в Чистопольской тюрьме — Состав заключенных — Баня — Шахматы — Махорка — Беседа о калорийности питания

Плыли мы три дня. Когда открыли трюм, я увидел серое мрачное небо и полупустынную пристань, на которой большими буквами было написано «Чистополь».

Погода была пасмурная, шел мелкий дождик, и на улице мы застревали чуть ли не до колен в жидкой грязи.

После на редкость холодных октябрьских дней наступило небольшое потепление. Шли долго, растянувшись на большое расстояние, и мечта-пи лишь об одном, чтобы скорее попасть в сухое, теплое помещение.

Остановились у малопривлекательного здания тюрьмы. Нас почему-то сразу туда не пустили, и около часа мы еще мокли под нудным дождем, проклиная все на свете. Когда открылись большие ворота, мы радовались, как маленькие дети, что наконец-то попали в тюрьму

И вот мы добрались до Чистопольской тюрьмы. Прошли через проходную, пересекли небольшой дворик и поднялись на второй этаж каменного здания. Здесь нас распределили по камерам.

Я стоял в коридоре и наблюдал за тем, как заключенные впереди меня занимали места в камере. Камера имела размеры около 5х9 метров, и была оборудована одноярусными нарами. На нарах разместились не более двадцати человек, а остальные стояли с вещами в нерешительности и не знали, что делать дальше

Меня и еще человек пять охранники с трудом втолкнули в камеру, после чего им едва удалось закрыть дверь. Это напоминало московское метро в час пик

Я сразу сообразил, что лучше всего устроиться под нарами — здесь, во всяком случае, можно было вытянуть ноги. Недолго думая, нырнул туда. Моему примеру последовали другие заключенные, и в считанные секунды пространство под нарами заполнилось. Сейчас в камере стало несколько просторнее, хотя далеко не всем достались «лежачие» места.

Человек пятнадцать вынуждены были сидеть на нарах у ног тех счастливчиков, которые первыми ворвались в камеру. На полу не хватало места. Там люди уже лежали, прижавшись друг к другу, как сельди в бочке

После небольших дебатов было принято справедливое решение занимавшие нары, сидячие и лежачие будут спать по очереди. Одни днем, другие вечером.

Итак, я устроился под нарами. Они были не очень высокие и позволяли только лежать. Даже когда я поворачивался с боку на бок, то обязательно задевал их. Хорошо еще, что пол был деревянный. Я использовал в качестве подстилки теплые вещи, подушкой служили рюкзак и обувь.

В камере, рассчитанной не более чем на двадцать человек, набилось восемьдесят два, т. е. на квадратный метр — два человека. (Согласно указанию ГУЛага за № 658780 полагалось два квадратных метра площади для узников тюрьмы).

Все обвинялись по статье 58, и большинство по пункту 10 части второй (антисоветская агитация). У многих, в том числе и у меня, имелись еще другие пункты «б» и «1а» (шпионаж и измена родине), за которые в военное время обычно полагалась высшая мера наказания.

Народ был довольно разношерстный, как по национальному составу, так и по образованию Его можно было разбить на несколько категорий:

1. Участники первой империалистической войны, которые находились

когда-то в немецком плену. Это были обычно простые мужики, которые работали в сельском хозяйстве у крестьян или помещиков, и, в общем, жили вполне сносно. Они попали в тюрьму за то, что расхваливали немецкий образ жизни. (Из директивы НКГБ СССР о выявлении агентуры немецкой разведки — 28,6,41 г.— Усильте изучение бывших военнопленных, находящихся в плену в Германии, бывшие солдаты германской и австрийской армии, которые после русско-германской войны остались в СССР. При наличии материалов, позволяющих подозревать в диверсии, шпионаже, пораженческих настроениях, их немедленно арестовать и на следствии выявить германскую агентуру).

2. Гражданские или военные лица, которые оказались в плену у немцев или на оккупированной территории.

3. Специалисты, которые работали в Германии.

4. Немецкие антифашисты, австрийские шуцбундовцы и их дети.

5. Молдаване, в т. ч. и бывшие офицеры австро-венгерской армии.

6. Немцы из Поволжья, Украины и Северного Кавказа. Прочие лица немецкой национальности.

7. Лица, имеющие связь с Германией (родственников, друзей...), в т.ч. и переписку.

8. Лица, расхваливающие Германию, ее армию и т. п.

Позже прибавились и другие категории: сектанты, дезертиры, работающие у немцев (старосты, полицейские, переводчики...)

В камере было и несколько уголовников, которые, однако, попали сюда также по статье «58». Добрая половина заключенных оказалась немецкой национальности.

В первый день пребывания в тюрьме я спал великолепно, несмотря на жесткий пол. Проснулся от резкого окрика: «Встать!»

Оказывается, в камеру вошел дежурный по тюрьме. В этом случае всем полагалось вставать. Я вылез из своего подземелья и увидел около двери человека с мрачной физиономией. Век мне не забыть это квадратное лицо, покрытое бесчисленными оспенными рубчиками, и глаза палача.

Дежурного я сразу окрестил «Квазимодо». Грубым, чуть хрипловатым голосом он объяснил порядок в тюрьме и велел выбрать старосту и дежурных.

— А сейчас выходите в коридор,— приказал он.— Пойдете в баню.

Мы спустились во двор и вошли в низенькое каменное здание, где располагалась баня. В предбаннике разделись. Каждому вручили малюсенький кусочек мыла и большое кольцо из толстой проволоки, чтобы надеть на него одежду. Одежда должна была пройти дезинфекцию и дезинсекцию или по тюремному «прожарку».

Здесь же в предбаннике нас ожидали в белых халатах парикмахеры, которые орудовали машинкой и бритвой с ловкостью цирковых артистов. Сначала остригли волосы на голове, а затем приказали встать на табуретку, чтобы обрить остальную растительность. Заключенный при этом держал пенис за головку и по команде поднимал или опускал его.

После «обработки» направились в далеко не жаркую моечную, где получили жестяную шайку Вода была ограничена две шайки на человека

Во время мытья я заметил, как двое из наших уголовников незаметно начали отламывать ушки шаек. Для какой цепи — мне было неизвестно Третий из них подобрал кусок оконного стекла, который, видимо решил взять с собой

Мылись в темпе — охранники поторапливали. Еще минут десять «плясали» продрогшие в ожидании одежды, а затем вернулись в камеру

Спустя полчаса нам стали выдавать хлеб и здесь мы сразу поняли, что это далеко не простая процедура. К двери камеры девушки-указницы (осужденные за самовольный уход с производства) притащили большой фанерный ящик с ручками, в котором находился хлеб уже нарезанный и взвешенный. Почти каждая пайка (450 г) имела довески которые прикреплялись к ней с помощью тоненьких деревянных палочек. Рядом с девушками стоял коридорный, который следил за раздачей хлеба

Так как 82 пайки передавались из рук в руки, легко можно было ошибиться в счете, но не только это. Уже во время первой раздачи хлеба уголовники пользуясь суматохой утаили две пайки хлеба и лишь случайно кража была обнаружена

Разгорелись также горячие споры из-за горбушек. Ясно было, что подобная раздача хлеба неприемлема. После длительных дебатов остановились на том чтобы разделить камеру на восемь групп по 10—11 человек в каждой Старший группы получал хлеб и раздавал его своим подопечным. Но и здесь возникла проблема с горбушками и каждая группа решала эту задачу по-своему. Одни тянули жребии, другие раздавали горбушки по очереди.

Моими соседями по «подземелью» были бухгалтер Есалов, крепкий мужчина средних лет, и Вернер Гофман учитель из Хортицы, с которым я сразу подружился Я рассказывал ему о том, что видел в бане

— Не только уголовники отломали ручки с шаек,— сказал он,— и знаешь, почему?

— Нет

— Они делают из них ножи.

— Как?

— Очень просто. Надо только достать кусочек кирпича. А потом точи жесть, пока она не станет острой

После посещения бани многие заключенные нашли себе работу. Уголовники занялись своими ножами, человек десять распустили носки и вили веревки, еще кто-то занялся изготовлением швейной иглы

— А знаешь,— предложил Вернер — пожалуй, и нам не мешало бы сделать себе такую же иголку. Без нее жить будет трудно. Все равно надо чем-то убить время

— Я не против, но из чего и как?

— Это я покажу. Посмотри,— Вернер показал на мои брюки,— здесь наверху они застегиваются с помощью железного крючка и такой же петельки. Вот из этой железной петельки делается игла. Тебе не жаль

расстаться с ней? У моих брюк, к сожалению, остались лишь одни пуговицы.

— Пожалуйста, бери.

Вернер вытащил из кармана кусочек оконного стекла и осторожно срезал петельку. Закончив с этим делом, Вернер взял приколку от хлеба, и привязал к ней проволочку, которую предварительно выпрямил. Сделал он это таким образом, чтобы угол ее опирался на конец приколки.

— А сейчас можно пилить. Для этой цели я и прихватил оконное стекло из бани. Здесь все пригодится.

Вернер начал осторожно пилить стеклом по месту сгиба проволоки, точно в середине, и постепенно образовался здесь узкий жёлоб. Затем он повернул проволоку и загнул ее конец в обратную сторону, также под прямым углом. Вернер снова стал пилить.

— Главное,— объяснил он мне,— чтобы оба жёлоба точно совпадали.

Приблизительно через час основная работа была закончена, и образовалось небольшое отверстие. Осталось только заточить кончик иглы. Для этой цели мы использовали по примеру уголовников кирпичную стену нашей камеры.

Итак, у нас появилась своя собственная швейная игла. В условиях чистопольской тюрьмы это было настоящее богатство, и мы могли радоваться. Тюрьма, тем более в условиях войны, страшное учреждение, которое подвергает заключенного многим испытаниям. Трудно сказать, какие из них больше угнетают: изоляция от внешнего мира, скученность или голод. Не менее тягостным, однако, является и безделье. В Москве нам выдавали книги, шахматы, домино, здесь же мы могли об этом только мечтать. Помню, как быстро протекали дни в Таганке, когда мне выдали толстеннейшую книгу с сочинениями Льва Толстого. А здесь мы были предоставлены самим себе.

Я прекрасно понимал, что от безделья лишь один шаг до потери силы воли, а затем и до потери рассудка. Единственный выход из положения — найти себе занятие и притом постоянное. Помочь мне в этом могла и маленькая швейная игла, на которую в обычных условиях никто бы не обратил внимания.

— Знаешь, какая у меня появилась идея? — обратился я к Вернеру.

—Нет.

— Хочу сделать шахматы.

— Шахматы? Неплохо. А откуда возьмешь доску? Здесь фанеры нет.

— Зачем фанера. Можно сшить из материала. У меня здесь большая простыня, которая все равно не найдет себе применения и старые черные трусы из сатина. Из трусов сделаем черные квадратики и пришьем их к лоскутку материи.

— А фигуры хочешь лепить из хлеба?

— Конечно.

— Тогда мой совет такой,— Вернер сделал небольшую паузу, словно искал какой-то нужный выход из положения и продолжал,— пока никому не говори о нашей затее. А вот когда доска будет готова, тогда

обратимся к камере. Пусть каждый даст кусочек хлеба для фигур. Не нам же одним голодать Играть, увидишь, будут все

Два дня трудился я с утра до вечера над доской. Распустил носок на нитки, раскромсал трусы, отрезал кусочек от простыни, а затем начал шить. Доска получилась отменная. Любителей играть в шахматы и шашки собралось человек тридцать и, несмотря на голод, который мучил всех, было собрано около четырехсот граммов хлеба.

Когда я начал трудиться над фигурами, то заметил, что десятка два зорких пар глаз следили за моей работой. Это были глаза тех, которые пожертвовали хлебом. Они боялись, чтобы я не съел хотя бы частично хлеб, который мне передали для шахмат.

Я сначала долго мял хлеб, обильно смочив его слюной, а затем разделил его на две части — для черных и белых фигур

Чтобы сделать белые фигуры, я использовал известку, покрывавшую стены камеры. Работал не спеша и начал с самых простых фигур-пешек. Когда первая партия была готова, я поставил ее под окном для сушки.

Велико было мое удивление, когда на следующее утро фигур не оказалось. Кто-то съел их. К сожалению, голод превращает нередко людей в тупых животных, которые следуют только своим инстинктам

У таких субъектов отключены центры торможения и поэтому отсутствуют такие понятия, как совесть, сострадание, дружба и взаимопомощь.

Хорошо, что фигур было немного. Я мог обойтись тем количеством хлеба, которое еще осталось.

Перед тем, как продолжить работу, я сшил небольшой мешочек для фигур, чтобы избежать повторной кражи, и носил его на груди

Дня через три шахматы были готовы, и получили всеобщее одобрение. Жизнь в камере сразу оживилась. Начались настоящие сражения в шашки и шахматы, и вскоре появились свои чемпионы

Строгий порядок в чистопольской тюрьме отсутствовал и, в отличие от Таганки, здесь можно было спать хоть круглые сутки. Несколько деревенских мужиков пользовались этим правом и просыпались лишь во время раздачи хлеба или баланды, во время проверки или когда нужда заставляла их идти к параше. Им можно было лишь завидовать.

Чистопольская тюрьма была переполнена до отказа, и число заключенных, вероятно, превысило допустимую норму раз в десять, а может быть, и больше. Вполне понятно, что в таких условиях соблюдать строгий порядок было невозможно Утром полагалась пайка хлеба, в обед и ужин тарелка супа и, кроме того, раза два-три в день кипяток.

Один раз в день выносили парашу, вечером была проверка. Нередко, однако, раздача хлеба затягивалась до обеда и даже до ужина. То же самое случалось и с супом, который выдавали иногда даже ночью

В такие моменты вся камера находилась в нервном напряжении. Никто не разговаривал, и только «слухачи» докладывали о том, что делается в коридоре. «Слухачей» было трое. Они постоянно караулили у дверей в ожидании пайки, супа или кипятка и могли по звуку определить, в

какой камере проводится раздача и даже сделать вывод о густоте супа.

Хлеб имел различное качество. Когда приносили подовый, в камере наступал праздник. Формовой хлеб встречали угрюмым молчанием. Он был меньше по размерам, тяжелый и часто сырой как глина.

Хлеб ели по-разному. Одни проглатывали его сразу, другие разделяли на части. К последним относились и мы с Вернером. Чтобы подольше растянуть удовольствие, срезали корку и сушили ее в мешочке, который постоянно носили на шее. Эту корку (предварительно разрезанную на мелкие квадратики) мы съедали обычно вечером следующего дня. Хлеб ели медленно, с наслаждением, словно шоколадную конфетку.

Воду пили мало — не больше трех кружек в день, в отличие от большинства заключенных. Многие из них, чтобы подавить чувство голода, делали себе «тюрю» и крошили хлеб в сильно подсоленный кипяток. Пропорции были разные, но чаще всего литр на сто граммов хлеба. Соль нередко прибавляли ложками.

Супа давали пол-литра, в обед и ужин. Чаще всего это была обычная «баланда», сильно разбавленная в кипятке ржаная мука, иногда с небольшим количеством галушек. Такой суп или, точнее, клейстер, не мог одолеть голод, но все-таки обладал питательными веществами, правда, лишь в небольших количествах.

Суп из капусты, другой вариант нашего меню, по питательной ценности равнялся дистиллированной воде и не зря именовался супом «рата-туй» (кругом капуста, а в середине х...)

Не только мне, как врачу, но и всем остальным было ясно, что на таком пайке долго существовать нельзя.

Каждый раз, посещая баню, мы смотрели на себя и своих товарищей оценивающим взглядом и могли лишь констатировать, что тощали все больше и больше. У бывших толстяков животы висели словно пустые мешки, образуя ниже пупка множество складок, а у остальных ягодицы постепенно теряли свою округлость.

У меня не было запасов жира, и я терял в весе за счет своих мышц. Когда-то я гордился мощными бедрами, но, увы, сейчас они по толщине уже не уступали коленному суставу.

Но человеку кроме питания требуется еще и свежий воздух, а мы его, к сожалению, не имели. На прогулку нас не водили, и даже оправляться приходилось в камере.

Есть русское выражение — «хоть топор вешай», которое довольно точно определяет понятие — плохой воздух. Когда-то я считал это выражение преувеличенным, но в тюрьме изменил свое мнение. Вечером во время проверки нас выводили в коридор, который нам казался удивительно прохладным и освежающим. А вот когда приходилось возвращаться обратно в камеру, я впервые в своей жизни стал ощущать плотность воздуха. Казалось, что невидимая горячая стена загораживает путь, и требовалось какое-то усилие, чтобы преодолеть ее. Хотя на улице температура снизилась до сорока градусов и даже ниже, камеру не топили. Зачем? Мы обогревали ее своими телами, своим дыханием. Было

так жарко, что большинство заключенных сидело в трусах. Я даже сшил себе для этой цели плавки из остатков простыни. Среди заключенных существовала одна категория, которая особенно страдала — это были курильщики. В московских тюрьмах продавали табак, но пока добрались до Чистополя, почти у всех курильщиков кончились запасы. Многие из них были готовы отдать все, что они здесь имели: одежду, обувь, даже кровную пайку, лишь бы получить немного табака. Искали даже замену табаку. Мой сосед Есалов по примеру других курил сухие листья, которые он собирал на всякий случай около тюрьмы, в день нашего прибытия и распространял вокруг себя едкий дым.

Курили также опилки и вату. Очень необычный выход из положения нашел заядлый курильщик бухгалтер Фомин. Он нарезал свою прокуренную трубку на мелкие части и искурил ее.

Наступил январь 1942 года. И вот в один из хмурых зимних дней дежурный, словно добрый рождественский дед мороз, обрадовал нас сообщением:

— Кто сдал деньги и имеет квитанцию, может заказать махорку. У меня, к счастью, сохранилась квитанция, которую выдали в Таганке. Денег тогда отобрали рублей около пятидесяти.

На следующий день мы получили махорку, но больше трех стаканов на руки не давали. Я не курил, так же как и Вернер, но мы надеялись обменять махорку на хлеб. Конечно, хотелось сразу совершить подобную сделку, но Вернер остановил меня.

— Подожди,— сейчас у многих махорка, и поэтому цена на нее будет не очень высока. В лучшем случае дадут пайку за 6—7 спичечных коробков махорки. Подождем лучше, когда в камере кончится курево.

Так мы и сделали. Вернер оказался прав. Курева было много, и поэтому цена на него резко упала. Если еще две недели тому назад за пайку давали не больше трех спичечных коробков, то сейчас приходилось давать семь и восемь за нее.

Три стакана махорки не очень много для заядлого курильщика, и дней через десять в камере снова ощущалась нехватка табака. Цена на него постепенно поднялась. Вернер не терял времени даром. Он где-то достал кусочек дерева и начал резать его на мельчайшие кусочки. Затем он нарезал сухие листья также на мелкие части.

— Зачем тебе эти листья и опилки? — спросил я его. Вернер немного смутился:

Для махорки.

— Это, по-моему, нечестно.

— Ты прав, но честным быть в тюрьме очень трудно. Кто-то сказал, когда пойдешь в тюрьму, оставляй совесть за вахтой. А, кроме того, махорка — не питание.

Когда цена на махорку резко повысилась, мы начали ее понемногу продавать. Покупали ее обычно коллективно, и для этого имелись веские причины. Для того, чтобы закурить, требовался ряд условий: во-первых, надо было иметь бумагу для «козьей ножки», и, во-вторых, конечно,

огонь. О том, что на свете существуют спички, мы давно забыли, и огонь добывался способом людей каменного века, т. е. путем трения.

Этим искусством, однако, владели лишь двое из наших уголовников, из которых своим мастерством выделялся карманник «Кривой».

Процесс добывания огня напоминал древний священный ритуал. Сначала освобождалось место на нарах, т. к. доски были необходимы для получения огня. «Кривой» оценивающе осматривал их, гладил рукой, а затем выдирал из своего старого бушлата кусок ватки и делал из него стержень длиной около десяти сантиметров. Затем он доставал короткую доску, которую бережно хранил, и начинал раскатывать стержень. Когда он становился достаточно плотным, «Кривой» обматывал его еще одним тонким слоем ваты и снова, не спеша, раскатывал его. Потом, посмотрев на стержень, ощупывал его и на этот раз раскатывал его очень быстро. Затем брался за оба его конца, разрывал его пополам, стряхивал обрывки и дул на них. Сразу появлялись искры и небольшое пламя. Можно было прикуривать.

Курили обычно по очереди трое или четверо одну «козью ножку»: хозяин махорки, обладатель бумаги, специалист по добыванию огня и нередко еще тот, кто давал вату.

Чтобы сохранить огонь, заключенные иногда делали фитиль, который затем долго дымил. Были и другие способы добывания огня, которыми, однако, редко пользовались.

Благодаря тому, что удалось купить махорку, мы имели иногда дополнительный кусочек хлеба. Сытыми от этого не были, но настроение в эти дни поднималось.

Голод давал о себе знать. Он был хуже зубной боли и мучил каждого, даже во сне. Сны мои были разного содержания, но все связаны с едой. Единственное — никогда не приходилось наслаждаться пищей. В самый ответственный момент, когда я становился обладателем пышной буханки хлеба, тарелки с наваристым супом или миски с гречневой кашей, я обязательно просыпался.

Мысли о пище не давали покоя. Утром мы мечтали о подовом хлебе и горбушке, в обед и ужин о густом супе.

Разговоры касались в основном лишь одной темы — еды. Вспоминали, что когда ели и, главное, как готовить ту или иную пищу.

Есалов подробно посвящал нас в секреты украинской кухни, «варил» борщ и рассольник с мясом, «стряпал» вареники, а сосед его занимался кондитерскими изделиями и мороженым.

Находились умельцы, которые коптили окорока, делали кровяную колбасу, солили огурцы и капусту, фаршировали рыбу, мариновали грибы, варили пиво и брагу, знали способ изготовления вина и самогона.

Нередко возникали горячие споры из-за рецептуры отдельных блюд, о правильном распределении продуктов и подборе блюд в течение дня и о сервировке стола.

Жарили, варили, солили, парили и мариновали в буквальном смысле слова с утра до вечера, и этими разговорами еще больше возбуждали

аппетит. Это был своеобразный онанизм, которым страдали более половины заключенных.

Попытались вести борьбу с этим злом, но ничего из этого не получилось.

Далеко не все находили себе занятия, как мы с Вернером, и тогда было сделано предложение организовать цикл лекций и бесед на разные темы. В камере были инженеры и учителя, художники и врачи, бухгалтеры и партийные работники, которые могли рассказать о многом.

Александр Дотц, например, был одним из тех, кто сыграл заметную роль в истории Автономной республики немцев Поволжья и занимал высокий пост. Он неоднократно видел Ленина и слышал его выступления.

Вместе с учителем Михаелисом, грузчиком Карлем Шульцем и демобилизованным матросом Балтазаром Шмидтом он основал первую большевистскую организацию в Катариненштадте. Эти коммунисты организовали первые отряды Красной гвардии, которые позже были включены в дивизию легендарного Чапаева.

А. Дотц был первым выбранным секретарем районного комитета партии города Марксштадта и первым председателем областного исполнительного комитета на Волге.

Его поле деятельности было широким: Баку, Батуми, Харьков, Москва и даже Южная Америка. Он был экспертом по вопросам внешней торговли советскими нефтяными продуктами в Монтевидео.

Сейчас он устроился на полу в углу камеры и выделялся среди нас своим строгим черным костюмом из английского бостона. Правда, вскоре он его снял из-за жары и остался, как и мы, в одних трусах. Но даже в этой одежде Дотц обращал на себя внимание благодаря интеллигентному и волевому лицу и очкам в отличнейшей металлической оправе. Глаза, однако, были колючие и не очень добрые.

В нашей камере сидело много немцев из Поволжья, которые знали Дотца еще с двадцатых годов. Они характеризовали его как очень решительного и жесткого человека.

Александру Дотцу было чего рассказать, и уговаривать его долго не пришлось. Правда, о своей работе в Поволжье он с нами не делился, но зато очень красочно и ярко описал жизнь в Бразилии.

Но почему-то в первую очередь меня попросили выступить.

— Вы врач,— обратился ко мне здоровяк Штауб, в прошлом тракторист,— расскажите нам, пожалуйста, как мы должны себя вести в камере, чтобы не заболеть.

— Лучше скажите, сколько можно прожить на таком пайке, и дотянем ли мы вообще до навигации? — крикнул кто-то из-под нар.

— Правильно, правильно,— слышались одобрительные голоса. Пришлось прочитать довольно каверзную лекцию о гигиене, в т. ч. и о гигиене питания. Очень хотелось помочь людям, дать им советы, как себя беречь. Но что я мог сказать здесь, в условиях тюрьмы? Предлагать им заняться утренней гимнастикой, чистить зубы, быть побольше на воздухе?

После небольшого вступления, в котором я познакомил слушателей с основными вопросами питания, его энергетическими ресурсами и калорийностью, я остановился на водно-солевом режиме.

— То, что наше питание недостаточно, ни для кого из нас не секрет, и поэтому особенно важно не перегружать свое сердце. Это значит: меньше пить воду, меньше употреблять соль, не злоупотреблять табаком.

Уже у многих из нас на ногах появились отеки, которые, правда, к утру спадают. Из-за них нам приходится вставать ночью чуть не каждый час и бегать к параше. Я подсчитал: есть уже рекордсмены, которые в течение дня выпивают до пяти-шести литров воды и употребляют при этом 30—40 г. соли. Это выше нормы в несколько раз и значительно перегружает сердце, которое и так уже ослаблено. Кроме того, не забывайте, что соль задерживает воду в организме и способствует возникновению отеков.

Главное в нашем положении — сохранить силы до наступления весны и открытия навигации, а там видно будет. В лагерях, наверно, тоже не очень сладко, но там у нас, во всяком случае, будет свежий воздух, движение и, конечно, работа. Это не менее важно, чем питание.

— У меня вопрос? — руку поднял доцент МВТУ им. Баумана, крупный мужчина — косая сажень в плечах.

— Пожалуйста.

— Вы говорили нам о питательной ценности продуктов и их калорийности. Хотелось бы узнать: сколько нам необходимо получать калорий в день, здесь, в этой камере? Я имею в виду минимум.

— В спокойном состоянии человек для нормальной жизнедеятельности нуждается в 1600 калориях в день, если его вес составляет 70 килограммов. Женщинам нужно около 1400 калорий.

— Хорошо. А сколько калорий мы получаем в день?

— Давайте будем считать. Калорийность ржаного хлеба колеблется между 190—230 калорий (100 г). Наш хлеб не отличается особым качеством, и поэтому в пайке не более 900 калорий. Добавим к этому калорийность супа. Суп настолько жидкий и малопитательный, даже «бол-тушка», что его калорийность вряд ли превышает 100 калорий. Получаем в итоге 1000 калорий в день.

— Вместо необходимых 1600?

—Да.

— Вы сказали до этого, что один грамм жира при сгорании дает 9,3 калорий, а белки и углеводы 4,1 калорий.

— Точно так.

— Выходит, что мы недополучаем ежедневно 600 калорий. Чтобы компенсировать эту недостачу, наш организм должен ежедневно терять 65 граммов жира или 135 граммов белков или углеводов.

— Да, приблизительно так.

— Жиров у нас уже нет. У меня, например, был солидный запас и кругленький животик. Как видите, от прежней роскоши ничего не оста-

лось.— Доцент показал пальцем на кожные складки, которые висели ниже пупка.— Получается, что каждый теряет в весе около 100—135 граммов в день. За месяц это будет три-четыре килограмма, за полгода больше пуда.

— В общем, вы правы, хотя такой подсчет несколько схематичен. Я уже говорил, что расход калорий зависит, в частности, и от веса человека, а т. к. вес у нас постоянно убывает, то, одновременно, уменьшается и расход калорий.

Но, несмотря на это, потеря в весе уже солидная. Когда меня арестовали в сентябре, я весил 72 килограмма. Сейчас вряд ли больше 50 кг. С этого момента прошло пять месяцев. Выходит, средняя потеря в весе за месяц около 2,5 кг.

— А сколько можно потерять в весе, чтобы остаться живым? — поинтересовался художник Лабковский.

— Видите ли,— продолжал я,— калории это еще не все. Для восстановления изнашивающихся клеток организма, образования гормонов и ферментов необходимы белки. Жиры и углеводы являются лишь энергетическим источником, а не «строительным материалом». Человеку нужно в день 70—100 граммов белковых продуктов. Абсолютный минимум равен 35 граммам, но лишь тогда, когда пища достаточная и условия жизни хорошие.

В нашем рационе, точнее, в пайке хлеба не больше 24 г белков, т. е. в два-три раза меньше нормы.

— И какие последствия от недополучения белков? — спросил Есалов.

— Разные болезни, т. к. защитные свойства организма уменьшаются. Характерными являются, например, безбелковые отеки, которые у многих уже наблюдаются. Но это еще не все. К недостатку поступления в организм белков присоединяется еще нехватка витаминов. Это приводит к таким заболеваниям как алиментарная дистрофия, цинга и пеллагра. Вот поэтому очень трудно дать какие-нибудь прогнозы. Лично я считаю, что до навигации с нами ничего не случится. Хочу, однако, повторить: злоупотребления водой и солью могут иметь печальные последствия и очень скоро.

Не могу сказать, что моя лекция подняла дух в камере, наоборот, все заключенные сразу как-то притихли, и лишь спустя некоторое время начались дебаты.

Я считал своим долгом говорить правду. Ложь все равно раскрылась бы месяца через два-три, когда начнутся недуги и болезни.

— Мрачные перспективы,— пробурчал Есалов.— А что, если мы останемся здесь до лета или осени? Все тогда сдохнем. Напрасно я не удрал, когда нас гнали от пристани в тюрьму.

Этот случай я помнил хорошо. Я шел почти рядом с Есаловым и с трудом вытаскивал ноги из непролазной грязи. Поток заключенных занял почти всю ширину дороги и, несмотря на старание конвоиров, нередко сливался с пешеходами.

Есалов имел вполне городской вид. Он был одет в добротное деми-

сезонное пальто и модные ботинки с галошами. Голову украшала клетчатая кепочка с небольшим козырьком. Главное, однако, что его отличало от всех нас, был солидный, прямо-таки министерский портфель.

Есалов двигался сначала в середине шеренги, а затем, постепенно, передвинулся на ее край. Он смотрел то и дело назад, видимо, ожидая пешеходов, чтобы раствориться среди них.

В последний момент, однако, Есалов замешкался, может быть, струсил, и обратил на себя внимание конвоиров, которые его с руганью оттолкнули от пешеходов.

Почти все заключенные камеры обсуждали мою беседу. Собственно говоря, и без моих слов они прекрасно знали, что долго жить в таких условиях невозможно, и мое выступление лишь подтвердило их опасения. Каждый сделал свои выводы. Кто-то, возможно, решил ограничить употребление воды и соли, а кто-то, может быть, и нет. Голод трудно перебороть. Были и горячие головы. Краем уха слышал разговор двух уголовников, которые обсуждали возможности побега из тюрьмы.

— Это можно сделать только во время вечерней проверки,— сказал один из них,— когда нас всех погонят в коридор.

— Правильно,— ответил другой,— тогда кроме вертухая будет еще дежурный по тюрьме, а у него все ключи.

Я тогда не обращал внимания на эти разговоры и не принимал их всерьез. Позже я узнал, что выступление мое едва не погубило меня.

С этого дня ежедневно читались лекции на самые различные темы. Александр Дотц продолжал делиться с нами впечатлениями о Бразилии и Аргентине, доценты обсуждали вопрос современной техники, Лабковский рассказывал о художниках-импрессионистах, а я о Сванетии.

Хотя мы уже находились несколько месяцев в тюрьме, но медицинских работников пока еще не видели. О нашем здоровье не слишком заботились, если не считать санитарную обработку, которую проводили очень тщательно и довольно регулярно.

Волосы на голове стригли машинкой, прочую растительность бритвой. При желании можно было отрастить бороду, что я и делал. Вскоре я стал обладателем роскошной, густой, светло-русой бороды, которая на камерном конкурсе заняла первое место.

Странно, но, несмотря на скрупулезную «прожарку», мы от вшей не избавились. Уму непостижимо, откуда они появлялись. Каждое утро, проверяя свои из простыни сшитые плавки, я неизменно обнаруживал трех-четырех откормленных вшей.

Недалеко от меня лежал маленький, тощенький киргиз — учитель математики Тохтамыш, который весьма спокойно относился к этим довольно неприятным паразитам.

— У каждого человека имеются вши,— успокаивал он меня,— об этом говорит и одна из наших киргизских поговорок.

Тохтамыш прекрасно знал математику и физику, но я никак не мог переубедить его, что он ошибается.

Урки обычно брились и использовали для этой цели оконное стекло,

которое умело приспособили, ломая его под определенным углом. Процедура эта, однако, была довольно болезненная, и вряд ли она приносила удовольствие.

Жители «подземелья», в том числе и я, находились, хотя и все время в темноте, но зато могли спать относительно спокойно. Дело в том, что остальные заключенные не имели достаточно свободного места, чтобы вытянуть ноги, за исключением тех, которые располагались на нарах. Все остальные сидели или вынуждены были класть свои ноги на соседа, что вызывало вполне естественное возражение.

Тогда на общем собрании было решено «организовать» нормальный сон для всех. С этого момента заключенные, лежащие и сидящие на нарах, должны были уступать свое место через определенное время тем, кто спал на полу.