В «Таганке»

Тюрьма притягивала меня своей необычностью, загадочностью. Ома была окутана тайной, недоступной обывателю, и здесь предстояло знакомство с совершенно иным миром — миром воров, убийц, насильников.

Я знал, что будет тяжело, очень тяжело, но также и интересно. Я вспомнил «Записки мертвого дома» Достоевского и «Испытание» Вилли Бределя — книги, написанные в разных столетиях, но о том же самом — о местах заключений. И тогда появилось чувство страха — а вдруг и здесь будет такое.

Но вот такси остановилось.

— Выходите! — грубый голос прервал мои размышления.

В сумерках я увидел мрачное здание с мощной каменной стеной. Это была знаменитая тюрьма «Таганка».

Открывались ворота, двери, окошечки, и первое, на что я обратил внимание, был своеобразный запах тюрьмы. Сочетание карболки, хлорной извести, чернил... запах, который не забывается.

Меня привели в большое помещение, похожее на канцелярию, С высокими столами, очень напоминающими столы старых почтовых отделений. В помещении было, по крайней мере, с десяток охранников и раза в три больше арестованных с чемоданами, сумками и рюкзаками. Проводился обыск вновь прибывших.

— Дайте вещи! — обратился ко мне один из охранников.— Фамилия!

Я назвался.

— Статья?

— Статья? Понятия не имею.

Охранника, однако, мой ответ не смутил, и он сам написал в соответствующую графу цифру "58" — зловещее число, синоним контрреволюционной деятельности. Охранник вытряхнул содержимое моего рюкзака на высокий стол и тщательно, со знанием дела осматривал его.

— Раздевайтесь! — последовала команда.

Я снял свитер, рубашку, брюки, обувь. Охранник выворачивал карманы, отобрал ремень, бумажник с деньгами, отрезал лямки рюкзака и заставил вытащить шнурки из ботинок.

— Потом получите квитанцию,— буркнул ом.— Снимите трусы! Он начинает обследовать меня, как врач-венеролог на профосмотре. Проверяет мои волосы, уши, заставляет открыть рот и высунуть язык.

Когда я встал перед ним нагой как Адам перед грехопадением, последовала новая, несколько странная для меня команда:

— Делайте приседания!

— Приседания?

— Да, да. Быстро!

Я сделал три приседания, после чего последовала еще одна команда:

— Раздвигайте ягодицы руками!

Только сейчас я понял смысл этих упражнений, но мой кишечник был пуст и не содержал ни иностранных банкнот, ни наркотиков, ни тайных записок и листовок.

После этой процедуры сняли отпечатки пальцев, а затем взвесили. Я встал на весы, а краснощекий охранник с тупой физиономией, одетый в белый халат, записывал результаты, а затем приказал:

— Слезай!

Я остался на месте.— Вы, вероятно, хотели сказать: слезайте! — обратился я к нему. — Охранник сделал круглые глаза от удивления. Я не двинулся с места.

— Слезай! — Он, видимо, не понял, что я от него хотел.

— Мы с вами свиней не пасли,— продолжал я,— и поэтому прошу вес называть меня на «вы».

— Тоже мне антиллигенция,— охранник зло выругался и сильным ударом в спину столкнул меня с весов.

— По морде захотел? Этова можно.

Я понял, что бесполезно строить из себя гордого человека. В этой тюрьме подобное поведение может вызвать лишь презрительную улыбку.

Меня перевели в небольшую камеру, в которой уже находилось восемь арестованных.

Я поздоровался и положил рюкзак на пол.

— Откуда? — спросил меня человек с черной бородой.

— Из Москвы. А вы откуда?

— Из Подольска. Утром арестовали, прямо на службе. Так и не простился с женой и детьми. Дети были еще в школе, а жена на работе.

В это время открылась дверь и человек в форме рявкнул:

— Всем выходить с вещами!

Нас повели в баню. В предбаннике разделись, а вещи сдали для «про-жарки». Мылись в просторной душевой, где столпились больше ста человек. Какие здесь только не встречались люди: мускулистые и толстые, чахоточные и горбатые, большого роста и маленькие. Были больные псориазом, сплошь покрытые розоватыми пятнами с мелкими серебристо-белыми чешуйками, участники войн с глубокими, зарубцевавшимися ранами, калеки, слепые... Меня окликнули. Оказывается, и здесь можно встретить знакомых, причем сразу троих. Все мы учились когда-то вместе в немецкой школе им. Карла Либкнехта. То, что они очутились в тюрьме, меня удивило, поскольку они были детьми убежденных коммунистов-антифашистов. Отец Хубачека — член австрийского шуцбумда, был участником февральского вооруженного восстания в Флоридсдорфе (Вена) против фашистской диктатуры Допьфуса (1934 г.) После подавления восстания эмигрировал в Советский Союз. Родители Деграфа и Маддалены были известными немецкими коммунистами. Отец послед-

него — функционер германской компартии — был в 1935 г. арестован в Берлине и умер в 1943 г. в каторжной тюрьме.

Вряд ли эти ребята могли симпатизировать фашистам. Так думал я. Сотрудники НКВД считали иначе, или, точнее, вынуждены были найти врагов, или, если не удастся, придумать их.

Еще в 1937 г. группа юношей — детей видных немецких коммунистов, в т. ч. и бывших учеников школы им. К. Либкнехта (Москва) — была арестована якобы за принадлежность к молодежной фашистской организации. Вскоре трое из них 15 мая 1938 г. были отпущены — Ганс Беймлер ^*, Оттмар Лутц и Макс Маддалена. Был слух, что они согласились (под давлением) вести слежку за видными деятелями компартии Германии В. Пика и В. Флорина. И вот, спустя три года, Маддалена вновь очутился за решеткой.

Хубачек имел на редкость красивое лицо с очень тонкими, правильными чертами, но на нем лежала печать порока.

Он прохаживался по душевой с независимым видом и, как мне показалось, чувствовал себя в этой обстановке словно рыба в воде.

Разговаривать долго не пришлось, т. к. охранники нас торопили, но одно я выяснил: никто из нашей четверки не знал, за какие «заслуги» он угодил сюда.

После душа нам вернули одежду, которую мы надели на мокрое тело. До этого парикмахер с удивительной быстротой лишил нас растительности.

В камере, где находились наши вещи, мы не задерживались. Не прошло и десяти минут, как вновь загремел замок, и открылась дверь.— Выходите с вещами!

Мы перешли в другой корпус, а затем поднялись по лестнице. Между этажами были заботливо навешены металлические сети. А вдруг кому-то захочется спрыгнуть вниз? Дальше шли по широкому коридору. Середину его, от потолка до пола, загораживала большая железная решетка с дверцей. Около нее сидел надзиратель. Он открыл ключом замок двери и пропустил нас в свою половину, откуда, словно рукава широкой реки, расходились узкие коридорчики с камерами. В одну из этих камер меня и поместили.

Камера по своим размерам больше походила на «одиночку», но в ней уже расположились восемь арестованных.

Я огляделся. Пол был покрыт листами фанеры, в углу, рядом с дверью, стояла небольшая металлическая параша. Вдоль одной из стен аккуратно были застелены матрацы, на которых сидели заключенные. Двое из них играли в шашки, остальные читали книги.

Я поздоровался. Последовали обычные вопросы: откуда, когда посадили, где работал?.. Затем представились обитатели камеры. Леманн, Шефер, Рихтер, Кречманм, Фогель, Фишер, Шнейдер, Науманн... все немецкие фамилии. Общество оказалось солидное — инженеры, агрономы, учителя, бухгалтеры... Все они были арестованы в последние две недели и уже познакомились с тюремной жизнью и ее порядками.

Шефер, бухгалтер из Хортицы, познакомил меня с распорядком дня.

— Подъем в шесть часов, отбой в десять вечера. Сразу после подъема надо сворачивать матрац. Лежать днем не разрешается. Надзиратель предупреждает лишь один раз.

— А что будет потом, т. е. вместо второго предупреждения? — заинтересовался я.

— Карцер. Триста грамм хлеба и холодная вода. Да, совсем забыли, параша служит лишь для малой нужды. На оправку водят два раза в день — утром и вечером.

— А как с питанием?

— Утром 450 граммов хлеба, кипяток и кусок сахара. В обед и ужин пол-литра жидкого супа и кипяток.

— Не жирно.

— Да, любить не захочешь.

Вскоре принесли ужин. Я уже проголодался и быстро выхлебал довольно постный суп с несколькими лапшинками.

Я обратил внимание, что надзиратель регулярно, через каждые 10— 15 минут, наблюдал за нами через глазок. Он не просто сидел в коридоре, а неслышно двигался взад и вперед по мягкой дорожке, поочередно открывая то один, то другой глазок. Если кто-то сидя задремал, следовал резкий удар ключом по двери и окрик:

— Последний раз предупреждаю, спать днем запрещается!

Я очень утомился после богатого событиями дня и обрадовался, когда объявили отбой. Заснул почти сразу, но вскоре был разбужен громким скрежетом дверей. Простуженный голос спрашивал:

— Кто на букву «Л»? Я назвал свою фамилию.

— Нет. Есть еще кто-нибудь на «Л»?

Леманн, очень интеллигентный учитель с черной бородкой клинышком, назвал себя.

— Одевайся и выходи!

Его увели на допрос, а я вновь заснул крепким сном.

— Подъем! — Это был голос надзирателя. Быстро свернули матрацы и оделись.

Открылась дверь.— Берите! — У порога стояло ведро с водой. Рихтер вскочил и поставил его в камеру. Начался утренний туалет. Мылись из кружки, помогая друг другу.

— Сейчас поведут на оправку,— объяснил мне Фишер, средних лет учитель немецкого языка из Подольска.

Действительно, не прошло и десяти минут, как нас повели по длинно-

му коридору, в конце которого находилась уборная. Это было примитивное помещение без кабин. Пока один занимался своим делом, другой стоял перед ним и нетерпеливо ждал свою очередь. Надзиратель торопил. Мне стоило большого труда пересилить себя. Когда стоят «над душой», у меня ничего не получается.

Наступило время завтрака, или, как его часто называли заключенные,— «блаженный миг». Каждый получил свою «кровную» пайку — 450 граммов хлеба, кусочек сахара и жидкий чай.

Не забыли также и о нашем культурном отдыхе — предлагали книги, шахматы, шашки и домино. Мне достался огромный фолиант страниц более чем на тысячу: избранные сочинения графа Льва Толстого. Многие из них мне уже были знакомы, в том числе и по школе, но одно дело читать в обычных условиях, другое — в тюрьме. Это особенно касается таких произведений как «Воскресение», «Отец Сергий», «Власть тьмы» и другие. Там есть, над чем задуматься, и невольно появляется желание провести параллели.

О тюрьмах, каторге и концентрационных лагерях было написано немало романов, повестей и рассказов, и каждый автор по-своему освещал их. Герои этих произведений были осуждены за убийство, грабеж, воровство или за политические взгляды, но все они знали причины своего ареста. Мы же, девять мужчин, сидящих в этой камере, ломали себе голову над вопросом, почему оказались за решеткой.

— Вероятнее всего, из-за того, что мы — немцы,— рассуждал агроном из Егорьевска Рихтер.— Неясно только, почему нас взяли, а другие остались на свободе?

— У вас есть родственники за границей? — спросил Леманн.

— Пожалуй, нет, если не считать отдаленного родственника со стороны жены.

— Он живет в Германии?

—Да.

— Вы с ним переписывались?

— Два раза в год посылали ему поздравительные открытки.

— Все понятно.

— А именно что?

— Что у вас связь с заграницей.

— Какая это связь — две открытки в год?

— А кто вас знает. Может быть, вы использовали для переписки еще другие каналы?

— Чепуха.

— Возможно, но попробуйте доказать обратное.

— Это никто не может.

— Вот в этом-то и все дело. Помните анекдот с зайцем и верблюдами?

— Не припоминаю.

— Так вот: бежит заяц через лес, словно черти за ним гонятся. Его спрашивают: — куда ты, косой, так спешишь? Он отвечает: а вы не читали объявление, что завтра верблюдам отрежут яйца? — Но ты же не

верблюд,— отвечают ему.— А попробуй доказать, что ты не верблюд, когда тебе отрезали яйца.

— Мы с вами как зайцы в этом анекдоте.

— А вы сами как очутились здесь? — спросил в свою очередь Рихтер,— наверно, у вас тоже родственники в Германии?

— Нет, но несколько лет тому назад моими соседями по квартире оказались немецкие специалисты. Вы, наверно, помните, что в конце двадцатых—начале тридцатых годов к нам приезжало много инженеров и квалифицированных рабочих, главным образом из Германии и Америки?

— Да, и ваши соседи, конечно, вернулись потом в Германию?

— Совершенно верно.

— И вы с ними, вероятно, переписывались?

— Нет.

— Значит, всякие обвинения отпадают?

— Ничего подобного. Меня уже допрашивали и требовали чистосердечно признаться в своей преступной связи с этими специалистами.

— И как вы реагировали на это?

— Конечно, отрицал все обвинения, но как я мог доказать свою невиновность?

Оказалось, что и у остальных обитателей камеры положение было сходное. У Фогеля родственники выезжали в голодный 1929 год в Канаду, Кречманн был несколько лет тому назад в служебной командировке в Германии, Шефер дружил с немецкими антифашистами...

От последнего я впервые узнал об указе Президиума Верховного Совета СССР «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья».

— Это же чушь, бред сивой кобылы,— возмутился я.— Откуда могли быть в республике немцев Поволжья десятки тысяч шпионов и диверсантов, когда там проживало всего 400 тысяч немцев? Прикиньте — под десятками тысяч подразумевается, конечно, не десять тысяч, а минимум 20 тысяч шпионов и диверсантов. Это на население в 400 тысяч человек, из которых две трети дети до 15 лет, женщины и старики. Выходит, что каждый шестой-седьмой мужчина был шпионом или диверсантом. Такого еще не было в истории. Еще одно непонятно: если было известно о существовании такого большого количества врагов — почему их не арестовали, а оставили на свободе?

— Вы ищете логику? — прервал меня Леманн,— в наших указах вы ее не найдете. И в наших обвинениях, которые нам предъявляют, ее тоже нет. Вас могут обвинить в чем угодно: что хотели организовать лунное затмение во время майской демонстрации, прорыть подземный ход в Кремль, чтобы уничтожить членов политбюро, или, поскольку вы врач, попытаться кастрировать виднейших представителей нашей компартии и правительства. А на вопрос Рихтера, почему нас арестовали, а других оставили на свободе, четко говорит один из приказов, что состоящий на оперативном учете НКВД антисоветский и сомнительный элемент следует арестовать. Вот и мы являемся такими.

После обеда нас вывели на прогулку. Двор тюрьмы был разделен

кирпичными стенами на небольшие, изолированные друг от друга квадраты, внутри которых заключенные ходили по кругу, держа руки за спиной.

В этот же вечер, вскоре после отбоя, мы были разбужены воем сирены, оповещающей воздушную тревогу, после которой начался страшный грохот. Задребезжали стекла, и здание тюрьмы содрогнулось. Видимо, одна из бомб, сброшенная фашистскими летчиками, упала недалеко.

В этом мы убедились на следующее утро во время оправки. Окна уборной оказались без «намордников» (щитов, закрывающих окна), и хорошо просматривался расположенный напротив пятиэтажный жилой дом. от которого осталась лишь задняя половина. Бомба разрезала дом пополам от пятого до первого этажа, словно острый нож, обнажив расположение квартир как на гигантском макете. Были видны кухни, санузлы, комнаты с мебелью...

— М-да,— сказал Леманн,— еще немножко, и бомба угодила бы в наше обиталище. Интересно — вы бы разбежались?

— Без документов? Да и наголо постриженные...— Фогель засмеялся.— Бесполезная затея, когда на каждом перекрестке останавливают и проверяют документы.

На третий день пребывания в камере надзиратель пришел за мной.

— Выходи! — рявкнул он.

Мы спустились в подвал. «Зачем?» — подумал я, и стало страшно.

Прошли по широкому коридору с цементным полом, по бокам которого были какие-то камеры.

В одну из них меня и поместили. Это было пустое помещение - каменный мешок, размером примерно три на три метра, без окон. Для чего оно служило, мне было непонятно. Может быть, чтобы пытать людей? Здесь, за этими толстыми стенами, никто ничего не услышит. Я готовился к худшему. Сесть было не на что, и я с тревогой ходил взад и вперед по камере.

Прошло около часа, который показался мне вечностью. Наконец, загремел засов, и дверь в камеру открылась.

— Пошли! — последовала команда.

Меня привели в другое небольшое помещение, которое оказалось фотографией. Сразу стало легче на душе. Фотограф, неопределенного возраста мужчина, одетый почему-то в белый халат, рукой показал мне на табуретку, которая стояла в середине комнаты.

— Садитесь,— сказал он почти вежливым тоном и сделал два снимка: в профиль и анфас.

— Можете идти,— фотограф записал что-то на бумажке и отпустил меня. Конечно, не одного, а вместе с охранником, который стоял около двери.

Дни проходили медленно, тоскливо и однообразно. Один день, как другой: завтрак, оправка, обед, прогулка, оправка, ужин, отбой. Изредка вызывали на допрос Леманна, Шефера и Фогеля, а нас остальных, видимо, забыли.

Мы с упоением читали книги и азартно играли в домино, а ближе к вечеру беседовали, вспоминали прошлое. Не последнее место в наших разговорах занимали женщины. Я был самым младшим в камере, и не мог похвалиться громкими победами на этом фронте, зато остальные обладали богатым опытом и могли часами рассказывать о своих амурных похождениях.

О допросах говорили мало и скупо, и очень редко делились своими переживаниями.

— Это же черт знает что,— возмутился однажды Шефер,— я раньше всегда думал, что следователь должен предъявить арестованному какие-то обвинения, основанные на неопровержимых фактах, а мой, как попугай, только повторяет: расскажи о своей преступной деятельности. А я что могу сказать?