Посылка — Новая камера — Коридорная — Рабочая камера — Работаю художником — Этап

Я написал матери в Москву, чтобы она выслала сухари и махорку. Вероятно, она должна была удивиться, т, к. я никогда не курил.

Махорка нужна была мне на обмен, чтобы получить лишнюю пайку хлеба. И вот в один из зимних дней мне вручили посылку. В ней были белые сухари, махорка и небольшие твердые шарики овечьего сыра.

Обратный адрес меня удивил: поселок Самарканд Карагандинской области. Значит, и мать выслали в Казахстан.

Несколько сухарей отдал Боосу и еще трем человекам, остальные получили по щепотке махорки.

Я чувствовал себя как на седьмом небе. Белые сухари мне казались слаще шоколада, а сырки привели в телячий восторг.

Благодаря этой посылке (а несколько позже пришла еще одна) я стал себя чувствовать несколько лучше. Страшная слабость, которую я испытывал после карцера, почти прошла... Вполне возможно, что посылки эти спасли мне тогда жизнь. Во всяком случае, они на неопределенное время отодвинули смертельную опасность умереть от истощения.

В камере мы не следили за календарем и часто не знали, какой день. Не до этого было. Кончился 1942 год, очень холодный и страшный. Многие из нас, отверженных, остались навсегда в чужой чистопольской земле.

Вскоре после нового года нашу камеру переформировали, и меня перевели на первый этаж, к сожалению, без моего друга Бооса.

Камера была небольшая, и нас собралось не больше двадцати пяти человек. Я вновь оказался под нарами. Тюрьму заметно разгрузили, и даже начали топить печки.

Однажды, когда я проснулся утром, я ощутил необычную тяжесть в голове. Она казалась мне свинцовой и болела. Я попытался встать, но упал. Ноги меня не держали и казались ватными. В воздухе пахло чем-то.

Не требовалось большого ума, чтобы поставить диагноз — отравление угарным газом. Видимо, ради экономии тепла, коридорный или обслуга раньше времени закрыли задвижку.

Проснулись и остальные заключенные. У всех оказались симптомы отравления. Начали стучать в дверь.

— В чем дело? — спросил коридорный.

— Вы нас отравили,— закричали мы.

— Как отравили! — удивился вертухай.

— Раньше времени прикрыли печь.

Коридорный открыл дверь и понюхал.

— Правда, пахнет угаром.— Он широко открыл дверь.— Ладно, оставлю ее открытой. Только предупреждаю: если кто-нибудь выйдет в коридор — сразу закрою.

Постепенно воздух стал чище, но головная боль и тяжесть прошли лишь дня через два.

Коридорные были здесь другие, и среди них я впервые увидел девушек, видимо, мобилизованных. Меня они мало интересовали. Я уже свыкся с тем, что на нас смотрели, как на чумных или прокаженных, брезгливо и с ненавистью. Мы были в их глазах враги и изменники.

В тот для меня памятный день я был дежурным. В мою обязанность входило принимать хлеб и баланду, а также мыть пол. В обед давали болтушку из ржаной муки с галушками, а когда мы справились с ней, вывели на прогулку. Я остался один в камере, чтобы сделать уборку.

Неожиданно открылась кормушка, и я увидел черноглазую девушку с пухлыми губами и челкой. Я уже обратил на нее внимание, когда принесли бочку с кипятком. Она была небольшого роста, миловидная, с семитскими чертами лица, и, как выражаются ценители женской красоты — аппетитная. Но я уже не был мужчиной и смотрел на ее весьма заметные округлости с полным равнодушием.

— У вас миска есть? — спросила она. — Дайте!

В углу камеры стояли еще штабелями деревянные миски, емкостью до полутора литров, и я выбрал самую большую. Авось, как дежурному, мне дадут добавку, — мелькнула мысль.

Через минуту вновь открылась «кормушка».

— Возьмите! — сказала девушка. В руках она держала плошку, до края наполненную баландой, но я справился с ней мгновенно.

Вскоре я вновь увидел лицо девушки, миндалевидные темные глаза смотрели на меня с любопытством и, как мне показалось, с некоторым сочувствием.

Что она нашла во мне? До моего ареста я всегда пользовался большим успехом у девушек, особенно у евреек. Возможно, их притягивал мой чисто арийский вид — светлая, очень нежная кожа, серые глаза и правильные черты лица. Но сейчас я был ходячим скелетом, к тому же с густой русой бородой, и напоминал больше всего Христа-спасителя с картины русского художника Ге.

— Вы еще можете кушать? — спросила она, и на ее лице появилась улыбка.

—Да.

Снова я получил полную миску баланды и опять-таки одолел ее в считанные секунды. Мой организм, словно губка, впитывал в себя такое количество пищи, о котором я раньше и думать не смел.

Девушка, вероятно, следила за мной через глазок, и когда я выхлебал и эту порцию, сразу открыла кормушку. На лице ее я читал удивление.

— Скажите честно. Вы наелись или можете еще кушать?

— Могу еще,— ответил я несколько сконфуженно. Она налила мне еще полную миску баланды.

— Только быстрее,— торопила она,— сейчас придут раздатчицы.

— Спасибо вам. Я вам очень и очень благодарен,— успел я только сказать. И третью миску я уплел с прежней скоростью. Мой живот по-

степенно наполнялся, как пустой баллон, и стал выпирать. Стало трудно дышать, но настоящего чувства сытости я не испытал.

Об этом эпизоде я никому не рассказывал. Зачем расстраивать голодных.

В тюрьме, видимо, не хватало рабочей силы, и дежурные неоднократно обходили камеры в поисках разных специалистов.

Однажды дежурный вновь пожаловал к нам, на этот раз со списком в руках.

— Нет ли среди вас столяров, краснодеревщиков, слесарей, агрономов, бондарей, художников...?

При слове «художников» я вскочил и не без основания. Дело было вот в чем: до поступления в 1937 году в 1 Московский медицинский институт у меня были совершенно иные планы. Я колебался и не знал, что выбирать: Институт физкультуры им. Сталина или архитектурный институт?

Еще в школе я любил рисовать и лепить, и уделял этим увлечениям много времени. Целый год посещал подготовительные курсы при архитектурном институте и дважды в неделю, вечерами, рисовал. Сначала разные детали, шары, кубики, орнаменты, фрагменты скульптур, а позже и натурщиков.

Для того, чтобы поступить в институт, как нам объяснили, надо было получить по рисованию, основному предмету, хотя бы «тройку».

Весной, перед окончанием курсов, был экзамен, аналогичный тому, который должны были выдержать поступающие в институт. Я получил заветную «тройку». Это укрепило мою уверенность в том, что шансы поступить в институт у меня есть.

За два или три дня до подачи заявления ко мне пришла Аня, жена моего дяди Степана, которая работала врачом, и отговорила меня поступать в архитектурный институт.

— Пойми,— говорила она,— для того, чтобы стать архитектором, надо иметь настоящий талант. Можно быть посредственным учителем, врачом, слесарем, но не архитектором. Я знаю, что ты умеешь рисовать, но у тебя только способности, но не талант.

Она начала агитировать меня стать врачом. Я, откровенно говоря, никогда не думал об этой специальности, но ее слова меня убедили. Я стал смотреть на себя как бы со стороны, сравнил свое умение рисовать с умением других и пришел к неутешительному выводу... короче говоря, я подал заявление в медицинский институт.

Сейчас я вспомнил о том, что умею немного рисовать, и обратился к дежурному:

— Гражданин начальник, я окончил подготовительные курсы при Архитектурном институте и рисовал, но... (я хотел сказать, что не художник, а врач по специальности) он прервал меня: «Фамилия?»

Я назвал себя. Дежурный, не сказав больше ни слова, хлопнул дверью и ушел.

«Для чего им художник, здесь, в тюрьме?» — подумал я. Конечно,

не хорошо, что выскочил вперед, но утопающий, как известно, хватается и за соломинку. Может быть, это единственный шанс не умереть от истощения.

Дня через три коридорный вызвал меня с вещами и перевел в рабочую камеру. Началась новая страница в моей тюремной жизни.

Камера оказалась небольшой, с нарами, которые уже были заняты заключенными, своей внешностью несколько отличающимися от нашего брата «политического». Их лица не были изможденными и бледными, даже сохранили нормальный цвет.

Кто-то из них курил крепкую махорку, кто-то жевал сухари и пил кипяток. Почти все они держали около себя «сидора», видимо, с одеждой и хлебом. Это были «бытовики» — рабочий народ. Об этом говорили их лица, несколько грубоватые, словно вырубленные из дерева.

Я насчитал одиннадцать человек. Вероятно, еще не все вернулись с работы.

— Что-то ты больно тощий, одни мослы да кожа. Краше в гроб кладут,— сказал пожилой мужчина с лысиной и узловатыми руками.— Давно сидишь?

—Больше года.

— Наверно по 58?

— Да.

— Тогда все понятно. Слышали, что пришло несколько эшелонов с разными шпионами, старостами и полицейскими... Служил у немцев?

— Нет. Меня забрали в Москве.

— За агитацию?

— Я не агитировал.

— А за что тогда сажали? — недоуменно спросил лысоватый.

— Это я сам бы хотел узнать.

— Странно, очень странно,— он качал недоверчиво головой. Я устроился по старой привычке под нарами. Моим соседом оказался паренек лет двадцати с блуждающими глазами. Его звали Леша, и попал он в тюрьму за кражу. Вытащил на базаре у колхозницы кошелек.

В обед принесли суп «рататуй». Лысый съел три ложки, а потом поставил миску в сторону.

— Гадость,— ворчал он.— На, возьми, если хочешь,— обратился он ко мне.

— Большое спасибо,— ответил я и с наслаждением доел порцию. На третий день пребывания в рабочей камере меня вызвали к начальнику тюрьмы Мухутдинову.

Он сидел за письменном столом и держал в руках какое-то «личное дело». Видимо, мое.

— Садитесь,— обратился он ко мне. Бесстрастные глаза посмотрели на меня изучающе. Это был тот самый начальник тюрьмы, который вместе с врачом придумал оригинальный способ отучить заключенных употреблять кипяток сверх нормы. У него было типичное татарское лицо, не лишенное интеллигентности. Я удивился — впервые меня назвали на «вы».

— Я ваше дело посмотрел. Значит, рисовать умеете?

— Да. Я закончил специальные подготовительные курсы при архитектурном институте. Хотел стать архитектором, но затем передумал.

— Вот почему я вас вызвал. Нужно сделать художественный циферблат.

— Циферблат? — переспросил я удивленно.

— Да, циферблат. Я хочу поставить большие часы на прогулочном дворе, и для них требуется циферблат. Понятно?

—Да.

— Вам дадут место в мастерской, где можете спокойно работать. Вопросы ко мне будут?

— А как насчет материала, красок, бумаги, карандашей и всего необходимого?

— С этим обратитесь к дежурному. А сейчас возьмите,— он подал мне какую-то бумагу.

— Что это такое? — удивился я.

— Письмо от вашей жены.

Я не верил своим ушам и дрожащими от волнения руками вынул письмо из конверта.

Я узнал, что Мила находится также в поселке Самарканд около Караганды и работает по специальности. Моя мать недавно переехала к ней. Значит, все более или менее нормально.

— Большое спасибо,— сказал я, прочитав письмо»— я вам очень благодарен.

— Можете идти, а письмо оставьте.

Оказывается, у начальника тюрьмы сохранились какие-то человеческие качества. Во всяком случае, он на меня не произвел впечатления изверга или садиста.

На следующее утро, после раздачи хлеба, пришел дежурный и по списку вызвал людей на работу, в том числе и меня.

Кого-то направили на очистку территории, кого-то в баню или кухню, а меня в мастерскую.

Она оказалась большим просторным помещением с верстаками и прочим оборудованием, где уже трудились столяры и слесари. Мне выделили место на конце длинного стола рядом с хмурым обросшим мужиком в потрепанной одежде, занятым странным делом. Рядом с ним лежал большой моток колючей проволоки, которую он не спеша разбирал, удаляя колючки и выправляя их. Он занимался изготовлением гвоздей — весьма дефицитного товара.

Народ здесь был простой — в основном «бытовики» и с небольшими сроками. Почти все они оказались местными жителями и получали регулярно передачи. От голода не страдали. С хлебом и у них было туговато, но картошки хватало.

Ко мне подошел мужчина средних лет с приятным интеллигентным лицом, который своим внешним видом заметно отличался от остальных обитателей мастерской.

— Константинов, — представился он,— из Москвы.

Я назвал себя.

— А я о вас слышал. Вы, кажется, врач по специальности?

—Да.

— Вы случайно не читали в камере лекцию о калорийности нашего питания.

— Да. Но откуда вам это известно?

— Об этом мне говорил один заключенный, который до этого находился с вами в одной камере. Эта лекция чуть не стоила вам головы.

— Как это понять? — спросил я удивленно.

— Хотели на вас завести дело.

— Дело? За что?

— За эту лекцию.

— Ничего не понимаю. При чем здесь эта лекция?

— Очень просто. Вы хотели доказать, что все обречены, и единственный выход из положения — бунт.

— Бунт?

— Да, именно бунт, с тем, чтобы обезоружить охрану и совершить побег.

— Подождите, это же абсурд. Я об этом ничего не говорил. Рассказывал только о том, сколько калорий мы получаем, и сколько недополучаем.

— Возможно, но этим вы наталкивали людей на мысль, что есть лишь одна альтернатива: или умереть или совершить побег.

— Об этом я не думал. Я только констатировал факты.

— Констатировать факты иногда очень опасно. Вы это должны были знать, тем более имея статью пятьдесят восьмую.

— Откуда вам известно, что на меня хотели завести дело?

— От этого зека. Его и еще нескольких человек вызывали по этому делу на допрос.

— И чем все это кончилось?

— К вашему счастью, ничем. Оставшихся в живых из вашей камеры отправили в конце апреля 1942 года в этап. А те, которые были задержаны по разным причинам и допрошены, «ничего не помнили», или скончались в больничной камере. Короче говоря — не осталось свидетелей. Иначе вам была бы «вышка».

— Выходит, мне повезло.

— Да, и очень крупно.

— А вы когда прибыли сюда? — поинтересовался я.

— В конце сорок первого.

— Как и я. Наверно тоже по пятьдесят восьмой?

—Да.

Константинов, инженер по специальности, занимал пост «главного» в мастерской. Он консультировал, оказывал помощь и был связующим звеном между рабочими и начальством тюрьмы.

О том, что я прибыл сюда, чтобы создать художественный циферблат, ему было известно.

— А как с материалом? — задал я вопрос.— Нужны хотя бы для начала карандаш и бумага.

— Это не так просто. Кусочек карандаша и вам найду и обрывки обоев тоже, но больше ничего.

— Начальник тюрьмы говорил мне, чтобы я обратился к дежурному.

— Можете, но ручаюсь, что он ничего не даст. Стиль работы здесь такой: сделай, да еще быстрее, а чем — это твоя забота. Главное — надо делать вид, что работаешь. Пока набросайте хотя бы эскизик, а там будет виднее.

Он оказался прав. На мой вопрос, как получить краски, бумагу и т. п., дежурный неопределенно ответил: «Будет — дадим».

В тот день я так ничего и не сделал, единственно — изготовил эрзац-тушь — размешал сажу с водой.

На следующее утро дежурный потребовал художника.

— Слушаю вас, гражданин начальник,— сказал я.

— Сейчас выносят во двор параши. Будете обновлять номера на них. Кисть и краску получите у Константинова.

Константинов дал мне истрепанную, почти без волос кисть, видимо, из конских волос, а также подозрительную молочного цвета густую жидкость. Вероятно, смесь хлорки, мела и еще чего-то.

На дворе уже стояло около двадцати параш. Работа оказалась пустяковой, но далеко не художественной. Было, однако, очень холодно, и руки быстро онемели.

Вторую половину дня я провел в мастерской, где рисовал. Ко мне подошли двое рабочих. Они заинтересовались моим умением рисовать.

— А патрет можете сделать? — спросил один из них, столяр по специальности.

— Могу.

— А мой?

— Тоже.

— Тогда нарисуйте меня. Вот получу передачу и расплачусь.

Я задумался: на чем рисовать? Бумаги не было.

— А у вас найдется чистый носовой платок? — спросил я.

— Конечно.

У столяра было подходящее лицо для рисования: угловатое, морщинистое, с широким носом, толстыми губами и оттопыренными ушами.

Портрет сделал довольно быстро и, кажется, удачно. Заказчик остался довольным и, действительно, вскоре я получил от него горбушку хлеба и несколько картофелин.

Рисовать приходилось очень осторожно. За подобные художества полагался карцер, но я рисковал. Возможность заработать лишний кусок хлеба преодолевала страх, и я потихоньку превратился в подпольного портретиста.

Работа над циферблатом шла медленно, и пока удалось сделать лишь небольшой эскиз. По плану я хотел нарисовать циферблат на бумаге в натуральную величину, а потом уже на фанере или жести.

Но бумаги не дали. Хорошо еще, что пока никто особенно не интересовался циферблатом. Вместо этого меня заставили рисовать разные номера, надписи, таблички, а то и малярить.

Время шло. В мастерской было веселее, чем в камере, и, главное, можно было поговорить по душам и узнать новости.

До этого я совершенно не знал, что делается на фронте, и где он проходит. Последние сведения трехмесячной давности говорили о том, что на Волге, около Сталинграда, шли ожесточенные сражения.

Константинов знал подробности, и даже кое-что записал.

— Немцы потерпели сокрушительное поражение при Сталинграде,— сказал он.— Слушайте, что газеты пишут: бои начались 17 июля 1942 г. и закончились 2 февраля 1943 г. Тринадцать вражеских дивизий, имевших 3 тысячи орудий и минометов, 500 танков, поддерживались 1200 боевыми самолетами 4-го воздушного флота. На отдельных этапах в них с обеих сторон участвовали свыше 2 миллионов человек, более 2000 танков, столько же самолетов, 26 тысяч орудий и минометов... Общие потери врага составили полтора миллиона человек, свыше 3000 танков, 4400 самолетов, 12 тысяч орудий... Такого, пожалуй, мир не знал. Вероятно, вы заметили, что физиономии надзирателей выражают сейчас иные чувства. Можно выразиться так: они торжествуют, особенно тогда, когда имеют дела с нами, политическими (по 58). Словно мы желаем победы немцам. Но я вам скажу откровенно, мало найдется таких, даже среди тех, осужденных по 58 статье, которые мечтали бы о поражении своей родины. По-моему, настоящими политическими здесь и не пахнет. Другое дело, что тот или иной выразил критические замечания. Но какой может быть прогресс без критики?

— Да, ошибки можно поправить лишь на основе критики,— добавил я. Константинов был большой любитель поэзии и нередко декламировал в мастерской стихи Пушкина, Лермонтова и Некрасова. Иногда, чтобы поднять настроение зеков и повеселить их, читал нам поэму «Лука Муди-щев», написанную Иваном Семеновичем Барковым, русским поэтом XVIII века, известным своими фривольными стихами, которые расходились в списках. Тогда в мастерской звучал гомерический хохот, некоторые зеки смеялись до слез.

Меня по-прежнему мучил голод. Правда, иногда зарабатывал себе лишний кусок хлеба или несколько вареных картофелин, но этого было явно недостаточно, чтобы стать сытым.

Рабочие в моей камере то и дело получали передачи, но делились только табаком и то лишь на одну «козью ножку». Я не курил и ничего не имел от этого. Были и такие, которые и не думали давать, но сами просили. Среди них отличался татарин Галиулин, жадный мужичок с лицом хорька. Он никогда не расставался со своим «сидором», обнимал его всегда одной рукой, а когда спал, использовал в качестве подушки.

Если у него просили махорку, он всегда отвечал, что табак кончился, а сам всегда курил, как только покидал камеру.

Однажды ночью меня разбудил сосед — карманник Леша.

— Возьми! — шепнул он таинственно и передал мне несколько блинов.— Только тихо!

Я не спросил, откуда это лакомство, и начал есть с неописуемым наслаждением. Минутами спустя я получил еще кучу твердых сухарей. Сухари были мечтой всех голодных заключенных. Они были пределом мечтаний. Что может быть лучше сухарей с кипятком? А без кипятка? Конечно, тоже очень вкусно, только требуется больше времени и хорошие зубы. Зубы у меня были плохие и еще одно: я не без основания полагал, что Леша стащил у кого-нибудь эти яства, и поэтому громко грызть было недопустимо. Соседи могли услышать и сразу понять, кто виновник пропажи.

Всю ночь я занимался сухарями, осторожно отмачивал их слюной и лишь к утру справился с ними. После этого огнем горели ротовая полость и особенно язык и ныли скулы.

Утром, как всегда, вылезали из-под нар на утренний туалет с посещением параши, а затем сели на пол спиной к стене. Рядом с Лешей устроился счетовод Федоров, маленький, тоненький человечек с пугливым выражением лица, который рядом с нами лежал под нарами.

Он был чем-то встревожен, руки дрожали, глаза беспокойно смотрели то в одну, то в другую сторону. Вдруг он вытащил из кармана несколько сухарей и положил их незаметно подальше от себя на порог.

Мне все стало понятно. Видимо, Леша угостил и его сухарями, а Федоров просто не успел их съесть.

Пока в камере царили тишина и спокойствие, и никто еще не отреагировал на пропажу.

В это время проснулся Галиулин и вдруг громким голосом завопил:

— Обокрали, сволочи!

Он обшарил глазами камеру, ища виновника, и заметил сразу сухари у порога.

— Кто их положил сюда? Кто их украл? Где остальное? — закричал он.

— А что там еще было? — заинтересовался кто-то без сочувствия в голосе. Все злорадствовали и думали в душе: так ему и надо, жадюге.

— Только вчера получил передачу, — плаксивым голосом жаловался Галиулин.— Там были сухари, блины, килограмм вареного мяса, банка с медом и сливочное масло. Ничего не осталось.

«Странно,— подумал я,— неужели Леша одолел все это один? Вероятно, поэтому он поделился с нами сухарями и блинами... Иначе он вряд ли стал бы таким щедрым».

Я взглянул на него. Он сидел напряженно с раздутым животом, дышал тяжело и постоянно икал.

Видимо, и Галиулин обратил внимание на странный вид Леши, да и вообще из всех обитателей камеры он был единственным профессиональным вором. Вполне естественно, что на него сразу упало подозрение.

— Это ты, гад, стащил у меня передачу.— Галиулин начал стучать в дверь.

— А чем докажешь? — невозмутимо ответил Леша.

Лязгнул замок, и открылась дверь.

— В чем дело! Почему стучите? — спросил вертухай.

— Меня обокрали. Стащили передачу с сухарями, мясом, медом и махоркой. Делайте, пожалуйста, обыск.

— Врет он,— слышались голоса.

— Как это я вру? — удивился Галиулин.

— Очень просто. Вечером просили у тебя махорки взаймы, а ты ответил, что махорки нет и что давно не получал передачу.

— Верно, так он сказал,— подтвердили остальные.

— Врут они, гражданин начальник,— Галиулин чуть не заревел от обиды.

— Ну, вас к черту,— выругался надзиратель.— Сами разбирайтесь,— и захлопнул дверь.

— В следующий раз будешь умнее,— сказал ему пожилой столяр.— Жадность к хорошему не приведет.

Дни текли один за другим, а я все еще путался с циферблатом. Наконец мне принесли большой лист фанеры, который должен был стать настоящим циферблатом. Пока мог только рисовать карандашом — масляных красок еще не достали.

Стало теплее, появилось солнце и первые проталины. При тюрьме имелось небольшое подсобное хозяйство, где, в частности, сажали картошку. Здесь и встретил агронома Зайцева, с которым вместе прибыл в Чистополь. Он занимался огородом и, благодаря ему, в нашей баланде то и дело попадалась картошка и плавали листья капусты.

Он внешне изменился, лицо загорело и стало круглым. Однажды, когда я ходил по огороду и рисовал общий план его, начался дождь. Зайцев побежал в сторону тюрьмы, и я попытался последовать его примеру, но ноги не сгибались, и я падал. Оказывается, я мог передвигаться лишь прямыми ногами. Стоило только согнуть ноги в коленном суставе, как сразу оказывался на земле. Мышцы бедра атрофировались и не могли держать меня.

На следующий день, когда я как обычно отправился в мастерскую, Константинов, увидев меня, воскликнул:

— А вы, оказывается, за вчерашний день загорели. И не только лицо но и руки.

Я удивился. До этого я плохо поддавался загару и не помню, чтобы тыльные поверхности кистей принимали такой коричневатый оттенок.

Только позже я вспомнил, что это признаки пеллагры — авитаминоза, который возникает при отсутствии или малом содержании в питании витамина PP. Темные руки и «загар» лица носят название: «перчатки» и «бабочка» Казали.

Хотя я и питался несколько лучше в рабочей камере, но в весе не прибавил, и слабость по-прежнему была большая. Начальник тюрьмы меня больше не вызывал и циферблатом, видимо, никто особенно не интересовался. Иногда, правда, приходил дежурный, смотрел на мой эскиз и молча шел дальше.

В апреле меня неожиданно вызвали с вещами и переселили в этапную камеру. В ней было, по крайней мере, человек сто пятьдесят, в основном остатки воронежского этапа — бывшие полицаи, старосты и прочие лица, оказавшиеся в оккупации. Большинство из этого этапа не выдержали условий чистопольской тюрьмы и умерли от истощения.

Нары были все заняты, и я расположился на полу, положив рюкзак под голову. Утром, когда проснулся, заметил, что у меня вытащили из кармашков кружку, маленькую деревянную миску и ложку. Среди этап-ников оказались и воришки, которые занялись своим ремеслом. Я возмущался громким голосом, но это никого не трогало. Великое дело — пропали миска и кружка... Не то бывает в этапной камере.

Через два дня перед нами открылись ворота тюрьмы. Длинная колонна оборванных, бледных и истощенных людей с мешками в руках, в сопровождении конвоя двигалась в сторону пристани. На этот раз нас ожидала не баржа и трюм, а настоящий пароход. Нас разместили в большом пустом помещении.

Всех волновал вопрос, куда мы едем? На восток или на запад? В какую колонию или лагерь попадем? Где будем работать? А вдруг на лесоповале?

— Хорошо в лагере специалистам,— рассуждал кто-то,— особенно поварам, пекарям и врачам.

Делать было нечего, и решили устроить опрос: у кого какая специальность. Каждый назвал свою профессию и сказал, кем и где работал. Лишь я, единственный, оказался врачом.

Все сразу повернули головы в мою сторону, и сотни испытующих глаз изучали меня внимательно. Видимо, старались запомнить на всякий случай. Врачи, говорили мне, главная фигура в лагере, кто может сохранить жизнь и здоровье любого заключенного.

Минутами спустя ко мне подошел молодой парень с нагловатой физиономией и шрамом на правой щеке. По внешнему виду типичный ур-каган: брюки навыпуск, сапожки гармошкой, кисет с махоркой в кармане.

— На, возьми,— сказал он и вернул мне миску, ложку и кружку.— Мой кореш забрал их у тебя. Не знал, с кем имел дело. Ошибка вышла.

Ко мне стали подходить разные люди, чтобы задать вопросы и главное, установить со мной знакомство. Я оказался в центре внимания.

Вскоре мы поняли, что едем на запад, видимо, в Казань. Кончился еще один период в моей жизни — чистопольская эпопея.

В тюрьме, вероятно, поняли, что из меня не вышел художник, а может быть, отказались от идеи создания художественного циферблата,— вот меня и направили в этап.

Нас, действительно, этапировали в Казань, куда и прибыли сравнительно быстро, на вторые сутки. От пристани шли через весь город, и зрелище это было, вероятно, жалкое. Я двигался с трудом и едва волочил ноги от слабости. Хорошо, что колонна двигалась черепашьим шагом и то и дело останавливалась.

Остальные зеки были не сильнее меня, и у многих я отмечал большие отеки на ногах.

Люди стояли на тротуарах и провожали нас взглядами, одни с сочувствием, другие равнодушно, а то и с ненавистью.

Часа через два добрались до цели — большой колонии под названием ОЛП № 1 (отдельн. лагерный пункт) или Казлаг. Остановились перед большим деревянным забором с колючей проволокой и вышками, на которых стояла вооруженная охрана.

С полчаса топтались около вахты, а затем открылись ворота, и нас впустили в зону.