Предисловие

«Перебирая в памяти события минувших дней, вспомнила и годы, прожитые в Большом Улуе. Теперь, когда  о будущем нет смысла думать, настоящего тоже нет, у нас остается только одно – ностальгия по ушедшему прошлому. И каково бы оно ни было – горьким или счастливым, все равно оно нам дорого, как равно дороги и люди, шедшие рядом тогда.

Память хранит все. И высокий берег Чулыма:  с причаленными к бичевнику [полоса берега под высоким обрывом] плотами у правого берега, и одуряющим запахом цветущих зарослей  черемушника на левом берегу. И впадающую в Чулым речку Улуйку, такую загадочную при свете луны. И, конечно, пейзаж был бы неполным без Вашей лодки и Вас на причале на рыбалке, где так удачно ловилась серебристая рыбка-расплюйка.

В эти благословенные [слово перечеркнуто, восстановлено] места я приезжала из Москвы с маленьким ребенком ежегодно, чтобы разделить участь моей матери Клавдии Акимовны, сосланной в те годы в Большой Улуй, и взять на себя все ее жизненные трудности и полное жизнеобеспечение. За это осуждали все: я рисковала ребенком, мужем и своей свободой, но не было силы, которая могла бы меня удержать.

Если еще не вспомнили: домик моей матери стоял как раз позади цеха, где Вы делали Ваши лодки. А напротив нас через дорогу жил Реутов Алексей Иванович…

Засыпав подполье выращенной картошкой и прочими овощами, я уезжала с последним осенним бензовозом, чтобы в мае вернуться с первым. И так пять лет, которые не считаю потерянными.

Очень хотелось бы знать что-то о наших общих знакомых, о том, как вы прожили все эти годы (а их так много, что страшно сосчитать), и как живете сейчас…»

Это отрывок из неотправленного письма моей матери Евгении Степановны Нефедовой (Сулакшиной) Алексею Максимовичу Гарину, инженеру-кораблестроителю, отбывавшему ссылку  в Большом Улуе. Мама приезжала туда пять лет подряд к своей сосланной матери, моей бабушке Клавдии Акимовне Шумаевой (Спесивцевой). Четыре года из пяти мама приезжала в Большой Улуй с маленьким ребенком – моей старшей сестрой Татьяной. Письмо было написано спустя сорок лет после этих событий.

Большой Улуй,  село в Красноярском крае, было местом ссылки еще в царской России. После Великой Отечественной войны, когда сталинские репрессии возобновились, туда были отправлены представители интеллигенции – учителя, врачи, ученые, художники, литераторы. Были здесь представители репрессированных народов: немцы Поволжья, литовцы, эстонцы, калмыки. В этих местах отбывали ссылку мать драматурга Михаила Шатрова – Цецилия Маршак, мать Булата Окуджавы – Ашхен Налбандян.

Моя бабушка Клавдия Акимовна Шумаева (Спесивцева), учительница по профессии, была арестована в 1937 году как сестра расстрелянной Ольги Акимовны Шумаевой, проходившей по делу левых эсеров (она была вдовой левого эсера Николая Петровича Абакшина). О расстреле сестры бабушка не знала (не знали об этом долго – до реабилитации жертв сталинских репрессий в девяностых годах прошлого века). После исчезновения сестры бабушка ездила в Москву ее искать, и после этого ее арестовали. На допросах следователь сказал бабушке, что в соседней камере кричат ее дети, и она полностью поседела в сорок один год. Бабушке присудили пять лет – по тем временам очень мало. Она была сослана в Магаданский край. Во время войны в 1943 году срок ссылки окончился, она была освобождена, смогла найти свою дочь – мою маму, которая все время поддерживала с ней переписку. Вместе они были в эвакуации в Семипалатинске (сюда был эвакуирован Московский геолого-разведочный институт МГРИ, в котором моя мама училась). Вместе со своими детьми – демобилизованным из армии сыном Степаном и моей мамой бабушка встретила Победу.

После войны началась новая волна репрессий. Бабушка была вновь арестована в 1948 году и сослана теперь в Красноярский край, в село Большой Улуй. Мама рассказывала, что после освобождения из первой ссылки бабушка воспряла, несмотря на военные трудности, держалась очень стойко, находила работу (повара, библиотекаря), всех подбадривала и поддерживала. После нового ареста стало ясно, что ситуация безнадежна. Бабушка пала духом. Всегда веселая и острая на словцо, она перестала шутить, совершенно сникла. Мама отправилась к ней в ссылку, чтобы ее поддержать.

В 1949 году родилась моя старшая сестра Татьяна. И мама с крошечной годовалой Танечкой вновь поехала к бабушке. Ехать из Москвы в Большой Улуй в ту пору надо было суток пять. Мама жила у бабушки по полгода: с весны до осени. Конечно, эта родственная поддержка, заботы о внучке  спасли бабушку от чувства обреченности и дали ей жизненные силы.

В 1954 году моя бабушка была освобождена из Красноярской ссылки, а в 1956 году реабилитирована в связи с «недоказанностью предъявленного обвинения». Многие годы жизни прошли в изгнании, в разлуке с родными. В ссылках бабушка и состарилась…

И лишь любовь родных, самоотверженность и бесстрашие моей мамы, которая с маленьким ребенком ехала к ней в сибирскую глушь – помогли бабушке выжить в годы репрессий.

Моя мама, прожив жизнь и покидая этот мир,  в свои последние дни вспоминала вместе с моей сестрой Большой Улуй, речку Улуйку со смородиновыми берегами…

Очень поддерживал маму и бабушку мой отец Василий Петрович Нефедов, геолог, в 1952 году первым открывший Белозиминское  редкометальное месторождение. (В 1952 году он делал вылеты над тайгой в Восточных Саянах, в Тулунском районе Иркутской области. Во время вылетов, в районе левого притока реки Белая Зима, он обнаружил урановую аномалию. Так было найдено знаменитое редкометальное Белозиминское месторождение.)

Видя состояние жены после ареста бабушки, он сказал:  «Ты так совсем изведешься. Поезжай к матери».

Он обеспечивал их жизнь в ссылке. Благодаря отцу купили сплавленный по Чулыму сруб и построили для бабушки маленький домик (прежде она снимала угол у хозяйки).

Татьяна Васильевна Нефедова, геолог-грунтовед, за год до своей безвременной кончины оставила воспоминания о Большом Улуе.

Она написала о том, что помнила с годовалого возраста до четырех лет.

В детском сознании сохранились картинки ссыльной жизни, события, детали, имена,  сказанные слова, даже стихи!

Она помнила спасшего ей жизнь ссыльного доктора – немца Густава Филипповича; помнила про пайку хлеба, которую не пожалела отдать ей в больницу деревенская девочка Маня.

Татьяна Нефедова была одной из немногих, кто застал и помнил, как в ссылке встречали день свободы.

Она знала и помнила больше меня, ведь она родилась раньше.  И она многое успела мне рассказать про маму, бабушку и отца. Их уже не было на свете, но благодаря сестре мне продолжала открываться история моей семьи.

Ее воспоминания –  как драгоценные кусочки мозаики в картине «ушедшего прошлого», которое так дорого и  которое мы не хотим потерять, но хотим понять.

А  сколько еще осталось неспрошенного, нерассказанного! И так горько, что эти пустоты не заполнить, потому что спросить не у кого. Моя сестра собиралась написать больше, гораздо больше… Теперь эти странички – память о ней.

Ольга Нефедова

На фото (сверху вниз):

Евгения Нефедова (Сулакшина) с дочерью Таней в Большом Улуе.

***

Татьяна Нефедова (5.01.1949 – 11.11.2015). Фотография 1965 года: школа окончена с золотой медалью. Она поступит в Московский геологоразведочный институт и уедет в экспедиции осваивать Север.

***

Василий Петрович Нефедов (12.02.1919 – 17.10.1989) – выпускник МГРИ 1944 года, горный инженер и специалист по геологической съемке и поиску, первооткрыватель.

***

Таня Нефедова с мамой Евгенией Нефедовой (Сулакшиной) и с бабушкой Клавдией Акимовной Шумаевой (Сулакшиной, Спесивцевой). Большой Улуй.

    

Деревня. Детство

Деревня раскинулась на высоком берегу реки Улуйки… Жили там в основном политические… В 1940-х годах волею судеб там оказалась моя бабушка. Жалеючи бабушку, моя мать со мной, годовалым ребенком, отправилась следом.

Мой отец, геолог, разведчик полезных ископаемых, посадил нас на поезд в Москве, а сам уехал в экспедицию. Мы ехали несколько дней через всю страну: Урал, Новосибирск, и наконец – станция Тайга, потом Ачинск. Там нас встречал «лохматый дядька» водитель, прикручивал к бензобаку наши вещи, и вот опять дорога… А на площади Большого Улуя нас ждала заплаканная от радости бабушка.

У бабушки был маленький домик, сени и палисадник, где я так любила играть. Кошка, щенок, любимый поросенок, цыплята. И, конечно мои куклы Тома и Наташа. Деньги на домик бабушке выделил мой отец. «Видно, конца этому не будет… Хватит ей по чужим углам мыкаться, пора обзаводиться своим хозяйством».

Мама часто водила меня на речку. Над обрывом была какая-то глина, которая заменяла мыло, и женщины стирали белье. Мама тоже брала с собой тазик с бельем. В реке было много рыбы, на берегу сидели рыбаки. Бабушка готовила рыбные котлеты и пельмени. Но я больше любила лепешки на сале. Молоко с напитком из цикория и лепешки – так мы завтракали.

Часто гуляли по опушке леса. Собирали маслята и землянику. «Бабушка, я нашла масленок с листиком!» – кричала я. Дома варили грибной суп и лепили вареники. А вот вдоль реки росли кусты черной смородины, которую собирала мама и толкла толкушкой. Это был «живой витамин». Мама увлеклась огородничеством – стала выращивать кабачки. Как-то соседка Антонина спросила: «Почему у тебя, Женя, огурцы такие большие и чудные?» «Ты бы у меня спросила, как их готовить» – ответила мама.

В мой первый приезд сюда, когда мне было немногим больше года, я чуть не умерла. Болезнь называлась спазмофилия или «младенческая». Я стала задыхаться. Медсестра Лида, повозившись со мной, сказала: «Все кончено. Девочка умерла». Моя мать с криком кинулась ко мне, раскрыла мне рот и прижала язык. Я захрипела. Тогда больничная нянечка, мывшая пол в коридоре, босиком по первому снегу (была уже осень) побежала во флигель к доктору Густаву Филипповичу (репрессированному советскому немцу). Доктор прибежал в тапочках и кальсонах, так как спал. Быстро распорядился: «Мать в коридор, Лиду ко мне, вторую медсестру ко мне». Со мной возились всю ночь. Утром уставший доктор вышел из палаты и сказал маме: «Иди к дочери. Жить будет. Медсестра – с тобой». И потом «Дуняша, принеси мне что-нибудь одеться. Люди на работу идут. Неловко, право» Благодаря этому человеку я жива до сих пор и пишу эти строки.

Пока мы лежали в больнице, дочь нашей хозяйки Маня приносила нам свою пайку хлеба (с хлебом в деревне были проблемы). Ее мать и родственники были недовольны, но Маня была тверда: « Пусть тетя Женя и Танечка питаются». Нет, в деревне совсем не жадные люди…

Однажды я вышла за калитку. Маленький симпатичный теленок кинулся ко мне и начал меня топтать. Я даже не испугалась. А ко мне уже бежали мама и почтальонша  Настя, побросав сумки. Мне казалось, что теленок просто хочет поиграть со мной. Но с тех пор меня не выпускали за калитку.

Охотники в лесу застрелили медведицу. Медвежонка пожалели. Он стал работать на стройке – носить кирпичи на строящийся дом. Как только раздавался гонг от повара, медвежонок бросал кирпичи и бежал кушать. Рабочие предупредили повара, чтобы он не начинал обед, пока мишка не будет внизу. Мама водила меня смотреть на медвежонка, конечно, когда тот был на цепи.

В деревне был еще один доктор – дядя Юра – китаец по национальности (фамилии, конечно, не помню). За что сидел, непонятно. Очень хороший доктор и добрый человек. Я дружила с его сыном Вадиком. Вместе с ним мы лазили по огороду и вырезали серединки кочанов капусты и съедали их. Прибегает Надя, домработница, и кричит «Юрий Михайлович, я таких вредителей сроду не видела. Смотрите…» Дядя Юра посмотрел на нас с Вадькой (мы спрятались в углу) и сказа: «Пора, Надежда, урожай снимать…».

Каждый год мама возила меня в Большой Улуй, пока мне не исполнилось четыре года. Я окрепла, поздоровела. К врачам мы больше не обращались. Я даже повзрослела.

В четыре года меня крестили. Помню церковь на высокой горке с красивыми куполами. Внутри суетились старушки, в том числе бабушкина подруга Наталия Даниловна. Батюшка несколько раз обвел меня вокруг сосуда с водой и окунул туда волосы. Потом сказал: «Теперь бабушка тебе не просто бабушка, а еще и крестная мама». И вот мы с бабушкой идем домой, спускаемся с горки. Светит солнце, погода великолепная. «Бабушка, мы в цирке были?» спрашиваю я. В четыре года я, конечно, не понимала значение великого обряда. «Да, в цирке,» – строго ответили бабушка. Ей не хотелось, чтобы я болтала лишнее. «Бабушка, это река Кубань?» – опять спрашиваю я. «Кубань, Кубань…» – отвечает бабушка, хотя перед нами искрящаяся от солнца Улуйка. Священник, отец Михаил часто захаживал к нам. «Ты бы Клавдия, хоть икону повесила» – говорил он. «Меня, батюшка, и так далеко заслали. Как бы еще дальше не заслали за икону» – отвечала бабушка. Они вместе пили чай. Очевидно, ценя бабушкину интеллигентность, он с удовольствием беседовал с ней. Потом крестил меня и бабушку и уходил.

Вечерами приходила бабушкина подруга Наталия Даниловна, художница детских игрушек. Ее оговорил жених, и она была сослана в Казахстан  на полустанок, где и воды-то вволю не было. Она особенно радовалась речке, лесу, сибирской природе. «Это рай, настоящий рай, Клавдия Акимовна» – говорила она. Они по очереди наизусть читали «Евгения Онегина», «Как ныне сбирается вещий Олег…». «Бабушка – давай про Татьяну…Бабушка, кто такие хазары?» – спрашивала я. Бабушка строго отвечала, что надо сначала дослушать, а потом задавать вопросы. Однажды они стали рассказывать друг другу про Ассоль и капитана Грея. Позже, будучи подростком, я поняла, что это повесть Александра Грина «Алые Паруса». Так я впитывала шедевры русской литературы. «Наташа, я провожу вас до калитки». Бабушка накидывала шаль, выходила, и в доме наступала тишина.

Бабушке запрещали учительствовать в школе. Летом она собирала мальчишек-двоечников у себя в домике и занималась с ними. Писали диктанты, изложения. Некоторым приходилось преподавать основы орфографии и пунктуации. Точка, запятая, знаки вопросительный и восклицательный. Я сидела в углу с куклой. Так я училась грамоте. Свою первую книгу «Носов. Огурцы» я прочитала в четыре года. Потом мальчишки уходили. Бабушка просила кого-нибудь из мальчишек достать из погреба ведро картошки и начинала готовить обед.

У одной из соседок (вдовы Надежды) росла девочка, которую не брали даже в первый класс и считали крайне бестолковой. Бабушка подошла к матери: «Отдай мне ее на зиму, Надя. И мне веселее, и ее подучу и присмотрюсь». Так и было решено. Зиму Клавочка (так звали девочку) провела у моей бабушки. Жили тихо, размеренно. Вместе завтракали. Вместе готовили обед. Бабушка учила Клавочку шить платья для кукол. А между делом занимались русским языком, чтением, арифметикой. Часто прибегала мать Клавочки – то мешок картошки принесет, то брюквы, то меду. Сидела, подперев, щеку и смотрела, как дочь занимается с учительницей. Весной Клавочка поступила в третий класс. Радости матери и сестер Клавы не было предела.

Тетя Надя была женщина статная, видная. «Пошто замуж не выходишь. Сколько мужиков вокруг тебя увивается! И с детьми было бы полегче…» – говорила бабушка. «Эх, Акимовна… Как посмотрю на дорогу – так и вижу, будто Степан мой идет», – отвечала Надежда. «Как я ему в глаза посмотрю? Да и любила я его, сильно любила». Так и осталась Надя одна с дочерьми.

В дальнейшем Клава поступила в техникум в Ачинске. Она была очень привязана к своей учительнице. Они постоянно переписывались, когда бабушка жила в Москве. Однажды бабушка послала ей посылку – отрез на платье и туфли, которые оказались немного велики. Клава сшила платье (бабушка в свое время научила ее шить), туфли в мысках набила газетами, и пошла в клуб. Там она познакомилась с киномехаником, который забрал ее в Ачинск. Они поженились. Клава родила двух детей и одновременно закончила техникум. Она писала бабушке письма и приглашала в гости.

В 1953 году умер Сталин. Это событие потрясло страну. Москва рыдала. Большой Улуй ликовал. Вбегает в дом продавщица Шурка и кричит: «Акимовна, с тебя причитается! Свобода!» «Не кричи, у меня девчонка спит», – отвечает бабушка. Она одела лапсердак, большой шерстяной платок и побежала на улицу. Я залезла на подоконник. На улице люди обнимались, плакали, смеялись. Особенно эмоционально вела себя Ашхен, армянка. Очень хотела она на родину. К нам зашли Куриловы (друзья бабушки), Наталия Даниловна. Потом бабушка ушла к кому-то в гости, а мама со мной пошла к соседу Алексею Ивановичу. Все были полны надежд и планов.

Однако в ту ночь случилась трагедия. Доктор Густав Филиппович застрелился. Что повергло этого человека совершить столь страшный поступок? Никто не мог понять. В дальнейшем, когда я была взрослая, мама говорила мне: «Он потерял семью, детей, после чего ему объявили, что он невиновен за отсутствием состава преступления». Психика не выдержала. Нервы оказались слабыми.

Деревня хоронила доктора. Ушла бабушка с заплаканными глазами. Нарвав букет цветов в палисаднике, ушла мама, сказав мне, чтобы я сидела тихо и ждала ее. Меня впервые оставили дома одну. Я вспоминала доктора. Он лечил меня от ветрянки и простуды, ходил по домам, проверяя состояние детей. До меня не доходило, что его больше нет на этом ярком, солнечном свете. Вскоре пришла мама. На вопросы отвечать отказалась. Велела идти в палисадник и играть. Я прижала к себе маленького теплого поросенка Борьку и потихоньку ожила.

Вскоре все стали разъезжаться. За нами приехал мой дядя Степан, мамин брат. Последний вечер мы с бабушкой сидели на завалинке, и она читала стихи :

Мой сад с каждым днем увядает,

Помят он, поломан и пуст,

Хоть пышно еще доцветает

Настурций в нем огненный куст…1

Мой любимый домик продали. Палисадник отцвел. Остался только большой куст жасмина. Вещи погрузили в грузовик. И вот мы в дороге. Мы с бабушкой на переднем сидении. Мама и дядя сзади среди вещей. По дороге остановились у придорожного буфета. «Вот вам и трактир» – сказала бабушка. Дядя принес мне бутерброд с солониной, но мама не разрешила мне его есть. «С ума сошел – ребенку сырое мясо даешь», – сказала она. А мне так хотелось попробовать… Всю жизнь я маму попрекала этой солониной.

Через станцию Тайга добрались до Томска, где в то время жил дядя с семьей (кстати, станцию Тайга проектировал писатель Гарин-Михайловский). В Томске мы жили месяц. Я подружилась с младшим братишкой Сашей Сулакшиным (Тятя Тюлякин – так себя называл).

И вот, наконец, Москва. Я была особенно рада, что бабушка с нами. Вскоре вернулся из ссылки из Магаданской области бабушкин брат Аким Акимович. Собрались родственники встречать дедушку с магаданского поезда. И…увы… его никто не узнал кроме сестры Клавдии, которая, рыдая, кинулась ему на шею. Он постарел, поседел, потерял зубы.

Я сразу полюбила дедушку за его доброту и удивительную легкость характера. Не имея собственных внуков, он привязался ко мне и Витьке (моему троюродному брату). Часто приезжал в Поваровку, где была куплена дача сыновьями бабушки Марии, родной сестры бабушки Клавы. Мы все там отдыхали летом, а кому не хватало места, снимали комнату у соседки.  Дедушка Аким привозил арбузы, дыни, конфеты и игрушки детям. «Легкий человек Аким, повезло с ним Олимпиаде,» – говорила бабушка, возвращаясь со станции, куда они с мамой провожали деда.

Аким Акимович пошел хлопотать насчет жилплощади для семьи. О Кривоарбатском переулке, где он проживал до ссылки, речи быть не могло. Жена и младший сын Марк, вернувшийся с фронта, жили в Сетуни, в заводском общежитии в крохотной комнатке. В каких-то инстанциях дедушке сказали, что за него, когда его репрессировали, хлопотали его друзья, что было редким случаем в те времена. «Вы столько сидели и неплохо выглядите» – сказали ему. «А вы вот не сидели, а выглядите отвратительно,» – в сердцах сказал Аким Акимович. Им дали комнату в коммуналке на берегу Яузы. Наша семья часто бывала у них в гостях. Дедушка, всегда гостеприимный, тетя Липа, слегка жеманная, но тоже гостей любила. Я и сестра даже жили у нее иногда. Там я познакомилась с их соседкой по коммуналке детской писательницей Надеждиной, которая подарила мне книгу «Я вижу море» с дарственной надписью.

Так текла жизнь в Москве.

Бабушка умерла, когда мне было 14 лет. Я была в таком горе, что мама не разрешила мне участвовать в подготовке к похоронам и отправила ночевать к школьной подруге.

И потом, когда бабушки не стало, ей еще долго приходили письма от тех, с кем она была в ссылке в Большом Улуе…

Через два года умерла Олимпиада Ивановна, а вскоре и дедушка Аким Акимович. Последней из этого поколения моих родственников умерла бабушка Мария, проживавшая у дочери в Киеве. Ей было почти 100 лет.

С годами я все чаще вспоминаю Большой Улуй. Из моих героев вряд ли кто-нибудь остался жив. Вот они передо мной: бабушка Клавдия Акимовна, Наталия Даниловна, Куриловы, Густав Филиппович, доктор-китаец дядя Юра, Алексей Иванович – наш сосед, инженер-кораблестроитель Гарин. Они идут по улице моего детства… Я вижу заборы, плетни, колодец, соседского петуха, которого я так боялась. А вот и речка Улуйка с кустами смородины по берегам. А вот идет тетя Надя (Клавочкина мама) с веткой черной смородины: «Полакомься, Танюшка», – говорит она. Все это в памяти моей останется навсегда.

Татьяна Нефедова,

январь-февраль 2015 г.

1 Стихотворение Аполлона Майкова  «Ласточки» (1856 г.)

Мой сад с каждым днем увядает;

Помят он, поломан и пуст,

Хоть пышно еще доцветает

Настурций в нем огненный куст...

Мне грустно! Меня раздражает

И солнца осеннего блеск,

И лист, что с березы спадает,

И поздних кузнечиков треск.

Взгляну ль по привычке под крышу

Пустое гнездо над окном:

В нем ласточек речи не слышу,

Солома обветрилась в нем...

А помню я, как хлопотали

Две ласточки, строя его!

Как прутики глиной скрепляли

И пуху таскали в него!

Как весел был труд их, как ловок!

Как любо им было, когда

Пять маленьких, быстрых головок

Выглядывать стали с гнезда!

И целый-то день говоруньи,

Как дети, вели разговор...

Потом полетели, летуньи!

Я мало их видел с тех пор!

И вот – их гнездо одиноко!

Они уж в иной стороне -

Далёко, далёко, далёко...

О, если бы крылья и мне!