ПЕРВЫЕ ТЕРРОРИСТЫ
Размышляя о необычном своем положении в лагере, я находил его почти идеальным. Вопрос его прочности если и приходил в голову, то только, так сказать, с теоретической точки зрения: теоретически под серпом советской луны и под молотом советской
власти нет прочного ничего. Но до побега осталось около двух месяцев, уж эти два месяца я прокручусь. Я старался предусмотреть и заранее нейтрализовать некоторые угрожавшие мне возможности, но некоторых все же не предусмотрел.
Падение мое с динамовских высот началось по вопросу о футбольных командах, но кто же это мог знать!.. Я объехал или, точнее, обошел несколько соседних лагерных пунктов и подобрал там две довольно сильные футбольные команды, с запасными — 28 человек. Так как было совершенно очевидно, что при двенадцатичасовом рабочем дне и лагерном питании они тренироваться не могли, то их надлежало перевести в места более злачные и более спокойные, в данном случае — зачислить в ВОХР. Гольман сказал мне: составьте списки этих игроков, укажите их социальное положение, сроки, статьи приговора, я отдам приказ о переводе их в ВОХР.
Я составил списки и, составив, с полной ясностью понял, что никуда я с этими списками сунуться не могу и что, следовательно, вся моя футбольная деятельность повисла в воздухе. Из 28 человек трое сидели за бандитизм, двое — по каким-то неопределенно контрреволюционным статьям, а остальные двадцать три имели в своем формуляре суровое 58-8 — террор. И десятилетние сроки заключения.
Пять-шесть террористов еще могли бы проскочить под прикрытием остальных, но 23 террориста превращали мои футбольные команды в какие-то террористические организации внутри лагеря. Если даже у Гольмана и не явится подозрения, что этих людей я подобрал сознательно, то все равно ни он, ни даже Радецкий не рискнут перевести в ВОХР этакий террористический букетик. Что же мне делать?
Я решил пойти посоветоваться с Медоваром, но не нашел его. Пошел домой в барак. У барака на солнышке сидели Юра и его приятель Хлебников (фамилия вымышлена). Хлебникова Юра подцепил откуда-то из бараков второго лагпункта, прельщенный его разносторонними дарованиями. Дарования у Хлебникова были действительно разносторонние, местами, по моему скромному мнению, поднимавшиеся до уровня гениальности... Он торчал здесь в числе десятков двух студентов ВХУТЕМАСа (Высшие государственные художественно-технические мастерские), имевших в своем формуляре ту же статью — 58-8 и тот же срок — 10 лет. О других деталях хлебниковской биографии я предпочитаю умолчать.
Юра и Хлебников играли в шахматы. Я подошел и сел рядом. Юра оторвался от доски и посмотрел на меня испытующе: что это у тебя такой кислый вид? Я сообщил о положении дел со списками. Хлебников сказал:
— М-да, за такие списочки вас по головке не погладят. Что не погладят, я это знал и без Хлебникова. Юра внимательно просмотрел списки, как бы желая удостовериться, и, удостоверившись, сказал: нужно подыскать других.
— Безнадежное дело, — сказал Хлебников.
— Почему безнадежное?
— Очень просто, хорошие спортсмены у нас почти исключительно студенты.
— Ну так что?
— А за что может сидеть в лагере советский студент? Воровать ему негде и нечего. Если сажать за агитацию, тогда нужно вузы закрыть — не так просто. Все за террор сидят.
— Не будете же вы утверждать, что советские студенты только тем и занимаются, что бомбы кидают?
— Не буду. Не все и сидят. Попробуйте проанализировать. В мире устроено так, что террором занимается преимущественно молодежь. Из молодежи самая сознательная часть — студенты. Из студентов в террор идет самая энергичная часть, то есть спортсмены. Естественный подбор, ничего не поделаешь. Вот и сидят. То есть сидят те, кто уцелел.
Я был раздражен и списком, и связанными с ним перспективами, и уверенно-академическим тоном Хлебникова...
— Валяют мальчишки дурака, а потом отсиживают по, десять лет черт его знает где.
Хлебников повернулся ко мне.
— А вы совершенно уверены в том, что эти мальчишки только валяют дурака и — ничего больше?
Уверенности у меня такой не было. Я знал, что террор идет преимущественно в деревне, что постреливают и в городах — но по фигурам весьма второстепенным. Об этом в газетах не публикуется ни слова, и об этом ходят по Москве только темные и таинственные шепоты.
— А вы тоже кидали бомбы?
— Я не кидал. Я был на десятых ролях — вот потому и сижу здесь, а не на том свете. По нашему вхутемасовскому делу расстреляно пятьдесят два человека.
О вхутемасовском деле и о расстрелах я кое-что слышал в Москве — что-то очень неясное и путаное. Пятьдесят два человека? Я уставился на Хлебникова не без некоторого интереса.
— И это был не роман, а организация?
— Организация. Наш ВХУТЕМАС работал над оформлением декораций в первом МХАТе. Был проект бросить со сцены бомбу в сталинскую ложу. Не успели...
— И бомба была?
— Была.
— И пятьдесят два человека собирались ее бросать?
— Ну, И. Л., уж вам-то нужно бы знать, что расстреливают не только тех, кто собирался кидать бомбу, но и тех, кто подвернулся под руку ГПУ... Попалась лаборатория, изготовлявшая бомбу, — и ребята не из нашего вуза, химики... Но, в общем, могу вас уверить, что вот такие ребята будут, как вы говорите, валять дурака и кончат тем, что они этого дурака в самом деле свалят к чертовой матери. Своей смертью Сталин не умрет — уж тут вы можете быть спокойны.
В голосе Хлебникова не было никакой ненависти. Он говорил тоном врача, указывающего на необходимость тяжелой, но неизбежной операции.
— А почему тебя не расстреляли? — спросил Юра.
— А тут многое было. И главное, что папаша у меня — больно партийный.
— Ах, так это ваш отец возглавляет... — я назвал видное московское заведение.
— Он самый. Вообще почти все, кто уцелел по этому делу, имеют партийных папаш. Ну, папаши, конечно, забегали... Вероятно, говорили то же самое, что вот вы сейчас— валяют-де мальчишки дурака. Или что-нибудь в этом роде. Ну, папаш было много. Вот мы кое-как и выскочили...
— Значит, вы студент, так сказать, вполне пролетарский?
— Абсолютно. И даже комсомолец. Я знаю, вы хотите спросить, почему я, пролетарий и все такое, собирался заняться таким непредусмотренным физкультурой спортом, как метание бомб?
— Именно.
— Да вот именно потому, что я пролетарий. Сталин обманул не вас, а меня. Вы ему никогда не верили, а я верил. Сталин эксплуатировал не ваш, а мой энтузиазм. И потом еще, вы вот не верите в это... ну, как сказано у Сельвинского, «в святую банальность о счастье мира»...
— Пока что не верю.
— Вот видите. А я верю. Следовательно, вам наплевать на то, что эту «банальность» Сталин дискредитирует на века и века. А мне? Мне не наплевать. Если Сталин процарствует еще лет десять, то есть если мы за это время его не ухлопаем, то дело будет стоять так, что вы его повесите.
— Кто это — вы?
— Так сказать, старый режим. Помещики, фабриканты.
— Я не помещик и не фабрикант.
— Ну, это неважно. Люди, так сказать, старого мира. Вот те, кто в святую банальность не верит ни на копейку. А если Сталин процарствует этак еще лет десять — кончено. Тогда будет такое положение, что приходи и владей кто попало. Не то чтобы Муссолини или Гитлер, а прямо хоть Амманулу подавай.
— А вы не думаете, что такое положение создалось уже и сейчас?
— Ну вот — тем хуже. Но я не думаю. Еще не создалось. Так понимаете мою мысль? Если до этого дойдет, если вы повесите Сталина ну и все такое, тогда всякий будет иметь право мне, пролетарию, сказать: ну что, сделали революцию? Взяли власть в свои мозолистые руки? Довели Россию до точки. А теперь — пошли вон! Молчать и не разговаривать! И разговаривать будет не о чем. Вот-с какая получается история... Мы не хотим, чтобы над страной, которую мы строим, торчал какой-то готтентотский царек. Понятно?
— Понятно, хотя и несколько путано...
— Почему путано?
— Ухлопав Сталина, что вы будете делать дальше? И почему именно вы, а не кто-нибудь другой?
— Другого никого нет. Есть трудящиеся массы, и хозяевами будут они.
— А кто этими хозяевами будет управлять?
— Никто не будет управлять. Не будет управления. Будет техническое руководство.
— Так сказать, утопия технократического порядка, — сыронизировал я.
— Да, технократическая, но не утопия. Техническая неизбежность. Дворянства у нас нет. Возьмите любой завод и выкиньте к черту партийную головку. Кто останется? Останутся рабочий и инженер. Партийная головка только тем и занимается, что никому не дает ни житья, ни возможности работать. А инженер с рабочим сговорятся всегда. Нужно вышибить партийную головку — всю. Вот мы ее и вышибем.
Тон у Хлебникова был очень уверенный.
— Мы, Николай Второй, Самодержец... — начал было я.
— Можете смеяться. Смеется — последний. Последними будем смеяться мы. Мы ее вышибем, но помещиков не пустим. Хотят работать директорами совхозов — конечно, те, кто это дело знает, — пожалуйста, деньги на бочку, власть в руки: действуйте. Если Рябушинский...
— Откуда вы знаете Рябушинского?
— Знаю. Это он пророчествовал о костлявой руке голода, которая схватит нас за горло и заставит прийти к нему с поклоном — придите, дескать, и владейте...
— Знаешь, Коля, — сказал Юра, — давай говорить по-честному: из всех пророчеств о революции это, кажется, единственное, которое выполняется, так сказать, на все сто процентов.
— Революция еще не кончилась, так что о ста процентах пока нечего говорить. Так если он захочет — пусть работает директором треста. Будет хорошо работать — будем платить сотни тысяч. В золоте.
— А откуда у вас эти сотни тысяч будут?
— Будут. Если все будут работать и никто не будет мешать — будут сотни миллиардов. Вам, И. Л., отдадим всю физкультуру: действуйте...
— Вы очень уж сильно злоупотребляете местоимением «мы». Кто это, собственно, эти «мы»?
— Мы — те, кто работает, и те, кто тренируется. Вот, скажем, спортивные организации выбирают вас, и И. Л. действует. И выбирают не на четыре года, как в буржуазных странах, а на двадцать, чтобы не было чехарды. А отвечать вы будете только по суду.
В голосе Хлебникова не было ни экстаза, ни энтузиазма, ни, так сказать, религиозного подъема. Слова он вбивал, как плотник гвозди, — уверенно и спокойно. И даже не жестикулировал при этом. От его крепких плеч веяло силой...
Программа технократии для меня не была новостью — она весьма популярна среди части советской интеллигенции, но там она обсуждается несколько абстрактно: «Вот ежели бы»... У Хлебникова «ежели бы» не было никаких.
— Так вот, нам нужно торопиться ухлопать Сталина, пока он не довел дела до окончательного развала. Его и ухлопают...
Я боком посмотрел на Хлебникова. В двадцать два года жизнь кажется очень простой. Вероятно, такой же простой кажется и техника террора. Думаю, что техника провокации ГПУ стоит несколько выше. И ухлопать Сталина — это не так просто, как вбить гол зазевавшемуся голкиперу.
К этим соображениям Хлебников отнесся равнодушно:
— Да, техника невысока. Вот потому и не ухлопали еще. Но, поверьте мне, над этой техникой работают не совсем пустые головы...
— А как же с папашами? — спросил Юра.
— Да вот так же и с папашами. Мой-то еще сравнительно безвредный... Но если станет на дороге — придется ухлопать и его. Удовольствие, конечно, среднее, а ничего не поделаешь...
Юра посмотрел на Хлебникова укоризненно и недоуменно. И техника, и психология ухлопывания собственного папаши в его голове не умещались...