!» – и, размахнувшись сжатым кулаком, со всей силой ударил меня в ту часть груди, которая называется «под ложечкой» (от этого удара у человека прекращается дыхание). Удар был один-единственный, повторять его не было надобности, т.к. я сразу потерял сознание. Когда я открыл глаза, я увидел, что лежу на полу и начальник Мясников из графина льет на меня холодную воду, а Бондаренко трет пальцами мой лоб. «Что с вами, Пичкарь?» – спросил Мясников. Я ничего не ответил, лишь хотел, оглядываясь кругом, вспомнить, где я и что со мной. По указанию Мясникова Бондаренко вывел меня в небольшой садик, окруженный высоким забором, где я, сидя на скамейке минут 15, дышал свежим, ароматным воздухом, исходящим от абрикосовых и персиковых деревьев запахом. После того, как я немного пришел в себя, меня вновь привели к столу допроса. За столом сидел Кочетов, а Бондаренко ушел на 2-3 часа, видимо, отдохнуть. В отличие от следователя Бондаренко, который начинал допрос «мягко» и постепенно переходил на более крутые методы допроса, садист Кочетов сразу начинал наступление штурмом. Страшно ругаясь, все время употребляя похабные, лагерно-блатные выражения, он, не выпуская гипсовую линейку из рук, бил ею меня по лицу, голове, шее, плечам. Было очень жарко, все лицо горело, я чувствовал, что вот-вот упаду со стула.

Однажды я сказал Кочетову, зачем вам нужны наши подписи, судите нас без подписей и напишите в протоколе «от подписи отказался». «Ишь чего захотел, сионистско-фашистская сволочь, – ответил он. Минули те времена, когда с вами нянчились. Надо будет – будем судить и без ваших подписей. С вами советоваться не будем, а пока что подпиши, что предлагают, и не мучь себя и нас». На мой отказ подписать протокол опять посыпались один за другим удары линейкой, затем последовало приказание встать. Я подумал, что он готовится повторить свой удар в грудь и мысленно уже прощался с жизнью. А что, если я не встану со стула, мгновенно мелькнула мысль. И тут же подумал: «Разве этим я могу спастись?»

«Подойди к стене», – скомандовал Кочетов. Что за трюк, подумал я, неужели он ставит меня, как говорят, «к стенке»? «Становись в угол, лицом к стене», – продолжал командовать следователь. Чтобы выстрелить мне в затылок, не обязательно ставить меня в угол, подумал я. Может быть, он пробует мои нервы, хочет напугать? А вдруг я испугаюсь и заявлю о готовности подписать протокол. «Руки по швам, не оглядываться назад, стоять смирно. За малейшее нарушение моего приказа будешь строго наказан», – продолжал он выкрикивать. Время от времени приходил Мясников. «Что, не раскололся? Подпишет, куда он денется, все подписывают».

Следователю принесли обед. Он шумно гремел кастрюлями, тарелками, поочередно открывая их. Из них вырывался наружу и доносился до меня душистый и аппетитный запах вареного и жареного, а я мог только глотать слюну. После обеда он принялся читать газету. Было тихо. Был слышен шелест переворачиваемой страницы. В этой, почти гробовой, тишине меня сильно клонило ко сну, и раз я действительно вздремнул. Сильный удар линейкой по спине меня разбудил. Я, ничего не соображая, что со мной происходит, вскрикнул и покачнулся. Последовал второй удар линейкой в сопровождении отвратительной ругани. В этот же момент была произнесена следующая тирада: «Ты что, фашистская морда, по-русски не понимаешь? Приказано было стоять смирно. Хочешь спать, подпиши протокол и пойдешь спать в камеру».

Стр.48

К вечеру Кочетова сменил следователь Бондаренко. За все время своего дежурства до поздней ночи он со мной никаких разговоров не заводил. Сидя за столом, он увлекся чтением какой-то толстой книги. Его чтение было серьезным и сосредоточенным. Время от времени он что-то записывал в тетрадь. Было впечатление, что он готовится к экзаменам. Часто звонил телефон. Судя по завуалированным ответам Бондаренко, начальство справлялось о моем поведении, «не раскололся ли я». Где-то в полночь явился солдат с ружьем и принял дежурство от Бондаренко. Перед уходом тот проинструктировал охранника обо всех деталях моего поведения, которые я обязан строго соблюдать, стоя в углу до прихода следователя утром следующего дня. Когда ночью я очень уставал стоять в одном и том же положении, кроме того, я очень хотел спать, я решил попробовать чуть-чуть переменить положение стойки, а именно, стоять с полной нагрузкой на одной ноге, тем самым дать частичный отдых второй ноге, немножко наклоняя ее в области колена, а через некоторое время я проделывал то же самое со второй ногой. Охранник заметил мою хитрость и вдруг крикнул: «Стоять смирно, как положено». Я не спешил выполнять его команду. Тогда он щелкнул затвором винтовки, угрожая: «Что, жить надоело?»

Утром первым явился начальник Мясников, вслед за ним Бондаренко, затем Кочетов. Молодой курсант в этот день отсутствовал. «Вам еще не приносили завтрак?» – спросил меня Мясников. Он куда-то позвонил и через каких-то 15 минут мне принесли завтрак: пайку хлеба и чай. «Садитесь, позавтракайте», – пригласил меня к столу Мясников. Этот завтрак я бы проглотил за пять минут, но решил растянуть подольше, посидеть, отдохнуть. Во время моего завтрака Бондаренко читал газету. После того, как я позавтракал, он, отложив в сторону газету, начал «мягко стелить». Он тихо, спокойно уговаривал меня подписать протокол, как подписали все остальные, привлеченные по данному делу.

«Бросьте дурака валять, – повысил он голос после долгих уговоров. – До каких пор вы будете нас мучить вашим бесполезным упрямством?» Я ответил, что не подпишу предъявленные обвинения, ибо все это выдумано с самого начала и до конца. Несколько ударов гипсовой линейкой опять обрушились на мою голову. Подошел Кочетов и скомандовал: «Встать, сионистский контрик!». Он избивал меня кулаками по лицу. Ногами, обутыми в сапоги, он наносил мне удары по всему телу. Затем, схватив меня за шиворот, швырнул в угол, где я стоял до этого, крикнув мне: «Становись смирно, руки по швам». Во второй день, хотя били меньше, чем в первый день, состояние мое было гораздо хуже. Во второй половине дня я почувствовал, что ноги мои немеют или опухают. Мне казалось, что я стою не на ногах, а на каких-то деревянных протезах. Голова моя «трещит», в ушах звенит, лицо горит огнем, все тело мокрое от пота. В это время было самое жаркое время года в Средней Азии. Вечером Бондаренко ушел. Его сменил молодой курсант, который участвовал в первый день моего допроса. Ночь прошла мучительно. Очень хотелось спать, только бы вздремнуть. Несколько раз я чуть не падал. Глаза невольно закрывались, кружилась голова. Я старался делать над собой колоссальные усилия, чтобы не закрывались глаза. Наступал какой-то кошмар. Я чувствовал, что теряю сознание и вот-вот со мной что-то произойдет. Совершенно не ощущался голод, и вообще ничего не ощущал. На третий день рано утром, когда стало рассветать, перед моими глазами на стене стали появляться и ползать сверху вниз разноцветные круги – зеленые, красные, фиолетовые и др. Я пытался схватить руками и пощупать эти ползучие круги, поймать их, но мне не удавалось это сделать. Охранявший меня курсант, видимо, был крайне удивлен моим весьма странным поведением – нащупыванием и хватанием руками стены. Подойдя ко мне ближе, он спросил: «Что ты делаешь руками?». Я подумал, что у меня

Стр.49

начинается галлюцинация. Принято считать, что стоя на ногах, человек спать не может, ибо засыпая, он обязательно упадет. Неоднократно мне приходилось читать мемуары, воспоминания участников второй мировой войны, описывающих свои фронтовые походы. Во время партизанских рейдов и военных походов очень часто люди сутками не спали, но иногда за какие-то считанные минуты могли заснуть, стоя на одном месте, и даже во время передвижения с места на место, т.е. на ходу. Вероятно, в это раннее утро сон преодолел мои усилия не спать. Я очнулся от удара сапогом охранника в зад. «Стоять смирно!» – крикнул он. К началу рабочего дня пришли Бондаренко и Кочетов, за ними пришел Мясников. Сидя за столом, они какое-то время о чем-то совещались. Затем Мясников позвал меня к столу. Как только я хотел шагнуть вперед, сразу же почувствовал, что ноги мои как будто прикованы к полу и не отрываются от него. С силой оторвав онемевшие ноги от пола и сделав первый шаг, я упал на пол. Меня подняли с пола и, взяв за руки, подвели к столу, усадив на стул. Как только я сел на стул, голова моя опустилась на стол, глаза закрылись, и я впал в состояние транса, при котором совершенно ничего не соображал, не был способен понять, где я и что вокруг меня происходит. Я находился в состоянии полной невменяемости, у меня в данный момент было полное отсутствие представления о месте и времени. В течение двухсуточного стояния в углу по стойке «смирно» и «руки по швам», без малейшего движения, почти без еды и воды, систематически избиваемый, измученный, истерзанный и униженный постоянной грубой бранью и руганью, оскорблениями сугубо личного характера, я был физически сломан и доведен до вышеуказанного состояния невменяемости, которое было ловко использовано следователями-садистами. Эти подонки знали о том, что в здравом уме и твердой памяти я никогда и ни за что не подпишу протокол допроса с предъявленными в нем обвинениями, поэтому они пошли на подлость. В то время, когда я сидел на стуле в состоянии полного безразличия и непонимания, что происходит со мной и вокруг меня, вдруг как сквозь тяжелый и кошмарный сон почувствовал, что кто-то, взяв меня за руку, вложил в нее какой-то твердый предмет (очевидно, ручка или карандаш) и моя рука кем-то направляется. Садисты-следователи силой и подлостью сделали то, против чего я возражал и с чем не соглашался. Они сделали грязное и подлое дело, они добились того, чего хотели добиться от меня различными методами – моей подписи под протоколом допроса. После этого меня отвезли в изолятор, где я спал более суток без просыпа. В тот момент, когда я во сне, сильно дергаясь, кричал, меня разбудили находившиеся со мной в камере. Несмотря на то, что на какое-то время мой разум помутился от пережитого кошмара, я постепенно восстанавливал в памяти приснившийся мне в этот день сон.

Приснилось мне, что я нахожусь в пустыне, изрытой глубокими ямами и каналами. Вдруг из одной ямы выскакивает большая черная собака и с открытой пастью бежит прямо на меня. Когда собака было уже около меня, она злобно зарычала, как хищный зверь. Во сне я сознавал, что еще минута – и она растерзает меня на клочья, и я с криком бросился на нее. В этот самый момент меня и разбудили сокамерники, сказав мне, что я уже вторые сутки сплю, после того, как меня привезли с допроса, и они дали мне две мои пайки за два дня. С тех пор прошло уже более 40 лет, а я часто ночью во сне вижу черную собаку, бросающуюся на меня, и, дергаясь, кричу, пока жена не разбудит меня.

Со мной в камере находился мой одноделец по ташкентскому делу артист еврейского театра Айзенберг. Его вызвали на допрос, когда меня привезли с допроса. Когда ему предложили расписаться в предъявленных обвинениях, он пробовал отказаться, но тут же, после нескольких ударов линейкой по голове, он сразу выразил

Стр.50

готовность подписать все, что им было угодно. Через три часа его вернули в изолятор. После Айзенберга на допрос были вызваны остальные однодельцы: Диревицкий, Резник и Гандель, затем другие евреи, привлеченные по настоящему делу. Все, за исключением Лазаря Шнайдера, подписывали предъявленные обвинения сразу же, как стали подвергаться пыткам. Кунца Цап, работавшая и проживавшая в стационаре лагеря, так как в этом лагере женского отделения не было, была вызвана на допрос дважды. Первый раз ее продержали на допросе сутки. Она не подвергалась физическим пыткам, все же женщина, но ее пытались карать «психической атакой», беспрерывной похабной лагерной бранью. На следующий день ее увезли в стационар. Через несколько дней снова вызвали на допрос, предъявив ей все протоколы допросов, подписанные всеми нами, и она также подписала.

Шнайдер Лазарь, уроженец Ташкента, беспартийный. В 1937 году имел неосторожность рассказать анекдот в конторе, где он работал экономистом. В этом анекдоте упоминалось имя Сталина. Через два дня он был арестован за антисоветскую пропаганду и осужден на десять лет. Прибыв в лагерь, он заявил администрации, что болен туберкулезом и на общих работах работать не может. Он был оставлен работать в конторе лагеря. После первых двух-трех часов допроса с применением пыток за отказ подписать протокол Шнайдер стал харкать кровью. Его отвезли в стационар, где он пролежал около месяца и скончался. В стационаре за ним ухаживала Цап, и он ей рассказал все данные о своей жизни.

Примерно через месяц после того, как все мы подписали протоколы допросов и ждали суда, однажды ночью начальник изолятора, открыв дверь камеры и вызвав меня, сказал, чтобы я быстро собрался с вещами. Я был очень удивлен этим вызовом. Во-первых, почему ночью и так спешно? Это значит, что меня не переводят в другую камеру, а куда-то увозят. Во-вторых, почему вызывают меня одного, ведь тут находится одноделец Айзенберг? Пока я в сонном состоянии укладывал свои вещи, начальник снова открыл дверь и сердито, ругаясь площадной бранью, стал кричать: «Черт возьми, два дня осталось жить, а он с чемоданами таскается». Тут же стоявший рядом Эткин Лазарь, который тоже был вызван из другой камеры с вещами, ответил ему дерзко: «Ты, наверное, хотел бы, чтобы тебе оставили чемодан? Нет уж, лучше мы его по дороге выбросим, чем тебе оставлять». Оказалось, что нас только пятерых вызвали с вещами: меня, Эткина, Фарбштейна, Цап и Диревицкого. Нас считали зачинщиками распространения идей сионизма среди евреев. В пути следования на машине мы не знали, куда нас везут. Спрашивать у конвоиров, сопровождавших нас, было бесполезно, они не скажут.

На рассвете мы прибыли в Ташкент. Конвоиры сдали нас на пересылку, где находилось Управление Узлага. Нас распределили по разным камерам. Сдав мой чемодан в камеру хранения тюрьмы, надзиратель повел меня к одной из камер. Подойдя к двери и открыв её, он обеими руками схватил меня и со всей силой втолкнул в камеру, битком набитую людьми, и быстро захлопнул за мной дверь. Находящиеся внутри люди подняли невообразимый шум и крик, стали стучать кулаками в дверь в знак протеста против пополнения камеры, где должно быть 10 человек, а в ней уже находилось более 60 заключенных.

На надзирателя эти крики ничуть не действовали, он даже не спросил, почему подняли шум. От спертого, тяжелого воздуха в камере и проникающего в нее знойного с улицы было трудно дышать. Из-за отсутствия места параши в этой камере не было, как-нибудь обходились без нее. В камере настолько было тесно, что все мы стояли плотно прижатыми друг к другу. Во время приема пищи руку поднимать приходилось с большим трудом. Все от пота были мокрые, стояли в одних трусах. На

Стр.51

десятиместные нары укладывались спать 15 человек. Спали по очереди не более 6 часов в сутки. Такая же очередная смена для сна была на полу, под нарами.

Через несколько дней меня вызвали на допрос. В кабинете сидел полный мужчина лет 50-ти. Как я потом узнал, это был начальник Узлага Борин Ефим Моисеевич. Предложив мне стул, он сразу приступил к делу.

«Вот вы подписали протокол допроса, пункт о ваших связях с международной буржуазией через ваших родственников и друзей, приезжавших к вам на свидания в лагерь. Расскажите конкретно, какие сведения вы передавали своим единомышленникам в Палестине?» Я ответил, что за все время пребывания в лагере я не имел ни единого свидания с кем-либо, т.к. мои родственники и близкие проживают далеко отсюда и приезжать ко мне ради получасового свидания со мной им не по силам. Следовательно, писать что-то и передавать с кем-либо сведения в Палестину я никак не мог. Разгневанный Борин встал со стула и, нервно шагая по кабинету взад и вперед, кричал на меня: «Нам хорошо известна ваша контрреволюционная сионистская деятельность в лагере. Вы все еще мечтаете увидеть Ерушалаим? Не видать вам его, как своих ушей. Сгниете все в тюрьмах и лагерях, если полностью не разоружитесь, если искренне не расскажете следственным органам, какие тайные сведения вы передавали своим сионистам в Палестину». Он позвонил по телефону, и тут же пришел молодой чекист с табуреткой. Один угол табуретки площадью 5 см был обозначен белой линией, проведенной мелом. На этот пятисантиметровый угол табуретки меня посадил молодой чекист, а сам сел на стул рядом со мной, строго наблюдая, чтобы я ничуть не сдвинулся с установленного им места. Перед уходом Борин предупредил меня: «Посидите и подумайте до тех пор, пока у вас не появится желание рассказать следствию всю правду». Просидев какое-то время на этом табурете, я почувствовал сильную боль в анальном отверстии. Острый угол табуретки врезался в это место глубоко. Я обливался потом, кружилась голова. Не было сомнения, что так долго сидеть я не смогу, что скоро упаду на пол. Пришел Борин с моим делом в руках. Отпустив охранника, он, к моему удивлению, даже не спросил у меня, «разоружился» ли я, передумал ли? Он тут же позвонил, вызвал надзирателя, и меня увели в камеру. Во время допроса, как я уже сказал, на вопрос Борина, о чем я передавал сведения в Палестину через родственников, я ответил, что ко мне никто не приезжал, а следовательно, я ничего ни с кем не мог передавать. По всей вероятности, Борин с моим делом ходил к высшему начальству, где было решено, поскольку ко мне никто из родственников не приезжал, то и передавать я ничего не мог, поэтому с меня спроса нет.

Примерно через месяц нас пятерых отправили обратно в лагерь «Малек» в изолятор. Время шло томительно, однообразно, мы были совершенно изолированы от внешнего мира. Иногда мы перестукивались с товарищами, сидевшими в других камерах. Однажды обитатели камеры, в которой находился режиссер театра Резник Макс, постучали в дверь дежурного. На вопрос дежурного надзирателя, что случилось, в чем дело, заключенные просили его срочно позвать начальника изолятора, у них есть что-то очень важное сообщить ему. Начальнику сообщили, что в последние дни замечается, что с Резником происходит что-то неладное. Всегда он был веселым, часто шутил, рассказывал о своей жизни, о работе, а сейчас не разговаривает, печальный. Часто встает среди ночи, ходит по камере и громко разговаривает сам с собой. Иногда ни с того ни с сего обращается к кому-нибудь со словами: «Эй, ты знаешь, кто я? Я – король Лир. Что смотришь на меня? Не веришь, я король Лир». Еще о многих странностях в поведении Резника рассказали начальнику и просили перевести его в отдельную камеру, ибо небезопасно находиться вместе с

Стр.52

человеком, страдающим тихим помешательством. Резника перевели в стационар и поместили в одиночную палату.

В камере, имея достаточно времени, я много думал и, проанализировав наше положение, пришел к следующему выводу. Вероятно, когда в октябре 1937 года Верховный Суд УзССР вынес нам приговор по десять лет лагерей, после нашего процесса, через 2-3 дня, вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР об увеличении максимального срока наказания по политическим статьям с 10 до 25 лет, тогда в органах НКВД Узбекистана спохватились, что они зря упустили такой удобный случай, чтобы расправиться с группой заядлых сионистов. Чекисты подумали, что десять лет лагерей, – это вовсе не большой срок и что мы как-то можем выжить и, освободившись из заключения, сможем еще продолжать свою сионистскую деятельность. Им было известно, что мы перед судом все громогласно заявляли, что никакие меры репрессии не заставят нас отказаться от своих убеждений и в НКВД поняли и решили, что еще не поздно исправить допущенную ими ошибку. Поэтому, искусственно создавая нам второе дело в лагере, чекисты решили использовать создавшуюся ситуацию усиливающегося террора в стране. Они задались целью создать нам такое громкое дело, в которое включили: 1) вредительство; 2) связь с международной буржуазией; 3) подготовку вооруженного восстания.

На основании изложенных в деле пунктов обвинения они могли нам вынести высшую меру наказания, навсегда избавиться от нас. Но, как видно, судьба решила иначе. В октябре 1936 года к нам в камеру пришла группа из 5-6 человек, некоторые из них в военной форме, с портфелями, видно было, что это большое начальство. Один из них объявил: «Я генеральный прокурор республики. Есть ли у кого из вас жалобы, заявления?» Все в камере молчали. Каждый боялся заикнуться о какой-либо жалобе на представителей власти. Тогда прокурор сказал: «Вы не бойтесь, я знаю, что многие из вас подвергались пыткам со стороны органов следствия, что вас принуждали подписывать такие обвинения в преступлениях, которых вы не совершали. Дело в том, что в органах НКВД орудовал заклятый враг народа, бывший нарком Ежов, который получил по заслугам. Все ваши протоколы допросов уничтожены, и следствие по вашим делам вновь начнется с соблюдением законов советской юрисдикции». Через несколько дней нас стали вызывать на допрос. Когда я был вызван на допрос, новый следователь весьма вежливо пригласил меня сесть, предложил папиросы, спрашивал, есть ли какие жалобы. После этого он зачитал мне один-единственный вопрос из протокола допроса: «Вели ли вы в лагере сионистскую агитацию среди заключенных евреев?» Я ответил, что никакой агитации в лагере я не вел. Мой ответ был зафиксирован в протоколе и следователь указал мне место, под самой строчкой моего ответа, где я расписался. Допрос длился каких-то 15 минут, и меня увезли в изолятор.

Тем временем все евреи, привлеченные по данному делу, а также артисты еврейского театра Резник, Айзенберг и Гандель были освобождены из изолятора и переведены в лагерь. Позднее нам стало известно, что режиссер Резник Макс просто симулировал свое помешательство, надеясь этим самым спастись от приговора высшей меры, если бы нас судили по предъявленным пяти пунктам обвинения. В изоляторе нас оставалось четверо: Эткин, Фарбштейн, Диревицкий и я, а Цап Кунца находилась в стационаре.

В начале 1939 года мы были письменно извещены о том, что в ближайшее время нас будет судить лагерная коллегия по ст. 58 пункт 10 за сионистскую пропаганду в лагере. В апреле в конторе лагерной администрации состоялся суд над нами. Все мы отрицали предъявленное нам обвинение в ведении сионистской пропаганды в лагере. Был вызван один свидетель, русский, который показывал на суде, что в бараке он спал

Стр.53

рядом с нами и слышал наши разговоры между собой, иногда по-русски, иногда на непонятном ему языке, и часто слышал слова «Палестина» и «сионизм». Его показания оказались достаточно вескими, чтобы каждого из нас приговорили к десяти годам лагерей с поражением в правах на пять лет. Срок заключения считался со дня вынесения данного приговора, а те два года, что мы отсидели с 1937 г. не в счет. В общем итоге – 12 лет заключения в лагерях. В июне вызвали на этап меня, Эткина и Диревицкого. Привезли нас на пересыльный пункт в Ташкент. Через несколько дней нас присоединили к общему формировавшемуся этапу в 2000 заключенных для отправки на Дальний Север (Колыма). Фарбштейна и Цап оставили в Средней Азии.

Эшелон из 70 вагонов, включая вагоны для охранников и склады хранения продуктов для этапа, отправился с ж.д. станции Ташкент по направлению на Владивосток. В каждом вагоне находилось по 30 заключенных. В пути от Ташкента до Владивостока мы были 36 суток, т.к. очень часто нас задерживал на разных станциях непрерывный поток воинских составов Красной Армии. Эти составы шли в Монголию на помощь монгольской армии, в связи с возникшим тогда военным конфликтом между Монголией и Японией. Недалеко от Новосибирска, на небольшой станции, конвоиры разносили обед по вагонам, но без положенной нам пайки хлеба. На наш вопрос, почему нет хлеба, ответили, что хлеб кончился, когда приедем в Новосибирск, там получат хлеб из пекарни и раздадут вам. Так как воинские эшелоны нас все время задерживали, мы не скоро приехали в Новосибирск. На следующий день утром специально для нас сварили густую пшенную кашу, которая в какой-то степени заменяла нам хлеб.

Наконец-то приехали на станцию Новосибирск, но наш конвой не торопился с доставкой нам хлеба, по пословице «Сытый голодного не понимает». Прошло уже много времени, как мы прибыли в Новосибирск, а хлеба не видать. Тогда заключенные одного из вагонов подняли шум, начали кричать: «Давай хлеба, давай хлеба». Их немедленно поддержали заключенные из других вагонов, теперь уже заключенные всего эшелона в один голос повторяли: «Давай хлеба» в течение продолжительного времени. Обычно на вокзалах больших городов всегда многолюдно. Сотни людей приезжают и уезжают дальними и пригородными поездами. Так было и в то раннее утро, когда наш эшелон прибыл на ж.д. вокзал г. Новосибирска. Многие рабочие шли на работу, кто-то возвращался с ночной смены. Местные граждане и приезжие, ожидавшие прихода дальних поездов, останавливались у нашего эшелона, прислушиваясь к нашим крикам с требованием хлеба. Прибежал начальник вокзала. Он начал разговор с конвоиром, затем по телефону сообщил об этом инциденте в Горсовет и НКВД. Через какое-то время к нашему составу прибыли представители местных властей. Они открыли один из вагонов и внимательно выслушали все жалобы заключенных. После этого было дано указание городскому хлебозаводу срочно доставить на вокзал трехтонную машину с хлебом. Буквально через час каждый из эшелона получил по целой буханке хлеба. Радостное настроение воцарилось во всех вагонах. Шутка ли, такая ощутимая победа! Но эта радость для нас, как говорят, «вышла боком», и некоторые из нашего эшелона поплатились за эту победу. Очевидно, начальник нашего конвоя получил нагоняй и выговор от высшего начальства за то, что не обеспечил своевременно заключенных хлебом. Отъехав от Новосибирска 10-15 км, состав вдруг остановился на пустынном, безлюдном месте. Злые конвоиры во главе с их начальником начали открывать каждый вагон, приказывая старосте вагона выйти. Старост всего эшелона, около 60 человек, привели в вагон, где находилась охрана, и избивали до потери сознания. После этого втолкнули в грязный вагон, называющийся «вагон-изолятор», и сутки

Стр.54

продержали их там на 300 гр. хлеба с водой в день в отместку за устроенную нами обструкцию в Новосибирске.

Наконец, на 36-й день нашего «путешествия» мы прибыли во Владивосток, и наш этап привели на пересыльный пункт, находившийся в порту Находка, где мы пробыли около недели, а отсюда большой этап в 6000 заключенных, погрузив на пароход «Дальстрой», отправили в Магадан. Через 7 суток, проплыв Японское и Охотское моря, мы 22 августа прибыли в Магадан, столицу Колымы. Вот она, знаменитая Колыма, о которой некий блатной «поэт» воспевал:

Колыма, ты, Колыма!
Золотая планета,
12 месяцев зима,
А остальное лето.

23 августа меня вызвали на этап. Я попрощался с моими друзьями Эткиным и Диревицким. Прощаясь, Эткин сказал: «Один бог знает, увидимся ли когда-нибудь». В числе 30 заключенных, с четырьмя конвоирами, я тронулся в дальний путь, в тайгу. Все мы являлись новым, свежим пополнением многомиллионной армии заключенных, самой дешевой рабочей силой на золотых приисках огромной территории Колымы.

На второй день мы прибыли на прииск «Верхний-Ат-Урях», находящийся в 550 км от Магадана, это северное управление Дальстроя. Примерно через два месяца, проработав в забое на самой тяжелой работе, я стал «доходягой». Весь процесс двенадцатичасового каторжного труда по добыче и доставке золотоносного грунта от забоя до бункера проводился самым примитивным способом. Бригада из 50 заключенных, прибывшая в забой к 8 часам утра, разбивалась на постоянные 25 звеньев, по два человека в звене. Каждому звену вручали кирку, лом, лопату и тачку. Один из звена киркой, иногда ломом, долбил и заготавливал грунт, затем лопатой насыпал его в тачку, второй увозил тачку с грунтом к бункеру на расстояние 100-120 метров. Существовала, конечно, норма выработки, вернее, выемки грунта из забоя. Процент выработки определялся в конце рабочего дня бригадиром, путем замера площади вырытого грунта.

Наступила суровая колымская зима с ее 50-градусными морозами. Я с каждым днем чувствовал себя слабее и слабее. Однажды вечером, когда мы возвращались с работы, у меня закружилась голова, потемнело в глазах, и я упал на снег. Двое из бригады, взяв меня под руки, дотащили до лагеря. На следующий день утром лагерный врач освободил меня от работы. После развода нарядчик собрал всех, освобожденных от работы человек 15 и послал нас под конвоем в лес за дровами для лагеря. При выходе в лес я получил кожаные ботинки, так как свои валенки, по указанию нарядчика, отдал одному из нашей бригады, у которого ночью валенки сгорели во время сушки у печки. В лесу, когда мы грузили дрова на сани, я почувствовал, что пальцы правой ноги вроде немеют, и я их не чувствую так, как пальцы левой ноги. Вернувшись из леса, я первым делом снял ботинки и увидел, что все пальцы правой ноги белые. Вечером, когда начался прием больных, я побежал к врачу. В это время там находился начальник санчасти. Как только он увидел обмороженные пальцы на моей ноге, еще не разобравшись, в чем дело, начал на меня кричать: «Знаем мы вашего брата. Ты нарочно обморозил пальцы, чтобы перезимовать в стационаре. Твоя еврейская хитрость не пройдет». Затем он обратился к врачу: «Составьте протокол о членовредительстве, я подпишу, и передадим материал в суд». Дав такое распоряжение лагерному врачу, он ушел, не захотев выслушать мое объяснение.

Прошло дней 8-10 со времени моей встречи с начальником санчасти. Как-то после отбоя, я только что начал дремать, вдруг чья-то рука дотронулась до моей головы. Испугавшись, я открыл глаза, передо мной стоял нарядчик. «Зайди ко мне», – сказал он тихо. Это таинственное приглашение нарядчика к нему, да еще в такое время, выглядело весьма странным. Что же это может означать, думал я.

Стр.55

«Сегодня я узнал, что на тебя оформляется документ о членовредительстве, – начал нарядчик говорить тихим голосом. – Тебя должны судить и, несомненно, добавят к сроку самое малое три года. Я решил избавить тебя от этого несчастья. Во-первых, потому, что отчасти я виноват в этом деле. Я тебя послал в лес за дровами, не обеспечив теплой обувью. Во-вторых, ты, наверное, никогда не подозревал, что я твой брат, я еврей, но никто об этом не знает. Фамилия Петренко – не настоящая моя фамилия. Поскольку тебе грозит опасность, ты можешь пострадать из-за меня, я решил использовать возможность и помочь тебе, спасти от грозящей тебе беды. Я получил приказ от начальника лагеря составить список заключенных, плохо работающих, отказников, больных и прочих, для этапирования в лагерь «Одинокий», который нуждается в рабочей силе. Я включил тебя в этот список на этап. На следующей неделе вас отправят туда, и твое дело будет аннулировано». После этого он рассказал мне, что он из Киевской области, учился в техникуме и каким-то образом попал в компанию жуликов. Получил пять лет заключения. Его рассказ и приведенные им мотивы, заставившие его пойти на риск, произвели на меня сильное впечатление. Сердечно пожав ему руку, я поблагодарил его и выразил пожелание встретиться с ним когда-нибудь на воле.

Прииск «Одинокий» числился в Управлении Дальстроя штрафным прииском. План добычи золота здесь никогда не выполнялся, поэтому снабжение прииска было на последнем месте. Обмундирование заключенным выдавалось самого низкого сорта. Одежда была рваной, заплатанной, которая на других приисках списывалась как утиль. Питание самое плохое, никаких овощей не было, а о мясе говорить не приходится. В лагере постоянно царил жестокий произвол со стороны лагерного начальства и охраны. Воровство и открытый грабеж со стороны урок и блатных было ежедневным явлением, и жаловаться было некому. На этом прииске я, как и другие, быстро и окончательно «дошел» до такой степени, что не было сил ходить в общем строю колонны на работу. Нас, 25 человек, отправили на дорожную «командировку» на Хатынахском перевале (командировкой называлось место на трассе, где проживали и работали расконвоированные заключенные, в одном бараке 20-30 человек). Это был небольшой барак на возвышенности в одном километре от тогдашней столицы Северного Управления пос. Хатынах. Наша задача состояла в том, чтобы постоянно поддерживать порядок на трассе Хатынах – «Партизан» дистанцией в 5 км. В основном, работа была в зимнее время в течение 8 месяцев, когда днем и ночью работяги дежурили на трассе с широкими деревянными лопатами, разгребая снег и очищая дорогу от снежных заносов в результате частой пурги, вьюги и метели. Зато летом, как говорили в лагере, мы «кантовались». Самым важным для нас было то, что мы были бесконвойные, имели возможность спускаться в Хатынах, поселок вольнонаемных, где за какую-нибудь домашнюю работу (колка и пилка дров, побелка квартиры и т.п.) могли заработать хлеб и какие-либо продукты.

В начале 1941 года я был переброшен на электрокомбинат поселка Таскан. В конце июня в лагере, это было ночью, собрали всех заключенных немецкой национальности и куда-то отправили. На следующий день мы узнали, что уже неделя, как началась война, и немецкая армия продвигается вперед по территории Украины и Белоруссии. Весть о поражении Советской Армии на фронтах войны и о продвижении немецкой армии вызвала у меня двойное волнующее чувство. Я, откровенно говоря, не знал, радоваться мне или тревожиться. Мысленно стал прикидывать, представлять себе, а что если скоро наступит конец Советской власти? Народ освободится от большевистской тирании, так жестоко угнетавшей его почти 25 лет. Но кто будет освободителем русского народа от большевиков? Гитлер с его известным нам, евреям,

Стр.56

стремлением и конкретной задачей стереть с лица земли весь еврейский народ? Кто знает, какова судьба моих родителей, близких, родных, всего еврейского населения в местах, оккупированных немцами на сегодняшний день? Нет, думал я, пусть лучше уж остается советская система власти. Каким бы советский режим не был тоталитарным, антидемократичным для всех народов, населяющих СССР, а идеология коммунистической партии не была направлена к постепенному отмиранию и исчезновению еврейской нации с ее историей и культурой, путем ассимиляции и смешивания с другими национальностями, все же это не зоологическая ненависть, не фашистская антисемитская теория гитлеровцев о физическом уничтожении целого народа. Я искренне, всей душой желал победы Красной Армии. Очень жалел, что лишен возможности быть информированным каждый день о ходе военных действий.

Осенью я был отправлен на лесозаготовку в лагерь «Заозерный», находившийся в лесу, в 40 км от Таскана, куда нас доставили в вагонах узкоколейной железной дороги. По этой же железной дороге доставлялся на Тасканский электрокомбинат заготовленный заключенными лес. Лес являлся основным видом топлива электрокомбината. В районе Таскана заготавливался также и торф, который служил вспомогательным видом топлива. Тасканский энергокомбинат снабжал электроэнергией все предприятия, прииски и поселки Северного Управления Дальстроя.

Лагерь лесозаготовки представлял собой несколько бараков, огороженных колючей проволокой, в которых вмещалось до 300 заключенных. Во всех четырех углах лагеря были вышки, на которых днем и ночью находились охранники с автоматами. За пределами лагеря было несколько домиков для ВОХР (военизированной охраны) лагеря, служащих вольнонаемных, а также каптерка и баня. Так как лагерь «Заозерный» находился на далеком расстоянии от административного центра Таскан, то в нем царил полный произвол. Фактически вся власть находилась в руках охраны лагеря. Вертухаи, конвоировавшие бригаду каждое утро на работу в лес, являлись полными хозяевами над судьбами всех заключенных бригады. Если кто-либо почему-либо не понравился стрелку, по самой ничего незначащей причине, стрелок мог над ним целый день издеваться, избивать его и даже выстрелить и ранить его, оправдывая свои действия тем, что заключенный якобы пытался бежать.

Воровство, грабежи были обыкновенным явлением в лагере. Бывали случаи убийств честных тружеников урками, блатными и злостными отказчиками. В таких ненормальных условиях значительная часть работяг в течение короткого времени стала «доходить». С каждым днем после работы росли длинные очереди слабых, истощенных, полуживых людей на прием к врачу, и все с одной и той же жалобой, что нет больше сил работать. Число освобожденных в день доходило до 30-40 человек. Лагерная администрация, с участием начальника санчасти, вынуждена была отобрать всех ослабевших заключенных и отправить их в Таскан в ОП (оздоровительный пункт).

Система ОП существовала во всех отделениях лагерей в Советском Союзе, я слышал об этом еще будучи в среднеазиатских лагерях. Заключенные, не страдающие какой-либо болезнью, а просто истощенные, обессиленные от тяжкого, изнурительного труда, по усмотрению начальника санчасти лагеря, определялись на какой-то срок отдыха, от 10 до 30 дней, в зависимости от степени истощения, в специально созданном пункте на территории лагеря. Питание в ОП резко отличалось количественно и качественно от общелагерного питания. Санитарные условия также были более или менее нормальными, а главное – заключенные отдыхали, высыпались и за какие-то 10-20 дней становились похожими на людей.

Осенью 1941 года, после прохождения медкомиссии, нас 50 человек, отправили в

Стр.57

Таскан в ОП. Из лагеря мы вышли под конвоем после развода, после завтрака. Пока «доползли» до станции узкоколейки, пока дождались прихода локомотива с двумя открытыми платформами, на которые нас усадили, уже наступили сумерки. К открытым платформам локомотива прицепили 5-6 платформ, нагруженных лесом. Конвоиры были одеты в длинные теплые шубы и устраивались по сторонам платформы. Нам было строго приказано не подниматься с места, за нарушение данного приказа конвой немедленно применит оружие без предупреждения. Поезд тронулся с места, набирая скорость. Хотя стояли не очень сильные морозы, по тому времени года на Севере, примерно минус 20 градусов, но в нашу сторону по ходу состава дул холодный, северный ветер, и, чем дальше скорость поезда увеличивалась, ледяной ветер пронизывал нас насквозь все сильнее и сильнее, в нашей плохой, старой одежде и обуви мы стали замерзать. Мы окончательно окоченели, дрожали руки, ноги и все тело. Вначале послышались стоны, затем стали плакать и кричать: «Замерзаем, замерзаем». Конвоиры, видимо, поняли всю серьезность и опасность нашего положения. Очевидно, они подумали и о том, что пока мы доедем до места, многие из нас могут расстаться с жизнью, поэтому необходимо немедленно остановить поезд. Но как это сделать? Вероятно, машинист локомотива, а также находившийся с ним в локомотиве начальник конвоя не слышали поднятого нами шума и крика из-за громкого стука колес, свиста и гудения сильного ветра. Один из конвоиров выстрелил в воздух, поезд стал замедлять ход и через несколько минут остановился. Убедившись, что дальше везти нас в таком состоянии и при таких условиях никак нельзя, начальник конвоя, посоветовавшись со своими подчиненными, пришел к следующему решению. Он обратился к нам с вопросом, кто из нас чувствует себя хорошо и, главное, у кого здоровые ноги, могут отсюда пешком идти до Таскана без конвоя. На призыв начальника откликнулись 30 человек, в том числе и я. Двоих, очень слабых, совершенно окоченевших, конвоиры перенесли в локомотив. Эти двое настолько сильно замерзли, что, когда остановился поезд, они не были в состоянии даже спуститься с платформы, чтобы немного походить и согреться, как делали все остальные. Другие заключенные, менее слабые, были устроены на одной платформе. Их хорошо укрыли всем, что было в наличии: одеяла, матрацы, подушки и др., так что они согрелись и им было достаточно тепло.

Одного из нашей группы начальник назначил ответственным и сказал: «Отсюда до Таскана примерно 30 км, идите прямо, прямо по шпалам и не собьетесь с пути. Надеюсь, что завтра утром благополучно прибудете на место». И мы шли по шпалам, по шпалам, но не быстро, чтобы не уставать, все же впереди 30 км, для нас «доходяг» путь нелегкий. Пройдя часа два, мы хорошо согрелись. Никто из нас не отставал, не было ни одной жалобы, наоборот, все были очень довольны и физически, потому, что всем было тепло, и морально, так как каждый чувствовал себя свободным человеком, бесконвойным, хотя и временно.

Спустя много лет, где-то в 60-е годы, когда я после Колымы жил в г. Боровске Калужской области, мои дочки однажды купили в Москве грампластинку с песней композитора Д. Тухманова, слова М. Ножкина «Последняя электричка». Эта чудесная песня об одном юноше-москвиче, который влюбился в девушку, проживающую в пригороде Москвы. Однажды юноша, загуляв допоздна со своей возлюбленной, посмотрел на часы и увидел, что остались считанные минуты до отхода последней электрички, он быстро помчался на станцию, чтобы успеть на электричку до Москвы. Но, увы, он только добежал до перрона, а электричка ушла. С одной стороны, чувство горечи и обиды, а с другой – счастливое, радостное переживание, ведь он был со

Стр.58

своей любимой, из-за нее он опоздал на электричку. Под впечатлением свидания, с хорошим настроением юноша шагает по шпалам до Москвы. Часто слушая эту песню, в которой много раз повторяются слова «по шпалам, опять по шпалам», я вспоминал то время, когда я с группой заключенных шагал всю ночь по шпалам. Целыми вечерами я рассказывал своим дочерям о многом, мною пережитом в лагере, и, конечно же, неоднократно об этом эпизоде.

В конце 1942 года я был этапирован из Таскана на строительство Кулинского электрокомбината Тенькинского Управления. Около 500 км нам, группе заключенных, в крытой брезентом машине, предстояло проехать от Таскана до поселка Кула. Рассчитано было в течение суток прибыть на место, но, отъехав от Таскана 50-60 км, машина вдруг поломалась, и нам пришлось км 15 идти пешком до ближайшего лагеря.

Перед отправкой из Таскана у меня и у некоторых других заключенных отобрали хорошие валенки, а взамен их выдали старые, рваные. Такая практика существовала во всех лагерях. С трудом добравшись до лагеря поздно вечером, я обнаружил у себя обморожение большого пальца левой ноги и пятки правой ноги. Утром я пришел к лагерному врачу, но он не оказал мне надлежащую помощь, так как я, видите ли, не «свой», а «чужой», следующий этапом в другой лагерь. Из-за отсутствия машины в лагере мы уехали из него лишь на пятый день. Прибыв на Кулу, я сразу же обратился к лагерному врачу, сообщив ему, где и когда у меня обморозились ноги. Меня в тот же час положили в стационар, ибо началось гноение и невозможно уже было ходить. Через какое-то время ампутировали половину большого пальца и часть пятки.

В этом вновь открывшемся лагере смертность от разных болезней, в особенности от хронической дистрофии, приняла невиданные размеры. Был редкий день, когда из стационара не выносили покойника. Сильное и удручающее впечатление на меня произвел случай с моим соседом по нарам, молодым человеком, с которым я не единожды по вечерам долго беседовал, делился с ним некоторыми воспоминаниями о моей жизни. На следующее утро, когда нам принесли долгожданный завтрак, я обратился к своему соседу: «Вася, вставай, принесли завтрак». Вася не отвечал. Я его слегка толкнул рукой: «Ты что, кушать не хочешь?» Опять молчание. Я нагнулся над ним, посмотрел на Васю и понял, что он мертв. В такой мрачной обстановке, вольно или невольно, не раз приходила и мне в голову мысль, что и со мной может такое случиться. В этом стационаре я пролежал до середины апреля 1943 года. Когда немного потеплело, нас, несколько человек, актированных и нетрудоспособных, отправили в Магадан на пересылку, и я был помещен в местную больницу. Проезжая по улицам Магадана, я вдруг увидел проходящую строем группу моряков в форме. Но что это? Все они носят погоны? Я не поверил своим глазам. Как это может быть, погоны в Советской Армии? Может быть, мне показалось? Нет, не показалось, на другой стороне улицы я увидел идущего офицера с блестящими погонами на форме, какие носили офицеры царской армии. Мелькнула мысль, возможно, это английские или американские военнослужащие. Они ведь наши союзники в этой войне. Но почему на их головных уборах советские пятиконечные звездочки? Лишь в стационаре спустя несколько дней мне стало известно о том, что в Советской Армии вновь введена форма – ношение погон, как в царской армии.

В 1917 году, в дни революции, в России погоны являлись синонимом презрения. Солдаты с гневом срывали погоны с плеч офицеров. Вероятно, Сталин, крайне нуждаясь в военной и экономической помощи со стороны своих союзников, решил сделать по отношению к ним дружеский жест, установив в Советской Армии ношение погон, подражая армиям своих союзных капиталистических стран. Это мое мнение

Стр.59

подтвердилось позднее, когда я, находясь в больнице магаданской пересылки, имел возможность ежедневно просматривать местную газету «Советская Колыма», в которой печаталось сенсационное сообщение о ликвидации Коминтерна. Это тоже было «подарком» Сталина, преподнесенным им своим союзникам. В этот же период был упразднен революционный гимн СССР Интернационал и заменен другим, более умеренным гимном.

До середины мая, находясь в стационаре и некоторое время в ОП, я регулярно читал газету и вошел в курс международных событий, от которых я был совершенно оторван в течение нескольких лет. С большим интересом я следил за сообщениями Информбюро о ходе военных действий на фронтах.

В июне состояние моего здоровья было сравнительно хорошим. Ноги мои подлечили, я отдохнул от работы в течение полугода. Выписав из больницы, меня направили в Арманьский рыбсовхоз, недалеко от Магадана, на работу на пристани. В лагерях Колымы, кому суждено было попасть на «рыбалку», как принято было называть рыбные хозяйства Колымы, считал себя счастливчиком. Во-первых, потому что, когда весной начиналась путина, жители прибрежных поселков вольнонаемные, а также заключенные, имели возможность досыта наедаться рыбой, это особенно ощущалось в голодное военное время. Администрацией пристани был установлен специальный котел на территории пристани, в котором постоянно варилась в неограниченном количестве рыба для работающих на данном объекте. Во-вторых, все заключенные в лагпунктах рыбсовхоза были бесконвойными, и это имело большое моральное значение. Я часто не без удивления думал и задавал себе вопрос, как могло случиться, что меня, такого заядлого «контрика», послали в такой «райский» лагерь?

С 1942 года и до конца войны навигационная связь между Колымой и материком была полностью прервана по двум причинам. Первой, основной причиной являлась война, в результате которой прекратилась деятельность органов снабжения в Центральной России продуктами питания и техникой, необходимыми для нужд хозяйственной жизни Колымы. Эту обязанность взяла на себя Америка по знаменитому договору с Советским Союзом «Ленд-лиз». Через Аляску, находящуюся близко от Колымы, часто прибывали американские пароходы, груженные продуктами питания: мукой, крупой, сахаром, различными консервами, особенно много было свиной тушенки и других продуктов, а также много разных технических материалов и даже военной техники. Второй причиной были немецкие подводные лодки, проникавшие в Охотское море и угрожавшие советской морской навигации. Вследствие этих причин в течение трех с лишним лет пополнения Колымы рабочей силой, в основном из контингента заключенных, не было. На золотых приисках сильно ощущалась нехватка рабочих, что явно сказывалось на выполнении плана добычи золота.

В конце 1944 года был издан приказ начальника УСВИТЛа (Управления Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей) Никишова, согласно которому всех заключенных, занятых на подсобных работах в системе Дальстроя, требовалось немедленно перебросить на золотые прииски. Меня из Арманьского рыбсовхоза, в числе небольшого этапа заключенных, перебросили на 4-й км г. Магадана для дальнейшего этапирования на прииск. Медкомиссия на 4-м км (перевалочный пункт), отбиравшая здоровых людей для отправки на прииск, меня, из-за моих обмороженных ног, оставила на месте. Я был включен в бригаду, работавшую в порту Нагаево на разгрузке прибывавших из Америки, Канады и Австралии пароходов с разными товарами.

В один ноябрьский день 1944 года заключенные пересылки, позавтракав и

Стр.60

одевшись, ждали звонка на работу, но звонка почему-то не было. Кое-кто, одетый в бушлат и в рукавицах, сидя на нарах, успел вздремнуть. На дворе уже рассветало. А звонка на развод все не было. Это показалось нам очень странным. Позднее появился нарядчик и объявил, что сегодня на работу никто из нас не пойдет, так как в лагере санитарный день. Каждый обязан выносить свою постель и проветрить ее, а в бараках все должны проводить генеральную уборку. Спустя несколько дней нам стала известна истинная причина невыхода заключенных на работу в так называемый «санитарный день». В этот день в Магадан прилетел с однодневным визитом вице-президент США Уоллес. Руководство УСВИТЛа приказало всем лагпунктам и отделениям мест заключения на территории города в этот день не выводить и не выпускать из лагеря на работу ни одного заключенного, чтобы они не бросались в глаза вице-президенту и его свите, когда те будут осматривать город и некоторые учреждения и предприятия. Понятно, что заключенные отличаются своим внешним видом, одеждой от вольных граждан и этим самым могут скомпрометировать органы власти. Рассказывали потом, что в те часы, когда Уоллес посетил несколько продуктовых магазинов Магадана, в них срочно появились в большом количестве разные дефицитные продукты, которые до этого выдавались по норме на карточки. Кто из жителей Магадана случайно оказался в магазине и был счастлив, т.к. мог купить дефицитные продукты без карточек, без очереди. Как только Уоллес и его свита ушли из магазина, тут же весь дефицит моментально исчез с прилавков магазинов.

9 мая 1945 года лагерное население на 4-м км, как обычно, после звонка на развод в 7 часов утра выходило к вахте и строилось по своим бригадам. Прошло больше часа, а ворота лагеря не открывались для вывода заключенных на работу. И что удивительно, у ворот не было конвоиров. Что это могло означать, думали мы. Разные слухи и разговоры прошли среди заключенных, но толком никто ничего объяснить не мог. Вдруг появился старший нарядчик с бумажкой в руках и громко объявил: «Внимание, внимание! Слушайте все! Сейчас поступила радиограмма из центра. Война окончена. Больше не стреляют, не убивают людей. По этому случаю тов. Сталин сегодняшний день объявил днем победы над немецким фашизмом, днем праздника всего советского народа. Идите все по своим баракам, сегодня великий праздник». С громким криком «ура» народ побежал по баракам.

В июне нас, человек 20, отправили в УШОСДОР (Управление шоссейных дорог) в пос. Карамкен в 103 км от Магадана. Когда мы прибыли в лагерь, нас приняла лагерная администрация, в которую входил главный прораб строительства жилых домов поселка Хомский (заключенный). Он тут же обратился к нам с вопросом, есть ли среди нас специалисты-строители: плотники, каменщики, штукатуры и пр. Отозвались 3-4 человека, среди них и я. Дело в том, что, находясь непродолжительное время на 4-м км, я был дневальным в своем бараке. Однажды, по приказу начальника лагеря, нарядчик собрал нас всех дневальных бараков лагеря и, образовав одну бригаду, дал нам задание – в течение месяца оштукатурить все лагерные бараки. В процессе работы я внимательно присматривался, как другие дневальные, более опытные в строительном деле, чем я, готовили штукатурный раствор, приблизительно придерживаясь технической пропорции состава материала, и я в какой-то степени освоил эту, так называемую, квалификацию. Вот почему на вопрос прораба Хомского, есть ли среди вновь прибывших в лагерь строительные рабочие, я отозвался как специалист и неожиданно для себя был обеспечен «блатной» работой на летний сезон до наступления холодов. В зимнее время, когда строительные работы сокращались, меня включали в бригаду дорожников по очистке трассы от снега. В этом лагере на 103 км я вскоре познакомился с Гольдиным Нахумом. Он рассказывал

Стр.61

мне о своей деятельности в сионистской организации «Хашомер-Хацаир» в Литве в 30-х годах. Будучи долгое время безработным и наивно поверив пропаганде коммунистов Литвы о райской жизни в СССР, он в 1934 году перешел границу СССР и его послали в Биробиджан, а в 1937 году арестовали и осудили на 10 лет ИТЛ по обвинению в шпионаже в пользу Литвы. Мы с ним крепко подружились, часто делились своими воспоминаниями, мечтами о будущем. Мы дали друг другу клятву, что, если когда-нибудь кто-то из нас первым приедет в Эрец-Исраэль, он обязан во что бы то ни стало вызвать второго. (Нахуму посчастливилось первому приехать в страну спустя более 20 лет, в 1967 г., и он сдержал слово, выслав в конце 1972 года мне вызов, по которому я в начале 1973 года получил разрешение на выезд в Израиль.)

В начале лета 1947 г. я был этапирован в Тенькинское горнопромышленное Управление на прииск им. Тимошенко. В этом лагере условия жизни заключенных были крайне ненормальными. Прииск систематически не выполнял месячный план добычи золота. Снабжение прииска продовольствием, обмундированием было на весьма низком уровне. Вечно голодные, оборванные, одетые и обутые в старые вещи, люди часто попадали в стационар или в ОП на 15-20 дней. Велика была смертность среди населения этого лагеря. Причина смертности была не столько из-за болезни, сколько от голода, истощения и дистрофии.

Помню случай, когда в 1948 г. на пекарне поселка произошла авария, печка развалилась и создалась угроза остаться населению без хлеба несколько дней. Председатель поссовета обратился с просьбой к администрации лагеря аварийно прислать ему специалистов по ремонту печей с двумя подсобными рабочими, чтобы отремонтировать печку за ночь. Так как в моем формуляре было записано «специальность – штукатур», меня назначили вторым подсобным рабочим. Вечером председатель поссовета сам явился в лагерь, расписался, взяв нас троих под свою ответственность доставить нас в лагерь, как только отремонтируем печь. К 8 часам утра печь была отремонтирована. Зав. пекарней в знак благодарности «подарил» каждому из нас по булке белого хлеба. Мы настолько были голодными, что при возвращении из поселка в лагерь по дороге каждый из нас съел свой хлеб, и после этого нельзя было сказать, что мы были сыты. Вернувшись в лагерь, мы пошли в столовую и там еще, с неплохим аппетитом, съели положенный нам завтрак.

В один из осенних дней 1948 года, закончив работу, наша бригада, как обычно, построилась в ряды по пять человек в ряд, чтобы старший конвоир мог нас быстро сосчитать перед отправкой в лагерь. После построения конвоир объявил нам, что по пути в лагерь мы зайдем в баню. Согласно лагерным правилам, посещение бани должно быть один раз в 10 дней, а мы, вопреки этим правилам, не мылись уже более двух недель. Я шел в первом ряду бригады, и когда подошли к бане, оказался среди первых, вошедших в нее. Первое, что я увидел на полке, где кладут одежду, был клочок, менее полстраницы, газеты «Правда». Сильно изголодавшийся по какой-либо информации, газетной новости, после трехлетнего перерыва в чтении газет, я с жадностью схватил этот клочок газеты и вдруг увидел напечатанный большими буквами заголовок – сообщение ТАСС: «Израильские войска после упорных и кровопролитных боев заняли город Назарет». Далее мелким шрифтом следовали подробные данные об этих боях. Я не мог понять сразу: что это значит, какие израильские войска? Сердце у меня забилось от волнения, но толком я ничего не мог понять. Прочитал еще раз, и все равно непонятно. Первая мысль, мелькнувшая в голове, была, что, может быть, какой-то историк напечатал в газете научно-историческую статью о древнееврейском государстве, о частых войнах между древними иудеями с соседними государствами. Но нет, тут ясно пишется число и

Стр.62

месяц, когда произошли бои, это совсем недавно, в этом году, в этом месяце. Боже мой, неужели существует сейчас государство Израиль? Несколько минут я стоял, как загипнотизированный, с клочком газеты в руках. Я уже не мог не только читать, но и осмыслить прочитанное, как-то сосредоточиться. Мое сердце билось все сильнее и сильнее. Через какой-то миг, очнувшись как от сна, я почувствовал слезы в своих глазах. Я плакал от большого радостного ощущения, от неимоверного счастья.

Этот ценный для меня клочок бумаги я долго хранил и часто тайно прочитывал. Перед праздником Октябрьской революции ночью в барак нагрянули вохровцы, сделали «шмон» (обыск) и изъяли у меня из кармана этот кусок газеты. Лишь летом 1949 года, после освобождения, я устроился в пос. Усть-Омчуг на работу в клуб и имел возможность ознакомиться детально с хронологическими событиями на Ближнем Востоке, с историей образования государства Израиль в 1948 году. В основном, я пользовался материалами из газет «Известия», «Правда» и «Красная Звезда», которые брал из архива библиотеки клуба.

В начале января 1949 года состояние моего здоровья было очень плохим. Кроме общей слабости, дистрофии, у меня опухли ноги. Меня положили в стационар. 29 января утром, во время обхода больных, ко мне подошел начальник санчасти и сказал: «А, Пичкарь! Тебя вызывают в Усть-Омчуг на освобождение, вероятно, сегодня уедешь». Для меня это сообщение было совершенно неожиданным, так как я ожидал окончания срока в апреле, ибо нас судили в последний раз в апреле 1939 г. сроком на 10 лет. Путь от прииска им. Тимошенко до пос. Усть-Омчуг, районного центра Тенькинского Управления, продолжался два часа в открытой грузовой машине при 50-градусном морозе. Я чуть не замерз, так как одет был во все старое и рваное. Обут был в старые, изрядно поношенные «чуни» (сапожки из хлопчатобумажной материи), одет хоть и в ватные брюки, но также старые, со множеством дыр и заплат, и была на мне короткая, также старая, телогрейка. Когда мы отъехали от прииска 20 или 30 км, я уже окоченел, все тело, руки и ноги сильно дрожали. Сидящий рядом со мной охранник, сопровождавший меня, увидев, как я весь дрожу от холода, снял с себя теплый, длинный тулуп и отдал мне, а сам перешел в кабину водителя, нарушив, таким образом, правила охраны заключенного в пути следования этапом, тем более такого страшного «преступника», как я. Подъезжая к Усть-Омчугу, охранник перешел из кабины в кузов, забрал у меня свой тулуп, но ехать нам оставалось уже немного. Охраннику я был искренне благодарен за его человечность. Так мы добрались до Усть-Омчуга.

На следующий день моего пребывания в лагере Усть-Омчуга меня привели в кабинет начальника МВД, где объявили о моем досрочном освобождении, так как за 12 лет отбытия срока в моей трудовой карточке набралось 90 дней зачета за перевыполнение норм на работе. Тут же мне зачитали постановление генерального прокурора СССР от какого-то числа и под каким-то номером о том, что освобождающиеся из заключения (осужденные по ст. 58, пункт 10-11) остаются в ссылке в местах их освобождения пожизненно, без права выезда из данной местности и обязаны первого числа каждого месяца являться в комендатуру МВД для регистрации. За нарушение данного постановления, за неявку своевременно на регистрацию виновный привлекается к уголовной ответственности.

Расписавшись о зачитанном мне постановлении прокурора и получив удостоверение личности (паспорт ссыльного), с которым мне предстояло обратиться в отдел кадров пос. Усть-Омчуг на предмет устройства на работу, я со смешанным чувством радости и горечи вышел на «свободу». На дворе стоял январский, колымский 50-градусный мороз, а я плохо одет и

Стр.63

обут, без копейки денег, без друзей и знакомых очутился на улице в ужасно паршивом настроении. Я на свободе, правда, на неполной свободе, но куда идти и что делать? Это были первые минуты после 12-летнего нахождения на казенном иждивении, без всяких забот о хлебе, о крыше над головой, когда я почувствовал необходимость самому заботиться о себе, искать свое место в жизни. Отдел кадров был закрыт на обеденный перерыв. Куда идти? Где бы погреться? Вдруг я увидел вывеску, написанную большими буквами: «Столовая», туда я и направился. В большом зале столовой было жутко холодно, грязно и накурено. Люди, обедавшие за столами, кто сидя, кто стоя, из-за отсутствия табуреток, в грязных бушлатах, телогрейках и засаленных валенках, громко разговаривали между собой, иногда даже ругались нецензурно. В это время мимо меня второпях пробежал человек в белом халате, направляясь на кухню. Я сразу определил, что он еврей. Как говорят «рыбак рыбака видит издалека». Извиняясь по-русски и остановив его, спросил: «А ид?» Последовал утвердительный ответ, на душе стало чуть легче. Он оказался зав. столовой. Вкратце рассказав ему о себе, я спросил, нет ли у него для меня какой-нибудь работы, чтобы я мог заработать себе обед. Он тут же предложил мне колоть дрова для кухни, после чего дал указание повару «накормить человека». После обеда я снова пошел в отдел кадров, там мне сказали, чтобы приходил завтра. На мой вопрос, где мне спать сегодня, ответили, что они занимаются вопросами трудоустройства, а не вопросами ночлега.

Вечером, когда после перерыва открыли столовую, я снова пришел туда. Повар, уже зная меня, сам предложил какую-то работу, свой ужин я честно заработал. Перед закрытием столовой я обратился к заведующему, не зная даже его имени, не может ли он мне помочь где-нибудь переночевать одну ночь. Я выразил согласие просидеть одну ночь в столовой, все же это в помещении, а не на улице. «Что за вопрос!» – ответил он мне с улыбкой. «Где ты видел, чтобы еврей еврею не помог в беде?»

Коротко он рассказал о себе, что зовут его Макс Едваб, родился в Польше. В начале 30-х годов вступил в нелегальную коммунистическую партию, за что был арестован. В 1934 году его и еще нескольких арестованных коммунистов однажды ночью привели к советской границе и под дулами винтовок приказали бежать на ту сторону. В 1938 году его арестовали в Москве, инкриминируя ему переход границы из Польши в Советский Союз с целью шпионажа, и приговорили к 10 годам ИТЛ. Он отсидел срок полностью и лишь недавно был реабилитирован и назначен зав. столовой. После рассказа о себе он написал записку, в которой было сказано: «Иван, прошу разрешить подателю записки переночевать одну ночь. Макс». Вручая мне записку, он объяснил, что этот Иван находился с ним три года в одном лагере и освободился несколько раньше его. Когда Макс вышел из лагеря, Иван уже работал дневальным в маленькой гостинице, находящейся рядом со столовой, и тогда Макс, находясь точно в таком же положении, в каком находился сейчас я, имел возможность не одну ночь, а больше месяца спать в этой гостинице.

Прочитав записку от Макса, Иван предложил мне место отдыха на полу около печки, постелив несколько сухих тряпок, а под голову я положил дрова, заготовленные на ночь для топки. Все места на двухъярусных нарах в этой гостинице были заняты служащими и разными работниками горнопромышленного Управления, работавшими на приисках этого района и приехавшими в командировку в Усть-Омчуг по служебным делам. В час ночи в гостиницу явился вооруженный патруль оперуполномоченных МВД для проверки личных документов у находящихся в гостинице. Мое удостоверение личности почему-то не понравилось сержанту-оперативнику, и он грозно предупредил Ивана, больше не пускать сюда

Стр.64

ночевать всяких ссыльных. «Здесь имеют право ночевать только командированные», – сказал он. «Если завтра он окажется здесь, то посажу вместе с тобой».

В этой гостинице находился начальник какого-то геологоразведочного участка, который посоветовал мне пойти на прием к начальнику Тенькинского Управления УСВИТЛа и попросить у него разрешения на прием меня в лагерь в специальный барак, где находятся вольные, недавно освободившиеся и, по состоянию здоровья, не приспособленные жить и работать в тяжелых климатических условиях Колымы. Еще он мне объяснил, что каждый год весной специальная медкомиссия при УСВИТЛе актирует таких людей и отправляет их на материк за счет государства.

В 8 часов утра я уже был на приеме у начальника Управления УСВИТЛа. Выслушав мою просьбу, он, к моему великому удивлению, даже не спросил у меня личные документы, а сразу написал на вырванном листе служебного блокнота отношение на имя начальника лагеря Усть-Омчуг следующий текст: «Прошу принять гр-на Пичкаря Я.С. в барак вольноопределяющихся на предмет прохождения медкомиссии для отправки на материк». Это отношение он подписал и приложил круглую печать. Я вышел из кабинета начальника в веселом, приподнятом настроении и направился прямо в лагерь, находившийся в километре от пос. Усть-Омчуг. От радости я совершенно забыл, что сегодня 1-е февраля и я, согласно подписанному мною обязательству два дня тому назад в кабинете начальника МВД, сегодня же должен явиться в комендатуру на регистрацию как ссыльный. Барак, отведенный для бывших заключенных-инвалидов, которых готовили для вывоза на материк, был отгорожен от общей зоны лагеря колючей проволокой и имел отдельный вход. Когда я прибыл в этот барак, там находилось уже 6 человек. Пищу нам приносили из лагеря три раза в день. Каждый день трое-четверо, в порядке очереди, выходили в лес за дровами для обогрева нашего барака. Никакой связи с внешним миром. Ни радио, ни газет, ни книг у нас не было. В апреле нас всех (нас уже было 12 человек инвалидов) вызвали в амбулаторию лагеря на медицинскую комиссию для определения степени инвалидности с последующим вывозом на материк. В амбулатории лекпомом работал фельдшер Гошко Михаил, который часто, посещая наш барак, оказывал нуждающимся помощь. Он мне сообщил, что комиссию по определению инвалидности возглавляет врач пос. Усть-Омчуг, бывший заключенный Моисей Юльевич Лев. «Буркни ему пару слов по-еврейски, и он тебе выдаст справку, по которой тебя, без сомнения, вывезут на материк», – сказал он мне шутя. Я тут же подумал, а где и как ему сказать. Нужен подходящий момент. Удобный момент наступил, когда комиссия объявила короткий перерыв в работе и доктор Лев вышел на улицу покурить. Воспользовавшись случаем, когда вокруг никого не было, я спросил его, понимает ли он по-еврейски. «Плохо», – ответил он мне. Моя еврейская судьба зависит от вашего еврейского сердца, сказал я ему тихо. Очень прошу вас, помогите мне выбраться отсюда на материк, мое больное сердце не выдержит условий жизни на Колыме. Видимо, мои первоначальные слова о еврейской судьбе и еврейском сердце ему понравились. Слегка улыбнувшись, он сказал: «Когда вас вызовут на комиссию, я вас прослушаю». Сердце мое действительно очень волновалось в течение 15 минут комиссовки. Что напишут? Какое решение определят? «Можете одеваться», – сказал доктор Лев после того, как он с некоторой задержкой тщательно прослушал меня. Секретарю он негромко сказал: «Запишите: компенсированный миокардит, подлежит вывозу на материк».

В бараке нас осталось 9 человек, признанных медкомиссией инвалидами, подлежащими вывозу на материк, трое были признаны здоровыми, способными работать в условиях Колымы. В начале июня начальник лагеря явился в паспортный

Стр.65

отдел МВД со списком девяти инвалидов для получения на них виз на право выезда с Колымы. Когда начальник паспортного стола увидел в списке инвалидов мою фамилию, он очень обрадовался и воскликнул: «А, значит беглец Пичкарь находится у вас в лагере, в бараке вольных инвалидов? А мы его разыскиваем уже полгода. Сейчас же приведите его сюда». Видимо, начальнику лагеря попало от начальника паспортного стола, за то, что тот принял в свой лагерь человека с отметкой в документе о том, что он является ссыльным, не сообщив об этом органам МВД. Когда меня привели в МВД, сразу же все работники этого учреждения набросились на меня с криками и руганью. Один из них даже позволил себе высказать следующую тираду: «Полгода разыскиваем тебя, сионистско-фашистская морда, уже послали в Москву во всесоюзный розыск, тебя будут судить, как беглеца из ссылки». Я пытался оправдаться: «Куда я мог бежать в моем положении, совершенно больной и без копейки денег. Ведь все это время я находился здесь, в Усть-Омчуге, у вас под носом. Я был уверен, что вам известно о моем нахождении в бараке вольных инвалидов».

Несколько часов меня держали под надзором работника МВД, затем привели в кабинет начальника, который сказал: «Первый раз тебя прощаем, но если в следующий раз, – сказал строго начальник, – нарушишь обязательства, подписанные тобой о положении ссыльного, пощады не будет. Будем судить по всей строгости закона. Иди в отдел кадров и устраивайся на работу». Таким образом, рухнула моя мечта очутиться на материке, откуда, как я верил, будет возможность когда-нибудь добиться выезда в Израиль.

В отделе кадров я получил направление на работу в местную больницу вспомогательным рабочим. Подождав более часа, когда главный врач больницы освободится от своих служебных дел, я вошел к нему в кабинет, подав ему направление из отдела кадров. Прочитав его, он несколько минут молча прощупывал меня своим взором, как бы узнавая меня, я же узнал его сразу, это был доктор Лев из комиссии по определению инвалидности бывших заключенных для отправки их на материк. Затем на обратной стороне направления он написал: «Отдел кадров. По состоянию здоровья для работы в больнице не подходит», – и поставил подпись. Мне же он сказал, что здесь в больнице ежедневно необходимо постирать не менее 20 кг белья, а вы и 5 кг в день не сможете постирать. Я опять пошел в отдел кадров, где сказали, чтобы я пришел завтра, может быть, они подыщут другую работу.

Был теплый солнечный день. Я сидел на скамейке в небольшом скверике в центре поселка и озабоченно размышлял о своем положении. Главное, что волновало меня в данный момент, это где я смогу переночевать. В крайнем случае, решил я, просижу ночь на этой скамейке. Сейчас не зима, а завтра, быть может, пошлют на какую-нибудь работу. Так я размышлял, сидя на скамейке, пока мои мысли не перебил прохожий, человек примерно моих лет, обратившийся ко мне с вопросом: «Ты кто, зэк или вольный?» Я ответил, что только сейчас освободился из лагеря. «А ты хотел бы устроиться на работу?» – спросил он. Я ответил, что с большим удовольствием, на любую работу, лишь бы предоставили мне квартиру. Он повел меня в поселковый клуб и по дороге объяснил, какая работа предлагается мне в этом клубе, в чем она заключается. Моя обязанность – каждый вечер пропускать публику в зал клуба на киносеансы по билетам, то есть работать билетером.

Заведующий клубом оказался евреем по фамилии Бичучер Давид. В 1938 г. он был осужден в Ленинграде на 10 лет лагерей за КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность), недавно реабилитирован и даже восстановлен в ВКП(б). Сейчас он добивается разрешения на право прописки в Ленинграде. Несмотря на мою откровенность о своем прошлом, о моих политических убеждениях в настоящее

Стр.66

время, он ничуть не удивлялся и не проявлял ни малейшей боязни перед высшим начальством, так сказать, «верховной властью» в поселке, оформить меня на работу. Наоборот, как я определил, он был весьма рад случаю, что наконец после долгих поисков нашелся человек, согласившийся работать на сравнительно небольшом окладе билетера. «Комнату небольшую мы вам предоставим в помещении клуба и можете приступать к работе с сегодняшнего дня», – закончил он беседу со мной.

Так началась новая эра в моей жизни. В клубе поселка уже несколько лет работал хороший коллектив художественной самодеятельности под руководством талантливого режиссера, в прошлом работника одного из московских театров, недавно освободившегося из заключения, Варпаховского Л.В. Коллектив этот часто ставил на сцене клуба интересные пьесы русских классиков, а также и советских драматургов. В дни праздников устраивали концерты и вечера отдыха для молодежи. С первых же дней моего поступления на работу в клуб я имел возможность ежедневно в утренние часы, когда был свободным от работы, просиживать по несколько часов в библиотеке, находившейся на втором этаже клуба, и мало-мальски ознакомиться с военными действиями между армиями арабских стран и армией Израиля в 1948-1949 гг., а также процессом образования государства Израиль, по более умеренным оценкам советской печати того времени. Эти сведения я черпал из газет того периода, взятых мною, как я уже упоминал, из архива библиотеки.

В год моего освобождения я отправил заявление в Президиум Верховного Совета СССР, в котором просил разрешить мне выезд в государство Израиль, обосновывая свою просьбу поданными мною документами в иностранный отдел города Ташкента еще в 1936 году на разрешение мне выезда в Палестину. Ответа на мое заявление я не получил. Не исключено, что оно было задержано цензурой где-то в Магадане и до Москвы не дошло.

Следует отметить, что трехлетний период моей работы в клубе оставил в моей памяти весьма глубокие впечатления. В поселке Усть-Омчуг было несколько еврейских семей из вольнонаемных, прибывших из разных мест Центральной России на Колыму по договору с Дальстроем или, как шутили тогда, «за длинным рублем». С одной семьей я завязал дружеские отношения по той причине, что все члены этой семьи были беспартийными и я чувствовал себя у них, как среди своих, как дома. Я даже пытался ухаживать за их дочкой и у меня были вполне серьезные намерения, но помешал в этом вопросе чересчур большой разрыв в возрасте между нами, я был старше ее почти на 20 лет.

Осенью 1951 года библиотеку клуба приняла вновь прибывшая по договору с Дальстроем из Москвы Петрова Екатерина. Мои ежедневные посещения библиотеки и читального зала, где всегда были свежие газеты и журналы, с течением времени сделали мои отношения с заведующей более близкими и постепенно стали принимать интимный характер. Часто вечерами, когда она заканчивала работу, я провожал ее домой, а в праздники, когда не работали, она приглашала меня к себе в гости. Мы о многом беседовали, разговоры наши были о прошлой жизни, о настоящем и, конечно, они касались будущего, разумеется, нашего общего будущего. Весной 1952 года мы поженились, официально зарегистрировав наш брак в местном ЗАГСе.

В начале 1953 года, в связи со сфабрикованным знаменитым «делом врачей» в Кремле, смрадный запах разнузданной антисемитской атмосферы, охватившей тогда весь Советский Союз, добрался и до Колымского края. Во всех организациях и учреждениях, где только работали евреи, явно чувствовалась большая натянутость, напряженность между русскими и евреями. Помню характерный случай,

Стр.67

рассказанный мне тогда моей женой строго по секрету. Одна читательница библиотеки, жена офицера-работника МГБ (Министерство государственной безопасности), который часто, напиваясь до потери сознания, хватая все, что попадалось ему под руки, варварски избивал свою жену и даже однажды с топором гнался за ней по всему коридору дома, как-то, улучив момент, когда в библиотеке никого не было, начала беседу с моей женой. В своем разговоре с ней эта женщина намекала на то, что моя жена совершила ошибку, выйдя замуж за еврея, тем более за политссыльного. «Вы никогда не будете с ним счастливы», – сказала она моей жене. Жена моя, тут же перебив ее, задала вопрос: «Скажите, пожалуйста, а вы счастливы с вашим русским мужем?» Кто-кто, а моя жена знала, как «счастливо» они жили.

Как я уже упоминал раньше, для ссыльных на Колыме был установлен день явки в комендатуру МГБ для регистрации 1-го числа каждого месяца. И должно же было так случиться, что однажды я в день явки на регистрацию забыл о своей «священной» обязанности и вспомнил об этом лишь утром следующего дня. Какими злобными антисемитскими выкриками и ругательствами встретил меня комендант-регистратор, когда я, придя к нему, попросил прощение за опоздание. Какие страшные меры наказания он сулил мне, если еще раз повториться такой случай, будто я совершил ужаснейшее преступление. Я отделался денежным штрафом в сумме 100 рублей, что составляло пятую часть моей зарплаты.

Смерть Сталина в марте 1953 года и последовавшее за этим разоблачение врача-провокатора Тимошук по «делу врачей» в Кремле, немного развеяли антисемитскую атмосферу в стране. Это было заметно на предприятиях и в учреждениях, где работали евреи, а также в домах, где вместе по соседству жили евреи и русские. В апреле 1953 года у нас родились девочки-двойняшки. Мы решили назвать их именами героинь произведения А. Пушкина «Евгений Онегин» Татьяной и Ольгой.

В 1954 году я устроился работать в ЦРММ (Центрально-ремонтные механические мастерские) в качестве инструментальщика, где я проработал до отъезда с Колымы, т.е. до 1961 года.

Летом 1956 года, в день регистрации ссыльных в МГБ, комендант-регистратор объявил всем ссыльным о том, что по Указу Президиума Верховного Совета СССР все ссыльные освобождаются от дальнейшего отбытия срока ссылки, и тут же выдал каждому ссыльному справку для получения паспорта. В советском режиме наступил некоторый просвет – либерализация, или, как на Западе его характеризовали, – период «оттепели». Когда я шел домой с этой неожиданной для меня вестью, в хорошем настроении, у меня появилась надежда и вера в возможность когда-нибудь выехать в Израиль.

В октябре 1956 года внимание мировой общественности было приковано к событиям в Венгрии. В создавшейся тогда обстановке было ясно, что выход Венгрии из военного Варшавского пакта предрешен. Еще больше усилилась международная напряженность, когда 29 октября советская печать и радио сообщили об «империалистической» агрессии Израиля совместно с Англией и Францией против Египта. Это было начало Синайской кампании. В этот день все газеты, не только центральные, областные, но и районные, на первых страницах сообщали о многолюдных собраниях и митингах протеста, проводимых во всех городах, поселках, на предприятиях и в колхозах против агрессивных действий Израиля по отношению к Египту. В мастерских, где я работал, было объявлено о том, что сегодня в 16 часов (на час раньше окончания смены) все рабочие и служащие проследуют организованно на

Стр.68

поселковый стадион, где будет проводиться общий митинг протеста против израильской агрессии. На вахте дежурным было дано строгое указание, чтобы ни одного человека из мастерских домой не выпускать. Вопрос о моем предстоящем участии в этом позорном для меня митинге очень серьезно волновал меня. Я никак не мог мириться с мыслью, что я буду соучастником этого митинга. Этого быть не должно. Я решил сделать все возможное, если даже мне будет угрожать увольнение с работы, но меня там не будет. В 4 часа, когда все станки выключились, я вышел во двор, оглянулся, кругом ни одной души. Я быстро вошел в туалет, закрыл дверь на крючок и просидел там часа полтора, до тех пор, пока не услышал шум моторов, включенных станков в цехе – это пришла на работу вторая смена, тогда лишь я со спокойным сердцем и чистой совестью направился домой.

В 1957 году я отправил заявление на имя министра иностранных дел СССР Шепилова, в котором просил разрешения на мой выезд в Израиль. В заявлении я четко и ясно писал о том, что в молодости состоял членом сионисткой организации «Хашомер-Хацаир», за что отбывал сроки ссылки и заключения в лагерях, и ни при каких обстоятельствах я не откажусь от своих убеждений. Я также упомянул о том, что в 30-х годах подал соответствующие документы в ОВИР (Отдел виз и регистрации) г. Ташкента на разрешение мне выезда в Палестину, но ответа не дождался, так как был арестован и приговорен к 12 годам ИТЛ. На основании всего вышеизложенного я просил министра иностранных дел СССР разрешить мне выезд в Израиль. Через два месяца я получил ответ из Министерства иностранных дел, в котором говорилось, что для оформления выезда в Израиль требуется: 1) вызов от родственников, проживающих в Израиле, 2) свидетельство о рождении. И далее было сказано, что без этих документов вопрос о разрешении выезда за границу не может быть рассмотрен.

Новая проблема, новая забота: где и как раздобыть эти документы? Я понимал всю сложность этой задачи, но вовсе не отчаивался и решил терпеливо действовать и ждать, сколько бы это не потребовало времени. Первым дело я обратился в местный ЗАГС с заявлением об оформлении мне свидетельства о рождении на основании моих слов, т.е. на основании моих биографических данных, которые я приложил к заявлению. Затем я обратился в Общество «Красный Крест» с просьбой разыскать моих родственников, уехавших в Палестину в 20-30-х годах: Цхори Элиэзер и Сахнин Абрам.

Через 6-7 месяцев я был вызван в ЗАГС, где мне сообщили о том, что результаты запросов по месту моего рождения полностью подтверждают данные, представленные мною, и я получил свидетельство о рождении. Прошло еще некоторое время, и я получил ответ от Общества «Красный Крест» с указанием адресов моих родственников в Израиле. Моей радости не было конца. Я тут же отправил первые свои письма Цхори и Сахнину. В начале 1958 года я получил первое письмо от семьи Цхори, и в том же конверте было небольшое письмо от его младшего брата Пинхаса. Второе письмо, полученное мною из Израиля, было от Сахнина. И с того момента между мною и моими товарищами, друзьями в Израиле завязалась регулярная переписка. Сахнин в одном из писем сообщил мне о том, что в Израиле находится моя «тетя» Дора Фишер, которая в скором времени напишет мне письмо. Так как слово «тетя» было в кавычках, я догадался, что она, вероятно, одна из наших товарищей по нелегальной работе в «Хашомер-Хацаир», может быть, знакомая, а может, и незнакомая мне. Я с большим нетерпением ждал этого письма, но его долго не было. Очень волнуясь, я мысленно допускал, что ее письмо ко мне задержано цензурой СССР. Наконец, где-то в 1959 году, я получил от «тети» письмо, в котором она

Стр.69

предлагала мне прислать ей все подробные данные о моей семье для высылки нам вызова на выезд в Израиль. Я ей ответил, что в данный момент, к сожалению, нет смысла начинать ходатайство о выезде в Израиль, так как я и моя жена связаны письменным обязательством с Дальстроем, и срок нашей работы в этой системе заканчивается в 1961 году. Если я сейчас подам документы на разрешение нам выезда в Израиль, у них будет готовый повод отказа, ибо в условиях соглашения, подписанном мною с Дальстроем, имеется пункт, где говорится, что данное соглашение может быть денонсировано с полного согласия обеих сторон.

В июне 1961 года, по истечении срока контракта, заключенного нами с Дальстроем, мы решили оставить Колыму и уехать на материк. Так, в конце июня мы прибыли в Москву. Остановились у сестры моей жены, где прожили, не прописанные, до конца 1961 года, пока нам, после долгих и утомительных поисков, удалось купить дом в 100 км от Москвы, в небольшом районном городе Боровске Калужской области. Дети поступили учиться в школу. Жена устроилась на работу в библиотеку местной суконной фабрики, а через полгода устроился и я в книжный магазин продавцом. В Боровске проживала одна еврейская семья Шухман, с которой мы все время поддерживали дружеские отношения. Я посвятил их в мое прошлое и откровенно делился с ними мыслями о своем стремлении уехать в Израиль.

Жизненный уровень населения Боровска, как и большинства районов и областей в РСФСР, можно охарактеризовать как низкий уровень. Вообще Калужская область не снабжалась продуктами питания по каналам государственных органов снабжения. Близость к Москве благоприятствовала многим жителям района ехать электричкой в Москву и «доставать» продукты и другие товары. В Москве было всё, правда, необходимо было стоять в длинных очередях по несколько часов, потратив на все покупки целый день. Часто я возвращался из Москвы домой поздно вечером, очень уставшим, голодным, нагруженным тяжелыми сумками, пакетами, сетками с разными продуктами, которых нам хватало не больше, как на неделю, и снова возникал один и тот же вопрос, куда еще ехать и где достать продукты?

Летом 1964 года, получив первый вызов от «тети» Доры, я подал документы в ОВИР города Калуги. Через три месяца получил отказ с короткой мотивировкой: «Тетя не является по степени родства близким человеком». Я решил через год-два вновь попытать счастья. Следует отметить, что с момента подачи документов на выезд в Израиль за нашим домом была установлена тайная слежка, в этом я и моя семья полностью были уверены. Однажды вечером, сидя у транзистора и слушая трансляцию «Кол Исраэль» на русском языке, я вдруг увидел через окно силуэт стоящего под окном человека. Он тоже пытался слушать передачу из Израиля. Я быстро выбежал на улицу, но человек уже находился далеко от нашего дома, и мне бесполезно было бежать за ним. Были еще и другие случаи, подтверждавшие наше подозрение о слежке за нами со стороны секретных органов власти за все годы нашего проживания в Боровске.

Характерный случай произошел в 1969 году, когда я уже в третий раз подал документы в ОВИР, но об этом я расскажу позднее. В 1966 году я второй раз подал документы в ОВИР на выезд в Израиль и получил отказ без всяких объяснений, просто было сказано: «В выезде в государство Израиль вам отказано». В этом же году, находясь в Москве, я посетил спортивный стадион Лужники по случаю проходивших там международных спортивных соревнований. В этот день проходил матч между командами баскетболистов Израиля и Финляндии. Победительницей оказалась команда Израиля. В большом зале погас свет, только на спортплощадке зажегся прожектор, на высокой мачте постепенно поднимался бело-голубой флаг с

Стр.70

Маген-Давидом и было слышно плавное исполнение оркестром израильского гимна «Атиква». Впервые за всю мою жизнь я увидел в СССР официальное, торжественное поднятие израильского флага, впервые услышал торжественное исполнение израильского гимна. Я был безгранично счастлив, я плакал от радости.

В мае 1967 года я прочитал в газете «Известия» небольшую заметку о том, что на днях открылась в Москве на территории ВДНХ (Выставка достижений народного хозяйства) международная сельскохозяйственная выставка. Среди многих стран-участниц выставки упоминался Израиль. На следующий день я поехал в Москву и с Киевского вокзала направился прямо на ВДНХ. На такой огромной территории найти павильон Израиля оказалось не так-то просто. Я спрашивал у встречавшихся мне людей о месте нахождения павильона Израиля, все в ответ пожимали плечами. Довольно долгое время, немного волнуясь, я бродил по территории выставки, как вдруг услышал доносящийся откуда-то не очень громкий звук знакомой мне, любимой мелодии «Хава-Нагила». Эта песня была мне знакома на протяжении последних нескольких лет. Я ее слышал каждый день в передачах по радио «Кол-Исраэль». Кроме того, однажды зимой в 1966 году я присутствовал на концерте, где эту песню по просьбе зрителей исполняла известная еврейская певица Нехама Лифшицаит. Я очень обрадовался и быстро зашагал в направлении, откуда доносился звук этой песни. Посетителей выставки в павильоне Израиля было гораздо больше, чем в павильонах других стран, которые я также посетил потом, после израильского. Среди посетителей выставки было очень много евреев. Я также побывал в павильонах Болгарии и Канады. Создавалось впечатление, что вся еврейская Москва пришла сюда. Среди гидов-израильтян преобладали люди старшего поколения, видимо, люди, родившиеся в России, еще не забывшие русский язык. Они ясно давали объяснения и четко отвечали на все заданные вопросы со стороны посетителей – граждан СССР. Мне очень хотелось «раскрыться» и, быть может, если удастся, завязать какую-нибудь малейшую связь с кем-нибудь из гидов, рассказать ему о своих убеждениях, о своем горячем стремлении жить в своей стране, среди своего народа. На двери одного из многих кабинетов этого павильона я увидел надпись по-русски и на иврите «Администрация». Недолго колеблясь, я решительно постучался в дверь, услышал «войдите» и оказался в кабинете. За столом сидел мужчина средних лет. Я начал ему рассказывать о цели моего прихода. Извинившись, он прервал меня и сказал: «Здесь стены имеют уши, пойдемте в другое место». Мы вышли с территории павильона, медленно шагая по безлюдному месту, я изложил ему суть всех интересующих меня вопросов. Он записал адрес моей «тети» Доры в Хайфе и обещал, как только вернется в Израиль, обязательно ей напишет или навестит ее и подробно расскажет ей о нашей беседе. «А теперь вернемся в павильон, я вам подарю кое-какие сувениры», – сказал он по окончании нашей беседы. Я получил от него три подарка: оригинальную авторучку с надписью на ней «сделано в Израиле», я долго берег ее, как зеницу ока, года 3-4, пока она случайно не поломалась; значок «Маген-Давид», который я тоже хранил, как священную реликвию, до самого моего отъезда в Израиль в 1973 году, причем долгое время я открыто носил его, приколотым к лацкану пиджака; небольшой красивый альбом цветных фото из жизни в Израиле, в кибуцах, мошавах и некоторых городах страны. Домой я вернулся в очень приподнятом настроении.

Весной 1967 года советская печать и радио часто сообщали о весьма напряженном положении и о непрекращающихся конфликтах на границах Израиля с Египтом, Сирией и Иорданией. Комментарии к этим событиям всегда были в явно тенденциозном изложении. Для советского читателя не могло быть никакого

Стр.71

сомнения в том, что во всех инцидентах между Израилем и арабскими государствами виноват только Израиль, который «постоянно провоцирует эти конфликты, ища повод для нападения на соседей в целях захвата чужой территории». Советская печать твердила: «Израиль агрессор, Израиль захватчик» и многое другое в адрес Израиля.

В эти дни я получил письмо от Цхори, в котором он сообщал о получении им с женой и его младшим братом Пинхасом разрешения от советского посла в Израиле посетить своих родственников в СССР. Он писал, что 5 июня с.г. они все прибудут самолетом в Москву, и просил меня встретить их в аэропорту.

После моего выезда с Колымы и устройства на жительство в Боровске каждое полученное мною письмо от братьев Цхори из Израиля я всегда аккуратно отправлял их родному младшему брату, моему лучшему другу молодости Латеру Якову, который после демобилизации из армии, по окончании второй мировой войны, устроился в столице Армении Ереване на ответственную должность главного бухгалтера военного завода. Когда он оформлялся на эту работу, он должен был заполнить анкету в отделе кадров, как это принято в СССР при приеме на работу. На один из вопросов анкеты: «Имеются ли у вас родственники за границей?» – он ответил «нет», так как не сомневался, что если напишет правду, то ни в коем случае на эту должность принят не будет. Об этом он рассказал мне по секрету в конце 1961 года, после нашей длительной разлуки, когда мы с ним встретились в Ереване, где я остановился на несколько дней по пути в Сочи. Его адрес я получил от моих друзей в Москве, когда летом 1961 г. приехал с Колымы в Центральную Россию, и тогда между мною и Латером установилась регулярная переписка.

Это небольшое отступление, но оно имеет непосредственное отношение к вышеописываемым событиям. 5 июня, рано утром я поехал в Москву встречать семью Цхори. Прежде, чем направиться в аэропорт Внуково, я зашел на городскую билетную станцию и обратился в справочное бюро с вопросом, когда сегодня прилетает самолет из Израиля? Женщина – работница справочного бюро, удивленно посмотрела на меня и немного сердито произнесла: «Из Израиля самолета не будет». На естественный вопрос «почему?», она, повышая голос, раздраженно ответила: «Вы что, радио не слушаете? Ведь с 6-ти часов утра передают сообщения о вспыхнувшей войне между Израилем и арабскими странами, идут кровопролитные бои. Купите газету и все узнаете». Я вышел на улицу убитый горем, встревоженный услышанным, тяжелый камень лег на сердце. Что теперь делать? Вернуться домой и терпеливо ждать дальнейших событий? Но поскольку я нахожусь в Москве, то можно воспользоваться этим и купить кое-какие продукты для дома, хотя и придется потратить на это несколько часов в очередях.

Я решил заглянуть к моему земляку Купцину, который уже много лет живет в Москве. Я надеялся от него узнать что-либо о последних событиях. С такими мыслями я направился к улице Горького, где находится знаменитый Елисеевский гастроном. Выходя из подземного перехода, я очутился на ул. Горького и, не подумав о том, что нужный мне гастроном где-то совсем недалеко от меня, обратился к первым стоявшим у самого перехода двум мужчинам с вопросом, как пройти к Елисеевскому гастроному. Вглядевшись в их лица, я остолбенел. Передо мною стояли два араба. «Боже мой, у кого я спрашиваю?» – подумал я. Один араб постарше, удивительно похож на президента Египта Гамаль Абдель Нассера, второй помоложе, развел руками и ответил одно слово «дипломат», видимо, по-русски ни тот, ни другой не знали ни слова. Старший смотрел на меня в упор, но не в лицо, а на лацкан моего пиджака, где ярко сверкал значок «Маген Давид». У меня моментально мелькнула мысль, а вдруг они приняли меня за израильтянина, ибо им известно, что советскому гражданину строго запрещено носить открыто израильский значок. И

Стр.72

опять мысль, что в связи с создавшейся ситуацией на Ближнем Востоке они могут причинить мне неприятности, как-то схватить меня и передать в руки милиционера, стоявшего неподалеку, а в худшем случае спровоцировать драку со мной. Я стал от них быстро удаляться, все время взволнованно оглядываясь назад, не следуют ли они за мной. К 2-м часам я пришел к моему земляку Купцину. Как только я вошел к нему в квартиру, он протянул мне только что полученную телеграмму от моей жены из Боровска: «Поступила телеграмма гости не приедут». Поскольку я уже был в курсе событий, телеграмма от Цхори для меня не являлась неожиданностью. Я собирался вскоре уехать домой, но Купцин уговорил меня остаться у него до 16 часов, когда передают по радио новости из Израиля по каналу «Кол-Исраэль» на русском языке. С замиранием сердца в 16 часов мы услышали четкие, не как обычно, а медленно произносимые слова диктора из Иерусалима. «Слушайте весьма важные новости. По последним сводкам главного штаба военно-воздушных сил Армии Обороны Израиля, наши самолеты в течение дня уничтожили на всех фронтах 420 самолетов противника. Взято в плен более 2000 вражеских солдат и офицеров. Наши потери составляют 14 самолетов и небольшое количество танков. Наступление наших войск успешно продолжается». Трудно описать то чувство, которое я пережил в течение нескольких минут после того, что услышал по радио. Я сидел, как загипнотизированный, не в состоянии был осмыслить всего того, что мне стало известно. Откровенно признаться, где-то глубоко в моем подсознании закралась мысль недоверия к этой сверхфантастической, как мне показалось, информации. Я смотрел на Купцина, а он на меня. Затем он не выдержал, сказав: «Мне кажется, здесь какая-то ошибка».

На следующий день утром, как только я открыл магазин, ко мне явился знакомый русский, который на протяжении нескольких лет часто покупал у меня книги для чтения, а также учебники для своих детей. Протягивая мне руку, он сказал: «Яков Израилевич, от всей души поздравляю вас». «С чем?» – серьезно спросил я. «Как же, такую блестящую победу одержал Израиль над арабами. Разве вы не радуетесь?». Я был глубоко тронут таким благопристойным жестом со стороны простого русского рабочего.

В 1969 году я решил в третий раз подавать документы в ОВИР на разрешение выезда мне с семьей в Израиль. В ОВИРе мне заявили о том, что кроме документов, которые требовались раньше, необходима также характеристика с места работы, без которой документы не будут приняты. Вот тут и начались мои «хождения по мукам», по разным административным инстанциям, от одного начальника к другому, по-хорошему и по-плохому. Я требовал от них всего-навсего бумажку, название которой – характеристика. Мои мытарства начались с того, когда я обратился к зав. книжным магазином, где я работал продавцом, выдать мне характеристику для предоставления в ОВИР. Заведующая ответила, что через 2-3 дня я получу ее. Когда через три дня я пришел к ней, она заявила, что не может дать мне характеристику. «Почему?» – спросил я удивленно. «Это мое дело. Я не обязана отчитываться перед вами». – «А кто же может выдать мне характеристику?» – не сдавался я. «Не знаю», – ответила она. «Вы что, Вера Владимировна, издеваетесь надо мной? Ведь характеристику кто требует, советское учреждение, а не Израиль, – наступал я на нее. – Израилю этот документ вовсе не нужен. А вы по закону обязаны выдать мне этот документ, поскольку я работаю в организации, где вы являетесь руководителем и ответственным лицом. Не могу же я обратиться за характеристикой в Мясокомбинат или Райпотребсоюз, с кем ничего общего не имею. Я прошу выдать мне характеристику и прекратить эту бюрократическую волокиту, в противном случае я вынужден буду обжаловать ваш незаконный поступок». – «Можете жаловаться», –

Стр.73

ответила она. Две недели с тяжелым сердцем я обивал пороги кабинетов городских чинуш, начиная с председателя горсовета, обращался к председателю горисполкома, к прокурору города и ни от кого из них ничего не добился, точно всЁ восстало против меня, я стучался в непробиваемую стену бюрократизма. Я понял, что все эти увиливания городских властей в содействии мне получить на законном основании эту злосчастную характеристику не являются случайным бюрократическим действием Веры Владимировны, несомненно, это исходит свыше. Видимо, Москва приказала всем республиканским, областным и районным ОВИРам применять все средства, все методы выматывания души и нерв у лиц, посмевших подавать заявления на выезд из Советского Союза. Цель у них такова, авось надоест этим «подателям» хлопотать и мучиться, они и откажутся от дальнейших попыток подавать документы в ОВИР.

Рассерженный, расстроенный я пришел к Вере Владимировне с заявлением о моем увольнении с работы по собственному желанию. Мой расчет был таким. Подав заявление на увольнение, я через две недели буду уволенным и тогда, как не работающий, могу подавать документы в ОВИР, в таком случае характеристика не потребуется. Заведующая тут же при мне позвонила начальнику Областного Управления Книготорга в г. Калуге, которому наш магазин подчинялся, и коротко изложила ему о моем желании уехать в Израиль и что я требую характеристику с места работы для предоставления в ОВИР. Причем она добавила, что не знает, как решить этот вопрос. Начальник ответил, что завтра к 12 часам он приедет в Боровск и сам на месте разберется в этом деле. Он также сказал ей, что желательно присутствие всех работников магазина на этом собрании. В назначенный час все сотрудники, включая уборщицу, были в сборе. На двери магазина повесили объявление: «Магазин закрыт. Санитарный час». После краткого рапорта Веры Владимировны начальнику о выполнении месячного плана магазином, она перешла к самому главному вопросу, который был причиной экстренного созыва данного собрания, о моей просьбе выдать мне характеристику в связи с ходатайством о разрешении мне выезда в Израиль. На несколько минут в зале воцарилась тягостная тишина. Возможно, собравшиеся полагали, что первое слово в данном случае принадлежит боссу, ведь по его личному указанию было созвано собрание. А босс сидел и молчал. Может быть, он хотел придать этому собранию значение, при котором «инициатива исходит от трудящихся масс», как это обычно афишировалось в советской печати в подобных случаях. Наконец одна работница, член партии, чтобы как-то рассеять атмосферу молчания, задала мне вопрос: «Скажите, Яков Израилевич, а что вы там будете делать?» Возмущенный и взволнованный этим глупым вопросом, я ей ничего не ответил. Продолжавшуюся тишину прервал начальник. «Тов. Пичкарь, скажите, вам что, плохо живется в Советском Союзе, раз вы хотите уехать отсюда?» Мое терпение лопнуло и резким тоном, обращаясь ко всем, я сказал следующее: «Не понимаю, зачем и к чему все эти вопросы. Я что, стою перед судом присяжных? Можно подумать, что от ваших вопросов и моих ответов зависит исход или решение вопроса в вашу пользу. Заверяю вас – бесполезно. Я прошу вас выдать мне характеристику, которую вы обязаны мне выдать для представления в ОВИР. Я хочу уехать в Израиль, это мое окончательное, бесповоротное решение и обсуждению не подлежит. Это всЁ. Больше мне нечего добавить». Опять непродолжительная пауза, затем начальник заключил: «Хорошо, мы дадим вам характеристику, но не вам на руки, а пошлем в ОВИР курьером». На этом собрание закончилось, объявление с двери сняли, и магазин был открыт. Подобные мытарства, трепку нерв и выматывания души испытала и моя жена у себя на работе, когда она обратилась к администрации с просьбой выдать ей соответствующую

Стр.74

характеристику. Через несколько дней мне сообщили из ОВИРа о том, что к ним поступили две характеристики, на меня и на мою жену. Я сразу же принес в ОВИР все требуемые документы, которые давным-давно лежали заготовленные у меня дома. Теперь надо было запастись большим терпением в ожидании ответа.

Прошло примерно месяц-полтора со времени подачи документов в ОВИР, как я однажды на улице встретил нашу знакомую, Шухман Цилю, о которой я упоминал раньше. Увидев меня, она сказала: «Хорошо, что я вас встретила. У меня есть очень важная для вас новость. Пойдемте по другой улице, где меньше людей, чтобы нам не мешали. Но вы мне, прежде всего, дайте честное слово, что кроме нас никто об этом, что я вам сообщу, знать не будет». Мы перешли на другую улицу, и она рассказала мне следующее.

Два дня тому назад в кабинет заведующей поликлиники, где она работает медсестрой, пришел незнакомый и спросил, кто является зав. поликлиникой. Он предъявил ей какой-то документ и попросил, чтобы лишние люди не присутствовали при их разговоре. Циля вышла из кабинета. Через какое-то время зав. поликлиникой позвала Цилю и приказала ей принести из регистрации медицинскую карточку Пичкаря Якова, которую она затем вручила этому незнакомцу. Уходя из кабинета заведующей, незнакомец сказал, что карточка будет возвращена не раньше, чем через месяц. Рассказав эту историю, Циля посмотрела мне в лицо, будто хотела на нем прочесть, как я реагирую на этот детективный факт и спросила меня: «Как вы думаете, что все это может означать?» Я, по правде сказать, немного волнуясь, ответил ей, что пока еще не успел все хорошенько осмыслить и затрудняюсь что-либо сказать, что кроется за кулисами этой таинственной истории. Поблагодарив Шухман за дружеское отношение ко мне и проявленную ею смелость в этом для нее рискованном деле, я обещал ей поддерживать с ней контакт в этом вопросе. На следующий день я «заболел» и пришел в регистратуру поликлиники записаться на прием к терапевту. Девушка-регистраторша долго искала мою карточку в картотеке больных и не найдя ее, позвонила к зав. поликлиникой, сообщив, что из картотеки пропала карточка Пичкаря и она не знает, как быть в данном случае. Заведующая ответила, чтобы выписали новую карточку.

Следует подчеркнуть, что в этот период во многих городах СССР, разумеется, по секретному указанию КГБ, в психиатрические больницы насильно помещали совершенно здоровых людей, так называемых инакомыслящих, и не только их, но и тех, которые по какой-либо причине не нравились КГБ. Это тогда было «модно». Психиатрические больницы по всей стране использовались как политическое орудие в борьбе с инакомыслящими. В Калуге с давних времен существует психиатрическая больница, где находятся сотни психических больных не только из Калужской области, но и из других районов страны.

Проанализировав историю с моей медицинской карточкой в поликлинике, я пришел к заключению, что КГБ затевает против меня темное дело. Они способны сфабриковать материалы липового медицинского заключения о моей психической болезни, и я, несомненно, явлюсь жертвой их авантюры, меня обязательно насильно запрут в калужской психиатрической больнице и конец всем моим мечтам. До того дня, когда я получил отказ из ОВИРа, я очень серьезно тревожился за свою судьбу, каждую ночь ждал, что вот-вот придут за мной и отвезут в «психушку». Впрочем, мою медкарточку вернули в поликлинику не через месяц, как обещали заведующей, а намного позже. Видимо, кэгэбистам долго пришлось изучать хронологические записи моих болезней за все годы моего проживания в Боровске. Им, наверное, очень хотелось «подогнать» какую-либо из моих болезней под статью, по которой можно было бы меня определить в психбольницу, но это им не удалось.

Стр.75

Получив в третий раз отказ в разрешении мне выехать в Израиль, я решил направить на имя Председателя Совета Министров СССР Косыгина письмо следующего содержания:

ПРЕДСЕДАТЕЛЮ СОВЕТА МИНИСТРОВ СССР
КОСЫГИНУ А.Н.
От гр-на Пичкарь Я.С., прожив. в г. Боровск Калужской обл.
по ул. 2-я Мичурина, 4

ЗАЯВЛЕНИЕ

Уважаемый Председатель!

Прошу прощения, что отнимаю у Вас дорогое время своим письмом. Хочу верить, что, когда прочтете данное письмо, Вы поймете главные причины, побудившие меня обратиться именно к Вам. Но прежде, чем изложить суть моего заявления перед Вами, я хочу вкратце ознакомить Вас со своей биографией, дабы Вы смогли правильно судить обо мне и справедливо решить вопрос, изложенный в моем заявлении.

В 1925 году я на Украине поступил в нелегальную сионистскую организацию молодежи «Хашомер-Хацаир», в которой состоял до 1931 года, когда был арестован в Москве и приговорен Особым совещанием к 3 годам ссылки в Среднюю Азию. В 1936 г., после отбытия срока ссылки я получил из Палестины сертификат на право въезда в Палестину. Получил также справку от Госбанка СССР в Москве о поступлении в Госбанк из Палестины 200 фунтов стерлингов в уплату за мой проезд пароходом от Одессы до Яффо. Я уплатил в Госбанк г. Ташкента 220 рублей (стоимость заграничного паспорта) и все документы подал в иностранный отдел г. Ташкента. Ответа на мое ходатайство о выезде из СССР я не дождался, так как в начале 1937 года был арестован и осужден к 12 годам исправительно-трудовых лагерей. В 1949 году, освободившись из лагеря на Колыме, я послал заявление на имя Председателя Президиума Верховного Совета СССР с просьбой разрешить мне выезд в Израиль на основании документов, поданных мною в иностранный отдел г. Ташкента в 1936 году. Ответа я не получил. Трижды, в 1964, 1966, 1969 гг. я обращался в ОВИР г. Калуги с заявлением на разрешение мне и моей семье выезда в Израиль и на все мои заявления получал отказы. Мне совершенно непонятно, почему мне отказывают в выезде из СССР? Зачем я вам нужен? Я же не какой-нибудь специалист, ученый, ничем не связан, с какими-либо вопросами секретного характера. По своим политическим убеждениям, как я уже указывал выше, я был, есть и буду сионистом, и это право никто не в силах отнять у меня, никакими мерами репрессии. Я всю жизнь считал и считаю своей родиной, настоящей родиной – государство Израиль и только Израиль, и никакую другую страну. Почему Польша, являющаяся страной народной демократии, каждому еврею, желающему выехать в Израиль, беспрепятственно разрешает выезд? Почему в СССР мне отказывают?

Хочу надеяться, уважаемый Председатель, что Вы проявите гуманное отношение к моей просьбе и вопрос о разрешении мне выезда в Израиль будет решен Вами положительно.

С уважением Пичкарь Я.С.
Сентябрь 1969 г.

Через месяц я получил ответ от секретаря Косыгина А.Н., в котором сообщалось: «Ваше заявление направлено в ОВИР г. Калуги на рассмотрение Калужского ОВИРа».
Через какое-то время я получил ответ от калужского ОВИРа: «Отказ в выезде в Израиль

Стр.76

остается в силе». И это происходило тогда, когда в СССР начался уже массовый поток эмиграции евреев в Израиль. В конце 1971 г. я обратился с письмом к моему другу по лагерю на Колыме Гольдину Нахуму, который сумел выехать в Израиль из Литвы еще в 1967 году, за несколько дней перед началом Шестидневной войны. Я напомнил ему нашу клятву, которую мы дали друг другу, находясь в лагере, в том, что кто из нас первым приедет в Израиль, обязательно должен вызвать другого. Я просил его выслать мне вызов одному, без семьи. У меня почему-то тогда сложилось мнение, что за все годы моего ходатайства о выезде ОВИР отказывает мне по той причине, что я прошу разрешение на выезд всей семьи. Им известно, что у меня есть дети, а молодежь они выпускать в капиталистический мир не заинтересованы. Если бы я ходатайствовал о разрешении выезда мне одному, тем более что им известна моя позиция о сионизме, о моей твердой решимости выехать в Израиль, не исключено, что мне одному выезд разрешили бы, и тогда было бы больше вероятности вызвать к себе семью, ибо сам Председатель Совета Министров СССР Косыгин, в интервью корреспондентам в Париже, подтвердил, что советская власть никогда не препятствует воссоединению семей. Гольдин прислал мне вызов, и в октябре 1972 года я подал документы в ОВИР г. Калуги. Через три месяца я получил разрешение на выезд в государство Израиль. 18 февраля 1973 года я ступил на землю своих предков. Наконец-то сбылась моя заветная мечта, мечта с самых детских лет увидеть своими глазами страну, которую люблю всем сердцем – Эрец-Исраэль. В этот день я вновь родился. С этого дня начинается новая эра моей жизни, жизни абсолютной свободы, полного отсутствия вечного страха, который всегда и везде преследовал меня в течение 60 лет. Нет больше боязни быть оторванным от своих близких, родных по предъявленным мне сфабрикованным, нелепым обвинениям в антигосударственной деятельности. Нет больше страха быть насильно водворенным в так называемую «психушку», заменяющую в некоторых случаях тюремное заключение за инакомыслие. Никогда больше не услышу унизительные оскорбления моих национальных чувств. Никогда больше не испытаю антисемитского чада, который испытывал все годы жизни в России. Я безгранично счастлив, что судьба, пусть даже в пожилом моем возрасте дала мне возможность жить среди своего народа, в своей стране.

Израиль, Кирон, 2002 г.

Краткий именной указатель к книге
(указаны страницы, на которых упоминается персоналия)

Составила Майя Лазаревна Кофман

Аарон, инструктор сион. движ. в условиях подполья (из центра), 14,16
Айзенберг, библиотекарь актер евр. театра в Ташкенте 1932 г., 29,43,50,51,53
Белоус Анна Григорьевна, украинская учительница в Смотриче, 9
Бен-Иегуда, автор ивритского и русско-ивритского словаря, 18
Березальская Фейга, хозяйка квартиры автора в Ташкенте, 44
Бжелянский Зелиг, сионист Тюрьма в Ташкенте 1932 г., 24
Бичучер Давид, зав. клубом в пос. Усть-Омчуг, бывший заключенный (Колыма), 66
Блехман Белла, сионистка ссыльная 1932 г. Ташкент, 28
Бондаренко, следователь в лагере Малек вблизи Ташкента, 47,48,49,50
Борейшо, евр. писатель, ушедший в знак протеста из газеты «Морген Фрайст»,1929 г., 15
Борин Ефим Моисеевич, нач. Узлага, 52
Бромберг Воля, сионист ссыльный 1932 г. Ташкент, 28
Бромберг Лева, сионист, ссыльный в Ташкенте 1932 г., 28
Вайсберг Бина, сионистка. Уехала из Смотрича в Москву в «Гдуд» в 1931 г., 17
Вайсерман, член коммунистической партии Палестины, в 1933 г. выслан в СССР, в 1937г арестован в Ташкенте, 46
Вайсман Толя, Сионист ссыльный, 1932 г., Ташкент, 28
Варпаховский Л.В., режиссер, работал в клубе пос.Усть-Омчуг (Колыма), бывший заключенный, 67
Вася, заключенный доходяга, умерший в лаг. Кула на Колыме, 59
Вера Владимировна, зав. книжным магазином в г. Боровске, 73,74
Винавер М.Л., заместитель Пешковой в работе в «Помполите», 37
Волох Зуся, член ха-Шомер ха-Цаир, друг детства автора, 36,37,38
Гальперин Абрам, сионист ссыльный, Ташкент 1933 г., 30,31,32
Гальперин Эхиэль, «Гехолуц», 32
Гандель, актер еврейского театра, арестован в Ташкенте, 45,47,50,51,53
Гевантмахер, солдат, житель Ташкента, арестован, 42
Геллер Юрий, сионист, ссыльный Ташкент, 1932 г., 28
Глазунов, следователь ташкентской тюрьмы,1936 г., 40
Гоголяшвили Семен, грузинский меньшевик Тюрьма в Ташкенте 1932 г., 24
Гольдин Нахум, член ха-Шомер ха-Цаир, перебежчик из Литвы, выслан в 1937 г. на Колыму, 61,62,77
Гольдфаден, еврейский писатель, 40
Гордон Иегуда, писатель, писал на иврите, 5
Гошко Михаил, фельдшер в лагере Усть-Омчуг (Колыма), 65
Гринберг Бася, входила в коммуну «Гдуда» в Подмосковье. Арест. в 1932 г., 18
Гринберг Бася, сионистка ссыльная Чимкент 1935, 32,33,35
Гринберг Ефим, член «Гехолуц» ст. брат Баси, 33,36
Грузман Ицхак, житель Смотрича, 20
Грузман Мордехай, член «Гехолуц», 20
Деривицкая Мася, сионистка ссыльная (Ташкент, 1933 г.), 30,38,40
Деривицкий Яков, сионист, ссылка после политизолятора, Ташкент 1933, 30,39,43,50,51,53,54,55
Друкер Генрих, Сионист ссыльный Ташкент 1932 г., 28,30
Евдокимов, Сторонник Троцкого, член ЦК, 1927 г., 12
Едваб Макс, поляк коммунист, выдворен в СССР в 1934 г., арестован в 1938г как перебежчик, живет в Усть-Омчуге на поселении, 64
Жаботинский Зеев (Владимир Евгеньевич), поэт, писатель, публицист, один из наиболее крупных национальных лидеров сионистского движения, 6
Землянский Яков, сионист. Тюрьма в Ташкенте 1932 г., 24
Зискинд-Рабинович Александр, автор еврейской истории в 3-х томах, 5
Злобинская Ривка, Сионистка. Тюрьма в Ташкенте 1932 г., 24
Иосиф, хахам. Член общины бухарских евреев, 38
Иоффе Фаня (Эстерлиц), входила в коммуну «Гдуда» в Подмосковье. Арест. в 1932 г., 18
Кантор Броня, сионистка ссыльная Ташкент 1932 г., 28
Каплан Гриша, сионист. Тюрьма в Ташкенте 1932 г., 24
Каримов, первый секр. компартии УзбССР, арестован, 42
Карлик Израиль, Представитель сионистского движения в Каменец-Подольске, 5
Кац Файвель, член ха-Шомер ха-Цаир, младший брат Х. Каца, арест. в 1932 г., 19,20
Кац Хаим, сионист. Уехал из Смотрича в Москву в Гдуд, арест. в 1932 г., 17,18,19,20,34,35
Кацман Абрам, сионист. Тюрьма в Ташкенте 1932 г., 24
Киров С.М., деятель КПСС, первый секретарь Ленинградского обкома партии, 32
Клаузнер, гл. редактор сионистского ежемесячного журнала «Ашилоах», издававшегося до 1918г в Одессе, 10
Клибанер Гитя, сионистка. Тюрьма в Ташкенте 1932 г., 24
Клин Нисан, член «ха-Шомер ха-Цаир», ссылка 1932 г., 28
Коверда, русский белоэмигрант, убивший посла Войкова в1927, 11
Коган Яков, сионист ссыльный, Ташкент, 1932, 28
Колесник Израиль, директор промартели в Ташкенте, 44
Комиссар Нахум, сионист ссыльный Ташкент, 1932 г., 28,30
Косыгин А.Н., предс. Совета министров СССР с 1964 по 1980 г., 76
Кочетов, следователь в лагере Малек вблизи Ташкента, 47,48,49,50
Кравчинский С., революционный писатель, 37
Кримкер Моше, сионист. Тюрьма в Ташкенте 1932 г., 24
Купцин, земляк автора, жил в Москве, 72,73
Кутепов, генерал царской армии, 9
Лайвек, евр. писатель, ушедший в знак протеста из газеты «Морген Фрайст»,1929 г., 15
Ланг (Лонг) Яков, сионист ссыльный, Ташкент 1932 г., 28,30
Ландау Едидья, сионист. Тюрьма в Ташкенте 1932 г., 24
Ландау Фрума, сионистка. Ссылка в Ташкенте 1932 г., 28
Латер Яков, сионист. Уехал из Смотрича в Москву в Гдуд. Арест. в 1931 г., 17,34,35
Латер Яков, брат Цхори, жил в Ереване, 72
Латерштейн Давид, сионист, подследственный на Лубянке, 37
Лебедев В., режиссер еврейского театра в Ташкенте, 28
Лев Моисей Юльевич, врач пос. Усть-Омчуг, б. заключенный, 65,66
Лейтман Изя, сионист. Тюрьма в Ташкенте 1932г, 24,26
Лейтман Шура, сионист. Тюрьма в Ташкенте 1932 г, 24
Лемперт-Бронштейн Моше, сионист ссыльный, Ташкент, 1932 г., 28,29
Лещенко, майор, 26,27
Лирский, троцкист, 20
Лябок Хана, сионистка, 39
Мапу Абрам, писатель, писал на иврите, 5
Мирьям, старшая сестра автора, 34
Мясников, нач. 3-го отд. лагеря Малек вблизи Ташкента, 47,48,49,50
Никишов, Нач. УСВИТЛа, конец 1944 г., 60
Ольга, дочь автора. 1953 г., 68
Ольшанский Яков, сионист. Тюрьма в Ташкенте в 1932 г., 24,26,27
Петлюра Симон, — украинский политический и военный деятель, 1, 2
Петренко, заключенный, нарядчик на прииске Верхний Ат-Урях (Колыма), 56
Петрова Екатерина, жена автора, 69,68
Пешкова Е.П., руководитель «Помполит», 37
Пилсудский, маршал нового польского государства 1919 г., 3
Пинхас Цхори, родственник автора в Палестине, 69,72
Познанский Иосиф, сионист ссыльный Ташкент 1932 г., 28,30
Попов Андрей Иванович, социалист-революционер, врач-ссыльный, Ташкент, 1932, 28
Прупис Лев Абрамович, капитан интендантской службы, арестован, расстрелян, 42
Рабинович Толя, заключенный ташкентской тюрьмы, бывш. член «Гехалуц», «декларант», 13
Райзен, евр. писатель, ушедший в знак протеста из газеты «Морген Фрайст» в 1929 г., 15
Ратнер Юлий, сионист ссыльный, Ташкент, 1932 г., 28
Рафес, автор книги «Очерки истории Бунда» 1928 г., 39
Реб Вофси, учитель в хедере, 3,4
Ребе Моше, Лучший учитель в хедере в местечке Смотрич Каменец-Подольской губ. (1911г), 1
Резник Макс, Режиссер еврейского театра в Ташкенте, арестован, 43,44,45,47,50,51,52,53
Резницкий Иона, Сионист. Тюрьма в Ташкенте 1932г, 24,27
Ровницкий, Составитель русско-ивритского словаря, 18
Роднянская Нехама, Сионистка Тюрьма в Ташкенте 1932г, 24
Рубман Това, Сионистка ссыльная в Ташкенте 1933 г., 30,31,32,39
Русак Борис, Сионист ссыльный ,1932 г., Ташкент, 28
Рябой, Евр. писатель, ушедший в знак протеста из газеты «Морген Фрайст»,1929 г., 15
Сахнин Абрам, Сионист ссыльный Ташкент 1933 г., 30,38
Сахнин Абрам, Сионист, уехавший в Палестину, 69
Сегал Лиза, Сионистка. Уехала из Купеля в «Гдуд» в Москву в 1931 г., 17
Смоленский Перец, писатель, писал на иврите, 5
Спектор, председатель Госбанка СССР. Расстрелян в 1937 г., 38
Тартаковский Семен, член «Хашомер-Хацаир», ссылка 1932 г., 28
Татьяна, дочь автора. 1953 г., 68
Уоллес, вице-президент США, 61
Фаня, младшая сестра автора, 33
Фарбштейн Давид, сионист ссыльный Ташкент 1932, 28,30,39,43,44,46,53,54
Фишер Дора, член Хашомер-Хацаир«, уехавшая в Палестину, 69,70,71
Флаксман Айзик, сионист ссыльный Ташкент 1932, 28
Фурман Хая, сионистка, ссыльная, Ташкент 1933 г.Сотрудничала с ГПУ, 30,31,40,41,42,44
Хейфец Роза, сионистка ссыльная, Ташкент 1932 г., 28
Хикс Джонсон, министр тайной полиции Англии.1927 г., 11
Ходжаев Файзулла, председатель совнаркома УзбССР, арестован, 42
Хомский, заключенный, гл. прораб стр-ва жилых домов в пос. Карамкен в 103 км от Магадана, 61
Цап Кунца, Сионистка, 39,43,45,46,51,53,54
Цимбалюк, Глава украинской банды (1920-21 гг.), 3,4
Цимеринг Фаня, сионистка. Работала в 1931 в Гдуде, 33
Цхори Элиэзер, родственник автора, уехавший в Палестину, 69,72
Шепилов Д.Т., министр иностранных дел СССР, 69
Шерман, директор облконторы в Виннице, 35
Школьник Вера, сионистка, сестра Кунцы Цап, 43
Шнайдер Лазарь, уроженец Ташкента, арестован в 1937 г, скончался от пыток, 51
Шалом Алейхем, еврейский писатель, 40
Шолом Аш, еврейский писатель, 40
Штереншис Ента, сионистка, 33
Штерншис Маня, сионистка ссыльная, Ташкент, 1933 г., 30,31,32,33,35,38
Шухман семья, г. Боровск, 70
Шухман Циля, медсестра в г. Боровске, 75
Эйстраих Иосиф, бывший руководитель «Хашомер-Хацаир» в Смотриче, 14
Эпштейн Мирьям, сионистка, выслала автору из Палестины в 1936 г. документы для замены ссылки на выезд в Палестину, 38
Эткин Лазарь, сионист, 39,43,45,46,51,53,54,55
Явлинская Гинда Исааковна, жена Герца Явлинского, Ташкент, 31
Явлинский Герц, сионист ссыльный. Умер от тифа в Ташкенте в 1934 г., 28, 31
Ямпольская Лена, сионистка ссыльная, Ташкент, 1932 г., 28, 39