ВЯЧЕСЛАВ ЧОРНОВИЛ — ЗЭКОВСКИЙ ГЕНЕРАЛ

На воле я не знал яро Чорновола. Слыхал из украинских диссидентов про Ивана Дзюбу, Светличного, Мороза, но слава Чорновола не дошла до моих ушей. Его фамилию впервые увидел не на газетной полосе, машинописной странице «Хроники текущих событий» или иного самиздатского документа, а на... задней стенке ящичка для ниток под столом моей швейной машинки.

Весна 1975 года. В цеху лагеря № 17а стоят швеймашинки Подольского завода, каждая из ветеранок цеха насчитывает 20-25 лет лагерного служения. Проработав две недели, я стал исследовать свое рабочее место, вытащил из гнезда ящичек для ниток и на задней стенке обнаружил колонку росписей прежних обитателей моей «рабочей точки» (так выражались надзиратели). Первой в столбике, помнится, стояла роспись московского писателя Юлия Даниэля, за ним расписался Валерий Ронкин (старший научный сотрудник из Ленинграда, подсудимый на процессе ленинградских социал-демократов);

дальше — подпись Юрия Галанскова, поэта, героя знаменитого политического процесса; потом росчерк — «Илья Глезер», это биолог, доктор наук, сионист; за ним две подписи: Дмитро Квепко и Вячеслав Чорновил. С Квепко, учителем украинской литературы, создателем нелегального Украинского Национального Фронта на Ива-ново-Франковщине, я успел в зоне познакомиться, он работал теперь в соседнем ряду, наискосок от меня. Значит, последние росписи — недавние. Но кто такой Чорновил? На перекличках заключенного с такой фамилией не вызывали.

Про громкую славу Вячеслава Чорновола в Мордовии (пока еще — в Мордовии) я узнал впервые через несколько недель, когда неожиданно, «вне режима», на свидание ко мне пустили старую мать.

В этом месте книги позволю себе еще одно, малое отступление о собственных делах. По нашему делу шло трое обвиняемых, причем «паровозы», первые номера, в итоге сложных и мучительных для них комбинаций гебистов оказались в том же году в Париже, зато «ва-5 гон», т. е. я, этапировался в' мордовскую зону ЖХ 385/17а. Даже с ' точки зрения начальства обнаруживался в деле смутный непорядок, и потому знакомые не удивлялись, когда вскоре после этапирования меня в Мордовию мою мать и жену вызвали в приемную ЛенУКГБ и

 

предложили взаимную сделку: я должен подать прошение о помиловании (с признанием, естественно, своей гнусной вины), а за раскаяние меня выпустят в 1976 году, т.е. фактически по трети назначенного судом срока.

Мать безумно обрадовалась и мигом кинулась в Мордовию — агитировать съша покаяться. Я едва не ушел со свидания, надзиратели удерживали за руки силой. Постепенно мама успокоилась и стала убеждать «живыми примерами», какие Хорошие люди — мои начальники и как я не прав в своем отрицательном к ним отношении.

— Выхожу с поезда — ну, как со станции добраться? Я же никого, ничего тут не знаю. Вдруг машина, в ней офицер — такое счастье! Сам раскрыл дверку: «Вам куда, мамаша?» — «В семнадцатый лагерь».— «Садитесь, нам по пути». И довез меня прямо до ворот лагеря. Такой скромный человек, ничего про себя не сказал — а здесь узнала, что он твой начальник...

Когда я пересказал байку про «любезности Зиненки» Володе Кузюкину, тот куда сильнее зауважал мою «зеленую» персону.

— О, Михаил, да ты большой человек! — осклабился, захихикал. — Такой чести, чтоб посетителя на казенном бобике до зоны довезли — этого херр Зиненко только мамашу Славка Чорновола удостаивал. Ты у него в одном ранге числишься со Славком?

— Да к чему они, все танцы-плясы?

— Славко думал — чтоб его старуха ни с кем не поговорила в дороге. Зиненко выписывал круги вокруг матери, лишь бы «контактов» не допустить. Точно так вот и на вокзале ее встретил, и до зоны довез, хряк. Славко у них под номером первым идет на всю Мордовию!

.. .Анекдоты из жизни семнадцатого лагеря, связанные с пребыванием Вячеслава Чорновола, с тех пор стали коронным салатом в рассказах Кузюкина. Жаль, я не записывал их. Вот парочка сюжетов, случайно сохранившихся в памяти:

— Славко всё искал, как бы ему довести Зиненку до припадка. Догов.орился однажды с Петровым^*, тот тоже охотник до хохмочек, и по задумке Чорновола подал Петров заявление на имя начальника лагеря: желаю встать на путь исправления и потому прошу принять меня в секцию внутреннего порядка. Это, взамен бывшей вохры, сейчас такое название у внутренней лагерной полиции из зэков. Ка-по? Пусть будет капо. Значит, прошу принять меня в капо. Зиненке словно через жир на заднице укол всадили: то есть как, в его сучью команду, с которой иногда душевно отдыхает, ввести человека от Славка! Понятно —«Отказ», Вот здесь, у меня в слесарке, Славко с Петровым сочиняли новое заявление — на имя прокурора, мы от хохоту помирали... Лагадминистрация мешает гр-ну Петрову встать на твердый путь исправления, отказывает особо опасному государ-

 

ственному преступнику в его страстном желании перековаться в активиста лагерной полиции! Где же помощь человеку, который оступился и недопонял, но теперь горит желанием искупить свою страшную вину перед родиной и всем прогрессивным человечеством? Надо было поглядеть на Зиненку, когда прокурор передал ему такое письмецо: «Вы меня не проведете, гражданин Петров! Почему вдруг захотели в актив? Что Вам делать среди тех, кто встал на путь исправления? Вы разве военный преступник? Вы из СС? Из ГФП? Вы же обыкновенный антисоветчик!» И — фьюить, обоих, Чорновола и Петрова, из колонии сплавил в тот же месяц! Петрова кинули на Пермь, а Чорновола отправили на тройку, к майору Александрову, это недалеко, на станции Барашево.

... Была у Кузюкина и другая версия «подвигов» Чорновола, после которых тот все-таки расстался со штрафным 17а.

— Однажды в перекур Чорновил объявляет: нам с Зиненко на одной зоне не жить. Или он тут служит, или я тут сижу. Подал заявление о переводе в другую зону. Ну, кто будет удовлетворять такие жалобы? Славко объявляет голодовку протеста. Отголодовал трое суток — его по приказу МВД обязаны изолировать. Куда? Карцера у нас нет. ПКТ нет. Этапируют в карцер 19-й зоны. Только завели в ШИЗО, Славко попросил бумагу и сует им заявление: благодарю начальствующий состав за удовлетворение моей просьбы, за освобождение от совместного пребывания с провокатором Зиненко, и потому голодовку немедленно снимаю... Его с первым же этапом направляют к нам в зону. Только переступил порог вахты, пишет новое заявление: так как моя просьба о разъединении с провокатором Зиненко не удовлетворена, объявляю вторичнуй) голодовку протеста. Его снова держат три дня на зоне — и обратно в карцер, он опять снял голодовку — и по новой... Догрыз их все-таки, чуть не восемь раз туда обратно катался. Перевели на тройку.

... Это, конечно, лагерные легенды, наросшие вокруг имени Чорновола, как жемчужины нарастают вокруг песчинки, но ведь и легенды характеризуют масштаб личности. Когда через год. мы сидели с Черноволом в одной карцерной камере, я спросил его, верно ли повествовал Кузюкин о его схватках с Зиненко.

— Не совсем так, — он помотал головой, но как было на самом деле — не стал рассказывать при «подслушке» (мы оба знали, что камера оборудована «оперативными клопами»). Потом обронил; — Вся эта история с Зиненко, в общем, следствие моей ошибки. Когда мне слепили приговор, я придумал подать заявление, что в случае этапирования за пределы Украины буду в зоне разговаривать с администрацией только по-украински. Это официальный язык в Советском Союзе, и я по закону не обязан понимать и разговаривать на другом государственном языке. Надежда была — вдруг зацеплюсь за Украину; не хотел ее оставлять. Но меня этапировали на

 

17а, и первое, что услышал на вахте — ласковый баритон Зиненко «Здоровеньки булы, Вячеслав Максимович». Я потом согласился говорить с любым начальством хоть по-русски, хоть мордовский вы учить, лишь бы эту тушу не видеть...

* * *

Впервые я познакомился с Чорноволом на этапе из Саранского следственного изолятора ГБ обратно в нашу зону в феврале 1977 г. Богатым событиями оказался этот этап в моей лагерной биографии. В Саранске удалось переиграть гебистов, убедить следствие, что рукопись моих лагерных записок «Место и время» якобы уничтожена в топке котельной (а она как раз в это время уплывала за «забор»). В благодарность за «чистосердечное признание» и «откровенные показания на дознании» смог выбить у ГБ разрешение на свидание с женой и шикарную внеочередную посылку, которую и вез в зону — угощать товарищей. При пересадке на потьминскую ветку, ведущую в полосу десятков мордовских лагерей, попрощался с другом, Азатом Аршакяном, — он уходил на освобождение. На перегоне Потьма-Баращево впервые сумел — через внутреннюю переборку вагонзака — познакомиться с Аликом Мурженко, героем еврейского «самолетного дела» 1970 г., и от него услыхал про «покос 1977 года» в Москве и на Украине (арест руководителей Хельсинкских групп — Орлова, Гинзбурга, Руденко, Тихого). На следующем отрезке пути — от Барашево до лагерной столицы Яваса сумел увидеть и попрощаться за руку с Юрой Федоровьм, еще одним «самолетчиком 1970 г.» (оба они, Мурженко и Федоров, а также Эд. Кузнецов сидели на «спецу», т. е. в лагере особого, а не строгого, как у меня, режима). Наконец, в Явасе нас, группу этапников на 19-ю зону, выгрузили из «Столыпина», и здесь мы стали дожидаться «воронка», этапного «автозака», для последнего рывка в зону.

На платформе простояли довольно долго. «Воронок» находился рядом, но погрузка задерживалась: кого-то «менты» ждали. Вот громыхнул тормозами следующий состав, смотрим — ведут оттуда к нам двоих зэков, высокого и низкого. Низкого мы знали хорошо — это слесарь из нашего цеха Артем Юскевич, задиристый украинец из Таллина (он сел на 5 лет как член «Демократического Движения Эстонии»). Забиячливый Артем лихо перебирал сапогами рядом с худощавым светлоусым зэком, похожим на молодого Некрасова. Тот был одет в потрепанную и застиранную до пепельности робу. Артем что-то ему объяснял, размахивая темно-коричневыми от табака пальцами — наверно, рассказывал про нас, этапников на 19-й... Я думал так потому, что когда их обоих подвели к нашей группе незнакомый зэк не стал представляться и узнавать, кто мы, а стремительно, как зенитный пулемет, начал выпаливать последнюю диссидентскую и лагерную информацию.

 

—.. .арестованы Орлов, Гинзбург...

—Уже слышали.

Уму непостижимо, сколько успел сообщить за те минуты, которые отделяли его приход от погрузки нашей компаний в «воронок».

— Да кто Вы? — прерываю информационный залп естественным вопросом.

—Ах,да...Я—Чорновил.

Тут уж я затряс ему руку.

Выяснилось, что недавно Чорновил встал на Статус политзэка, и майор Александров «выписал» ему шесть месяцев ПКТ. Лагерная тюрьма (как и ШИЗО) находилась на территории 19-й зоны — туда его теперь и этапировали.

Встать на Статус — означало следующее: полностью отказаться от выхода на подневольную работу, от построений на «проверку» и в столовую, от посещения политзанятий и ношения нашивок, словом, от всего «режима», разработанного в МВД для лагерей и тюрем. Вот это и совершил Чорновил: тотально восстал против «режима»!

Жизнь в ПКТ невеселая: вместо барака зэка переводят в камеру, иногда в одиночку; вместо туалета на улице стоит параша в камере;

паек ополовинивается, «ларек», т. е. закупка дополнительных продуктов в магазине зоны, уменьшается втрое, а переписка вчетверо (одно письмо в два месяца вместо обычных двух писем в месяц). Даже привычные мордовские зэки скучают, когда их этапируют в ПКТ! Но Чорновил ехал тогда в ПКТ, как Наташа Ростова домой после встречи на балу с князем Андреем: он излучал энергию, он был куда оживленнее и бодрее нас, перемещавшихся из сытного саранского сидения в привычную зону под открытым небом.

Посадили его в «автозаке», как положено особо опасному, в «стакан», и оттуда он продолжал сыпать в нашу компанию «последними известиями» через металлическую стенку:

— На 19-м Осипова встретите, передайте от меня привет.

— Почему на 19-м? Он у вас, на тройке... (Владимир Осипов, лидер русских националистов, сторонник Единой и Неделимой России, примерно восемь месяцев назад был этапирован с 19-й зоны на «тройку», где сидел Чорновил).

— Был на тройке! — прожурчал из боксика удовлетворенный голос. — Надеялись гебисты, что Чорновил с Осиповым поцапаются, а гебня будет кайфовать. Ну, а мы решили отложить разногласия до полной победы над большевизмом. Каждую акцию проводили вместе! Да, Михаил, мы с Осиповым голодовали в августе, когда вас с Паруйром лишили свидания...

(Свидания нас с Паруйром лишили тогда за разоблачение Кузюкина, хотя, видит Бог, я Владимиру Ивановичу верил почти до конца. Но гебисты, как всегда, за спиной молодого Айрикяна раз-

 

глядели направляющую еврейскую руку. Потом мне создали на зоне репутацию «грозы шпионов», совершенно незаслуженную).

— Они долго нас терпели вместе, но когда Володя проголодовал 12 января, в. день украинского политзаключенного, андроповская терпелка лопнула, и Осипова перекинули обратно на девятнадцатый.

— Осипов голодовал в поддержку украинских требований? — изумляется сосед по «автозаку», Сергей Солдатов.

— Ну, нет! — смеется Вячеслав в «стакане». — Не так далеко! Но он требовал освобождения украинцев-политзаключенных, протестовал против преследований людей, которые отрицают насильственные действия... Ребята, я задумал сейчас в ПКТ провести серию голодовок в поддержку Статуса политзэка. В защиту каждого из пунктов Статута буду проводить голодовку и подавать Подробное заявление, почему необходим этот параграф Статута. Голодовки провожу только, если будут сажать из ПКТ в ШИЗО в каждый голодный день, — все равно этой паечкой в 400 граммов голода не заморишь, так пускай хоть день с пользой пройдет. Как вы считаете?

Затем из «боксика» посыпались к нам адреса ссыльных и активистов диссидентского движения — всех, с кем можно переписываться. Это запомнилось, потому что именно от Вячеслава я получил тогда адрес Стефании Шабатуры, причем он помнил наизусть не только адрес, но даже почтовый индекс ее ссылки: «С индексом вернее дойдет».

Бывший капитан-лейтенант Лысенко слушал Чорновола и влюбленно поблескивал глазами. Так ехать в ПКТ, в «тюрьму в квадрате», — кадровый моряк Лысенко умел ценить естественное, как огонь, мужество.

Но вот мы добрались до вахты, нас отделили от Чорновола (его повели через промзону в ПКТ, нас запустили в штаб на обыск), и сразу после обыска Виталий подошел ко мне и сказал:

— Какой человек, а! Украинец! А ты говорил, что нам не хватает политических умов...

— Боби Пэнсон, знает Славка, — возражаю я. — Они вместе «Хронику тройки» сделали. Он определил так: Чорновил на голову выше всех здешних украинцев.

— Да нам и одного такого хватит...

* * *

Где-то через неделю после прибытия на зону новый друг, Владимир Николаевич Осипов, предупредил меня, что на зонах строгого режима в Мордовии запланирована серьезная акция— Стодневная забастовка с требованием ввести в жизнь лагерей Статус политзаключенного СССР.

 

— А почему Чорновил всех не дождался? Он уже стоит на Статусе.

— И неправильно поступил, — серьезно ответил Осипов.,— Сорвался в ПКТ раньше срока. Но теперь его поддерживать надо. Вы согласны принять участие?

Значит, у истоков акции стоит Чорновил... Но он по своей горячности вышел из строя, и его заменяют Осипов и Солдатов.

На какое число намечено начало акции?

Осипов упрямо молчит.

— Это не пустое любопытство,— поясняю. — У меня есть своя задача и своя работа. Пишу книгу о зоне. Должен решить, успею ли подчистить свои дела до начала акции, тогда дам ответ.

Осипов задумывается, решая задачу про себя. Дата начала акции — всегда тайна зэков, в которую хочется проникнуть начальству. В чем смысл такой таинственности — не знаю, мне казалось, что это какая-то обоюдная игра, вносящая разнообразие в монотонную жизнь каторжников и администрации. Наконец, решившись, Владимир Николаевич произносит:

— Думаю что-то месяца через полтора... — а точную дату так и не сказал.

— Тогда успеваю. Согласен. Есть два условия...

-Да?…

— Первое: кроме вас и Сергея Солдатова, никто, даже самые верные люди не должны знать, что я принимаю в этом деле участие. При нынешних моих занятиях мне вреден .любой, сверх обычного, интерес ГБК моей персоне. Он кивнул: принято.

— Второе условие: взамен моего участия в вашей акции я получу у вас, Владимир Николаевич, интервью о вашей жизни для моей книги^*.

—Договорились.

Так началась для меня Статусняя акция.

Гебисты что-то чуяли и пытались прощупать наши планы. Бытовик-политик Федор Сенчук, лагйрный парикмахер из педерастов, «по-дружески» рассказывал:

— Вчера ко мне на стрижку приводили Чорновола. Здорово обижается парень: я, говорит, на Статусе стою, а товарищи не поддерживают. Что ж вы его одного бросили?

Впрочем, Федя вряд ли действовал по поручению ГБ, для тонких действий у него слишком явно написан на лице порок стукачества. Скорее всего, работал на опера МВД-

21 апреля 1977 г. мы впервые не вышли ни на построение, ни на работу, сорвали нашивки и объявили на сто дней полный саботаж всех лагерных требований —в честь надвигающегося Белградского совещания 35-ти государств Европы и Америки.

 

Самая тяжелая неделя моей лагерной жизни наступила после перехода на Статус политзэка. В карцер одного за другим ежедневно уводили Ушакова, Шакирова, Солдатова, Равиньша, вот уже и мальчика Мишу Карпенка увели, — а меня все не трогали. Помню, как ходил взад-вперед за бараками по раскисшей от дождей земле, вдавливая в нее тяжелые кирзовые сапоги: «Неужели не заберут? Всего можно от них ждать... А что тогда товарищи подумают!» Но 28 апреля вызвали в штаб — слава Тебе, Господи! — и прочитали постановление на 11 суток карцера. Оказалось, задержка объяснялась необходимостью перед карцером вломить мне дополнительное наказание — снять«льготное содержание», дарованное Зиненко во время стусовской голодовки. Прощай, мой пай в фонд репрессированного зэка!

Наконец, привели в карцерную камеру, там самый воздух наэлектризован нервным током. Все места во всех камерах заполнены зэками, а по коридору, как шимпанзе в вольере, мечется «хозяин зоны» Пикулин.

Сергей Солдатов обнимает меня на пороге и выкладывает карцерные новости:

— Каждый день начальство является, все с уговорами. С ними Славко беседует. Ну, я тебе скажу, это язычок! — и он довольно ухмыляется.

Как раз в эту минуту к нашей камере подскакивает Никулин:

—Зачем вы, Хейфец, встали на Статус? У вас совершенно нет самостоятельности в поступках, самолюбия. Все делаете так, как велит ваш зэковский генерал—Чорновил!

Так я услышал слова, вынесенные мной в заголовок этого раздела. Вскоре, однако, майор перестал появляться в карцере; как-то он приказал снять нижнее белье с Германа Ушакова, которого волокли на очередную ходку в карцер, — чтобы тому в одной робе было ночами похолоднее. Тогда Солдатов в знак протеста разделся до пояса, объявив «холодовку». Я же подал Никулину из рук в руки заявление (он брал их вопреки режиму: все надеялся, что это заявление об отказе от Статуса или просьба о пощаде)— и попросил майора на завтра, в День большевистской печати, в мой, так сказать, профессиональный праздник, раздеть меяя совсем догола и тем отметить юбилей коммунистической печати. Никулин завизжал: «Я передам ваше заявление прокурору для возбуждения уголовного дела!» — но из барака вылетел пробкой от шампанского и потом появлялся лишь в случае ЧП. Ходить «по агитацию» теперь поспали замполита...

Веселый был в первые статусные дни наш карцер. Как правило, самое тяжелое в карцерах не голод, не холод, а одиночество и молчание: разговоры между камерами запрещены, и если будешь перекликаться с соседями, рискуешь после конца карцерного срока лишиться «ларька» или даже получить новый карцерный срок. Рисковать не хочется... Но тогда мы заведомо запланировали для

 

себя сто дней без ларька и сто дней в карцерах — а в этой ситуации чем они могли нас укусить? И карцер превратился в статусный клуб, обитатели его перекликались свободно, а на любое замечание надзирателя следовал стереотипный ответ: «Начальник, мы на Статусе! Мы вне вашего закона!» Они мгновенно отключались (любопытная деталь: замечания они вообще пробовали делать, только если мы говорили на русском языке. Стоило перейти на английский — чтобы сделать переговоры между камерами непонятными для подслушивающих .надзирателей — они вообще переставали что-либо слышать, будто по карцеру разносятся не голоса зэков, а, например, пенье птиц или классическая музыка).

Одним из преимуществ статусного сидения перед обычным карцером явилось обилие информации. В нормальном карцере зэк на две недели отключен от любых источников информации, даже от советского радио. Но в дни Статусной забастовки мы могли следить за всеми газетами, потому что каждый день кто-то из статусников кончал срок и выходил на пересменку. Первое, что он делал — читал газеты в местной читалке, и когда его заводили снова в карцер — иногда через сутки, иногда через два-три часа — он начинал очередной срок с лекционного обзора газет и журналов. (Помню, Миша Карпенок, которого завели в карцер через 40 минут после выхода из него, так объяснялся с нашей командой:, «Я успел только в столовую, пообедать, оттуда пошел в читалку, а они меня вызывают...» — «Эх, Миша, надо было с читалки начинать!»). Но, помимо обзора прессы, мы ежедневно слушали последние известия по радио. Чорновил — обладатель камеры ПКТ, где положен радиорепродуктор, записывал у себя все новости и тут же диктовал их всем камерам (когда Вячеслава тоже стали таскать по карцерам, в соседнюю камеру ПКТ пошел Владимир Осипов и очень четко исполнял обязанности «хозяина новостей»).

Чорновола пробовал останавливать наш замполит, старший лейтенант Кильгишов:

— Нельзя кричать в карцере...

— Гражданин замполит, я провожу подитзанятия. Вы же сами не можете допустить, чтобы статусники сто дней не слушали политзанятий... Я ничего им не сообщаю, кроме московских известий...

Что отвечать? Режим требует тишины в карцере, но режим требует и ежедневных политзанятий... Замполит вступил в конкурентную борьбу с Чорноволом: стал ежедневно ходить в карцерный барак и вести с нами душеспасительные беседы. Любимая тема. этих бесед: «В СССР нет политзаключенных, поэтому нет и Статуса политзаключенного». Был он бывшим учителем, попавшим в МВД по партийной разверстке, человеком от природы мягким, не злым, и тяжело ему приходилось с зубастыми зэками типа Чорновола, когда офицер пытался доказывать, что мы — это не мы, а «уголовные пре-

 

ступники». Основной аргумент замполита был таков: поскольку в государстве не существует особого кодекса для политических преступлений, а есть единый уголовный кодекс, значит, в нем, соответственно, нет никаких политзаключенных, а есть только уголовники.

—А в других странах, в западных, например, существуют политзаключенные?—любопытствует Чорновил.

— Там-то конечно...

— Но никакого особого кодекса для политических заключенных в западных государствах тоже не существует, а статус политзаключенных соблюдают...

(Как раз в те дни в «Правде» появилось сообщение, что консервативное правительство Великобритании злодейски задумало отменить Статус политзаключенных, действовавший в тюрьмах Ольстера, по причине, «якобы эти борцы — террористы». Так мы и узнали о существовании Статуса на Западе).

— Или мы политзаключенные, — добивал замполита Славко, — и тогда признайте наш Статус. Или вообще нигде в мире не существует политзэков, и тогда прекратим крики: «Свободу узникам в

Чили!».

— Но должно существовать юридическое определение политзаключенного, прежде, чем говорить о его статусе, — возражает замполит. — Иначе каждый вор объявит себя политиком, он тоже борется по-своему с обществом!

— Определение политзаключенного уже дано! — Ото, переспорить Чорновола не просто. — Знаете кем? В книге одного английского коммуниста, она есть в библиотеке, приводится определение, данное Анджелой Дэвис. .. .Вы помните, кто такая Анджела Дэвис?

— Сами понимаете, что помню! — замполит начинает сердиться.

— Я про другое... Извините. Она для Вас — авторитетное лицо?

—Да.

— Так вот, Дэвис определила политзаключенного: это лицо, совершившее правонарушение законов данного государства не в личных, а в общественных интересах — в интересах либо всего общества, либо какой-то отдельной его группы. А ведь каждому из нас, ну, почти каждому, суд вменял в вину не корыстные побуждения, но наоборот — инкриминировал, что мы собственные деньги вкладывали в наше «преступное деяние».

Совершенно неожиданная реакция замполита:

— Так, значит, я вас не убедил, — расстроено произносит он. — Зря говорил все время?

И тут я, слушающий их беседу у двери, понимаю: это для Чорновола — дискуссия, а для замполита-то — задание!

— Вы говорили вовсе не зря. Я, действительно, хотел послушать позицию вашей стороны, — а вдруг мы в чем-то не правы, ведь тоже можем ошибаться. Я еще и еще раз продумывал справедливость на-

 

ших действий. И, к сожалению, гражданин Кильгишов, вы не убедили меня.

— Но ведь, требуя Статуса, вы хотите добиться нарушения советского закона. А наша задача — служить закону, а не помогать его нарушению.

— Вы правы, мы хотим изменить закон. И сознательно пошли на его нарушение...

А называете себя правозащитником! Молодец замполит, ловко парирует!

— .. .но вы нам не оставили никакой возможности для изменения закона, который мы считаем неправильным, Кроме нарушения этого закона явочным порядком. Мы отправили проект Статуса в Верховный Совет и не получили никакого ответа по существу проблемы. Только тогда решили нарушить законодательство...

— Ну, за действия Верховного Совета я отвечать не могу, — и замполит удаляется.^*

...В этот вечер у Вячеслава было отличное настроение, и он начал петь, а за ним распелся хором весь карцерно-тюремный барак. Аж до зоны долетало пение штрафников! Солировал прекрасный певец

— Паруйр Айрикян. Чорновил пел песни и читал стихи Александра Галича — он их любил и знал наизусть, особенно любил про декабристов, кажется, слегка поправлял автора:

...хочешь выйти на площадь?

можешь выйти на площадь?

должен выйти на площадь

в тот назначенный час...

На следующее утро к нам явился новый «главноуговаривающий» — отрядный начальник лейтенант Хлевин.

— Какая Советская власть гуманная, — обратился к карцерникам. — Вы в карцере песни поете, а администрация ничего большего, чем карцер, не может вам сделать.

Сергей Солдатов засмеялся:

— Гражданин лейтенант, не переживайте, вроде ваш карцер похож на банкет в клубе. Это не карцер у вас слаб — это мы дня вас сильны.

— Гражданин лейтенант, гражданин лейтенант, — неожиданно позвал его Чорновил.

 

- Что такое? — ох, как неохотно двигался к его камере начальстве.

— Вы вчерашнюю «Правду» читали?

-          Читал.

—                       Там есть заметка...

И Вячеслав вслух прочитал заметку из «Правды» (эту газету давали даже в тюрьму). Оказывается в США осуществлена новая антисоветская провокация, а именно построена действующая модель лагерного карцера, куда лиц, желающих испытать положение советских зэков, помещают на 14 часов, без постели, на хлеб и воду, и т. д., а потом, по окончании срока, читают им лекцию про советскую пенитенциарную систему.

Мне тогда думалось, что автор, советский журналист, искренне поверил, что пишет о клеветнической выдумке «врагов». Современному человеку, — даже советскому журналисту — трудно представить, что где-то не в переносном смысле, а буквально людей держат на одном хлебе и воде, что они спят на досках, а под голову кладут обувь, что в туалет водят раз в сутки, что для «малой нужды» стоит тут же в комнате, где живешь, ржавый вонючий бак, которым пользуешься на виду у сокамерников, что окна загорожены не только решетками, но и металлическими намордниками-«жалюзи», сквозь которые небо видится в мелкий горошек, а земли вообще не увидишь... Именно это и описывал корреспондент «Правды», полагая, что такое, точное описание «американской выдумки» без комментариев разоблачает заокеанских лгунов. И я вполне допускаю, что этот прием «объективного описания» карцерной модели казался действенным дня обычной читающей публики. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда в цивилизованном государстве! Но в реальном советском карцере, где все описанное в «Правде» считалось естественным и вытекающим из всех приказов и распоряжений (да еще и слабым наказанием! — вон как Хлевин жаловался) — здесь лейтенант растерялся. Помолчал, а потом заверещал (тоже ведь понимал, что и его подслушивает оперативник):

— Наверное, корреспондент что-то упустил... Это не как у нас...

— Не-е-т, гражданин начальник, это точно, как у нас! — застрочил Славко. — И не вообще модель советского карцера, а модель вот именно нашего, который на девятнадцатой зоне — вот где мы с вами разговариваем. А знаете — почему? Потому что все размеры и условия им предоставил Могилевер^*. Мы с ним вместе в тот заход в ПКТ сидели, и он измерил каждую камеру, каждое окно — у него как раз была эта идея: сделать в Израиле копию мордовского ШИЗО, чтоб там все знали, в каких условиях нас здесь держат... Ну, а получилось, видно, не в Израиле, а в Америке!

 

Хлевин не выдержал и потопал прочь из тюремного барака — под одобрительный гогот несдержанного Бабура Шакирова, сидевшего в ближайшей к выходу камере.

* * *

Чорновил уверенно дирижировал статусной акцией. Каждое «голодное» (через сутки) утро он объявлял всему бараку, какой пункт Статуса будет темой очередного заявления на имя прокурора и в честь чего мы все проводим сегодня очередную голодовку протеста. Мы требовали от дежурного листки бумаги, и начиналось сочинение заявлений. Йотом каждый читал свое вслух всему бараку — это было похоже на состязания поэтов в средние века — отдавали все надзирателю, и ложились в дрейф: в день голодовки полезно поменьше двигаться, лучше ее перележать на полу.

Если память не изменяет, я провел 12 таких предбелградских голодовок (не считая особую, длительную голодовку на 4 суток, которой мы торжественно встретили открытие Белградского совещания), но у Чорновола их должно насчитываться много больше: серию Вячеслав начал значительно раньше остальных.

Как я оцениваю его в роли руководителя Статусной акции?

Я пишу не житие святого Вячеслава для Четьи-Миней, а силуэт реального деятеля, и потому буду честно рассказывать о его недостатках (на мой, разумеется, взгляд) -— недостатках, наверно, не столько личных, сколько национальных. Это — то же свойство, что у Стуса: безрассудная, самоотверженная до самоубийства, нерасчетливая смелость. Я называл ее «Тарасовым комплексом» — в память о гибели Тараса Бульбы. На мой взгляд, все «предбелградские голодовки» явились легкомысленным растрачиванием зэковского здоровья — того капитала, который должен пригодиться в будущей борьбе с врагом.

В голодовке имеется смысл, если заранее о ней сообщено за проволоку, если информация достигла эмигрантской и западной печати и, отразившись от радиопередатчиков, возвращается в советскую империю в форме подробного сообщения; Тогда голодовка — политическое оружие, с помощью которого пробуждается народное сознание, и она, как любая акция общественного значения, безусловно имеет политический смысл. Скажем, сообщение о Статусной забастовке заранее передали в диссидентский центр (я это знал, потому что сам принимал участие в переправке информации по одному из лагерных нелегальных каналов). Потому и администрация со злобой объясняла: «Своей акцией в зоне вы принесли больше вреда советскому государству, чем преступными действиями на воле, за которые получили сроки». Но передавать на волю информацию о каждой из предбелградских; голодовок протеста было невозможно! (Тем более,

 

что провалился один из важных каналов связи, шедший через Паруйра Айрикяна). И протест становился политически бессмысленным.

Но особенно мне не нравились тексты заявлений протеста, посылаемые статусниками в адрес руководства ГУЛАГа. Зачем растолковывать врагу, где нам больно, показывать, да еще в письменном виде, наши слабые места? Но мои неуверенные попытки объяснить Чорноволу, что перед нами не противник, а смертельный враг, который только радуется, читая заявления, наполненные описаниями пактах страданий и терзаний, — наталкивались на непонимание. Если не писать заявлений протеста — зачем голодовать? А если не голодовать, не протестовать сегодня и ежедневно — зачем сидеть на зоне, какой толк в этих годах жизни? — вот логика Чорновола.

Тут у читателя может возникнуть естественный вопрос: если Вы, автор, не одобряли тактической линии Чорновола, зачем следовали ей? Зачем голодовали и писали заявления на имя прокурора?

Не по слабости характера и не по желанию пойти в гонке за лидером... Просто на зоне была у меня другая цель, не такая, как у него и всех прочих товарищей. В силу непонятной оплошности ЛенУКГБ, мне дали пропуск и творческую командировку в совершенно запретно-секретный пункт СССР — я считал себя тут спецкором. Я не должен был — так мне казалось — воздействовать на события в зоне, но, напротив, наблюдать и изучать их в натуральной обстановке, вникать и исследовать естественную логику поведения тех, чье существование в зоне носило не случайный, как у меня, а профессиональный характер— диссидентов и администрации. Я хотел оставаться таким инструментом исследования, который своим вмешательством не изменяет природный ход общественного явления;

Честно признаться, я и в Статусную акцию забрался, совершенно ясно понимая, что она кончится ничем, но мне как литератору нужно было проникнуть в карцер и изнутри понаблюдать за ходом забастовки. Поэтому я послушно разделял участие во всех акциях, которые задумывал «мотор мордовских зон» — Вячеслав Чорновил.

Но почему же он, человек, безусловно, умный, отличный мастер тактических схваток, любил залезать в неподготовленные акции, где только «обдирал бока»?

Я думал об этом в карцере. Вот несколько предварительных наметок по этому сюжету.

По складу души Вячеслав, как это называлось до революции, благородный человек. Потому, несмотря на все пламенные декларации, он и врага своего — Советскую власть и ее гебню — мог воспринимать лишь как противников, т. е. как людей иного образа мыслей, иных убеждений. Наблюдая за ним со стороны, я сопоставлял его с Ганди, Неру, Кениатой, Нкрумой; это именно подобный им тип национального вожака (я не сравниваю здесь масштабы дарований, но общее направление души). Ему бы действовать в любой колонии Британской Империи, где юридические, исторические, по-

 

литические и логические аргументы — все богатство, которым располагает Чорновил, — выслушиваются, оцениваются, воспринимаются противником. Именно таким предстает в своей борьбе Дж. Неру, если судить по его автобиографии... Таким борцам, как Чорновил, их враги обычно кажутся Рыцарями Империи, а не бандитами из погромных команд. Забегая вперед, вспомните фразу из его последнего слова на третьем суде, где гебисты спекли Вячеславу «покушение на изнасилование»: «Мне казалось, —сказал он,—что четырнадцатью годами честного противостояния я заслужил более квалифицированное обвинительное заключение» (цитирую по памяти, но за точность смысла ручаюсь). В этом весь Вячеслав: честное противостояние властям он воспринимал как нечто заслуживающее уважения и признания у противника (чуть не сказал — соперника). Но в существующем мире с ним воюет не Рыцарь Империализма (такие перевелись на Руси в 1917 году), а нормальные уголовнички с кастетами и «пушками». (Я прощу прощения у читателя за грубость, но это мое личное, чисто физическое ощущение от людей, олицетворяющих собою Советскую власть. И я употребляю эти выражения не в переносном, а в прямом, буквальном смысле); осознав это, понимаешь опасность и слабость, политическую уязвимость позиции Чорновола. Он ведь в первых своих работах пробовал аж Марксом и Лениным их пронять — за что укорял его в карцере Сергей Солдатов. Все на разум, на идеологию уповал... Западный человек по своей внутренней сути, Чорновил создан для западных форм и методов борьбы. Уже здесь, в Израиле, я увидел портрет человека, который, кажется, очень похож на Чорновола внешне, да и внутренне, наверное, тоже — Леха Валенсы, лидера «польского августа». Представьте судьбу Валенсы в СССР. Почти наверняка его осудили бы в СССР именно за изнасилование!

Интересно наблюдать: когда Чорновил сталкивается с реальным, а не воображаемым противником, с хамом и тупицей, он обижается. Понимаю, это слово странно звучит в применении к сорокалетнему полигику, отсидевшему полностью два срока в политлагерях, — но факт: обижается до истерик. «Видно, мамаша здорово баловала в детстве!» —сердито обронил однажды после очередного скандала Вячеслава младомарксист Ушаков.

Все началось с того, что после жутко холодной ночи с 22 на 23 июля заболели все трое «пекатешников»: Чорновил, Осипов, Айрикян. Явился лагерный врач Сексясев — в прошлом, кажется, оперативник, редкостная скотина и невежда даже по гулаговским масштабам. Чорновил схватился с ним (виноват был, безусловно, врач) и... отказался пользоваться услугами Сексясева. Бойкот врачу! Пришла девочка-медсестра, но лечить она, естественно, не могла; и Чорновил объявил бойкот всей медчасти 19-й зоны. Расчет его был таков: раз его нельзя лечить в медчаеги зоны (ее он бойкотирует), я раз он дей-

 

ствительно болен, то у администрации не будет иного выхода, как отправить его «на больничку». Он всерьез верил, что победит! Начальству, напротив, радостно было, что он болен, и если бы умер, так еще лучше, — а он этого никак не мог себе представить, ему казалось, что просто недостаточно энергично требует «положенного». Конфликт разрешился лишь через несколько месяцев — в октябре 1977 г. Чорновил объявил бессрочную голодовку, требуя этапирования на больницу (по видимому, тут играли свою роль и некие престижные соображения, кому-то из статусников он успел сказать по дороге в баню: «Пусть гебня не думает, что из украинцев один Мороз способен на длительные голодовки!» Они-то не думали, им было наплевать! Зато думали мы, на зоне — тогда Сто дней уже кончились). Что сделать, как вырвать Славка из голодовочной петли? К счастью, надвигалось 7-е ноября, 60-я годовщина октябрьского переворота. Мы предупредили гебистов о возможной акции протеста статусников в этот день, если Чорновола не увезут в больницу:

«Может ли зона жить спокойно, когда рядом умирает товарищ!» Но если ему помогут, 7-е ноября мы обещали провести мирно. И, действительно, 7-е прошло без эксцессов, а 9-го Чорновола этапировали на больницу.

Другую особенность характера Чорновола - борца я разглядел позже, после окончания всех, и предбелградских, и белградских голодовок. Вдруг Чорновил задумал новую акцию — свою личную:

стал подавать заявления в конституционную комиссию Союза ССР с поправками и замечаниями к тексту конституции, которую тогда обсуждали. Буквально каждое утро в ПКТ начиналось с сочинения Славком краткого юридического эссе о «новой» Конституции.

То были остроумнейшие упражнения правозащитника-законника. Например, некая статья конституции гласила, что вся власть принадлежит народу в лице Советов народных депутатов, а соседняя провозглашала, что 'лишь КПСС есть ядро и руководящая сила политической системы в СССР. Как же найти выход из такого казуса, спрашивал в заявлении Чорновил, если народ изберет хотя бы один Совет, в котором коммунисты не станут «ядром» власти? Какую статью конституции следует предпочесть — ту ли, где говорится о народовластии, или ту, где говорится о роли партии... И такие заявления подавал день за днем, исследуя пункт за пунктом.

... Еще одно отступление от чорноволовского сюжета. В Израиле мне пришлось побывать на лекции крупного адвоката (из СССР), который, убежденно излагал, что Конституция СССР очень хорошая и передовая, только вот ее совсем не исполняют. После неё я осознал то, что не понимал три года назад, в Мордовии: конституционные заявления Вячеслава могли бы иметь действительно серьезное пропагандистское значение, если бы вырвались за проволоку! Уж если юрист не осознавал юридической беспомощности и бездарности этой конституции, пронизанной насквозь фальшью и алогичностью,

 

как солитер пронизывает поросенка, то что же в ней способны понять простые смертные...

Но тогда — тогда я на Чорновола сердился. Зачем он тратит свое время, мозг, здоровье на изучение конституции, которую, кроме него, читают полностью, т. е. от первого до последнего параграфа, разве что обитатели психбольниц; зачем ему писать документы в лагерный архив, которые вдобавок обязательно сожгут через тригода. Ведь начальство прямо объявило: ни в какие конституционные учреждения и комиссии его замечания переправляться не будут, заключенным запрещено участвовать в разработке и обсуждении конституции. Но он все равно писал...

Только через несколько дней, уже в самом конце статусных карцеров, мне, кажется, стала понятна загадка его «бюрократического недержания». Вячеслав Чорновил по самой сути своей природы — журналист и публицист, созданный дня писания, причем не мировоззренческих трудов стратегического назначения, а именно ежедневных, ежеминутных политических репортажей. Без постоянной публицистики— немыслимо его существование. Оторванный в зоне от своего детища, «Украинского вестника», Он, как бурундук, попавший в клетку, бессмысленно и яростно крутил колесо заявлений (кажется, будто мчишься вперед, а остановился — передохнул— и ты на том же месте, где впрыгнул в колесо). Но что делать, если заявления — единственный жанр, дозволенный в лагере военнопленному диссиденту-журналисту!

* * *

Какие еще «дирижерские» черты характера отмечал я тогда в Чорноволе? Во-первых, харизматическое право решать -за других, как именно они обязаны поступать. В тот период любой политзэк обязывался им встать на Статус,, и никакие отговорки во внимание не принимались. Почему, например, не привозят в карцер Паруйра Айрикяна? — спрашивал он в первые дни. И начинал высказывать обидные предположения в адрес бесстрашного армянина. (А Паруйр как раз в это время готовил у себя на зоне посылку со статусными и иными документами и до отправки их не хотел привлекать к себе внимание «надзорсостава»)... Потом, после провала посылки, Паруйра к нам привезли (и сразу бросили в ПКТ), тогда — почему не встали на Статус украинцы с 19-й, Кузьма Дасив, Николай Гуцул? «Это не украинцы!» — кипел Вячеслав. (А оба — немолодые люди. Дасив, осужденный на 10 лет лагеря и ссылки, болен язвой желудка; Гуцул отсидел после войны 11 лет как участник Сопротивления УПА, теперь шел по второму заходу на 9 лет). А почему евреи не встали на Статус? Ну, Коренблит больной, от него толку в карцере все равно не будет, а Пэнсон?

 

—Я знаю Бориса, он же настоящий парень, ты обязан поговорить с ним, Мшпа...

Каждый день начинал этот разговор!

Как ему объяснить, что Пэнсон, — «хозяин канала», у которого в это время лежат упакованные для переправы статусные материалы и моя вторая лагерная книга «Русское поле». Когда началась статусная акция, человек, выносивший посылки из зоны и отправлявший их дальше, вдруг чего-то испугался: «На зоне бардак, как бы антисоветчина не выскользнула» — он до забастовки не подозревал, в какую игру вовлек его «деловой еврей», думал, что отправляет нечто невинное. Теперь Пэнсон нарочито миролюбивым, спокойным поведением лагерного обывателя, как наркозом, снимал его подозрения... Никак не должен был Борис в это время становиться на Статус! — но не мог же я объяснять причину при «подслушке». А Славко вцепился, как клещ, подозревая, что я просто ленюсь «работать со своим землячеством»...

Вдруг вспомнил: Владимир Осипов, задолго до Статуса, рассказал, что они с Чорноволом придумали в карцере особый жест. Когда кто-то из них делал определенный знак рукой, это означало — сказанное «идет для опера», а не для собеседника,

— Славко, заберись наверх!

Вижу, он повис под потолком, у вентиляционного отверстия, на решетке. Я тоже вишу — со своей стороны коридора. Теперь мы видим друг друга.

— Не хочет Пэнсон на Статус, говорит не видит в этом смысла... Делаю условный жест.

—Ох...

Он чуть не упал с решетки, разжав руки от удивления.

— Ты знаешь?... — и тут же зажался, опомнился. Все сообразил мгновенно. Что приятно в Вячеславе — ум быстрый, реагирует мгновенно.

Еще приятная черта в прирожденном лидере — отсутствие пустого высокомерия, «гонористости». Командует, требует, но при этом нисколько не считает себя «главным, умным, лучшим». Дело ведь требует, а не Чорновил! Кажется, я отмечаю самоочевидные для хорошего человека вещи, но «техника» руководства требует от руководителей важничанья, особых внешних приемов, которые необязательно этим деятелям по душе, но помогают автоматическому выполнению принятых решений окружающими (генералы вовсе не из одной любви к побрякушкам завели погоны, лампасы и шитые золотом пояса). Наблюдал я эту «технику» и в среде зэков, как в среде любых лиц, привыкших руководить. Но Чорновил в личном общении остался совершенно простым парнем и в то же время умел сохранять среди украинцев громадный, легендарный авторитет (равновеликий, и то до начала конфликтов на «спецу», имел среди них разве что Мороз). Мне рассказывали солагерники, что однажды к

 

моменту окончания карцерного срока Славка не прибыл, опоздал по дороге с «тройки», этапный «воронок», и Чорновола на несколько часов посадили в наш штаб, в особую комнату — так все украинцы с 19-й зоны, не думая р будущих репрессиях, столпились за окном, чтоб только поглядеть там на него, по колени в снегу,,—к ужасу начальства, не ожидавшего такой демонстрации... В статусный период он не мог выходить на зону — в пересменки между карцерами его уводили не в зону, а в тюремную камеру напротив, но он облек меня полномочиями легата, и достаточно было на зоне сказать любому украинцу: «Обращаюсь к тебе по поручению Чорновола. Славко просит...», чтобы любое дело исполнялось ими (а ведь видели они его раз в жизни — в том самом штабном окне). Именно по украинским связям ушло за проволоку мое письмо о Статусной забастовке, напечатанное вскоре в «Континенте», «Эхо», «Либерасьон».

— Гебисты ко мне все время пристают: какой министерский пост я должен получить в независимой Украине! — жаловался Чорновил. Я сам слышал, как за дверью карцерной камеры майор Пику-лин спрашивал об этом у Вячеслава, тот не выдержал: «Гражданин начальник, в свободной Украине я буду занимать только один пост — редактора оппозиционной газеты». — «А-а-а, — возопил начальник зоны, — вот вы какой ужасный человек, Чорновил! Вы даже в независимой Украине будете оппозиционером!» Вячеслав поправился: «Это оговорка, я хотел просто сказать — редактором газеты...» Но Пикулин ревел на весь коридор: «Это оч-чень характерная оговорка...».

Не люблю соглашаться с начальником, но кажется, тот был прав.

Я думал, что положение Чорновола в движении украинских национал-демократов напоминает положение лидера в хорошо знакомых мне (по профессиональным занятиям) российских революционных организациях доплехановско-ленинского типа. Руководителем становился тот, кто сам делал наиболее опасное и практическое дело, например, набивал бомбы'для террора или выплавлял динамит... От подчиненных лидер требовал не «делай то и то», а «делай, как я». Конечно, это период детства или, в крайнем случае, юности движения: с годами возникают организационные структуры, при которых каждый делает свою часть работы и вожди не рискуют там, где должны рисковать менее ценные для движения люди. Но по степени нравственного воздействия на жизнь нации или общества самый важный период — именно первый, романтический этап борьбы.

Я наблюдал как бы микромодель того влияния, которое люди типа Чорновола оказывают на массовое, на обывательское сознание своих земляков. Выше упоминался бывший капитан-лейтенант Лысенко, посаженный на 7 лет за недоносительство на своего друга-офицера, связанного с «Интеллидженс Сервис». Конечно, Виталий Лысенко был вовсе не борцом, а жертвой ГБ, человеком от политики

 

далеким, национально полностью ассимилированным. В зоне капитан, естественно, держался от политики в стороне, в диссидентские акции не вмешивался, выполнял любые официальные поручения начальства и яростно берег здоровье: «Надо выжить!». Например, когда мы сидели с ним в одной камере Саранского следственного изолятора, он каждый день дважды вылизывал камеру от пыли («мы ведь этим дышим— для здоровья вредно»), постоянно делал зарядку, а в зоне на потайных и запретных пятачках выращивал нелегальные «витамины» — огурцы и помидоры. Занятие опасное (я сам однажды видел полковника МВД на зоне 17-а, наклонявшего тучную фигуру в шинели до земли, рывшегося пальцами в траве, он искал на газонах замаскированные стрелки укропа и вырывал их личными полковничьими руками, чтоб упаси Бог, в зэковский суп не попал миллиграмм свежих и потому неположенных витаминов), но ради сохранения здоровья Виталий рисковал и сеял... Жила в этом моряке некая хлеборобская, «с дидов, прадидов» тяга к земле, выращивать, удобрять, выхаживать росточки он любил. И вот на том памятном этапе один раз он увидел и услышал Чорновола, и...

Месяца через полтора после начала Статусной забастовки оказались мы со Славком рядом на «оправке» (а в туалете подслушек не имелось и можно поговорить спокойно несколько минут).

—Какой человек Лысенко?—прошептал Вячеслав. , —А что? .

— Со стороны ПКТ стройбригада ремонтирует запретку и забор, в ней Лысенко...

(Замечание в сторону: любые работы по укреплению тюрьмы считаются позорными в среде политзэков, на них соглашаются идти лишь исключительно послушные, покорные администрации лица, это как бы для начальства своеобразный экзамен для проверки сломленности политзэка. Поэтому туда направили среди военных преступников и нашего Виталия).

—... менты заговорились, отошли за угол, Лысенко подобрался к моему окну и сунул между жалюзи два огурца и помидор... Доверять-то ему можно?

Не усмехайтесь, мой западный читатели, над мизерностью жертвы Лысенко: не огурцами она измеряется, хотя свежие, тайно выращенные огурцы — тоже немалая ценность в зоне. В случае, если бы его «застукали», Виталий Почти наверняка рисковал карцерной отсидкой. Это, в общем, тоже ерунда, но, получив карцерный срок за помощь «осужденному Чорноволу», он мог навсегда, на сто процентов, попрощаться с надеждой выйти по условно-досрочным политическим «трем четвертям срока»... А ведь «минусовать» даже четверть срока — это для Виталия означало находиться в концлагере почти на два года меньше положенного по приговору. И все-таки он пошел на риск отсидеть два лишних года ради того, чтобы сунуть два огурца человеку, с которым он 45 минут просидел в одном «автозаке».

 

Такова сила нравственного поля, распространяемого среди земляков Вячеславом Чорноволом.

* * *

Раз уж выше зашла речь о «генеральстве», добавлю несколько слов о человеке, с которым не довелось встречаться на зонах и пересылках, но который пользовался среди украинцев авторитетом не меньшим, а, пожалуй, тогда даже большим, чем Вячеслав, — о Валентине Морозе.

Почему он долгое время в глазах «внешнего мира», да и многих украинцев считался в движении номером первым?

Уже в Израиле я впервые прочитал его сочинения. Бесспорно, Мороз — талантливый публицист, но, честно признаюсь, его труды сами по себе не могли выдвинуть его в первый ряд такого богатого талантами и культурными традициями движения, как современное украинское национальное Сопротивление.

Феномен Мороза объясняется, по-моему, сочетанием нескольких факторов.

Первый из них — безусловно огромное личное мужество этого человека, его бескомпромиссность в отношениях с врагом, способность пойти на самые тяжелые жертвы. Наверно, даже непримиримые его противники признают это.

Имя второго «фактора» — Иван Дзюба.

В свое время автор «Интернационализма или руссификапии» сыграл колоссальную роль в пробуждении национального сознания в поколении 60-70-х годов: он бесспорно являлся тогда виднейшим из идеологов украинского национал-демократизма. Но движение переросло вожака, и Мороз первым это не только почувствовал — почувствовали многие, — но первым нашел мужество, и немалое мужество для той поры, предсказать грядущее покаяние Дзюбы. В глазах многих из молодого поколения украинских диссидентов это выглядело кощунственным покушением на национального идола! И тем значительней и авторитетней выглядел в их глазах Мороз, когда он оказался прав — послеслабости Дзюбы в камере ГБ. Тогда он и занял в их душах опустевшее место первого теоретика движения. Да и в собственных глазах, видимо, тоже.

Наконец, третий фактор, содействовавший превращению Валентина Мороза в национального кумира (на определенный период), можно обозначить именем героя этой главы: Вячеслав Чорновил.

Многие упрекали Чорновола за все, сделанное им для Мороза. И тогда, в зоне, — тоже. Как раз, когда мы стояли на Статусе, зона особого режима — «спец» — сотрясалась от неслыханных в политической среде конфликтов между зэками: подавляющее большинство украинце» во главе с Шумуком выступило против Мороза (его под-

 

держивал Иван Гель), причем на стороне землячества были и все остальные политзэки зоны.

Ну, конфликтуют и конфликтуют, какое дело остальным? Что они, на спецу, дети, что ли, не могут без нас разобрать собственные дела?

Но противники. Мороза избрали такой способ борьбы с ним, который и заставил меня выше употребить слово «неслыханный конфликт»: они критиковали товарища, т. е. Мороза, в подцензурных письмах, т. е. они давали информацию, порочащую своего, зэка, — для сведения гебистов! А те, естественно, вытаскивали из писем цитаты, с наслаждением публиковали в украинской прессе, а потом приносили экземпляры газеток на зону и подсовывали зэкам, особливо украинцам, — «полюбуйтесь на своего героя». Все это выглядело, скажу правду, дурно пахнущим... Но не могли же мы заподозрить целое землячество, да что, практически целый спец в потере чутья! Значит, Мороз что-то жуткое наделал... Да и вообще, в качестве зэка, противопоставившего себя почти всем землякам, опытным борцам, десятилетиями не знавшим серьезных ссор, Мороз заочно вызывал у нас, на «строгом», неуважение, независимо, прав он был в той или иной конкретной ситуации или нет. Какой же ты к черту вожак, лидер, если не можешь сплотить вокруг себя десяток единомышленников, а некоторые из Них за тебя же и посажены?.. Словом, и противников Мороза на нашей зоне не одобряли, а его самого — еще больше. И доставалось от украинцев с 19-го, в первую очередь, Чорноволу, который, по их словам, «создал Мороза».

Когда нас поместили на очередную отсидку в ШИЗО в общую камеру— видно, захотелось оперативнику послушать, о чем говорят Хейфец с Чорноволом — я почти сразу стал спрашивать его о Морозе (были и у нас возможности, если сидим в одной камере, общаться без участия опера). Лежим мы на полу (нары привинчены на день к стенке), я сообщаю (не вслух, разумеется):

— Славко, есть возможность отправить записку на спец. Я хочу написать им наше мнение об этих ссорах с Морозом.

— Не трать по-пустому... Кума Ирена (так он всегда называл Ирину Калинец) попробовала, так ей самой досталось. Они там с ума посходиди...

И дальше начал рассказывать о Морозе:

— Мороз умный от природы и честный человек, но у него, как у каждого, есть свой недостаток. На глазах глупеет от своей известности. Это странно, раз человек умен, но так оно и есть... Я еще на воле это заметил. У меня так получилось: успел написать свои две книги и сел в зону почти сразу. Отсидел по первому заходу полтора года в бытовом лагере, они мне тогда дали сто девяностую прим, вышел и вдруг узнаю: из малоизвестного журналиста стал человеком с совершенно невероятной популярностью. Ну, и что из того? Смешно —разве я в чем-то изменился, поумнел, сделал что-то такое, чего не мог раньше, когда меня никто не знал? Все это чепуха. А у Моро-

 

за не так. От каждой похвалы он — от природы вовсе неглупый человек — выпячивался, надувался и становился... ну, в общем, я улыбался... Но относился к этому нормально: у каждого человека есть свои недостатки, вот у Мороза —такой, А у Щумука, что, нет недостатков? Еще сколько, я бы тебе многое мог рассказать. И поэтому, когда Мороза арестовали, я сделал все, чтобы подчеркнуть его значение. Я написал черновые тексты всех заявлений в его защиту, организовал сбор подписей под ними, организовал кампанию в защиту Мороза — меня за это упрекают, но я это сделал. Миша, Мороз уходил от нас на тринадцать лет! Тогда казалось —навсегда. Неужели нужно было рассчитывать, не испортят ли его похвалы в тюрьме! А вел он себя на следствии и суде безупречно.

— В отличие от Дзюбы, — каюсь, я поддразнил его, такой у меня характер.

— Дзюба... Это другое. Он занимался не своим делом. Талантливейший человек в литературе, но не борец по характеру. И тогда, в 72-м году мы знали, что он хочет порвать с движением, уйти в литературоведение. И гебисты это знали. Не тронули бы его — он бы все равно ушел из движения и предупредил нас об этом, но они не захотели, чтоб он ушел из дала с честью, не опозоренным. А в следизоляторе держаться стойко за Дело, с которым уже порвал, — конечно, очень трудно. Ойгне выдержал, а кто в него кинет камень, кто бы на его месте выстоял? В истории с Дзюбой — подлость гебистов, а не его... ...

— Никого не предал?

— Нет, никаких показаний против других не дал. Есть у меня, конечно, претензия и к нему... Уже в конце следствия ему показали документ, что Плахотнюк признан душевнобольным. Плахотнюк — очень хороший человек, жених моей сестры, он не давал им никаких показаний против меня, и за это его отправили в дурдом. Понимаешь, их оперданные сходились к нему, но они понимали, что эту работу делал не он, а я, и что через него они выходят на мои дела... Догадывались, но без его свидетельства криминал на меня не собирался. А он молчал. Со злобы его и отправили в психичку... Я тут недавно письмо от сестры получил — пишет, что медицинская комиссия признала его в этом году здоровым, но по протесту прокурора решение отменено, и Плахотнюк снова объявлен больным... Так вот, когда Дзюба узнал, что Плахотнюка объявили «дураком», дал показания, якобы Плахотнюк распространял мое открытое письмо в защиту Дзюбы, хотя распространял его сам Дзюба... Это он на «сумасшедшего» валил, как на покойника валят или на эмигранта, — «ему все равно, а мне облегчение». Но ничего другого, за что его можно упрекнуть, не сделал...

 

Я не стал спрашивать, что именно Чорновил и Плахотнюк скрывали от гебистов на следствии, но неожиданно Вячеслав начал вслух, в открытую, об этом говорить:

— Они подозревали, что я — редактор «Украинского вестника», но не раскрутили дела. Суд снял обвинение как недоказанное. Я на суде держался так: отказался от «карманного» защитника^*, объявил, что буду защищать себя сам; на первом заседании сделал заявление

— как подсудимый отказываюсь принимать участие в судебной комедии, исход которой предрешен, но как адвокат обвиняемого Чор-новола не считаю возможным отказываться от судебного состязания. В чем смысл? Это давало повод не выступать перед судьями с принципиальной речью — адвокат не обязан это делать, и я мог ограничиться лишь юридическим аспектом дела, а там имелось, с чем поиграться. Судьи, по-моему, были благодарны мне, что я не дразню их прямым обличением кремлевского империализма, а занимаюсь подробностями дела, и сбросили с прокурорского запроса три года

— вместо стандартного для наших срока — 12 лет, семь зоны, пять ссылки — дали мне девять, а зоны из них — шесть. Отсидел я в Мордовии три года и подал им заявление: считаю нужным признать, что именно я издавал «Вестник». Они меня тут же дернули на «профилактику» во Львов. Там начальник следственного отдела ГБ уговаривал: «Признайтесь, что вы это нарочно придумали. Мы следили здесь за каждым вашим движением. Каждый ваш шаг находился под нашим контролем. В таких условиях невозможно выпускать журнал». — «Нет, отвечаю, я это делал». Как они бесились!

— Славко, рассказывали, будто ты заставлял гебистов подвозить тебя на явки на оперативных машинах, а там отрывался от хвоста

— и конец котёнку...

— Нет, это преувеличивают. Они не брали в свою опермашину, это не положено, она сидела на хвосте...

(Тут я решил, что он таки пробовал заставить «топтунов» подвозить себя по конспиративным делам — а на что хвосты еще годны? — но гебисты не поддались).

—                       ...Но за мной подъезжали к совершенно невинным квартирам, я туда заходил, незаметно отрывался, пока они караулили у входа, делал все нужное, потом выходил там же и они меня снова до дому доводили... Полковник буквально упрашивал: «Но ведь вы не на территории Львовской области издавали «Вестник»?» — «Нет, гражданин полковник, именно на вашей территории...»

* * *

Еще один штрих к ненаписанной пока истории украинского Сопротивления 60-х годов.

 

 

Находясь в Израиле, и -прочел монографию И.Клейнера «Национальные проблемы последней империи» (1 -я Украинская типография во Франции, 1977 г.). На странице 50-й имеется такое любопытное примечание:

В российском Самиздате появился также целый сборник документов, в котором национальным проблемам уделено очень большое внимание. Авторы этих документов называют себя «демократами». Самый известный документ из этого сборника «Программа демократов России, Украины и Прибалтики»... Речь идет, видимо, о небольшой группе, которая не была прямо связана с главным течением русского либерал-демократического движения, а существовала параллельно. Довольно интересные, очень радикальные и широко задуманные документы этой группы в силу своего слишком декларативного характера и иных причин не нашли почти никакого отклика в русском обществе и даже не были вполне серьезно приняты. Высказывались даже сомнения в аутентичности и действенно самиздатском характере этих документов...

Позже в СССР арестовано несколько членов этой группы.

Кроме того, члены этой группы демократов, как кажется, допустили не-Аьц которое превышение своих полномочий. В 3-м выпуске украинского самиздатского журнала «Украинский вестник» (выпуск 3. октябрь 1970 г., изд. «Смолоскип», "• 1977, стр. 77) категорически опротестовано участие каких-то украинских демократических сил в составлении документа «Программа демократов России, Украины и Прибалтики». С учетом всего этого, мы не рассматриваем подробно документы этой группы.

...Я как раз был свидетелем, как Чорновил выяснял отношения с Сергеем Солдатовым по поводу той публикации в «Вестнике».

Дело происходило в бане, куда нас вывели из ШИЗО. Подслушек в бане нет, сторожат надзиратели, которые в идеологических проблемах «не тянут» и не слушают нас, поэтому, намыливаясь под душем, можно обсудить межпартийные отношения двух держав.

— Славко, почему вы возражали против нашей программы?

— У нас нет принципиальных возражений, но зачем вы говорите от имени украинцев, когда вы к нам не обращались.

— Ты же знаешь, что у нас были контакты с украинцами и знаешь, с кем...

— Знаю. С... — тут Чорновил назвал какой-то псевдоним явно опереточного типа. — Это же селянский уровень... Нашли представителя Украины!

— Но мы подпольная группа. Мы не вступаем в контакты с лицами, от которых к нам заведомо придут гебистские топтуны. Он подпольная фигура, и за ним стоят определенные люди.

— Знаешь, Сергей, — довольно уверенно отрезал Чорновил, — на Украине сложилась группа общепризнанных лидеров движения, и если вы хотите иметь контакты с Киевом и Львовом, будьте любезны обращаться в эту группу. Иначе будет тот ответ, который был...

Так что возник, видимо, конфликт между открытой диссидентской, легально объявившей себя частью Движения и подпольными организациями, имевшими собственные межреспубликанские кон-

 

такты и таившимися от диссидентов, находившихся «под колпаком» КГБ. Но Чорновил, как я увидел, при всей внешней простоте и демократичности, умел отстаивать свои «генеральские» полномочия.

* * *

К слову сказать, отсутствие «генеральства» во внешнем общении, простота и легкость в контактах не всегда становились достоинствами Чорновола.

В отличие от Стуса, он умел ладить с людьми разных слоев и душевных параметров. Стус рассказывал: «Входит Славко в вагонзак, раз-два, и урки его слушают, как командира... Сразу видно, что был комсомольским боссом». Оставляю последнее на совести Стуса (причем говорил он с восхищением —ему-то самому с урками не просто приходилось).

Но в силу этой демократичности Чорновил иногда подпускал к себе слишком близко людей, которых человек его масштаба не должен терпеть рядом... И потом страдал от этого. Так, сидя в ПКТ до массового завода туда карцерников с 19-й зоны, он расположил к себе надзирателя Лоскутова, дебильного хулигана из семьи поселковых пропойц. Тот полюбил Чорновола настолько, что начал доверительно рассказывать, какие позы он сумел изобрести для своей жены в постели (а чем еще Лоскутов надеялся заинтересовать такого человека, как Чорновил? Лоскутов справедливо оценивал свои возможности.)^* Вячеслав слушал его, анализировал, играл на нем, как он это умеет делать с любым человеком. Но когда в карцер пришли остальные статусники, ему стало не до сексуальных излияний «мента». А тот, внезапно отлученный от общения, начал буквально терроризировать Вячеслава. Поводов-то для преследования у надзирателя всегда хватит. Конечно, карцерник на Статусе практически неуязвим, у него уже и отнять нечего, но когда в пересменки переводили Чорновола в ПКТ, появлялись тюремные «привилегии», и тут «выступал» Лоскутов. Однажды ворвался в камеру и утащил пластмассовый стаканчик с цветами, собранными зэком на прогулке: «Стекло в камере не положено». В другой раз, пока его напарник караулил Айрикяна возле умывальника (нам разрешили умыться), вдруг вско-

 

 

чип в камеру Чорновола и, сгребая в охапку все книги и бумаги, закричал: «Книг больше двух не положено, писанина в камере не положена» — и все утащил с собой. Ну, уж тогда устроили мы шум!! Любивший всякие комедий Бабур Шакиров истерически вопил на всю зону: «Убивают!» — но мой, натренированный в ШИЗО слух ловил в промежутках между предсмертными криками подозрительное хихикание восточного человека. Мы понимали, что камеры оборудованы подслушкамй и у нас прямой канал на опера, а через него на «хозяина», начальника зоны, — пусть-ка послушают; что в карцере кого-то убивают!

Начальник с опером примчались в ШИЗО, тут-то мы и нафискалили на Лоскутова. Не порти, дурак, отношений с Чорноволом, хуже будет! Допрос о происшествии майор Пикулин начал почему-то с меня, а я с иудейским лукавством, будто и не подозревая, что сообщаю, рассказал, мол, Лоскутов без всякого повода' забежал к Чорноволу в камеру— «один» — и понес оттуда бумаги. «Ведь, гражданин начальник, у него обе руки были заняты, он бумаги в охапку сгреб, ну, хорошо, Чорновил — зэк дисциплинированный, а другой бы на его месте...». Пикулин спросил всех и в заключение самого Лоскутова, который, не понимая, что именно он рассказывает, подтвердил происшедшее, напирая, что «соблюдал, что положено»... А совершил он грубейшее нарушение правил охраны заключенных, войдя в камеру карцерника без подстраховки другого контролера. В бытовой зоне строгого режима такое нарушение, действительно, могло бы кончиться нападением заключенного на надзирателя и попыткой побега (ведь камера, пока Лоскутов возился с бумагами, оставалась открытой)... Пикулин .тут же вернул Чорноволу его бумаги и книги, чтобы погасить инцидент в корне и не довести его до «прокурорского надзора», а Лоскутова удалил от политиков в соседнюю, бытовую зону, где работа надзирателей много труднее и опаснее. Поделом...

Думаю, что эту простоту Чорновола в контактах со случайными людьми гебисты учитывали впоследствии, когда разрабатывали против него операцию «изнасилование».

* * *

Помимо «общего руководства» (т. е. планирования акций-голодовок), Чорновил добровольно исполнял обязанности летописца Статусной акции.

Каждые пять дней он зачитывал на весь коридор ПКТ-ШИЗО отчет «о работе»: сколько человеко-суток отсижено в карцере каждым в отдельности и всеми в сумме с начала акции, сколько проведено голодовок и голодово-дней, сколько подано заявлений протеста, сколько их конфисковано и всю подобную статистику. Оформлял

 

ее со вкусом и удовольствием: сделал графики, где заштрихованными клетками отмечались дни ПКТ, зачерненными — ШИЗО, звездочками — голодовки. Хоть в очередной номер «Социологических исследований»! Ужасно огорчался, когда не получал сведений о репрессиях против статусников из других зон или тюрем (после официального открытия Белградского совещания, когда пропала надежда сбить забастовщиков со Статуса, нас стали растаскивать по этапам: кого в Барашево, кого подальше -- в Саранск, а кого — в Таллин или Ереван).

— Это муки наши! — говорил с вызовом «бухгалтер Статуса». — Как же они могут пропасть! Все сохраним для истории.

Свой график он спрятал так искусно, что менты ничего не обнаружили, а искали — если не каждый день, то уж через день точно! Мастер был... После окончания акции юный латыш Майгонис Равиньш достал график из тайника и вынес из карцера (тоже мастер оказался обманывать надзирателей на обыске!)

Увы, судьба графика грустная, как многого другого, сочиненного зэками в политзонах. Листок, разграфленный рукой Чорновола, я запрятал у Бори Пэнсона, «хозяина канала», в тайнике, где обычно дожидались переправы материалы для посыпок на волю. И однажды оказался свидетелем такой фантастической сценки, что если б не видел своими глазами, решил: ну и «заливало» этот повествователь...

В перекур захожу в «келью» Пэнсона (он работал дневальным в соседнем цеху и «по должности» имел комнатку для хранения метелок, лопат для опилок и прочего рабочего инвентаря). Болтаем. Вдруг дверь распахивается, вваливаются два гебиста: начальник отделения ГБ капитан А.Мартынов, в этот день, как выяснилось, сдававший дела, — он уходил на повышение в Саранск; и его преемник, но пока еще только уполномоченный по нашей зоне и пока еще старший лейтенант (капитаном стал скоро) некто Борода. Оба необыкновенно веселые по случаю взаимного повышения и перемещения, оба треплются...

— Мне бы узнать, почему вы, Михаил Рувимович, с женой поссорились, — начинает свои «игры» со мной Борода.

— И еще тебе надо узнать, где Хейфец прячет рукопись! — напутствует его Мартынов.

— Она где-то здесь лежит, — вскользь замечает Борода и вдруг, как бы в шутку, начинает передвигать мебель: поднял и переставил табуретки, какие-то ящики...

А рукопись, действительно, спрятана здесь — совсем рядом. Мартынов подхватывает кажущуюся забавной шутку Бороды. Берет отвертку, лежащую возле стола, ту самую, которую всегда использует Пэнсон, когда открывает тайник...

— Наверно, вот здесь? — и вставляет острием в тот шуруп, с которого начинается дорога ко входу в тайник (шурупов, правда, четыре), и крутит его...

 

Пэнсон хладнокровно подходит к капитану ГБ и выдергивает у того отвертку из рук:

— Вы мне тут все поломаете, Александр Александрович, мне не до ,шуток, я лицо материально ответственное. Видите, написано? — и показал на дверь, где висит список инвентаря, за который отвечает з/к Пэнсон.

Упоминание о материальной ответственности охлаждающе действуя на гебиста, который, строго говоря, явился в зону лишь затем, чтобы провернуть «левые махинации» перед «уходом в область». Гебисты перестают шутить и исчезают. Мы на всякий случай сразу покидаем келью (вдруг и сюда приспособили «клопа»), возле вагонетки с опилками взвешиваем про себя, нет ли у них серьезных подозрений? Решаем всё, включая график Чорновола, из тайника убрать — на случай, если они явятся после развода покрутить наши шурупы.

Одновременно возникает новый шанс переправить график Чорновола за «забор»: один из стариков, военных преступников, работающих в столовой, предлагает свой «канал» на волю. Я складываю график вчетверо, склеиваю «лицом» внутрь, так что внешне он выглядит теперь как чистый лист размером с четвертушку, потом заделываю его в поздравительную открытку... В последнюю минуту сомневаюсь — вдруг там, в столовой, ловушка оперотдела? С одной стороны, работник кухни — это, наверняка, «сука». Но статусникам, защищавшим интересы всех зэков, сочувствовала и «сучня», так что старик мог искренно предлагать, но... Береженого Бог бережет. Лучше дождаться проверенного «канала», а не пороть горячку из-за гебистских шуток.

... Но вот и проверенный канал открылся. Чтобы запаковать теперь в «маску» график Чорновола, его нужно было расклеить обратно Эту операцию проделает Герман Ушаков («у нас в кочегарке трубы с паром»). Но Герман не рассчитал, что пар из заводской магистрали — не из носика кипящего чайника. Под ударом парового потока листок графика превратился в ошметки.

Пэнсон все-Таки отправил его: художник чувствовал, что в этом изуродованном клочке стало меньше цифровой информации, но куда больше эмоциональной. Листок выглядел инвалидом зэковской войны, жертвой пропагандой битвы — сколько он прошел тайников и «масок», пока добрался до печатного станка! Какой был бы Иллюстративный материал к «Повести о Статусе»... Но человек, получивший посылку на том конце «канала», не разобрал ничего в изветшавшем от пара куске тетрадного листочка, подумал, что в посылку вложили «балласт» для полноты упаковки и... сжег Чорноволовскую летопись статусной битвы.

 

В рукописи Эдуарда Кузнецова, созданной им на «спецу» («Мордовский марафон»), я прочитал, что состояние постоянного конфликта с администрацией и непрерывная череда акций протеста

— это особое свойство «малосрочников», а вот долгосрочники-«марафонцы» не могут позволить такую роскошь, как постоянная драка с начальством, — не те у них сроки.

Мне кажется, Кузнецов ошибается. Например, у меня было всего 4 года зоны плюс два ссылки, по мордовским меркам — это минимум, я буквально трех-четырех зэков встретил с меньшими сроками. То есть по положению я — типичный «малосрочник», а конфликтовать и голодовать не любил, как и марафонцы. Не по слабости душевной;

я ведь не пропустил, кажется, ни одной акции в зоне, сидел в ШИЗО 93 суток, и ларька шесть раз лишен... Но не любил этих действий. Занимался ими только из солидарности, да еще, пожалуй, из профессионального интереса литератора (посмотреть, как это делается).

Наоборот, Чорновил по срокам — явный «марафонец»: по трем срокам он набирает 15 с половиной лет, в том числе 6,5 лет самой тяжелой — уголовной зоны и три года якутской ссылки, о которой он писал мне: «Условия такие, что подумываю — а не попроситься ли обратно к Зиненке, у него полегче». И все-таки все три срока он постоянно протестовал. Мне иногда казалось, что именно в голодовках этот несомненный марафонец чувствовал себя в нормальном состоянии. Ходить на лагерную работу, выполнять распоряжения начальства и весь этот идиотский «режим» для него настолько унизительно, что голодовать — более легкое и морально более естественное состояние жизни.

Это заложено в душевной структуре личности, и не от величины срока зависит. Видимо, Э.Кузнецов и люди его психического склада, погруженные в мир своих образов и собственную душу, меньше обращают внимание на администрацию и ее «усилия по перевоспитанию». Зато люди непрерывного активного действия, направленного вовне их личности, не могут переносить литые подвески «режима» на гордой шее.

Часто протесты Вячеслава оказывались бесполезной тратой здоровья, но иногда он добивался успеха: например, после какой-то акции (это еще без меня) вынудил у лагерного врача распоряжение выводить карцерников перед едой к умывальнику — мыть руки. Мелочь Я сидел в ШИЗО и до чорноволовской микропобеды, и после нее, и поверьте мне, это огромное облегчение для цивилизованного человека в карцере, если он может сидеть там с вымытыми руками (до чорноволовской акции зэку разрешали помыть руки раз в сутки — после «оправки»).

... Май 1977 года. На очередной, не то третий, не то четвертый карцерный срок ведут в ШИЗО статусника, чудесного ереванского

 

студента Размика Маркосяна. У него язва желудка, а надо предупредить читателя, что с болезнями желудочно-кишечного тракта сидеть в карцере невозможно В туалет водят раз в сутки, утром, и очищать кишечник надо в минуты, определенные приказом МВД СССР № 20. Здоровые желудки подчиняются МВД, но больные возмутительно нарушают волю министра Щелокова, и худо приходится ослушникам.

Размика уже дважды без сознания уносили из ШИЗО в медчасть и там клизмами очищали кишечник. Администрация торговалась:

«Уговориге его сойти со Статуса, а то ведь умрет, и смерть его будет на вашей совести». Мы, может, и попробовали, но разве кто-то из нас мог кому-то скомандовать? Начальство просто не понимало сути отношений нашем обществе!

Из окна ПКТ Чорновил заметил (оно выходило на калитку, ведущую в сектор лагтюрьмы), что Размика ведут снова: надеются постоянными ударами по больному желудку вывести из статусного строя хоть одного бойца.

Пока Маркосяна обыскивают в караулке, Вячеслав кричит на весь коридор:

— Ребята, я прекращаю однодневные голодовки! Ложусь в бессрочную с требованием освободить Размика. Извините, что оставляю вас, но у меня с ним особые отношения дружбы — еще по тройке. Бросить его я не могу. …Начальник, дай бумагу, хочу подать заявление!

Не выдержал я, гаркнул на него, как на пацана:

— А ну оставь!

— Не могу ждать, ребята! — Чорновил почти в истерике, ничего не слышит — С его язвой умрет...

— Не один ты благородный! — рявкаю. — Один, что ли, Размика жалеешь, а мы — сволочи? Остановись, говорю. Обдумать надо.

Дело в том, что появилась мысль, как эффективнее использовать ситуации. Но, к счастью, не один я умник и далеко не самый умник...

В карцер запускают вместе с Маркосяном Бабура Шакирова (он тоже — с пересменки), и тот уже из коридора кричит:

— Чорновил, будешь за Размика голодовать?

—Да.

— Владимир Николаевич, — Бабур называл Осипова уважительно, по имени-отчеству, — просил передать: без него акции не начинать. Есть какая-то идея.

Скоро с пересменки привели и Осипова. Перебросились соображениями. Все совпало — до запятой.

Говорили, понятно, намеками, поэтому здесь изложу идею акции подробно-— не так, как мы сигналили друг другу, используя все средства, включая английский язык — совершенно зашифрованный код для всех, кроме лагерного опера и капитана Мартынова...

 

Первоначально мы формулировали Статусную акцию как действие чисто политическое, как протест против карательной политики властей, а не лагерной администрации. То есть мы ничего не требовали для себя, для всех нас, но только прав для политзэков СССР. Акция получила резонанс благодаря особому заявлению в Москве академика А-Д.Сахарова (мы просили его из зоны о поддержке, и А.Д. сделал, что было в его возможностях). Мировая огласка забастовки в Мордовии не сказалась, конечно, на положении лагерного начальства: ясно, что не в его власти ни предотвратить, ни обезвредить действие, имеющее общеполитический характер. Но акция с Маркосяном была задумана по-другому. Надвигался очередной «день красного календаря» — день обнародования Проекта новой конституции СССР. Вот тут мы и задумали начать массовую бессрочную голодовку мордовских политзэков, причем требовать не изменений в законодательстве, но госпитализации Маркосяна. А он за последние недели уже дважды был на лечении в медчасти, это зафиксировано в его медкарте, и я представлял себе примерный разговор майора Пнкулина на «ковре» у начальника управления МВД.

— Западные голоса передавали, что у тебя голодовка по случаю нашей Конституции. Па-чему не предупредил нарушения?! Как у вас работает оперчасть!

— Нельзя заранее узнать. Неожиданно задумали...

—Па-ачему?

—                              Одного антисоветчика-армяшку на больничку требуют отправить.

—                       Врач осматривал?

—                       Так точно.

— Болен? "''— Что-то есть. Да у него это хроническое, всегда было...

— Так какого х... помогаешь врагу порочить нашу систему? Его отправить на больницу, с остальными разобраться. Учить вас!

Конечно, все это возникало в воображении, ни слова не было сказано вслух, чтобы у Никулина не появился на «ковре» веский аргумент против нас («опер доложил: собираются нас шантажировать»), но Чорновил, едва ему назвали дату акции и ее направление, мгновенно понял все — гибок был, прирожденный мастер политической схватки!

От природы у Чорновола тот же «Тарасов комплекс», что и у Стуса — самоотверженная, безрассудная смелость. Но психологически от Стуса он отличался вот чем: мгновенно ухватывал, без разжевываний и долбежки, любое разумное решение и умел (если еще не успел объявить вслух!) на лету изменить задуманное заранее действие. Говоря шахматным языком, он любил лишь романтическую сторону игры в политику, но от природы обладал способностью к расчету вариантов и умел обуздать свою творческую фантазию, если этого требовали спортивные интересы команды, за которую играл.

 

— Ребята, я приношу вам свои извинения... Я никого не хотел обидеть своей личной акцией... Вступаю в дрейф по общему решению.

И на следующий день все ШИЗО-ПКТ легло в голодовочный дрейф.

Я сделал дополнительную наживку для Никулина: чтобы подчеркнуть единственную причину голодовки, написал заявление: «В связи с госпитализацией Маркосяна в медчасть снимаю голодовку» — и показал его надзирателю:

— Как только Маркосяна заберут в амбулаторию, отдаю тебе в руки.

Такой неимоверной реакции я ни разу не запомнил за 4 года! Не успели проголодовать и пол-дня…

-Отдавайте заявление, — говорит в кормушку надзиратель.

—МаркосянещевШИЗО...

—                       Уже переодевают в больницу...

Так мы спасали Размика Маркосяна, друга Чорновола.

…Несколько слов о его дальнейшей судьбе. Он окончил ссылку почти одновременно с Чорноволом (в Казахстане) и почти одновременно с ним там же, в ссылке, был схвачен на новый срок. Только Чорновил «покушался на изнасилование», а Маркосян, оказывается, «пытался бежать» (за месяц до конца срока). На суде он объяснил, что в милиции ему разрешили выехать из кишлака в областной центр полечить язву, к врачу. «А письменное разрешение есть?» — «Нет, но ведь это было распоряжение начальника. Я не должен требовать письменных распоряжений, это он, если считает нужным, мне их дает».

Приговор три года общего режима. Чорновелу дали пять...

* * *

Вспоминаются какие-то обрывочные разговоры с Чорноволом в карцере.

—Ты, Миша, видел в Эрмитаже наше золото?

Не сразу понял, что «наше золото» — это украшения из.Чертом-лыка, Куль-Обы и других скифских курганов. Почему— «наше»? «Мы—потомки скифов».

Признаюсь, я люблю старую, добротную несторовскую летопись, которая совершенно определенно рассказывает, -что. славяне, пришли к Днепру с Дуная, и не вижу никаких придан считать летописца выдумщиком, пока мне не представили что-то более доказательное, чем обмеры черепов, проведенные, если не ошибаюсь, Алексеевой (на них так любили ссылаться украинцы в зоне, но я предпочитал безыскусное сказание «откуда пошла есть Русская земля»), Но, конечно, убедить никого не мог — с верой спорить бесполезно.

 

— Скифы-то, они ведь тоже пришельцы в Причерноморье. Ну, пришли туда раньше славян, были вытеснены сарматами, но...

— Это только у Геродота сказано: «Скифы вышли из Азии», — отозвался Чорновил. — Кроме этой фразы, других доказательств внеукраинского происхождения скифов — нет.

— Как же нет? В последнем номере «Вокруг света» большая статья о раскопках в Туве, севернее Монголии, — там тысячи скифских могильников, раскопаны не только золотые вещи, как на Украине, но сохранились в песках пустыни даже деревянные изделия: фигурки животных...

— Да, это наш, «звериный стиль». Но в Азии жили не скифы, а их родственники саки, а скифы — автохтонные обитатели Причерноморья.

Ну, саки — так саки...

Однажды Вячеслав рассказал мне, что крестился: его духовным отцом стал отец Романюк (в то время Романюк сидел на «спецу»).

— Конечно, настоящей веры у меня еще нет, — признался честно. — Пока это больше прикосновение к национальной традиции, к святыне наших дедов. Ну, и красиво, торжественно, духовно чисто и честно в церкви у отца Романюка. Запомнился день у него...

Я тогда подумал: рыцарь ты, а не прихожанин возле алтаря. Земной, воинственный — здешний...

* * *

В ссылке он писал мне письма. Жуткую ему устроили ссылку. «Приезжал гость из Москвы, посмотрел, как я живу. В его пребывание температура не опускалась ниже — 45, а чаще — 52». Много интересного писал он о себе, о Якутии и якутах, о национальных отношениях, о конфликтах с гебистами, об украинских делах. Но все это уведет меня от сюжета, заданного книге изначально: писать лишь о том, что видел или слышал сам.

Запомнились его претензии к москвичам, мол, мало занимаются украинскими делами: Вячеслав подозревал в этом некую национальную злонамеренность. «Об Овсиенко подробно все- знали — почему так мало в печати?» «Про Лукьяненко звонил Сахарову — все равно мало»... Там, в СССР, выходы в большую прессу Запада кажутся куда более легкими, чем они выглядят, когда их рассмотришь вблизи.

На письмах Чорновола из ссылки я остановился, собственно, потому, что в последнем из них, полученном буквально накануне моего отъезда в Израиль, кажется в феврале 1980 г., он сообщил:

«Была у меня Атена. Пошли мы с ней в гости, по дороге раздумали, вернулись, а у нас дома гебисты в вещах роются, а после их ухода я подслушку нашел. Это произвело на Атену такое сильное впечатление, что она, наконец, захотела уехать из Союза»...

 

Но уехать им не дали. Сообщение в «Вестях из СССР»: Чорноволу дали третий срок, «покушение на изнасилование».

Почему именно Чорновола запроектировали на «изнасилование», а не, скажем, на хулиганство, как Овсиенко, по наркотикам, как Азадовского. Да мало ли подходящих случаю статей можно подобрать в оперативном отделе!

Насколько знаю ГБ, при планировании операции сыграли большую роль записи в его «досье».

Еще в камере он с презрением говорил «об этих мерзавцах, ко-торьтр рячйтгтпд мне семью, а потом меня же ославили распутником».

— Когда взяли 'по первому заходу, отсидел недолго — всего полтора года. Забыли, видно, исключить 190-прИм из амнистии, статья была еще новая, они не привыкли, упустили... В общем, ополовинили мггр срок по амнистии 67-го года. Но моя первая жена не дождалась. Хороший друг, убеждения у нее национальные, помогала мне тогда во всем, а вот дождаться из зоны — не смогла. Пришлось рвать семью по-живому... А теперь эти гады, которые разбили мне семью распускают обо мне всякие гадости!

Потом встретил Атену. Она была замужем, и первый муж просил: стоим в очереди на квартиру, подожди с разводом — иваче снимут с очереди. Пожалела мужа, и, действительно, квартиру он получил, но ты знаешь, какие у нас очереди, годы прошли, пока до него дошло -— а меня уже взяли по второму заходу. Под следствием я мог добиться регистрации брака, они от меня зависели, но меня провели: «Зачем вам, Вячеслав Максимович, тюремный штамп в паспорте, приедете в зону и зарегистрируете, как положено». Я по первому сроку знал, что регистрация в зонах разрешена, а прибыл на 17-а, Зиненкр объявляет: с 69-го года по МВД новый приказ: заключение бряков в зонах запрещается. Свиданий с Атеной не дают...

(Мне вспомнилось, как в ответ на чей-то упрек на 17-м Зиненко важно заметил: «Мы не обязаны давать ему свидания с его любовницей»).

- ...Одно свидание удалось вырвать. Во Львове, на профилактике. За границей в газетах подняли шум, так они впустили Атену на час в кабинет, она продуктов принесла, кормит меня, начальник тюрьмы тут же сидит — ну, мне неловко, как это, мы едим, а человек рядом смотрит, я приглашаю: «Садитесь с нами». Он сел, а потом в Вене, в коммунистической «Фольксппнмме» поместили фотографию:

«Вопреки слухам, якобы Чорноволу не дают свидания с женой, такие свидания он имеет. На снимке — Чорновил с женой и начальник тюрьмы мирно обедают»...

Шесть лет Атена ждала, когда ее муж вырвется из-за проволоки в Якутию, чтобы увидеть его... Из Чаппанды в Якутии пришло ко мне в Казахстан письмо: «Наконец, удалось зарегистрировать наш брак. Поставили штамп прямо в удостоверение ссыльного».

 

Они долго ждали — не оставит ли она мужа, потому и свиданий не давали, и более тонкие средства использовали. Например, трижды не пропускали в институт ее дочь от первого брака:

— ... а потом, наверно, устали. Вызвал Атену гебист и объявил: принято решение — ваша дочь может учиться. Но не на Украине и не в Москве. «А в Ленинграде?» — «На Ленинград ограничения не наложены». Поехала дочка в Ленинград и поступила на театроведческий в Институт театра.

Когда я вспоминал эти рассказы Чорновола, представил, как накапливаются в его «досье» материалы о «любовнице», о «развратнике, разбившем семью» и как руководство, изучив «досье», мудро решает: оформить его насильником.

Женским чутьем предугадывала беду Атена. «Она мне пишет, — это строки из его последнего письма ко мне, — берегись, не ходи по вечерам один. А то случится, как с Миколой Горбалем: подойдет в темном углу гебистская шлюха, рванет на себе кофточку, закричит: «Насилуют» и оформят срок. Я ответил, чтоб не опасалась — даже такие идиоты, как Федорчук и Головченко (соответственно главы украинского ГБ и МВД) сообразят, что насиловать при пятидесятиградусном морозе невозможно — все отмерзнет...»

Возможно, «идиоты, которые, конечно, перлюстрировали нашу переписку, обиделись и решили доказать, что — все могут; а, возможно, просто воспользовались поправкой Чорновола к их проекту, когда утверждали план операции. Его отправили в командировку и заманили в номер землячки, украинки. Разве мог Чорновил не отправиться на случайную встречу в Якутии с девушкой из Киева? Разве мог упустить такой случай выйти на связь с Украиной, отправить письмо без цензуры, а то и рукопись, или хотя бы живое слово от себя — своим?

На том его и ловили...

Эх, казак!