Бригадиры — Указницы — Лагерные жены — «Придурки» и работяги — Воры и обманщики

В те военные годы в лагерях смертность 1 % лагерного состава в день была заурядна. Не без основания говорили: «Кто в войну не сидел, тот лагерь не отведал».

На «общих», где копали землю, рубили дрова, таскали кирпичи и выполняли самые тяжелые физические работы, царил произвол. Здесь царем и богом, неприкосновенным вершителем судеб был бригадир. Бригадиры по своему усмотрению могли направлять подчиненных на более легкую работу или же, наоборот, на тяжелую. И, что особенно важно, определяли выработку.

Неугодного человека бригадиры могли в короткий срок превратить в ходячий скелет, а из бездельника «сделать» передовика.

Многие из них держали у себя одного или двух «бабаев» — местных жителей, чаще всего пожилых, которые только делали вид, что работали, но зато регулярно получали передачу.

Львиную долю они отдавали бригадиру, который в знак благодарности предоставлял им всякие льготы... И, конечно, эти «мешочники» всегда перевыполняли норму и соответственно получали больше хлеба. В лагере было очень много «указниц» (осужденных за самовольный уход с производства). Это в основном молодые девушки в возрасте 17—20 лет, среди которых встречалось немало привлекательных.

Когда прибывал очередной этап, бригадиры распределяли между собой в первую очередь наиболее красивых и «фигуристых» девчат. Их щадили и предоставляли самые легкие работы. Заботились о том, чтобы питание было достаточное.

За эти «блага» бригадиры требовали взаимности или, выражаясь грубее, плату «натурой». Большинство девушек, однако, (особенно сельские) были воспитаны в духе соблюдения целомудрия и сопротивлялись.

В таких случаях бригадиры быстро меняли тактику и переводили избранниц на самые тяжелые работы, где они не могли выполнить норму.

Через месяц обворожительные девушки превращались в жалких доходяг, плоских, невзрачных существ с землистым цветом лица...

Никому не хотелось голодать, в двадцать лет умирать от истощения, и славные, до того еще целомудренные девушки вынуждены были сдаваться. Они становились «лагерными женами» бригадиров, правда, ненадолго.

Насытившись, бригадиры нередко передавали своих «жен» в руки помощников, или кому-нибудь из «придурков», а их место занимала красавица из нового этапа.

Любовь, если вообще можно так называть тайные встречи мужчин и женщин в лагере, была доступна лишь избранным — «придуркам» и частично уголовникам.

Обычные работяги даже в мыслях не мечтали о женщинах. Для этого им просто не хватало необходимой нормальной мужской силы. Что ка-

сается женщин, то большинство из них страдало аменореей — следствие плохого питания и нервного перенапряжения (стресса). Это, однако, не мешало им встречаться с мужчинами.

Но кроме желания требовалось еще найти место для интимных встреч. Элита могла найти себе укромные уголочки, договариваясь заранее с заведующими баней, прачечной, цехами... а работяги?

Урки, для которых лагерь — место «где вечно пляшут и поют», решали задачу довольно просто — если они не могли найти «свободное» помещение, то устраивали маскарад. Мужчины переодевались в женское платье и ночью перебирались в женский барак. Бывало и наоборот: и среди женщин встречались весьма бойкие или, проще говоря, наглые.

В лагерях женщины были доступнее, чем на воле, и главную роль играло длительное воздержание, которое для многих было весьма тягостным. И еще одно: интимные связи украшали жизнь заключенных, заставляли забыть удручающую обстановку, являясь своеобразным наркотиком. Даже молодые девушки сдавались быстро.

Дурной пример заразителен, особенно когда впереди большой срок в пять-десять лет, и еще неизвестно, доживешь ли ты вообще до дня своего освобождения. Поэтому лишь единицы сохраняли целомудрие и главным образом те, которых никто не пожелал.

В первую очередь умирали в лагере простые рабочие. Это объяснялось не только мизерным пайком, но и тем обстоятельством, что они его полностью не получали. Их просто обворовывали.

Часть заключенных, главным образом «придурки», не питались в столовой, а получали пищу для себя и своих подчиненных прямо в кухне.

Поскольку повара были тесно связаны с бригадирами, врачами, пекарями, сапожниками, портными, или зависели от них, то, вполне естественно, наливали им супу побольше и погуще. И кашу клали в котелки также сверх нормы.

Но для этого приходилось разбавлять водой пищу, предназначенную для обычных смертных. Они в конечном итоге получали вместо супа мутную жижицу и вместо каши полужидкую массу.

Подобные операции проводили также и в пекарне, вследствие чего хлеб больше напоминал глину.

Голод заставлял людей искать способы, чтобы получить лишний кусок хлеба или дополнительную порцию каши. Они воровали, спекулировали, обманывали, правда, далеко не все. В основном уголовники.

Но за воровство жестоко карали. Когда я еще находился в общем бараке, у меня однажды пропали ботинки, и подозрение пало на дневального.

Я доложил об этом нарядчику, т. к. не мог выходить на работу. Нарядчик — здоровенный мужик — косая сажень в плечах — без слов сильным ударом кулака свалил дневального на пол, а затем стал его топтать ногами. Сначала ударил его носком сапога в лицо, а затем по ребрам, то одной, то другой ногой, словно футболист, отрабатывающий удары по мячу.

Несколько раз для этой цели использовал и каблуки, обитые железками.

Дневальный — сравнительно упитанный человек среднего роста с нагловатой физиономией и носом сифилитика — дважды пытался встать с пола, но снова был сбит с ног.

Он не кричал, только иногда от боли приглушенно стонал. Нарядчик пинками катал его по бараку и успокоился лишь тогда, когда дневальный с залитым кровью лицом затих.

Часом позже я получил свои украденные ботинки обратно. Самосуд был обычным явлением в лагере. Начальство боролось против этого варварского средства, но безуспешно. Пострадавшие боялись выдавать своих мучителей. Это было бы равносильно самоубийству.

Помню несколько случаев, когда ко мне в стационар привозили «больных» в почти бессознательном состоянии, у которых не обнаруживались заметные внешние признаки телесных повреждений.

Знакомые урки подсказали мне, что им устроили «суд» за какие-то дела и посадили на «пятую точку».

Для этой цели несколько человек поднимают жертву высоко в воздух так, чтобы ноги находились под прямым углом к корпусу, а затем с силой бросают в таком сидячем положении на пол.

Пострадавших приходилось немедленно отправлять в хирургическое отделение. Они часто погибали от внутреннего кровоизлияния, разрыва печени и т. п. Даже перед смертью они не называли имен своих истязателей.

Гораздо безопаснее было менять вещи — одежду, обувь — на деньги или хлеб, хотя это также запрещалось. Но здесь риска было меньше.

Мои ботинки, которые я привез еще из дома, имели уже жалкий вид, и я мечтал о приобретении других.

Однажды такой случай представился. В одной из моих палат лежал больной татарин по фамилии Минкин, сидевший за мошенничество. До этого я его видел лишь на сцене лагеря, где он выступал как отличный танцор, выбивающий чечетку.

Как-то он подошел ко мне и спросил:

— Доктор, вам не нужны хорошие полуботинки? — Он с усмешкой посмотрел на мою поношенную обувь.— У моего кореша есть ботинки 44 размера. Он их продает.

— Ботинки мне нужны, только сначала я должен их померить.

— Это можно устроить. Если хотите — завтра принесу. Они у меня в бараке.

На следующий день Минкин показал мне весьма приличные коричневые полуботинки. Они мне были как раз.

— Ну как?

— Мой размер. А сколько они стоят?

— Не могу сказать сейчас точно. Вечером увижу своего кореша и узнаю. Или спешите? — Минкин улыбнулся, показывая крепкие крупные белоснежные зубы. Улыбка мне не понравилась. Она была фальшивой.

Он явился вечером после ужина, но на этот раз без свертка в руках.

— Все в порядке,— сказал он бодро.— Кореш хочет двести рублей. Если дадите — сразу принесу. Не хотите — найдем другого покупателя.

— Цена меня устраивает,— ответил я и вынул из кармана деньги.

— Мигом приду.— Минкин внимательно пересчитал деньги, а затем, не спеша, спрятал их в кармане брюк.

Прошло больше часа, но он почему-то не показывался. Я решил заглянуть в его палату, авось он там задержался. Минкин лежал в постели, как ни в чем не бывало, и взглянул на меня скучающе.

— Минкин, прошу вас, зайдите в приемную,— сказал я.

— Ладно.— Он встал с постели, спокойно обулся, а затем последовал за мной. Я предложил ему табуретку, а сам остался стоять.

— Почему не принесли ботинки? — спросил я резко.

— Какие ботинки? — Минкин сделал удивленное лицо.

— Какие ботинки? Те, за которые я час назад отдал вам двести рублей.

— Ничего не знаю. Я ботинками не торгую.

Я остолбенел от удивления. Такую наглость я встретил впервые. Мне были известны подобные «приемы», но чтобы ими воспользовался больной, которого я лечил... Это просто не укладывалось в голове.

Минкин прекрасно знал, что жаловаться я не буду, т. к. купля и продажа вещей в лагере была запрещена.

— Ну и подлец! — это все, что я мог сказать. Минкин, глазом не моргнув, встал с табуретки, бросил на меня насмешливый взгляд и вернулся в свою палату.

Я рассказал об этом случае Николаю Павловичу. Он посмеялся.

— Минкина знаю давно,— сказал он.— Это жулик и мошенник высшей марки, но такой подлости я от него не ожидал. Даже самые отъявленные бандиты имеют свой кодекс чести и врача они никогда не обижают таким образом. Он для них нередко единственное спасение.

Ботинки и сапоги были излюбленными предметами торговли, т. к. в них все нуждались. Обувь в лагере не выдавали, лишь иногда, на «деревянном ходу», или «ЧТЗ» — кусок покрышки, схваченный проволокой. (ЧТЗ — Челябинский тракторный завод).

Некоторые урки только тем и промышляли, что «продавали» одни и те же сапоги, иногда по десять и более раз.

Как-то мне пришлось быть свидетелем такой проделки. Вор-карманник по кличке «Жиган» предлагал только что прибывшему в лагерь толстому татарину очень изящные и мягкие хромовые сапоги коричневого цвета. О цене они быстро договорились.

Татарин вынул деньги, «Жиган» пересчитал их, а затем отдал обувь, завернутую в газету.

— Спасибо, Друг,— сказал татарин,— выручил меня,— и очень довольный сделкой направился в свой барак.

— Не за что,— улыбнулся «Жиган» и пошел в другую сторону. Перед своим бараком татарина задержал молодой уркаган по кличке «Силач», с которым никто не хотел связываться.

— Что у тебя в свертке, гнида? — спросил он грозно.

— Сапоги,— ответил дрожащим голосом татарин.

— Сапоги? Это интересно. А может мои? Откуда они у тебя?

— Какой твоя дела? Я их купил.

— Покажи!

— Зачем покажи? Эта моя сапоги. Я знай человека, который продал. Сразу узнаю. Глаза кривой. Аида, пойдем в барак к нему,— предложил татарин.

— Плевать мне на твоего человека, покажи сапоги!

— А если не хочу? — храбрился татарин.

— Могу съездить по морде. Но не хочу марать руки. Может быть, вместе прогуляемся в комендатуру? Там знают мои сапоги.

— Почему твоя сапоги?

— Давай посмотрим их вместе. Если в правом голенище, внутри две буквы А и В, значит, это мои. Если нет — можешь шагать дальше.

Татарин раскрыл сверток, вынул правый сапог, взглянул внутрь... и увидел две буквы А и В.

— Ну как? Ясно? — спросил, злорадно улыбаясь, «Силач» и вырвал сверток у незадачливого покупателя.

В ста метрах дальше стоял «Жиган» и ждал свою долю.

Сапоги эти действительно принадлежали «Силачу» и были всем известны в лагере, благодаря необычному цвету. Вместе с «Жиганом» они их продавали всякий раз, когда появлялся новый этап и вместе с ним новые любители купить подешевле приличную обувь.

В лагере нередко предлагали мясные консервы американского происхождения, в которых после вскрытия вместо говядины или свинины обнаруживался обычный песок. Банки настолько умело были запаяны, что неопытным глазом трудно заметить обман.

Чтобы заработать деньги на хлеб, обманывали не только своего брата заключенного, но также и вольнонаемных. Среди них было немало таких, которые хотели поживиться за счет заключенных, зная, что они готовы отдать последнюю рубашку ради куска хлеба.

Очень трудно было достать в то время ткань. Изобретательные урки придумали для алчных вольнонаемных так называемую «куклу».

Для этой цели необходимо было иметь фанеру размером около 20Х70 см, метра три мешковины и около метра хорошей ткани из шерсти или шелка...

На мешковину пришивали сверху и снизу узкие ленты из хорошей ткани и обматывали ей фанеру. Для последних двух оборотов использовали остаток материала. Получалось что-то вроде рулона, в котором со всех сторон просматривалась только шерстяная (шелковая) ткань.

Вольнонаемным запрещалось иметь какие-либо контакты с заключенными, и «торговые сделки» осуществлялись лишь тайком в укромных местах, например, в туалете, и очень быстро.

«Продавец» держал свой товар под телогрейкой и слегка открывал ее, чтобы покупатель мог увидеть куклу и сосчитать количество слоев. О

том, чтобы разматывать рулон, не могло быть и речи по соображениям «безопасности».

Заплатив за ткань и спрятав ее так же быстро под пиджаком, покупатель, чаще всего, лишь дома обнаруживал обман. Жаловаться, конечно, было некому.

В одной из моих палат лежал молодой симпатичный паренек, которого все просто называли Володя. Он пришел ко мне на прием тощий и несчастный и от слабости едва держался на ногах.

— Доктор,— попросил он,— дайте мне, пожалуйста, несколько дней отдохнуть. Не могу больше работать. Сил нет.

Я его сразу направил в палату дистрофиков, где он быстро «округлился». Он постоянно что-то жевал, и мне было непонятно, где он добывал себе дополнительные источники питания.

Однажды он явился ко мне с двумя большими подушками.

— Это вам, доктор,— сказал он.

Я вытаращил глаза от удивления. Такие пуховые подушки я впервые встретил в местах заключения.

— Ты их привез из дома, Володя? — полушутя спросил я.

— Что вы. Я прибыл в лагерь с пустыми руками.

— Тогда вопрос: где ты их достал?

— В одном месте.

— Стащил?

— Как сказать... взял у одного подлюги.

— Вот что, Володя,— ответил я уже серьезно,— мне ворованные вещи не нужны и тебе не советую заниматься этим делом. К хорошему не приведет.

— А я хотел вам сделать приятное,— огорченно промолвил он.

— Понимаю, но таким способом этого не следует делать. С этого момента Володя почти каждый день приходил ко мне и всегда предлагал какой-нибудь подарок: наборный нож, металлическую ложку, расческу, конфетку, флакон духов «Маки»... Однажды он предложил мне пайку хлеба.

— Не надо,— сказал я.— Тебе она нужнее. А я всегда достану себе хлеба, если потребуется.

— И я тоже.

— Каким путем? — поинтересовался я.

— Понимаете, доктор,— Володя сделал паузу, колеблясь, стоит ли отвечать на этот вопрос,— у меня болезнь клептомания. Я должен воровать. Иногда просыпаюсь ночью, и страшно хочется чего-то украсть. Тогда встаю тихонько и обследую тумбочки в других палатах, когда все спят. Возьму, например, кусок сахара, карандаш, немного махорки, ложку соли или еще какую-нибудь ерунду. На следующий день могу и вернуть то, что взял. Я при этом чувствую себя как фокусник в цирке, который показывает различные трюки и заставляет зрителей удивляться. А хлеб зарабатываю очень просто, и никого при этом не обижаю.

Вы знаете, что очень трудно достать электрические лампочки, а они особенно нужны в больнице. Я делаю так: выкручиваю, например, лампочку в коридоре вашего стационара, барака № 15 и продаю ее зав. хирургическим отделением барака № 16. Потом беру лампочку в бараке № 17 и продаю ее бараку № 15, где до этого выкрутил лампочку. А потом все начинаю сначала. В больнице ежедневно умирают доходяги, и остается хлеб. Я его и получаю за лампочки.

— Как же ты с таким талантом стал дистрофиком?

— Очень просто. Я же работал на «общих». А там нечего взять и не у кого. Там одни нищие, такие же, как и я. И в бараке то же самое. А я не беру у чужих кровную пайку. А здесь в больнице благодать. Сестры добрые... Одной я, между прочим, и продал подушки.

Вот таким образом, такими способами люди зарабатывали себе на хлеб. Кто как мог. Правда, далеко не все. Простые работяги почти все жили только на своем пайке и поэтому подыхали, как мухи осенью.

Жизнь наша протекала в больнице спокойно, но работать приходилось от зари до зари. Утром обход больных, заполнение историй болезни, процедуры... Особенно много времени отнимали эпикризы. Вся эта писанина продолжалась до середины дня. Потом надо было ознакомиться с отдыхающей командой, а вечером проводить амбулаторный прием.

Иногда, когда позволяло время, ходил в клуб, чтобы посмотреть очередную военную картину. Обычно показывали зверства фашистов. Однажды я не выдержал и во время сеанса покинул зал. В другой раз кто-то, видимо, обратил на это внимание, меня не пустили в кино.

В первые полтора месяца пребывания в лагере меня такой образ жизни вполне устраивал. Я был сыт, и работа была по душе. Когда были свободные минуты, читал книги, писал подробные письма матери и Миле. По-прежнему часто беседовал с Николаем Павловичем. Правда, лишь тогда, когда он был один.

Если на пороге комнаты показывалась Нина, я ради приличия оставался еще минут десять, а затем, найдя предлог, освобождал помещение.