Эти воспоминания пишу для моих детей,

ради которых я выдержала все эти унижения,

муки, ради встречи с которыми я хотела выжить и выжила.

Маргит и Олесик – это для вас, моих любимых.

Ваша мама - Марыля

1937 год

Это – мои воспоминания. Я пишу только правду, пишу о том, что тогда происходило. Много фамилий товарищей я, к сожалению, уже забыла.

I. Владек (Краевский Антон Павлович)

Выписка из “ Малой советской энциклопедии”, II Издание, том 5, 1936 год.

“Краевский Антон – Владислав (г.р. 1884) – видный польский коммунист. В 1904 году вступил в ряды социал-демократии Польши и Литвы (СДКП и Л) и в революцию 1905 года выдвинулся как агитатор и организатор. Делегат на Лондонском съезде РСДРП (1907 г.) и на декабрьской конференции 1908 г. В период раскола в СДКПиЛ примкнул к варшавской оппозиции, которую поддерживал Ленин. Во время мировой войны принимал участие в кинтальской конференции, затем работал в оккупированной Польше. После основания КП Польши был одним из руководителей варшавской организации партии, затем членом ее ЦК. Многократно и подолгу сидел в тюрьме и в царской России, и в Польше. В настоящее время (1936 г.) работник Коминтерна, начальник отдела кадров, член ИКК, избранный на 7 Конгрессе”. МСЭ, т.5, стр.890, 2 Издание.

Как человек, Владек был необыкновенно добрый, скромный, очень способный, умный и жизнерадостный. Любил людей, жизнь и в каждом человеке находил что-нибудь хорошее. Товарищи любили его очень и говорили: ”Он – это совесть партии. Кристальный человек”. На первом месте была у него всегда партия. Очень любил Ленина.

Это был 1937 год. Весна. Жили мы в “Люксе” – общежитие Коминтерна – в Москве на улице Горького. Занимали мы 2 комнаты. Семья наша состояла из 4-х человек и няни Маруси Марковой.

Владек работал в Коминтерне, вел большую общественную работу, но для детей, для семьи, для того, чтобы помочь товарищам, всегда находил время.

Я работала в Военной Академии им. Фрунзе как старший руководитель кафедры иностранных языков и преподавала польский и немецкий языки.

Дочь Маргит училась в школе (1920 г.р.) . Славек – сын Владека от первой жены Софии Адольфовны Варской (дочь Адольфа Варского), жил с матерью и ее мужем Станде у дедушки и очень часто жил у нас.

Олесик (1932 г.р.) – маленький наш сынок.

Как-то в декабре (кажется 15-го) 1936 года рано утром зашла к нам вся в слезах бабушка Марцияна Форнальская и сказала, что ночью арестовали ее дочь Фельку и сына Марка. Владек ужасно взволновался, сказал, что выяснит в чем дело.

Через несколько недель снова арестовали несколько товарищей-поляков. Владек говорил, что не понимает, в чем дело. Арестовали его друзей Олька Стефанского, Рому Юхневич, Лелю Бродовскую. Все это старые члены партии.

II. Арест Владека

В конце апреля Владек заболел воспалением легких, его поместили в Кремлевскую больницу. 15 мая 1937 года его выписали. И в тот же вечер пришла заплаканная Дора Веселовская, арестовали ее мужа Бернгарда Веселовского, члена партии с 1905 г., рабочего-пекаря.

На следующий день мы поехали с Владеком и Олесиком в Кунцево – дом отдыха Коминтерна на 2 недели, так как Владек был еще очень слабый. А у меня как раз был перерыв в занятиях в Академии. Маргит осталась в Москве. 24 мая во время ужина в Кунцево Владека позвали к телефону. Вернулся он очень расстроенный и сказал мне, что арестовали Генриха Лауэра – тоже старый польский коммунист. Владек тут же по вертушке позвонил Ежову и договорился встретиться с ним утром 26 мая. Владек очень нервничал и все время говорил: ”Я ничего не понимаю – это какая–то страшная провокация”.

В ночь с 25-го по 26-е мая к нам постучали. Вошли 9 сотрудников НКВД и директор дома отдыха. Они сделали тщательный обыск, велели Владеку одеваться. Я, совершенно окаменевшая, смотрела на Владека, но не могла двинуться. Владек заметил мое состояние, подошел ко мне, взял мои руки в свои теплые, хорошие и сказал спокойно: ”Ты не волнуйся, моя любимая, родная моя. Береги себя и детей. Это какая–то страшная провокация со стороны польской дефензивы. Я все выясню и скоро вернусь”. Поцеловал меня, погладил спящего Олесика по головке, еще раз вернулся ко мне, обнял, поцеловал и вышел. Я услыхала, как хлопнула дверь машины. Почувствовала, как будто бы сердце мое провалилось, оторвалось. Больше я Владека никогда не увидела.

Утром я пошла к Д.З. Мануильскому, он жил тоже в Кунцево. Рассказала ему, что случилось. Он очень взволновался и сказал мне: ” Я сейчас еду к Ежову. Не волнуйтесь. Я уверен, что через несколько дней Владек вернется.” А я с сынком поехала в Москву, в Люкс. Дома застала дочку и Марусю в слезах, весь дом

перевернут вверх дном, все разбросано, раскидано. Это был обыск. Маргит и Маруся рассказали мне, что Владека ночью привезли домой и после обыска взяли его с собой. Владек перед уходом сказал Маргит: ”Доченька моя, верь мне, что я честный коммунист. Это провокация со стороны польской дефензивы. Скажи это Славку. Будь честной, смелой, береги маму. Я скоро вернусь”. Поцеловался с Маргит, с Марусей и ушел навсегда.

Через несколько дней после ареста Владека я пошла на Лубянку, чтобы узнать, где Владек, что можно ему передать. На Лубянке были огромные очереди. Я стояла с 7 утра до 7 вечера. У окошка (а таких окон было 5 или 6) сотрудник НКВД сказал мне очень грубо, что никаких справок они не дают, никаких передач не принимают, где Владек и что с ним мне никто не скажет и чтобы им вообще головы не морочить, а то будет хуже. И аналогичные ответы получали все. Через 8 дней я все-таки пошла снова на Лубянку. Очереди стали гораздо больше. Я стояла с 4-х утра до 7 вечера. Вместе со мной стояли жены, матери, дети. У окошка сказали мне, что 2 раза в месяц передавать по 15 рублей. А где он и что с ним, этого мне никто не скажет. И все.

А под Люкс каждую ночь беспрерывно подъезжали легковые машины. Потом слышно было в коридоре тяжелые шаги. С балкона мы смотрели, как в машины садились наши товарищи, наши друзья. И их увозили навсегда. А утром по коридорам проходили заплаканные, запуганные жены и дети. Мы все боялись, боялись друг друга, боялись всего и всех. За мной следом все время ходил какой-то мужчина.

В эти страшные дни арестовали (из моих ближайших друзей – старых членов партии, старых большевиков) следующих товарищей: Цихоцкого К., Варского Адольфа, Костшеву Веру, Брофского С., Цишевского Ф., Будзынского С., Бобилского, Рыльского Я., Волынскую Иду, Гросер Славу, Валецкого М., Бельскую С., Бронского Ю., Прухнак Север, его жену и его 2-х сестер, Ланцуцкого, его жену, Славинского, Лапинского, Раевского, Ясенского Б., Станде С., Кубальскую С., Платена Ф. И его жену, Бела Куна, Ленского Ю., Хельтмана и его жену. Это большинство работники Коминтерна. И еще много-много других.

Когда я думаю об этих партийных кадрах, закаленных, преданных товарищах, непонимание и ужас 1937 года кажется мне особенно болезненным, особенно абсурдным и непонятным. И я все время думаю, какой огромной непобедимой силой является коммунизм если сумел выдержать эти тяжелые страшные испытания и стать еще сильнее.

III. Мой арест

Через несколько недель после ареста Владека, вместе с детьми и Марусей, мы переехали на дачу в Лосиноостровскую к родственникам Маруси. Я считала необходимым вывезти детей из Москвы, Маргит была очень угнетенной, боялась выходить из комнаты, боялась встречаться со знакомыми в Люксе, а Олесик, слабый ребенок, нуждался в свежем воздухе – в Москве была сильная жара. Я бегала по Москве, искала работу. Из Академии меня тут же уволили. Работы найти не могла, после того, как заполняла анкету, мне везде отказывали. Даже продавщицей мороженого на улице меня не приняли. Состояние мое было ужасное. Что с Владеком, где он? Эта неизвестность о его судьбе убивала меня. Каждую ночь я ждала, что он вернется, все прислушивалась к шагам. Но он не приходил.

16 июля 1937 г. на дачу приехала Дора Веселовская и сказала, что меня ищут, кто-то приходил в Люкс, по-видимому, что-то нужно передать Владеку, а может свидание с ним. Я тут же собралась. Маргит с Олесиком на руках и Маруся проводили меня к автобусу. И эта картина – эти двое детей – все эти страшные 10 лет стояли у меня перед глазами.

Через 20-30 минут после того, как я зашла в Люкс, ко мне зашло 2-е сотрудников НКВД и сказали, что они должны сделать еще один обыск. С ними вошел комендант Люкса – Гуревич. Как я потом узнала, его вскоре после меня также арестовали. После очень тщательного обыска мне сказали, чтобы одеться, что я поеду с ними на свидание с Владеком и чтобы никаких вещей с собой не брать. Но когда я уже выходила, Гуревич сунул мне в руки тонкое бумажное одеяло. Меня посадили в машину и один из сотрудников с циничной улыбкой сообщил мне: ”Ну вот сейчас Вы арестованы.” На мой вопрос: ” А что будет с детьми?” он мне грубо ответил: ”Это Вас не касается. Детей врагов народа воспитаем мы”. О моем состоянии не буду писать. Это каждый сам поймет.

Но я утешалась мыслью, что теперь же все выяснится, это явная ошибка, я же ни в чем не виновата, и, наверное, скоро вместе с Владеком вернемся к детям, домой.

Меня привезли в тюрьму на Лубянке и втолкнули в так называемый “собачник”- это малюсенькая комнатка без окна и без вентиляции. Стены покрашены масляной краской. Душно там было страшно. Я начала задыхаться. Пробыла там около 40 минут (у меня на руках были часы). Хотя на мне было только очень легкое летнее платье, носки и босоножки, я обливалась потом. Наконец за мной зашли и посадили снова в машину, я услышала как кто-то сказал: ”Их всех сразу надо в Бутырку”.

Так меня привезли в Бутырскую тюрьму. Тут же отняли мои часики, сумку с фотографиями детей и Владека. Я не помню, как меня вели, я была как во сне, в страшном, кошмарном. Снова очутилась в “собачнике”- пробыла там долго, потом провели в душ. Там какая-то женщина обыскала меня. В душе не дали ни мыла, ни полотенца, так что я вся мокрая одевалась. Потом в сопровождении конвоира с толстым ремнем с большой металлической пряжкой, и связкой ключей, которыми он все время стучал по пряжке

ремня (это чтобы предупредить, что ведет преступника, чтобы ни с кем не сталкиваться) привел меня в камеру N6, в которой я пробыла почти полгода.

IV.Камера N6 - Бутырки

Камера №6. Сколько страшных воспоминаний связано с ней. Я в этой камере начала понимать, что случилось что-то страшное, непонятное в нашей стране. В камере №6 я прощалась с подругами, которые шли на расстрел. В этой камере я встречала женщин в страшном состоянии, когда их приводили с допроса. В этой камере я потеряла веру в людей, но не потеряла веры в коммунизм, в Ленина.

Камера №6! Никогда ее не забуду. Она была рассчитана на 40-50 человек. В ней было 2 окна с густой решеткой и большими деревянными щитами. Дневной свет и воздух проникали через маленькое отверстие наверху, над щитом. Душно в камере было очень. Электролампочки без колпаков светили прямо в глаза днем и ночью. Пол - цементный, нары - сплошные деревянные, полные клопов и тараканов. Около дверей налево параша, в двери круглый "волчек-глазок", через который за нами все время наблюдали. Дальше, напротив дверей, деревяный стол.

Было уже утро, когда меня втолкнули в камеру. На меня посмотрело множество глаз, полных отчаяния. Это были глаза женщин, приблизительно 100 человек, большинство молодых, в легких платьях. Это были "жены". Все сидели на нарах окаменелые, в слезах. Их привели вчера, оторвали от детей, взяли обманом, без вещей.

Нам не дали ни матрасов, ни одеял, ни подушек, ничего. Мы спали на нарах, целый день на них сидели, потому что ходить было негде. В 5 утра приходило 2 корпусных, и начиналась проверка, они по очереди выкликивали наши фамилии, а мы должны были говорить наше имя и отчество. Мы должны были стоять навытяжку, это продолжалось 2-3 часа. Такая проверка проводилась 2 раза в день с 5 утра до 8 утра и с 5 вечера до 8 вечера.

Утром и вечером после проверки нас вели на оправку, т.е. в уборную. Там были длинные корыта и краны с холодной водой. Мы умывались там. Поскольку в течение нескольких дней наша камера заполнилась, нас было 150-180 человек, очереди к умывальникам были огромные. А корпусные все время кричали, подгоняли нас. Так как у нас ничего не было с собой, мы ухитрялись под краном постирать что-нибудь из белья. В камерах на руках мы сушили или одевали мокрое.

На нарах стало ужасно тесно. Каждый из нас занимал примерно 1,5 доски(50 см). Переворачивались одновременно по команде "на правый бок, на левый бок". Когда на верхних нарах уже негде было лечь, вновь прибывшим приказали занимать место под нарами, прямо на цементном полу. Вскоре в нашей камере было свыше 300 человек разного возраста. Основные "преступницы" были жены арестованных мужей. Также были женщины, которые посещали церковь или костел. Были сотрудницы КВЖД. Ни под нарами, ни на нарах не было места, а все время приводили новых арестованных. Потом построили 3 этаж нар, приходилось сидеть между нарами скрюченными.

Утром раздавали по пайке черного хлеба, 500 гр, кипяток и кусочек сахара. В обед - похлебку из трески или из капусты. Вечером - перловую или ячневую кашу. Нам выдали по алюминиевой миске, деревянной ложке и по алюминиевой кружке. Никаких книг, газет нам не давали. Таков был наш быт.

Я не помню все фамилии, только некоторые остались в памяти.

Якир Белла (жена Якира), совсем больная женщина, дома также остались дети.

Павловская Маруся, беременная на 8 месяце (дома, то есть во дворе остался 5 летний ребенок, он гулял один, а квартиру при аресте опечатали).

Маевская Мая - молодая комсомолка.

Маруся Качина - дочь Славы Вандович-Трасер (туберкулезница, позднее умерла в Бутырке).

Вайнгот Франка (туберкулезница).

Веселовская Дора - в комнате осталась одна девочка-шизофреничка.

Гальперина Регина - жена польского рабочего (дома остались 2 девочки 5 и 13 лет).

Карпачевская Соланж - жена Е.Вегерера, секретаря Одесского обкома партии. В Одессе осталась слепая мать и 12 месячный сын. Соланж была пианисткой, в лагере сошла с ума. Соланж, 23 летняя красавица, на Лубянке встретила мою дочь, которая передавала для меня и для Краевского по 15 рублей. Откуда у нее были деньги? Через 10 лет дочь мне рассказала, что заработала эти 30 рублей уроками, которые она давала дочке хозяйки на даче.

Были среди нас и "самостоятельные", т.е. имели свои дела. Как-то раз привели к нам молоденькую женщину, она кормила своего 12 дневного ребенка. Ребенок остался с чужой женщиной . Позже он погиб. Нам нечем было забинтовать ей грудь, с которой лилось молоко. Когда мы вызвали корпусную и попросили помощь, врача или медсестру, корпусная ответила нам: "Ничего не случится, не подохнет". Как эта бедная молодая мать мучилась. Это был ее первый ребенок.

В другой раз втолкнули к нам молодую женщину Полю Новицкую . У нее в руке была детская длинная варежка. Поля отсидела в Польше 7 лет в тюрьмах за принадлежность к комсомолу. Приехала в Москву по обмену. Здесь вышла замуж за польского коммуниста, рабочего часового завода. Вскоре родилась девочка Клара (назвали в честь Клары Цеткин). В 1937 году арестовали мужа. Уходя, он просил беречь дочку, которую очень любил. И когда пришли к Поле и предложили ей поехать на свидание с мужем, Поля взяла с

собой 11 месячную Кларочку. Она не хотела оставлять ее в ожидалке в Бутырке, но ее уговорили и в знак того, что ребенок будет ее ждать, ей дали одну варежку ребенка. И с этой варежкой, с одуревшим выражением лица, ее насильно втолкнули в нашу камеру.

Помню еще Лилю Онфатер, девочка лет 15. Маленькая, худенькая. Мы ее поместили на верхние нары. Это была дочка фотографа Моссовета. "Папу сперва арестовали, потом взяли мамочку. Я осталась одна с братишкой и сестренкой, годовалыми близнецами. Продавала, что только можно и мы кормились кое-как. Вчера ночью пришли за мной. Мой галстук пионерский отняли и сказали, что врагу народа нельзя быть пионеркой. Но что будет с детьми? " Лиля получила 5 лет лагерей. Был уже конец сентября. В камере №6 нас все больше и больше.

В начале октября к нам пришла Верочка, фамилию не помню, комсомолка, ученица 10 класса. Пришла она как-то от следователя вся в слезах. Ее обвиняли и заставили подписать, что она член террористического кружка, заставили подписать большой список фамилий, якобы ее соучастников, которых она совсем не знала. Вера была в отчаянии, говорила: "Меня теперь освободят, но ведь арестуют этих ни в чем не повинных людей". Но Веру не освободили, она получила 10 лет лагерей.

Потом привели Ханку (тоже не помню ее фамилии). Она отсидела 10 лет в тюрьме в Польше за принадлежность и активную работу в Компартии. Рабочая, из бедной семьи. Также приехала в СССР по обмену. Ее арестовали. "Я никогда не ела досыта". Ханку расстреляли.

В середине октября в нашу камеру привели Зосю, Софию Адольфовну Кубальскую - дочь Адольфа Варского, первая жена Владека Краевского. Зося была членом партии ВКПб. Ее арестовали в августе, поместили сначала на Лубянке. Обвиняли в шпионаже, в принадлежности к ПОВ (Польская организация военная). Бедная Зося! Ее брали на допросы в 6 утра (до чая), держали до 12 ночи, так ежедневно. Заставляли стоять по 10 часов навытяжку, били палкой по голове, лишь бы заставить подписать это дикое, несуразное обвинение. На допросе следователь сказал ей, что она все равно подпишет, что все подписывают. На ее вопрос: "А Краевский?" ей ответили: "Это железный человек, но мы его сломаем." Я потом узнала что после одного допроса Владка без сознания принесли в тюремную больницу. Зосе сказали, что ее расстреляют. В начале ноября 1937 ночью открылась тяжелая дверь нашей камеры, корпусная крикнула: "Кубальская София Адольфовна, с вещами!" Мы с Зосей крепко обнялись, расцеловались. Ее последние слова были: "Если увидишь Славка (сына), скажи ему, что я ни в чем невиновна." И Зося пошла на расстрел. Разве это забудешь? Разве можно описать словами все отчаяние, весь ужас, тоску по детям, мужьям, неизвестность, что с твоими любимыми, родными.

На допрос вызывали меня 2 раза. Молодой следователь предложил мне подписать, что Владек был шпионом и изменником Родины. Я отказалась наотрез. Он сказал, чтобы я подумала и отправил меня в камеру. Через 10 дней меня снова вызвали. На этот раз он повторил свое требование, сказал что Владек признался и, кроме того, назвал фамилии польских товарищей с которыми я была знакома. Я снова отказалась. Он махнул рукой и велел проводить меня в камеру. Больше меня не допрашивали.

Ужасные были ночи в Бутырках. Всю ночь, каждые 20-30 минут, открывалась ключом дверь камеры, и громко вызывали кого-нибудь на допрос (без вещей) или на приговор (с вещами). Или же приводили с допросов товарищей в жутком состоянии, или вталкивали новых арестованных. Но еще хуже, просто страшно, крики мужчин на допросах, мы их слышали очень ясно: "Караул, спасайте, погибаю!" Или же:" Я не шпион, не мучайте меня!" Ведь, несмотря на строжайшую изоляцию, заключенные по какому-то беспроволочному телеграфу узнают очень многое. Мы узнали, что Варский Адольф, 70-летний старик, соратник Ленина, один из основателей польской партии, сошел с ума в Бутырках, ему казалось что он сидит у фашистов и говорил только по-немецки. Он скончался в тюрьме. Мы узнали что Зося Залеская, жена Семена Фирина (бывшего партизана), повесилась на Лубянке. Первый раз ее попытка покончить с собой закончилась неудачно. Корпусная заметила, и Зосю спасли. Ее избили и посадили в карцер на 10 суток в нижнем белье. Но Зося повесилась, и ее не спасли. Я знала Зосю с 1915 года. Мы вместе учились в школе, потом в институте, очень дружили и любили друг друга. Она была маленького роста, светлая блондинка, с синими глазами, вздернутым носиком, красивая, жизнерадостная, умница. В партии работала с энтузиазмом, на очень опасных участках.

К нам привели Соню Тухачевскую, ее вина была в том, что она была сестрой Тухачевского.

Как-то раз, когда мы возвращались с прогулки, мы встретили несколько женщин-заключенных с младенцами на руках. Среди них я узнала жену Ольского Яна. Ольский был работником НКВД, друг Ф.Э.Дзержинского. Мы окаменели. Как, младенцы в тюрьме? Ведь несмотря на то что мы не должны были сталкиваться с другими заключенными, мы все чаще в коридорах встречали новых людей. Администрация тюрьмы не справлялась.

Этажом выше, над нашей камерой, сидели мужчины. И нам удалось завязать с ними переписку. В первом "письме" (на папиросной бумажке) было написано: "Товарищи, называйте громко, под любым предлогом, Ваши фамилии. Пишите". Приложен был кусочек графита и такой же маленький кусок бумаги. Я забыла сказать, что, несмотря на наши просьбы, нам не давали ни бумаги, ни карандашей. Мы хотели писать на имя Сталина заявления, т.к. нам казалось, что все эти аресты какие-то ошибки, но нам не дали этой возможности. Письмо от мужчин было спущено на нитке, выдернутой вероятно из носков. Мы тут же ответили, что большинство жены, нам предъявляют обвинение, что "мы знали и не донесли", за соучастие.

Вечером мы услышали громкий мужской голос, который якобы назначал товарищей на завтрашнее дежурство. Мы ответили тем же. И таким образом у нас началась перекличка, несмотря на громкие окрики корпусных. И вдруг слышим: "Курзанцев Иван Алексеевич!" А у нас Курзанцева Мария - жена! Ночью несколько женщин стали около волчка и начали причесывать свои длинные волосы, чтобы закрыть волчок. Несколько из нас заслонило окно и Маруся смогла поговорить со своим мужем. Курзанцев - старый коммунист, партизан гражданской войны, его обвиняли в террористическом заговоре против Сталина, в шпионаже, в измене Родины. Его расстреляли. Больше знакомых фамилий не было.

В середине октября 1937 мужчины сообщили нам, что завтра их берут на этап. Как мы скоро узнали, они шли не на этап, а на расстрел.

Ночью мы слышали шум наверху, громко выкрикивали фамилии, потом тишина. И вдруг во дворе, прямо под нашими окнами, песня. Поют громко, сперва "Партизанские отряды занимают города", "Интернационал", потом "Варшавянку". Это пели наши соседи с верхней камеры. Пели они громко, с чувством. Потом слышим: "Прощайте, товарищи! Не мучайтесь, подписывайте все! Прощайте! Не теряйте веры в нас!" Не помогали крики конвоиров: "Молчать!" Потом слышны были тяжелые, усталые шаги и все смолкло. Этой ночи мне никогда не забыть. Мне все казалось, что я узнала голос Владека, но мне это только казалось.

V. Первый этап в Потьму

В последние недели все чаще и чаще вызывали "жен" с вещами. Но на освобождаемые места тут же приводили новых арестованных. Мы скоро узнали, что всем женам дают по 8 лет трудовых исправительных лагерей! Какой ужас! Я не хотела в это верить, я не могла понять как это возможно в нашей стране, чтобы ни в чем невиновным людям давать 8 лет заключения! Мы скоро убедились, что это правда!

В конце ноября, ночью вошла корпусная и крикнула: "Моравская Бронислава Николаевна (жена польского рабочего, коммуниста с 1904 года), Краевская Марыля Бернардовна - с вещами". Вещей у меня не было, только бумажное одеяло, поэтому собралась я быстро. Объятия, поцелуи с товарищами и с трудом протиснулась к выходу.

Нас повели по длинному коридору. Мы встретили мужчину, которого вел конвоир. Мужчина выглядел ужасно: лицо отекшее, желтое,обросшее. Брюки и пиджак рваные. Взгляд отсутствующий. Больше мы никого не встретили.

Нас ввели в длинную темную камеру. Вдоль стен стояли скамейки, на них сидели женщины. Их было очень много, я узнала некоторых. Женю Никонову (жену работника НКВД), Горбунову Валю (26 летнюю болгарку), Стеллу Бортновскую (жену польского коммуниста Бронковского) и еще многих других.

Зачем нас сюда привели? Этот вопрос волновал всех. Была глубокая ночь, нам было очень холодно, мы были в летних платьях, никто из нас не спал.

Наконец начали вызывать по одному. Вызванные больше к нам не возвращались. Подошла моя очередь. Меня повели снова через коридор, через двор и ввели в небольшую комнату. За столом сидело 2 или 3 сотрудника НКВД в военной форме. За моей спиной стояли 2 конвоира. Один из "судей" за столом говорит: "Вы осуждены к 8 годам трудовых исправительных лагерей". Я растерялась: "Как так, за что?" "Вы знали и не донесли, что Краевский вел шпионскую, диверсионную работу". У меня потемнело в глазах. Когда я очнулась, мне казалось, что я вижу перед собой умное, благородное лицо Владка. Мне говорят: "Подпишите, что Вам объявлен приговор." Я подписала. Спросила: "А что с Краевским? Что с детьми?" Мне ответили: "Краевский получил 10 лет без права переписки (это была ложь, он был расстрелян), а о детях позаботились, без вас обойдутся." Меня вывели, снова коридоры, двор, камера. Я, шатаясь, вошла в камеру (номера не помню). Там было много женщин. Сразу несколько голосов спросили: "Сколько? 5 или 8?" "Восемь" - "ну вот, нам тоже восемь. Садись, не плачь. Это ведь только чтобы нас испугать. Этого не может быть серьезно". Женщины сразу посадили меня между собой. Снова открылась дверь. Тот же вопрос, тот же ответ: "Восемь, восемь, восемь..."

Вошла Моравская Бронка и сразу выкрикивает: "Ну, бабенки, все мы по восемь. Какие мы важные преступницы. Не унывайте, это ведь ошибка". Бронка - замечательная женщина, ей было 56 лет, польская рабочая, сердечная, хороший товарищ и друг.

И снова открылась дверь. Вошла Ирэна Жемральская - жена Казимира Рыхлевского польского красного коммунара. Ирэна - красавица, очень нежный, чуткий, чудесный, любимый и лучший мой друг. Она, с полными слез глазами, сразу бросилась ко мне. "За что восемь лет, Марыхна. А дети? Их же запечатали в комнате, когда меня арестовали." У Ирэны было 3 сына, младшему 3 года, среднему 8 лет, старшему 12 лет. При аресте Ирэны дети спали. Ирэну вывели, а комнату со спящими детьми опечатали. Потом, через 3 года, мы узнали, что утром, когда мальчики проснулись и не увидели матери, а дверь заперта, начали кричать, стучать в дверь, плакать. Соседи услышали, позвонили в милицию, и через некоторое время приехала какая-то женщина и отвезла их в Даниловский детский приемник. Детей поместили в разные детские дома.

Камера наша заполнялась до отказа. Стоять было трудно, дышать нечем. Наконец было утро, за нами пришли. "А ну, шпионки, выходи! Побыстрее!" Нас погнали по лестнице вниз, и мы вошли в большую, грязную камеру. Нар не было. Лежало несколько щитов на цементном, гряном, заплеванном полу. Стояла параша и стол. Мы и Ирэной, а с этого момента мы не расставались, посмотрели вокруг. На стенах было много надписей. Мы начали читать. Большими буквами кто-то с трудом выцарапал "Без вины виноваты! Где

же ты, товарищ Ленин". Дальше "Жены получают по 8 лет. Мужья Ваши расстреляны". "Польки, немки получают по 10 лет, но их расстреливают". Много надписей. Это была камера, в которую приводили после приговора. Служащие тюрьмы не справлялись с работой, не успевали смывать надписи. Мы тоже с Ирэной нацарапали свои фамилии и приговоры.

Мы ходили вдвоем, разговаривали, ничего не замечали, было нервное возбуждение. Как-то стало страшно, пусто, безнадежно. Бронка Моравская с этого дня опекала нас, заботилась, как мать. Милая, дорогая Броня. Она позвала нас, дала по куску хлеба и сказала: "Ешьте,милые. Ведь надо выдержать. Надо нам дождаться справедливости". Хлеб Бронка захватила с собой из 6 камеры. Мы проглотили по кусочку черствого хлеба и снова начали нашу ходьбу. Припомнился мне зоопарк. В детстве я смотрела на медведя в клетке. Он все время ходил туда и обратно и качался.

Камера заполнялась. Все жены, всем по 8 лет. Вобуждены, взволнованы.

Только к вечеру принесли горячей каши и кипяток. Выдали по миске и ложке. Бронка сразу взялась за работу. Раскладывала кашу, для всех находила теплые, бодрящие слова. "Ешьте, дорогие, ешьте. Каша вкусная. Нам же надо силы иметь".

Ночью Ирэна, Бронка и я улеглись на щите, прижались тесно, было очень холодно. Несмотря на то, что прошлую ночь мы простояли, спать не хотелось. Мы с Ирэной обнялись крепко и снова говорили о чем-то. Но не плакали, мы не разрешали друг другу плакать. Большинство не спало. Слышны были вздохи, плач, имена детей. Так прошла ночь.

И снова началась тюремная жизнь. Дни тянулись грустно, тяжело, безнадежно. Одно спасение - это то, что мы встретились с Ирэной и что были вместе. Сколько ты мне дала тепла. Спасибо, друг мой любимый!

Наконец нас вызвали, повели в баню. Я забыла описать баню. Нас водили в нее 2 раза в месяц. Была она темная, душная. В предбаннике мы раздевались, потом голые проходили в баню, где при входе стояло несколько мужчин. Они толкали нас и каждую при этом трогали. В бане на 300 человек давали одну пару ножниц, при этом мы не успевали никогда остричь ногти, столько людей. Полотенец у нас не было и мы, мокрые, на голое тело надевали наши летние платья, белье мы стирали, затем через двор шли в камеру.

После бани нас повели в камеру №4. Она находилась рядом с №6. Каждый день несколько десятков наших товарищей уходили на этап. Мы с Ирэной держались крепко за руки, боялись, что нас разлучат. Ночью вызвали: "Моравская, Краевская, Жемральская!", а также других. Как мы были счастливы. Вместе! И снова ведут нас по длинным лестницам вниз, через широкий коридор, где с двух сторон стояло много молодых конвоиров в формах. С каким презрением смотрели они на несчастных, оборванных женщин. Мы то и дело слышали громкие замечания: "Ну и шпионки! Диверсантки! Так им и надо!" и т.п.

Потом нас посадили в тюремную машину "черный ворон". Было так тесно, что нельзя было двинуть ни рукой, ни ногой. Мы стояли молча, но что творилось у нас на сердце, невозможно передать словами. Вдруг одна женщина не выдержала и крикнула: "Прощай, сыночек!" Это был как будто бы сигнал, и многие из нас разрыдались. Мы с Ирэной только крепче прижались друг к другу. Наконец машина остановилась, как нам казалось в поле. Это были дальние пути Казанского вокзала. Нас высадили. Был сильный мороз, ветер и очень много снега. Мы мерзли страшно, ведь многие из нас были арестованы летом и были одеты очень легко. На мне был ситцевый сарафан, батистовая кофточка и футболка. На ногах носки и сандалеты, подошвы которых сгнили в тюрьме, так как в уборной, где мы умывались всегда на полу была вода, а просушить обувь было негде.

Я не написала, что в Бутырках нам разрешали 2 раза в месяц пользоваться тюремной лавкой. У кого при аресте с собой были деньги или кто-нибудь из родных передавал (разрешено было 2 раза в месяц передавать по 15 рублей). Деньги администрация задерживала, а расходы списывала. При аресте у меня в сумке было 3руб. 85коп, у Ирэны 10 руб, у Бронки около 2 рублей. Моя дочь несколько раз (кажется 2-3) передавала по 15 рублей. Ирэне передавала ее сестра Слава Белобородская, а Бронке никто никогда не передавал. У Бронки осталась дочь больная костным туберкулезом. В лавке можно было купить: баранки 500 гр, сахара 200 гр., из одежды майки, футболки и бумажное одеяло. В камере мы выбирали лавочную комиссию в количестве 3-х человек. Они записывал, и кто что желает, список передавали корпусной, а та приносила наши заказы. Комиссия нам их раздавала. Таким образом, мы купили с Ирэной 5 футболок (мне, Ирэне, Бронке и еще 2 товарищам, у которых ничего не было), 2 майки, половину одеяла (вторую половину взяла другая заключенная). У нас было немного баранок и несколько кусков сахара.

После того как мы вышли из машины, нам велели встать на колени на снег и так продержали около часа. Потом велели бегом бежать довольно большое расстояние до вагонов. Здесь снова приказали сесть на корточки и началась проверка. Каждого называли по фамилии, а мы должны называть имя, отчество, возраст, специальность. Это продолжалось полтора часа. У меня зуб на зуб не попадал, тряслась, но это было не страшно, ужасно то, что нас разъединили с Ирэной. Конвоиры начали кричать: "А ну ка, шпионки, садовись по вагонам!" Мы с трудом поднимались по высоким лестницам, помогали друг другу. Это были так называемые "столыпинские вагоны", 3-х этажные сплошные нары. Мы с Бронкой вскарабкались на самую верхнюю нару, остальные были заняты. Ни ног, ни рук я не чувствовала. Вся окоченела. Товарищи растирали мне руки и ноги, обогревали, как могли. Через некоторое время я пришла в себя, и одна только мысль овладела мной: "где Ирэна?" Я чувствовала, что она появится. И действительно, дверь вдруг

открылась и показалась новая группа товарищей, среди них, вся посиневшая Ирэна. Она тоже увидела меня, и мы втянули ее наверх, растирали, обогревали, плакали от счастья, что мы снова вместе.

Через некоторое время снова открылась дверь и на этот раз мы услыхали детский плач. В вагон вошло около 10 женщин с младенцами на руках. Мы не верили своим глазам. Дети плакали, матери тоже. Среди них я узнала жену польского коммуниста Яна Ольского, работника НКВД, со своей 3-х месячной дочкой Янкой, которая через 3 недели умерла в лагере.

Скоро конвоиры принесли по бутылочке молока и по белой булочке для детей. Через полчаса поезд тронулся. Это было 1 декабря 1937 года.

Поезд ехал очень медленно, часто останавливался, но так как окна были с частой решеткой мы ничего не видели, не знали, куда нас везут и сколько будем ехать.

Мы лежали на нарах. Я очень простудилась, болела голова, горло, мучила жажда, сильный озноб. С водой было плохо. Если поезд останавливался где-то рядом со станцией, нам приносили кипяток. Нас было очень много, кружек мало. Пили по очереди, поэтому пока вода доходила до нас на "галерку" холодной. Давали черствый хлеб и селедку. Однажды услыхали разговор наших конвоиров с конвоирами встречного поезда. "Кого везешь?" "Вагон шпионок, очень опасных преступниц. Того и гляди в оба, чтобы диверсии не сделали. Весь состав с ними".

Одна из "жен", молодая комсомолка, тихо сказала нашему конвоиру: "Вы знаете кто мы? Мы жены, наших мужей арестовали, потом взяли нас. Дети остались одни. Мы ничего плохого не сделали!" Парень взглянул на нее и сказал: " Да врешь ты. Таких вещей в нашей стране не делают," - отошел и плюнул.

Ехали мы восемь дней. Ночью 8 декабря поезд остановился и нам крикнули: " А ну, вылазь! Побыстрее!" Мы вышли. Холод, глубокий снег. Мы очутились в поле. Нас построили по 4 человека в ряд, и мы двинулись. Шли недолго, около часа, и увидали большие ворота, вышки, высокий забор с колючей проволокой. Нас ввели в ворота. Это был лагерь "ПОТЬМА".

VI. "ПОТЬМА" - лагпункт №15

Лагерь Темняки или Потьма находился в Мордовской АССР. Он состоял из очень многих точек-пунктов или отдельных лагерей. В каждой такой точке ("15","23","24" и т.д.) находилось не меньше 3000 жен заключенных в строгой изоляции. Лагерь находился среди лесов, болот. Было очень сыро и очень много комаров. Лагеря были похожи друг на друга. Окружены высокими заборами с колючей проволокой. На четырех углах вышки, где днем и ночью стояли часовые с ружьями. Они перекликались, иногда стреляли в воздух, а ночью часто раздавалось: "Стой, кто идет?"

Сначала нас ввели в длинный, большой, полутемный барак, там было холодно и сыро. Нас окружили конвоиры. Через некоторое время пришел начальник лагеря, в форме НКВД, Белоненко. Он сказал нам: "Гражданки! Вы прибыли сюда отбывать свое наказание за ваши тяжелые преступления. Вы все получили по восемь лет лагерей. Никаких зачетов вам не будет, так как вы враги революции, враги народа. Никакой переписки, т.к. вы в строгой изоляции. Вы будете работать, обслуживать себя и соблюдать тюремный режим. Сейчас вас поведут к врачу, в баню и в столовую".

Все наши надежды, все то чем мы жили, чем поддерживали себя, переписка - узнаем о детях, о мужьях - все это рухнуло. Зачем тогда жить, зачем мучиться? Нами овладело отчаяние, безнадежность, а потом безразличие.

Врач Болтянская, злая женщина, как могла старалась причинить нам больше боли, издевалась над нами. "Нет никаких болезней, не помрешь, иди работай!" Это был ее диагноз, ее лечение. Нас повели к ней не для того чтобы нас прослушать, а чтобы она обыскивала нас, не спрятали ли мы золота, драгоценных камней. Не реагировала ни на какие жалобы. Если мы жаловались на отсутствие жиров, сахара, на голод, она говорила: "Глупости! Гуляйте на воздухе. Полчаса прогулки заменит полкило масла".

От врача мы пошли в баню. Там встретили нас наши товарищи, жены, которые работали в бане и прачечной. Заведовала баней Верочка Натанская. Как нам было приятно. Никто нас не называл "шпионки", встретили тепло, сердечно, никто не кричал, не унижал. Нам выдали чистое белье, бумазейные чистые платья и по паре чулок. Можно было брать по 2 шайки горячей воды. Мы помылись, одели все чистое, и нас повели в столовую. Это был длинный, деревянный барак. Там также работали жены, было чисто и тепло. Стояли длинные столы и каждой дали по миске горячей ячневой каши и по куску черного хлеба. Была глубокая ночь, мы очень устали, но когда нас ввели в барак с двухэтажными нарами, я никак не могла уснуть. Была очень возбуждена. Мне и Ирэне дали верхние нары, на них лежал сенник, чистая простыня, подушка с соломой и тонкое одеяло. В бараке не было холодно. Наш этап состоял из 300 человек, всех поместили в этот барак, карантинный.

Мы с Ирэной поговорили немного, а потом уснули. Спали очень коротко, в 5 утра проверка. Надо было построиться по двое, нас снова считали, вызывали по фамилии, каждой назначали номер. Проверка проходила 2 раза в день, утром и вечером, как в Бутырках. Мы должны пройти карантин, 3 недели не могли встречаться с товарищами. Но в уборной нам удавалось повидаться с другими. Сколько знакомых я встретила: Грановскую Анну Михайловну, Бортновскую Стеллу, Секерскую Ядвигу - жену Бобинского, Целину Будзынскую, Брегадзе, Ланкцуцкую, Хемпель, Акивис Лену, Кинниц Машу, Карагоцкую Женю, Генкину Ольгу, Паукер Ядвигу, Власову Ольгу, Громыченко Веру, Миронову

Нину, Тухачевскую Юлию, Чарко Еву и много других. Все спрашивали нас, что на воле. Продолжаются ли аресты? Что с мужьями, детьми. Они рассказали нам, что лагерь находится в зоне. Нам нельзя даже приближаться к забору, стреляют. К нам никто не может заходить. Ни книг, ни газет, ни радио. Строжайшая изоляция! Из карантинного барака нас выводили на работу только ночью. Мы стирали белье, убирали снег, пилили дрова. Так как был сильный мороз, мы страшно мерзли, болели гриппом, воспалением легких, плевритом.

Карантин закончился, он продолжался 14 дней, пришел новый этап, нужен был наш барак. Нас перевели в другой барак, там было 500 человек. Очень душно, горело несколько маленьких лампочек. Но главное, всегда шумно и никогда нельзя побыть одной. Я очень мучилась головными болями, мечтала о тишине. Началась серая, безнадежная лагерная жизнь. Нас распределили на разные работы: пилка дров, прачечная, кухня, самообслуга, носка воды на кухню , в баню, в бараки, пошивочная мастерская, уборка снега и т.д.

Мы с Ирэной сначала попали в группу уборки снега. Мы насыпали снег на носилки и переносили сначала в один конец зоны, а потом на старое место. "На снегу" я работала недолго. Мои босоножки порвались, я заболела воспалением легких. Когда немного поправилась, меня отправили подсобницей на кухню.

На двоих, на меня и Ирэну выдали одну пару старых бутс 42 размера, одну старую телогрейку и по шапке-ушанке черной и рванной.

Ирэна попала в пильщицы. А я на кухне. Работа начиналась в 5 утра и до 5 вечера, а через день с 5 вечера и до 6 утра. Я должна была натаскать большие полена дров на 12 печей (6 в столовой, 6 в кухне), все 12 печей почистить, потом затопить. Потом мыла огромные котлы, встроенные в плиты. Котлы были очень глубокие. Я ложилась на плиту, чтобы достать дно котла. Мыть было нечем, каша приклеивалась, царапала ножом, ногтями. 3 котла для каши, 3 для супа. Самое тяжелое наносить воды и наполнить котлы. Ведра были деревянные, тяжелые. Котлы стояли высоко, приходилось ставить лестницу и за каждым ведром спускаться вниз, а потом поднимать с водой. Сколько ведер было в котле не помню. Я обливалась потом, кружилась голова, если бы не товарищи, не знаю как бы я справилась с этой работой. Я была истощена болезнью, тюрьмой, этапом.

Одно было хорошо - это наш коллектив. Мы помогали друг другу, поддерживали как могли, не давали отчаиваться.

Питание было такое же как в Бутырках, только сахар не давали. Иногда к обеду были рыбки "карие глазки", очень невкусные, соленые, сухие.

После работы я, обессиленная, ложилась на нары (после проверки), сразу засыпала, но сон был короткий. Я просыпалась и меня одолевали мысли о детях, муже. Неизвестность порой доводила до отчаяния. За что такие страдания? А ночь в душном бараке, с маленькими лампочками, была длинная, тяжелая. Слышны стоны, плач, шепот, всхлипывание.

Среди нас было много хороших врачей терапевтов, хирургов. В одном из бараков отделили уголок, завесили простыней и устроили маленькую амбулаторию- приемную. Работали там наши врачи, но освобождение от работы давала только Болтянская, вольнонаемная.

Все прибывали и прибывали новые этапы с женами. С каждым этапом наше настроение ухудшалось. Значит там, на воле, аресты продолжаются. В одном из этапов была женщина (фамилии не помню), которая до ареста, до конца декабря 1937, работала в Даниловском детском приемнике, куда попадали наши дети, потом их распределяли по разным детским домам. Она рассказала, в каком жутком состоянии привозили детей. Они плакали, рвались домой, многие убегали, их находили и приводили обратно. При аресте детям не разрешали брать с собой фотографии родителей, говорили им: "Ваши мамы и папы - враги народа. Вы должны забыть их". Многим снимали пионерские галстуки. Детей до 3-х лет отправляли в дом младенца, старших в детдома. Не считались с просьбами детей не разлучать их с сестрами или братьями, всех отправляли в разные места. Каково нам было! Не нужно этого писать да и невозможно...

В одном из этапов прибыла соседка по квартире Регины Сташевской. У Регины осталась дочь, Лолота, 17 лет. Регина - француженка, муж - поляк. Лолота закончила десятилетку, была в комсомоле. Сначала арестовали отца, его вызвали из Парижа, где он заведовал Советской Торговой Выставкой. Арестовали на вокзале в Москве. Регина была в Париже, ждала писем мужа. Через месяц получила письмо, где просил ее вернуться. Это письмо Сташевского заставил написать следователь в тюрьме. Регину арестовали на глазах Лолоты, на вокзале. Лолота осталась одна. Из комсомола ее исключили, из института тоже. На ноябрьские праздники она договорилась с друзьями провести праздник вместе. Но друзья позвонили и сказали, что не придут так как ее родители - враги народа. Тогда Лолота пошла в ванную комнату, открыла газ и отравилась. Регине мы ничего не сказали, пусть живет надеждой, как все мы.

В феврале 1938 года я уколола рыбной косточкой указательный палец правой руки. Я очень страдала, была высокая температура, сильные боли, озноб. Но врач Болтянская не давала мне освобождения от работы до тех пор, пока я не потеряла сознание во время топки плиты. Товарищи отнесли меня в амбулаторию. Проболела я долго, очень страдала, но все закончилось благополучно.

Мы не знали, что происходит в мире, в стране. Никакой информации!

В начале марта 1938 года, как-то утром, к нам зашел комендант со списком в руках. Начал называть фамилии, среди них Ирэну и Бронку, сказал им собираться с вещами. Куда, зачем? Кто-то сообщил нам, что их берут на этап. Мы с Ирэной побежали к начальнику лагпункта и стали его просить, чтобы нас не

разлучали, чтобы и меня включили в этап. Он сказал, что этого сделать нельзя, но через несколько дней будет новый этап и меня включат туда. Ирэна ушла. Мы не были уверены, что начальник сдержит слово. Я осталась, было очень тяжело и грустно.

8 марта 1938 года меня и еще 300 человек взяли на этап. Нас вывели под усиленным конвоем за зону. Было очень необычно, шли полями, лесом, зоны и вышек не было. Погода была холодная, но весенняя. Шли несколько часов. Темнело. Снова увидели вышки, заборы, зону. Нас ввели, и тут ко мне бросилась Ирэна! Потом Бронка и другие товарищи. Это был 23-й лагпункт тех же Темняковских лагерей.

Лагпункт 23 до нашего прихода был занят "бытовиками" (воры, спекулянты и т.д.). Все было очень запущено, грязно. Не было электричества. В бараках маленькое окошко, земляной пол, низкие нары, между нарами узкое расстояние, клопы и две небольшие печурки. Но я была счастлива, мы вместе с Ирэной. Ирэна заболела радикулитом, так как в бараке было холодно и сыро.

Работа заключалась в самообслуживании, корчевке леса, пилке и рубке дров, уборке зоны. Баня маленькая, карцер с решетками, кухня, столовая, маленький стационар, амбулатория и несколько бараков. Вольнонаемного врача не было.

Через несколько дней начали прибывать этапы жен и главным образом грузинок. Один барак был "грузинский", там поместили около 500 грузинок, совсем неприспособленных, болезненных, очень нервных, экспрессивных. Помню Нину Гегенава, оставила 3 детей в Тбилиси, Нуну Кебадзе, тоже 3 детей, Марго Гогаберидзе. Нуну плакала день и ночь, у нее распухло все лицо, заболели глаза. Как она мучилась!

Как-то прибыл этап из Киева и Харькова. Я встретила Ирэну Семковскую, старую большевичку, подругу Феликса Дзержинского. Ее муж был членом Академии наук и профессором в Харькове. Сначала арестовали мужа, потом Ирэну и с ней 15 летнего сына Юлиана. Осталась одна старушка мать без средств к существованию. С Семковской мы много беседовали, она знала наизусть письма Дзержинского, которые он писал ей из тюрьмы. Она была очень интересным человеком, одухотворенное лицо, большие голубые умные глаза, красивый нос и рот. Носила она синий берет, жакет, длинную юбку. Очень неприспособлена к физическому труду, нервная, подвижная. Ей было около 55-60 лет.

Вечером в нашем бараке всегда кто-нибудь из нас рассказывал новеллы, стихи, рассказы. Помню Ядзию Секерскую : худенькая, блондинка, умница, писательница. В бараке полумрак, горит маленькая коптилка. Ядзия сидит на верхней наре, голова завязана полотенцем, на шее какая-то тряпка или чулок, закутана в одеяло и прекрасно рассказывает нам "Вешние воды", читает наизусть Пушкина, Мицкевича и многих других. Память у нее изумительная, а читала она чудесно. Спасибо, Ядзенька милая, как ты помогла нам тогда.

В зоне открылся маленький магазинчик. На дверях повесили объявление "Для в/н торговля от 10 до 4-х; для з/к от 4-5" Мы были з/к. В этом ларьке нам разрешено было покупать (у кого оставались деньги) зубной порошок - 1 коробку, вазелин, 100 гр печенья или сухарей, а принудительный ассортимент губная помада. Редко продавали тетради и карандаши.

Летом 1938 года нам объявили, что мы будем вышивать, была организована мастерская. Среди нас были художницы, портнихи. Мы рисовали узоры для мужских рубашек для вышивки крестом, без канвы, для женских рубашек, для дорожек - художественная гладь. Мы были очень довольны, работа успокаивала. Вышивальщицам выдали нитки, иголку и скроенную рубашку с нарисованным узором или дорожку. Надо было также сделать мережку. Я вышивала художественной гладью и делала мережку. Вечером вышивали при мерцающих коптилках, испортили глаза. Работали с утра до глубокой ночи т.к. нам сказали, что за перевыполнение нормы (200%) нам сократят срок. Мы верили, старались, но нас обманули.

Так прошел 1938 год.

В декабре 1938, ночью вызвали несколько наших товарищей к уполномоченному. Провожать пришел весь барак. Мы ужасно волновались и ждали недалеко от конторы, где сидел уполномоченный. Наконец вышли все в слезах жены. Что случилось? Им дали сведения о детях! Кто в детдоме, кто у родных, им сообщили адреса детей.

Душа всколыхнулась. Открылись раны, которые немного перестали кровоточить. Мы жили ожиданием вестей и для нас. Мне сообщили одной из последних. Дочка находится у отца Ж.Л. Танера в Москве, ул. Грановского 5, кв.135. Но это были неверные сведения (я узнала об этом через несколько лет). А сын в Ярославской области в деревне Скрипицино у няни Марковой Марии Михайловны. Я очень жалела, что Олесик не в детском доме.

Стоит огромная вереница матерей, все в черных шапках-ушанках, в черных рваных телогрейках, в огромных бутсах, замерзшие, с посиневшими носами, с тусклыми глазами, грустные, несчастные - стоят и терпеливо ждут, когда им дадут адреса детей. Ирэне дали 2 адреса, Виси и Яся. А где Юлик? Сказали, что пропал. Такие сведения получали многие. Мы стихли, ни разговоров, ничего не было слышно в нашем бараке. Вышивали еще усерднее, работали и думали. О мужьях ничего не сообщали.

Январь 1939 года. 15 января вбегает вся в слезах староста нашего барака. С трудом говорит: "Товарищи! У кого дети в детских домах, разрешено написать им письмо!" Тогда я снова огорчилась, что Олесик не в детдоме. Как мы радовались! Теперь только и разговоров было: что писать, как писать. Я радовалась прежде всего за Ирэнку, за Любу, за Веру, Наташу, Лену, одним словом за всех, чьи дети были в детских домах. Собрали по кусочку бумаги, карандаши, и матери начали писать. Ведь написать разрешили только

несколько слов! А сколько хотелось узнать, сколько хотелось написать, дать тепла и ласки этому несчастному, любимому ребенку! Письма написаны и сданы на проверку.

Первые ответы начали приходить в марте. Сколько радости, слез, разговоров. Ирэнка получила письмо от Вися (старший сын), он написал что о Ясике и Юлике ничего не знает. Сам он учится и просит: "Мамочка, возьми меня домой!" Ясек, ему было 4,5 года, сам не писал, но написала заведующая детдомом, очень сухо, что ребенок здоров, развивается нормально и очень много плачет. Другие получали похожие письма. Но и это было счастье. Я не имела права писать, но не я одна, сотни из нас. Мы жили ожиданием, что и нам когда-нибудь разрешат переписку.

Август 1939 года. Слышим из "грузинского" барака сильный шум, плач. Была ночь. Мы выбежали и видим, как одна из женщин стоит на лестнице под крышей барака, другая держит "летучую мышь" и читают письмо. Письмо от ребенка, дочки, не из детского дома. "Мамочка! Тетя Нуну узнала твой адрес! Как мы обрадовались. Мы выслали тебе посылку, сахар и сухари. Мамуля, мамочка, только не болей, скорее приезжай. Папы нет, дяди нет, многих нет. Целуем тебя, твоя дочка!"

С этого дня изредка начали приходить письма с воли, в основном из Грузии.

В августе 1939, поздно вечером, меня вызвали к уполномоченному. Вместе с Ирэной мы побежали и мне передали телеграмму "Пишем, посылку выслали. Целуем, Олесик, Маруся, Маргит". Я зашаталась от счастья. Это же моя умница, моя энергичная, моя любимая дочка. Это она разыскала меня! Они живы! О Владке ни слова, вероятно, его нет в живых. Эту страшную мысль я отгоняла от себя, но она назойливо возвращалась ко мне. Да и вновь прибывшие жены утверждали, что мужей нет в живых. "Новенькие "- из Москвы, Ленинграда, Тбилиси, Батуми, Киева, Харькова - рассказывали что тюрьмы переполнены, аресты продолжаются, все ждут своей очереди, никто ничего не понимает.

Вскоре Ирэна получила письмо и посылку от своей сестры Славы Белоброцкой из Москвы. Мужа Славы, Стефана, арестовали. Юлека Слава разыскала в детдоме, он здоров.

И я получила письмо от Маргит и от Маруси с рисунком от Олесика. Они здоровы, очень беспокоятся обо мне. Потом пришла посылка от Маргит с сахаром, сухариками, чулками, мылом и бумагой. В конце августа 1939 разрешили переписку, одно письмо в месяц. Теперь мы жили этими письмами. Кто бы не получал, это была общая радость, письма громко перечитывались, все знали всех детей, имена, жили жизнью этих самых дорогих, родных, самых близких и таких далеких. Рисунки наших малышей казались нам произведениями искусства, иногда присылали рисунок ручки ребенка.

Горе одной из нас было горем всех нас. Радость одной - радостью всех.

Все содержимое посылок мы делили поровну, хоть по кусочку, но всем. Начали присылать фотографии детей. Сколько счастья, радости. Я получила фотографию Маргит и Олесика, также письмо от Славка, он жил вместе с Маргит и Аликом. Маргит и Алик старые школьные друзья. Позже они поженились, живут вместе до сих пор.

В зоне был карцер, маленький деревянный домик с маленьким окном и железной решеткой. В этот карцер однажды посадили Веру Натанскую на 3 суток за то, что она свои тапки в бане поставила в место где не разрешалось. Мы все провожали Верочку, были возмущены, очень жалели ее. Ей не разрешили взять с собой ни одеяла, ни телогрейки, карцер не отапливался (стоял январь 1939). Ей давали только кипяток и черный хлеб. Как это унижало и оскорбляло. Через 3 дня мы все пошли встречать Верочку, она заболела воспалением легких.

С нами была Рита Коржикова - художница-скульптор. Маленького роста, с удивительно красивыми голубыми глазами, москвичка, жена директора какого-то большого завода. Зимой, сразу после прибытия в лагерь, она слепила из снега прекрасную фигуру красноармейца. Риту посадили за это в карцер на 10 суток.

Однажды утром вызвали без вещей. Фотографировали со всех сторон, брали отпечатки пальцев. Как все было унизительно!

Летом, в жаркий день, Бронка и Ирэнка сняли кофточки, остались в сарафанах, при этом пилили дрова. Вечером на проверке нам объявили, что их обеих сажают на 3 суток в карцер за "безнравственное одеяние". Потом посадили Любу Янковскую за какой-то пустяк.

А однажды на вечерней проверке мой большой друг Грановская Анка несколько раз подряд чихнула. На следующий день наш конвоир торжественным голосом прочитал приказ: "ЗК Грановской Анне Михайловне за чих во время проверки объявляется выговор с занесением в личное дело. Начальник 23 лагпункта Белоненко". Но как тут не рассмеяться!

3 сентября 1939 года нам сказали, что мы должны быстрее вышивать, если выполним план то 10 сентября нас освободят. Мы работали при коптилках, вышивали мужские рубашки украинскими узорами-крестиком, без канвы, считали нитки на полотне, в полутьме, иногда ночи напролет. У большинства разболелись глаза, мучались головными болями, но вышивали, вышивали, лишь бы успеть к 10-му. Мы верили, что нас освободят, мы поедем к детям и, может, разыщем мужей. У меня перед глазами все время были Маргит и Олесик. Иногда мы с Ирэной задумывались, сомневались, неужели нас обманут? Неужели можно так жестоко поступить? Настало 10 сентября. Никто ничего не говорил. Нам дали дополнительную работу вышивать дорожки, анютины глазки, незабудки. Мы вышивали дальше. И только 25 сентября нас собрали в бараках. Комендант прочитал длинный список и сказал, чтобы мы вернули иголки, нитки и ножницы и

уложили свои вещи. "А куда мы поедем, домой?" "Разве таких, как вы, можно пускать на волю?" Вот и все. Что к этому добавить...

VII. Этап на далекий Север. В Заполярье

Нас построили по 6 человек. Мы попрощались с оставшимися товарищами, крепко обнялись, расцеловались. Конечно, не обошлось без слез, настроение у всех было ужасное. В этап были включены: Ирэна Жемральская, Бронка Моравская, Вероника Стемпель, Осиновская Мина, Анка Грановская, Клава Григорович, Шура Логинова, Мура Брегадзе, Регина Гальперина, Лена Акивис, Инна Михайлова, Оля Генкина, Надя Долбак, Стелла Бортновская, Целина Будзынская, Маруся Конопацкая, Вера Громыченко, Вера Кваша, Нина Гегенава, Рита Короникова и многие другие. Мы не знали, куда нас повезут. Наша охрана со смехом говорила: "Ну и обрадовались шпионки. На волю. Как бы не так. Конечно на волю! А еще чего вам захотелось?"

Мы шли с узелочками около 2-х часов. Пусто и безнадежно было в душе. Мы с Ирэной и Бронкой шли рядом. Все назойливее овладевала мысль о самоубийстве. Ирэна крепко сжала мою руку и сказала: " Не надо, Марыля, думать об этом. Отгоняй эту мысль. Ведь когда-то кончатся наши муки, мы еще пригодимся нашим детям".

Под усиленным конвоем, под крики конвоиров нас погрузили в вагоны для перевозки скота. Это были вагоны без нар, под самым потолком маленькие окошечки с решеткой. В центре вагона параша. Мы с трудом поместились, легли на пол, на доски, на которых не было даже соломы. Нас было 30 человек, все на букву К и Л. С Ирэной нас разлучили, она попала в другой вагон. При движении поезда ужасно дуло с пола. Нам давали по ржавой селедке, сухари и по кружке кипятка в сутки. Но самое страшное была неизвестность. Куда нас везут, и что переписка с детьми снова прервется.

Ехали мы очень долго. Иногда поезд останавливался надолго где-то в поле. Потом снова медленно двигался. Лежать на досках было утомительно и тяжело, двигаться было невозможно из-за тесноты. В вагоне было темно, потеряли счет дням и ночам. Душно днем, а ночью мы замерзали. Мы лежали молча, каждый со своими мыслями, но с общим горем и непониманием. За что такие муки?

Однажды поезд остановился, и мы услышали громкий разговор конвоиров. "Будем их выгружать". Стояли долго, потом сняли запоры, и открылась дверь. Мы с трудом поднялись и начали выходить из вагонов. Мы очень ослабли. Через несколько минут встретилась с Бронкой и Ирэной, расцеловались, расплакались. Больше всех изменилась Бронка. До этого она верила, что это ошибка, что Сталин ничего не знает об ужасах, и скоро все изменится. Теперь она поняла что это не так и первое что мне сказала: "Марыленька, это же преступление. Что же творится в нашей стране". Она прижалась ко мне и все повторяла: "Был бы жив Ленин, не допустил бы этого никогда".

Ирэна страдала от радикулита, еле двигалась. Было холодно. Мы ехали около 20 дней. Нас высадили в поле. Погода была ясная, солнечная, небо голубое. Нам не разрешали садиться, мы простояли, еле держась на ногах, несколько часов. Поддерживали друг друга. Ирэна не могла стоять. Я подошла к конвоиру и попросила его разрешить ей сесть. Видимо у меня было такое отчаяние в глазах, что он согласился, но сказал, что если увижу начальство, чтобы больная сразу поднялась. Мы уложили Ирэну на землю. Подложили все, что только у нас было чтобы ей было тепло и удобно и стали так, что ее не было заметно.

К вечеру нас построили и повели под усиленной охраной в зону. Это был Архангельский пересыльный пункт. Он был, в сравнении с Темняками, просто ужасен. Бараки без крыш, четыре столба, пол-земля, на которой лежали грязные доски. Где-то сбоку было что-то подобное столу и все. Никакого освещения, никакой защиты от дождя, ветра и снега. Мы так устали что сразу свалились на доски спать. Проснулись утром от холода. Вскоре пошел мокрый снег. Кто-то из начальства сжалился над нами и прислали несколько мужчин заключенных под охраной с досками. Они начали делать крышу и ставили доски с одной стороны барака. Нам удалось поговорить с ними, и когда они узнали, кто мы, они поделились с нами хлебом, дали немного сахара и стали быстро работать. Это были заключенные по 58 статье - политические. Их обвиняли в шпионаже, в терроре и т.п. Большинство из них партийные работники из Москвы, из Саратова. У всех были большие сроки 10-25 лет лагерей. Разговаривать с ними было очень трудно, так как за нами наблюдала охрана. Но среди охранников был один уже немолодой человек, который делал вид что ничего не замечает. Эти товарищи- заключенные рассказали нам о жутких допросах: их били, сажали в карцер, где холодная вода достигала шеи, морили голодом, издевались, чтобы заставить подписать нелепые обвинения и дать список друзей, знакомых, сослуживцев.

В течение одного дня нам сделали крышу и одну стену. На второй день их снова привели. Каждый из них за пазухой принес кто кусок хлеба, либо отварной трески, старые варежки, какие-то тряпочки в виде шарфов на шею, рваный носок, носовой платочек. Как это было трогательно. Сами они были оборваны, бледные, с одутловатыми лицами, истощенные до крайности. А мы еле держались на ногах, дрожали от холода и сырости.

Кормили нас как в тюрьме, только вместо горячего супа давали холодную воду. Кроме нас в зоне не было никого. Холод становился все сильнее. Шел снег, дул пронзительный ветер с Северной Двины. Мы не знали, что будет дальше, с нами никто не разговаривал.

Наших товарищей мужчин больше не приводили. Видимо охрана заметила, что мы разговариваем. Крыша над нами была и 1,5 стены, дуло чуть меньше.

Как-то разошелся слух (откуда неизвестно) что нас хотят отправить пароходом куда-то далеко на север. Но поскольку уже было очень холодно, на воде образовались льдины, и пароход может затереться во льдах. Это верная гибель. Никто кроме вохровцев не приходил.

Однажды ночью вошло несколько НКВДшников со свечками и с длинными списками. Мы перепуганные встали. Один из пришедших начал выкликать фамилии, мы должны называть имя, отчество. Он перечислил фамилии от А до М. Моравская Бронка была последняя и нам сказали немедленно собираться.

Холод, темно, мокрый снег, неизвестность. Мы, как обреченные на смерть, молча собирались, все невключенные в списки также поднялись чтобы проводить нас. Мы с Ирэной и Бронкой взялись под руки, у меня началась куриная слепота, я очень плохо видела. Около меня шла Вероника Стемпель, она тихо рыдала и все повторяла: "Марыля, я не хочу расставаться с тобой. Мне страшно без тебя!" Мы с Вероникой очень дружили, любили и понимали друг друга. Но ведь у Вероники фамилия Стемпель, на С!

И снова, под усиленной охраной, под грубые окрики конвоиров, нас, кучку несчастных, голодных, оборванных женщин повели ночью ближе к реке, к Северной Двине. Дул сильный морозный ветер. Нас остановили и велели стоять. Стояли мы до утра. Совсем обессилели, продрогли, и такое отчаяние напало на нас что трудно выразить словами. Чем мы заслужили такие муки?

Начало светать. Мы смогли различить большой пароход. Затем начался кошмар... Нас начали с невероятной быстротой толкать на трап, потом сталкивали по лестнице вниз в трюм. Я не помню как очутилась внизу, помню что мы с Ирэной свалились куда-то вниз, держась крепко за руки. На нас посыпались узелки, узлы. Мы услыхали крик, это кричали грузинки. Я открыла глаза и до сих пор помню глаза Регины Гальпериной. Она была в страшном состоянии. Большинство плакало, кто громко, кто тихо, многие кричали, рыдали. Мы с Ирэной окаменели. Нас прижали к стене парохода, а мы не в силах были двинуться с места, да нам и не хотелось. Лишь бы скорее все кончилось, лишь бы ничего не чувствовать, ничего не слышать и не видеть этих несчастных женщин.

Не помню что было дальше... Я потеряла сознание. Очнулась я на полу, около меня была Бронка, Ирэна и наши врачи Таня Беляева и Мария Дорофеевна Михаленко. Мне растирали ноги, давали что-то нюхать. Ирэнка, когда увидела, что я открыла глаза, расплакалась, прижалась ко мне и говорила по-польски что-то очень ласковое, успокаивала меня и все повторяла "родная моя, кохана моя. Мы вместе, мы с тобой".

Меня повели вглубь темного, длинного, душного трюма. В трюме были 4-х этажные нары. Сколько несчастных людей перевозили этим пароходом. Бронка нашла кусочек места для нас троих на самом верхнем этаже, сразу под горячими трубами. Как мы забрались туда, не помню. Легли, плотно прижавшись друг к другу. Шум, крики, плач не прекращались. Пароход стоял. Я была почти в безсознательном состоянии, не в силах открыть глаз, ни сказать слово. Дрожала от холода, очень болела голова, когда я потеряла сознание, я упала и крепко ушибла голову. Я была в полузабытьи. Очнулась, когда пароход уже двигался. Прямо над нашими головами был слышен гул моторов, запах машинного масла. Пароход сильно качало. Мы все страдали от качки. Сначала плыли по Северной Двине, потом Белое море, Баренцево море и Северный Ледовитый океан. Сколько суток плыли не помню. На 2-е сутки начался сильный шторм, как мы узнали позже 8-9 баллов. Нас бросало из стороны в сторону, сверху вниз. Описать состояние невозможно, мы думали, что скоро утонем и мечтали, чтобы это произошло быстро и тогда наши муки прекратятся. В трюме было невыносимо жарко. Пить нам не давали, некому было подавать, а сами мы были не в состоянии встать. Есть не хотелось, тем более что нам выдали ржавые, соленые селедки и сухари из черного хлеба, все в плесени.

Кажется, на 8-е или 9-е сутки пароход остановился. Был вечер. Велели выходить из трюма. Но мы были так слабы, что, несмотря на крики конвоиров, медленно и с большим трудом сползали с нар. Я шаталась из стороны в сторону. Почти ничего не видела - куриная слепота. Этой болезнью страдали многие. Ирэна и Броня поддерживали меня с обеих сторон. Так мы выбрались на палубу, где чуть не свалились с ног из-за пронизывающего морозного ветра.

К пароходу был приставлен трап, по нему мы шли к большой открытой барже. На дне баржи стояла вода, никакого освещения, крыши, скамеек. Холодный ветер пронизывал нас. На барже мы провели ночь, это была самая тяжелая ночь этапа. Большинство заболели воспалением легких, ангиной, воспалением почек, среднего уха и т.п. Мы с Ирэной старались всю ночь ходить, ноги по щиколотку были в воде.

Наконец настало утро, нас вели по скользкому трапу на берег. Это был Нарьян-Мар. Воздух был холодный, но свежий. В метрах 20-ти стоял барак. Больных поместили на нижние и верхние нары, здоровые на полу. В бараке было чисто и тепло, но очень тесно. На полу с трудом нашли место, чтобы сесть, лежать было негде. Тут же сидя уснули. Когда проснулись, получили кипяток и хлеб. Меня знобило, температура была около +39. Меня поместили на верхнюю нару, где мы легли с Ирэной. На второй день одну из грузинок, с воспалением легких, перевели в тюремную больницу, где она потом умерла.

Я боялась попасть в больницу.

Через 3 дня нас вывели из барака и повели на большую баржу. На ней мы плыли еще дальше на север. Было тесно, душно, но не качало. Когда баржа останавливалась, ее загружали дровами и были слышны крики грузчиков "Бойся, бойся". Плыли долго, было холодно и грустно. Как-то утром баржа остановилась, и мы увидели куски льда, река начала замерзать. Стоял конец октября 1939 года.

Мы плыли 6 недель. 6 недель без горячей еды, не мылись, не спали, не знали, куда нас везут, что творится в мире. Жить без духовной пищи - дополнительная пытка.

Баржа остановилась. Охрана и экипаж засуетились, бегали, совещались. А мы были истощены и безразличны ко всему. На берегу снег, какие-то крыши, развалины, фигуры людей, все в черном. К барже подплыла другая баржа и взяла нас на буксир. Вскоре мы были на берегу. Это была АДЗЬВА-ВОМ, Коми АССР, Заполярный круг.

VIII. АДЗЬВА-ВОМ

Подошли охранники с винтовками и с собаками и повели нас недалеко от берега. Было темно, не знали который час, ночь или вечер. Адзьва-Вом - Заполярье, темно все 8 месяцев, оставшиеся месяцы светло круглые сутки. Нас ввели вниз в какую-то темную, сырую землянку, овощехранилище. Ни окон, ни пола там небыло. В центре стояли 3 печки, холодные времянки, пол-земля. Оказывается, мы должны ехать дальше до Кочмеса, но баржа не могла идти дальше, ее бы затер лед. Поместить в Адзьва-Вом нас было негде, быстро "приготовили" старое овощехранилище.

Мы так устали, что тут же упали на землю. Ужасно тесно, мы кутались, но согреться не могли. Через некоторое время я почувствовала, что по голове и лицу что-то бегает. Ирэна схватила меня за руку, мы обе сели. Ничего не видно, только слышим писк и что-то тяжелое свалилось с головы. КРЫСЫ! Огромные, голодные крысы! Все закричали, заплакали. Что делать? Как бороться с крысами? В тюрьме и на пересылке нас мучили клопы и тараканы, но крысы? Я панически боялась мышей, но крысы... Нашим пыткам не будет конца. Ночь тянулась бесконечно. Холод, темнота, крысы - страшно!

Мы дремали по очереди, одна спала, другая отгоняла крыс. Потом открылась дверь и 2 мужчин внесли нам дрова, спички, разожгли печурки и сказали: "Здравствуйте, товариши! Мы пришли, чтобы немного помочь вам. Мы такие же заключенные, сидим с 1934 года. Бодритесь! Вот вам дрова, мы сейчас принесем хлеб и кипяток. Не падайте духом!" Они ушли. Спустя некоторое время дверь открылась, в землянку зашли вохровцы и закричали: "Кто одет, а ну вылазь! Пошли за кашей! Хватит лодырничать! Вы не в доме отдыха! Ишь ты, барыни, разлеглись!" Мы с Ирэной с трудом поднялись и вышли из землянки. Поднялись наверх по ступенькам около двух метров. Ступени были вырублены в земле, покрылись снегом и льдом. Было очень скользко, а на ногах у нас были рваные босоножки. Слева от нашего жилья была река, за ночь она покрылась сплошным льдом. С реки дул холодный ветер. Никаких деревьев, растительности. Река широкая, серая. Небо стального цвета. Справа с трудом можно разглядеть среди снега землянки, дальше вышки. Снег шел густой. Было ужасно холодно. Нас повели по широкой, скользкой, заснеженной дороге в зону. В зоне, окруженной забором и колючей проволокой, несколько бараков, хорошо знакомая нам картина.

Нам с Ирэной выдали деревянные ведра, повели на кухню. Других повели к кипятильнику. Мы очень робко, замерзшие, вошли и нас сразу окружили заключенные мужчины. Они спрашивали: "Кто Вы? Откуда? Сколько Вам дали? Что творится на воле?" Мы, очутившись в тепле, размякли и ничего не понимали, ужасно разболелись руки (без варежек), ноги. Кто-то из мужчин заметил наше состояние: "Смотрите, они совсем замерзли. Они раздетые и голодные". Как сквозь сон мы чувствовали, что нас усадили на скамейку, кто-то подал кружку с кипятком, кусочек сахара, кусок хлеба. Кто-то дал варежки, платочек и какую-то тряпку. Но тут пришли конвоиры: " А ну ка, пошли! Берите ведра! Поторапливайтесь!" Мы взяли тяжелые ведра с супом, с трудом поднялись. Какой-то мужчина просунул палку в ручку ведра "Так будет легче. Мужайтесь, товарищи! Будьте только осторожны! Мы, по силе возможностей, поможем вам. Прощайте!"

С тяжелыми ведрами мы двигались медленно, было скользко. Мы не могли пролить ни капли супа. За нами шли другие женщины с кипятком, с супом. Вот мы и в овощехранилище. Так темно, что ничего невозможно разглядеть. Но слышим шум, стук молотков, тихие разговоры. Это пришла бригада мужчин ЗК с досками и дровами. Растопили печурки, постелили на землю доски. Раздали миски, ложки. Среди нас сразу нашлись дежурные, которые стали разливать суп, раздавать хлеб. Началась тюремная жизнь.

Мужчины были истощенные, бледные. Одеты в черные ватные телогрейки, такие же брюки, шапки-ушанки и валенки. Все рваное, старое, грязное. Они очень осторожно рассказали нам, что они заключенные по 58 статье. Большинство арестовано в 1934-36 годах, имеют сроки 10-25 лет. В Адзьва-Вом их много, заняты на лесоповале, строительстве, а летом перегрузкой угля из Воркуты на баржи, которые идут вниз до Печоры. Здесь сильные морозы, зима длинная, пурга, короткое лето и миллионы комаров и мошкара. Быт очень суровый. Им запретили говорить с нами, сказали, что мы опасные преступницы.

Ни газет, ни книг, ни радио. Никакой переписки - нет навигации.

Мы были так измучены, что совсем не реагировали на то, о чем нам рассказывали. Когда прошло несколько дней, мы очнулись, и до нас дошел весь трагизм нашего положения. И снова вопрос: "Для чего жить? Зачем мучиться? Не лучше ли покончить со всем быстрее".

Несмотря на всю безнадежность нашего положения, в глубине теплилась надежда, вера, что муки пройдут, мы увидим детей, а потому мы стиснем зубы и будем ждать, ждать.

Прошло еще несколько дней, как-то вошли несколько военных и велели идти в амбулаторию к врачу, где нас будут определять на работу. Дошла очередь до Ирэны и меня. В амбулатории тепло, чисто, уютно. За столом врач в белом халате. Мы посмотрели друг на друга и он с улыбкой говорит: "Марыля, Вы меня не узнаете?" Я угрюмо: "Нет." Он тихонько: "Не бойтесь, я сижу с 1936 года. Я бывший муж Каси Бельской

Валецкой. Бывал у Вас и Владка. Я Болек Геринг. Что с Владком? Отвечайте мне незаметно. Где Маргит? Когда Вас взяли? Что на воле?" и т.д., и т.п. Тут я взглянула на него и узнала. Он бывал у нас в "Люксе". Болек был в Польше комсомольцем, потом его послали учиться в СССР, где он окончил в Ленинграде Военную Медицинскую Академию. Член партии. В 1936 году его арестовали, дали 5 лет за контрреволюционную троцкистскую деятельность. Здесь он врач, заведует амбулаторией и стационаром. Он поможет мне "только не отказывайся ни от какой работы! Будь осторожна! Береги себя! Бодрись!"

Ирэну, Бронку и меня назначили дневальными в нашей землянке. Выдали пару огромных рваных валенок на троих. Работы было много: нарубить, напилить дрова, топить печи, наносить воды из проруби, носить кипяток утром вечером, днем суп и кашу и т.п. Более молодые работали на лесоповале, уходили в 6 утра, брали с собой хлеб, который замерзал за день. Приходили они вечером в 6, измученные, усталые, замерзшие. Многие работали в прачечной, часть была "ассенизаторами". Это была "хорошая" работа, за нее получали стакан молока в день. Трудно было привыкнуть к темноте. На улице темно, в овощехранилище темно.

Воркута, воркута

Чудесная планета!

Двенадцать месяцев зима

Остальное лето

Мы очень мерзли. Начались болезни, все истощены, морально убиты. 3 года без овощей, фруктов, жиров. Началась цинга, понос. Я мучилась головными болями, головокружением, тошнотой. Разговоров слышно не было, все замкнулись в себе. Ирэна заболела, я позвала Болека, и он дал Ирэне направление в стационар с диагнозом "воспаление легких и истощение". Мы закутали Ирэнку и повели в стационар, который был в 2-х километрах от нашей землянки. Здание стационара было небольшое, но теплое, чистое и уютное. Медсестрами и санитарками работали "жены". Ирэну уложили в женскую палату. Кровать чистая, подушка, одеяло, маленькая тумбочка. Мы были в восхищении, повеяло знакомым, напомнило о прошлом. В стационаре одна палата была женская, а остальные мужские.

На второй день я сбегала навестить Ирэну. Она спала, я узнала, что температура понизилась, ей дают стакан молока в день, горячий обед. Я успокоилась. В конце декабря 1939 Ирэну выписали. Вернулась она окрепшая. Потом заболела я, и меня уложили в стационар. Ночью я проснулась и услышала мужские голоса, шаги. В палате нас было четверо, встали и начали прислушиваться. "Ведь он больной, у него воспаление легких, высокая температура",- говорил Болек. "Это нас не касается. Есть приказ взять его. А ты не рассуждай. Поторапливайся! Одевайся, не притворяйся! Быстрее!" Дверь захлопнулась, шаги смолкли. Болек зашел к нам "Не волнуйтесь. Успокойтесь. Его взяли на допрос и скоро приведут обратно". Но больной больше не вернулся. Каждую ночь это повторялось. За 2 недели взяли всех кто сидел по 58 статье. Потом мы узнали, что их повезли в Воркуту на "Кирпичный завод" и там без суда и следствия расстреляли. За что? Этот вопрос мучил постоянно. Когда меня выписали из стационара, я узнала что многих мужчин вывезли из зоны на Кирпичный завод и расстреляли.

Было начало января. Морозы крепчали, доходило до -40, но самое тяжелое пурга. Все чаще и чаще шли этапы по реке. Группы заключенных в черном шли на Воркуту, шли из разных мест около 1800 километров пешком. Когда я смотрела на этапы, вспоминала песню, которую часто пел Краевский

Динь-дон, динь-дон

Слышен звон кандальный

Динь-дон, динь-дон

Путь сибирский дальний...

Однажды утром вызвали около 30 человек и велели немедленно собираться. Неужели и женщин в такой сильный мороз погонят на этап? Да! Мы провожали их, делились, чем могли, закутали, как могли, и они двинулись в путь, в огромных рваных валенках с глазами, полными отчаяния. Они пошли в Кочмас - это лагпункт недалеко от Воркуты. Меня назначили работать в амбулаторию, но сначала я прошла медэкспертизу. Сдала отлично, я в студенческие годы в Цюрихе закончила медицинские курсы. Ирэна работала в кипятилке, Бронка - дневальной. Потом было еще этап, его гнали на Воркуту. Потом следующий, больных и слабых, в инвалидный лагпункт в Адаки, все пешком. В Адаки пошла моя близкая подруга Грановская Анка. Во второй половине января меня включили на этап в Мукерку.

IX. МУКЕРКА

В 5 часов утра, в абсолютной темноте, в мороз, пургу ,33 человека, в том числе и я, пошли на этап по замерзшей реке. Я думала сердце мое разорвется, когда я прощалась с Бронкой и Ирэной. Нас было 33 женщины, с узелочками в руках, по одной варежке, вторую прятали за пазуху, в рваных телогрейках и огромных валенках. В нашем этапе была Инна Михайлова (пианистка из Москвы), Стелла Бортновская, Клава Григорович и другие. Вся природа вокруг была серая. Ни души, кроме нас и конвоиров с винтовками. Они все время нас подгоняли: "Скорее двигайся! Барыни!" А мы шли и шли, каждый со своими мыслями. Куда нас гонят? Что с нами будет?

Мы шли до поздней ночи 45 километров! Без отдыха, без еды, без передышки. У нас было по куску хлеба, но он совсем замерз, да и есть не хотелось. Скорей бы конец. Ноги, руки замерзли. Инна, маленькая, хрупкая

женщина, плакала всю дорогу. Я старалась успокоить ее, но не очень получалось. У самой был камень на сердце. Стелла еле двигалась, Клава сначала пыталась подбадривать нас, но потом и она замолчала. Таня Войцик - москвичка, партработник, шла бодро, но и она потом притихла. Все устали и замерзли. Не покидала мысль: что случилось в нашей стране? Я же так глубоко верила в Ленина, в революцию, в коммунизм. Но вера моя ни разу не поколебалась, я только не могла понять, что произошло и кто в этом виноват. Это мучило меня все время.

Была глубокая ночь, когда конвоиры закричали: "Стой!" Мы увидели огоньки, которые двигались нам навстречу. Это шли вохровцы с фонарями, за ними несколько мужчин в телогрейках (заключенные). Нас повели в землянку, очень душную. Горела коптилка. На нарах поднялось несколько голов". Здравствуйте, товарищи! Вы из Адзьвы-Вом. Узнаете нас?" Там была Оля Генкина, Надя Долбак и многие из Потьмы. На печке стояло ведро с кипятком. Кто-то дал кружки, хлеб. Мы так замерзли, что едва держали кружки. Поздно ночью мы улеглись, но уснуть я не могла до утра. Мы с Инной Михайловой нашли место на верхних нарах, потолок был так низко, что сидеть было невозможно. Нары сплошные, но было тепло, очень душно. Нам дали одеяло, под головы положили телогрейки, обнялись, согрелись.

Утром зажгли коптилку (элетричества не было), вошли охранники. "Поднимайтесь! Проверка!" На проверке я узнала всех наших товарищей, их было около 30. Надя Долбак, Оля Генкина, Тася Айзенштад, Клава Григорович и другие. После проверки Оля Генкина, она была дневальной, принесла кипяток и хлеб. Мы позавтракали. Все кроме нас, вновь прибывших, пошли на лесоповал. Мороз был очень сильный. Женщины работали 10 часов. Никто не ел, хлеб замерзал. Я до сих пор вижу этих несчастных женщин, голодных, больных.

Нас повели в баню по-черному. Сначала мы принесли воды в тяжелых обледеневших деревянных ведрах. Воду таскали из проруби за километр от бани. Потом пилили и рубили дрова. После бани вернулись в барак. Затем пришел вохровец и распределил нас на работу: лесоповал, рубка корма для скота или к бычкам в Мукерку. Пригоняли совсем слабых, молодых бычков, помещали их в такие же землянки, как у нас, только без нар, и мы должны были их выхаживать. Я попала на рубку веткорма. После работы мы так уставали, что сразу валились на нары. Потом, немного отдохнув и согревшись, ели похлебку. В землянке было так темно, что мы не могли зашить рваную одежду. Информации никакой. Немного поговорив, каждый погружался в свои мысли. Мы говорили шепотом. Зима была страшная. Началась цинга, куриная слепота. В Мукерке не было стационара. Тяжело больных везли на санях в Адзьва-Вом.

Я снова заболела и с высокой температурой, с жуткой головной болью, товарищи уложили меня в сани, закутали в сено и повезли в Адзьва-Вом. Я или уснула, или потеряла сознание, не помню. Очнулась в чистой и теплой кровати. Около меня сидела Ирэна."Марыленька, очнись, я с тобой, ты в больнице, ты поправишься. Мы вместе!" Я не верила своим глазам и не понимала где я. У меня было воспаление легких, ангина и сильное истощение. Ирэна работала в кипятилке. Она очень похудела, жаловалась на боли в животе, у нее была язва двенадцатиперстной кишки. Когда я выздоровела, меня вернули в Мукерку. Было лето, и меня переправили по реке. В Мукерке меня назначили лекпомом (фельдшером). Это было очень трудно. У меня были все время конфликты с начальством из-за того, что я освобождала людей от работы. Началось страшное нашествие комаров, клопов и мошкары. Ни днем, ни ночью не было покоя. Мы опухали от укусов. Нигде не было спасения. Начался сенокос, мы все работали. Косили, собирали, сушили и т.д., никаких накомарников. "Ничего, не подохнете", отвечали на наши просьбы выдать накомарники. Спали в стогах и никакого спасения от мошкары. Это был неописуемый кошмар!

Ближе к осени в одну из ночей прибыл новый этап жен из Адзьва-Вом. Среди них были Ирэна и Бронка. Как мы были счастливы! Ирэна получила письмо от сестры Славы Белобродской из Москвы. Она писала, что дети здоровы. Я тут же написала Маргит и Марусе, в меня вселилась надежда, я чего-то ждала. Но напрасно. Осень прошла и наступила суровая зима, писем я не получала. Что случилось с детьми, почему не пишут?

Однажды вечером ко мне на прием пришел заключенный рецидивист, он получил 10 лет за убийство человека. Сказал, что болен, и требовал освобождения от работы. Я послушала его, измерила температуру, посмотрела горло, он был здоров. "Вы здоровы, я не могу вас освободить от работы, вы же знаете, сколько у меня неприятностей, когда я освобождаю действительно больных людей". Он показал мне финку и говорит: "Теперь видишь что я больной. Давай освобождение, или..." "Что или?",- спрашиваю его". Поверь, мне все равно, у меня убили мужа, осталось двое детей, от них никаких известий. Я ничего не боюсь". Он остолбенел, взглянул на меня, махнул рукой и ушел. А на второй день под дверью я нашла куропатку.

Шел 1941 год. В апреле меня вызвали в контору и сказали, что на меня пришел "наряд", и я должна отправиться в Инту. Там начальником санчасти врач Геринг Болек, и он вызывает меня. Я поехала через несколько дней. Снова разлука с Ирэной, товарищами, снова одиночество, неизвестность. Мы - не люди, а вещи, которыми распоряжаются, как хотят. Привыкнуть к этому было невозможно. 16 апреля 1941 года я попрощалась с Ирэной (мы встретились только через 18 лет), Бронкой и другими товарищами и уехала на санях с пакетом, который должна передать в Инте. Был сильный мороз. Мы ехали через Адаки, а там работала Анка Грановская, мой дорогой друг. (Анка умерла в Москве 4 апреля 1962 года).

В Адаках мы задержались. Я побежала в санчасть показать свои документы и там же узнала, что Анка работает в лаборатории. Анка была кандидатом наук. Моего возчика я попросила подождать немного, сказала, что у меня здесь подруга. Возчик, тоже заключенный, но не политический, согласился и пошел в

барак к своим знакомым погреться. А я побежала в лабораторию. Я так промерзла что не могла расстегнуть телогрейку, где я прятала гостинец для Анки, кусок белого хлеба и несколько кусков сахара. Анка очень обрадовалась мне. Раздела меня, согрела мои руки, принесла кипяток, и мы отпраздновали нашу встречу. Анке жилось очень плохо, от сына никаких вестей, она не знала, где он, жив ли. На работе плохо, со здоровьем тоже, у нее был сильнейший авитаминоз, цинга. Мы договорились, что я постараюсь вытащить ее в Инту. Пришел возчик, мы угостили его кипятком, хлебом, а потом мы распрощались с Анкой. Было поздно, а ехать далеко. Начиналась пурга, крепчал мороз. Поздно ночью я увидела огоньки. Это была Инта.

X. ИНТА

В Инте я прожила с 16 апреля 1941 года по 3 декабря 1956 года.

Когда я приехала в Инту, в зоне был сплошной лес, окруженный колючей проволокой и несколькими вышками. На вышках днем и ночью часовые. Среди этого леса несколько землянок. В одной жили ЗК мужчины, в другой женщины, дальше кухня, амбулатория и стационар. Было много комендантов - заключенные по бытовым статьям (отбывали срок за убийство, воровство, спекуляцию и т.д.). Они нас "воспитывали", командовали нами. Здесь я узнала что такое "стукачи", как делаются "дела". Эти коменданты были самыми подлыми, низкими, наглыми людишками. Им ничего не стоило ради своей выгоды погубить человека, написать ложный донос. Они имели власть, эти ничтожные подлецы, и эту власть они употребляли, чтобы мучить, издеваться над настоящими людьми. Таких подлецов в лагере было много.

Здесь также отбывали срок несколько подростков 15-16 лет за мелкую кражу. Коменданты издевались над мальчиками как могли. Однажды в стационар принесли мальчика Петю Смирнова, ему было 15 лет, срок дали 3 года. Принесли без сознания, 3 суток он мучился и скончался. Его избил комендант за то, что Петя не принес ему кипяток. Коменданта не судили, хотя было много свидетелей как он избивал мальчика. Но все молчали и боялись участи Пети.

В Инте я познала весь ужас лагерной жизни. Здесь было много проституток, воровок, бандиток, спекулянток. Мы - жены, а было нас 20 человек, жили, к счастью, отдельно, в маленькой землянке, работали в основном на кухне и в санчасти. Через некоторое время нас, медработников, поселили в холодной, малюсенькой землянке. Там я познакомилась и подружилась с Мурой Брегадзе (медсестра), Ниной Кебадзе,Анастасией Львовной Перльмитер-Луцкой (врач). Мы жили и работали вместе. Сначала я работала с Анастасией Львовной в амбулатории. Приемы были огромные, мы работали по 12-14 часов в сутки. Все время приходили этапы мужчин (58 статья), истощенных до крайности, после тюрем, допросов, этапов. Бывало так, что мы не успевали уложить больных в стационар, они по прибытию умирали.

Были этапы "бытовиков". Это были здоровые, наглые люди. Они не хотели работать, занимались членовредительством. Отрубали себе палец на правой руке или пропускали через руку конский волос, заранее смоченный в керосине, начиналась газовая гангрена или другие способы. Работая среди них, я видела разноцветные татуировки на груди, спине, руках, ногах с похабными надписями и рисунками. В стационаре они ели мыло и вызывали понос, больные почками продавали мочу перед сдачей анализа здоровым. Обманывали нас, как могли пока мы не поняли этого. Воровали все, что можно.

Начальником санчасти был врач Болеслав Геринг. Я попросила его послать наряд в Адаки на Анку Грановскую. Болеслав сделал это, вскоре привезли Анку. Она начала работать в лаборатории при стационаре.

После объявления войны в июне 1941 года, жизнь в лагере для всех с 58 статьей стала еще тяжелее. Переписки не было, газет и радио тоже нет. Мы ужасно переживали, когда узнавали о том что немцы занимают города и села. Мы все сразу бы пошли защищать Родину, если бы нам доверяли! Было больно и обидно. А этапы все шли и шли.

Пришло очень много поляков, совсем незакаленные, неприспособленные люди. В основном интеллигенты: врачи, учителя, профессора, инженеры. Мороз был сильный, а они в легких ботинках, пальто. Многих отправляли сразу в стационар с обмороженными ногами, руками, воспалением легких. Многие, очень многие умерли тут же. Помню, ночью принесли с этапа молодого юношу с прострелянной рукой. Это был поляк из Варшавы, отец его был инженер, мать - врач, а он учился в институте. В него стрелял вохровец во время этапа. Заключенные шли по реке, караульный солдат захотел закурить. Приказал всем сесть на снег. Вацек, так звали юношу, не понял приказа. Тогда в него выстрелили. Вацек потерял много крови, началось заражение крови. Врач удалил руку, но спасти Вацека не смогли. Через 3 дня его не стало.

В стационаре, где я работала, ежедневно умирало несколько поляков из последнего этапа. Прошла зима 1942-43 годов.

В 1942 году я получила письмо от Маргит: Алик на фронте, она в Уфе, а самое страшное - у нее умер от истощения 6 месячный сыночек .

После прихода с дежурства мы ложились в валенках, в телогрейках и шапках на нары и не могли согреться. Стены были во льду, вода в ведре замерзала. Пришло лето с комарами, мошкарой. Начался повальный гемоколит - кровавый понос. Под стационар приспособили еще несколько землянок. Все было переполнено.

В новых этапах было много литовцев, латышей, эстонцев. Началась пелагра. Мы работали круглосуточно, отдыхали по 3-4 часа в сутки. Известия с фронта были тяжелые, мы очень переживали, но помочь Родине не могли.

Однажды в стационар привели двух молодых поляков. Они были в крови, искусаны собаками, избитые. Юноши пытались бежать из лагеря через тундру. Они не понимали, что затея безнадежна. Их поймали, избили. Мы направили их в стационар, где они вскоре скончались.

Когда в лагере была повальная пеллагра (разновидность авитаминоза), многие больные ночью убегали из стационара в поисках еды, рылись в помойке, ели все, что им казалось съедобным. Как-то раз я зашла в первую палату, а там 4 больных (2 бандита, 1 рецидивист, 1 спекулянт) склонились над мешком, в руках нож. Я спокойно спросила у них, что в мешке, на что мне ответили, что это очистки турнепса, найденные возле кухни. А ведь у всех был гемоколит и пеллагра. Каждую ночь в стационарах, а их было 5, умирало по 10-15 человек. Положение было тяжелое, и мы сбивались с ног.

А этапы все шли и шли. С огромными сроками 15-25 лет! Все истощены и измучены.

Никакой переписки!

Никаких книг!

Никаких газет!

Новости с фронта мы узнавали от вновь прибывших. Как же мы были рады, когда немцев отогнали от Москвы. Мы были рады каждой победе на фронтах!

ОСВОБОЖДЕНИЕ

В 1943 году Грановскую Анку, Лену Акивис, меня и еще несколько жен освободили по болезни, т.е. нас сактировали. Мы ждали освобождения, но не воображали, как это произойдет. Мечтали, что сможем разыскать родных, устроить жизнь и снова станем людьми. Но это было не так. Нам дали "обходные" и приказали уходить из зоны. Но куда? Ни квартир, ни денег, ни вещей. Анка поехала с Ольгой Николаевной Шелковец - начальник санотделом- в командировку. Меня уложили в вольнонаемный стационар с радикулитом. Врач Ольга Николаевна никогда не была в заключении. Она была очень благородный человек, спасала многих заключенных, подвергаясь большим неприятностям. Мы познакомились в 1942 году. Мы узнали, что приехал новый начальник санотдела, женщина, вольная. Зимой 1942 я дежурила, иду по коридору, навстречу врачи. Вдруг меня задерживает высокая полная красивая женщина и говорит: "Подождите, пожалуйста. Посмотрите на меня. Я Вас заметила, увидев Ваши глаза. Как Вас зовут, кто Вы?" Я спокойно ответила и ушла. Это была новый начальник сано. Через несколько дней я упала и сломала руку, меня поместили в стационар. Был обход врачей с Ольгой Николаевной. В палате она сразу подошла ко мне, спросила, что случилось, улыбнулась и сказала: "Я помню Ваше имя, Марыля, помню Ваши глаза." В это же вечер мне принесли немного сахара, кусок белого хлеба, печенье и кусочек масла. От кого, я не знала. Через несколько дней снова получила такую передачу и кусок бумаги. Так продолжалось несколько дней. И снова в палату пришла Ольга Николаевна, подошла ко мне и тихо сказала "Марыля, милая, вы не бойтесь. Пишите своим детям и передайте мне. Не бойтесь". Но я, посоветовавшись с подругами, решила не писать. Нас столько обманывали, я потеряла веру в людей. И вот эта Ольга Николаевна спасла меня и Анку после нашего освобождения. Нас сразу хотели выслать из Инты, но куда мы могли ехать? Паспорта у нас были с "39", т.е. с ограничением в правах, без права проживания в больших городах, в районных центрах и т.п. Денег у нас нет, мы были настолько травмированы, что боялись всего, особенно людей в форме. Ольга Николаевна вместе с нами пошла к начальнику отдела кадров и оформила нас на работу, она помогла вернуться нам к жизни. Мы с ней очень сдружились. В феврале 1958 года в Москве после тяжелой болезни Ольги Николаевны Шелковец не стало...

В 1945 году ко мне приехала моя Маргит. В 1937 я оставила очаровательную, веселую, энергичную, жизнерадостную девочку. И вот Маргит, несмотря на тяжелую, голодную, холодную жизнь никогда не теряла веры во Владка, в меня. Не боялась признаться, что она наша дочь. Сама умирала с голоду, но при этом помогала мне, своим друзьям, делилась последним куском хлеба с голодными. Схоронила в Уфе своего первенца Алика, сама рыла могилку, везла гробик на санках. Это была осень 1941. Ее муж Алик с первого дня был на фронте. Маргит ничего не знала о нем. И после всего пережитого она не сломалась! Когда нам разрешили переписку, скольких детей наших товарищей разыскала Маргит.

В конце октября 1945 года (кажется 30 октября) я со своим большим другом Мишей поехала в Москву. Разрешение получили с огромным трудом. Я ехала за Олесиком. Ночью мы приехали в Скрипицино, деревня, в которой жила няня Маруся. В 1937 после моего ареста Маруся увезла Олесика с собой. Она жила со своей чудесной мамой Ариной. Какие они благородные люди!

Почти всю ночь мы шли пешком по незнакомым дорогам, полям, лесам. Ночь была чудесная, чувство свободы, не идет за нами с винтовкой, не кричит, не оскорбляет. Я все время думала, ужасно нервничала "Какой он, какой он стал, как встретит меня, как будет относиться?" Если бы не Миша, я не знаю, как бы я добралась до Олесика. Сколько внимания, чуткости, заботы было в Мише. Наконец, под утро рассвело и по описанию Олька мы добрели до дома Маруси. Миша постучал в окошко (я не в силах была двигаться, так волновалась). "Кто там? Чего надо?"- узнала я голос Маруси. С трудом я ответила: "Маруся! Это я. Открой,

не бойся!" Зажглась свеча, Маруся открыла дверь. Мы обнялись. "Где Олесик?" Маруся ввела меня в избу. На раскладушке около печки сидит мой мальчик. Широко открыл свои большие глаза и смотрит на меня. Я присела рядом, и мы крепко, крепко прижались друг к другу.

Мне казалось, что я заново обрела Олесика. Как будет дальше? Я не знала, но понимала и чувствовала, что мои мучения не закончились. Мне придется долго страдать, пока дети не поймут мои чувства. Поймут ли вообще? За Маргит я была более спокойна, но не знала, как настроен Олесик ко мне. Твердо знала одно: эти страшные годы разлуки с детьми бесследно не пройдут. Маргит слишком много страдала, и, возможно безсознательно обвиняла меня в своих страданиях. Хотя Маргит всегда была благородна, умна. Но с другой стороны ведь и взрослые люди могут сломаться, потерять веру в близких. А Олесик? Он же был таким маленьким, нежным, ласковым мальчиком...Я боялась что не смогу заслужить любовь моих детей. Сколько ночей я не сомкнула глаз...Как можно было такое сотворить с нами? Это преступление по отношению к нам и к нашим детям.

Со Славком (сыном Зоси и Владка) я встретилась несколько лет спустя. Он приехал из Варшавы (куда он переехал в 1946 году) в командировку. Позвонил мне в Инту, и я поехала в Москву. Славек очень похож на Владека. Голос, улыбка, движения отца. Я рассказала ему о Зосе, передала ее последние слова.

Хотя прошло уже 25 лет, я часто просыпаюсь ночью со стоном, мне кажется, что я в тюрьме, в лагере. Я снова там, где пережито столько горя и несчастья.

И те товарищи, с которыми я прожила эти годы, остались для меня до конца жизни самыми близкими друзьями. Я готова сделать для них все самое лучшее лишь бы им досталось хоть немного счастья, хоть немного тепла, хоть немного внимания.

Москва, октябрь 1962 года