Глава VII

ГУЛАГ: КАКИМ ОН БЫЛ

В трех концлагерях Советского Союза: Востураллаге, Каргопольлаге и Речлаге

 

В Востураллаге с 10 января 1946 года по 16 марта 1948 года. Управление лагеря находилось в г.Тавда Свердловской области. По выданной мне после реабилитации справке лагерь именовался ИГЛ «И» МВД СССР.

После того, как 6 января 1946 года наш эшелон из товарных вагонов пришел в Востураллаг, мы, следственные харбинцы, прошли медицинскую комиссию, единственной целью которой было распределить нас по

 

категориям трудоспособности для использования на работах в лесу и на других производствах. В основном, харбинцы имели «вторую категорию» которая наряду с «первой», могла использоваться на лесоповале, сплаве погрузочно-разгрузочных и других тяжелых работах. «Третья категория» подлежала использованию на вспомогательных работах и других, менее тяжелых, чем «вторая», это могла быть обрубка сучьев, раскряжевка бревен, заготовка шпал и т.п. Причем, как потом выяснилось, «третья категория» практически назначалась и на основные работы по лесоповалу. Еще была «третья категория с индивидуальным трудом» (это те, кто не мог работать на тяжелых работах), из них набирали обслугу - дневальных, рабочих кухни и т.п., и еще были «инвалиды». К категории «инвалидов» относились хронически больные и те, кому было больше 60 лет, и работать они могли только по своему желанию.

На этой медицинской комиссии я увиделся, как оказалось в последний раз, с харбинским врачом Самуилом Исааковичем Тарковским. Он был членом этой медицинской комиссии. После этого наши пути с С.И. Тарновским не пересекались, и я так и не знал о судьбе этого очень немолодого человека. В Харбине Тарковский имел очень большую частную практику, отлично оборудованный медицинский кабинет, был совладельцем поликлиники и больницы совместно с другим врачом Дзахотом Тотыковичем Челахсаевым, имел собственный конный выезд. Челахсаев остался работать в Харбине, СМЕРШ оставил его на свободе. Из харбинских врачей был репрессирован врач Приходько, с ним я позднее встречался в лагере в Азанке, это железнодорожная станция возле Тавды.

Вы заметили, что в Тавду мы «приехали» в рождественский сочельник, а по учетным документам записано 10 января. Я не ошибся. По-видимому, с 6 по 9 января мы считались «в этапе», а 10 января мы «приехали» на открытых платформах по узкоколейной железной дороге в Тигень. Это лагпункт не очень далеко от Тавды, который был полностью выселен для того, чтобы харбинцы не разлагали «временно оступившихся честных советских граждан», в большинстве воров и других «бытовиков», содержавшихся до этого в Тигени. Их увезли куда-то на тех же открытых платформах, на которых привезли нас. Это происходило 10 января, и для нас началась жизнь в советском концлагере. Харбинцы были на «общих» работах, а «придурками» (так называли хозяйственный персонал - мастеров леса, комендантов, нормировщиков, поваров, хлеборезов, бухгалтеров и т.п.) - «временно оступившиеся» уголовные преступники.

На следующий день нас распределили по бригадам. Бригадирами были харбинцы. Трудно сказать, по какому признаку их назначали. Были и доб-

 

ропорядочные люди, такие как владелец лавки в Харбине Кислуха, совладелец магазина одежды Крылов, бывший «асановец» Макаров и другие. Но одним из бригадиров стал отъявленный мерзавец, бывший житель Маньчжурии, работавший на какой-то железнодорожной станции б.КВЖД Валеев, в бригаду которого я попал. Его любимой присказкой была: «Я вас научу свободу любить!». Больше всего он ненавидел интеллигентных людей, называл их всех, независимо от профессии, - «бухгалтерами». Для Валеева было наслаждением лишить человека крохотного обеда в виде небольшого количества каши, которую привозили в лес, если он не выполняет норму выработки. Она была для истощенных длинным этапом полуголодных людей трудновыполнимой. Надо было свалить и обработать 4 фестметра круглого леса (фестметр - кубатура «в плотном теле», а не в складском замере).

«Приморенные» продолжительным полуголодным существованием в Ворошилове и трехнедельным этапом с плохим питанием, бригады лесорубов рано утром выходили из зоны лагпункта и шли 5-6 километров по рыхлому снегу до делянки, где работали. Такой же путь проделывали по окончании работы и возвращались в зону предельно уставшими. Сырого влажного хлеба они получали от 600 граммов (гарантийный паек) до 850-950 (при перевыполнении нормы выработки). «Баланда» и утром и вечером состояла из «горошницы» с небольшим количеством горошин в мутной воде. Горохом заменяли другие овощи, так что «по весу» нормы овощей вроде бы почти соблюдали, а по существу горох не разваривался, картофель и мясо куда-то девались, и люди оставались голодными. Не помогало и то, что если у кого-нибудь еще оставались необнаруженные при обысках обручальные кольца, часы, костюмы и еще кое-что для продажи вольным гражданам, то они могли продавать их через расконвоированных заключенных и покупать хлеб. В продажу шли даже поношенные костюмы, потому что магазины в поселках вольных граждан были вообще практически пустыми. Позднее выяснилось, что начальник лагпункта «Тигень» лейтенант Борисов воровал и продавал на сторону неучтенный мастерами лес и продукты, предназначенные для заключенных, и был осужден на 5 лет^*.

Из книги Ю.Ф. Краснопевцева я узнал также, что позднее один из заключенных, не выдержав издевательств бригадира Валеева, отрубил ему голову, когда Валеев спал.^**

 

Возвращаюсь к Тигеньским будням января-февраля 1946 года. Харбинцев через 2-3 недели стали назначать на должности «придурков». Кто-то (не помню кто) из «асановцев» попал в бухгалтерию и стал потихоньку устраивать на работы полегче своих приятелей. Владелец харбинского склада угля на Пристани Илья Николаевич Дунаев устроился в это время завхозом.

Но основная масса харбинцев «доходила» на лесоповале и на погрузке леса на платформы. По просьбе И.Н. Дунаева врач лагерной амбулатории эстонец (фамилию не запомнил) освобождал меня от работы на некоторое время в связи с обморожением. Это позволило чуть-чуть восстановить силы и снова идти на лесоповал.

Вспоминаются недобрым словом некоторые горе-воспитатели, которым в Тигени поручили учить уму-разуму «темных харбинцев». Например, чего стоит инспектор КВЧ (культурно-воспитательной части), который мог зайти в столовую и громко сказать: «Снимите шапки, здесь не церковь!» или что-нибудь вроде этого. Но, видимо, это был его личный культурный уровень. Или молоденький оперуполномоченный, общаясь с группой харбинцев, удивлялся, как это можно было в Харбине самовольно выходить из любой эмигрантской организации и вступить в другую: он ведь знал только то, что из ВКП(б) выйти самому нельзя, а исключить человека партия может.

Но всё же харбинцы, невзирая на примитивный уровень приставленных учителей, через месяц-полтора поставили в Тигени концерт художественной самодеятельности. Среди выступивших был профессиональный харбинский артист Петр Кардаш (в Харбине он пел на сцене как Питер Кардос), а также непрофессиональные артисты, любительский хор. Песни Великой Отечественной войны нашим артистам разучивать не надо было, они их знали из передач запрещенного советского радио.

В марте мы стали не то свидетелями, не то участниками крупной авантюры, когда начальник лагпункта Борисов решил научить нас стахановским методам работы.

 

Тигеньская авантюра советского лейтенанта - последователя Остапа Бендера. И.Ильф и Е.Петров считали, что их сатира нацелена на тех людей, которые мешают жить нормально. Таких людей олицетворяли «герои» давно ставших классическими «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка». И первый среди них - великий комбинатор и авантюрист Остап Бендер.

 

«Сын турецко-подданного» Остап Сулейманович Бендер не был одинок. Одним из его последователей стал начальник лагпункта «Тигень» лейтенант Борисов. Он решил просветить харбинских невежд, знавших только понаслышке, что такое стахановские методы работы. Ему помог в этом один из заключенных, «бытовик», работавший мастером леса. Фамилию его не помню. Если бы не он, так Борисов назначил бы «стахановцем» кого-нибудь другого.

В назначенный день мастер, который должен был показать, как организовать лесоразработки по-стахановски, вышел на лесную делянку и начал работать только топором и лучковой пилой - валил деревья, а остальные процессы лесоповала - обрубку веток, сучков, сжигание их на кострах, раскряжевку хлыстов по стандартным размерам и т.п., - выполнял не стахановец, поставивший рекорд, а бригада Валеева в составе 30 человек. Результат стахановского метода лесоповала был «записан» мастеру-стахановцу, показавшему отсталым харбинцам, как надо организовывать лесоразработки по-стахановски.

Вечером, пройдя около 5-6 километров по снегу, бригада была свидетелем, как администрация лагпункта и лично лейтенант Борисов приветствовали передовика производства. Начальник при этом сказал: «Вот так и вы должны трудиться». Это подлинный факт: я тогда работал в этой бригаде и запомнил, как надо работать по-стахановски.

 

Конец Тигеньского лесоповала. В конце марта 1946 года, менее чем за 3 месяца, харбинский контингент в Тигени был настолько истощен недоеданием и непосильным трудом, что санитарное управление Востураллага вмешалось в создавшуюся ситуацию. В нашей бригаде умер от истощения инженер-радист Юрий Николаевич Крюков (в Харбине он работал в ХСМ Л - Христианском Союзе Молодых Людей). Умер от истощения бывший харбинский коммерсант Александр Романович Клестов. Других умерших пофамильно я не знаю.

Я в числе нескольких человек, по настоянию мастера-«бытовика», находился в небольшом стационаре на несколько коек, расположенном в одной из комнат в здании конторы начальника лагпункта, с отдельным входом. Через деревянную стену нам был слышен разговор врача с Борисовым на высоких нотах, в результате которого через 1 или 2 дня контингент харбинцев был снят с работ и вывезен из Тигени в Азанку (станция железной дороги вблизи Тавды). Там я недели две пролежал в сангородке, был приведен в относительно нормальное состояние и затем выписан в бригаду на заготовку шпал, в которой бригадиром был «асано-

 

вец» Александр Макаров (почти все работавшие также были «асановца. ми»).

В сангородке у меня были интересные встречи и беседы. К нам в палату приходили Евгений Самойлович Кауфман, издатель харбинской газеты «Заря», и Николай Павлович Веселовский - журналист этой газеты. Приходили и другие харбинцы.

 

В Азанке и Тавде. Мои перемещения из бригады в бригаду происходили время от времени. Кем я только ни был после шпалорезки: инструментальщиком (и «по совместительству» заготовителем дроби для охотников), пожарным на лесобирже, плотником на рубке бревенчатого дома. Однажды попал в бригаду, возглавляемую бывшим лавочником со станции Пограничная б.КВЖД, который вообще не разбирался в тех работах, которые поручали бригаде, а нормировщики этим злоупотребляли и обманывали бригаду. Хорошо, что эту бригаду очень быстро расформировали.

Были и попытки сопротивления. Прежде всего у нас был пример, когда при формировании этапа из Ворошолова в Тавду внезапно исчез один из харбинцев по фамилии, кажется, Викулов (или с похожей фамилией). Солдаты конвоя и охраны буквально бегали по лагерю и искали его, но так и не нашли. Он раньше жил на Советском Дальнем Востоке и был заключенным, бежал из концлагеря, перешел границу Маньчжурии, в Харбине где-то работал, чуть ли не на фанерном заводе. Так что Дальний Восток не был для него «terra incognita», и он сумел скрыться. Если бы его обнаружили, то обязательно доставили бы живым или мертвым, чтобы показать остальным, что нашли беглеца и чтобы другие не совершали побега: «все равно найдут».

В Востураллаге в ОЛПе на Азанке, не выдержав жутких условий работы на измор, когда погрузка бревен на платформы вручную, без применения каких бы то ни было даже простейших механизмов велась круглосуточно и в дождь, и в метель (нельзя было допустить простоя вагонов) бежал юный харбинец Алексей Владимирович Светлов, сын харбинского священника Владимира Светлова. Но юноша не знал страну, • идеализировал людей, которые не могли укрывать его от «держиморд». Его, конечно, быстро нашли. Дальнейшая судьба его такова: после окончания срока Алексей Владимирович Светлов женился, а закончил он свой жизненный путь в Австралии в конце 90-х годов. Надеюсь, что австралийская земля стала ему пухом.

А вот два старообрядца, бежавшие из Востураллага, заставили своих «поисковиков» основательно поработать. Они сумели добраться до Даль-

 

него Востока, а для перехода советско-китайской границы разделились. Одного из них застрелили, когда он переходил границу, а второй всё же скрылся, так его и не нашли. Убитого привезли в Востураллаг и он лежал мертвый у вахты во время развода бригад на работу - такая была подлая традиция, - хвастаться и издеваться над мертвым телом, чтобы «доказать», что беглеца нашли.

 

Советские мародеры в лагере. Во второй половине 1946 года в Азанке мы воочию увидели советских мародеров XX века - солдат и офицеров Советской армии, осужденных за грабежи, насилия над женщинами, бандитизм на территории побежденной нацистской Германии. Они терроризировали мирных людей (военные были в плену), за которых некому было заступиться, кроме советских оккупационных войск. Разгулявшаяся «вольница» не остановилась, пока советская комендатура не вмешалась и не начались аресты мародеров.

В Азанку привезли целый эшелон таких мародеров: самоуверенных, нахальных, порой даже наглых, считавших, что они «имели право» вести себя подобным образом. Их любимой присказкой было: «На Берлин мы шли с боем, а из Берлина под конвоем». Осуждены они были не по 58-й статье, а за воинские преступления. Одного из осужденных за мародерство назначили нарядчиком. Так первое, что он сделал на этом «посту», - заставил бесплатно сшить ему кубанку из материала портного лагерной пошивочной мастерской и любовался собой в зеркальце. Его фамилию я не помню, разве что по Чехову - вместо «лошадиной» - «хмельная» фамилия.

К нашему, харбинцев, удивлению, они не ощущали себя уголовными преступниками и не считали недопустимым для советского воина насиловать беззащитных женщин и грабить уже побежденного противника, путая военные трофеи страны и кражу для собственного обогащения.

Я вспомнил одного армейского офицера в Харбине, приезжавшего к нам в гости несколько раз. Подвыпив он говорил, оправдывая разгул грабежей в Харбине: «Да разве это мародерство? Вот в Германии мы дали прикурить, долго не забудут нас!» В 1945 году этот капитан еще не подозревал, что в 1946-м мы увидим в Азанке осужденных военными трибуналами советских мародеров. А мародеры «гордились» тем, что они не политические, имея в виду несчастных, не по своей воле попадавших в окружение и плен, осужденных за то, что не успели застрелиться. Кто из этих категорий востураллаговцев больший преступник перед Отчизной, однозначно трудно ответить, но мое мнение не на стороне мародеров.

 

В 1948 году уже в Ерцево я встретился с осужденным за кражу в военном складе, которым он заведовал. Он с гордостью говорил: «Я не то что вы, я не политический!» На это получил от меня ответ: «Ты при любой власти вор, а мы осуждены по горячке. Пройдет время, наши дела безусловно, пересмотрят, а ты навсегда останешься вором, ограбившим своих же сослуживцев».

 

Следствие продолжается. И вот кто-то вспомнил, что в Востураллаге есть контингент следственных, дела которых, оказывается, не доведены до завершения. В конце 1946 года приехала из Свердловска следственная группа, составленная из офицеров различных родов вооруженных сил, чтобы довести расследование до Особого совещания. По-видимому, было ясно, что даже советский суд не примет наши дела, и следователи начали свою деятельность, ориентируясь на Особое совещание при МГБ СССР.

Некоторых харбинцев на время следствия изолировали, приспособив для этого одно из помещений в лагере. Других просто оставляли в лагпункте по заявкам руководителя следственной группы и не выводили на работу. В Азанке я впервые познакомился с коми. Он был, с его слов, управляющим Госбанком в Сыктывкаре и сидел за растрату ста тысяч рублей. Как неполитический заключенный, Николай Никонорович Волков работал инспектором УРЧа (учетно-распределительной части), у него было много канцелярской работы, которую выполнял харбинец инженер Виталий Николаевич Феоктистов, привлекавший в помощь меня и других харбинцев, у кого был хороший почерк (это было требование Волкова). Волков не злоупотреблял своим привилегированным положением в среде заключенных, но не успевал всё делать и поручил «канцелярию» УРЧа Феоктистову, и мы с ним изучили все особенности учета заключенных.

Возобновилось следствие и в отношении меня. Выше я писал о двух допросах (в Харбине и в Ворошилове). Теперь в Востураллаге моим следователем стал старичок-майор, который вызывал меня, я сидел напротив него, и мы оба молчали. Майор лишь макал перо в чернильницу и переписывал предыдущие протоколы другими словами и с другими оборотами речи. Потом зачитывал свои вопросы и мои ответы. Так как он ничего нового не писал, то мы с ним не спорили, и я подписывал протокол. Когда он написал столько новых протоколов, сколько требовалось «по правилам следствия», то следствие завершилось.

В ходе следствия было две очных ставки (так требовалось по регламенту). Одна из очных ставок с харбинкой Валентиной Ефремовной Аба-

 

имовой (по слухам, она после реабилитации уехала к мужу, который из Харбина переехал в Бразилию). Вторая очная ставка с харбинским журналистом Марианом Брониславовичем Картушевичем. Оба свидетеля подтвердили то, что было изложено в протоколах следователя.

О судьбе Картушевича хочу написать несколько слов. После нашей очной ставки я с ним не встречался и ничего о нем не знал. И вот в 2001 году в новосибирской газете «На сопках Маньчжурии» № 82, издаваемой ассоциацией «Харбин», появилось обращение госпожи Гражины Картушевич из г.Гданьска (Польша) с просьбой написать ей об остававшемся в Харбине Мариане, с которым их семья потеряла связь в начале 1930-х годов. Она пишет: «Мариан был первым и самым любимым сыном моего дедушки». После 1957 года она получила через Красный Крест сведения о том, что Мариан до 1944 года жил в Харбине и его дальнейшая судьба неизвестна. И еще она написала мне в ответ:

«Может и лучше случилось, что мои дедушка и отец никогда не узнали, что сын и брат вместе с вами и другими из харбинцев прошел такой трагический жизненный путь. Мы, дети и внуки бывших харбинцев, должны всегда об этом помнить и не допустить, чтобы судьбы харбинцев забылись... Я выросла среди воспоминаний о нем, выросла в семье, в которой день начинали со слов: может, сегодня придет письмо из Харбина».

В ответ я сообщил ей адрес Главного информационного центра МВД Российской Федерации, где сосредоточены картотеки на всех репрессированных советскими органами.

Вспомнился еще один факт, характеризующий «качество» следствия по харбинским делам. Подошел ко мне в Азанке харбинец В-ч и просит быть свидетелем по его делу. Говорит, что следователь не заканчивает дело, пока не проведет вторую очную ставку. Я в Харбине немного знал его отца (он по общественной работе контактировал с моим отцом), но с молодым В-чем до лагеря не был знаком.

В-ч попросил сказать то, что я знаю, то есть: «Познакомился с В-чем в лагере, он говорил мне, что в Харбине он учился на курсах пропагандистов. Больше ничего не знаю». Это была правда. Я согласился. Следователь на очной ставке молча писал протокол, затем читает: «...Говорил, что учился на курсах шпионов». Я перебиваю следователя и заявляю: «В-ч никогда не говорил мне этого; он говорил, что учился на курсах пропагандистов».

Далее диалог:

Следователь: «Это одно и то же».

 

Я: «Нет, далеко не одно и то же».

Следователь: «Так что? Не будете подписывать протокол?»

Я: «Нет, такой протокол я не подпишу».

В-ч уговаривал меня подписать, говоря: «Нет сил ждать свою судьбу. Подпишите, мне всё равно».

Я наотрез отказался подписать.

Тогда следователь резюмировал: «Ну и не подписывайте. Можете идти».

Я ушел. Что сделал следователь - написал, что я от подписи отказался или сам подписал вместо меня - ни я, ни В-ч не знаем. Во всяком случае, дело В-ча было закончено и пошло в Особое совещание.

Ну а по моему делу старичок-майор закончил следствие и отправил материалы по инстанциям. И вот вскоре вызывают меня в спецчасть и объявляют никем не подписанную выписку из постановления Особого совещания при МГБ СССР, с отмены которого Свердловским областным судом в 1957 году я начал свои воспоминания. Единственная подпись на выписке была моя, да и то на обороте, - что я ознакомлен.

После того, как я «подписал» этот, условно говоря, документ, моя лагерная жизнь сразу же резко изменилась. Я был назначен старшим инженером ОКСа (отдела капитального строительства) Востураллага и после этого, несмотря на «переезды» в два других лагеря, я уже не работал на «общих работах»: 10-летний срок «позволял» работать по специальности.

 

Я - старший инженер ОКСа. Оказалось, что в штатном расписании ОКСа давно была вакантная должность старшего инженера. Мне об этом сказал бригадир Николай Федоров, и что по его просьбе эту должность «держали» вакантной для него, но ввиду того, что ему определили срок 20 лет, то с таким сроком он не может быть зачислен в штат ОКСа, тем более что он не строитель, и поэтому он рекомендовал на эту должность меня. Может быть, это и так, потому что я никуда после этого разговора не ходил, а через несколько дней был назначен приказом на должность старшего инженера.

Архитектором ОКСа уже давно работал Тимофей Иванович Перетятько (о том, как он попал в ГУЛАГ, я писал выше), но он неоднократно говорил мне, что вакансий у них в ОКСе нет. Или он считал, что должность «зарезервирована» для Н.Федорова или попросту не хотел, чтобы я работал в ОКСе из-за того, что однажды в Харбине мы оба участвовали в торгах на одну выгодную работу в качестве строительных подрядчиков, и он тогда возмутился, что эту работу заказчик поручил мне, а не ему. Как Пе-

 

ретятько вел переговоры с японцем-заказчиком, который владел японским и английским языками, которых Тимофей Иванович не знал? Вероятно с помощью переводчика. Заказчику требовалось переоборудовать помещение под офис и сделать рабочие чертежи на перестройку этой части многолажного здания. Японец-заказчик хотел сделать свой офис по американским стандартам, которых Т.И. Перетятько не знал, и моему проекту был отдан приоритет. Тимофей Иванович довольно громко возмущался в Союзе подрядчиков и поставщиков Харбина, и только тогда я узнал о том, что он тоже был претендентом на этот подряд. Но вполне возможно, что я ошибаюсь, хотя всё же в наших с ним отношениях в Тавде была некоторая напряженность, особенно с его стороны.

Вольнонаемные начальник ОКСа Перминов, прежде подвергавшийся репрессиям, и главный инженер Кузнецов работали в основном здании управления Востураллага и лишь изредка приходили в зону строительства городского клуба, где работали мы с Т.И. Перетятько и вольнонаемный начальник строительного участка Иван Федорович Рухлов со своей конторой. Еще запомнился комсомолец, работавший заместителем главного инженера ОКСа (фамилию не помню), он часто приходил к нам и любил хвастаться, как они, комсомольцы, разрушали православные церкви, хотя знал, что мы с Перетятько эти рассказы не одобряли, но он, видимо, хотел нас распропагандировать. Мы не замечали, чтобы у него были помимо атеистической пропаганды другие способности.

Шел 1947 год, и мы видели, что многие политические заключенные, у кого срок заканчивался в годы Отечественной войны, «сидели» «до особого распоряжения», которое в это время еще не наступило.

Когда я работал на общих работах, часто одежда и валенки за ночь в сушилке не просыхали, работали и в непогоду, но я не простужался. В начале января 1948 года я сильно простудился. Вольнонаемная врач лагерной амбулатории направила меня в центральный лазарет Востураллага. Обычно врачи не говорили диагноз, но я подсмотрел, что она писала в амбулаторной карте: «туберкулез правого легкого». Настроение у меня упало. Я считал, что перспективы излечиться у меня нет, так как помощи мне ждать неоткуда, а моя «зарплата» 60 рублей в месяц, которую я стал получать в ОКСе как ст.инженер (а на общих работах обычно нечего было получать, всё шло на питание и обмундирование), не такая уж существенная, да и пока я буду в лазарете, денег мне начислять не будут (в части больничных листов законы на заключенных не распространялись).

В лазарет местные колхозники приносили на продажу молоко. Я ежедневно покупал один стакан молока в течение всего времени, пока лежал

 

в лазарете. Температура держалась очень долго. Утром 42°, вечером 40°. Я спросил врача, почему у меня утром температура выше, чем вечером. Он объяснил, что, по его мнению, мой организм еще не перестроился с дальневосточного «режима». Противотуберкулезных медикаментов в лазарете не было никаких, а температуру сбивать пришлось долго. Но видимо, молодой организм победил.

Когда температура стала нормальной, меня после утреннего обхода вызвал в свой кабинет лечащий врач Гольцфохт, заключенный немец Поволжья, и сказал:

- Когда у вас была высокая температура, пришел спецнаряд ГУЛАГа направить вас в другой лагерь как инженера-строителя. Я дал справку, что вы в этап следовать не можете. Сейчас ГУЛАГ снова прислал наряд и настаивает на выполнении. Если вы не хотите ехать, я снова дам справку, а если решите поехать, то я могу не выписывать вас из лазарета в лагерь, а сразу отправить из лазарета к поезду. Давайте посоветуемся.

Я ему ответил, что я не знаю страну, не знаю что это за лагерь куда меня отправят, тем более что я работаю теперь в ОКСе.

На это Гольцфохт сказал, что уральские лагеря являются режимными, и хуже их в стране нет. И если вас требуют по спецнаряду, то, значит, будете работать по специальности.

На том мы с доктором и порешили. Один раз меня конвой привел на железнодорожную станцию неудачно - не было арестантского вагона. Вернулся в лазарет. Другой раз вагон был, и я поехал.

Я часто вспоминаю этого врача и благодарен ему за то, что он не отправил меня в туберкулезный сангородок Востураллага - там «легко» было получить открытую форму туберкулеза и закончить свою жизненную эпопею. А в этом лазарете мой организм победил болезнь, процесс в легком остановился и в течение всех последующих лет до сих пор не обострялся ни разу. Но под наблюдением врачей пришлось быть все годы.

Родную отчизну я изучал по пересылкам: Свердловская, затем Кировская, потом Вологодская. Из Вологды поезд доставил меня в поселок Ерцево на Северной железной дороге, и я оказался в Каргопольлаге. Пересылки ничем особенно не отличались, «блатные» меня не беспокоили. В прогулочном дворе добротно построенной из кирпича Свердловской пересылки кто-то написал на стене: «Пусть будет проклят от сего дня до конца века тот, кто вздумал исправить человека тюрьмой». Может быть, этот неизвестный автор и был прав, кто его знает?!

Киров мне показался тогда небольшим провинциальным городом с небольшими одноэтажными домиками, - а может быть это были старые

 

окраины. Пересылка размещалась в старых деревянных бараках. В Вологде же пересыльная тюрьма размещалась в старом добротном здании, по-видимому, дореволюционной постройки.

 

В Каргопольлаге с 10 июня 1948 года по 12 мая 1951 года. Управление лагеря находилось в поселке Ерцево Архангельской области. По выданной мне после реабилитации справке лагерь именовался п/я П-233 МВД СССР.

Проделав путешествие по родной отчизне, я в начале мая 1948 года оказался в Каргопольлаге. С месяц я пробыл на карантине. Сказалась болезнь, перенесенная в Тавде, и длинная дорога. У меня определили сильнейший авитаминоз и положили в стационар, где назначили лечение поливитаминами. В палату приносили кроме того в огромных количествах дрожжи (переработанные из древесины - местность лесная), их съедали все лечившиеся без всякого ограничения в дополнение к поливитаминам. От недостатка в организме витаминов грудь покрылась сыпью, а через пару недель такого лечения сыпь исчезла. В начале июня в стационар пришел начальник санитарного управления Каргопольлага Клионский. Он осмотрел всех больных и поставил диагноз: отправить меня к «Раисе Сауловне». Р.С.Певзнер была главным врачом противотуберкулезного комплекса Каргопольлага, который базировался в ОЛ П-12 в поселке Круглица - это в 30-40 минутах езды от Ерцева поездом «пригородного сообщения» по ОЛПам Каргопольлага в ерцевском «кусте» (еще два «куста» Каргопольлага размещались севернее по железной дороге на Архангельск - Мехреныский и Обозерский).

Противотуберкулезный городок размещался на лагпункте № 1ОЛП-12 в Круглице, он был, в основном, сельскохозяйственным (выращивание и переработка овощей, животноводство и переработка молока). Работали на производстве женщины и небольшое количество мужчин (строители, механизаторы и другие специалисты). А на лагпункте № 2 ОЛП-12 в Островном, расположенном в 6 километрах от Круглицы также была сельскохозяйственная ферма. В Островном же содержались заключенные женщины с детьми до двухлетнего возраста, после чего детей отправляли в детские дома или отдавали родственникам заключенных-женщин, если родственники этого желали. По правилам лагерного режима отцы не могли находиться в одном подразделении с мамашами своих детей, но бывали исключения: если отец ребенка имел пропуск на бесконвойное хождение и хорошо работал, то начальник мог командировать его на 1-2

 

дня в Островное под каким-нибудь благовидным (производственным) предлогом. Вообще же администрация лагерей Советского Союза не поощряла деторождаемость среди заключенных (это не предусматривалось сметой расходов).

Дата, указанная в начале этого раздела -10 июня - относилась к моему «приезду» в Круглицу. Меня записали инвалидом, и в документах было отмечено, что я направлен для лечения туберкулеза легких. Врачи признали состояние моего здоровья как «закрытую» форму туберкулеза, неопасную для окружающих: «палочек Коха» не было обнаружено. Здесь впервые меня освидетельствовали в рентгеновском кабинете и в течение всего времени, что я был на Круглице, периодически осматривали иногда амбулаторно, иногда в стационаре. Свободных мест, когда я приехал в Круглицу, в стационаре не было, и я жил в бараке для инженерно-технических работников, приходил за получением медикаментов в корпус, где лечились туберкулезники с закрытой формой болезни.

Являясь инвалидом по медицинской классификации, я был свободен в выборе занятий. Я много читал, беря книги в КВЧ (культурно-воспитательной части), где была приличная библиотека. Тогда новинкой была первая редакция книги Александра Фадеева «Молодая гвардия», ее еще не успели осудить -только позднее «вспомнили», что Фадеев забыл придумать роль подпольного обкома. Фадеев же показал подлинное явление - то, что молодежь сама стихийно поднялась на подпольную борьбу с оккупантами. Ее никто не заставлял, она сама поняла, что надо бороться с врагом. При чтении «Молодой гвардии» мне вспомнилось, что и нас, живших заграницей, никто не заставлял быть «оборонцами» - мы сами сделали свой выбор, не представляя, что можно быть «пораженцами» в отношении своей исторической Отчизны.

Нарядчиком в Круглице был «русский мадьяр» Георгий Добози (Жора), а так как в Азанке я помогал в УРЧе Волкову, то знал работу нарядчика и помогал Георгию вести его несложную «канцелярию».

 

Неожиданно я стал прорабом, не добиваясь назначения. В ОЛП-12 прорабом по строительству был Константин Георгиевич Кун. Прежде он работал директором пивоваренного завода в Ленинграде, был репрессирован, в период заключения освоил на практике строительную профессию и в ОЛП-12 работал прорабом по вольному найму. Десятником (так в те годы именовались мастера) был Миша Шпак. Это был молодой человек, не имевший строительного образования, но освоивший эти работы и являвшийся толковым строителем-практиком. Забегая вперед, ска-

 

Жу, что в 60-е годы М.Шпак, освободившись, получил специальность и работал горным мастером на шахте № 40 «Капитальная» (сейчас это шахта «Воркутинская»). Мы с ним встречались, он бывал у меня в гостях.

Возвращаемся на Круглицу. Бригадиром комплексной бригады плотников-строителей был заключенный Анидалов, хороший специалист.

Прежде чем продолжить повествование надо познакомить читателей с личностью начальника ОЛП-12. Петр Александрович Колосов, сначала лейтенант, затем стлейтенант, был отличным руководителем, хорошо знал дело, с уважением относился к людям независимо от их социального и правового положения. Например, среди заключенных ОЛП-12 был молодой человек Анатолий Малахов, сын полковника (отец приезжал на свидания к сыну). У Анатолия, осужденного по ст. 58-1а, было много интересных книг, да и сам он был хорошо эрудированным молодым человеком. Книги ему присылал отец. Петр Александрович разрешил своему 12-13-летнему сыну Владлену контактировать с Малаховым, много разговаривать, брать книги для чтения. По правилам, заключенных полагалось называть только по фамилии, но по указанию отца Владлен обращался к Малахову «дядя Толя», что сразу ставило их отношения на другой уровень.

Работой ОЛПа П.А. Колосов руководил по-деловому. У меня создавалось впечатление, что если бы Колосов не имел погоны офицера внутренней службы, то он вполне мог бы оказаться «кулаком» в хорошем смысле этого слова. Он не терпел разгильдяев, с уважением относился к работящим людям, хорошо знал дело.

Неожиданно для меня Колосов распорядился отправить десятника М.Шпака в другой лагерь за пределы Каргопольлага, а на освободившуюся должность десятника назначал меня. Неожиданно став десятником, я через некоторое время узнаю, что прораб К.Г. Кун получил назначение прорабом на другой ОЛП.

Спрашиваю Колосова:

- Кто будет моим начальником-прорабом?

Он ответил:

- Как кто? Ты будешь прорабом. Я уже подписал приказ о твоем назначении. А десятника у тебя не будет.

Через некоторое время по ходатайству К.Г. Куна был наряд спецотдела Каргопольлага, чтобы бригадира Анидалова перевели в тот ОЛП, где Кун работает прорабом. Анидалов был хорошим помощником Куну, его отправили, а я назначил бригадиром тоже хорошего строителя Михаила Наумова. Обе бригады (и у Куна, и у Маркизова) работали полноценно и

 

при этой перестановке бригадиров. Но когда Кун попытался взять еще одного плотника первой руки Слюнькина, то его Колосов, по моей просьбе, просто не отдал. Тем более, что у Слюнькина был личный интерес остаться на Круглице, что не было секретом ни для кого, хотя формально «никто ничего не знал».

Работы было много. Я делал проекты, Колосов их утверждал. Потом чертежи посылали в ОКС Каргопольлага в Ерцево для составления смет. Прорабство было одно и для Круглицы и для Островного, только на каждом из этих лагпунктов была бригада плотников со своим бригадиром. В Островном бригадиром был заключенный по ст.58 кабардинец М.Уначев (вообще у многих плотников была статья 58 с разными пунктами, в то время как в бригадах женщин преобладали осужденные по Указу от 4 июня 1947 года за хозяйственные преступления, если их можно считать преступлениями, так как при Н.С. Хрущеве их дела пересматривались и приговоры судов изменялись или отменялись). Прораба же, по мере необходимости, конвой доставлял с Круглицы в Островное и обратно.

В Круглице было больше объектов в строительстве. Строили рубленые дома в поселке, ремонтировали скотные дворы, конюшни, телятники, строили новую сыроварню, сырохранилище и вообще все, что требовалось для развития хозяйства, включая текущий ремонт стареньких зданий в зоне лагеря и поселка вольнонаемных. В Островном строительных работ было поменьше.

В Круглице был «свой» кирпичный заводик, на котором летом заготавливали около одного миллиона штук кирпича. Под навесом формовали кирпич в металлических формах, глиномялка работала с лошадиным приводом (глину месили с помощью обученной лошади, которая ходила по кругу), обжиг осуществляли в специальной печи, которую топили расконвоированные заключенные. Когда кирпич после обжига остывал, печь разгружали. Кирпич лежал под открытым небом, его никто не воровал: дачи тогда не строили.

Мне приходилось ежедневно закрывать наряды, планировать работу следующего дня. Зная это и то, что я и проектировал, и был прорабом, Колосов поручил коменданту поселка вольнонаемных капитану Решетникову конвоировать меня. Решетников ежедневно бывал на разводе. Я выходил на один из объектов строительства с бригадой. В назначенное мной время капитан Решетников приходил за мной и уводил на другой объект строительства. Но неожиданно Решетникова перевели с ОЛ П-12 в другое подразделение Каргополълага. Через день-два Колосов вызывает меня. У него в кабинете был командир дивизиона охраны лейтенант Северин.

 

Колосов говорит:

- Мы посоветовались с командиром охраны. У нас нет возможности давать тебе конвой. Твоя статья не подлежит расконвоированию и официально пропуск на бесконвойное хождение тебе не дадут. Поэтому мы решили, что ты под нашу ответственность, без пропуска, будешь сам ходить по стройкам. На вахту дадим указание, и тебя будут выпускать из зоны когда тебе потребуется. Только просим тебя посматривать, чтобы вахтеры не забывали отмечать на доске твой выход из зоны и возвращение, а то у них может не сойтись проверка.

Этот распорядок соблюдался довольно долго, пока лейтенант Северин не получил повышение по службе, а с новым командиром охраны у Колосова еще не сложились доверительные отношения.

Колосов, как рачительный хозяйственник, находил «внутренние резервы». Вспомнив, что в Осиновке, что в километрах 12 от Островного, остались добротные рубленые здания, а лесоразработки ушли оттуда далеко, и лагерь пустует, он получил разрешение разобрать здания в Осиновке и перевезти их на территорию ОЛП-12, чтобы восстановить. Послали туда бригаду Наумова и две или три бригады женщин во главе с прорабом. Колосов и Северин приехали туда на своем выезде (на санях, дело было зимой). Я должен был организовать работу, проверить как сделают разметку бревен и брусчатых стен, чтобы потом собрать на новом месте, после чего Копосов и Северин «заберут» меня с собой, а рабочие под руководством Наумова останутся выполнять разборку зданий, погрузят материалы на тракторные сани, на которых приехали и, закончив погрузку, уедут.

Так и сделали. Начальник конвоя очень просил, чтобы начальники не забыли отметить на вахте, что прораб от него увезен. Ему, конечно, пообещали, добродушно посмеявшись между собой, сказав вполголоса: «С Круглицы прораб никуда не денется». Я это, конечно, услышал, но сделал вид, что не обратил внимания на сказанное ими.

Относительно большое строительство велось в Круглице на молочной ферме. Молока было много, надо было организовать его переработку. Копосов получил ассигнования на проектирование и строительство комплекса зданий, прежде всего сыроварни и сырохранилища (сыр надо было определенное время выдерживать и только затем реализовывать). Мастер по сыроварению в ОЛП-12 был, имел пропуск на хождение без конвоя. На строительную площадку выходили бригада плотников, и две или три женских бригады на «менее тяжелые» земляные работы, выполнявшиеся вручную, и другие подсобные строительные процессы. В зим-

 

ние месяцы по несколько бригад можно было без ущерба для производства переводить с полевых работ на строительные и отделочные.

Мастер по сыроварению постоянно контактировал со мной, мы с ним вместе корректировали проектные решения, когда это требовалось, чтобы улучшить технологию сыроварения, поэтому комплекс сыроварения у нас быстро стал работать на проектную мощность еще в процессе строительства, как только стало возможно пустить в дело оборудование.

Как-то случился пожар в овощехранилище. Загорелся торф-утеплитель кровли, сделанной из финской стружки. Очаг загорания был возле печной разделки у дымовой трубы. Пожар потушили, но ветер разносил искры в торфяном слое под кровлей. Пришлось снимать кое-где стружку и заливать очаги дымившегося торфа.

Вечером меня вызвал П.А. Колосов. У него в кабинете кто-то был, точно не помню, то ли оперуполномоченный, то ли секретарь партийной организации. Мне поручили составить смету на восстановление нарушенных пожаром строительных конструкций. При этом дали понять: «Если затраты будут в пределах одной тысячи рублей, то расследование можно будет не производить». Я тут же ответил, что расходов не должно быть много, потому что финскую стружку мы изготавливаем сами и она обходится недорого, а для добавления торфа будут только затраты на его разработку и подвозку, так что завтра к вечеру смета будет готова. Затрат оказалось, действительно, меньше тысячи рублей.

Во многих случаях приходилось самому прорабу поддерживать производственную дисциплину на участке. Да я и старался, чтобы начальники не вмешивались, когда нет в этом необходимости. Строили бревенчатый жилой дом с несколькими квартирами. Установили деревянные «стулья», закопав их в землю метра на два, как это требовалось нормами, и надо было спилить их поверху под проектную отметку для нижней обвязки из бревен. Я дал отметку будущего пола, вместе рассчитали до-мер, чтобы по ватерпасу установить нижний ряд бревен. Один из плотников первой руки Яша М-о стал спорить с другими плотниками, и в результате, руководствуясь своими соображениями, не согласился с рассчитанной отметкой и спилил на своем углу стулья на 20 сантиметров ниже положенного. Только тут он понял свою ошибку. Пришлось ему сделать подбабок из обрезков бревна. Яша М-о молча сделал.

Как поступить прорабу? В нарядах Яша М-о обычно был в первом звене плотников. Закрытие нарядов было ежедневным. Вот я и подумал: ставить его в этот день в первое звено будет неправильно, во второе - тоже неправильно, не такое уж большое нарушение, тем более что он тут

 

же сам переделал брак. Я поставил его в звено 1-прим одного, чуть ниже первого звена, но выше второго. Наказание было символичным, не отразившимся на показателях для питания. Яша М-о понял, что наказан, но всё же решил пожаловаться начальнику ОЛПа П. А. Колосову.

Начальник ОЛПа спросил меня: «Чего это Яша М-о жалуется на тебя?» Я понял вопрос и отвечаю: «Наверно за то, что в тот день оказался в звене 1-прим». И рассказал, в чем было дело. Колосов засмеялся и говорит: «А стоимость подбабков ты с него удержал?» Отвечаю: «Нет, они сделаны из отходов бревен». На это Колосов говорит: «Сейчас вызову Яшу М-о. Он больше жаловаться не будет».

- Ну почему же, - говорю, - пусть жалуется, если будет прав.

Но больше подобных конфликтов не было, или, может быть, они просто не запомнились.

Но вскоре П. А. Колосов был произведен в старшие лейтенанты, и через некоторое время его перевели начальником другого ОЛПа, где велись лесоразработки. Начальником ОЛ П-12 стал лейтенант Александр Александрович Бизюков, до этого работавший начальником л/п-2 Островное. Для меня ничего не изменилось. Бизюков долго работал пЪд руководством Колосова и метод менеджмента, как сказали бы теперь, остался практически прежним.

Заместитель начальника капитан Николай Никитович Павлов, в войну получивший Звезду Героя Советского Союза, частенько в обеденный перерыв приходил в плановый отдел ОЛПа и играл в домино с заключенными начальником планового отдела и нормировщиками. Проигравшие должны были пролезть под столом. И вот однажды, когда капитан Павлов, честно исполняя эту процедуру, пролезал под столом, в плановый отдел вошел А. А. Бизюков. Павлову потом попало, но не за то, что он играл в домино с заключенными, а за то, что не смогли придумать какой-нибудь другой штраф: «Неудобно в форме лезть под стол», - сказал начальник. - «Вообще играйте, но установите другое наказание проигравшему». Игра в домино продолжалась, но какой был установлен вид штрафа, не помню.

Ежегодно весной в подразделениях Каргопольлага партийные организации проводили закрытые общие собрания всех вольнонаемных сотрудников, на которых прорабатывались директивы политорганов о бдительности в отношении к преступникам, о недопустимости контактов с ними. Как будто это противоречило другой установке, что «бытовики» (на языке Уголовного Кодекса - все равно преступники) должны считаться временно оступившимися гражданами, не то что «враги народа». Но тем не менее

 

вольнонаемных предупреждали о бдительности и недопустимости контактов с заключенными, и бытовиками и политическими.

Много разговоров среди вольнонаемных вызвал следующий факт который, естественно, стал известен и заключенным. Вольнонаемный механик, отбывший срок и освободившийся, Петр Евгеньевич О. решил жениться на девушке-комсомолке, работавшей здесь же, - кажется, агрономом Маше В. Точно фамилии не помню, поэтому ограничиваюсь инициалами. Так партийная организация резко запротестовала, Машу вызывал секретарь партийной организации ОЛПа, взывал к ее совести, говорил, что ее путь лежит в ряды ВКП(б), но если она выйдет замуж за О. -бывшего политического, - то не сможет вступить в партию, несмотря на то, что О. давно освободился. Парторг расстроил эту свадьбу, Маша В. уволилась и уехала куда-то. Петр Евгеньевич позднее женился на беспартийной девушке, приехавшей по распределению. Здесь парторг оказался бессилен помешать свадьбе. Однако брак был неудачным.

И еще любопытное происшествие. Вдруг в 1951 году пришла директива о том, что в связи с революционными праздниками надо организовывать политические доклады для заключенных. Перед 1 мая нас собрали, и парторг капитан Константин Константинович Мамонтов прочитал не особенно удачный доклад из сборника примерных докладов. При этом он был настолько точен, когда читал, что, например, докладывал: «Так говорил товарищ Ленин, - Полное собрание сочинений, том такой-то, страницы такие-то». И это по каждой цитате, что невольно вызывало улыбку у слушавших.

В 1948 году, примерно в то время как меня отправили из Востураллага, в стране стали организовывать особые лагеря. Эти лагеря были предназначены для содержания особо опасных государственных преступников - политических заключенных и каторжан^*.

Видимо, эти особые лагеря «укомплектовывались» постепенно и в 1950 году начались в Каргопольлаге усиленные разговоры среди заключенных о предстоящих этапах на Крайний Север. Осенью или ранней зимой 1950 года из Каргопольлага ушел такой этап в воркутинский Речлаг. Я в него не попал, так как проходил медицинское обследование и процедуры в противотуберкулезном стационаре, и в числе других остававшихся в Каргопольлаге был отправлен в Речлаг в мае 1951 года.

 

В особом лагере № 6 Речлаге с 15 мая 1951 года по 30 октября 1954 года. Управление лагеря находилось в г.Воркута Коми АССР. Речлаг был создан 27 августа 1948 года на базе лагерных подразделений Воркутлага. Организационный период был с 27 августа 1948 года по 26 сентября 1949 года. Закрыт 28 мая 1954 года: управления Речлага и Воркутлага объединены в управление Воркутлаг. Начальниками управления Речлага были полковник Ф.И. Шунькин, его сменил полковник А.Д. Кухтиков, которого в свою очередь с 16 июня 1953 года сменил генерал-майор А.А. Деревянко^*, до этого заместитель начальника Воркуто-Печорского ИГЛ по речлагу. В 1954 году генерал А. А. Деревянко был уволен по несоответствию^*.

15 мая 1951 года я стал воркутинцем по месту «жительства» и речлаговцем по гражданскому «качеству». Природа щедро постаралась, чтобы показать климат Крайнего Севера: числа 20-го мая началась трехдневная пурга. Наглядный пример как нельзя лучше показал особенности воркутинского климата, а специфику вечномерзлых грунтов и горных пород еще предстояло осваивать.

В один из первых дней ко мне подошли двое литовцев - заключенные Виктор Ш. и Бронис Ш. Первый из них был инженером-строителем и прекрасно говорил по-русски, второй-студентом и по-русски говорил чуть хуже, с небольшим акцентом. Фамилии их начинались на одну букву, но различались.

Я был одет в нестандартную, но всё же казенную одежду - черные шерстяные брюки, двубортный защитного цвета хлопчатобумажный пиджак и сорочку «гражданского образца». Так одевал прораба начальник ОЛПа в Каргопольлаге. Но буквы «Р» и номера прибывшие этим этапом еще не имели. Многие только что начали свой лагерный путь и были в гражданской одежде, другие прибыли из концлагерей общего режима и были одеты в лагерную одежду разного качества, чаще поношенную.

Так вот Виктор и Бронис задали мне вопрос ребром:

Леонид Павлович, кто вы по национальности?

Отвечаю: «Русский».

Оба собеседника удивленно смотрят на меня и неуверенно продолжают:

 

-Да, вы говорите по-русски без акцента, грамматически правильно, но в манере держаться и вести себя у вас есть что-то нерусское, да и набор слов у вас цивилизованный, вы не заменяете слова матом.

Их сомнения не прекратились, и через несколько минут Виктор спрашивает:

- Леонид Павлович, а где вы жили раньше, до ареста? Отвечаю: «В Харбине».

В ответ слышу: «А-а-а... Теперь понятно».

Это было наше первое знакомство, продолжавшееся и после реабилитации, пока они не уехали в Литву. В ходе дальнейшей беседы я спросил их:

-   В харбинских газетах в 1939-1940 гг. писали, что жены некоторых армейских командиров, после вступления советских войск в Прибалтику, приходили на торжественные мероприятия и на различные приемы в ночных сорочках, считая что это вечерние платья. Бывало ли такое?

-   Бывало, - улыбаясь ответил Виктор.

Чтобы закончить тему о том, как горе-воспитатели культурного образа жизни довели советский народ до незнания принятых людьми основ поведения в обществе, приведу, забегая вперед, случай, рассказанный мне через несколько лет женой.

В начале 1950-х годов в городах Маньчжурии Дальнем и Порт-Артуре дислоцировались советские военные летчики. Жили они на частных квартирах и в свободное от полетов время вращались в городе. Один из офицеров ждал приезда своей невесты с Украины. Перед этим он отправлял ей посылки с продуктами (консервами) и вещами. В том числе послал красивое японское кимоно, но не написал когда его надо носить (японцы надевали кимоно после работы, как халат). И вот пришло время встречать невесту. Жених и его приятели со своими женами пришли на вокзал. И вот (о, ужас!) из вагона выходит невеста в кимоно. Неловкость была еще и потому, что японцев здесь уже не было - китайские власти эвакуировали их в Японию. Офицеры и их жены были людьми общительными, и потом сами жених и невеста смеялись над этим происшествием. Действительно, откуда девушка во времена «железного занавеса» могла знать тонкости японской одежды, а жених не догадался ее просветить.

 

«Приехали» в лаготделение № 13 на строительство шахты № 30. Все, кто находились на пересыльном лагпункте Речлага, были отправлены в лагерное отделение № 13, примыкавшее, с помощью специально сооруженного коридора, к промышленной площадке начатой строитель-

 

ством шахты № 30, которая позднее стала называться «Центральной». Сначала ехали поездом до ТЭЦ-2, а затем 2-3 километра шли пешком. Тогда поезд еще не мог пересекать реку, так как еще не был сооружен железнодорожный мост. В тот же день «прибыли» к месту назначения засветло.

Несколько надзирателей производили осмотр вещей заключенных и личный обыск. Мне было смешно в душе, потому что надзиратель Владыкин (его фамилию узнал позднее) отобрал... «Краткий куре истории ВКП(б)», сказав, что «заключенным не полагается иметь эту книгу». И если я не согласен с ним, - продолжал надзиратель, - то мне следует обратиться к оперуполномоченному, который примет окончательное решение, можно ли допустить, чтобы книга осталась у меня. Оперуполномоченный Ч., «заботясь обо мне», книгу не отдал, сказав, что «вдруг кто-нибудь сделает непристойную надпись на полях, а вам придется отвечать (?)». Я возразил, сказав, что буду держать книгу в камере хранения и брать только для чтения, но не убедил заботливого Ч. После освобождения я встречал Ч. в Воркуте на городских улицах. Видно было, что он меня запомнил, но я делал вид, что не знаком с ним. Надзиратель же Владыкин работал в лаготделении № 13 и отличался соблюдением «правил внутреннего распорядка», но перегибов не допускал.

Если бы мой лагерный путь только начинался, я может быть и не пытался сохранить «Краткий курс». Но мне было интересно, почему нельзя заключенному иметь эту в то время настольную книгу? А купил мне ее один из вольнонаемных работников Каргопольлага, которому я помогал писать конспекты к занятиям политкружка. Я кратко конспектировал, а он потом переписывал в свою тетрадку своим почерком.

 

В производственно-техническом отделе (ПТО) строительства шахты № 30. С первых же дней я стал работать в ПТО. Строительство этой шахты только начиналось. Был пройден вертикальный ствол, надо было разрабатывать подземный околоствольный двор, а на поверхности еще не было ни одного капитального здания, только кое-какие деревянные сооружения временного характера на период проходки ствола. Работы пока еще велись хозяйственным способом, и выполненные работы принимала Техническая инспекция комбината Воркутуголь. Ее инженеры регулярно, по графику, ездили по строящимся шахтам и поселкам, осуществляли контроль, приемку и финансирование выполненных строительно-монтажных работ. В первый же приезд после того, как я там оказался, старший инженер Технической инспекции Моисей Яковлевич

 

Серлин, увидев меня, поинтересовался моей биографией и поговорив с начальником строительства шахты Григорием Исаковичем Зусмановым инженер-капитаном, рекомендовал ему назначить меня начальником ГГТО

Вскоре мне, как начальнику ПТО, надо было присутствовать на совещании у Зусманова по строительству охранной зоны территории шахты. Проект не был секретным и хранился в ПТО в обычном шкафу. Зусманов дважды в сутки объезжал на коне строительство этого ограждения из колючей проволоки со всеми предзонниками и запретными зонами. Пешком невозможно было его обойти из-за огромной длины и сильно заболоченной местности.

Кабинет Зусманова был заполнен участниками совещания. Это были вольнонаемные работники, офицеры лаготделения и охраны во главе с начальником лаготделения Атаманюком, и только один заключенный с номером на рукаве и брюках - я, начальник ПТО. Ставший моим «знакомым» по «Краткому курсу» оперуполномоченный Ч. (фамилию Ч. я не пишу полностью, так как не запомнил ее в точности) возмущенно задал вопрос Зусманову: «Почему здесь присутствует заключенный?»

Зусманов ответил: «Потому что у меня начальник ПТО заключенный».

Зусманов и Ч. препирались, каждый не хотел уступить, и в итоге согласились, что начальник ПТО доложит информацию о состоянии строительства и покинет совещание, которое после этого пойдет без его присутствия. Так и сделали.

Вскоре после этого я с трудом убедил начальника строительства Г.И. Зусманова освободить меня от должности начальника отдела, назначив инженером этого отдела.

 

Как расходовали материалы на строительном участке. С первых дней моей работы в ПТО я обнаружил «ералаш» в материальном подотчете начальника строительного участка Василия Петровича Старостина. Он сам рассказывал, что прежде работал следователем на железной дороге в Одессе. Они попытались создать какое-то «дело», но у их жертвы оказался сильный покровитель и «рабов Божиих» - горе-следователей - едва самих не посадили, но пожалели как членов партии, и для искупления вины послали работать на Крайний Север. Здесь Василия Петровича избрали секретарем объединенной для лаготделения и строительства шахты партийной организации. А так как должность парторга не освобожденная, то назначили В.П. Старостина... начальником строительного участка. Другой «приличной» вакантной должности на строительстве шахты не оказалось.

 

Старостин аккуратно ходил на работу, но особого рвения по основной работе начальника участка не проявлял. На первых порах строительные работы велись на строительстве каркасно-засыпных бараков нового лаготделения недалеко от шахты (там руководил его подчиненный десятник заключенный Владимир Тутченко) и кое-что из временных зданий строилось на промышленной площадке шахты. В наличии у Старостина числилось, по данным бухгалтерии, огромное количество пиломатериалов - обрезной и необрезной доски, бруса и даже половой доски шпунтованной, хотя чистые полы в лагерных бараках еще не настилали.

Чтобы помочь начальнику участка привести бухгалтерскую отчетность по материалам в соответствие с фактическим состоянием, я пообещал Василию Пегровичу, отступая от должностной инструкции, временно самому составлять материальные отчеты с тем, чтобы не я, а он их подписывал. Я составлял два материальных отчета: один на финансируемые строительно-монтажные работы по акту контрольного замера, и второй - на мелкие неплановые работы, выполнявшиеся участком. Когда на подотчете Старостина не осталось не существовавших материалов, я предупредил его о том, что я как начальник ПТО не имею права составлять за него материальные отчеты, моя должностная обязанность проверять его отчеты, да разве что еще напоминать ему, если он где-нибудь по ошибке не спишет какие-либо материалы. А ему посоветовал - когда с ДОЗа приходит пиломатериал, то посчитать сколько на платформе досок, какой длины и толщины, и сообщить в ПТО. Мы, вместо него, переведем эти данные в кубатуру и, если окажется недогруз, то Старостин сможет предъявлять рекламации заводу. Эти платформы ставятся под разгрузку вне территории шахты, на открытом месте, и посчитать доски мы без него не сможем.

Но всё это оказалось пустым звуком. Василий Петрович не проверял поступление материалов в его подотчет, просто подписывал накладные, а материальные отчеты не составлял.

Главный бухгалтер Михаил Петрович Заботкин говорит мне:

- Старостин не составляет отчет о расходе материалов. Что будем делать?

- Не знаю, - ответил я Заботкину. - Составлять такой отчет я не правомочен.

Порешили мы с Заботкиным, что я буду брать акт контрольного замера, составляемый ежемесячно инженером по сдаче работ и техником контрольных замеров, который Старостин формально подписывает, не особенно вникая, правда, в его содержание, - и рассчитывать потребность Материалов по нормам.

 

Я предупредил при этом главного бухгалтера: «Но может иметь место разница за счет перерасхода материалов и каких-нибудь неплановых работ, не включаемых в акт контрольного замера и не финансируемых»

У В.П. Старостина снова стал «расти» в документах бухгалтерии «остаток» материалов, которые фактически израсходованы или не были получены вообще из-за недогруза.

Как-то вечером меня вызвал к себе в кабинет начальник спецчасти лаготделения № 13 М-н (точно его фамилию я не запомнил) и стал убеждать меня помочь В.П. Старостину. Я ему ответил то же самое, что изложил выше, резюмируя мою позицию так: «Я не имею права составлять материальные отчеты строительного участка по двум причинам: первая - я не всё знаю, что и где делает строительный участок, и вторая причина - производственно-технический отдел, по положению, должен проверять материальные отчеты всех материально-ответственных лиц, а не составлять такие отчеты вместо них и после этого свой же отчет «проверять», что граничит с уголовной ответственностью».

Я думаю, что лейтенант М-н согласился с моими доводами, хотя просил помогать В.П. Старостину. Я обещал помогать в рамках закона.

Но вмешался новый начальник лагерного отделения № 13 капитан Иван Васильевич Гаврюшин. Он обычно защищал права и интересы заключенных, работающих на строительстве шахты № 30. Вопрос о работе начальника строительного участка, он же секретарь партийной организации, по настоянию капитана Гаврюшина был поставлен на партийном собрании. Кто и что говорил на собрании, мне неизвестно, но партсобрание освободило В.П. Старостина от должности секретаря парторганизации, и он был снят с должности начальника стройучастка. Его направили учиться на очно-заочные 6-месячные курсы (или годичные?) при Воркутинском горном техникуме и, получив документ об их окончании, Старостин стал работать где-то на поверхности шахты № 30, кем - не помню. Два горных инженера - заключенные - сделавшие Старостину все курсовые работы, смеясь говорили, что он не сказал им даже «спасибо», «видимо, считая, что мы обязаны были эти работы за него делать».

У меня до сих пор (а прошло ни много ни мало 50 лет!), когда я вспоминаю проблему списания материалов, описанную выше, проступает холодный пот. Ведь если бы был другой начальник лаготделения, а не капитан Гаврюшин, то не Старостин мог бы лишиться должности и статуса партийного секретаря, а меня могли бы обвинить во вредительстве и клевете на «честного советского руководителя и коммуниста» Старо-

 

стина. Капитан И.В. Гаврюшин не только раскусил Старостина, но и убедил всю партийную организацию справедливо оценить его бездеятельность. И это, конечно, сильно подняло в лаготделении авторитет капитана Гаврюшина, добившегося объективного решения, невзирая на «противостояние» партийного секретаря и «особо опасного государственного преступника». Недостачу материалов в подотчете Старостина, конечно, списали, но сам Старостин не удосужился разобраться в том, что произошло с материалами, и как ему помогли относительно благополучно завершить «карьеру» строителя.

 

«Диверсант» Сардар. Непродолжительное время я был прорабом на строительных работах в зоне лаготделения № 13. Капитан Гаврюшин обходил со мной хозяйство в зоне, и мы зашли в небольшую котельную, в которой истопником работал неграмотный иранец Сардар.

Капитан пытался поговорить с ним, но безуспешно, так как Сардар знал крайне мало русских слов и ничего толком не смог рассказать о себе. Я знал историю Сардара со слов нарядчика Александра Ильина. Сардар работал пастухом где-то в Иране недалеко от советско-иранской границы. Коровы, которых он пас, не ведали, что перешли границу в поисках вкусной травы, а Сардар пошел искать их, но был задержан советскими пограничниками, и в результате, как диверсант, оказался в Речлаге. Капитан Гаврюшин покачал головой и тихо сказал: «И это политический преступник», с упором на слово «политический».

Капитан И.В. Гаврюшин был произведен в чин майора и в конце 1954 г. уволен в отставку. Начальником лаготделения № 13 стал капитан Сапожников Виталий Николаевич.

 

Речлаг забастовал. Историк Н. А. Морозов обобщил события июня-июля 1953 года, происшедшие в Речлаге, когда массовый саботаж заключенных охватил шесть лаготделении особого лагеря: 1,2,3,6,10 и 13-е с общим числом участников до 10 000 человек. В акциях протеста приняли участие политические заключенные - бывшие студенты Москвы, Ленинграда, Киева и Одессы (дети репрессированных в 1937-1938 гг.), верующие (главным образом католики и униаты), бывшие участники Сопротивления коммунистам из Западной Украины, Белоруссии, Литвы, Латвии и Эстонии 1946-1950 гг., «окруженцы».^*

 

Заключенные потребовали пересмотреть приговоры по политическим делам, улучшить условия труда и быта. Бастующие потребовали приезда комиссии из Москвы. Поводы для забастовки были разные: превентивные аресты, преследования верующих, аварии на шахтах с человеческими жертвами и другие. Я не буду повторять приведенные Н.А. Морозовым факты, их надо изучать подробно по его книге, основанной на документах, фактах, беседах с участниками и свидетелями событий. Опишу то, что видел и знаю сам по происходившим в лаготделении № 13 событиям в июле-августе 1953 года, которые не описаны в книге Н.А. Морозова.

О забастовках на шахтах Воркуты мы узнавали на следующий день после возникновения событий, от вольнонаемных работников строительного управления № 3 (так стало называться прежнее «строительство шахты № 30»), которое велось теперь подрядным способом под руководством треста Воркутшахтострой; начальником строительного управления стал Василий Федорович Власов, а Г.И. Зусманов перешел работать директором Воркутинского механического завода (ВМЗ).

Наших вольнонаемных сослуживцев удивляла полная осведомленность радиостанций «Голос Америки» и русской службы «Би-Би-Си» (British Broadcast Corporation). Они передавали поздно вечером, что «сегодня забастовали заключенные горняки на такой-то шахте в Воркуте, где начальником такой-то (передавали и воинское звание, имя, отчество и фамилию), парторг такой-то, забастовщиков столько-то». В таком объеме информацию из Воркуты в день события эти радиостанции, конечно, получить не могли. По общему мнению, высказывавшемуся воркутинцами, такие исчерпывающие сведения можно было получить только из Москвы и только от тех, кто имел доступ к секретной информации. Ясно, что такая информация не могла передаваться в МВД открытым текстом.

Постепенно забастовка приближалась и к лаготделению № 13. Мы это чувствовали. И вот настало утро 28 июля 1953 года, когда смена проходчиков горных выработок отказалась спуститься в шахту, на строительстве которой разрабатывался околоствольный двор и другие подземные горизонтальные горные выработки. Водоотлив, вентиляция, шахтные подъемные машины работали, так как обслуживались вольнонаемными машинистами, так что аварии не произошло.

А в это время «развернули» «творческую активность» не по разуму заместитель начальника лаготделения (полковник?) Дмитрюшкин, один из оперуполномоченных К. (фамилию его не знаю) и группа вызванных ими рядовых надзирателей. Они останавливали проходивших заключен-

 

ных, собирали их в группу и выводили под конвоем за зону промплощадки строившейся шахты. Начальник производственно-технического отдела Борис Евгеньевич Федоров и я сидели у окна на своих рабочих местах и видели всё происходившее. «Арестовав» что-то около сотни человек или чуть больше, они их куда-то на чем-то увезли.

Когда смену увели в жилую зону лаготделения, выяснилась трагикомическая нелепость ситуации. Оказалось, что никто в лаготделении не знает, кого арестовали и изолировали как забастовщиков, отказавшихся спускаться в шахту. Поручили заключенному нарядчику Александру Ильину узнать, кто же эти «интернированные». Ильин попросил тех, кто живет в бараке инженерно-технических работников, подумать кого из работников аппарата «взяли», а сам Ильин пошел по баракам и стал узнавать у бригадиров, кто из их бригад попал в число увезенных. К часам 12 ночи список по фамилиям был установлен, суммарное количество сошлось с общим числом «забастовщиков». Но главное, что выяснилось: в число, якобы, горнопроходчиков, не спустившихся в шахту, попали главным образом рабочие строительных бригад, вообще не знающие что такое проходка горных выработок, и даже попал техник контрольных замеров строительных работ. Проходчиков среди увезенных было немного, явно меньшинство.

«Граждане начальники» сразу же почувствовали себя очень неуютно, назревал скандал. Им сразу же стало ясно, что сделан «выстрел из пушки по воробьям». Арестованы в основном те, кто не мог иметь какого бы то ни было отношения к забастовке. Ясно было, что это при допросах выяснится, и что придется писать объяснительную и получать взыскание.

Примерно через месяц так и получилось. Нарядчик Ильин рассказывал как-то вечером в бараке о скандале среди начальников. Никто не хотел ехать отчитываться за сделанную безграмотную акцию и забирать увезенных обратно. Нашли потом зачинщиков забастовки или нет, не знаю. Вероятнее всего, что на самом деле нет. Или может быть нашли? Во всяком случае из лаготделения № 13 пришлось ехать и давать объяснения самому младшему по званию и по должности оперуполномоченному К.

Наибольшей организованностью отличалась забастовка в лаготделении № 10 (шахта № 29), но я ничего не могу добавить к тому, что описано в цитированной выше книге Н.А. Морозова.

Правда и «кривда» заместителя министра Масленникова. В лаготделении № 13 состоялась встреча заключенных с приехавшим в Воркуту заместителем министра внутренних дел СССР генералом армии

 

Масленниковым. Была хорошая погода, во дворе жилой зоны лаг-отделения поставили скамейки для заключенных и стол для руководителей встречи. Генерал Масленников сделал вид, что не знает о причинах забастовки. Ему стали отвечать заключенные.

Заключенный, немец по национальности, стал говорить первым. Он сказал: почему «сидящие» в Воркутлаге воры и бандиты имеют переписку с родственниками, получают неограниченное количество посылок, им предоставляются свидания с родственниками, а мы, заключенные Речлага, не имеем права сообщить нашим родственникам, живущим за границей, даже то, что мы живы?

Масленников сделал удивленно-возмущенное лицо и резко заметил руководителям Речлага и лаготделения: «Почему не разрешаете писать?» - хотя отлично знал, что переписка с заграницей политическим заключенным в СССР не то что не разрешена, а вообще запрещена. Открытками «Союза Обществ Красного Креста и Красного Полумесяца СССР» Речлаг не располагал, и генерал не мог не знать этого. Тем не менее, он вводил нас в заблуждение, говоря, что не знает.

Следующие вопросы, заданные заместителю министра, касались возможности неограниченной переписки внутри СССР, организации переписки с родственниками, живущими заграницей, личных свиданий. Генерал конкретных ответов не дал, но заверил, что вопросы в министерстве поднимет.

Другой блок вопросов касался пересмотра приговоров, квалификации статей Уголовного кодекса РСФСР, незаконности постановлений Особого совещания при МГБ СССР и других незаконных постановлений. Заключенный Василий Филиппович ведь сказал, что уже отбыл 18 лет заключения из 20, но не знает, за что ему установили этот срок, просил, чтобы его ознакомили с его делом.

Генерал Масленников предложил подать, через спецчасть, заявления-жалобы и обещал дать им ход. Когда встреча закончилась, у ее участников было не очень много надежды, что обещания генерала будут выполнены. Однако месяца через полтора-два в Речлаг и лагерные отделения поступили открытки «Союза Обществ Красного Креста и Красного Полумесяца СССР» для переписки с родственниками, проживающими заграницей. Открытки были двойными: на одной части открытки заключенные писали текст своего сообщения, а вторая часть оставалась незаполненной -для обратного ответа из заграницы. Адрес отправителя был ложный: для стран Европы - Москва, п/я №..., а для стран Азии - Хабаровск, почтовый ящик №...

 

Цензор лагерного отделения мог выдавать заключенным Речлага по одной открытке в месяц, но только тем, кто осужден судом или военным трибуналом. Тем же, кто «сидит» по постановлению Особого совещания, открытки выдавать не полагалось. Особое совещание, оказывается, не суд. Но мне цензор выдала дважды по открытке, на которые я месяца через четыре получил ответы от отца и от жены и ребят. В 1954 году, получив пропуск на бесконвойное хождение, я был в командировке в Воркуте и встретил харбинца Владимира Николаевича Василенко, тоже оказавшегося в этот день в командировке. Он сказал, что ему и другим харбинцам в лаготделении на Руднике открытки не выдавались, так как они были репрессированы Особым совещанием, а не осуждены судом. Я же, получив ответ, узнал, что жена с детьми собиралась на целинные земли уже в том же 1954 году, еще до получения моих открыток.

Василий Ведь, о котором я писал чуть выше, подал Масленникову заявление объемом в несколько строк с просьбой сообщить, в чем именно он обвинен и осужден. Позднее я узнал от В.Ведя, что его заявлению был дан ход (см. главу VIII «Крушение системы репрессий»).

Вскоре после отъезда генерала Масленникова к проходной вахте пристроили помещение с несколькими комнатами и оборудовали их для личных свиданий.

Стали приезжать родственники. Ограничение на переписку внутри страны (для Речлага - два письма в год, которые к тому же цензор мог безнаказанно и не отправить или «конфисковать» полученный ответ) было отменено. «Ортодоксальные» офицеры и лагерные надзиратели искренне удивлялись, что многолетняя попытка чекистов изолировать, во что бы то ни стало, политических заключенных от их семей и родственников не достигла поставленной «органами» цели. Я таких людей специально назвал «ортодоксальными», потому что среди офицеров и надзирателей не все так думали, и далеко не все считали политических заключенных «врагами народа».

Итак, к политическим, которых руководители МВД и МГБ объявили особо опасными государственными преступниками, в большом количестве стали приезжать на свидания близкие люди после многих лет разлуки. Для многих это были годы войны и последующих политических репрессий. Заключенным Речлага стали выдавать пропуска на бесконвойное хождение, а при необходимости поездок «за пределы лаготделения» администрация лагеря выдавала командировочные удостоверения по заявке предприятия.

 

В 1953 году были отменены нашивки с номерами на одежде заключенных. А когда 28 мая 1954 года Речлаг, как особый лагерь № 6, был ликвидирован и лагерные отделения были переподчинены Воркутлагу, режим стал таким же, как и в обычных лагерях общего режима. 31 мая 1954 года начальником Воркутлага был утвержден Георгий Матвеевич Прокопьев.

 

Речлаговцы в числе строителей шахты № 30, которая стала называться «Центральной». Трагедия на шахте «Центральная» в 1997 году приковала к ней внимание страны. Вскоре шахта прекратила свое существование, после 43 лет эксплуатации, так как подземный пожар оказалось невозможным погасить. А мне вспоминаются 1951-1954 годы, когда шахта строилась. Заложена она была в 1948 году. Но строительство основных сооружений поверхности и подземные работы развернулись во второй половине 1951 года. К тому времени началась проходка околоствольного двора и всех других подземных горных выработок. 31 декабря 1954 года новая шахта производственной мощностью 800 тысяч тонн угля в год была введена в строй. В 1982 году производственная мощность шахты была определена в 1 миллион тонн угля в год.

В 1957 и в 1959 годах комбинатом Воркутуголь были изданы альбомы «Печорский угольный бассейн», в которых освещался опыт строительства и эксплуатации шахт Воркуты и Инты, но они имели мало общего с объективным освещением становления бассейна. Не вошли туда и имена многих людей, внесших большой вклад в развитие угольной промышленности Севера. В 2001 году в альбоме «Воркутауголь» уже отмечали участие заключенных в освоении Крайнего Севера Республики Коми.

Строительство шахты № 30 производилось на площадке с очень сложными грунтовыми и мерзлотными условиями. Наряду с вечномерзлыми, здесь были и талые грунты. Неравномерно залегала и верхняя граница вечномерзлых грунтов и горных пород. На талых грунтах неожиданно появлялись «перелетки» мерзлых, а вечная мерзлота, под влиянием деятельности человека, уходила иногда на значительную глубину.

К примеру, с интересным явлением мы столкнулись при сооружении здания подъемной машины вспомогательного ствола. Со стороны временной котельной приблизительно половина основания оттаяла и вечная мерзлота «ушла» на глубину девять метров от поверхности. Вот и пришлось нам одновременно изучать капризы мерзлых грунтов и решать как изменить конструкцию фундаментов, после чего согласовывать наши

 

предложения в тресте. Потребовалось копать вручную котлован на глубину девять метров, чтобы весь фундамент «лёг» на мерзлое основание, в то время как другая часть этого же фундамента была заглублена на пять метров, где оказались мерзлые грунты.

Сложное инженерное решение пришлось применять и под железнодорожные погрузочные бункеры: сдвинули здание на две ячейки и произвели искусственное промораживание грунтов на дне котлованов под фундаменты. Это сложное решение было принято с участием треста и московского Института мерзлотоведения имени В.А. Обручева. Научный сотрудник института В.Чернигов разработал рекомендации, выполнение которых нами позволило успешно решить вопрос промораживания грунтов в днищах котлованов с помощью нагнетания холодного зимнего воздуха по смонтированным воздуховодам прямоугольного сечения из дощатых труб, изготовленных на ДОЗе. А для нас, строителей, приведенные «казусы» вечной мерзлоты стали первым опытом освоения строительства в таких экстремальных условиях Крайнего Севера.

Вечная мерзлота оказалась очень «капризной». Позднее, в 1957 году конструкции бункеров стали деформироваться. Причину нашли: оказалось, что в расположенной рядом «Яме аварийного угольного склада» работники шахты установили отопление, из-за чего нарушилась и мерзлота под фундаментами бункеров. Отопление демонтировали и тогда в зимний период 1960-1961 гг. основание под бункерами вновь стало мерзлым.

После ввода в действие шахты № 29, которая эксплу-

 

атировалась под названием «Юр-Шор», строительная контора № 7 закончила там необходимые строительные работы и была переведена на строительство зданий поверхности шахты № 30. Это было, как помнится, в начале 1952 года. Начальником строительного участка стал опытный инженер-строитель, заключенный с большим сроком, Виктор Викторович Пыльник, а мастерами также речлаговцы Ткаченко, Бондарев, Нестерович, Антонов, Шаломскас и др., механиком участка Измайлов. На горных работах начальником участка был заключенный Шакумов, его помощником тоже заключенный Ковзель и другие. Главными инженерами были вольнонаемные: сначала С.И. Семенистый, затем П.Т. Каблук.

Многие работавшие на строительстве и горных работах были выходцами из Западной Украины. Запомнился один из них, до ареста он был учителем русского языка и литературы, Иван Рясный. Он был настолько травмирован незаконным арестом, что даже пытался мне и другим собеседникам доказать, что русские и украинцы - народы, не имеющие общих корней. С возражением же, что корни русских и украинцев в «матери городов русских» - Киеве, - никак не хотел согласиться. Вообще же украинцы, работавшие на строительстве и горных работах, не признавали себя государственными преступниками, хотя «органы» всё время пытались доказать обратное. «Политические преступники» работали с достоинством.

В 1951 -1952 гг. стройка выполняла план едва на одну треть задания. Начальник строительства инженер-капитан Зусманов на ежедневных селекторных отчетах перед Управлением капитального строительства (в те годы строительство велось хозспособом и только в 1953 году стало подрядным) с трудом объяснял причины резкого отставания. Но когда ему приходилось ехать в УКС в Воркуту, то Григорий Исакович с утра заходил в столовую лаготделения, брал ржавую мелкую рыбу, которой кормили проходчиков и строителей, отвозил ее в управление и спрашивал: «Разве могут люди выполнять задания на сто процентов, если их кормят таким суррогатом?» и демонстрировал руководителям привезенный «продукт питания».

В 2002 году я обратил внимание в хлебном магазине, что буханка черного хлеба весит 600 г. И сразу же, вспомнилось, что в ГУЛАГе кусок хлеба весом 600 г («гарантийный паек») был по объему раз в 6-7 меньше и «набирал вес» за счет ужасающей влажности. Хлеборез не мог пользоваться ножом или хлебной пилкой (на лезвие сразу же налипала очень влажная хлебная масса). Нарезая пайки по 600-800-900 г, хлеборезу приходилось пользоваться тонкой проволокой, с обеих сторон которой были

 

прикреплены деревянные ручки, держа которые он разрезал хлеб, да и то часто приходилось вытирать эту проволоку.

А в отношении других продуктов, предусмотренных нормой питания, утвержденной министром внутренних дел СССР, действовало разрешение министра о возможной замене. Но если 100 г картофеля заменить капустой (свежей или квашеной), или 100 г крупы заменить горохом и т.п., то в итоге на стол поступала «горошница», то есть мутная вода, в которой плавали 10-12 горошин.

Какая была рыба - сказал выше. По норме продовольственного снабжения заключенных, работающих на предприятиях министерства угольной промышленности, полагалось мяса 30-35 г в сутки, картофеля 400 г, но в условиях Крайнего Севера картофель обычно заменяли капустой. Так что если воспользоваться официально утвержденным набором продуктов, человек мог бы существовать, если получал посылки «с воли», но в особых лагерях количество посылок было ограничено, практически пустовали продовольственные ларьки в зонах. Поэтому «особо опасные государственные преступники» были обречены на медленную смерть. Похоже, что в этом был смысл системы особых лагерей Советского Союза.

Когда зимой 1954 г. нас этапировали для освобождения в л/о Мордовской АССР для иностранных граждан, подлежащих депортации в те страны, где они были арестованы «органами», там не было необходимости заменять овощи и крупы другими продуктами и тем, кто ожидал получение документов на освобождение, не было необходимости докупать продукты питания. Это подтверждает сделанный выше вывод о двойственности норм питания: теоретически они были одобрены медицинскими службами ГУЛАГа, а фактически, в силу «замен» приводили людей в могилу при непосильном труде, когда не было возможности восстанавливать истраченные калории.

Среди заключенных строителей шахты был Николай Алексеевич Манаков, бывший председатель Лениградского горплана, осужденный на 15 лет по известному «Ленинградскому делу». В его лагерном формуляре была запись «Использовать только на тяжелых физических работах». А человеку было уже за 50 лет. Попытки назначать его на работу в плановый отдел строительства, оформляя «кипятильщиком» или «инструментальщиком», тут же пресекались оперуполномоченным лагеря, который требовал от руководства строительства соблюдать неизвестно кем сделанную и никем не подписанную запись в формуляре. В конце 1953 года в связи с пересмотром «Ленинградского дела» в лагот-

 

деление пришел протест Генерального Прокурора СССР. А через несколько дней пришло определение Верховного Суда СССР о невиновности этого старого человека, которого едва не угробили на тяжелых работах. Его спасло то, что администрация стройки всё же игнорировала дикую запись в формуляре и периодически использовала его на работе в плановом отделе.

После прекращения «Ленинградского дела» В.П. Старостин, о котором я писал выше, делился со мной своими сомнениями:

- Когда я как парторг должен был поговорить с заключенным такого уровня, как Манаков, и он рассказывал о своем деле, то у меня возникало сомнение - или Манаков врет или он не виновен. К счастью, - говорил Старостин, - Манаков оказался невиновен.

После освобождения Манаков отправился в Ленинград, а его жена, отбывавшая ссылку где-то в Казахстане как жена «врага народа» (другого обвинения ей не предъявляли), тоже вернулась домой, и им вернули прежнюю квартиру.

Плановик строительства Дмитрий Андреевич Иванов считался «троцкистом» там «где надо». К сроку за троцкизм ему «припаяли» еще один -за попытку поджечь Рыбинское водохранилище! Он стал одним из первых речлаговцев, реабилитированных за троцкизм и ждал отмены приговора за лагерную судимость. Характерно то, что реабилитация по «основному» «троцкистскому» делу автоматически вызывала реабилитацию по лагерной судимости: настолько «законной» она была. Причем писать ему ничего не надо было, лагерная судимость отменялась без всяких заявлений со стороны осужденного. Законность лагерной судимости оказалась «почище», чем постановления Особого совещания!

 

Условно-досрочное освобождение. По Указу Президиума Верховного Совета СССР, изданному в 1954 году, можно было заключенным, отбывшим не менее одной трети срока, разрешить проживать за зоной лагпункта и выписать свою семью, а отбывших не менее двух третей срока представлять в суд для условно-досрочного освобождения^*.

Для перевода части заключенных, отбывших не менее одной трети срока, на «28-ой колонне», расположенной вблизи от основной зоны лаг-отделения № 13, бараки были срочно переоборудованы под квартиры самими выводимыми за зону заключенными, и к ним стали приезжать

 

жены с детьми. При этом возник вопрос: «А если холостой человек ушел служить на действительную военную службу, затем началась война, он попал в окружение и в плен, после чего стал заключенным Речлага, имеет ли он право жениться, если будет проживать за зоной?». Администрация лаготделения № 13 самостоятельно дала положительный ответ, и многие холостяки поженились.

Одновременно с этим, администрация лаготделения № 13 и руководство шахтостроительного управления № 3 стали готовить группу заключенных, отбывших две трети срока и более, к условно-досрочному освобождению. Необходимые документы и подробные характеристики на каждого составлялись за подписями начальника лаготделения майора И.В.Гаврюшина и начальника шахтостроительного управления № 3 В.Ф.Власова. Каждая кандидатура на условно-досрочное освобождение обсуждалась на недавно созданном совете заключенных лаготделения, который представлял (или нет) данного человека на окончательное решение администрации лаготделения и шахтостроительного управления.

В результате проведенных мероприятий на условно-досрочное освобождение в Верховный суд Коми АССР были представлены 12 или 15 человек, точно не помню. Были среди них и два харбинца: Михаил Васильевич Калмыков (работал в Харбине на железной дороге) и я.

2 октября 1954 года в помещении столовой лаготделения № 13 заседала выездная сессия Верховного суда Коми АССР с участием прокурора республики. Они расположились на возвышении, из зала столовой были вынесены столы, установлены скамейки и стулья. Представленные к условно-досрочному освобождению сидели в первом ряду, остальные места заняли желавшие присутствовать. Каждого представленного к освобождению характеризовал начальник лаготделения майор И.В. Гаврюшин.

Председательствующий и прокурор задавали вопросы. Меня спросили, за что был осужден. Мой ответ соответствовал тому, что было записано в личном деле. Основной разговор повел прокурор, спросив: «Имели ли взыскания?» Ответил: «Нет, не имел». Далее прокурор стал уточнять: «За те три с половиной года, что находитесь в этом лаготделении, или за все девять лет?» Я ответил: «За все девять лет». Тогда прокурор вопросительно посмотрел на председательствующего. Тот уже перелистывал мое лагерное дело и развел руками, что, по-видимому, означало: «Взысканий нет ни одного». После этого прокурор произнес речь и объявил, что так как Маркизов не имел взысканий за все девять лет, он считает возможным применить к нему Указ Президиума Верховного Совета

 

СССР об условно-досрочном освобождении. После речи прокурора председательствующий судья посмотрел на народных заседателей и с их согласия объявил мне: «Суд решил освободить вас условно-досрочно».

Таким образом, я впервые был под судом и был освобожден условно-досрочно. На этом заседании Верховного суда Коми АССР были освобождены условно-досрочно начальник строительного участка В.В. Пыльник, механик участка Измайлов, нормировщик В.Ф.Ведь, десятник Ткаченко, Калмыков, я и другие - все, кого представили.

Дней через 14-15 все освобожденные, кроме Калмыкова и меня, были освобождены и... направлены в спецкомендатуру (в поселке Северном), где должны были отмечаться в определенные сроки и не имели права выехать из Воркуты.

 

Как меня освобождали после суда. После того, как суд постановил освободить меня, я решил сделать попытку установить, куда именно на целинные земли приехали Нина с Сережей и Костей. Подумал, что наиболее короткий путь - это телеграфировать в Харбин отцу, но телеграмму заграницу у меня не примут. Я обратился к капитану Сапожникову, сменившему майора Гаврюшина в должности начальника лаготделения № 13. Выслушав меня и мои аргументы, он согласился и поручил оперуполномоченному П., который в этот день ехал в город, отправить мою телеграмму.

Вечером того же дня В.Ф. Ведь, ездивший в Воркуту в командировку, рассказывал мне, как П. давал мою телеграмму. Работница почтового отделения сначала удивилась и ответила, что телеграмму заграницу передать нельзя. П. ей возразил, сказав, что можно, и что он уже раньше такие телеграммы отправлял. П. говорил это по моей просьбе, так как я объяснил капитану Сапожникову в присутствии П., что я рискую, но это единственный способ узнать необходимый адрес. Работница почтового отделения куда-то вышла и вернувшись сказала, чтобы П. переписал русские слова латинскими буквами. П. сидел и переписывал, спасибо ему. На третий день в шахтостроительное управление пришел телеграфный ответ с адресом.

Адрес совхоза я узнал, но нас с Калмыковым всё еще не освобождали. Капитан Сапожников уверял меня, что это случайная задержка и что решение суда никто не может не выполнить. На это я ему ответил, что «Мне не нравится компания, потому что Калмыков тоже харбинец». Но Сапожников уверял, что задержка случайная.

И вот 30 октября нас с Калмыковым вызвали в Воркуту на пересылку, где выполнялись и освобождение и отправка этапов. Надзиратель с документами «сдал» нас, но вскоре выяснилось, что не в ту зону. За нами

 

буквально прибежал старичок в шинели без погон и перевел нас «туда, куда надо было». Начальник спецчасти понял, что мы не предполагали быть отправленными из Воркуты и, войдя в наше положение, предложил:

- Через полчаса я буду отправлять этап в Москву и могу отправить вас, чтобы вы не ждали следующей оказии. Согласны? Отправляем вас на освобождение. Куда именно - я не имею права говорить.

Мы, естественно, согласились и вскоре оказались в вагоне с решетками. В Москву прибыли перед ноябрьскими праздниками, и проводили их в Бутырке. В камере, помимо нас с Калмыковым, оказались еще и другие харбинцы, подлежавшие освобождению. В Бутырке «всё известно»: по слухам этап будет сразу после праздников - 9 ноября. Тех, кого надо отправлять в страны Европы, будут отправлять в Потьму Мордовской АССР, в лаготделение для иностранцев и лиц без гражданства, арестованных заграницей. А тех, кто арестован в государствах Азии, будут отправлять в Хабаровск (подумали, что хар-бинцам предстоит «пройти» несколько пересылок).

9 ноября с утра начали формировать этап. Сначала стали вызывать «европейцев» (арестованных в европейских государствах), потом и харбинцев, группируя всех в единый этап, грузили в вагон с решетками (почему-то его называют «столыпинским»). Вечером того же дня поезд пришел в Потьму. Стали разгружать всех без разделения на Европу и Азию.

Конвоирами, принимавшими нас, были невооруженные надзиратели. Говорят: «У нас один воронок, придется перевозить по очереди». Спрашиваем: «А пешком нельзя?» Отвечают: «Можно, только надо будет лезть под вагонами. Согласны?» Конечно, согласились. Погода была теплая, недавно прошел небольшой дождь. Пролезли под вагонами и вскоре пришли толпой в лаготделение для освобождающихся иностранцев. Нас встретил начальник спецчасти, лейтенант.

Конвой, когда «сдавал» освобождающихся арестантов, передал лейтенанту несколько бритвенных приборов. Начальник спецчасти тут же отдал их хозяевам-заключенным. Узнав, что у этапа к конвою и у конвоя к этапу взаимных претензий нет, лейтенант провел нас в спецчасть.

 

Была уже ночь. Вот только сейчас начальник спецчасти «рассекретил», куда и зачем нас «по секрету» везли. «Утром приходите, будем оформлять документы на освобождение и через Москву запрашивать страны где вас арестовывали, чтобы они приняли вас обратно».

-   Если же мы не хотим уезжать, а остаться в Советском Союзе? - спрашиваем.

-   Надо ходатайствовать, чтобы разрешили. Бывают и отказы, - получили ответ.

Утром начали оформление документов. Все харбинцы, приехавшие в этот день, пожелали остаться в СССР. Начальник спецчасти предложил выбирать пункты, кто куда желает поехать на жительство. Один выбрал Владивосток, Калмыков Воркуту (там он уже получил назначение на работу), я - в Чкаловскую (Оренбургскую) область и так далее.

Через несколько дней начальник спецчасти, встретив нас в зоне, сказал, что скоро придут наши документы из Москвы. Говорит: «При тех характеристиках, которые в ваших делах, вам безусловно разрешат ехать куда вы хотите. По таким характеристикам не освобождают, а дают ордена», - характеристики-то писали на условно-досрочное освобождение.

2 декабря 1954 года днем начальник спецчасти вызвал всех нас, чтобы оформить документы на освобождение, и сказал, что будет выводить группами на вокзал в зависимости оттого, в каком направлении отправлять - кого на север, кого на восток, - купит билеты и посадит в вагоны. Началась жизнь вольных граждан. Мы освобождались, а другие группы харбинцев приезжали в Потьму. Один из харбинцев захотел вернуться в Харбин, но ему через некоторое время ответили, что освободят в Советском Союзе, а потом он может хлопотать о визе в Харбин. Но он не стал хлопотать о выезде в Китай, а его жена приехала сюда из Харбина. Жили они долгое время в Воркуте, затем уехали, приобретя кооперативную квартиру.

Освобождающиеся в Потьме получали документы на жительство в милиции и не были «прикреплены» к комендатуре. Я приехал в совхоз «Бузулукский». Нина Яковлевна работала заведующей магазином, Костя учился здесь же, а Сережа в 6 классе в райцентре Богдановка. Можно было оставаться в совхозе, должность прораба мне была бы обеспечена. Но харбинцы разъезжались кто куда мог, в совхозе перспективы не было. Нину Яковлевну в школу учительницей не брали (в Дальнем она преподавала в советской школе биологию и вела младшие классы).

Как-то ее вызвали в школу: учительница, бывшая партизанка, с восторгом рассказывала детям, как теперь горящий газ идет по трубам, а

 

Сережа поднял руку и возразил, что по трубам идет не горящий газ, а его надо зажигать на плите в горелке. Учительница посчитала, что Сережа сорвал урок. Пришлось Нине Яковлевне объяснять «учительнице», как газ идет по трубам и как его надо зажигать, и что «Сережа это видел».

Словом, мы все встретились и решили, что поедем в Воркуту, где обеспечена работа.

 

И вот снова Воркута. Когда я приехал в Воркуту, то трест Воркутшахтострой сразу же дал мне назначение начальником производственно-технического отдела шахтостроительного управления № 1, расположенного в Хальмер-Ю (на расстоянии 68 км от Воркуты на северо-запад, куда ежедневно ходил поезд). 25 декабря 1954 года я приступил к работе, а в марте Нина Яковлевна с ребятами перебрались сюда.

Оказалось, что начальник отдела кадров треста Иван Александрович Шумилов был в Харбине в 1945 году, командуя «катюшами», а начальник ШСУ-1 Анатолий Васильевич Демин служил действительную военную службу на Дальнем Востоке в войсках связи и во время военных действий в 1945 году также был в Харбине. Так как при освобождении я не был закреплен за «комендатурой» и мог относительно свободно ездить, то трест Воркутшахтострой заключил со мной трудовой договор, и я через 6 месяцев стал получать северные надбавки, которые каждые полгода увеличивались на 10% и доходили до 100 %. Прикрепленные же к комендатурам трудовой договор заключать не могли, потому что им было запрещено выезжать из Воркуты. К моменту реабилитации северные надбавки составляли 50 %, а при реабилитации всё время работы на Крайнем Севере в Речлаге засчитывалось в стаж, дающий право на льготы. Поэтому в сентябре 1957 года я стал получать сразу 100 % северных, это уже чувствовалось в семейном бюджете.

Перед поступлением на работу, в последней декаде декабря 1954 года я пришел в иностранный отдел милиции в г.Воркуте сдать справку об освобождении и оформить советское гражданство. Майор милиции начал оформление огромной анкеты: где я и родители жили, адреса, улицы и т.п. Потом вдруг остановился и достал документ, который я летом 1954 года написал в спецотдел Речлага, уже зная, что в августе этого года жена с детьми поедут на целину. Я писал, что через полгода у меня кончается срок, что я «лицо без гражданства» и прошу к моменту освобождения дать мне советское гражданство. Мне спецотдел тогда ответил, что я не имею сейчас гражданских прав и поэтому о гражданстве смогу ходатай-

 

ствовать только после освобождения. В конце 1954 года то мое заявление оказалось в иностранном отделе милиции, и майор приобщил его к делу.

Чтобы получить гражданство, нужны были рекомендации троих советских граждан. Одну рекомендацию дал начальник планового отдела ШСУ-1 Николай Андреевич Аношин, знавший меня с 1951 года по работе на строительстве шахты № 30. Для рекомендации отводилось несколько строк в общей анкете и там же рекомендующий расписывался. Вторую рекомендацию подписал Борис Евгеньевич Федоров - начальник ПТО ШСУ-3, я в его подчинении работал в 1952-1954 гг. Он продиктовал майору милиции: «Рекомендую, потому что он по своим убеждениям является действительно советским человеком». Майор замешкался, но Федоров повысил голос и заявил: «Другого я не подпишу». Пришлось удивленному майору писать эту рекомендацию.

С третьей рекомендацией вышла заминка. Инженер треста Воркутшахтострой У., знавший меня по работе, сказал, что он воздержится от рекомендации, так как мало знает меня. Но без возражений подписал третью рекомендацию знавший меня всего неделю финансист ШСУ-1 Харитон Белютович Безиков, сказавший Н.А.Аношину: «Раз надо - значит подпишу». Потом мы с Безиковым много лет работали вместе, он стал инженером по сдаче работ в моем отделе. Иногда в домашней обстановке он любил шутить, что он «принимал меня в советскую веру».

Майор, оформивший мое ходатайство о гражданстве, выдал мне справку, по которой я жил с полгода, пока не получил советский паспорт. Оказалось, что благодаря тому, что я не был советским гражданином, я избежал закрепления в спецкомендатуре, а это позволило оформить трудовой договор, получить подъемные на себя и всех членов семьи, проезд и провоз багажа, что было крайне важно, ведь пришлось буквально заново начинать жизнь и обзаводиться всем необходимым.

В моем первом советском паспорте было записано «Положение о паспортах», что означало «для сведущих людей» - чиновников - положение об ограничениях, распространяющихся на владельца паспорта. Чтобы избавиться от этой записи, я ходатайствовал в установленном порядке о снятии судимости, и получив в 1956 году такую справку из МВД СССР, получил новый паспорт без этой записи, после чего ходатайствовал о реабилитации и был реабилитирован. После реабилитации паспорт менять не требовалось, так как в паспорте уже не было записи об ограничении прав.