Снова в общей камере

Однажды, сразу после бани, последовал приказ дежурного:

— Всем выходить с вещами!

Неужели в этап, подумал я, и невольно радостно забилось сердце. Сначала шли по коридору, а потом, неожиданно, не спустились по лестнице, а поднялись на этаж выше. Нас перевели в другую камеру, где уже находилось десятка три заключенных. Кончилась относительно терпимая жизнь в больничной камере.

В этой камере находились в основном заключенные, прибывшие недавно этапом из Воронежа. Среди них были бывшие полицаи и старосты-мужики с натруженными узловатыми руками и грубыми лицами, словно вырезанными из дерева. На многих еще были одеты немецкие френчи и короткие широкие кожаные сапоги.

О себе они говорили мало и неохотно рассказывали о своей службе при немцах. Когда их упрекали, называли изменниками или христопродавцами, они обыкновенно отвечали: «Вам легко говорить. А попробовали бы побыть в нашей шкуре. Думаете, нам так и хотелось служить при немцах⁷ Они нас не спрашивали. А жить всем хочется. Да и детей надо было кормить».

На нарах не хватало места, и я устроился на полу рядом с молдаванами, среди которых выделялись отец с сыном и бывший офицер австро-венгерской армии Поклитаров, имевший даже сейчас еще молодцеватый вид и шикарные черные усы. Как он ухаживал за ними — оставалось загадкой Я подозревал, что он где-то спрятал маникюрные ножницы или маленький ножик.

Он всегда говорил то, что думал, и не боялся расхваливать бывшую австро-венгерскую империю и те годы, когда Львов еще назывался Лем-бергом.

Тяжело было смотреть на обоих Унгуряну, отца с сыном, особенно во время раздачи хлеба и баланды. Когда у старшего Унгуряну попадалась горбушка или более густой суп, чем у сына, он каждый раз мучительно боролся с собой: отцовские чувства требовали, чтобы они поменялись пайками и разделили галушки поровну между собой, голод препятствовал этому...

Да, голод никого не пощадил и всем принес страдания. Были попытки бороться с ним различными способами, но чаще всего они кончались печально. Среди тех, кто решил попользоваться для этой цели солью, выделялся маленький и тщедушный молдаванин Чолак, который никогда не расставался со своей большой деревянной плошкой, даже ночью. В это время он клал ее под голову, предварительно обернув телогрейкой.

С раннего утра он околачивался около двери и напряженно смотрел в ее сторону. Все знали, что Чолак ждет не только пайку, но с не меньшим нетерпением и кипяток.

Он выработал свою особую систему борьбы с чувством голода, которую строго соблюдал. Пайку он делил на три равные части. Одну часть клал в миску, добавлял туда почти литр кипятка и здоровенную порцию соли. Эту мурцовку он хлебал ложкой, но старался при этом не трогать хлебную кашицу. После небольшой паузы Чолак добавлял в плошку несколько меньшую порцию кипятка, слегка солил ее и на этот раз съедал все содержимое без остатка.

Таким же образом он расправлялся и с остальными порциями хлеба. Правда, не всегда сразу. Иногда после обеда и даже ужина

В общей сложности Чолак выпивал за день не менее четырех-пяти литров воды. К вечеру он заметно округлялся, живот становился лягу-

шечным, ноги превращались в толстые бревна. Ночью он вставал почти каждый час и бегал к параше, а к утру становился вновь тощим и тщедушным.

Чолак был не единственным поклонником подобной системы, он имел ряд последователей, которые, однако, употребляли несколько меньше воды и соли.

Трудно стало с кипятком — его часто не хватало, а число больных росло с каждым днем. То один, то другой переводились в больничную камеру.

Тот, памятный день, начался как обычно. Утром, услышав шаги коридорного, Чолак сразу вскочил с нар, держа плошку наготове. Загремели ключи, и дверь со скрипом открылась. В камеру подул холодный, сырой воздух.

— Выносите парашу! — рявкнул вертухай.

К параше бросились Поклитаров и молодой молдаванин Колак. По-клитаров надеялся по дороге к уборной узнать какие-нибудь новости у рабочих-заключенных, достать немного махорки.

Вернулись они минут через пять, но без параши.

— А где параша? — удивился Чолак, который больше всех в ней нуждался.

— Оставили во дворе для дезинфекции,— ответил Поклитаров.

Снова послышались шаги, и вновь загремели ключи. На этот раз принесли кипяток и почти одновременно хлеб.

Я, как всегда, очень не спеша, разделался со своей пайкой, а за это время Чолак уже выдул литра два кипятка и с тоской посматривал в сторону двери. Он ждал парашу.

Прошло немногим больше получаса, и заключенных охватило беспокойство. Чолак первым отложил миску и нервно стал ходить взад и вперед по камере, держа руки в карманах. Вскоре его примеру последовали еще несколько человек, т. к. мочевые пузыри у всех были слабые.

Я приучил себя выпивать не больше литра в день и пока не очень нуждался в параше. Но всякое терпение имеет свой предел, и через час у большинства жителей камеры мочевой пузырь властно потребовал опорожнения.

— Надо выяснить, в чем дело? — предложил татарин Мифтахутдинов и начал стучать в дверь.

Почти сразу открылась кормушка и показалась голова коридорного.

— В чем дело? — заворчал он.

— Нам забыли принести парашу,— ответил татарин.

— Никто ничего не забыл. Параша будет после обеда.

— Как после обеда? — с тревогой в голосе спросил Чолак.

— Чтобы меньше пили. Это распоряжение начальника тюрьмы.— С этими словами он захлопнул кормушку.

— Это называется «ход конем»,— комментировал Поклитаров.— Сразу решается проблема с кипятком, и будет экономия дров. Гениальное решение.

Заключенные начали двигаться уже шагом по камере, держа руки в карманах, но это в конечном итоге не помогло. Даже имея в достаточном количестве силу воли, не прикажешь своему пузырю — подожди.

Первым сдал позиции старый полицай из Воронежа Артамонов. Он полез под нары и в самом углу, под окном, оставил большую лужу. Чолак снял сапог, помочился в него и поставил под нарами. Сапог оказался дырявым, и все содержимое медленно стало вытекать. Двое других учли оплошность молдаванина и наполнили свои эмалированные кружки мочой. Кружки поставили в углу камеры.

Двое стариков из воронежского этапа слишком долго ломали себе голову вопросом, где найти подходящий сосуд, и в конечном итоге мокрыми оказались штаны. Кто-то использовал деревянную миску, его примеру последовали другие...

В это время, почти незаметно, открылась дверь, и на пороге рядом с надзирателем мы увидели начальника тюрьмы Мухутдинова.

Лицо его было непроницаемо, бесстрастно. Глаза смотрели холодно, словно в пустое пространство.

— Встать! — заорал коридорный.

Заключенные образовали вдоль стены, против нар, нестройную шеренгу и смотрели с тревогой на высокое начальство.

Мухутдинов обшаривал глазами камеру, и его взгляд упал на нары, под которыми красовались миски, кружки и прочий инвентарь, наполненный светло-желтой жидкостью, заметил он и лужи.

— Это что такое? — спросил он грозно.

— Нам почему-то парашу не дали,— начал объяснять Поклитаров,— другого выхода не было.

— Кто это сделал? — начальник тюрьмы рукой показал на сапог. Камера молчала.

— Заключенные, я вас еще раз спрашиваю, кто это безобразничал? — Он снова показал рукой в сторону сапога, а затем на миски, кружки и лужу.

Камера сохранила гробовое молчание.

— Камеру посадить на пять суток на карцерный режим,— приказал начальник, обращаясь к дежурному по тюрьме, который показался за его спиной.

— Не надо, гражданин начальник,— Чолак сделал шаг вперед,— это мой сапог.

— А это моя кружка,— сказал другой заключенный.

— А это моя,— прибавил еще один.

— Отведите их в карцер,— начальник показал рукой на виновников,— и остальных, которые насвинячили. Сейчас же. Запомните, заключенные,— он сурово посмотрел на нас,— согласно моему распоряжению парашу будете получать с сегодняшнего дня только после обеда.— Он сделал небольшую паузу и добавил, — почему? Сами знаете. В ваших интересах.

Не говоря больше ни слова, Мухутдинов повернулся, и покинул камеру.

— Вот номер,— возмущался Покпитаров,— в наших интересах?

Когда на следующее утро принесли бачок с кипятком, в камере уже не царило прежнее оживление. Никто больше кружки не выпивал и все со страхом думали о том, сумеют ли они дотерпеть или нет. Дистрофики, даже те, которые чрезвычайно мало употребляли воду, все равно очень часто бегали к параше. У всех были атрофированы не только мышцы рук и ног, но и мочевого пузыря.

Как всегда часам к десяти-одиннадцати в камеру поставили шайку с водой и тряпку для мытья пола. Обычно сразу после уборки стучали в дверь, чтобы вынести шайку.

Дежурным был художник Лабковский — добродушный неопрятный еврейчик, который с трудом справлялся со своими обязанностями. Вероятно, он никогда прежде не мыл пол. Он уже хотел стучать в дверь, но путь ему преградили двое «старост».

— В чем дело? — удивился Лабковский.

— Подожди, милок,— умоляюще произнес один из них,— дай помочиться.

Лабковский почесал затылок.

— Ладно, только вот что: один пусть караулит у двери. Если услышит шаги в коридоре — пусть предупредит.

«Староста» встал на колени перед шайкой, словно на молитву, и занялся своим неотложным делом. К нему присоединились сначала Боос, а затем еще несколько человек. Последних пришлось почти силой оторвать от шайки, т. к. она была уже наполнена до края.

— Хватит, отойдите! — ругался Лабковский, но люди его никак не хотели слушать, а толкали друг друга... В результате вокруг шайки образовалась большая лужа, которую пришлось дежурному вытирать тряпкой.

— Шаги! — крикнули «слухачи»... и все мгновенно подскочили, кое-кто с мокрыми штанами.

Когда открыли дверь, Лабковский лишь с большим трудом вытащил шайку в коридор, где ее забрали рабочие-заключенные.

— Так дело не пойдет,— сказал Поклитаров,— в один прекрасный день все равно заметят наши проделки, и камеру посадят на карцерный режим.

— А что делать? — спросил один из «полицейских».— Может быть ниткой перевязать нашу «пипирку»?

— В первую очередь надо, чтобы водохлебы сократили свой рацион, — предложил Поклитаров.

— А еще что?

— Чтобы шайкой прежде всего пользовались больные и старики, а затем остальные.

— У меня есть предложение,— вмешался Лабковский.— Когда дежурные пойдут за шайкой в уборную, надо, чтобы они ее наполняли водой лишь наполовину. Конечно, в том случае, если ее не принесут рабочие.

Заключенные довольно быстро приспособились к новым условиям, и вскоре даже водохлебы, которые до этого пришли в уныние, приободрились.

Однажды один из полицаев попытался внедрить новшество. Случилось так, что шайка была уже заполнена, а ему не разрешили пользоваться ею. Тогда он встал в угол камеры, помочился на пол, а затем начал вытирать лужу тряпкой. Вся камера возмутилась.

— Свинья!

— Падла!

— В следующий раз заставим тебя вылизать лужу!

Больше такие случаи не повторялись. Шайку держали как можно дольше, и никогда по собственной инициативе не выносили ее. Лишь тогда, когда ее требовал надзиратель. Таким путем постепенно приспособились обходиться без параши до обеда.