НЕ ЖЕРТВУЙТЕ ЛИЦОМ...

 

В середине августа 34 г. я зашла в Московский редакционно-издательский институт, на последнем курсе творческого факультета которого я училась. Занятия вскоре должны были начаться, и в институте было суматошно и людно. Заглянула в деканат — и вдруг такая удача: мне дали пригласительный билет на открытие Первого Всесоюзного съезда советских писателей.

Вечером семнадцатого августа я была в числе первых, кто занял гостевые места в Колонном зале Дома Союзов в Охотном ряду. Я впервые увидела и услышала Горького. Он был сгорбленный, высокий, потирал руки, окал, похожий на свой памятник при жизни. Я была так поглощена его созерцанием, что даже не очень вслушивалась в слова доклада. Я знала, что Пастернак находится в президиуме. Но из моей дали разглядеть его как следует не могла.

Желающих пойти на съезд в институте было много, билетов — мало. Мне не удалось побывать на последующих его заседаниях, но по газетам я тщательно следила за всем, что там происходило. И особенно за всем, конечно, что было связано с именем моего любимого поэта — Пастернака.

Доклад о поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества в СССР сделал Н.Бухарин. Оценку Пастернаку он дал высочайшую:

"Это поэт-песнопевец старой интеллигенции, ставшей интеллигенцией советской... Пастернак

 

оригинален... В этом его сила, потому что он бесконечно далек от шаблона, трафаретности, рифмованной прозы... Таков Борис Пастернак, один из замечательнейших мастеров стиха в наше время, нанизавший на нити своего творчества не только целую вереницу лирических жемчужин, но и давший ряд глубокой искренности революционных вещей".^*

Во время одного из заседаний съезда произошел эпизод, описанный множеством авторов. Так, И.Эренбург вспоминает:

"Б.Л.Пастернак сидел в президиуме и все время восхищенно улыбался. Когда пришла делегация метростроевцев, он вскочил — хотел взять у одной из девушек тяжелый инструмент; она рассмеялась, рассмеялся и зал".

Другие свидетели этой чрезвычайно характерной для Б.Л. сцены рассказывают, что она длилась довольно долго, ибо Б.Л. упорно хотел снять с плеча метростроевки тяжелый отбойный молот, а она упорно не отдавала. Может быть, это свойственное ему милое позерство? А может быть — он был искренне убежден, что девушка пришла с отбойным молотком прямо с работы, и бросился снять с ее плеча эту тяжесть.

Вечером 29 августа он взошел на трибуну съезда.

"...Мое появление на трибуне не самопроизвольно. Я боялся, как бы вы не подумали чего дурного, если бы я не выступил.

... Когда я в безотчетном побуждении хотел снять с плеча работницы Метростроя тяжелый забойный инструмент, названия которого я не знаю (смех), но который оттягивал книзу ее плечи, мог ли знать товарищ из президиума, высмеявший мою интеллигентскую чувствительность, что в этот миг она в каком-то мгновенном смысле была сестрой мне и я хотел помочь ей как близкому и давно знакомому человеку.

 

 

Поэзия есть проза... голос прозы, проза в действии, а не в пересказе. Поэзия есть язык органического факта, т.е. факта с живыми последствиями.

...Чистая проза в ее первозданной напряженности и есть поэзия.

... Не жертвуйте лицом ради положения.

... При огромном тепле, которым окружают нас народ и государство, слишком велика опасность стать литературным сановником. Подальше от этой ласки во имя ее прямых источников, во имя большой и дельной, и плодотворной любви к родине и нынешним величайшим людям" ^*.

По-видимому, последние слова были данью нарождающемуся стилю славословия Сталину, но сделано это было не в явном виде.

Что же касается непрерывных "восхищенных улыбок" Б.Л., которые так запомнились на съезде Эренбургу, то похоже, что не все их заметили. Например, Эм.Миндлин в своей книге^** вспоминает об одном своем разговоре с Андреем Платоновым: "... он выслушал мой рассказ о сетованиях Бориса Пастернака на Первый писательский съезд...

Пастернак говорил мне, что ... надеялся услышать на съезде писателей совсем не то, чему посвятили свои выступления ораторы. Пастернак ждал речей большого философского содержания, верил, что съезд превратится в собрание русских мыслителей. Речь Максима Горького показалась ему одинокой на съезде. То, что Пастернак считал важнейшим для судеб русской литературы, на съезде не обсуждалось. Пастернак был разочарован.

— Я убийственно удручен, — повторял он несколько раз. — Вы понимаете, просто убийственно!

— У Пастернака не из-за съезда тягостно на душе, — тихоголосо сказал Платонов. — Я думаю, у него было бы такое состояние, о чем бы ни говорили на съезде. Все дело в характере самого Пастернака, а не в

 

характере писательских выступлений на съезде. Конечно, Борису Леонидовичу трудно... так ведь... всем трудно".

Б.Л. не дождался конца съезда и вечером 30 августа после речи заведующего отделом культуры ЦК А.Стецкого уехал в Одоевский дом отдыха. Первого сентября, по предложению А.Фадеева, съезд избрал Б.Л. членом Правления ССП.

Можно ли говорить о личных отношениях со Сталиным Пастернака? ("Как будто у нас с ним переписка и мы по праздникам открытками обмениваемся", — как-то раздраженно заметил Б. Л.). Но он был членом Союза писателей, входил в Правление Союза. Действуя во имя Сталина и от имени Сталина, этот союз определял литературную политику страны. А вершили эту политику живые люди — Фадеев, Ставский, Сурков, Соболев, Федин. Среди них Б.Л. был обречен на духовное одиночество.