Вера — Приговор Особого совещания — Венерические больные — Этапники — «Актировка» — Белочка — Арест Ванденко

Однажды Нина пришла в сопровождении маленькой симпатичной блондиночки.

— Это Вера, моя подруга,— просто сказала Нина, Девушка протянула мне маленькую ручку и стыдливо опустила глаза. Она мало говорила, сидела скромно в углу комнаты и лишь украдкой изредка смотрела в мою сторону. Минут через двадцать она встала и попрощалась.

— Я еще должна идти на работу, простите. Об этой встрече я быстро забыл. Меня девушки тогда еще мало интересовали, и, кроме того, мои мысли были заняты иными заботами.

За два дня до этого представитель администрации лагеря вручил мне небольшую бумажку.

— Подпишитесь,— сказал он коротко.

В бумажке я прочел лаконичное известие о том, что Особое совещание НКВД СССР осудило меня как социально вредный элемент на пять лет лишения свободы.

В лагере говорили: на нет и суда нет, но есть Особое совещание. Сейчас я понял смысл этого изречения.

В тот момент я не знал — радоваться или нет? Когда меня обвинили во время следствия в шпионаже, измене родине и контрреволюционной деятельности и агитации и предъявили соответствующие статьи уголовного кодекса: 58-1 а, 58-6, 58-10, я ждал худшего. Первые две статьи в военное время означали высшую меру наказания, и я долгое время ожидал этот приговор в Чистопольской тюрьме.

Когда меня, однако, перевели в рабочую камеру, а затем в лагерь, я несколько успокоился. Все-таки следствие не нашло особых фактов и аргументов моей «враждебной деятельности». Правда, это еще ничего не значило.

И вот, когда я прочитал и понял, что сидеть придется еще два с половиной года, то вполне естественно не очень обрадовался. Как будет реагировать на это сообщение Мила? Она обещала ждать пять лет и даже больше, если я вернусь. Но кто знает?

К тому времени питание сделало свое дело, и когда я заглядывал в зеркало, то удивлялся. На меня смотрела круглолицая, розовощекая физиономия с гладкой, мягкой кожей и весьма довольным видом. Когда мимо меня проходили молодые, симпатичные девушки, я оборачивался и провожал их взглядом. Я уже не был дистрофиком, доходягой и вскоре понял, что счастье не только в работе и еде.

Однажды я поймал себя на том, что уже несколько дней обращал внимание на маленькую блондиночку, которая работала в конторе. Контора эта находилась недалеко от барака рецидивистов, который я обслуживал. После приема почти каждый раз сталкивался с этой девушкой. Очень хотелось с ней познакомиться, но каким путем, не знал.

Просто подойти к ней у меня не хватало смелости, тем более, что девушка казалась очень застенчивой.

В один из воскресных вечеров я направился от скуки в КВЧ (культурно-воспитательную часть). Там сидело несколько перекрашенных перекисью водорода девиц, которые с вызовом рассматривали меня. Я попросил у библиотекарши журнал и стал читать.

Перелистывая страницы, я случайно взглянул на соседку и был приятно удивлен. Это была та самая маленькая и симпатичная блондиночка, о которой я так мечтал. Только сейчас я мог ее разглядеть, как следует.

Она была небольшого роста, хорошо сложена, со светлыми, соломенного цвета волосами, которые были заплетены вокруг головы. Лицо с мягкими, интеллектуальными чертами, голубые глаза, прямой носик, нежные алые губы и белоснежные зубы делали ее похожей на краси-

вую, изящную фарфоровую куклу, с которой хочется играть. Ей было на вид не более двадцати лет.

Я, вероятно, слишком пристально взглянул на нее. Она это заметила, от смущения опустила глаза и покраснела. При этом она, однако, застенчиво улыбнулась.

На этот раз я решил действовать.

— Извините,— обратился я к ней,— вы не знаете, кино в столовой уже началось?

— Кажется, давно,— ответила она, и снова улыбка заиграла на ее губах.

— Жаль. Значит, я уже опоздал?

— Если хотите сейчас пойти туда, то, наверно, придете уже к концу сеанса.

— Тогда лучше буду читать журнал. А вы почему не пошли в кино?

— Откровенно говоря, сама не знаю.

— А что будете делать сейчас, нескромный вопрос.

— Пойду, пожалуй, к себе,— Девушка закрыла книжку, которая лежала перед ней и встала.

— Вы не возражаете, если я вас провожу? — спросил я.

Она взглянула на меня проказливо и ответила:

— Нет, Генри, пойдемте!

— А вы откуда знаете меня? — спросил я удивленно.

— Как же, Нина познакомила меня с вами в больнице. А вы меня уже забыли. Видно, не понравилась вам,— смеясь, ответила он». Да, сейчас и я вспомнил ее. Даже припомнил ее имя — Вера.

— Просто непонятно мне, Вера, как я мог забыть вас. Возможно, потому, что был тогда еще доходягой. Вы, наверно, заметили, что вид мой был далеко не блестящий.

— Да, у вас был неважный вид. Жалко было на вас смотреть. Сейчас этого не скажешь. Вы дышите здоровьем.

Так, перекидываясь незначительными фразами, мы подошли к конторе.

— А вы знаете, Генри, мне еще надо работать. У нас обычно с восьми до десяти вечера занятия. Придется пожелать вам спокойной ночи.— Ее лицо стало грустным, и она опустила голову.

Я понял, что для меня настал решающий момент, от которого зависели наши дальнейшие отношения. Сейчас или никогда я должен был говорить о своих чувствах, и мне казалось, что она ждала от меня признания.

— Не хочется уходить от вас, Верочка.— Я взял ее маленькую ручку, которую она мне протягивала, и не выпускал ее.— Мне было так приятно с вами. Боюсь лишь, что вам было скучно со мной.

— Что вы, я давно не чувствовала себя так хорошо, как сегодня с вами.— На этот раз ее голубые глаза смотрели с нежностью на меня.

— Тогда. Верочка, у меня будет просьба. Вы не возражаете, если иногда мы будем встречаться с вами, как сегодня, чтобы просто побол-

тать и поделиться мнениями?.. Тоскливо быть одному, особенно здесь, в лагере. Может быть, неприлично с первого дня знакомства обращаться к вам с такой просьбой, но зачем откладывать?

— Да, вы правы, и я с вами согласна,— ответила она тихим голосом и слегка сжала мою руку.

— Вы мне давно понравились, Вера,— продолжал я,— но мне просто не хватало смелости, чтобы подойти к вам.

— Я тоже на вас обращала внимание. Если честно говорить, еще тогда в больнице. Но вы тогда смотрели на меня очень равнодушно и холодно.

— Я уже говорил вам, что тогда еще не пришел в себя, как духовно, так и физически. Тогда я думал только о еде.

— Я вас понимаю. Только, к сожалению, сейчас должна идти. Меня ждут в конторе.

— Только еще один вопрос,— я не отпускал ее руки,— хотели бы вы видеть во мне своего друга, в самом чистом смысле слова?

— Да, Генри,— ответила она и быстро побежала в контору.

— Жду вас завтра вечером в КВЧ,— крикнул я вдогонку.

— Приду! — она махнула мне рукой и скрылась за дверью конторы.

В ту ночь я долго не мог заснуть. Перед глазами все время стояла маленькая, застенчивая Верочка. Впервые за эти два года у меня появились другие чувства, которые вытеснили мучительные мысли о еде...

Мы стали встречаться регулярно. В первое время в библиотеке, а затем около стационара. Вокруг стационара были посажены кустарники и стояли скамейки. Мы выбирали всегда самую незаметную скамейку, чтобы не обращать на себя внимания.

Иногда сидели часами и беседовали. Конечно, говорили и о том, как очутились здесь, в лагере. Верочка до войны жила в Белоруссии, а затем была мобилизована и направлена в Казань на завод. Директор завода, человек средних лет и весьма распутного образа жизни, вскоре обратил внимание на хорошенькую белоруску. Он частенько организовывал вечеринки, усиленно угощал девушек вином и стал преследовать Верочку. Кончилось тем, что она сбежала с завода. Согласно указу (о самовольном уходе с производства) ее приговорили к трем годам лишения свободы.

Самая обычная история. Многие «указницы» могли рассказать о себе аналогичные истории. Не все из них хотели продавать себя за кусок хлеба или банку тушенки.

Я был предельно деликатным. Единственное, что я позволял себе, держал в своих руках маленькие почти детские ручки Верочки.

Время было тяжелое, и я себе не мыслил дружбу без оказания помощи. Всякий раз, когда я встречался с ней, обязательно делал подарок: пайку хлеба, масло, мед или еще что-нибудь съестное, а то и деньги. И всегда передавал ей интересную книгу для чтения.

Однажды она вручила мне маленькое письмецо: «Генри! Извините, что я вас называю по имени. К сожалению, я еще не знаю ваше отчест-

во. Очень Вам благодарна за книгу и Ваше внимание ко мне. Только зачем Вы передаете мне хлеб? Вы же тоже з/к, как и я, и тоже нуждаетесь в нем... Дружески жму Вашу руку — Вера». Все шло как будто нормально, но однажды я заметил в ней перемену. Мне показалось, что она меня избегает. Я шел как раз на вечерний прием, когда еще издали увидел Верочку. Она взглянула на меня мельком, словно на чужого, а затем свернула в сторону и растворилась в толпе идущих около барака людей. Это было очень странно. Обычно в таких случаях она бежала мне навстречу.

Два дня она не показывалась, и я решил зайти к ней в барак. Она встретила меня радостно, словно ничего не случилось, и долго разговаривала со мной. Ничего не изменилось в наших отношениях. На прощание она мне передала маленькую записочку:

«Генри! Извините за причиненную Вам грубость с моей стороны. Поверьте, я так поступила против своего желания. Обстановка, в которой мы находимся, принуждала меня к этому. Очень и очень мне неудобно перед Вами. Обманывать же человека, которого я уважаю, не могу. Простите меня за мой поступок. Дружески крепко жму Вашу руку — Вера».

Все было мне понятно. Как говорится: шила в мешке не утаишь. Вскоре заметили в лагере, что мы с Верой дружим, и начались сплетни. Кое-какие сердобольные «доброжелатели» предостерегали девушку, что она может потерять свою хорошую работу и попасть на «общие». Она, вполне естественно, заколебалась... Лишь встретив меня и увидев мое расстроенное лицо, она переборола себя.

— Что бы ни было, Генри, но я буду дружить с вами,— сказала она. Наши встречи возобновились, я продолжал снабжать Верочку продуктами, а она в свою очередь приносила мне писчую бумагу, в которой я очень нуждался.

Однажды мы сидели, как всегда, на скамейке около стационара и беседовали. Был прекрасный теплый осенний вечер и, пожалуй, никогда мы себя не чувствовали так хорошо и спокойно. Словно находились не в заключении, а где-нибудь на воле, в парке... Очень хотелось сказать Верочке что-то приятное, ласковое... Я понял, что полюбил ее. Это радовало, но и тревожило меня.

— Знаешь, Верочка,— я уже перешел на «ты»,— до сих пор не предполагал, что способен изменить жене. Под изменой я понимаю не обязательно физическую близость с другим человеком, это может быть и в душе... Я способен на «это», пожалуй, лишь тогда, когда встречу человека, который будет похож на жену. Конечно, не внешне. Сейчас я могу сказать, что изменил. Мне кажется, что именно ты содержишь в себе то, что мне близко — скромность, порядочность, чистоту... Мне кажется, что я не ошибся. Не правда ли, Верочка?

— Да,— ответила она тихо, слегка смущаясь. Наши взгляды встретились. Я обнял ее крепко и впервые поцеловал ее мягкие, алые губы. Она посмотрела на меня с доверием и с любо-

вью, а затем закрыла глаза. Больше мы не разговаривали. Слова уже были излишними.

Была уже поздняя осень, и погода начала портиться. Шли нудные, продолжительные дожди, и сидеть под открытым небом на скамейке стало невозможно. Поэтому я пригласил Верочку в свою комнату. Стульев не было, и мы сели на мою койку. Вскоре появились Николай Павлович и Нина.

— Молодцы, что пришли сюда,— воскликнула Нина,— давно надо было это сделать.

Они тоже уселись на койку, и Ванденко угостил нас чаем с медом и пряниками. С трогательной заботливостью он ухаживал за Ниной, которая с завидным аппетитом уплетала угощения. Он то и дело наклонялся к ней и целовал ей лоб и щеку.

После чая оба стали тихо обсуждать свои новости, давая нам возможность также поделиться своими мыслями друг с другом.

Мы с Верой немного стеснялись их и не знали, как себя вести. Разговор не клеился. Немного погодя Николай Павлович встал и, заговорщически улыбаясь, направился к двери. Я не понял его. Вдруг я услышал щелчок, и в комнате стало темно.

— Зачем, Николай Павлович? — запротестовала Нина, но он закрыл ей ладонью рот и тихо засмеялся. Слышно было, как они целовались.

Мы сидели с Верочкой и молчали. Темнота и ласкающаяся рядом с нами пара действовали заразительно, и мы невольно прижались крепче друг к другу. Этот вечер превратился для нас в один длинный и жгучий поцелуй.

Такие вечера повторялись часто. Иногда и без Николая Павловича. Постепенно я пришел к выводу, что одними поцелуями наша связь с Верочкой вряд ли ограничится. Но не хотелось окончательно изменять жене.

К тому времени я еще придерживался собственного кодекса чести, правда, весьма наивного, которому я пытался следовать и здесь, в местах заключения. До женитьбы я дал себе слово не вступать в интимную связь с представительницами прекрасного пола и сдерживал его. Не могу сказать, что это давалось мне легко. Я считался интересным парнем, и соблазнов было превеликое множество. Не раз и не два женщины чуть не силой пытались совратить меня с пути истинного. После женитьбы я дал себе слово не изменять жене.

Когда я поделился этим с Николаем Павловичем, он засмеялся.

— Ты, Генри, идеалист и напоминаешь мне человека, свалившегося с луны. Ты хочешь соблюдать верность? Ради чего? Ради чести? А кому она нужна? Жене?

— Допустим.

— А ты уверен в том, что она тебе верна?

— Уверен.

— Завидую твоему оптимизму. Пойми, и женщина человек. Для нее тоже непросто жить без мужчины, особенно долго. И у нее кровь игра-

ет. А когда ей встретится человек по душе, чувства возьмут верх над благими намерениями или, проще сказать, предрассудками. Так будет и с твоей женой.

— Возможно, ты прав.

— И еще одно. После того, что мы с тобой испытали, после всего этого ужаса, хочется забыться, хотя бы на короткое время. Хочется забыть, что ты был «под расстрелом», что ты в этом лагере, где ежедневно люди умирают десятками.

А забыться лучше всего, когда держишь в объятиях женщину.

— Да, но я не совсем уверен в том, что Верочка пойдет на «это». Николай Павлович снова засмеялся.

— Пойми, если женщина идет к тебе здесь в лагере на свидание, то не ради поцелуев. Ради поцелуев никому не хочется рисковать. В лагере любовь не поощряется начальством. За нее дают карцер. И ради поцелуев и твоя Верочка не будет связываться. И еще одно: не ты будешь — другой будет. Так уж лучше тебе быть первым. Но мне кажется, что ты уже опоздал.

Я долго размышлял над этим вопросом: как быть? как поступить? Разум и рассудок, однако, далеко не всегда управляют нашими чувствами, и нередко последние берут верх над благими намерениями. Так получилось и у меня с Верочкой.

Когда наступает время, зрелый плод падает на землю — наступило время и нашим отношениям. Не забыть мне этот вечер. Она была нежная, милая и хорошая. Доверчиво обнимая меня, Верочка не отдавала отчета своим поступкам. Она была счастлива и радостно отдалась, ни секунды не колеблясь. Нам было хорошо, как никогда.

Днем позже я получил от нее письмо: «Генри! Очень много я пережила за эти последние дни. Я совершила непоправимый поступок в моей жизни. Объяснить это можно только тем, что я тебя люблю. Помнишь, Генри, ты сказал в начале нашего знакомства, что не смог бы быть другом, если бы твоя подруга не обладала скромностью и чистотой. Я теперь не смогу найти настоящего друга. Выдумывать того, чего не было на самом деле, я не смогу. Врать тоже будет очень тяжело для меня. Ведь я не смогу смотреть прямо в глаза другу, так как совесть моя будет перед ним не чиста. Но я тебя не виню. Я прекрасно осознаю и понимаю, что во всем виновата я. Генри, я тебя прошу, ты меня очень не осуждай за это. Прости меня за, быть может, нетактичные поступки по отношению к тебе. Я совсем не хочу причинить тебе неприятность. Но не всегда я могу держать себя как следует в руках.

Генри, очень тяжело то, что я стараюсь найти оправдание, но не нахожу его. Прости, Генри, меня и не будь слишком жесток ко мне, ибо мне и без того нелегко. Если бы я вела ранее разгульный образ жизни, то на все это я смотрела бы иначе. Генри, не лучше ли нам перестать встречаться? Не отрицаю, для меня это будет очень тяжело. Но если ты скажешь о том, чтобы перестать встречаться, то я все же надеюсь, что смогу взять себя в руки, и постараюсь перебороть себя насколько это

мне удастся. Генри, если бы ты знал, как тяжело у меня сейчас на сердце. Еще и еще я тебя прошу, прости меня. Жму крепко, крепко твою руку. Вера».

После своего «грехопадения» совесть мучила меня не очень долго, и я вскоре успокоился. Весь мой «кодекс чести» показался мне сейчас надуманным и никому не нужным. Поэтому и все мои рассуждения о возможности измены потеряли свое значение.

Мы виделись с Верой очень часто, были счастливы, и никто не вспоминал о прежних разговорах.

О нашей связи стало известно, но мы не очень скрывали ее. Конечно, соблюдали необходимую осторожность, особенно при встречах. Часто ходили на танцы. Вера, к сожалению, не танцевала и могла лишь играть роль наблюдателя. Она сидела обычно где-нибудь в сторонке, держала мою кожанку на коленях и безропотно ждала конца танцев.

Не помню, чтобы она мне когда-нибудь возражала или повысила голос, не слышал от нее упреков. Она была всегда смирная, ласковая и нежная. Сидя у меня в комнате и положив маленькие ручки на колени, она могла весь вечер провести в полном молчании, слушая мои рассказы и заглядывая мне в лицо.

Так незаметно прошли осенние дни. Наши встречи принесли нам много радости и заставили забыть ту мрачную обстановку, в которой мы находились. Правда, иногда хотелось, чтобы Верочка вышла из равновесия, хотелось проявлений каких-то бурных чувств, пусть даже вспышек, может быть, даже слез и упреков. Но Верочка по-прежнему приходила ко мне тихая и ласковая, садилась на мои колени, как маленькая девочка, смотрела с обожанием на меня и молчала.

Однажды она заболела и не пришла. Купив на последние 150 рублей масло и мед, я помчался к ней. Она лежала в бараке на верхних нарах, закутанная в одеяло. Ее лихорадило. Я быстро вскочил на нары и присел около нее. Длинные, светлые волосы девушки были распущены, и своими милыми, голубыми глазами она восторженно смотрела на меня. Как она была счастлива, что я пришел к ней. Она гордилась этим, тем более, что сотни любопытных и завистливых женских глаз уставились на нас. Я обнял ее и долго беседовал с ней.

Утром я получил от Верочки маленькое письмо: «Как ты много сделал для меня хорошего, Генри, за наше столь непродолжительное время знакомства. Я даже не могу выразить тебе той благодарности, которую Ты заслужил. Не знаю, чем я только могу Тебя отблагодарить. Какой ты хороший и добрый, Генри. Иметь такого друга как Ты — большое счастье. Очень редко найдешь такого друга, с которым можно поделиться, который может дать только хорошие советы. Ты для меня являешься именно таким другом. Это знакомство останется для меня на всю жизнь в памяти, забыть которое я никак не смогу. Благодаря Тебе, Генри, мне не так тяжела кажется жизнь здесь. Очень и очень Тебе благодарна, Генри. Крепко, крепко жму Твою руку. Вера».

Боюсь, что я не по достоинству оценил ее преданность и любовь и не

всегда был справедлив к ней. Не хочется об этом писать. Свою ошибку я помял слишком поздно, и всю жизнь буду жалеть об этом.

Приближался конец 1943 года, когда неожиданно днем пришла ко мне Верочка. Она была несколько смущена, и лицо ее выражало сочетание грусти и радости. Я ее видел такой впервые.

— Я освободилась, Генри,— сказала она тихо.— Мое дело пересмотрели. Ей было радостно и тяжело. Трудно мне было выразить свое чувство... Верочка оставила в моем сердце глубокий след и навсегда... Никогда мне не забыть эту милую и доверчивую девушку.

Я давно обратил внимание на то, что Ванденко жил далеко не по средствам. У него всегда водились деньги, да и немалые, и он постоянно снабжал ими свою Ниночку.

Не хочу сказать, что я бедствовал, но мои финансовые возможности были весьма ограниченными.

У меня существовали два источника дохода: лишние пайки хлеба, которые время от времени продавал, и сульфидин.

В моем стационаре, куда поступали больные с разными диагнозами, широко применялся красный стрептоцид. Ему на смену приходил сульфидин, которым высоко ценился. Им лечили успешно не только воспаление легких и другие заболевания, но также и гонорею.

Венерические заболевания встречались в лагере довольно часто. Особенно поразил меня тогда один случай: в одной из моих палат лежала очень миловидная девочка лет тринадцати по поводу гриппа. Мы относились к ней особенно заботливо, кормили получше, дали читать книги, нашли хорошее белье. Однажды явился к нам в стационар врач-венеролог — грузный мужчина с повадками солдафона.

— Где ваша малолетка? — спросил он с ходу. Я указал палату и вместе с ним направился туда. Девочка лежала на койке и читала сказки Андерсена. Врач сдернул с нее одеяло и грубо скомандовал:

— Снимай штаны!

Я был возмущен таким поведением, хотел протестовать, но сдержался. Как можно было так хамски относиться к ребенку. Девочка послушно, с виноватым выражением лица, разделась. Секундами позже я ахнул. Вокруг заднепроходного отверстия я увидел гипертрофические папулы, напоминающие цветную капусту, так называемые «кондиломата лата»,— признак запущенного сифилиса.

— Картина ясна,— удовлетворенно констатировал врач.— С кем спала?

Девочка смущенно опустила голову и тихо сказала:

— Он работает электриком. Его зовут Виктором.

В моем кабинете врач рассказывал мне, что на днях занимался этим Виктором. Это был зек, который сидел за грабеж и занимал в лагере должность электрика. Работа давала ему возможность бывать во всех бараках, да еще в любое время дня, и он мог при желании, если это требовалось, включить или отключить ток.

Он знал, что страдает сифилисом, но это ему не помешало вести развратный образ жизни и заразить в лагере шесть женщин. Седьмой жертвой стала девочка.

— Ее винить нельзя,— продолжал венеролог.— Она была голодная, как все заключенные, и этот мерзавец воспользовался этим. Угощал ее конфетами и приносил хлеб. Ему придется сейчас отвечать за развращение малолетних и за то, что заразил семь человек.

У меня был небольшой запас сульфидина, который я использовал в основном для лечения своих знакомых, в т. ч. и нужных мне людей.

Как-то пришел ко мне заведующий пошивочном цехом Абрам Моисеевич Вейсман, человек уже солидного возраста и далеко не Аполлон Бельведерский.

Несмотря на это он пользовался успехом у женщин. Их не смущали ни лысина, ни воловьи глаза, ни двойной подбородок и выпирающий вперед живот. Важно было другое: у Абрама Моисеевича всегда имелись в избытке все необходимые пищевые продукты, в т. ч. такие как хлеб, масло, свиная тушенка и яичный порошок.

Он брал заказы и у вольнонаемных, нередко и без наряда. Вполне естественно не бесплатно...

О себе он говорил так:

— Я своей Саре не изменяю и удовлетворяю лишь мужскую потребность.

— Доктор,— обратился он ко мне и запнулся,— понимаете, у меня к вам большая просьба. Пожалуйста, выручайте.

— В чем дело? — поинтересовался я.

— Как сказать? — Абрам Моисеевич задумался.— Надо сульфидина.

—Кому? Вам?

— Одному близкому человеку.

— А что у него?

—Сами понимаете... налетел.

— Сифилис?

— Что вы. Это была бы трагедия.

— Гонорея?

—Да.

— А может быть, положить его в больницу?

— Ой! Ни в коем случае.— Вейсман замахал руками. — Его тогда же снимут с работы. А потом еще узнают дома. Это же будет страшный скандал. Поймите, от этого, возможно, зависит вся его дальнейшая жизнь.

Я нашел сульфидина.

— Век не забуду.— Абрам Моисеевич очень ловко положил мне в карман халата пачку денег.

Вероятнее всего, подумал я, заболел он сам, или кто-то из его приятельниц — работник столовой или пекарни... Для них подобное заболевание страшнее всего, т. к. означает немедленное освобождение от занимаемой должности.

В лагере заключенные постоянно боролись за свою жизнь и при этом нередко вынуждены были нарушать общепринятые правила поведения, а

также и уголовный кодекс Я не был исключением. Торговать хлебом и сульфидином тоже не полагалось, но у меня другого выхода не было.

К тому времени ботинки мои окончательно порвались, подошвы продырявились, и пальцы ног выглядывали наружу. Я ходил практически босиком по лужам и снегу. После всего пережитого в Чистопольской тюрьме не хотелось очутиться на койке с пневмонией или туберкулезом легких. Вот и пришлось против воли комбинировать.

Мне могли в лучшем случае выдать ботинки на «деревянном ходу», но показаться в них в стационаре я считал невозможным.

С помощью сульфидина, однако, я приобрел почти мгновенно отличные, легкие сапожки из плащ-палатки, которые сшил мне знакомый сапожник. У него тоже кто-то из знакомых «захворал».

Но далеко не все в лагере имели лишний хлеб и запасы сульфидина. Легче было бороться за жизнь молодым и привлекательным женщинам. Они выбирали себе по вкусу мужчин, которые могли их содержать. Практически все «придурки» имели своих «жен» и помогали им перенести все тяготы лагерной жизни. Я помогал Верочке, а Николай Павлович имел Нину.

А вот его источники дохода для меня долго были загадкой.

Николай Павлович однажды обратился ко мне с просьбой.

— Нет ли у тебя свободных мест? Мне необходимо положить двух больных в стационар.

— Пожалуйста,— ответил я.— В третьей палате три койки пустуют.

— Спасибо.

Больные, которых ко мне направил Ванденко, мало смахивали на нуждающихся в госпитализации. Оба были татары, ниже среднего роста и довольно упитанные. Я ими не очень интересовался. Они пролежали в стационаре дня четыре, а затем были выписаны.

Днем позже Николай Павлович положил мне на стол двести рублей.

— Что за деньги? — удивился я.

— Эти двое дали, которых я положил к тебе в палату.

— Не понимаю. За что?

— За то, что их освободили от этапа.

— Выходит, что ты их направил ко мне не по болезни?

— Надо как-то жить — Ванденко засмеялся

Над местными жителями, которые регулярно получали передачи, страх попасть в этап висел, и постоянно как Дамоклов меч.

Передачи позволяли им жить сравнительно сытно и даже работать спустя рукава. Этап же означал потерю этих благ,— тяжелую работу, голод, а может быть и смерть.

Вполне естественно, что местные жители стремились любыми средствами не угодить в этап. Для этой цели пытались подкупить нарядчика, а если уже оказались в списках, то обращались к врачу.

Ванденко зарабатывал себе деньги тем, что направлял здоровых заключенных с вымышленным диагнозом в стационар, чтобы освободить их от этапа.

В качестве диагноза обычно ставил острый гастроэнтерит или грипп.

Этапы формировались чаще всего из ста-двухсот заключенных и, как правило, перед отправлением кто-нибудь из них заболевал. Это было нормально и не вызывало подозрения. Всегда двух-трех человек возвращали обратно с вахты в зону, или прямо в стационар. Этим и пользовался Николай Павлович. Риск был минимальный.

Наш начальник Зайнап Абдрахмановна мало занималась лечебной работой и доверяла нам. Она ограничивалась в основном осмотром стационара, его санитарным состоянием, аккуратно посещала пищеблок и вела иногда амбулаторный прием. Заглядывала время от времени в наши истории болезни, но лишь мельком.

Заключенные ее любили. Она относилась к ним всегда вежливо и корректно и не видела в них закоренелых преступников или изменников родины. Зиганшина одевалась всегда скромно, но со вкусом и следила за своей внешностью. Не чуждалась косметики, красила губы, пользовалась пудрой и духами. Как и многие привлекательные женщины немного кокетничала. Ко мне относилась весьма благосклонно, даже с определенной симпатией.

Однажды она вызвала меня и Николая Павловича к себе в кабинет.

— Уважаемые доктора, я вас вызвала вот по какому вопросу,— сказала она, держа маленькое зеркальце в руках и поправляя волосы,— мы получили указание подобрать больных к актации, то есть таких, которых в условиях лагеря вылечить нельзя. К ним относятся, например, больные с суб- и декомпенсированными пороками сердца, почечные больные с большими отеками, тяжелые дистрофики и другие. Перечень болезней вы получите. Это, однако, касается только осужденных по бытовым статьям. Проверьте, пожалуйста, внимательно свои истории болезни и представьте мне предварительный список подлежащих актации.

— А когда она будет? — заинтересовался Ванденко.

— Комиссия должна быть дней через двадцать. К этому времени надо все подготовить и заполнить соответствующую документацию.

У меня оказалось всего лишь несколько больных, которые по состоянию здоровья подлежали актации. На самом же деле их было значительно больше, но статьи не подходили.

В стационаре началось оживление. К нам направляли с амбулаторного приема различных тяжелых хроников, и работы заметно прибавилось. Еще и потому, что акты на них должны были заполнять Ванденко и я. Правда, подписи ставили не мы. Мы выполняли лишь техническую работу.

Недели через четыре к нам в стационар явилась комиссия. В ее состав входили начальник лагеря, начальник санчасти и другие лица. Члены комиссии пошли по палатам, Зайнап Абдрахмановна держала в руках акты, а мы с Николаем Павловичем демонстрировали больных.

Как и в Чистополе, больные должны были спустить кальсоны и показать ягодицы. Когда их складки висели как кожа слона, и внешний вид заключенного напоминал высушенный анатомический препарат, члены

комиссии удовлетворенно кивали головой и шагали дальше. Когда же перед ними оказывался «сердечник» или «почечник», внешне не очень истощенный, требовались объяснения. Приходилось пальцем надавливать на голени и стопы, чтобы показать отеки, измерять артериальное давление.

В общем, первая актация прошла вполне благополучно, и больные, которых мы подготовили, спустя короткое время оказались на свободе.

К тому времени смертность в местах заключения была очень высока и, видимо, вызвала определенное беспокойство у ответственных руководителей.

Сейчас все случаи смертности разбирались на «пятиминутках», и лечащие врачи должны были давать объяснение. Правда, от этого смертность не уменьшилась, но жизнь человека снова приобретала определенную ценность.

Вскоре мы должны были вновь подготовить очередную партию больных для актации.

На этот раз деятельное участие принимала также и Зайнап Абдрахмановна. Она отправила с амбулаторного приема ряд больных в стационар и попросила меня заняться ими, т. е. заполнить истории болезни на них, а позже и документацию для актирования.

Меня несколько смущало то обстоятельство, что выглядели они не очень хворыми, и я не знал, как с ними поступить. Зиганшина облегчила мне задачу.

— Вот что, дорогой Генри,— сказала она,— Хуснутдинову и Муха-метдзянову поставьте диагноз субкомпенсированный порок сердца, а Ильясову — нефрозо-нефрит.

Я сделал недоуменное лицо:

— А если нет ясных объективных данных?

— Вполне возможно, что это так. Но мне эти больные хорошо известны по амбулаторному приему. У них часто отеки на ногах и лице, аритмия, повышенное артериальное давление, одышка... Конечно, бывают моменты, когда эти симптомы временно исчезают или мало выражены. Но это не значит, что болезни нет. Важно очень обстоятельно указать все эти симптомы в анамнезе... Больные не очень хорошо знают русский язык, и я вам помогу.

Вот я и стал заполнять истории болезни с помощью Зайнап Абдрах-мановны, практически под диктовку. Они были почти стандартны по содержанию. В анамнезе указывалось, что «больной много лет страдает заболеванием сердечно-сосудистой системы, жалуется на одышку, даже при легкой физической нагрузке, перебои, боли в области сердца и периодические отеки нижних конечностей...»

В местах заключения, как в армии, солдат не спрашивают, он не должен рассуждать, а выполнять приказ командира. Любое нарушение приказа карается. В лагере с нежелательными лицами и строптивыми расправлялись чрезвычайно просто — отправляли с первым этапом подальше от греха — в Магадан или на Колыму.

Я решил не рисковать. И, кроме того, мне нечего было терять. Акты подписывал не я, а Зайнап Абдрахмановна.

В это время бурную деятельность развил Ванденко. Он то и дело направлял больных в стационар для актации.

Однажды он вновь попросил меня положить двух больных к себе, т. к. все его палаты уже были заполнены.

— Выручай,— сказал он,— тебе тоже скажут спасибо. «Больные» — местные татары, меня привели в замешательство. Им было лет по пятьдесят, и внешне они напоминали братьев — ниже среднего роста, кряжистые, с непропорционально большой головой, короткой шеей и мощной челюстью профессионального боксера или щелкунчика.

— На дистрофиков они что-то не смахивают,— выразил я свое мнение.— Им только штангу поднимать.

— Ты все шутишь. Я тебе не говорил, что они дистрофики. Они сердечники. А то, что у них кость широкая, не их вина.

— Но я не вижу признаков декомпенсации... отеков на ногах, асцита.

— Ничего,— успокоил меня Ванденко,— пройдет дня четыре-пять, и все у них будет: и отеки на ногах, и сердцебиение, и повышенное артериальное давление...

— Понятно. Ты предложишь им пить настой табака, крепкий чай, употреблять побольше соли?

— Они сами прекрасно знают, что надо делать. Не твоя забота. Действительно дней через пять «больные» заметно изменились. Лица стали отечными, под глазами появились мешки, ноги напоминали бревна...

Один из них, с бельмом на правом глазу,— его фамилия Мифтахут-динов, подошел ко мне и шепнул:

— Помогай, доктор. У меня пять дети. Все маленький. Жена больной. Помогай, тебя не забуду.

И на этот раз у членов комиссии не было особых замечаний. Они равнодушно пошли по палатам, сделали отметки в актах и покинули стационар.

Вечером ко мне пришли в комнату оба татарина.

— Тебе большой спасибо, доктор,— сказал Мифтахутдинов и протянул мне деньги.

— Рахмат, рахмат,— вымолвил другой.

— Не надо,— возразил я.— Зачем?

— Как зачем? Ты нам хорошо, мы тебе хорошо.— Он положил деньги на стол.

Подобные комбинации меня коробили. Не люблю зарабатывать деньги на несчастье людей. Правда, я ничего не требовал, что, однако, не меняло дела.

Николай Павлович меня успокаивал.

— Чего расстраиваешься? Ты сделаешь доброе дело, если поможешь им выйти на свободу. Они не убийцы и не грабители. Собрали с колхозного поля ведро картошки, чтобы прокормить голодных детей. Вот и все их преступление. Дома от них будет больше пользы, чем здесь.

— Да, но неизвестно, чем все это кончится?

— Боишься? В акте твоей подписи нет.

— А деньги?

— Ты их просил?

— Нет.

— Тогда тебе незачем волноваться. А, кроме того, есть начальство. Их дело проверять акты.

Но у Ванденко почему-то было озабоченное лицо.

— Ты что-то не очень веселый? — спросил я.

— Есть причина.

— Актация?

— При чем здесь актация? — голос у Николая Павловича был недовольный.

— У Ниночки почти трехмесячная беременность, вот я и беспокоюсь. Она принимала хинин, делала ножные ванны, но ничего не помогло. Ее постоянно тошнит и рвет, и она не может работать. Придется ее положить в больницу. Конечно, с другим диагнозом.

— А может быть, не стоит прерывать беременность?

— Это исключено. Я ей не жених, а с ребенком возвращаться домой Ниночке, конечно, не хочется. И, кроме того, у меня семья.

— Да, это другое дело.

Дня через три, однако, Ванденко вновь повеселел.

— Все в порядке,— доложил он мне,— ночью был выкидыш.

Вообще беременности наблюдались довольно редко в лагере, т. к. большинство женщин страдало аменореей, и случай с Ниной был исключением. Его можно было объяснить лишь тем, что она питалась не в пример лучше других заключенных и жила спокойнее под крылом Николая Павловича.

В стационаре работали со мной дежурными сестрами две молодые девушки, лет по двадцать, которые хотя и имели мало общего, но дружили между собою.

Тамара — пикничка по конституции, с дряблыми телесами и крашеными перекисью водорода волосами, отличалась удивительной ленью, но прекраснейшим аппетитом. Она оживлялась лишь тогда, когда на горизонте появлялись «мальчики», к которым она была весьма неравнодушна.

Еще она имела пристрастие к деньгам и умело сочетала оба свои увлечения. В ее понятии «любовь» следовало подкреплять подношениями — звонкой монетой, сливочным маслом, конфетами или духами.

С пустыми руками она никого не принимала.

Маруся была иная. Когда я начал работать в стационаре, мое внимание привлекали в ней лишь чудесные, длинные волосы цвета льна, с платиновым отливом, из-за которых ее называли не иначе как «Белочкой».

В остальном это было невзрачное, худое и бледнолицее существо, которое питалось одними булочками и сахаром. У нас с Николаем Павловичем она вызывала лишь чувство жалости, и мы пытались помочь ей, как только могли.

Белочка была очень трудолюбивой, аккуратной и чистоплотной. В свободное время она сидела обычно где-нибудь в углу и вышивала с усердием носовые платки.

До ареста она жила в Москве, работала медсестрой и оказалась в местах заключения из-за недостачи медикаментов. Молодую, неопытную девушку жулики ловко обводили вокруг пальца и сбывали за ее спиной дефицитные лекарственные средства.

И вдруг у Белочки появился прямо-таки волчий аппетит. Она начала есть не только белые булочки, но также черный хлеб, гороховый суп, могар и начала поправляться не по дням, а по часам.

В короткий срок гадкий утенок превратился в роскошного лебедя. Мы не верили своим глазам: вместо бледного, невзрачного создания перед нами оказалась крепкая, стройная и розовощекая, голубоглазая девица с соблазнительными формами. К тому же Белочка была весьма бойкой и, видимо, чувствовала, что настал праздник и на ее улице. Она притягивала мужчин, они устремились к ней как пчелы на мед, и воздыхатели стали осаждать стационар. И я оказался неравнодушным к ней.

Не хочу сказать, чтобы я восхищался характером девушки — она была грубоватая, резкая и невоспитанная, но в ней играла кровь, и было что-то животное, что околдовывало мужчин.

Незаметно я начал ухаживать за ней. Пригласил к себе, угощал медом, маслом, купил ей духи... Она охотно принимала подарки, с аппетитом кушала, но ко мне относилась равнодушно.

Вечерами Николай Павлович нередко собирал девчат, в т. ч. и свою Ниночку, в нашу комнату, и мы играли в фанты или крутили бутылку. На кого она указывала горлышком, того и следовало целовать. Конечно, приходилось целовать и Белочку, что я и делал с большим усердием. Это, однако, не вызывало особого восторга, наоборот, девушка начала меня избегать.

Но странно, чем больше она меня сторонилась, тем желаннее она стала. Я искал, где только возможно, встречи с ней и настойчиво преследовал.

Однажды вечером я увидел ее сидящей на диване и подошел к ней.

— Что вам опять от меня нужно? — спросила она капризным тоном и встала, чтобы уйти.

— Подожди, Белочка,— ответил я и схватил ее за руку. В это время, очень кстати, погас электрический свет.

Я притянул ее к себе, но она оттолкнула меня. Тогда я прижал Белочку к стене и поцеловал в губы. Резким движением она оторвалась от меня, но при этом своими зубами ударила мои. В результате один из моих передних зубов сломался. У нее были крепкие зубы. Белочка не перенесла цингу, как я.

— Зачем это, Генри? — спросила она недовольным голосом.— Неужели так быстро забыли свою Веру?

— Все это уже позади.

— А мне что хотите сказать?

— То, что люблю тебя.

— Это все?

— Нет. Скажи, Белочка, ты хочешь быть моим другом?

— Нет,— ответила она пренебрежительным тоном, сморщила неприязненно лицо, повернулась и ушла.

Следующим утром мы вновь встретились.

— Белочка, я хочу с тобой поговорить,— обратился я к ней.

— Пожалуйста, слушаю, только поскорее, а то я спешу.

— Я хочу тебе сказать, что люблю. И независимо от наших взаимоотношений, ни с кем не буду дружить, а если дружить, то только с тобой.

— Это все, что вы мне хотели сказать? Опять начинается старая песня. Мне наплевать, что вы будете делать, но на меня не надейтесь.

После этого разговора я изменил тактику и обращался к ней только по делу. Больше не преследовал Белочку, не обнимал ее, не целовал. Правда, иногда по вечерам приглашал ее и Тамару в свою комнату на ужин, угощал девушек кислым молоком, маслом и конфетами. Нередко делал маленькие подарки, но не требовал проявления благодарности.

Белочка, конечно, заметила перемену в моем поведении, но соблюдала в лучшем случае лишь доброжелательный нейтралитет.

Я стал обращать внимание на то, что девушка по вечерам всегда переодевалась, поправляла волосы, и, радостно улыбаясь, исчезала. Я этому не придавал особого значения, но однажды наткнулся в тамбуре стационара на целующуюся пару. Это были Белочка и какой-то низкий, крепко сбитый парень с короткой стрижкой и толстощеким, деревенским лицом. Я был ошеломлен. Даже голова закружилась. Вот к кому она так радостно стремилась. Однако я сдержался и спокойно сказал:

— Зачем вы здесь стоите? Прошу вас пойти в мою комнату. Она свободна.

Я взял молодого человека за локоть и повел его к себе. Белочка следовала с красным от смущения лицом.

Я открыл дверь и несколько театрально попросил их сесть на мою кровать, т. к. в наличии имелся пока лишь один стул.

— Чувствуйте себя как дома. Если кто-нибудь придет — вас предупредят.

С этими словами я удалился, оставив пораженную Белочку. Этого она от меня не ожидала.

После этой несколько странной встречи Белочка неоднократно пользовалась моим гостеприимством и вместе со своим кавалером проводила вечерние часы в моей комнате, когда Николай Павлович отсутствовал.

Паренек, которого она себя выбрала, имел уголовное прошлое и был бригадиром. В условиях лагеря это была престижная должность. Бригадиры имели немалую власть и пользовались большим авторитетом. Белочка постепенно изменила свое отношение ко мне и больше не стала меня избегать. Даже просила меня дежурить за нее. Бывало не раз, что она ходила со своим бригадиром в кино или на танцы, а я вместо нее ставил больным градусники и раздавал медикаменты.

Мы даже нередко мирно беседовали с ней, когда она дежурила. Я по-прежнему не говорил о своих чувствах, не приставал и относился к ней так, словно со мной не девушка, а мой хороший товарищ.

Бригадир что-то реже стал посещать стационар и, как мне показалось, Белочка несколько охладела к нему.

Однажды Тамара даже подсказала мне по секрету:

— Генри, не робей. Она все равно будет твоей.

Тамара относилась ко мне с сочувствием, вероятно, потому, что я ее всегда щедро угощал.

На угощение и подарки мне приходилось тратить немало денег, и что меня удивляло: Белочка принимала все как должное. Нередко я отказывался от какого-нибудь лакомства — шоколада или конфет, чтобы угостить ее.

Так незаметно проходило время.

Однажды, в один из декабрьских вечеров. Белочка сидела у меня в комнате. Я ей рассказывал какой-то эпизод из своего прошлого, а она внимательно слушала. Тогда я осмелел и обнял ее слегка за талию. Белочка как будто ничего не заметила и оставалась сидеть, не двигаясь.

Я притягивал ее к себе — она не сопротивлялась. Я ее поцеловал в лоб, она не реагировала. Наконец я прижал ее к себе и поцеловал в губы. Она ответила. Я одержал первую победу.

Белочка, однако, была, как и прежде, сурова ко мне, и глаза ее смотрели холодно и равнодушно. По вечерам она целовала меня в ответ, а утром вновь была чужим человеком.

Иногда я задавал себе невольно вопрос: а стоит ли она вообще моих ухаживаний? И что же я нашел в ней хорошего?

Да, волосы были у нее чудесные, прекрасный цвет лица, фигура... Правда, нос немного «подгулял» и был чуть-чуть длинноватым. Но чем она была лучше Верочки? Пожалуй, ничем.

У Верочки тоже были прекрасные, длинные, светлые волосы, очень миловидное лицо, стройная фигура. К тому же она была тихая и ласковая.

Вероятнее всего, Белочка притягивала меня своим здоровым телом и своей строптивостью. Во мне играло самолюбие. До сих пор я редко встречал отказ.

Это было в начале января, ночью. В нашу комнату без стука ворвались двое мужчин в военной форме. Один из них, офицер по званию, строго спросил:

— Кто здесь Ванденко?

— Я, — ответил Николай Павлович.

— Собирайтесь с вещами!

Николай Павлович, видимо, почувствовал неладное и, когда он складывал свои пожитки, руки его тряслись.

— Это все?

—Да.

— А деньги есть?

—Да.

— Покажите!

Николай Павлович вынул из внутреннего кармана пиджака конверт с деньгами.

Офицер пересчитал их.

— Четыреста рублей,— сказал он удовлетворенно.— Откуда они у вас?

— Нужны были деньги, и я продал кое-какие вещи.

— А вы знаете, что это запрещено?

— Да. Но когда есть хочется, об этом не задумываешься.

— Вы что, здесь голодали?

— Нет, но вдруг отправят в этап.

— У вас, я вижу, на все есть ответ. Ладно, это не мое дело. Пошли! Наутро Нина пришла ко мне в слезах.

— Генри, милый, зачем его арестовали? Почему? Что он сделал? На это я, к сожалению, не мог дать ответ.

— Ничего не знаю, Ниночка, так же как и ты. Думаю, что вскоре мы узнаем, зачем его забрали.