Дневники
Дневники
Владимирова, Е. Л. Дневники / Владимирова Елена Львовна; – Текст : непосредственный.
Оглавление
Октябрьская годовщина 1937 года (Первая в заключенье)
«Наш круг всё слабее и реже, друзья….»
«Поневоле чувство с чувством спорит…»
«Неправда! Так не было нужно!....»
«В строю тюремных страшных дней…»
«Я стою среди мертвых и полуживых …»
«Привыкнув жить среди изгоев…»
Октябрьская годовщина 1937 г. (Первая в заключенье)
Спокойно! Мы празднуем нынче со всею советской страной
Из бывших и будущих праздников самый большой и родной,
Мы болью своей салютуем, а сила её такова,
Что прежде, чем их произносишь, взрываются ею слова.
В сегодняшний праздник до края у каждого сердца полно:
Мы отдали самое сердце, и нам остается одно:
Глубокая вера в победу и счастье любимой страны,
Да в то, что для этого счастья мы всё-таки были нужны.
Спокойно! Пусть каждый сегодня останется сдержан и строг:
Послушаем музыку маршей и топот уверенных ног.
Закроем глаза, чтобы видеть, раз видеть не могут глаза:
По улицам молодость наша проходит, подняв паруса.
Идут наши дети и братья, их взгляды честны и прямы.
Страна поднялась и проходит, а значит – проходим и мы.
Знамёна плывут, как живые. В них капля и нашей крови.
Так что ж до того, что сегодня их руки несут не твои?!
Так что ж до того, что нам больно! На этот торжественный день
Случайная боль человека не бросит унылую тень.
Она без остатка растает под солнцем великих побед…
Путь только последнее горе сойдёт вместе с нами на нет!
Челябинская внутренняя тюрьма, подвал.
До того, то есть со дня ареста, вообще не писалось
Судьбою нам нынче начерчен
Далёкий, нерадостный путь.
Давайте условимся крепче
Упрямые шеи не гнуть.
И как бы нам ни было круто,
Мы боль перетерпим без слов.
До самой последней минуты
Давайте не вешать голов!
Сумеем в беде и невзгодах
Остаться собой до конца.
Сквозь долгие, трудные годы
Пройдём, не теряя лица.
Чтоб страсть не теряла накала,
Чтоб горе не выжгло глаза,
Какая бы нас не трепала
Большая и злая гроза.
Под ветром жестоким и грубым,
Какое бы солнце ни жгло,
Пусть руки, и сердце, и губы
Своё не теряют тепло.
Пусть воля и разум не гаснут,
А держат, как надо, ответ.
И как бы нам ни было плохо –
Давайте покажем, друзья,
Что наша большая эпоха
Нас всё же растила не зря.
Что личная боль и невзгоды
Не могут нас сбить и сломать.
Что cлавную нашу породу
По выдержке можно узнать.
Что между страною и нами
Нет места чужому судье.
Что драться за красное знамя
Мы будем всегда и везде.
1937 г. Челябинская внутренняя тюрьма, подвал
Мальчишка сосед! За тюремной стеной
Ты так же грустишь, как и я.
И снятся тебе городские огни,
И улица манит тебя.
И я согласиться готова на то,
Что больше не выйду на свет,
Лишь только бы солнце, деревья, весну
Увидел мой юный сосед.
Ведь всё, что от счастья осталось у нас –
Заложено в счастье детей.
И я не хочу, чтобы плакал в тюрьме
Один из моих сыновей,
И я не хочу, чтобы вместе со мной
Делил этот тягостный бред
Взращенный и вскормленный нашей страной
Юнец девятнадцати лет.
А, впрочем, хочу я того или нет,
Что толку в хотеньях моих?!
Я только могу эту песню сложить,
Чтоб боль разделить – на троих.
И вот моя песня готова. Увы!
Какой необдуманный шаг!
Забыть о тебе, отдохнуть от тебя
Теперь не смогу я никак.
Ты будешь со мной среди трудных дорог,
Подернутых грозною тьмой.
И горе твое, как дорожный мешок,
Я буду носить за спиной.
Челябинск. Камера осужденных,
рядом с которой сидела группа
арестованных школьников
старших классов
До света еще далеко.
Дорожная ночь темна.
За синью вагонных окон
Простерлась моя страна.
Мне нынче никак не спится.
Но в самый глубокий сон
Кому бы сумел присниться
Вот этот ночной вагон?!
Закрыты решеткой двери.
За дверью стоит конвой.
Ужели навек потерян,
Отрезан нам путь домой?
Тюремный вагон качает,
Дрожит огонек свечи.
Куда мы? Никто не знает…
Далеко ль? Конвой молчит.
До света еще не мало,
Дорожная ночь темна.
Заплакать? Да слез не стало.
Уснуть бы? Да нету сна.
Этап из Челябинска во Владивосток. Вагонзак
У запертых ворот, на фоне бурых гор,
На ледяной земле, немой и отчужденной,
Он ждал в последний раз, когда придет вахтер,
Чтобы выпустить его из обреченной зоны.
Восточный ветер выл, суров и напряжен,
И жалкое тряпьё хватал в ожесточеньи,
А он лежал один, и тень былых знамен
Скользила по лицу далеким отраженьем
Того, что он знавал, что перенес,
Того, как он прошел от края и до края
В строю голодных дней, в пылу военных гроз,
Свой край и свой народ победно защищая.
А нынче он лежал и слушал тишину.
Январский день над ним скользил в потоках света,
А он лежал один и предавался сну,
И молча отдыхал от лагерного бреда,
От страшной суеты своих последних дней,
Когда он погибал бессмысленно и дико,
И злой тюремный тиф бродил стадами вшей
И добивал людей в усердии безликом.
Неправда! Он молчал лишь потому, что он
Не мог сказать друзьям в их грозном отдаленьи
Того, как он погиб, бесславно осужден,
Объявленный врагом и отданный презренью.
Врагом! Так это он, чья страсть, надежда, жизнь,
Переплелись с судьбой советского народа,
Лежит с клеймом врага у лагерной межи,
Чтоб получить, как дар, посмертную свободу?!
Великий океан блистал холодным льдом.
Как бурые валы, к нему сбегали горы.
А он лежал один в отчаянье немом
И ветер улетал, чтоб рассказать о нем
На языке ветров в раскованных просторах.
Владивосток. Пересылка
Какая каша в твоем уме!
Очнись и вспомни, что ты в тюрьме,
Что рядом с тобою, на нарах сплошь
Болеют люди, и бродит вошь.
Ты можешь даже пройти во двор,
Оттуда виден морской простор.
Там ранним утром и ярким днем
Проносят мертвых, накрыв тряпьем.
А если холодно во дворе,
Сожмись собакой в конуре
И можешь, чтобы полнее жить,
На выбор – лаять, или скулить.
Но ты – человек. На твоих боках
Собачья шерсть не растет пока,
А людям, пока им дано дышать,
Пристало думать и понимать.
Так думай, старайся найти ответ,
Что значит, кем выдуман этот бред
И ужас, которым ты должен жить,
Не пробуй с совестью примирить.
Ведь тот, кто выдержит этот ад,
Останется жив и придет назад –
Тот должен за мертвых и за живых
Подать свой голос, поднять свой стих.
Владивостокская пересылка
Отстрадала, замолкла, отмучилась,
И уходит, строга и бледна,
Боль, познавшая самую жгучую,
Из несчитанных тысяч – одна.
Ее волосы спутаны черные,
Ее бледные руки, как лед.
Исказило страданье упорное
Отзвучавший, измученный рот.
Но идут еще толпы бескрайние
По дорогам нужды и тоски…
И перо выпадает в отчаяньи
Из моей неумелой руки.
1940 г. Магадан
Наш круг всё слабее и реже, друзья.
Прощанья всё чаще и чаще.
За завтрашний день поручиться нельзя
И даже за день настоящий.
Ну что ж! Не вчера разразилась беда,
Нам боль не впервые изведать.
Ведь тысячи близких ушли навсегда,
Исчезли без вести и следа.
Потери давно уж для нас не новы,
Утрачен их счет необъятный.
Но хочется верить: не все же мертвы!
Не все же ушли безвозвратно!
И в страшные, полные горечи дни,
В строю их неверном и лживом,
Так хочется думать, что мы не одни,
Услышать из мрака: «Мы живы!»
Мы старым любимым знаменам верны
Под пепельным небом ненастья.
Мы все еще меряем счастьем страны
Свое улетевшее счастье.
В таёжных чащобах и в топи болот,
На стройках страны отдаленных,
Твой муж или брат, твой товарищ идет
В бушлатной толпе заключенных.
Он думает трудно и жадно, как ты,
Он ищет в тревоге последней.
И нужен ему среди злой немоты
Правдивый, как ты, собеседник.
Так что, если ветер бежит по волнам
И треплет их пенные гривы!
Кричи против ветра, чтобы слышалось нам:
«Бодрее, товарищ! Мы живы!»
«Мы живы, и горя проклятая власть,
Согнувшая плечи и спины,
Не в силах разрушить могучую связь,
Связавшую нас воедино».
И если редеет наш маленький круг, —
Пусть тлеет огонь при дороге,
Чтоб старый иль наново найденный друг,
Взглянув, отогрелся немного.
И, глядя вослед промелькнувшим огням,
Не гаснущим ночью глубокой,
Пошел по тяжелым колымским путям,
Уже не такой одинокий.
1939 г. Магадан
Поневоле чувство с чувством спорит,
И вопрос встает неразрешим:
Я своим распоряжаюсь горем,
Но что смею делать я с чужим?
И лицом к лицу с проклятой явью
Потому так мучатся слова,
Что свою беду забыть я вправе,
А забыть чужую – не права.
Колыма
Неправда! Так не было нужно!
Стране наша боль не нужна!
Не болью тупой и ненужной
Питается наша страна.
Не ложь ее силу питала
И ей вербовала друзей:
Быть честным и в крупном, и в малом
Она приучала людей.
Суровую правду не пряча,
Ничьих пересуд не боясь,
Она за народное счастье
Жестоко и честно дралась.
И всюду, на всех перевалах,
В разгаре труднейших боёв,
Как четко она различала,
Как знала друзей и врагов!
Таилась огромная сила
В суровой ее прямоте.
Она нас на битвы водила
И нам помогала в труде.
А нынче в нелепом сцепленье
Замешаны правда и вздор,
И ты на чудовищной сцене –
Безвольный и жалкий актер.
Привычные спутаны роли
И тона никак не возьмешь,
И сцену по-своему кроит
Огромная, страшная ложь.
Колыма
В строю тюремных страшных дней
всего страшней в их мертвом грузе
душевное бессилие людей
и наша умственная трусость.
Боясь сломать привычных мыслей строй,
страшась увидеть правду голой,
мы ищем повода, чтоб сохранить покой
и избежать душевного раскола.
И, пряча голову трусливо под крыло,
любое зло покорно принимая,
мы говорим: — «Пускай нам тяжело –
мы всё простим родному краю».
Позор! Еще вчера – хозяева судьбы,
умевшие ломать, чтоб строить с новой силой,
сегодня мы идем, разбиты и слабы,
не смея дать отчет, что собственно случилось?
Ненужней с каждым днем и с каждым днем слабей,
не в силах предпринять и объяснить что-либо,
безмолвно мы глядим на боль и смерть людей,
на нашу собственную гибель.
Прощать? Кому и что?! Да если б наша боль
была нужна стране, — тогда бы, без сомненья,
мы приняли бы боль и приговор любой,
В тяжелый, грозный час, наставший для страны,
под тучами войны, грозящей ежечасно,
мы не прощать, а отвечать должны,
где правда, и где ложь, где путь и где опасность.
Нам надо дать ответ: кому была нужна
чудовищная гибель поколенья,
которое страна, сурова и нежна,
растила двадцать лет в работе и сраженьях?!
Нам надо отыскать в узорах наших дней
незримое для глаз недоброе плетенье.
И нет ли там врагов, где ищем мы друзей,
и не вредим ли мы родной стране своей
своим тупым долготерпеньем?!
Колыма
Её нету еще. Но уже, надвигаясь все ближе и ближе,
она холодом дышит и тенью скользит по лицу.
Ее нет, но она беспокойные чувства колышет,
как предчувствие бури тревожно колышет листву.
Велика и строга, вырастает в снегах эта тема.
Ей, как совести нашей, нельзя притворяться и лгать
перед лицами тех, кто ушел навсегда, перед теми,
кто уже за себя ничего не сумеет сказать.
От нее не пристало искать развлеченья и смеха.
Только резкое слово сейчас для нее вмоготу.
Не таким, как она, выступать пошлякам на потеху,
кое-как приодев и подкрасив свою наготу.
Она трудно, как Вий, поднимает тяжелые веки.
Если можешь, — взгляни ей в омытые правдой глаза.
Но не дрогни тогда, откажись от покоя навеки,
так как слабым и робким встречать ее взгляда нельзя.
Берегись ее, друг, если ты перед ней безоружен:
эта страшная тема мгновенно ломает хребет.
Но ищи ее сам, если только действительно нужен
и посилен тебе неприкрашенный ложью ответ.
Колыма
Еще один ушел туда,
откуда нет пути.
Еще один ушел туда,
куда нам всем идти.
В ту ночь, когда он умирал,
он подозвал сестру:
«Ответь мне на один вопрос!
Сегодня я умру,
а умирающему лгать
не позволяет честь –
Советская родная власть
еще на свете есть?
Ее в предсмертной темноте
не вижу я сейчас,
или ее убили там,
как здесь добили нас?!»
Сестра молчит. Молчит больной.
Глаза горят и ждут.
И только пальцы на груди
Рубаху рвут и мнут.
Колыма. Больница УСВ ИТЛ
Я стою среди мертвых и полуживых,
нисходящих в могилу людей.
Они просят последнее слово свое
кое-как донести до друзей.
Только вряд ли желают услышать друзья:
им милее душевный покой,
и хотелось бы им, чтобы правду свою
мертвецы уносили с собой.
Колыма
Мои стихи шагали по этапам,
не спали ночь под нарами тюрьмы.
Их трудный путь страданьями впечатан
в нагую злую почву Колымы.
… Такой простор, что мыслью не охватишь,
такая даль, что слово не дойдет.
Зачем ты здесь? Какого бреда ради
несешь, склонясь, безликий этот гнет?!
Идешь в метель, в отрепьях и в опорках,
от голода почти не человек,
и брезжит чуть осадок боли горькой
из-под твоих отекших век.
Идешь, согнув ослабшие колени,
как труп, как тень, из года в год подряд, -
и сквозь тебя в спокойствии отменном
твои друзья и родичи глядят.
Так нет же, нет! Тебя должны увидеть
таким, как есть, в упряжке коробов,
у вахты стынущим, бредущим без укрытья,
на трассе поднятым под реплику «готов».
Кем сломлен ты? Кто выдумал такое?
Как смеют там принять твои труды?!
Взрывай, мой стих, условный мир покоя,
стеною поднятые льды.
Своей стране, родной стране Советов,
скажи всё то, что видено, что есть,
скажи с бесстрашием поэта,
родных знамен хранящих честь.
Сломав запрет, усталость пересилив,
пройди страну отсюда до Москвы,
чтоб нас с тобой однажды не спросили:
«А почему молчали вы?»
Колыма
Привыкнув жить среди изгоев,
как мы войдем под мирный кров,
лишая веры и покоя
того, кто к правде не готов?
Но, ран полученных не пряча,
открыв истоптанную грудь,
не в силах поступать иначе,
мы всё ж пойдем в обратный путь.
Науке жизни доверяя,
в ней до конца не усумнясь,
кулисы виденных окраин
мы приподнимем, не таясь.
И всё, что пряталось подспудно,
чего, казалось, в мире нет, -
одной лишь совести подсудны,
мы грубо вытащим на свет.
Пусть рвутся лживые хоругви,
открыв измену и обман:
мы верим в острый нож хирурга,
любых касающийся ран.
Товарищ! Труден путь скитанья.
не нам сидеть у очага.
Пойдем назад не для свиданья:
Пойдем для поиска врага.
Таков наш путь. Иного нету.
И не пристало выбирать
тому, кто совестью поэта
обязан видеть – и не лгать.
Колыма
